На суше и на море - 1965

Альбер Маюзье Наши новые друзья^[8]

Штат Виктория в зоологическом отношении очень интересен. Здесь нам и нужно было найти двух феноменальных представителей австралийской фауны — орниторинхуса, или утконоса, и птицу-лиру, чтобы понаблюдать их в условиях естественного существования.

Для этого мы обосновались в шестидесяти пяти километрах от Мельбурна, в красивой холмистой местности близ Хилсвилла. Был январь (в южном полушарии середина лета), и стояла очень сильная засуха. Мы нашли хорошее место среди европейских елей, в стороне от населенных пунктов, убедившись предварительно, что обеспечивать себя водой здесь будет нетрудно (а повсюду в Австралии вода — это целая проблема).

К Хилсвиллу примыкала территория одного из заповедников, созданных в стране для сохранения редких видов животных в местах их естественного распространения. В этом заповеднике я и надеялся получить все нужные мне сведения об утконосе, животном чрезвычайно редкостном, находка которого сто лет назад потрясла мир натуралистов.

Орниторинхуса австралийцы называют более коротким и легче запоминающимся словом platypus, он очень редко встречается и в самой Австралии, а за ее пределами, за исключением зоопарка в Бронксе (США), больше нигде нет ни одного живого экземпляра. Это животное строго охраняется законом, были приняты очень жесткие меры, чтобы предотвратить его полное исчезновение, и надо, кстати, признать, что с этой задачей здесь справились.

Мне было известно, что в заповеднике Хилсвилла содержатся под наблюдением два утконоса, что его директор господин Пинчес является одним из крупнейших знатоков австралийской фауны, и в частности этого животного, изучению которого он посвятил двадцать пять лет.

Утконосов запрещено не только убивать, но даже ловить, и я рассчитывал получить здесь необходимую консультацию, намереваясь снять фильм об этой главной диковине австралийской фауны. Забегая вперед, скажу, что это оказалось не так-то просто. Но сначала нужно рассказать, что же такое platypus — утконос.

Прежде всего это животное-парадокс. В нем сочетаются признаки млекопитающего, птицы и рептилии. Внешне утконос похож на утку, но у него четыре лапы и тело покрывают не перья, а мех, как бы коротко подстриженный. Шкурка у него неплотно прилегает к мускулатуре, ее можно взять в горсть, не касаясь при этом тела животного. Из-за превосходного меха утконосов европейцы истребляли их в массовом количестве с первых лет колонизации Австралии.

У этого животного маленькая, заостренная кротиная головка, но вместо рта и носа еще более удлиняющий головку утиный нос-клюв, без зубов. Лапы у него перепончатые, как у водоплавающей птицы, но на них имеются длинные когти млекопитающего-землероя. По суше утконос ходит, опираясь о землю своими когтями-шпильками, предохраняя этим перепонки лап от повреждений. Сердце у него млекопитающего, органы размножения рептилии, но — новое противоречие — самка, откладывая яйца, в отличие от рептилий высиживает их.

Жилища утконосов — это настоящие кротиные норы. Живут они по берегам рек и ручьев, вход в норы устраивают на уровне воды, а в тех местах, где в паводок он поднимается, вход делается немного выше. В норах целый лабиринт ходов, а в глубине имеется специальное расширенное помещение для высиживания яиц. В этот период самка впадает в такое сонное состояние, что ее можно брать в руки, не опасаясь разбудить. Детеныши вскармливаются первое время только материнским молоком, но у самки отсутствуют соски, и приходится высасывать его прямо через шкурку матери.

Утконосы питаются исключительно обитателями австралийских рек, илистыми червями или креветками. Интересно, что при погружении в воду глаза и уши у них автоматически закрываются, и, чтобы поймать добычу, порой очень проворную, им приходится полагаться только на обоняние.

Утконосы ведут образ жизни скорее ночной, чем дневной, и мне не представилось случая, выпадавшего на долю очень немногих австралийцев, понаблюдать за их жизнью в естественных условиях. Но мне не повезло и с животными, находящимися на попечении Пинчеса.

Вскоре после моего приезда к директору заповедника явился один американский кинорежиссер с просьбой разрешить ему съемку утконоса. Господин Пинчес разрешил американцу снять старшего из двух, что были у них под наблюдением. Это животное прожило уже семнадцать лет в неволе. Сам Пинчес выкормил его когда-то из соски. В заповеднике чрезвычайно дорожили этим животным. Именно на нем была проведена большая часть научных наблюдений по изучению утконосов. Он содержался в утконоснике, который изобрел известный австралийский натуралист Дэвид Флей. Это небольшое причудливое деревянное сооружение, подбитое сухой травой, оказалось точной копией норы утконоса. Из этой «норы» был устроен выход в небольшой водоем с проточной водой, куда утконос отправлялся за пищей, обычной в естественных условиях, — червями и живыми рачками.

