Начало

Глава 29

А сил на улучшение условий мы тратили изрядно. Всю вторую половину лета и начало осени мы выхватывали и обучали людей работе с техникой, строительным специальностям, работе в лабораториях, цехах, заводах и мастерских — выходившие из окружения и освобожденные из плена постоянно образовывали излишек людей, которых мы не могли направить на непосредственную борьбу с немцами — не хватало ни оружия, ни умений. Благо, сами немцы тогда еще несильно на нас напирали, и было достаточно тех диверсионных действий, что совершали наши ДРГ численностью чуть более трех тысяч человек, подкрепленные менее чем сотней танков и САУ. Остальных же, как я говорил ранее, отправляли на различные учебные курсы, где они осваивали не только военные, но и гражданские специальности.

То есть на первых порах я получил несколько десятков людей, впитавших от меня навыки обучения других людей. Это были те зерна, вокруг которых затем вырастали конгломераты людей, владеющих новыми техниками и знаниями. И они были очень важны, наверное даже важнее той техники, что была у нас к этому времени. А время на обучение нам дали сами фрицы, не восприняв нас по-началу всерьез, позволив нам создать зародыши военных и производственных структур, научиться новым методам ведения войны и труда.

И к концу сентября это количество более-менее подготовленных специалистов начало переходить в качество — мы вдруг стали способны к производительной, а не только ремонтной деятельности. Прежде всего это выразилось в значительном увеличении строительства жилья и помещений. Для увеличившегося населения мы строили бараки с кубриками на восемь квадратных метров — по восемь человек в каждом или семью, если кому повезло. Естественно, по современным мне меркам такое жилье было не бог весть чем, но на тот момент многие люди жили в гораздо худших условиях даже в мирное время, не говоря уж о военном, когда без наших усилий альтернативой была бы в лучшем случае землянка. А так, эти скворечники имели хоть и печное, но все-таки отопление — маленькие кирпичные или чугунные печки работали на торфе или дровах — этого добра было навалом и каждую неделю мы выпускали по торфодобывающему комбайну, чью конструкцию со значительными упрощениями слизали с комбайна, найденного на одном из предприятий. Для доставки торфа мы прокидывали узкоколейки к торфоразработкам и потом, если требовалось, перегружали на ширококолейные вагоны — для этого сделали опрокидыватели, чтобы уменьшить трудозатраты на перегрузку. Эту высокомеханизированную технологию добычи торфа мы ввели еще и потому, что торф стал основным источником углеводородного сырья для нефтехимии — из него мы гнали и топлива, и масла, и аммиак для производства азотной кислоты. Он же шел и на топливо для газовых печей — промышленных и металлургических — и на электростанции, и для двигателей машин и тракторов, переделанных на работу на генераторном газе — торф стал становым хребтом всей нашей энергетики.

Так что, уже к концу сентября каждую неделю мы вводили в строй более десяти тысяч квадратных метров жилья. Пока темпы ввода не успевали за приростом населения, и обеспеченность жильем снижалась. Но и мы наращивали строительные мощности — ставили бетонные и кирпичные заводы, организовывали лесопилки с приводом от ДВС, плавили все больше стекла. А высокая стандартизация жилья, которую мы приняли за основу, позволила нам существенно механизировать изготовление дверей, оконных рам и окон, мебели, шкафов и полок — многочисленная оснастка позволяла быстро закрепить и обработать сырье без многочисленных примерок и доводок. Так как обеспеченность строительными материалами в разных местностях была различной, то, естественно, сами коробки бараков были также из разного материала — как традиционного — бревно, кирпич, так и нового для этого времени — я постепенно вводил панельное домостроение. Пока панели были на четверть стены, но и такие размеры позволяли за день построить барак на сто человек. И строительные бригады дружно утверждали, что это не предел. А отделочные бригады еще за день устанавливали косяки, окна, двери, устанавливали чугунные или складывали кирпичные печи — и очередная партия жильцов въезжала в новое жилье, где была не только крыша над головой, но и теплый общественный туалет, помывочные помещения и помещение для стирки. Естественно, вода шла в лучшем случае из артезианских скважин, а то и возили в бочках из ближайшего водоема, ее нагрев выполнялся в бойлерах, но все-равно, постоянное наличие горячей воды значительно снизило педикулез и простуды.

