Что-то хрустнуло в руке Георгия Ильича, точно каблуком наступили на яичную скорлупу. Фаина машинально отметила про себя: это он раздавил спичечный коробок. Ой, что же она натворила, заставила Георгия так волноваться, переживать! Дура она, дура, что посоветовала шоферу ехать то прямой дороге! Хотела как лучше, а на деле вон как обернулось. И Заки куда-то пропал, долго где-то ходит, уже и ноги холодком прохватывает…
Георгий Ильич заговорил снова, голос его теперь звучал мягче: он хотел, чтобы его поняли правильно.
— Фаина, почему ты молчишь? И до каких пор ты намерена сидеть в этой проклятой железной коробке? Я предлагаю добраться до ближней деревни, она неподалеку, километра полтора. Для чего это бессмысленное геройство? Ради совершенно незнакомого человека мы потеряем свое здоровье! Я уже весь продрог, наверняка пневмония обеспечена… Фаина? Ты меня слушаешь? Идем в ту деревню, все равно нам сегодня до того чертова Тургая не добраться! К чему эта дурацкая жертвенность? Уж если жертвовать, то прежде надо знать, ради кого и для чего!
В какой-то момент Фаина подумала, что вот сейчас Георгий Ильич начнет читать стихи. Но он продолжал говорить что-то другое, слова его долетали до нее будто издалека, она с трудом силилась понять их. Проведя языком по пересохшим губам, подавила закипавшие слезы, сдавленно проговорила:
— Я понимаю, я все понимаю… Да, здесь поблизости есть деревня, я тоже заметила, когда ехали… Она осталась там, влево от дороги…
— Но ты тоже пойдешь со мной?
— Нет, я подожду… Мне совсем не холодно…
— Фаина, прошу тебя! Ты заболеешь, свалишься… Больной подождет, мы приедем к нему завтра, даю тебе честное слово!
— Нет, нет, Георгий, я подожду. А ты иди… Ты в одних ботиночках…
— Глупое упрямство! — раздраженно бросил Георгий Ильич и плотнее завернулся в пальто. Некоторое время он сидел молча, часто затягивался папироской. Докурив, резко швырнул окурок через окошечко. Еле заметная огненная точка описала дугу и, упав на мокрую землю, тотчас погасла.
— Так! Ну что ж, умного судьба ведет, а упрямого тащит… Я предпочитаю идти.
Георгий Ильич выбрался из машины, постоял с минуту, переминаясь с ноги на ногу. Видимо, его еще что-то удерживало.
— Фаина, ты остаешься?
Не дождавшись ответа, он круто повернулся и пошел. Зачавкала грязь под ногами человека, затем шаги растворились в шуме дождя.
Фаина не могла сказать, сколько времени она просидела в машине. Часы на руке шли, но в темноте стрелки не различались. Казалось, прошла уже целая вечность с тех пор, как ушел Георгий Ильич. Второпях собравшись в дорогу, она забыла надеть теплые шерстяные носки, теперь пальцы ног в резиновых ботах совсем онемели. Но Фаина, не шевелясь, сидела в углу кабины, ощущение у нее было такое, словно боялась сдвинуться с места и сломать что-то слабенькое, хрупкое. Наверное, ей стало бы легче, если б заплакала, но слез не было. Не находя выхода, в голове метались два слова: «Какой он… какой он…» А какой — этого она не знала сама.
Вероятно, было уже около полуночи, когда она услышала далекий шум трактора. Через четверть часа он был уже совсем близко. И вдруг из-за черного гребня горы вынырнули две ослепительно сверкающие фары. Трактор вплотную приблизился к машине, свирепо рыча, ловко развернулся, тракторист накинул на аварийный крюк «газика» витой проволочный трос. Сбоку из темноты вырос Заки, просунув голову в кабину, сквозь грохот тракторного мотора прокричал:
— Живы здесь? Трактор с поля сняли, прямо с борозды! Теперь доедем, он нас шутя вытянет! А где Георгий Ильич?
Фаина слабо махнула рукой:
— Он ушел. В одних ботиночках, замерз… Заки, давайте, побыстрее!
— Куда ушел? — удивился Заки и тут же догадался: — А-а, понятно, в Тургайский починок. Не дождался, выходит? Ладно, как-нибудь. Поехали!
Он пронзительно свистнул трактористу, вцепился в руль своей машины. При свете фар было видно, как медленно натянулся трос, затем машина дрогнула и пошла. Гусеничный трактор как ни в чем не бывало вытянул злополучный «газик» на дорогу, дотащил до самого гребня и тут остановился. Тракторист отцепил трос, закинул его в свою кабину, затем вернулся к машине, заглянул внутрь.
— Случайно, спиртик не имеется? Эхма, как же так: врачи, и без спирта? А мне бы он сейчас в самый раз: ночка какая-то невеселая выдалась, пока загончик свой допашу, вконец могу замерзнуть. Пашу зябь — весь озяб, ха-ха… Что ж поделаешь, раз нет, значит, и суда на вас нет. Прощевайте! До Тургая теперь своим ходом доберетесь — тут дорога под уклон. Бригадир наш тракторный болен, к нему, должно быть, вызвали. Ну, пока…
Через полчаса они были в Тургае, но пришлось порядочно поплутать по улицам, пока отыскали дом, в котором лежал больной. Электрический свет в Тургае давали только до двенадцати ночи, Фаине пришлось осматривать больного при керосиновой лампе. Она сказала хозяйке, чтоб вскипятила воду, сама села на широкую-лавку, запрокинула голову, теплый туман окутал ее, не заметила, как задремала. Вздрогнула от близкого шепота:
— Доктор, вода готова…
У бригадира трактористов оказалось обострение язвенной болезни, его надо было везти в Атабаево на койку. Фаина сделала ему укол и сказала, чтоб больного завтра днем отвезли в больницу. Ей очень хотелось есть, даже слегка поташнивало, но попросить у хозяйки постеснялась, а та, видно, подумала, что она не станет есть простую еду: все-таки врач, поди, побрезгует, они там кушают свое…
Было уже совсем светло, когда они из Тургая выехали в обратный путь. Дождь к утру перестал, дорога вся была залита водой, машина с ходу залетала в огромные лужи и расплескивала воду на обочины.
Заки всю дорогу молчал, только перед самым Атабаевом обернулся к Фаине и спросил:
— Как, по-вашему, поправится он?
— Кто? А-а, бригадир… Наверное. Если язва не слишком запущена. Если поверит в выздоровление, обязательно поправится.
— Ну да, — согласился Заки, — это так. Если что-нибудь такое задумаешь и сильно поверишь в свое дело, обязательно получается. Это завсегда так.
Заки довез Фаину до самых ворот дома. Забежав к себе, она даже не стала завтракать, хотя на кухне, на видном месте, красовалось Томкино кулинарное новшество: поджаренные в масле и залитые яичным белком ломтики черного хлеба. Кое-как раздевшись, Фаина повалилась в постель и тут же уснула, будто пересела из тряского «газика» на плавные воздушные качели.
Она видела сон: маленькой девчонкой она бегает по дождевым лужицам, из-под ее ног, словно кузнечики из травы, во все стороны разлетаются веселые брызги. Мать ловит ее, поднимает на руки, а она вырывается, снова скачет по лужам, и тысячи зелененьких кузнечиков так и летят во все стороны…
Проснулась она уже днем. Долго лежала в постели, не шевелясь, с открытыми глазами. Услышала, как Томка осторожно, на цыпочках подошла к дверям, затихла, прислушиваясь.
— Тома, заходи, я не сплю.
Та сразу вбежала к ней, всплеснула руками:
— Господи, Файка, и спишь же ты! Из пушки не разбудишь! А я тебя начисто потеряла, всю ночь не могла уснуть, за тебя переживала. Хорошо, догадалась позвонить в больницу, а потом заходил твой светлейший Георгий и все рассказал. Он вчера поздно ночью приехал, говорит, попросил проводить, его на грузовой машине доставили, ехал в кабине. Ты-то чего от него отстала?
— Он, Томочка, до Тургая не доехал… боялся простыть… Ой, Томка, должно быть, я такая несчастливая! Боюсь, так боюсь всего. Что-то со мной будет…
— Да ты что, в уме? С чего это ты вдруг?