По окончании съемки служитель поместил животное в утконосник, а на другой день его обнаружили мертвым! Слишком ли его измучили, перекормили ли во время съемок, или, может быть, сторож слишком плотно прикрыл выход из норы и утконос не смог ночью выйти в воду? Причина гибели животного осталась невыясненной, но пресса расценила этот факт чуть не как национальную катастрофу и уделила ему много места.

Мне же произвести здесь съемку утконоса так и не пришлось. В заповеднике была еще самка, молодое, совершенно неприрученное животное, но Пинчес, опасаясь потерять и ее, не захотел рисковать последним оставшимся у него орниторинкусом.

Сразу же после гибели утконоса директор вместе со своим персоналом принялся искать новое животное, и я в течение недели помогал им. На окрестных реках мы устроили заграждения при помощи очень сложной системы рыболовных вершей. Мы проводили бессонные ночи, волновались, опасаясь утопить животное, но все наши старания оказались тщетными, хотя вблизи было очень много нор. Утконосы чрезвычайно осторожные животные.

После этого я вынужден был воспользоваться гораздо более прозаической, на мой взгляд, возможностью и сделал съемку в Мельбурнском зоопарке. Там без всяких оговорок предоставили в мое распоряжение великолепного самца, и мне удалось заснять это изумительное животное во всех подробностях, включая его отравленную шпору. У самок такой шпоры нет. Она предназначена для самозащиты животного, которому суждено еще долгие годы возбуждать любопытство людей.

В сорока километрах от Мельбурна простирается гористый массив, покрытый довольно густыми лесами. Туда мы и направились на поиски птицы-лиры, получившей широкую известность благодаря почтовым маркам и фотографиям, обошедшим весь свет. Поднявшись в горы по дороге, проходившей среди садов, виноградников и средиземноморской растительности, неожиданной на такой высоте, мы наконец углубились в строевой лес, состоявший почти исключительно из елей и эвкалиптов довольно внушительных размеров.

Мы выбрали для лагеря один из rest area (так называют в Австралии места, расчищенные от кустарников и подлеска, чтобы туристы не подожгли лес, разводя костры) и сразу же отправились на поиски. Как только мы вступили под сень лесных гигантов, я понял, что работа предстоит нелегкая. Стояла сильная жара, в лесу комары буквально кишели, и было так сумрачно, что казалось бесполезным снимать на цветную пленку. Но, невзирая на это, все одиннадцать Маюзье храбро углубились в чащу, условившись, что тот, кто заметит птицу первым, легким свистом подаст сигнал Луи и мне, так как только у нас двоих были камеры.

Туристы, которых мы встретили, заверили нас, что в этой части леса есть самки и несколько редких самцов, что их хорошо видно издалека, но снимать этих птиц трудно из-за их необычайной подвижности.

Я шел, обливаясь потом, с камерой наготове, и, к счастью, через каких-нибудь полчаса наши поиски закончились удачей. Моя жена, наш «старший загонщик», сообщила, что обнаружила двух самок. Луи тоже предупредили об этом, и тут началась сумасшедшая гонка. Мы бросились в указанном направлении, чтобы поскорее увидеть эти очаровательные создания, не задерживающиеся и трех секунд на одном месте.

Птица-лира кормится на земле и за день в поисках корма вышагивает целые километры. Быстрым движением лап она разгребает землю и, обнаружив добычу, еще более быстрым ударом клюва схватывает ее. Величиной она с небольшую курицу. Хвост у самки такой же, как у фазана, и носит она его скромно, без излишнего кокетства. Самка, конечно, интересовала меня, но гораздо меньше, чем самец, обладатель знаменитого хвоста. У него совсем другая осанка, очень величественная.

Когда мы покончили со съемкой самок, в лесу вдруг начался концерт. Раздался свист, затем последовала какая-то неразборчивая болтовня, и мы двинулись в том направлении, откуда неслись эти звуки, в уверенности, что самец где-то неподалеку. Вскоре мы увидели его. Своим внешним видом он действительно производит сильное впечатление. Большой хвост из великолепных перьев не кажется тяжелым для этой небольшой птицы, а наоборот, он как бы обязывает ее к особенно изящной походке. Можно сказать, что если самка в ее скромном оперении одета по-спортивному, то самец как бы наряжен в вечерний туалет. Перья его хвоста, не обладая такой же яркостью, как павлиньи, невероятно легки и исключительно грациозно изогнуты в форме лиры.

Мне не удалось установить, откуда происходит название этой птицы. Одни утверждают, что так назвали ее за необыкновенный дар звукоподражания, другие считают, что за форму хвоста самца. По-видимому, верно и то и другое. Пение этих птиц, как самцов, так и самок, — это довольно точное воспроизведение всех звуков и шумов леса. Вслед за мелодиями сороки^[9] вы можете услышать взрывы хохота кокабурры, собачий лай, скрип пилы или стук топоров: все, что хоть раз услышат эти птицы, они уже не забывают.

