Наблюдая за французами. Скрытые правила поведения

ШЕСТАЯ ЗАПОВЕДЬ Tu ne chanteras pas

Прежде всего я хотел бы сказать, что я очень большой поклонник (в какой очередности, не имеет значения) Матисса[176], Золя[177], Сержа Гензбурга, Равеля[178], Дебюсси[179], «Les Rita Mitsouko»[180], Флобера[181], Жюльет Бинош[182], Бальзака[183], Джанго Рейнхардта[184], Камю[185], Селина[186] и старых фильмов с участием Габена[187]. Моей первой любовью стала комедия, и меня не раз до слез смешили Вольтер[188], Борис Виан[189], эстрадный комик Колюш и такие веселые, ни на что не претендующие картины, как «La Cage aux Folles» («Клетка для чудиков»), «Jour de Fête» («Праздничный день»), «Les Valseuses» («Вальсирующие»), «La Belle Americaine» («Прекрасная американка»), «Рару fait de la Résistance» («Папаша вступил в Сопротивление») и «Le Grand Blond avec une Chaussure Noire» («Высокий блондин в черном ботинке»).

Но все это в прошлом, а ныне французская культура оказалась на мели, причем благодаря парижскому истеблишменту среднего возраста, который до смерти боялся всего по-настоящему нового и новаторского — ведь это «может разрушить все здание».

Пупок — вот самый важный в наши дни элемент французской культуры. Художники, писатели, певцы и кинорежиссеры только тем и занимаются, что смотрят назад. Писатели пишут книги о том, как быть писателями; режиссеры снимают фильмы о своей последней неудавшейся интрижке, певцы внимают собственным умным каламбурам по поводу несуществующих мелодий. Все они — составная часть истеблишмента, и они уже забыли, что такое жизнь (или даже то, что жизнь существует) за пределами их мирка. Во французском языке даже есть для этого особое понятие — nombrilisme[190]. «Созерцание собственного пупка» настолько вошло в привычку, что даже приобрело окончание «-ism»[191].

И у них имеется оправдание: да, это, возможно, и merde, только это, по крайней мере, французское merde. Оно имеется и в словаре. Называется l'exception frangaise[192]. Все культуры хороши, кроме французской. Золя и Матисс с компанией, должно быть, переворачиваются в своих могилах. Вольтер бы только посмеялся.

Французы слишком много думают, и поэтому они плохие музыканты. Музыка рождается в душе (или, если речь идет о роке, где-то между кишками и половыми органами), а французы чересчур полагаются на свои мозги.

Я много играю в барах вместе с полупрофессиональными группами, губящими все — от паб-рока до сальсы — своим исполнением, и уже давно определил для себя фундаментальное различие между французскими и «англосаксонскими» музыкантами. Если англичанину либо американцу потребуется, чтобы узнать друг друга, начать репетицию с импровизации, то они просто скажут: «О’кей, блюз в тональности ми. Раз, два, три, четыре» — и вы уже наяриваете. Французы же еще будут спорить минут десять о том, кто вступит первым, в каком темпе и в каком порядке кто солирует.

Вот почему французы любят играть и слушать джаз. Его почему-то считают музыкой. Я могу на приличном уровне исполнить любую мелодию, если мне дадут пару минут на то, чтобы ее выучить, но, беря уроки контрабаса у джазового контрабасиста, я после каждого занятия играл все хуже. Вместо того чтобы учить меня играть ради заработка (что, по-моему, является сутью джаза), он рассказывал мне о греческих гаммах и сверхмощных созвучиях либо о чем-то еще в том же духе, и мне приходилось так мысленно напрягаться, что у меня на то, чтобы прикоснуться к струнам, уже не хватало отваги.