— Просто так. Сон мне такой приснился…
Фаина встала, принялась одеваться перед зеркалом. Расчесывала волосы, и тут возле глаза заметила небольшую складочку. Подумала, что отлежала во сне, хотела разгладить пальцем, а складочка не разглаживается.
Алексею Петровичу с его сердцем, конечно, не следовало так сильно горячиться. Другой бы на его месте берег себя, а он на последней «линейке» прямо-таки разбушевался. Давно с ним такого не было.
В то утро каждому, кто переступал порог кабинета главного врача, тотчас бросалось в глаза: случилось что-то неприятное. Сам Алексей Петрович сидит за столом туча тучей, на вошедшего не смотрит, уткнул глаза куда-то в сторону. Все, кому следовало быть на «линейке», давно собрались, легкий, настороженный шепот летает по кабинету, а Соснов словно забыл о них. Молчит, постукивает пальцами по столешнице. Если бы не этот неслышный перестук, можно бы подумать, что главный врач дремлет после трудной операции.
Наконец, Соснов грузно шевельнулся, из-под нависших бровей оглядел людей. Взгляд его не обещал ничего доброго. Почти все, кто был в кабинете, оставались в недоумении: что же такое случилось? Казалось, ночь во всех корпусах больницы прошла спокойно, жалоб от больных не было. День как день, как тысячи многих других, но главный чем-то сильно расстроен. Впрочем, за последнее время он…
Соснов уперся взглядом в лицо Фаины, боднул головой:
— …Фаина Ивановна, расскажите, как вы съездили в Тургай. Расскажите все, как было, без художеств!
В голосе Соснова прорвалась нотка сдерживаемого гнева. На мгновение очки его сверкнули в сторону Георгия Ильича, сидевшего с каким-то напускным равнодушием. Однако внимательному глазу стало бы заметно, что это равнодушие Георгию Ильичу дается с большим трудом: уж слишком неестественно плотно сжаты его губы, а скрещенные пальцы рук побелели на сгибах.
Фаина поднялась, с растерянным видом оглянулась раз, другой, словно ища опоры, ухватилась за спинку стула.
— Ничего такого не было, Алексей Петрович. Правда, в дороге мы… задержались. Там такой тяжелый подъем оказался, машина стала буксовать… Но Заки откуда-то привел трактор, нас вытянули…
Соснов нетерпеливо шевельнул плечами, взмахом руки прервал рассказ Фаины.
— Все это мне известно. Вы расскажите все, как у вас там было. Понимаете, все!
Фаина совершенно смешалась, растерянно повернулась в сторону Георгия Ильича. Но Световидов в эту минуту был занят тщательным изучением замысловатого рисунка на крышке своего портсигара.
— Ну что же вы замолчали, Петрова? — с издевкой спросил Соснов. — Вы что, страдаете забывчивостью? Не в вашем возрасте!
Фаина вспыхнула, она сама почувствовала, как запылали ее щеки, кончики ушей. Губы ее слегка подрагивали.
— Хорошо, я расскажу все, как было… К больному мы приехали с большим запозданием. Все из-за дороги… У него сильно запущенная язва, я оставила ему направление на коечное лечение. Его сегодня привезут. У него сильные боли, я сделала внутривенно…
Фаина замолчала. В кабинете воцарилась тягостная тишина. В этой тишине голос Соснова прозвучал слишком громко:
— Хорошо. А теперь скажите, врач Световидов был у больного? Отвечайте! Я спрашиваю — был?
Обычно добрые серые глаза Соснова теперь смотрели на Фаину зло и презрительно, как бы говоря: «Поимей же хоть капельку смелости, девчонка! Одно дело — не бояться мертвецов в морге, другое дело — иметь мужество говорить правду живым людям! Девчонка, ты трусишь…» Может быть, Соснов думал о другом, но именно это прочла Фаина в его жестком взгляде. Ища себе поддержки, она с мучительным ожиданием оглянулась на Георгия Ильича, на сидевших в комнате людей. Встретились глазами с Ларисой Михайловной, та холодно-безразлично сощурилась: «О-о, милая, попала в переплет, выбирайся, как можешь, а я тебе не помощница. Посмотрим, как ты выгородишь своего Георгия Ильича…» Лишь одна старая акушерка Екатерина Алексеевна посмотрела на Фаину подбодряюще: «Ну чего ты стушевалась, право? Скажи правду, люди поймут. Мы не хотим тебе зла…»
Вздохнув с судорожным всхлипом, Фаина еле слышно выдавила:
— Георгий Ильич… в Тургае не был. Он не доехал вместе с нами…
Литературный сотрудник атабаевской райгазеты Костя Краев считал, что в жизни ему здорово повезло. Не каждый в свои девятнадцать лет может похвалиться работой в настоящей газете, так сказать, у самых истоков печатного слова. Правда, Костя покамест не состоял членом Союза журналистов, но в душе был уже склонен причислить себя к славному племени старых «газетных волков»: шутка сказать, скоро два года, как пришел в редакцию. Поначалу он выдерживал испытательный срок, до большого, настоящего дела его до времени не допускали, корпел над чужими корреспонденциями. Сокращал, правил, украшая их красотами настоящего, как ему казалось, литературного слога. Но это было не то, далеко не то, о чем мечтал Костя. Его поэтическую, увлекающуюся натуру ни в коей мере не могли удовлетворять скучные статейки о вывозке минеральных и органических удобрений или корреспонденции атабаевского лектора-атеиста, нудные и маловразумительные, наполовину списанные из журнала «Наука и религия». Нет, Костю ни в коей мере не удовлетворяло безрадостное следование за чужой мыслью, по чужим строчкам. «Старому газетному волку» не терпелось выйти на самостоятельную, свободную охоту за материалом!..
Пробил час и для Кости Краева: ему, наконец, доверили писать самому. Первая его самостоятельная статейка была о передовике-киномеханике из районного стационара. Костя дотошно и очень обстоятельно выспрашивал у молодого паренька интересные факты из биографии, разузнал обо всем, что имело отношение к работе киностационара, и, когда блокнот был уже наполовину исписан, великодушно разрешил пареньку-механику быть свободным. Первый этап — сбор материала — был завершен. Предстояло самое трудное — оформление материала. Поначалу все представлялось простым и ясным, но уже первая строка далась молодому журналисту через немалые муки. Вскоре корзина для бумаг была доверху заполнена шариками скомканной бумаги. Рабочего дня Косте не хватило, дописывал дома. Наконец, когда многочасовой труд был готов, возникло еще одно нелегкое препятствие — нужно было придумать заголовок. Костя придумывал и тут же браковал десятки вариантов. В конце концов он совершенно перестал мыслить высокими категориями, в отчаянии остановился на самом неудачном и затасканном до невозможности варианте заголовка: «Проводник культуры на селе». С этим лег спать. На другой день с бьющимся сердцем постучался в дощатую дверцу редакторского кабинета-закутка и как можно безразличнее выдавил: «Павел Иванович, тут я накропал материальчик. Помните, про киномеханика».
Редактор был человек тихий, незлобивый, как большинство мужчин, крайне обремененных заботами о многочисленном семействе. Работники редакции и типографии заглазно величали его просто Пис — по первым буквам фамилии, имени и отчества: Павел Иванович Соколов. Короче — Пис. Вооружившись толстым двухцветным карандашом, Пис мельком пробежал глазами по Костиному творчеству, затем, поразмыслив секунду-другую, синим концом карандаша перечеркнул добрую половину статьи.
— Ты пойми, Краев, у нас не газета «Известия». Формат не тот. Твой материал съест полполосы… А потом — почему «проводник»? Культура — не электроток и не служебная собака… Подумай еще разок.
Костя про себя сильно обиделся на редактора и горько посетовал, что приходится работать под началом такого сухаря, который мало смыслит в вопросах хорошего литературного стиля. Одним словом — Пис… Тем не менее очерк Краева вскорости появился на странице районной газеты, правда, в сравнении с первоначальным объемом похудев раз в пять: позверствовал-таки синий редакторский карандаш.
Но читатели не догадались об этой редакционной тайне…
Это было во времена далекие. Теперь же Костины статьи, очерки появлялись чуть ли не в каждом номере газеты. Автор подписывал их замысловатым псевдонимом: К. Бигринский, К. — значит Константин, а Бигринский произошло от названия небольшой деревушки Бигра, в трех километрах от Атабаева, которую осчастливил своим рождением молодой журналист Костя Краев.