Запечатлеть на пленке самца оказалось не так-то просто. Увы! он все время поворачивался боком ко мне, и я никак не мог снять его сзади, несмотря на все хитрые маневры. Наконец съемка закончена. Но предстояла еще не менее сложная операция — записать пение птицы-лиры. Хотя мой портативный аппарат для звукозаписи весит всего несколько килограммов, на ходу им пользоваться не очень удобно, потому что приходится таскать его на шее. Луи взял аппарат, я микрофон, и, связанные друг с другом проводом, мы снова отправились в поход. На этот раз Франсуа выследил самку. На беду, она оказалась особенно пугливой и, по-видимому, не имела никакого желания петь. Мы терпеливо дожидались, когда она соблаговолит наконец запеть, неотступно следуя за нею.

Порой мы теряли ее из виду, но каждый раз нам удавалось ее настичь.

Прошло около часа, а она все еще продолжала идти молча. Наконец счастье улыбнулось нам. Вскочив на пень, она вдруг начала ворковать. Это было так неожиданно, что, застигнутые врасплох, мы даже не успели «схватить» первые звуки. Мы замерли в пяти метрах от нашей «артистки», боясь шелохнуться, чтобы не хрустнула ветка или не заскрипел под ногами какой-нибудь лист. Злющие комары, пользуясь нашей неподвижностью, беспощадно набросились на нас. В болтовне птицы-лиры мы сумели различить многие звуки, зная ее «репертуар» заранее, но вместе с тем слышались и какие-то незнакомые голоса, которые, я думаю, принадлежали гостям этого большого леса: попугаям, певчим дроздам и т. п. Мы ушли с наступлением полной темноты, а птица-лира все еще продолжала петь…

Из всех австралийских животных самый трогательный, бесспорно, коала — маленький пушистый медвежонок, обитающий в эвкалиптовых лесах. Европейцы с момента появления на континенте беспощадно истребляли этих животных. Полагают, что в XIX веке из Австралии было вывезено свыше миллиона шкурок коала. Теперь, как и другие редкие виды, это животное охраняется в Австралии законом.

Коала относится к сумчатым, но в отличие от кенгуру его детеныши, раз покинув материнский «карман», уже больше в него не возвращаются. Я сразу обратил внимание на коала в заповеднике Хилсвилла. Там они жили в условиях полной свободы, но Пинчес советовал заняться этими животными на острове Филлип, где их очень много и где я смог бы увидеть мать с детенышем — зрелище особенно умилительное.

Может возникнуть вопрос: почему коала нельзя увидеть ни в одном европейском зоопарке? Объясняется это тем, что они питаются исключительно листьями некоторых австралийских эвкалиптов, акклиматизировать которые до сих пор в Европе не сумели. (Из пятисот видов эвкалиптов коала питаются листьями только пяти.) Питательность эвкалиптовых листьев невелика, и коала поедает за день неимоверное их количество. Поэтому кишечник сильно развит, непропорционально размерам животного, длина которого примерно семьдесят сантиметров.

Коала пьет воду только в том случае, если заболеет. На языке аборигенов Австралии название животного «коала» и означает: «Я не пью». При таком своеобразном пищеварении коала обладает удивительно большим весом, на что мы сразу обратили внимание, когда однажды поймали его около Хилсвилла и на руках принесли к себе в лагерь.

Итак, мы решили отправиться на остров Филлип. Перспектива перебраться к морю во время январской жары и засухи привела в восторг всю семью. Мы быстро доехали по отличной дороге до острова, фактически превращенного в полуостров при помощи красивого висячего моста. Здесь мы нашли тенистое место, где комаров было сравнительно немного, и если стояла довольно сильная жара, то рядом было море, а вернее, широкий Бассов пролив.

Найти коала оказалось совсем нетрудно. Из конца в конец остров пересекала хорошая щебенчатая дорога, а по обочинам ее на тенистых эвкалиптах и жили эти очаровательные медвежата. К большому удовольствию туристов, их можно было хорошо разглядеть, даже не выходя из машины. Однако делать съемки возле дорог не в моем вкусе, и несколько дней мы блуждали по острову, тщательно осматривая дерево за деревом, в надежде найти самку с детенышем. Коала не пугливы. Мы смогли внимательно рассмотреть отдельных зверьков и их детенышей. Взрослые — это настоящие акробаты-виртуозы, а малыши учатся карабкаться на деревья и слезать с них так, как это делают все коала, то есть головой вниз. Сколько трогательных сцен нам удалось подсмотреть, наблюдая этих милых и общительных животных, охотно позволяющих ласкать себя, причем совершенно бескорыстно; в отличие от медведей они совсем не рассчитывают получить сладости из рук человека! И все же матери с детенышем мы так и не могли найти.

Как-то утром один из туристов сообщил нам, что видел самку в роще, довольно далеко от нашей стоянки. Мы немедленно отправились туда и после получасовых поисков обнаружили ее с детенышем на высоте примерно пятнадцать метров от земли. Мамаша при нашем приближении не убежала, а продолжала наслаждаться листьями эвкалипта. Детеныш сидел, съежившись между ее лапами, и учился есть листья, а мать самоотверженно пригибала к его рту самые нежные веточки.