Так же обучают на уроках музыки и детей. Во французских школах каждому ребенку, страстно желающему научиться игре на пианино, придется целый год заниматься solfège[193] (поют без слов), прежде чем его подпустят к инструменту. В результате все по-настоящему обуреваемые страстью, нетерпеливые и жаждущие успеха и славы музыканты (те, кто мог бы стать Хендриксом[194] или Кобейном[195]) бросают музыку и начинают играть в волейбол.

Вот поэтому-то французская поп-музыка, за весьма немногими исключениями, — подлинная пытка. Помимо мертвого лебедя, меня мало что способно заставить посреди зимы выскочить из дымящейся ванны и промчаться через ледяную ванную комнату. Но если в тот момент я слушаю радио и по нему начинают передавать никудышную французскую попсовую песню, гипотермия не кажется мне большой платой за возможность переключить приемник на менее оскорбительную для слуха станцию.

И если вы пожалуетесь на то, что мелодия в песне никуда не годится либо она полностью отсутствует, вам ответят: «Ah, oui[196] зато слова прекрасны». По-моему, это все равно что сказать: суп в тарелке пахнет помоями, но выглядит восхитительно.

Чтобы вы получили хоть какое-то наглядное представление, вот несколько рецептов приготовления подобного французского супа — то есть шлягеров.

• Найдите скучную мелодию. Убедите продюсера перезаписать дрянное исполнение на гитарах в стиле рок. Составьте перечень из двадцати не связанных между собой, но одинаково звучащих слов. Отыщите певца, который сумеет хрипло пробормотать их. Продайте французской радиостанции.

• Возьмите миловидную девушку, представительницу этнического меньшинства. Запишите фонограмму — такую, чтобы она напоминала свежайший американский хит. Попросите какого-нибудь богатого парижанина написать пару слов о том, как трудно выжить в бедных пригородах. Продайте французской радиостанции.

• Пригласите стареющую звезду. Убедите ее исполнить всеми забытую старую чушь. Назовите это славным возвращением. Продайте французской радиостанции.

• Возьмите малоодаренного уличного музыканта. Объявите его гениальным поэтом. Продайте французской радиостанции.

Эти рецепты никогда не подведут, ибо во Франции существует юридически оформленная система квотирования, обязывающая давать в эфир французскую музыку (до сорока процентов от всего объема, в зависимости оттого, что это за радиостанция), причем с упором на «новые французские произведения». Что это значит — понятно каждому: вы переписываете первое попавшееся merde на диск, и ваше творение начинают крутить по радио. Даже не нужно, чтобы запись кому-то нравилась, не говоря уж о том, чтобы нашлись охотники купить ее, ведь исполнение записи по радио и без того приносит значительный доход.

Это и есть движущая сила современной французской поп-музыки.

Поэтому неудивительно, что у музыкантов возникает проблема с собственным образом. Они не отдают себе отчета в том, что они вытворяют. Один знаменитый французский певец считает себя «Radiohead»[197], одевается как Джим Моррисон[198] и сочиняет песни в духе Эндрю Ллойда Уэббера[199]. Другой наряжается клоуном на сцене, а когда сходит с нее, напоминает тупого веб-мастера — неужели он не слыхал, что музыкой надо жить? Только старина Серж Гензбург постоянно походил на сигаретный окурок в человечьем обличье и почти всегда пел о сексе. Он-то уж понимал, что такое образ.

Французский музыкальный мир не знает, на что он на самом деле способен, с тех самых пор, как в конце 50-х годов XX века прикидывающиеся стилягами французы принялись петь американские — во французском переводе — рок-н-ролльные песни. Эти исполнители, приобретшие на сцене известность под именами Джонни Холлидей, Эдди Митчелл[200] и Дик Риверс[201], не понимали ни слов оригинала, ни музыки. Как правило, это были эстрадные исполнители с начесом, как у Элвиса Пресли. Появившиеся с тех пор приличные французские рок-группы можно пересчитать по пальцам одной руки, да и то еще останутся несколько пальцев для того, чтобы держать «голуаз»[202].