После того как в редакцию было доставлено письмо с жалобой на работу Атабаевской больницы, Пис не замедлил пригласить в свой кабинет-закуток Краева-Бигринского.
— Сядь, Краев. Ознакомься с письмом. Без подписи, видишь? Анонимка. Черт знает, кто их пишет! Но факты остро критические. Лихо написано… Так что, Краев, тебе особое, можно сказать, гвардейское задание: сходи в больницу, побеседуй с людьми. Одним словом, проверь факты на месте. Если подтвердятся, махни фельетончик: давно не писали в газете об охране здоровья трудящихся района. Упустили мы это дело, недолго и в «Обзоре печати» загреметь. Давай, Краев, разводи пары, двигай…
Костя Краев, он же К. Бигринский, сунул в нагрудный карман исписанный наполовину блокнот и уже через полчаса был на территории Атабаевской больницы. Первой, кто заметил фигуру литсотрудника «Светлого пути», была Лариса Михайловна. Зубной кабинет пустовал, Преображенская одиноко томилась возле большого окна, поглядывая на больничный двор сквозь кусок незапотевшего стекла. Долговязая фигура в кургузом зеленом плаще показалась ей знакомой. Ну конечно, это же работник из райгазеты, как его… Краев, Костя Краев. Ларисе Михайловне приходилось не раз бывать в редакции: время от времени ей заказывали статейки на тему «Как беречь зубы». Статейки свои она передавала Краеву, который изо всех сил старался выглядеть перед моложавой «зубнихой» этаким бывалым газетчиком. А впрочем, парень он ничего.
На правах давней знакомой Лариса Михайловна постучала в окно, приглашая Краева зайти.
— Какими судьбами занесло корреспондента в нашу глушь? Ну, заходите, располагайтесь, — указала гостю место в кресле для пациентов. — Надеюсь, вы сели в это кресло не по прямому назначению?
— Не беспокойтесь, Лариса Михайловна, с зубами у меня полный олл райт. «На Шипке все спокойно», как сказал один поэт. Забыл его фамилию…
— О-о, с вами, литераторами, приходится держать ухо востро! Вы со всеми классиками в родстве, ха-ха! Представляю, какая у вас интересная работа…
Лариса Михайловна почти искренне вздохнула. Краев был польщен.
— А я, как видите, невыразимо скучаю. В обществе мух… Вон их сколько на липучке… Осень, им пора подыхать, а все равно ползают. Злые, отчаянно кусаются… Кажется, я уже и сама готова наброситься на кого-нибудь и пребольно укусить!
— О, только не присутствующих! — быстро нашелся Краев. Однако вскоре и без того неглубокое русло их беседы окончательно пересохло. Краев делал вид, будто с интересом рассматривает инструментарий и бормашину. Затем он принялся издалека нащупывать то, ради чего очутился в районной больнице.
— Гм… по-моему, вы зря обижаетесь на свою работу, Лариса Михайловна. Возьмите, к примеру, нас, журналистов. Мы постоянно на ногах, из одной командировки в другую. Мы ищем встреч с интересными людьми. Порой это не так просто. У вас совершенно другое дело: люди сами идут к вам. Вы им просто необходимы, понимаете?
Лариса Михайловна удовлетворенно кивнула головой: этот молодой человек умеет утешать, он далеко пойдет. Краев между тем продолжал:
— Что может быть благороднее призвания врача! Я где-то читал, что медицине надо отдавать всего себя, иначе она ничего не стоит. Отлично сказано, классически! Мне всегда представляется, что у вас здесь легко работать. Н-ну, в том смысле, что все работники хорошо понимают свой долг… с любовью относятся к делу. Дружный, спаянный коллектив, общие интересы — все это дается не так-то просто и легко.
— В том-то и дело, что не легко! — перебила Краева хозяйка кабинета. — В том и трагедия… Ах, Костя, чужую беду рукой разведу — как это хорошо и метко сказано. Вы не обижайтесь, я не про вас…
— Ну, что вы! Я понимаю…
— Нет, вы нам, медикам, не завидуйте. Не так уж у нас все хорошо, как вам кажется. Веселого мало… У нас даже не с кем поговорить, так, чтобы по душам. Все какие-то затурканные, жмутся по своим углам. С главным врачом не особенно разговоришься. Да вы и сами знаете его. Нелюдим, чересчур строг с людьми. Боятся его. Впрочем, не знаю, это мое личное мнение…
Краев насторожился. Вот он, кончик того клубка, за который ему следует ухватиться. Личное мнение Преображенской тоже что-то значит: ведь она член коллектива…
— Да, я слышал, что Соснов… гм, слишком строг, нетерпим с людьми.
— Да, да, Алексей Петрович… вот именно — нетерпим! По пустяковому поводу он может накричать на бедных нянечек и сестер, а то даже на больного… Да, вы ведь знаете нашего второго хирурга, Георгия Ильича? Вот уж кого не жалует Соснов! Георгий Ильич с самого начала пришелся главврачу не ко двору, а между тем он — по призванию своему хирург. Не пойму, что его держит здесь, попусту растрачивает свой талант в районной больнице. Я убеждена, он стал бы украшением любой, очень большой поликлиники. Да, да… Я подозреваю, Соснов втайне завидует Световидову, ему не по душе молодость, самостоятельность Георгия Ильича… Старики всегда так ревнивы к успехам молодых! Ха-ха, буквально на днях Георгий Ильич удостоился от главврача высокой чести: получил в приказе выговор. Бедный второй хирург!
— А за что такая «честь» Георгию Ильичу? — в тон Ларисе Михайловне живо поинтересовался Краев. Он чувствовал себя опытным охотником, расставляющим свои сети наверняка. Гон шел отлично, зверь сам шел в ловушку.
— Соснов оперировал девочку, неудачно… С летальным исходом. Ну, вы понимаете, девочка умерла… Соснов нервничает, зол на всех… Придрался, знаете ли, к пустячному поводу: Георгий Ильич выехал в деревню, к больному, но из-за плохой дороги вернулся с полпути. Просто он был вынужден… Хо, видели бы вы, как наш главный разошелся! Бедный Георгий Ильич схлопотал себе выговор.
«Ага, все это совпадает с тем, что написано в анонимке. Факт грубости, несправедливости главного врача больницы с подчиненными подтверждается…» В уме Краева уже начали вырисовываться контуры будущего фельетона. О, он будет разящим, беспощадным, как скальпель хирурга!
Но тут Лариса Михайловна спохватилась и обеими руками испуганно замахала на корреспондента:
— Господи, не вздумайте писать об этом в свою газету, ведь я пошутила! Наболтала, бог весть что, а вы, я знаю, потом все возьмете на карандаш. Не выдайте меня, мне будет так неудобно. Ведь не станете писать, правда?
— Не волнуйтесь, Лариса Михайловна. Мне нужна… пустяковая заметка… о том, с какими успехами коллектив райбольницы встречает великий праздник Октября. Пожалуй, мне следует по этому вопросу побеседовать с самим Сосновым. Как вы думаете? Он ведь в курсе всех больничных дел.
— Вряд ли стоит. Нет, Костик, не ходите к Соснову, он нынче сильно не в духе. Беседы у вас просто не получится. Советую обратиться к Георгию Ильичу — он не хуже Соснова знает о положении дел в больнице. У нас ведь есть замечательные работники, он расскажет… Уходите, Костя? Господи, снова буду скучать в обществе мух! Я, наверное, разучусь говорить, буду жужжать, как муха: вж-вж-ж… Ну, до свидания, желаю успехов.
Второй хирург Атабаевской больницы Световидов с корреспондентом райгазеты был любезно сухим и только. На хитроумно поставленный вопрос о стиле работы руководства больницы он с вежливой улыбкой пошевелил плечами:
— Мой дорогой, вы сами понимаете: в обществе нет и не может быть двух совершенно адекватно устроенных человеческих особей. А различие уже само по себе означает разность взглядов, мышления, видения вещей, оценки событий и так далее… Что я могу сказать о стиле руководства нашей больницей? Хм, хм… Если уважаемый всеми нами Алексей Петрович где-то допускает известные переигрыши, то ведь, гм… человеку свойственно ошибаться. Но это, как говорят французы, «антр ну» — между нами…
Краев был восхищен манерами и речью, какой выражался Световидов. Сразу было видно, человек он очень интеллигентный, образованный. Права Преображенская: такие люди, как Световидов, в захолустных больницах, вроде Атабаевской, — крайняя редкость. Странно, а Световидов в Атабаеве уже не первый год. Из тех чудаков-романтиков? Вполне возможно. Он объективен — ни одним дурным словом не обмолвился о главном враче. Соснов, по словам той же Преображенской, на днях закатил ему выговор, однако Георгий Ильич, по-видимому, не затаил в душе зла на главного. Они оба — хирурги, но у Световидова отличный профессиональный лоск.