Зрелище было просто очаровательным, но листва немного заслоняла зверьков, и я решил устроиться на какой-нибудь подходящей ветке в двух-трех метрах от них. Я полез и с отчаянием убедился, что нет во мне уже легкости моих двадцати лет. Зато сыновья в один миг без всяких усилий с проворством и ловкостью самих коала взобрались на дерево с камерами, коробками и прочими принадлежностями. Вскоре наш эвкалипт принял курьезный вид: кроме двух коала на нем очутились пятеро Маюзье, вооруженных кино- и фотоаппаратами; со стороны это выглядело так, будто поблизости состоится интересный спортивный матч и кое-кто поспешил захватить лучшие бесплатные места.

Мамаша продолжала есть. Тогда я попросил Франсуа, самого проворного из моего отряда, спугнуть ее, чтобы я смог заснять коала в движении. Добравшись до коала, сын принялся ласкать мамашу, и она, будто догадавшись, чего от нее хотят, посадила детеныша на спину и с изумительной ловкостью начала перебираться с одного дерева на другое, несмотря на такую ношу. А малыш, когда чувствовал, что мешает движениям матери, переползал с ее спины на живот, помогая ей этим выполнять прямо цирковые номера. При этом я убедился, что коала даже с ношей спускается иногда вниз головой не так, например, как гориллы и другие обезьяны, которых я наблюдал в Центральной Африке.

Один акробатический номер вызвал у нас особенное восхищение. Коала надо было перейти с одного дерева на другое, стоящее немного поодаль; мать дошла до самого конца ветки, способной ее выдержать. Затем точно так, как это делается при упражнениях на трапеции, бросилась вместе со своим «пассажиром» вниз, в какую-то долю секунды схватилась лапой за ветку соседнего дерева, взлетела в воздух и снова оказалась наверху, на ветке другого дерева, чтобы продолжать свои необычайные прыжки.

Это зрелище было тем более удивительным, что у коала нет цепкого хвоста, как у многих «коллег» этого зверька, живущих на деревьях. Вместо хвоста у него некоторое затвердение, мозоль, благодаря чему это животное может целыми часами неподвижно сидеть на ветвях деревьев, спокойно подремывая и переваривая пищу.

Закончив съемки коала, мы решили познакомиться с другими животными, обитающими на этом острове, и отправились к его южному берегу. Здесь в море вдавалась длинная коса и на ее продолжении из воды выступал небольшой островок Тюлений. Сотни тюленей с наслаждением жарились там на солнце. Мне очень хотелось посмотреть на них вблизи, но сильный западный ветер гнал высокие волны, и пуститься в море на разборном плоту, привезенном мной из Европы, было рискованно. Плот мог разбиться на рифах, а он был мне еще очень нужен для работы в Квинсленде и на севере Австралии.

То, что эти животные обитают в таком теплом море, может вызвать удивление. Но ведь колонии тюленей существуют и в Мавритании, и на юго-западных берегах Африки. Поэтому совершенно неправильны распространенные представления, что тюлени водятся только в арктических морях. Зона их обитания гораздо обширнее.

Так и не познакомившись поближе с австралийскими тюленями, мы снова отправились в путь. Теперь нашей целью были гнездовья австралийских пингвинов на юго-восточном берегу острова.

Если в отношении распространения тюленей существует всеобщее заблуждение, то другая ошибка многочисленных любителей животных касается пингвинов. Считается, что они обитают только в самых южных областях земли, тогда как в действительности эти интересные водяные птицы водятся и значительно севернее. В период гнездования их большие колонии появляются во многих местах на южном побережье Австралии и на прилегающих к нему островах.

Эти пингвины и создали сенсационную известность острову Филлип, куда уже многие годы устремляются туристы полюбоваться интересным зрелищем.

Наше первое посещение пингвинов пришлось на воскресенье. Придя на обрывистый берег, возвышавшийся над пляжем, мы были поражены, увидев множество автомашин и толпы народа. Было еще светло, а «представление» должно было начаться, когда стемнеет. Люди преспокойно закусывали и разливали из семейных термосов обязательный чай.

Когда в море начала исчезать линия горизонта, все направились к пляжу, куда надо было спускаться с высоты примерно сорока метров. По дороге мы насчитали триста двадцать машин и, кроме того, четыре больших экскурсионных автобуса. То, что мы увидели на пляже, уже само по себе представляло любопытное зрелище: тысячная толпа людей, разделенная на два параллельных ряда, стояла плотным строем на берегу лагуны, вдававшейся в пляж. Ребятишки, завернувшись в одеяла, доедали последние тартинки, взрослые стояли, вооружившись фотоаппаратами, лампами-вспышками, обыкновенными электрическими лампами, факелами и даже автомобильными фарами, питающимися от маленьких батареек. Два представителя местных организаций по охране природы следили за порядком и особенно за тем, чтобы вновь прибывающие не заполняли оставленный для пингвинов проход, вдоль которого, как вехи, были расставлены плакаты. Некоторые из запоздавших, чтобы лучше все увидеть, не задумываясь, занимали «места» прямо в воде.