Впрочем, некоторых должно радовать такое фундаментальное отсутствие понятия о поп-музыке. Французы имеют столь малое представление о новых веяниях в музыке, что стоит исполнителю наделать шума во Франции, он останется здесь популярным навсегда. Тут в вечных любимчиках ходят «Supertramp»[203], «Cure»[204], Джефф Бакли[205], «Midnight Oil»[206], Ленни Кравиц[207], «Texas»[208], «Placebo»[209] и — что ужасней всего — звезда 80-х годов, поп-певец Кок Робин, заработавший, вероятно, на исполнении по французскому радио «When your heart is weak» («Когда твое сердце тает») достаточно денег, чтобы удалиться на покой на Côte d’Azur.

В типично французском фильме, шутят жители Лос-Анджелеса, Марк влюблен в Софи, Софи любит Франсуа, Франсуа без ума от Шарлотты, которая обожает Изабель, но Изабель без памяти от Жерара, который втрескался по уши во Флоранс, а та потеряла голову из-за Марка. И все они в конце концов отправляются ужинать.

Да, современный французский кинематограф весьма и весьма предсказуем.

И несмотря на это, французы вправе гордиться им. Не всегда фильмами, но кинопромышленностью. У них масса опытных режиссеров, сценаристов, операторов и технических работников, готовых немедля приступить к съемке, чем они и занимаются почти с такой же регулярностью, как и обитатели Болливуда.

И причина тому деньги. Если требуется снять новую французскую картину, деньги на ее производство можно получить от CNC (Centre National de la Cinematographie[210]), государственного заведения, снимающего сливки в виде процентной ставки с кассовых поступлений во всех кинотеатрах и направляющего их на финансирование новых фильмов. Блестящая идея, позволяющая встать на ноги небольшим киностудиям, обреченным в большинстве других стран на разорение.

Беда в том, что эта система породила во Франции привычку снимать «фильм ради фильма» — лишь бы израсходовать полученные на его производство средства. Такой фильм не много принесет в прокате. Да и не должен. Учитывая все субсидии и дотации, а также возможный показ — раз или даже, может быть, два — по телевидению, это довольно безопасное вложение денег, если, конечно, режиссер не транжирит миллионы на спецэффекты. Но, с другой стороны, кому нужны все эти спецэффекты, когда в парижской квартире можно наснимать кучу любовных сцен и ссор между супругами?

Кроме того, съемка фильма приносит двойную выгоду тем, кто в ней занят. Кинематографические работники считаются intermittents du spectacle, то есть сотрудниками сферы развлечений, не имеющими постоянной работы. Стоит им набрать годовой минимум проработанных часов (пятьсот семь в прошлом году), и они начинают получать пособие по безработице. И это не символическая сумма, а почасовая оплата, выплачиваемая в период — между очередными съемками — простоя. Поэтому режиссер, снимающий ежегодно по одному фильму, может получать весь год ту же зарплату, какую ему платили во время съемок. То же самое относится и ко всем тем, кто принимал участие в работе над этим фильмом, — от актеров до ребят, собирающих штатив для камеры. Не поленитесь потратить, скажем, три месяца на одну плохую картину, и весь остальной год вы будете жить как какая-нибудь кинозвезда.

Да, это вряд ли кого подвигнет на изготовление добротных фильмов.

Во Франции, разумеется, снимают действительно великие картины. Но в большинстве случаев они великие лишь потому, что они очень французские. Такие режиссеры, как Ренуар[211], Годар[212], Трюффо[213], Шаброль[214] и Блие[215], могли родиться только в одном месте на планете — здесь. И Франция по-прежнему поставляет удивительно остроумные шедевры авторского кино вроде «Delicatessen» («Деликатесы», режиссер Жан-Пьер Жене) и редкие незатейливые комедии наподобие «Les Visiteurs» («Пришельцы»). Так что эта система, когда кинематографисты находятся на жалованье у государства, явно себя окупает.