Георгий Ильич с той же поощряющей улыбкой посоветовал корреспонденту побеседовать с больными: кто, как не они, могут дать самое точное представление о работе врачей и вообще всего коллектива. Если у молодого человека есть на это желание и если ему не трудно, он может пройти вон к тому, отдельно стоящему домику. В том домике он как раз встретится с весьма интересным человеком. Человек этот, можно сказать, старожил Атабаевской больницы: лежит третий месяц, в курсе всех дел. Разумеется, корреспондент может пройти туда один, что за вопрос? Дежурная няня его пропустит. А того человека зовут Илларионом Максимовичем. Да, да, имя громкое — Илларион… Матвеев Илларион Максимович. Пусть молодой человек извинит самого Световидова за то, что не имеет возможности сопровождать его.
— Дела, дела! А дни наши быстротечны, — Георгий Ильич извинительно развел руками. Напряженно вглядываясь в окно вслед шагающему в сторону изолятора Краеву, он несколько раз кряду принимался приглаживать и без того очень аккуратный пробор на голове, в то же время лихорадочно припоминал: «Когда отправил Матвеев свое письмо? Третьего дня. Да, да, это точно. Однако в редакции сидят расторопные люди, быстро принимают меры по письму. „В ответ на сигналы читателей“, — кажется, так это у них принято называть. Ну что ж, дело сделано, и теперь „литтера скрипта манэт“, то бишь, что написано пером, не вырубишь топором. Остается следить за событиями…»
«Интересный человек» Илларион Матвеев, о котором говорил Световидов, не очень понравился Косте Краеву. Сказать точнее, он ему совсем не понравился. Один вид Матвеева вызывал тягостное ощущение, хотелось сразу уйти из душной, густо пропахшей лекарствами и запахом нечистого человеческого тела комнаты. Сам Матвеев оказался невообразимо худым, изможденным болезнью человеком, к тому же он имел скверную привычку среди разговора смачно плеваться в фарфоровую банку, не всякий раз угадывая в цель. Костя оробел и не решился спросить, чем болен этот «интересный человек».
— Из редакции? А-кха-кха-кха, наконец-то и к нам пожаловали, яп-понский городовой! В душегубку, говорю, явились наконец!.. Здесь не лечат, а душу калечат, кха-кха… До человека им дела нет, может, он жив, а может, давно помер и успел остыть! Не до больных им…
— Погодите, товарищ Матвеев, — решился перебить злобную ругань больного Костя. — Вы расскажите все по порядку…
— Какое там по порядку, когда этот порядок и не ночевал тут вовсе! А все через кого? Главный врач Соснов во всем виноватый. Он, он тут всеми заправляет! А к больным ноги не кажет. Взять, к примеру, меня… а-кха-кха… тьфу! Спрашивается, по какому праву он не обращает на меня внимания? Я тяжелый, за мной особый уход должен быть, а они меня таблетками заморили, тьфу на них! А где самые ценные лекарства, а? То-то! Я знаю, их выпускают, а Соснов скрывает от больных, раздает знакомым. Что, неправда? То-то! Думаешь, зря у Соснова из-под ножа мертвеньких уносят? Недавно девочку зарезал. Де-воч-ку!.. Соснову что, ему лишь бы резать, а каково матери, отцу? Сестры, няни перед ним словно языками подавились, слова поперек не смеют высказать. Известное дело, почему: за место опасаются, как бы главврач не лишил их работы. А мне терять нечего, все уже растеряно, вот и говорю без опаски. Накося, возьми меня, Алексей Петрович! Не-ет, ему до меня не достать, зубы не те, руки коротки, у мачехи росли!.. Один Георгий Ильич имеет к людям уважительное отношение, а остальных, будь в моей власти, в сей же момент разогнал бы!
Брызги слюны попали на руки Краева, он поспешно убрал блокнот, откинулся на стуле подальше от Матвеева. Но тот совершенно распалился и уже перестал замечать сидящего перед собой посетителя. Раскачиваясь на худых, костлявых ногах в свисающих кальсонах, он размахивал в воздухе рукавами рубахи, похожий на большую, несуразную ночную птицу. При этом он выкрикивал отрывочные слова, перемежая их кашлем, плевками:
— Разогнать… кха-кха… Живодеры, тьфу! Главаря ихнего Соснова в первую очередь… кха-кха-кха!
Резкий скрип двери оборвал голос Матвеева. Посреди проема, словно вставленная в огромную раму, опершись плечом о косяк, стояла старая няня. Губы ее были сердито поджаты. Под ее взглядом Матвеев на глазах Краева сник, обессиленно сел на растрепанную свою кровать, сгорбился.
— Бессовестный ты человек, Илларион Максимович. Без совести и стыда! — гневно проговорила старая женщина. — Язык у тебя на такое поворачивается. Бесстыжая твоя рожа, хоть бы сапогом укрылся! Грязь да вонь за тобой убирают, ходят ровно за путным человеком, а он вместо спасибо… тьфу на тебя!
Старуха для формы в сердцах сплюнула и, дотянувшись до дверной ручки, сильно хлопнула. Матвеев искоса посмотрел в ту сторону, убедился, что няня действительно ушла, пробормотал невнятно:
— Мм, старая индюшка… Видали, тоже сосновская прислужка… Подслушала, стерва…
Торопливо попрощавшись, Краев выскочил из душного изолятора на воздух. По пути в редакцию в голове его все отчетливее вырисовывались строчки будущего фельетона. Ну да, материал сам напрашивался на фельетон, для обычной критической статьи в нем было слишком много остроты. Факты в основном подтвердились. Интересно, кто написал анонимку? Световидов до такого не снизойдет, это ясно. Кроме того, в больнице из персонала остаются еще двое мужчин: завхоз и шофер. Но им до лечебных дел, как говорится, ехало-болело. А Соснов, понятно, не станет сам на себя писать поклеп. Фу, смешно даже! Что касается женщин, то тут дело сложнее. Хотя замечено, что женщины во много раз меньше пишут разных там анонимок и кляуз, чем мужчины. Видимо, они предпочитают драться в открытую… Может быть, дело рук Матвеева? За что он так лют на Соснова? Нет, будь он автором анонимного письма, наверняка постарался бы скрыть от окружающих свою неприязнь к главному врачу больницы. Прикинулся бы этакой смиренной овечкой. А тут расшумелся на всю территорию, наверное, было слышно с улицы. По этой причине отпадает Матвеев как автор анонимки. Ох, чертовщина какая получается! Черт с ним, автором письма, главное — факты подтвердились. Теперь анонимка ни при чем, дальше дело пойдет само. Анонимка сделала свое дело, она как бы сняла курок с предохранителя, отвела собачку. Теперь ружье выстрелит и без ее участия. Обожжет, шарахнет дробью фактов!..
Костю немножко беспокоила мысль, что он не встретился и не поговорил с самим «героем» будущего фельетона — доктором Сосновым. Однако он успокоил себя тем, что фактов у него достаточно, с положением дел в больнице он ознакомился на месте, беседовал с людьми. Совесть его чиста. К тому же он живо представил себе доктора Соснова — хмурого, брюзгливого, вечно чем-то и кем-то недовольного. Собеседник не из приятных… Косте, по причине завидного здоровья, до сих пор не приходилось бывать на приеме у врачей, кроме как на школьных медосмотрах, тем более он не имел случая близко узнать хирурга Соснова. Изредка случалось видеть старого врача на улицах Атабаева, — тот неторопливой, грузной походкой шествовал со своей неизменной палкой, даже со стороны заметно, какой он неприступный, важный, признающий одного себя. Глыба каменная! Уж наверняка с таким несладко приходится, давит вокруг себя все живое, не смей слова поперек сказать!