Наступила полная тьма. Было восемь часов пятнадцать минут, когда в толпе раздались приглушенные восклицания! «Смотрите! Вот они!» И тут же подобно бушующей волне на сырой песок выбросилась первая партия пингвинов прямо в полосы света, направленного на них зрителями. Маленькие синие птицы ростом не больше тридцати сантиметров, поплескавшись немного в воде, начали взбираться на дюны, тянувшиеся вдоль пляжа, к своим гнездам.

Береговая линия бухты, изогнутая в форме полумесяца, достигала целого километра, и меня привели в восхищение такая смелость и чувство ориентировки этих птиц, из поколения в поколение выходящих на берег каждый вечер в определенном месте шириной менее пятидесяти метров.

Сотни огней освещали пингвинов, а они, отяжелевшие, переваливаясь с боку на бок, с животами, набитыми рыбой для своего потомства, не спеша направились по проходу на дюны. Птенцы с самого утра были предоставлены самим себе. Пустые желудки заставляли их кричать, и они звали родителей во всю силу своих глоток.

Австралийские пингвины (Eudyptula minor, что значит «маленький ныряльщик») лишь отдаленно напоминают своих крупных родственников, обитающих в полярных морях: оперение у них с сине-зеленым отливом. Наблюдая, как они плавают и ныряют за рыбой, можно подумать, что это обитатели только водной стихии.

После появления первой партии пингвинов они еще около двух часов продолжали выходить из моря небольшими группами по десять — двадцать птиц. Казалось, ничто не может остановить их стремления доставить пропитание потомству. Охраняющие их шествие люди следили только за тем, чтобы никто не трогал птиц руками, так как в таком случае они могут изрыгнуть рыбу и не сумеют накормить птенцов.

Я дождался, когда разойдутся последние зрители, и пошел осмотреть гнездовье. Гнезда пингвинов хорошо скрыты в траве, покрывающей дюны. Мне удалось рассмотреть совсем близко несколько птенцов, родители которых, видимо, еще не появились. Они бродили с жалким видом, беспрестанно издавая крики, напоминающие лай изголодавшегося охотничьего щенка. Птенцов покрывал короткий, похожий на шерсть пушок, и они очень мало напоминали молодых черно-белых пингвинов Антарктики.

На следующий день, в понедельник, когда я с семьей снова пришел на пляж снимать наших новых друзей, народу было уже намного меньше. Яркий свет горящего в факелах магния несколько минут освещал шествие птиц, и я попытался запечатлеть на кинопленку комичную походку взрослых пингвинов и забавный вид птенцов. Мы покинули гнездовье пингвинов острова Филлип, совершенно покоренные их невозмутимостью и преданностью этому месту.

В программу моей австралийской экспедиции входило посещение Большого Барьерного рифа для съемки морских черепах во время кладки яиц. Научные работники Сиднейского университета рассказывали, что это захватывающе интересное зрелище. Кладка яиц начинается в декабре и заканчивается к концу первой декады февраля. До этого срока оставалось всего три недели, и, следовательно, нам надо было, не теряя времени, трогаться в путь, чтобы вовремя добраться до Гладстона — приморского городка в штате Квинсленд — и успеть затем переправиться морем на Северо-Западный остров. К тому же я опасался задержаться в пути, так как период дождей уже начался и в Квинсленде в это время часто размывает дороги.

Чем дальше мы продвигались на север, тем все более жарким становился климат. Холмы с крутыми склонами покрывала растительность, напоминавшая нам Экваториальную Африку. Мы проезжали плантации бананов, ананасов, леса, состоявшие преимущественно из эвкалиптов, но попадались также древовидные папоротники, лианы и другие растения районов с повышенно влажным климатом…

5 февраля мы наконец добрались до Гладстона, и я вздохнул с облегчением. Если черепахи не изменили своим привычкам, мы не опоздали. Гладстон — небольшой городок; обойти его весь нетрудно, и через десять минут я уже нашел человека, хорошо знавшего прибрежную зону. Его рекомендовали мне в Сиднейском музее. Это был капитан Керр, просоленный моряк. Его рыбачье судно обслуживало многие научные экспедиции. Он согласился отвезти нас на остров и через неделю приехать за нами. Капитан успокоил меня: черепахи еще выходили на берег. По его словам, на острове имелись довольно хороший барак и резервуар для сбора дождевой воды. Сейчас, в сезон дождей, опасность оказаться без воды нам не угрожала, а что касается питания, то там можно охотиться и ловить рыбу. Правда, капитан посоветовал запастись продовольствием, сомневаясь, хватит ли у меня времени да и умения, чтобы прокормить семью на необитаемом острове. Я согласился с ним и решил захватить даже немного воды. Через несколько часов сборы были закончены. Около полуночи мы должны были покинуть Гладстон.