Второй проблемой, помимо жилья, были обувь и одежда. Кожу забитых крупных животных пустили в основном на обувь — делали что-то типа берцев — высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве — хотя и сложнее сапогов, зато требуется меньше материала, а народ все-равно надо чем-то занять — нападение немцев разрушило хозяйственную деятельность западных районов СССР, как сильный сейсмический удар разрушает города — она просто посыпалась пыльной трухой — люди убегали от оккупации, или просто таились, здания разрушались бомбежками и пожарами, переставала поступать электроэнергия. И весь этот бурлящий поток следовало перехватить, успокоить, пристроить к делу, дать надежду и перспективы. Во многом эту работу удалось совершить благодаря восстановленной системе советской власти — местные советы, руководствуясь общими планами, которые мы постоянно корректировали в зависимости от ситуации и изменяющейся обстановки, выискивали станки и оборудование, сырье и материалы, восстанавливали работу электростанций, организовывали добычу топлива. И — пристраивали людей к работе, в том числе — и к производству одежды — на данный момент именно эта сфера деятельности позволяла нам аккумулировать множество свободных рук, так как доля ручного труда в ней приближалась к ста процентам. Из овчин делали тулупы. Из шерсти — укороченные шинели. Повсюду открывали небольшие фермы по разведению кроликов — добавка и мяса и шкур хотя бы на шапки. Немецкую форму, взятую на захваченных складах, перекрашивали в зимний камуфляж — просто комкали и окунали в чан сначала с темной краской, потом, когда высохнет — со светлой. Так она становилась практически непохожа на ненавистную одежду и можно было носить. Женщины перешивали на себя сами. Народ надо подготовить к зиме. Хорошо хоть портянок хватит на пару миллионов — вывезли склад, полностью забитый материей для них. И шла ускоренная переработка собранного льна и конопли — их стебли трепали, прочесывали, вили нить, ткали ткани, и пускали их на пошив одежды и постельного белья. Наладили изготовление пряжи из сосновых иголок — их долго разваривали и распаривали, потом полученную массу свивали в нити, и затем из полученной пряжи делали довольно теплые вещи — свитера, шарфы, носки, рукавицы — как вязкой, так и из тканей.

Само собой, довольно много вещей мы собрали по округе — и брошенных по дорогам, и с домов — как оставленных хозяевами, так и нет. Естественно, некоторые были этим недовольны, роптали, и, хотя мы и выдавали расписки в реквизиции вещей с их описанием, но мало кто верил, что их когда-нибудь удастся вернуть хотя бы деньгами. Но у нас просто не было другого выхода — без таких жестких мер половина народа зимой просто замерзнет. Но большинство относилось к таким мерам все-таки с пониманием — статьи в газетах, беседы с депутатами — все это приводило людей к пониманию того, что все мы находимся в одной лодке, поэтому местное население и само несло на сборные пункты довольно много одежды, некоторых даже приходилось заворачивать, так как они норовили оставить собственные семьи без последних штанов, что конечно же было не дело — есть излишки — сдай, но и сам не оставайся голым, иначе придется заботиться уже о тебе.

По-началу некоторые люди играли и нашим и вашим — и хорошо если только восточникам, а то и сотрудничали с немецкой агентурой. Как повернется ситуация — неизвестно, что ожидать от нас — тоже — вот и метались. Тем более что сотрудничество с восточниками не рассматривали как предательство — все-таки те были законной властью, а мы — непонятно кем, хотя за нами и стояла сила, и мы как-то налаживали жизнь, производство — поэтому не уходили, выжидали. Но и пытались усидеть на двух стульях. А с середины осени, когда были налажены какие-то процессы производства и обеспечения, когда стала видна перспектива, народ как-то стал все более охотно включаться в общие дела, участвовать в строительстве новой жизни. А что жизнь новая, они видели в том числе и по тону газетных статей — к этому времени у меня уже была подобрана команда корреспондентов, которую я натаскал в плане того, что и, главное, как освещать в прессе — естественно, освещать наши успехи, но сдабривать их не столько лозунгами, сколько человеческими эмоциями, хотя и без лозунгов мы обойтись не могли — призыв в это время значил еще очень много. И если поначалу нас слушались, потому что у нас была хоть какая-то структура власти, которую подтверждали документы с привычными печатями, и которую подкрепляла организованная военная сила, то со временем для большинства это стало уже не столько послушанием, сколько присоединением к великим делам по велению сердца — мы делали дело, против пользы которого мог спорить только отъявленный враг, поэтому все затихли — большинство поддержали, а некоторые, самые отпетые большевики и националисты — затихли на время. Снова ходим по краю пропасти. Но тут уж ничего не поделаешь — приходится самим становиться игроками, рассчитывать не на кого, никто не даст правильного решения и не проконтролирует. Бремя ответственности за решения — они влияют на судьбы людей — собственно, оно заключается в страхе перед тем, как отнесутся люди к твоим действиям.