Поразмыслив таким образом, Костя окончательно утвердился в своей правоте и, приближаясь к редакции, принялся лихорадочно придумывать заголовок к фельетону. Любой читатель в первую очередь галопом пробегает по заголовкам статей: «Так, это неинтересно… здесь скука… эту статейку можно посмотреть после… дальше, дальше… ага, стоп! Фельетон. Так, так, это мы прочитаем сейчас же, не откладывая газету. Ну, ну, кого они там?»
Примерно так рассуждает атабаевский подписчик, получив свежий номер районной газеты.
Костя мысленно представлял их на газетной полосе, старался увидеть свой фельетон глазами читателя. Гениальный заголовок носился в воздухе, но упрямо не давался в руки. «Они позорят честь белого халата»? Не то. Где-то уже было. «Микробы бюрократизма»? Скучновато. И незримо. Ага, вот еще: «Больница, которую надо лечить!» Пожалуй, здорово. Интригующе, читатель живо клюнет. Уж мимо такого заголовка равнодушно не пройдешь, дорогой подписчик «Светлого пути». Шлагбаум: остановись, прочти! А под фельетоном знакомая подпись: К. Бигринский. Ух, и молодчага же этот К. Бигринский, здорово прочистил медиков! Молодец, ей-богу, молодец, у парня голова что надо! Того и гляди, возьмут его в центральную прессу. Ого-го, в Атабаеве люди тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебают!..
В самом радужном настроении Краев зашел в редакцию, прямиком направился в кабинет редактора. Завидев молодого литсотрудника, Пис оживился, отодвинул от себя потрепанную папку, в которой хранились «входящие» селькоровские письма.
— Ну, докладывай. Не подтвердилась анонимка?
— Как раз наоборот! — торжествующе начал докладывать Краев. — Лично проверил, факты все правильные. Беседовал с врачами, гм… с больными, и все в один голос: главный врач зазнался, давит даже мало-мальскую критику в свой адрес. Неблагополучно в больнице, Павел Иваныч. Можно сказать, процветает культ личности…
— Насчет культа… это самое… поостерегись. Злоупотреблять терминами не советую.
— Да оно так и есть: большой культ маленькой личности! Соснов так и сыплет направо-налево выговорами. Там все говорят: обюрократился он, никого не признает, лечебная работа запущена, окружил себя подхалимами. Я же беседовал, врать не стану…
Редактор с сомнением посмотрел на литсотрудника и неопределенно хмыкнул. За все годы, которые он прожил в Атабаеве, ему не доводилось слышать о Соснове ничего плохого. Впрочем, кто его знает, главный врач больницы на людях показывается редко, ровно медведь в берлоге, живет в своем лесу. Больные, побывавшие у него, слышно, довольны им, похваливают, но им, больным, вера тоже половинная: редко который из них станет ругать лечащего врача. Разве что самый отчаянный, вконец потерявший надежду на здоровье. А остальные думают, дескать, сегодня скажешь о врачах недоброе слово, а завтра, глянь, прицепилась к тебе хворь, волей-неволей пойдешь к тем же врачам. Остерегаются… Врачей тут немного, не то что в городе. Там, если один не вылечил, можно постучаться к другому, третьему. А в Атабаеве все равно попадешь к одному и тому же…
Но тут раздумья редактора внезапно обожгла острая, как искра короткого замыкания, тревожная мысль: «Напечатаем материал, а если не подтвердится? Скандал в масштабе всего района, а может, даже шире! За все в ответе редактор. Ох, уж эта редакторская работа, не доведись ее знать кому другому…»
Пожалев самого себя, редактор Пис шумно вздохнул и без особого желания поднял с рогулин трубку телефона.
— Алло, станция? Девушка, соедините меня с кабинетом председателя исполкома. Да, да, райисполкома, с товарищем Урванцевым… Алло, Николай Васильевич? Здравствуйте, из редакции Соколов вас беспокоит… Тут у нас критический материал имеется, нашу районную больницу чехвостят. Острый сигнал. Хотелось бы посоветоваться… Может быть, найдете время, познакомитесь с материалом? Я пошлю его к вам с человеком…
В трубке что-то булькнуло, затем послышался голос Урванцева.
— Да ты что, редактор, первый год з-замужем? Кто из нас выпускает газету, ты или я? Сигнал поступил, проверили? Значит, надо печатать! Ну и что, если критикуют врачей? Учти, р-редактор, в нашем обществе никто не имеет им-мунитета против здоровой критики! Вот, вот, пусть там даже врачи и а-кадемики, понял? Н-ну, вот… А наши медики, они что, святые? Да, кстати, ко мне тоже поступили отдельные сигналы… да, да, как раз о райбольнице. Рас-спустились они там… ослабили контроль. Так что действуй на свое усмотрение. Да, да, действуй. Ну, пока…
Урванцев положил трубку. Насчет отдельных сигналов он был прав: звонок редактора напомнил ему о мимолетном разговоре с женой. Как-то раз, вернувшись с работы домой, он застал жену в постели в слезах. Он уже был привычен к тому, что жена день-деньской жалуется и стонет от неведомых головных, грудных, поясных и еще бог весть каких болей. И то, что к приходу мужа она валяется на растрепанной, свалявшейся постели, — ему тоже было не внове. Но на этот раз, по-видимому, с Марией Васильевной приключилось нечто более серьезное: лицо ее совсем опухло от слез.
— Машунчик, что с тобой? — в тревоге бросился к жене. — Вызвать врача на дом?
Мария Васильевна, слабо махнула рукой. Прерываемая собственными всхлипываниями и горестными вздохами, она с трудом смогла рассказать мужу про обиду, которую ей нанесли. Из не слишком связного рассказа жены Урванцев понял, что к ней на квартиру был вызван врач, оказавшаяся молоденькой, малоопытной, но уже вполне сформировавшейся нахалкой, которая вместо помощи словесно оскорбила Марию Васильевну и ушла, непозволительно громко хлопнув дверью. Далее из слов жены выходило, что в больнице для врачей никто не указ, они слишком возомнили о себе, есть там единственный стоющий врач — это Георгий Ильич Световидов.
— Ну, ну, Машунчик, хватит, прошу тебя, сама прекрасно понимаешь, что тебе волноваться нельзя. Противопоказано… А я завтра же организую комиссию по проверке работы больницы. Виновные будут наказаны… — успокоил Урванцев жену.
Но в текучке и сутолоке неотложных дел больница все больше отодвигалась на задний план. А тут вскоре наступила горячая уборочная пора, Атабаевский район попал в прорыв по хлебосдаче, районное начальство было вызвано на бюро обкома, где с них была снята изрядная толща стружки, кое-кто, в том числе и Урванцев, схлопотали по выговору с занесением, тогда больница и вовсе выпала с поля зрения председателя исполкома. И вот звонок редактора восстановил в его очень занятом мозгу нужные рефлекторные связи, и больница снова всплыла из таинственных лабиринтов на самую поверхность. Вот, вот, пусть-ка там газетчики займутся этой больницей. Стоит она как-то на отшибе от райцентра, возможно, там и в самом деле творится черт знает что такое. Статья в газете заставит их подтянуться. От здоровой критики никто пока в Атабаеве не умирал. Ходит же он сам с выговором, и ничего — работает. Выпадет свободный денек — лично и непосредственно поинтересуется делами районных эскулапов. Не доходят руки до всего — сплошь дела, дела…
После разговора с Урванцевым редактор Пис с нелегким сердцем дал Косте указание:
— Ну что ж, наше дело такое… — выполнять. Надо реагировать на сигнал. Давай, Краев, делай материал. Насчет места не беспокойся — разгонись строк на сто пятьдесят-двести.
Когда Костя Краев выходил от редактора, в груди у него тоненько позванивали голубые небесные колокольчики. Шутка сказать, двести строк! За все время работы в редакции ему еще ни разу не выпадала удача выступить с такой большой статьей. Ну что ж, дорогие подписчики, вы будете довольны: К. Бигринский постарается не ударить лицом в грязь, в редакции «Светлого пути» есть настоящие, знающие толк в деле литсотрудники!