Но прежде чем описывать это новое путешествие, я должен рассказать, что такое Большой Барьерный риф. Так называется полоса рифов, которая тянется вдоль восточного берега Австралии на протяжении свыше тысячи километров. Некоторые рифы похожи на настоящие острова и покрыты растительностью, но большинство представляет собой лишь коралловые мели, и волны, разбиваясь о них, постоянно пенятся там. Большой Барьер в отдельных местах простирается в ширину до ста километров; однако он не образует сплошной стены, как можно предположить, судя по его названию. Отдельные островки расположены порой далеко друг от друга.

Великие мореплаватели, первыми исследовавшие южные моря, считали это препятствие у берегов Австралии очень опасным. Еще и теперь здесь нередки морские катастрофы, особенно в период циклонов. В дальнейшем исследователи побережья обнаружили многочисленные проходы между рифами, и тогда возникли такие порты, как Кэрнс, Таунсвилл, Рокгемптон, Гладстон…

Северо-Западный остров находится в открытом море, почти в самом южном конце Большого Барьера, против Гладстона. Наш капитан объяснил нам, что при благоприятном ветре понадобится не больше шести часов, чтобы преодолеть сто километров, отделявшие нас от этого острова. Я попытался было поподробнее расспросить о предстоящем плавании, но Керр оказался человеком немногословным, и я понял только то, что сейчас, в период дождей и ветров, не следует удивляться, если его шхуна «Лакотой» начнет немного «вальсировать». И все же мы не могли и предполагать, что ожидало нас. Этот переход оказался поистине ужасным и надолго запомнился нам, может быть на всю жизнь.

В полночь «Лакотой» снялся с якоря. Это было скромное рыбачье судно футов сорока в длину с сильным двигателем «мерседес». В середине палубы находилась рубка, где стояли две койки, тут же была крохотная кухня. А пассажиры могли располагаться на палубе или занимать каюту размером два на два метра, проветриваемую через узкий люк, ведущий в трюм. Это помещение, рассчитанное на трех человек, и должно было приютить одиннадцать Маюзье. Мы не спешили забираться в него. В каюте нельзя было продохнуть. Казалось, что в ней скопляются отработанные газы дизеля, а к ним присоединялись ароматы сушеной рыбы и разлагающихся ракушек.

Прошло около часа. «Лакотой» шел вдоль низких берегов бесплодных островов, защищавших нас от ветра. Затем мы вошли в проход между рифами, и наше судно завертело, как ореховую скорлупу. К двум часам ночи качка настолько усилилась, что всех пришлось обвязать веревками, чтобы никто не свалился за борт. Вскоре оставаться на палубе стало совершенно невозможно. Некоторые из Маюзье уже заплатили свою дань океану, так неудачно названному Тихим. И когда мы очутились в нашей вонючей «каюте», у всех сразу же началась морская болезнь. Наша «кают-кампания» превратилась в ад, откуда неслись стоны и вопли, а «Лакотой», лавируя в проходах, с трудом и зловещим треском возвращался из сильного крена в положение равновесия. Так продолжалось четыре часа, но они показались нам длиннее четырех ночей. Потом все забылись сном не в силах больше даже стонать.

Разбуженный дневным светом, я выбрался из трюма на палубу. Чудесное зрелище открылось передо мной! Тысячи птиц носились вокруг «Лакотоя», стоявшего на якоре в поразительно красивой зеленой воде у самого края рифа. А за прозрачной лагуной виднелся крохотный островок, покрытый буйной растительностью. Это и был наш Северо-Западный!

Дождавшись прилива, мы спустили на воду плоскодонную рыбачью лодку и в три приема переправили багаж и перебрались сами в наше очаровательное владение, где нам предстояло целую неделю вести жизнь робинзонов. Воды в цистерне было много, но Керр посоветовал расходовать ее экономнее, не забывая о трагических случаях на море. Капитан вернулся на свою шхуну и оставил нас одних.

Барак, построенный на острове для ученых, оказался очень маленьким для нашего семейства. Поэтому нам пришлось разбить еще палатки. Покончив со всеми бытовыми проблемами, мы сразу отправились знакомиться с пляжем, тянущимся вдоль изумрудно-зеленой лагуны, чтобы проверить главное: выходят ли еще черепахи на берег откладывать яйца?

Зеленая черепаха Chelonia midas по существу морское животное. Но если ее передние лапы представляют собой настоящие плавники, то на задних еще сохранились пальцы с перепонками. Обладая такими конечностями, черепаха свободно передвигается как в воде, так и на суше. Взрослые самки ежегодно откладывают в песке яйца, из которых и выводятся детеныши. Самцы никогда не выходят на сушу и совершенно не заботятся о потомстве.

Моей целью и было понаблюдать за этой процедурой, выполняемой черепахами с совершенно исключительной изобретательностью. По моему мнению, в этой стороне жизнедеятельности морских черепах, наблюдаемых в большей части Тихого океана, и проявляются наиболее открыто их инстинкт и ум.