И, наверное, самым удачным моим действием в этот момент стала организация музеев. Еще в самом начале моей активности я, озабоченный получением как можно большего количества подкрепляющих меня документов, набрел в своих поисках на дедка. Дедок был необычным — он всю свою жизнь занимался подделкой разного рода бумаг — документов, приказов, расписок, денег. Но уже был "на пенсии", и по-началу ни в какую не соглашался сотрудничать с властью, то есть со мной. Как я смог его тогда уговорить — мне до сих пор непонятно. Но смог, и с тех пор именно он и занимался фабрикацией документов и приказов в тех случаях, когда делать это через официальные каналы было неразумно — если текущую деятельность мы оформляли уже на официальных началах, грамотными кадровыми чиновниками, то некоторые моменты из жизни "до" так было не оформить, и заставлять этих людей делать подлог мне не хотелось — пусть у них совесть будет чистой, а со своей я договорился еще двадцать второго июня. Но, помимо подделки, дед взял на себя еще и общественно-полезную нагрузку — он подбирал ребят и девчат с задатками таланта и обучал их рисованию — он и сам начинал художником и помимо поддельных денег и документов рисовал еще и картины — как поддельные, так и свои, так что в разных техниках рисования был докой. А я ему обеспечил тихую уютную гавань и общение с детьми — что еще надо одинокому человеку на старости лет. Ну это поначалу он был одиноким как перст и рассказывал о своей нелегкой жизни так, что у неподготовленных слушателей пробивало слезу. А потом как-то незаметно около него появилась и его бабка, и три семьи сыновей и дочки с кучей внуков и даже и парой правнуков, так что я иногда подкалывал этого "одинокого перста", чтобы он и остальных вытаскивал на свет божий, на что он разумно отвечал, что пока погодит, мало ли, а так хоть кто-то останется, если что — и было непонятно, шутит он или всерьез — не удивлюсь, если и всерьез — тот еще тип.

Он же вытащил в мою команду и ювелира, и они вместе натаскивали для меня команды искусствоведов из музейных работников и искусствоведов, которые затем засылались в музеи, дома, замки, хранилища, склады, и вытаскивали оттуда произведения искусства — мы создавали обширную сеть музеев и хранилищ. Эти-то коллекции мы и стали выставлять в различных помещениях, устраивать передвижные выставки. И именно это дуновение мирной жизни как-то растопило лед, который образовался в душах людей.

Оттаял и я. До этого новый мир воспринимался как чужой, нереальный, поэтому и действовал я в нем словно это была какая-то игра, а я нахожусь в стороне и действую в нем хотя и своим телом, но отстраненно, по-понарошкуимея возможность в любой момент нажать на паузу, восстановиться из точки сохранения, в общем — ничего страшного. Поэтому-то, хотя меня и пробивало на осознание того, что все это по-настоящему, в общем и целом я действовал как в игре — все пробовал, тасовал, менял по своему усмотрению. К тому же — я знал что будет дальше, и желание это предотвратить, уменьшить наши потери, придавало мне сил, энергии и убедительности. Это было словно приехал в другую страну в отпуск и скоро вернешься обратно. Возможно, именно поэтому обо мне сложилось мнение, что я эмигрант или сын эмигранта. И вот, пройдя горнило организационного периода, я вдруг ощутил, что этот мир — мой, и мне надо действовать в нем все таким же пробивным манером, стараясь не наворотить дел и вместе с тем постоянно двигать наше формирующееся сообщество вперед, к другой, лучшей жизни. И все, что у меня сейчас есть — это знания будущего, народ и его территория. И я постоянно носился сам и теребил всех вопросами — что же еще можно выжать из данной территории. Тем более что к ноябрю нас было уже за миллион. При таком раскладе еды нам хватит до марта, но я предполагал, что наше количество еще увеличится. Поэтому уже сейчас начали урезать пайки и наращивать производство еды — устраивали новые кролиководческие и птицефермы, стали строить теплицы, организовали сбор клюквы и брусники где осталось, сбили три сотни артелей по лову рыбы в реках и озерах, поставили на строгий учет удои молока — в первую очередь — детям. Мы готовились выживать и были готовы сделать это.