В канун Октябрьских праздников за одну ночь схватило землю морозом, да не как-нибудь, шутя, а напрочно, вершка на три за один прием. Словно излив всю мокреть и освободившись от непомерной тяжести, тучи взмыли ввысь, появились в них просветы, сквозь которые редким гостем проглядывало остепенившееся, к осени посуровевшее солнце. Небойкий ветер исподволь срывал с тополей и рябин последние, самые цепкие листья. Скотину теперь держали в хлеву, по утрам медный пастуший рожок уж не заставлял атабаевских хозяек второпях выскакивать во двор и впопыхах гнать коровенку вслед за уходящим стадом. В огородах пусто и неуютно, там и сям земля щетинится тупыми пиками подсолнуховых будыльников. На гранях высокими кострами стоят молодые клены вперемежку с рябиной. А земля все еще тужится оттаять сковавшую ее жесткую броню, дышит изнутри остатками летнего тепла, от ее дыхания по утрам вся пожухлая, омертвелая растительность в белых иглах инея. Пустынно и в саду, весь он просматривается из конца в конец. Синицы, негромко пересвистываясь меж собой, облетают каждое деревцо в надежде перехватить припозднившуюся бабочку, мурашку или, на худой конец, поклевать случайно уцелевшее от хозяйского глаза промерзшее яблоко. Лесная пташка одна по одной потянулась ближе к человечьему жилью: худо-бедно, а до весны тут, глянь, протянуть можно.
Тишина в Атабаеве, особенно по утрам. Скрип калитки разносится в морозном, прозрачном воздухе из конца в конец села. Однако тишина эта ненадолго. Уже к восьми часам к двухэтажной школе говорливыми стайками сбегается детвора; ближе к девяти по деревянным тротуарам солидно громыхают мужские ботинки, сапоги, отстукивают торопливую морзянку женские каблучки: атабаевцы спешат на службу. Громыхая по мерзлым кочкам грязи, проскочил грузовик, а вот кто-то на своем «ИЖе» без глушителя озорной автоматной очередью вспугнул остатки утренней дремоты.
По центральной улице Атабаева веско и значительно отмеривает шаги председатель райисполкома Николай Васильевич Урванцев. Короткий, энергичный кивок встречному — и дальше, дальше. Думы, думы за весь, за целый район. С планом хлебопродажи справились, с трудом, правда… Рожь нынче не из лучших, подвела матушка, с поправкой на коэффициент расплатились бобовыми, в основном — за счет гороха. Во вчерашней сводке район уверенно идет в третьей пятерке. Следовательно, областного начальства пока не ждать. С картофелем порядок, убрали до морозов. Сильно действует на нервы другое: солома из-под комбайнов до сих пор лежит в поле. Разумеется, не вся, тем не менее… Нечетко организована продажа шерсти индивидуальным сектором. Следует немедля созвать председателей колхозов, так сказать, перешерстить, озадачить на безусловное выполнение плана. Придется самому провернуть вопрос: первый секретарь отгуливает в Крыму очередной свой отпуск (кстати, со скрипом разрешили за все последние три года), второй секретарь из молодых, прислан сюда недавно, опыта работы в глубинке пока не имеет. Выходит, весь эпицентр ответственности на ближайшее время ложится на него, председателя райисполкома.
Торопится, пробирается «прямушкой» по узенькому проулочку редактор газеты «Светлый путь» Пис. Понятно, его также с утра одолевают свои тревоги, заботы. Семья у редактора многочисленная: сам да жена, да шестеро ребятишек, да примкнувшая с самого начала теща. Благо, по случаю подвернулся обширнейший раздвижной стол, а то хоть в две смены обедай с таким «колхозом»… Дома Пис чувствует себя очень и очень неуютно, на работе тоже самое. Словом, и тут и там — не сахар. Вот, к примеру, надо готовить праздничный номер газеты. А кто в ответе, как не редактор? Выступления передовиков производства, воспоминания ветеранов труда, то да сё. И клише чтоб были на уровне. И чтоб в праздничный номер не просочилась критика. Не следует омрачать настроение читателей критикой отдельных недостатков на фоне общих достижений. С этой точки зрения краевский материал о больнице подождет. В запас его. Охо-хо, в заботах, что в тенетах…
Подруга Фаины Тома давно в школе, ведет урок в своем классе. Перед ней за партами сидят тридцать два ученика, с напряженным выжиданием смотрят на учительницу: сегодня сочинение по русскому, интересно, какую тему задаст Тамара Васильевна? В классе холодновато, завхоз почему-то до сих пор не распорядился заклеить щели в окнах. Технички стараются, топят печи, а все тепло — на улицу. Все Атабаево не натопишь…
— Запишите, ребята, тему для сочинения: «Каким я представляю наше Атабаево через 10 лет». Записали? Ну вот, хорошо, приступайте к работе, не мешайте друг другу.
Тридцать две ручки дружно, все враз клюнули в чернильницы, тридцать две головы склонились над тетрадками, перед тридцатью двумя парами глаз предстало родное село Атабаево. Каким оно будет через десять лет? О-о, спору нет, Атабаево тогда будет выглядеть совсем иначе. К тому времени в их родном селе будет… Радио? Этим атабаевцев не удивишь, радио давно во всех домах. Впрочем, многие атабаевцы предпочитают радиоприемники — по крайней мере, не зависишь от радиоузла, где сидит молоденький техник и вечерами иногда выключает всю сеть на самом интересном месте: личные дела у него, видите ли. А как насчет электричества? Сейчас райцентровская электростанция (списанный танковый мотор крутит генератор) работает только до двенадцати ночи, и тоже не каждый день аккуратно, потому у всех атабаевцев в домах и даже в райкоме прозапас держат керосиновые десятилинейки и «молнии». Но эти лампы тоже доживают последние дни, потому что со стороны Камы, от большой ГЭС, уже тянут высоковольтные столбы на железобетонных ножках, и вскорости в Атабаеве будет, как сказали, «государственный свет». А телевизоры? Некоторые в Атабаеве уже у себя смотрят передачи, понаставили на крышах диковинные антенны, всяк на свой лад. Антенны эти наловчился варить из медных трубок слесарь из «Райсельхозтехники». Материал, конечно, не свой, давальческий, слесарь берет по-честному: за конструкцию и сварку. Однако остальные атабаевцы с телевизорами не спешат: во-первых, свет не постоянный, капризный, никакие антенны не выручают, и атабаевцы терпеливо выжидают, когда придет этот самый «государственный свет». А во-вторых, обладателей телевизоров вряд ли можно назвать счастливчиками, потому что по вечерам «на телевизор» к ним полным-полно набивается соседей, родни, а то и вовсе малознакомых людей. Первыми приходят старушки пенсионерки, занимают лучшие места на диване, по-хозяйски рассаживаются на стульях, придвигаются к самому экрану, так что хозяевам приходится стоять где-то в самых дверях. По первости старухи охали и ахали, никак не могли взять в толк, как это кино можно передавать по проводам, но мало-помалу успокоились, решив, что все дело — в спутниках… Хозяевам, случается, давно хочется отдохнуть, они беспокойно покашливают, начинают перешептываться за перегородкой, но старухи на это ноль внимания, цокают языками, толкают друг дружку в бока: «Гли-ко, гли-ко, ногами как выделывает! А тот тощий — чисто как бес кружится!..» Сидят старухи долго и нудно. Нынче телевизорами в Атабаеве вряд ли кого удивишь, это точно. А как насчет кино? Тоже давным-давно не в диковинку. Крутят кинофильмы по два раза на дню. А если картина дает хороший сбор, то запускают и в третий раз.
И все-таки каким же оно будет, село Атабаево, через каких-нибудь десяток лет? Надо же было Тамаре Васильевне додуматься задать такую тему для сочинения! Интересно, что она думает об этом сама?