Однако в наши дни кинематографисты, утратив, видимо, дух экспериментаторства и некогда присущую им веселость, решили снимать только фильмы 0 собственном пупе. Вот — вкратце — содержание недавно вышедшего фильма, название которого мы упоминать не будем: «Ксавье задумывает стать романистом, но пока суть да дело, ему приходится браться за всякую работу: он то репортер, то сценарист, то литературный негр». Да, и впрямь мастер на все руки. В продолжении бедняга Ксавье, вероятно, будет вынужден (о, ужас!) писать рассказы.

Режиссеры, желающие снять нечто другое, отправляются за границу. Люк Бессон[216] («Пятый элемент»), Мишель Гондри[217] («Вечное сияние чистого разума») теперь трудятся в Голливуде. И когда Бессон создает нечто французское, но все же иное, например невероятно популярный фильм с автомобильными гонками «Такси», творцы экспериментального кино начинают смотреть на него как на циничного ремесленника, изготавливающего грубые, в голливудском стиле, коммерческие поделки, рассчитанные исключительно на американский рынок.

Все это конечно же чистой воды лицемерие. Если дать сыворотку правды самому важничающему французскому кинорежиссеру, уверяющему, будто он (или она) «делает французские фильмы и merde для окружающих», то он (или она) в конце концов не выдержит и разрыдается, вопрошая: «Почему Голливуд не берет ни одну из моих картин?»

Французские художники никак не могут забыть, что их страна является родиной Ренуара, Моне, Мане и Сезанна и местом, куда из чужих земель приезжали творить такие художники, как Пикассо, Ван Гог, Модильяни, Джакометти и многие другие. Впрочем, это национальное наследие, долженствующее звать современных художников на осуществление собственной мечты, лишь вдохновляет их на то, чтобы вести себя, как Пикассо, а не рисовать, как он.

В Париже регулярно все художественные студии распахивают перед посетителями свои двери. В такие дни целые кварталы превращаются в угодья для охотников за ценными полотнами. Вы приобретаете небольшую карту и навещаете разбросанные по округе художественные студии. И почти всегда оказываетесь в помещении, действительно напоминающем художественную мастерскую (большие грязные пятна краски, чернила, гипс либо другие материалы, о происхождении которых вам вряд ли захочется расспрашивать), да и встретят вас, как в настоящей студии (занудным рассказом о выставленных произведениях — хотя настоящее искусство ни в каких комментариях не нуждается), и тем не менее вас не покидает чувство, что вы попусту теряете время. Выставленные картины будут либо сделаны под импрессионистов (вероятно, «шокирующего содержания»), либо «навеяны» посещением какого-нибудь экзотического уголка мира, который «так и просится на полотно».

Я отнюдь не утверждаю, будто Дамьен Хёрст[218], распиливающий пополам коров, — это суть и вершина искусства, но он по крайней мере не похож на остальных.

Впрочем, в наши дни наиболее изобретательные французские художники гораздо больший интерес проявляют к комиксам, или BD (аббревиатура bande dessinée), чем к живописи. Однако их ни в коем случае не следует называть «рассказами в картинках». Это neuvième art[219], которое требует к себе серьезного отношения. И было бы совсем невежливо сказать, что самые лучшие художники BD — бельгийцы.

Французы убеждены, что они самый сексапильный народ на земле, за исключением разве голливудских «работяг» или бразильских пляжных красоток.

В подтверждение они обычно говорят, что их haute couture[220] самая стильная в мире. С таким же основанием о корейцах, поскольку в их стране производят столько автомобилей, можно сказать, что они лучшие в мире водители. На самом же деле большинство французов и француженок одеваются как чучела.