Осмотр побережья вполне удовлетворил меня. Множество следов, совсем еще свежих, подтверждало правильность полученных мной сведений. Повсюду вокруг нашего лагеря виднелись параллельные борозды, тянувшиеся от моря к поросшим кустарником дюнам. Кроме отпечатков передних плавников и задних ног хорошо был виден желобок, оставляемый хвостом этого огромного и неуклюжего животного, когда оно грузно карабкается на дюны. Удастся ли мне запечатлеть в фильме этот захватывающе интересный эпизод из жизни морских черепах?

В день нашего прибытия на остров все были слишком утомлены ночным плаванием, и мы решили немного отдохнуть, побродить по островку. В нескольких метрах от узкой песчаной отмели начинался густой лесок, где нас сразу же оглушили птичьи крики: деревья, большей частью фикусы, были буквально усыпаны гнездами, в которых преспокойно сидели на яйцах сотни, тысячи морских глупышей, красивых черных ласточек с белыми капюшончиками на головах. Многочисленные необычайно плотные колонии последних встречаются по всей южной части Тихого океана. Птенцы всех возрастов беспрестанно пищали и кричали, ожидая родителей. А под ногами тоже раздавались пронзительные крики: невзначай мы наступали на бесчисленные гнезда обыкновенных буревестников и больших буревестников, гнездящихся на земле. Мы находили здесь птиц на всех стадиях их жизни: крупные яйца величиной с куриное, малышей, еще нуждающихся в заботах родителей, восхитительных птенцов, покрытых пушком и уже начавших самостоятельную жизнь, и, наконец, взрослых, сидящих на яйцах. Защищаясь от нашего вторжения, они старались отогнать нас от гнезд. Нападали на нас и самцы, и самки, так как и те и другие высиживают яйца. Пока мать сидит в гнезде, отец охотится, потом они меняются ролями. Мы старались быть очень осторожными, но все-таки по оплошности разрушили при ходьбе сотни гнезд.

Ночь была очень шумной. Наши крылатые соседи, несомненно, по-своему комментировали «нашествие Маюзье», и их громкие крики долго не давали нам уснуть. Утром мы обнаружили рядом с лагерем свежий след черепахи, но там, где он кончался, не было никаких признаков гнезда: песок везде казался совершенно нетронутым. Вскоре Франсуа нашел несколько черепашьих яиц величиной с мячик настольного тенниса. Взявшись основательно искать, мы набрали сто десять штук. Они казались совсем свежими. Три десятка мы оставили для семейного омлета, остальные закопали в песке. Потом обнаружили двух маленьких черепашек, которые разрывали песок плавниками и мордами, стремясь выбраться из гнезда. Вылупившись, они самостоятельно без всяких колебаний направляются прямо к морю. Одну черепашку, оказавшуюся уже в лагуне, тут же атаковал бессовестный краб и сожрал ее с большим удовольствием.

Инкубационный период у черепах длится от девяти до десяти недель, и мы убедились, что времени терять нельзя. Кладка яиц, по-видимому, началась около трех месяцев назад и должна была скоро окончиться.

На следующий день к вечеру весь мой отряд был поднят на ноги. План действий был таков: мы расположимся на защищенном от ветра берегу на некотором расстоянии друг от друга. Если кто-нибудь заметит черепаху, мы соберемся вместе со всей кино-, фотоаппаратурой и, конечно, с факелами из магния. Надо было, выследив черепаху, позволить ей выйти на берег отложить яйца и вернуться обратно в море. Можно было и попытаться задержать животное на берегу до утра. Для этой цели Иву поручили носить с собой альпинистскую веревку, с которой я уже давно не расстаюсь во всех своих экспедициях.

В сумерки мы покинули свою базу, оставив в палатке двух младших детей, и разбрелись по берегу. Вдевятером мы держали под наблюдением больше километра, или почти четверть береговой линии острова. Вскоре в темноте замелькали укрепленные на лбу фонарики, что представляло собой довольно красивое зрелище.

До наивысшего подъема воды во время прилива оставалось ждать уже немного. В этот момент черепахи и выходят из моря, сокращая, таким образом, свой путь по суше до места, где они откладывают яйца. Не прошло и четверти часа, как одна из моих дочерей примчалась ко мне с сообщением, что на ее участке вдоль берега движется что-то большое и темное. Сомнений не было: это она, «героиня» нашего фильма, явилась ко мне на свидание! Она двигалась в воде, время от времени высовывая голову, как бы осматриваясь по сторонам.

Нужно было действовать не спеша. Я попросил всех вести себя как можно тише и не направлять на животное фонари. Ночь была сравнительно светлой, и надо было только не терять черепаху из виду, чтобы уловить момент, когда она выйдет из воды.