Тридцать две ребячьи руки, одни уверенно и весело, другие не совсем смело рисуют родное село недалекой мечты: «Улицы во всем Атабаеве будут залиты асфальтом, как в большом городе, а то сейчас очень грязно, особенно в дождь… Дома все будут каменные и обязательно со многими этажами… Много-много садов, как на юге… Школа у нас уже старенькая, а вскоре в Атабаеве будет открыта новая большая школа, в классах будет просторно и всегда тепло. Нет, одной не хватит, надо строить сразу две школы!.. Дворец пионеров и взаправдашний стадион… Завод, чтобы выпускать конфеты, ботинки и другие товары…»
Перед взорами тридцати двух мальчишек и девчонок поднимается, растет ввысь и вширь, шумит садами, дымит трубами новое, невиданное, и все равно такое близкое и достижимое Атабаево. Черноголовый, шустрый мальчонка за последней партой, пересаженный туда учительницей за излишнюю бойкость и неуживчивость с соседями, после долгих и беспокойных размышлений решительно вывел на истерзанной страничке: «К тому времени поблизости от Атабаева начнется строительство космического аэродрома, так как с теперешнего могут взлетать только двукрылые пассажирские самолеты, да и то в хорошую погоду…»
Шумит, бурлит, растет в ребячьем воображении новое, удивительно красивое и веселое Атабаево, а в это время Тамара Васильевна, по привычке неслышно ступая, молча обходит ряды парт, заглядывая из-за плеч ребят в тетрадки. Голова у нее тоже занята думами, заботами, только у нее свои, учительские. Сегодня, например, после уроков надо собрать хоровой кружок, провести перед праздниками последнюю, генеральную репетицию: после торжественного заседания в районном клубе школа даст большой концерт. Затем нужно подготовить лекцию для родителей… Говорят, привезли новый фильм, в газетах хвалили, надо выкроить время… Не забыть забежать в мастерскую промартели — давно отнесла материал на пальто, обещали сшить к праздникам… И еще дело, тоже немаловажное — зайти к родителям того вертоголового Славки, что сидит за последней партой. Почему-то стал хуже учиться, невнимателен, задирист. Может, дома у них какие-то нелады? Ой, надо же, сколько навалилось дел всяких!..
Хирург Атабаевской больницы Георгий Ильич Световидов мог похвалиться перед самим собой своей аккуратностью: каждое утро ровно без десяти минут в девять он выходил из своей квартиры. До больницы рукой подать, привычным шагом ровно пять минут. На крыльце Георгий Ильич, как всегда, закуривает папиросу, придирчиво оглядывает и без того тщательно начищенные ботинки. Взял за правило вычитанное где-то: «Вам простят слегка помятый костюм, но нечищенные ботинки — не дай бог!» Не каждому дано понять это. Георгий Ильич был уверен, что ему-то, во всяком случае, дано.
В большой двухкомнатной квартире Световидов жил вдвоем с теткой, старшей сестрой своей умершей матери. Еще девчонкой тетку Мавру сильно обидела судьба: на молотьбе из-под барабана молотилки пулей вылетела горошина и угодила в правый глаз Мавры. Водили ее по знахаркам-шептуньям, водили и по фельдшерам, но то ли поздно хватились, то ли бабки-знахарки окончательно попортили глаз, но Мавра осталась кривой на всю жизнь, через это не смогла сыскать себе жениха, отвековала бобылкой. Пожив некоторое время в Атабаеве, Георгий Ильич вспомнил о горемыке-тетке и позвал к себе: удачно решил проблему насчет кухни, стирки, уборки. Персонал же больницы, да и многие атабаевцы увидели в этом другое: новый врач хоть и молодой, а сердобольный, пригрел на старости лет бесприютную тетушку. Злосчастная жизнь сделала тетушку пугливой, бессловесной, испуганной мышкой жалась она в кухоньке, никогда не заговаривала первой. Было не понять, то ли по характеру своему, то ли сильно стеснялась своего ученого племянника. Георгия Ильича она обстирывала сверх всякой меры старательно и тщательно, а о ботинках и говорить нечего: можно было подумать, что в своем рвении она облизывает их языком… Что же касается варки и стирки, то тут старая Мавра изо дня в день готовила одно и то же, сызмальства привычное: суп с картошкой, каша, горошница и снова суп… Ничего другого она не знала, да и не от кого было перенять кухарское мастерство. И всякий раз, усаживаясь за стол, Георгий Ильич недовольно морщился: порядком надоела однообразность тетушкиной стряпни. Мирился до поры, да и выхода другого не видел: кому охота на дню по три раза тащиться в столовую, да в такую даль, а там очередь, от проезжих шоферов воняет бензином…
Временами, глядя на безрадостное меню тетки Мавры, Георгий Ильич ловил себя на мысли о супружестве. Однако трезво порассудив, он решительно откладывал эту мысль на неопределенное будущее. Рассуждения его развивались примерно следующим образом: и возраст, и неустроенность личной жизни настоятельно толкают на обзаведение своей семьей. Но пугало и удерживало все то, что неизбежно связано с семейной жизнью: ребенок, грязные пеленки, ответственность за близких, вынужденный отказ от какой-то части давних привычек и так далее. Но самой главной и основной причиной против скорой женитьбы служило то, что Георгий Ильич считал нужным прежде всего прочно и надежно устроиться в жизни. Настоящее же покамест никоим образом не устраивало его: положение второго хирурга вынуждало подчиняться, подчас кривить душой и делать то, чего он ни за что не делал бы, доведись ему в тот момент быть главным врачом. И вообще в этом мире, по глубокому убеждению Георгия Ильича, необходимо рассчитывать лишь на собственные силы, стараться устроиться как можно прочнее. Как говорят, судьба человека висит на его шее. Укуси соседа, пока он спит, иначе проснется и укусит тебя. Грубо? Зато верно. Что же касается лозунгов вроде того, что «человек человеку — друг, товарищ и брат», то это, по мнению Световидова, рекламируется лишь для широкой публики. Звучит красиво, благородно, гуманно. Главное в этом мире — расчистить себе место под солнцем. Хорошее место никто не поднесет на золотом блюдечке с голубой каймой. Надо рассчитывать лишь на собственные силы. Всякий умен, но только кто раньше, а кто позже. Георгий Ильич не хотел быть в числе запоздавших. Судя по тому, как складывалась обстановка в больнице, задуманная и обдуманная им комбинация близилась к желаемой развязке. Рокировка, затем ход конем… Вот тогда можно будет всерьез и основательно подумать о семейном устройстве. За человека с весом и прочным служебным положением ухватится любая девушка или женщина. Фаина? М-м, она, пожалуй, не совсем подходит для него. Вернее, далеко не подходит. Мезальянс, то бишь неравный брак. Она, как бы точнее выразиться… чересчур простовата, наивна, верит всему и всем. Слишком открытая, до смешного доверчивая. Действительность сурова, порой безжалостна, в такой борьбе неуместно играть с открытыми картами. Есть печальная необходимость всегда иметь прозапас при себе несколько масок, то есть уметь делать при плохой игре хорошую мину, и наоборот. Иначе тебя ждет жестокий проигрыш. Это ясно, как дважды два. У Фаины нет таких способностей, она однозначна, то бишь у нее нет запасных масок. Нелегко придется ей, бедняжке, в этой суровой жизни. Она вся выкладывается на работе, словно один человек может что-либо изменить. Смешно. Умный писатель Хемингуэй неспроста заметил, что человек один ни черта не может… Предположим на минуту, что он, Георгий Ильич, женится на Фаине. Разумеется, она будет любить его, будет беззаветно ему предана, как жена Одиссея, будет послушна и станет ловить каждое его слово. Все это так. Но Фаина так наивна (смешно, даже в рифму подумалось), санта симплицитас, то бишь святая простота. С ней ему будет скучно. Спору нет, свое врачебное дело она знает довольно основательно, она добросовестна на работе, однако Георгию Ильичу нужен не врач, а жена, хозяйка и подруга, умеющая понять его с полуслова. Фаина же создана не для него. Слишком очевиден разрыв в их развитии, если не бояться этого слова — в их интеллекте. Да, как ни жаль, вариант с Фаиной отпадает. Между прочим, их взаимоотношения зашли нежелательно далеко, пора закруглять это дело, как говорят летчики, лечь в глубокий вираж и уйти своим курсом. Девочка в самом деле уверовала в любовь с его стороны и, кажется, возлагает на него надежды. Пора бы ей самой догадаться, что хватит, поиграли в любовь, и ладно. Нельзя же, в самом деле, впрячь в одну упряжку коня и трепетную лань. Теперь ей и самой время подыскать себе подходящего человека, подумать о замужестве. Она уже не самой первой молодости, и благо, через Георгия Ильича вкусила от любви… Следует как-то помягче, без нажима, но в то же время бескомпромиссно дать ей понять, что игра слишком затянулась и перестала быть интересной. Во всяком случае, одна из сторон устала и уходит с поля, глубоко извиняясь перед другой. Хм, до каких лет можно оставаться столь наивной? М-да, дела, дела…