Во Франции, разумеется, встречаются на улицах (и особенно на пляжах) невероятно привлекательные представители обоих полов. Но лишь потому, что они относительно стройны и не поддаются искушению портить себе кожу и волосы, расходуя килограммами различные косметические средства и осветлители волос. Когда авторы пишут книги о французских женщинах, они непременно упоминают об их вкусе, стиле и классе. На самом же деле они, по-видимому, имеют в виду архиконсерватизм. Если вы посмотрите на таких киношных див, как Софи Марсо, Жюльет Бинош или Кароль Буке, вы вряд ли удостоите взглядом их одежду. Заслуживать внимания будет лишь их внутреннее содержание. Одеты они обычно изысканно классически (вежливое слово для «несмело»).

Средний француз и француженка, как правило, не обращают внимания на существование французской haute couture. Отчасти потому, что она предназначена вовсе не для обихода — в вычурных нарядах пройдутся по помосту лишь для того, чтобы в журналах появились фото. Отчасти потому, что даже изделия pret à porter[221] от Диора, Шанель, Ив-Сен Лорана et al[222] стоят целое состояние. Но еще больше по той причине, что французы и француженки в своей массе предпочитают одеваться так же, как их папы и мамы, и полностью соответствовать традиционному идеалу буржуа.

Французские подростки по тому, что они носят, делятся на три категории: те, кто предпочитает классические джинсы, те, кто наряжается как хиппи семидесятых годов или исполнители из группы «Rasta»[223], и те, кто, подражая рэперам из Бронкса, отдает предпочтение спортивной одежде. Впрочем, когда они вступают во взрослую жизнь, они избавляются от всяких рискованных элементов и одеваются, как их родители. Как только конторские служащие мужского пола переваливают за рубеж двадцати пяти лет, они начинают носить смертельно скучные галстуки, а их коллеги женского пола часто наряжаются так, словно ищут сострадания. Индивидуальный стиль практически полностью отсутствует, ибо никто, видимо, не желает выделяться из толпы. Загляните на одну из парижских вечеринок, устраиваемую тем, кому уже минуло четверть века, и вы увидите, что большинство пришедшего народа будет в джинсах или в черном. Самое страшное здесь преступление — выглядеть не так, как принято, джинсы же и черная одежда гарантируют в этом плане полную безопасность. Еще лучше, если на одежде будет наклейка какого-нибудь скромного французского модельера, ведь главное здесь — не выделяться из толпы.

Прости, Франция. За несколькими шикарными исключениями твое одеяние, пожалуй, убийственно, убийственно классическое.

И если у французов такое чувство стиля, почему же тогда самые известные французские дома моды приглашают к себе британских модельеров, скажем Александра Маккуина и Джона Галлиано, или немцев, например Карла Лагерфельда?

В июле 2004 года глава самого крупного коммерческого телевизионного канала TF1 Патрик Ле Лэ заявил, что его программы существуют для того, чтобы продавать кока-колу. Он так и сказал в интервью, что передачи TF1 «призваны развлекать зрителей и успокаивать их между двумя рекламными блоками». Удивительно то, что, несмотря на подобный цинизм, его канал остался наиболее популярным в стране. Пожалуй, это свидетельствует о проницательности среднего французского téléspectateur[224].

Столь громадное желание продавать эфирное время для рекламных объявлений указывает на то, что в вечерние часы французское телевидение предоставляет такой же интересный и разнообразный выбор, как обувной магазин для монахинь.

В восемь часов вечера два главных канала, TF1 и TF2, передают вечерние выпуски новостей. Примерно в двадцать сорок новости заканчиваются, и начинается бесконечный показ рекламы, изредка прерываемый сообщениями о погоде, результатах лотереи и прочей ерунде. К тому времени завершают свои новостные выпуски и другие основные каналы, приступая к демонстрации большой вечерней программы. В промежутке от восьми пятидесяти или около того до половины одиннадцатого зрители, если повезет, увидят художественный, телевизионный или документальный фильм. Однако чаще их заставляют смотреть либо реалити-шоу, либо некое подобие состязания в юморе, где стареющим звездам и безмозглым ведущим вручают огромные микрофоны и велят смеяться над анекдотами, которые они рассказывают друг другу, или отрывками из старых телефильмов.