Однако она долго не решалась на это. Подчиняясь необычайной силе наследственного инстинкта, она, казалось, хорошо знала и расписание приливов, и топографию острова. Но вот наступил нужный момент, и небольшая волна, немного более высокая, чем другие, выбросила черепаху на кромку сухого песка. Здесь она несколько минут отдыхала, прежде чем пуститься в путь. Берег был очень крутым для этого тяжеловесного животного, длина которого была определенно больше метра.

Но вот она начала продвигаться вперед, но не плавно, какими-то последовательными рывками. Черепаха выбрасывала, как крючки, плавники передних лап и медленно подтягивала с их помощью свое тяжелое тело, одновременно отталкиваясь задними лапами и хвостом. За черепахой тянулся по песку широкий след. Вскоре она добралась до ровного места и остановилась для более продолжительной передышки.

У меня не хватило терпения, и я сделал глупость — направил прямо в глаза черепахе свет своего факела. Она замерла на какое-то мгновение, потом неожиданно повернула обратно и во всю свою черепашью прыть бросилась к морю. Теперь ей надо было спускаться вниз, и, гребя своими плавниками, обезумевшее от страха животное неудержимо скользило по склону. Совершенно растерявшись, с криками и воплями мы бросились за нею, пытаясь удержать. Эта борьба была тем более нелепой, что черепаха — животное совершенно безобидное, а мы не хотели причинять ей никакого зла. Наоборот, зная, что она в «интересном» положении, мы очень боялись чем-нибудь повредить ей. Нагруженные аппаратурой, путаясь ногами в веревке, мы только мешали друг другу, а черепаха упорно продвигалась по песку сантиметр за сантиметром. Через пять минут она уже снова была в открытом море. Как я ругал себя! Теперь оставалось одно: ждать другую.

Прошло два часа, прежде чем один из караульщиков сообщил о появлении новой черепахи. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что это была не та же самая: они были похожи как две капли воды. Теперь мы действовали крайне осторожно и не обнаруживали своего присутствия до тех пор, пока черепаха не начала рыть гнездо. Я слышал, что если морская черепаха начала эту операцию, то даже землетрясение или наводнение уже не могут отвлечь от ее материнского дела.

Вторая черепаха взобралась по склону на ровное место точно так, как и первая. Она выбрала себе подходящую площадку, еще не занятую другими черепахами.

Она начала работать своими плавниками с такой точностью и силой, будто пользовалась настоящим садовым ножом. Она очистила место от растений и стала отбрасывать песок далеко в сторону. За двадцать минут черепаха приготовила для себя углубление, достаточное, чтобы поместиться в нем целиком: сто двадцать сантиметров в длину и сто в ширину. Дно ямы было не плоским, а с сильным уклоном. Кроме того, она устроила в этой норе арку для головы, а для плавников как бы подлокотники. Подготовительная работа была, по-видимому, закончена. Казалось, что с черепахи градом катил пот, особенно когда мои ассистенты подносили прямо к ее носу ярко горящие факелы.

Дальше началось еще более интересное. Теперь черепаха принялась задними ногами копать яму в глубину, а передними выбрасывала из нее песок. Задние ноги копали медленными и ритмичными движениями, напоминая работу человеческих рук или коленчатого экскаватора. Вскоре образовался колодец глубиной шестьдесят и шириной сорок сантиметров с совершенно гладкими стенками, так как все корни растений, попадавшиеся в грунте, были вырезаны начисто.

После этого последовала продолжительная пауза, а затем черепаха закрепилась передней частью тела в своем углублении и начала со вздохами и стонами откладывать яйца, то одно за другим с интервалами, то непрерывно сериями. Мы сбились со счета: яиц было сто или даже двести. Каждую большую порцию снесенных яиц она присыпала песком.

За десять минут кладка яиц была закончена. Теперь оставалось только завалить гнездо и замаскировать его. Животное пользовалось для этого передними плавниками, и вскоре гнездо исчезло под слоем песка в двадцать пять сантиметров. Сверху черепаха прикрыла его еще кусками корней и обрывками веток. Теперь было бы очень трудно найти это углубление, наполненное яйцами. Вся эта операция длилась три с половиной часа, и было уже больше двух ночи, когда наш новый друг двинулся в сторону моря.

Кинокамера моя работала отлично, но, считая, что лучше продублировать некоторые снимки и хорошенько изучить черепаху при дневном свете, я решил задержать ее на берегу. На этот раз нам это удалось. При помощи деревянного рычага мы опрокинули ее на спину. Капитан Керр говорил, что именно так действуют охотники на черепах. Я прошу прощения у чувствительных читателей, но в таком положении мы и оставили ее на ночь, основательно прижав еще толстой жердью, зная, что через несколько часов она обретет свободу. На утро мы нашли ее в отличном состоянии, и она очень милостиво согласилась позировать для съемки…

…Возвращение на континент прошло без всяких приключений. Мы были настолько очарованы всем увиденным на острове, что не обратили внимания на отсутствие удобств на «Лакотое». Мы даже согласились бы, чтобы Тихий океан оказался по отношению к нам не столь великодушен. Но в тот день он был по-настоящему тихим.