Во Франции большой ручной микрофон — это не просто фаллический символ, это знак отличия, позволяющий сказать телезрителю: «Я-то вот на TV, а ты, лапотник, нет». У французов конечно же имеются петельные микрофоны, но они, как полагают, не производят во время вечерней беседы со знаменитостью должного эффекта. Только если вы будете размахивать серебристой штукой, по виду похожей на огурец, до зрителя дойдет, что вы телезвезда и, следовательно, априори умны, остроумны и красивы.

Французы снимают превосходные документальные фильмы (которые, разумеется, служат средством доказательства — в чем бы то ни было — собственной правоты), а также неплохие телефильмы, особенно детективы, позволяющие сохранять миф о блестящей работе полиции. С другой стороны, французские продюсеры не имеют ни малейшего понятия о том, что такое комедия положений. Да, они ставят их, но это больше положение, нежели комедия. И в основном потому, что телевидение для них не благородное средство выражения, а бледное подобие киноэкрана, нечто вроде почтовой карточки с изображением Моны Лизы. Зачем «зря расходовать» хороших авторов и актеров на такие пустяки, которым жизни ровно на один понюх табака?

Впрочем, такое отношение напоминает отношение во Франции к гамбургеру: это не благородная кухня, но французы втайне при всяком удобном случае уплетают их за обе щеки. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, сразу по трем каналам показывают «Друзей», иногда по две-три серии кряду, желая таким образом заполнить зияющие пустоты, образовавшиеся из-за отсутствия приличных французских передач.

У французских литературных произведений самое скучное внешнее оформление, с тех пор как Моисей начертал скрижали на камне. Да и то Моисей, вероятно, выбрал для своих заповедей местечко в прохладной тени под серой скалой.

Чтобы заслужить серьезного к себе отношения, у хорошего романа должна быть простая белая обложка без всяких затей, разве что напечатанные мелким шрифтом название книги и имя автора. Допускается только бледно-желтый цвет, поскольку это совершенно безрадостный оттенок, цвет поблекших обоев в захудалом жилище стариков. Все более яркое обесценивало бы таящиеся внутри миры, которые столь важны, что печатание книги на столь низменном, непрозрачном материале, как бумага, граничит со святотатством. Бессмертные истины следовало бы вырезать на стекле, чтобы читатель мог лицезреть их во всей их ослепительной чистоте.

Так, во всяком случае, гласит теория. На самом же деле многое из этой grande littérature[227] — просто merde. Либо ее создают grand auteurs[228], написавшие один-единственный приличный роман сорок лет назад и с тех пор пережевывающие одно и то же, либо она чересчур смела и экспериментальна, то есть совершенно не пригодна для чтения. Здесь вам непременно встретятся в огромном количестве «Oh mon Dieu»[229], через край будет переплескивать беспокойство писателя, занимающегося микроскопическими исследованиями взаимоотношений между людьми, только для того, видимо, и предназначенных, чтобы до смерти запугать вас любовью, а попытки новаторского стиля сделают чтение произведения столь же приятным занятием, как извлечение грузовика из засыхающего цемента при помощи век. Напоминает худшие французские фильмы, только без картинок.

Возможно, я в своей критике перехожу границы, но если бы вам довелось внимать задирающему нос французскому романисту, который с иссушающим для интеллекта высокомерием говорит о том, что ему/ей все равно, купит ли кто-нибудь его/ее роман, поскольку важно лишь то, что он/она подарил(а) миру свое произведение, тогда бы вы поняли, откуда во мне что берется.

С другой стороны, во Франции попадаются хорошие книги с картинками на обложках. Например, прекрасные исторические романы и биографии. Да не обвинит меня никто лишь в предвзятости.