Акушерка Екатерина Алексеевна с раннего утра, не дожидаясь девяти часов, прибегает в свое родильное отделение, можно подумать, что она вовсе не уходит отсюда к себе домой. В отличие от других, в родильное отделение люди приходили в тревожно-счастливом ожидании и уносили отсюда живой, трепетный комочек счастья, бережно спеленав его от дурной погоды и дурного глаза. Екатерине Алексеевне иной раз начинало вериться, что это она сама раздает людям счастье, и от этого сама становилась радостной и счастливой. Отделение никогда не пустовало, напротив, в любую, даже самую лютую непогоду к его дверям протоптана дорожка. Роженицы тихо и мирно лежат по палатам, целиком погруженные в свое, материнское. С ними проще, заранее известно, что да как. Зато с отцами чистая морока! С ними хлопот больше. Прогонишь от дверей — они толпятся под окнами, кажется, готовы проскочить в форточку. Одно свое знают, и женам знаками всякими надоедают: мол, подойди к окну, дай хоть краем глаза посмотреть на маленького. Дескать, не терпится узнать, в кого он? Известно, при живом отце не в прохожего молодца! И тащат, тащат без конца сумки, кошельки, сетки с продуктами, будто в «родилке» ихних жен голодом морят! Ох, мужики, мужики, на первых-то порах вы больно ласковы, дорожки под окнами протаптываете, а как пройдет первая радость да заплачет ночью под боком ребеночек — и куда девалась ваша ласковость!.. Продукты носят — еще куда ни шло, роженицам в охотку хочется то кисленького, то сладенького. Екатерина Алексеевна разрешает сестрам принимать баночки с вареньем, разные фруктовые соки и прочее, что позволительно. А другой норовит незаметно, воровски просунуть скляночку с вином, да не какой-нибудь кагор или, скажем, вишневой наливки, а самую что ни на есть проклятущую водку. С такими у Екатерины Алексеевны разговоры недолгие: «Бесстыжее твое лицо, еще чего надумал! Мать выпьет, а похмелье ребенку? Хочешь без наследника остаться? Уходи, сию минуту уйди, с глаз моих долой, в другой раз замечу — до крылечка не допущу! Постыдился бы!» Сама Екатерина Алексеевна по фигуре легонькая, сухая, а перед ней робеют мужики, которым впору трактор «Беларусь» за прицепной крюк остановить на ходу. Причина тому, пожалуй, одна единственная: в Атабаеве, да и во всем районе, если не все подряд, то уж каждый третий прошел через ее маленькие, теплые руки. Теперь, вишь, сами стали отцами и матерями, и все равно к ней, как к матери. Старые старятся, молодые растут. Своя мать когда-то рассказывала Кате, что она разродилась ею в поле, под суслоном ржи. Восьмерых родила, двое выжили… А нынче такое в редкость, уж на что родится хиленький или болезненный — все равно входит в жизнь, не дают мальцу погибнуть. Семимесячников-«искусственников» и то выхаживают, после ни за что не скажешь, что задолго до срока на белый свет поспешил… Подсчитать бы, сколько ребятни прошло через руки Екатерины Алексеевны за сорок лет работы в родильном! Должно быть, на целый город народу наберется. Давно зовут ее к себе свои взрослые дети, мол, отдохни от работы, поживи у нас в свое удовольствие, а она из года в год тянет и тянет со своим решением. Привыкла тут к людям, к работе, и домик свой бросать жалко, — хоть и покупателя на него навряд ли найдешь: домишко скособочился, одних лет, пожалуй, с хозяйкой, начнешь перекатывать — живого бревна не выберешь, одна сухая труха. И все-таки стоит в одном ряду с другими, и номер свой имеет, и два огромных тополя перед ним, все честь по чести. Екатерина Алексеевна могла бы оставаться в своем отделении еще неопределенно долго, на здоровье пока не обижалась, да только с глазами год от году хуже и хуже. Хорошо бы, если кто-нибудь из Атабаева вскорости поехал в Москву или другой какой большой город, где можно достать любые стекла к очкам. Давно выписала рецепт, бумажка вся вытерлась в кармашке халата. Ночи теперь осенние, темнеет рано, и работать без очков старой акушерке все труднее, можно и лекарства перепутать, дать не те таблеточки, сослепу долго ли до греха!
Главный врач Атабаевской больницы Алексей Петрович Соснов тоже очень рано является на работу. С вечера он долго ворочается в постели, томясь от гнетущего бодрствования, наконец, забывается на недолгие часы, а пробуждается с уже готовой мучительной мыслью, что проснулся слишком рано, на дворе еще ночь, в окнах даже не брезжит. Рядом на своей койке тихо лежит Поленька. Алексей Петрович догадывается, что она тоже не спит, только делает вид. В доме тихо, часы на комоде с негромким звоном отщелкивают свое: «Тик-так, все-так, и-так, тик-так…»
— Поленька, ты спишь? — свистящим шепотом спрашивает Соснов.
— Нет, Алеша, выспалась я…
— Легла позже меня, а выспалась раньше? Хитрая ты. Спала бы себе, делать-то нечего. И рано еще, даже не светает.
— Лежать хуже, тело устает. Подымусь лучше. Печку железную затоплю, за ночь-то выстудило тепло… Сегодня, Алеша, надевай шерстяные носки. Долго ли простыть, не лето, чай…
— Где я могу простудиться, скажи на милость? Если хочешь знать, я из корпуса шагу никуда…
— Мало ли как. Вдруг на вызов или к начальству…
— Смешная ты, Поленька. Одно дело на вызов, а начальству, как ты говоришь, не до больных. Ему со здоровыми дел хватает.
Поленька до смешного боится, как бы Алексей Петрович не простудился и не слег. Случись такое несчастье, она на белом свете останется одна, совсем одна… И потому она ревниво следит, чтобы Алексей Петрович всегда был тепло одет. От квартиры до корпуса шагов триста, никак не больше, но Полина Ивановна заставляет мужа намотать на шею легкий, очень теплый шарф из козьего пуха, при этом уговаривает Алексея Петровича, будто маленького:
— Ты подумай, как же без шарфа, Алеша? Пойдешь по морозу, а шея совсем голая. Не до форсу нам теперь, а тепло костей не ломит…
По пути в хирургический корпус Алексей Петрович шумно прокашливается и между тем с бесконечной благодарностью думает о жене: «Хороший ты человек у меня, Поленька. Видно, в счастливый час повстречалась ты мне. А перетерпела через меня сколько… Вот и теперь заботишься обо мне одном, сама же о себе и не подумаешь. Ты всю себя отдала и пожертвовала ради меня, моего спокойствия, а я вот этого сделать для тебя не смог: у меня больные, ты ведь это прекрасно понимаешь. Не обижайся на меня, Поленька…»
Проходя по больничному двору, Алексей Петрович примечает разные неполадки в хозяйстве. К примеру, вокруг коновязей разбросаны клочки соломы, сена. Приезжают из деревень, кормят здесь лошадей, а убрать за собой не догадаются. Что же они, думают, в больнице специальный штат для этого имеется? Если хотите знать, голубчики, у нас и без того штатное расписание сильно урезали, можно сказать, несколько пальцев на руке ампутировали. Сократили технический персонал, а это как прикажете понять — мыть полы и убираться во дворе врачам, так, что ли? Чепуха. Тем не менее двор надо привести в порядок, не иначе как сегодня же вечером придется объявить общий субботник выйти всем без исключения, кроме дежурных, разумеется. На носу праздник, больница не должна выглядеть хуже других. Да, не забыть сказать на кухне, чтоб к празднику больным сготовили что-нибудь вкусное. И еще — наказать завхозу, чтобы на главном корпусе вывесил красный флаг. Странное дело, даже об этом должен думать главный врач. У него и без того хватает хлопот. Сегодня предстоит пройти по всем корпусам, выписать домой всех, кого можно. Кому скажите, пожалуйста, охота провести праздник в больнице?
Алексей Петрович недовольно нахмурился, зябко поднял плечи. Вспомнил неприятный сон, приснившийся не далее как вчерашней ночью. Снилось Алексею Петровичу, будто зимней вьюжной ночью он один шагает по полю, спешит на срочный вызов. Вдруг в темноте, в метельной заварухе, зажглись неясные зеленоватые огоньки. Один, другой третий, пятый… Огоньки приближались, кольцом обхватывая человека, петля сужалась, готовая замкнуться. Волки!.. Соснов пытался закричать, звать на помощь, но голос у него внезапно пропал, вместо крика получался исполненный отчаяния немой вопль. В то же время мысль работала отчетливо: «Откуда волки? Говорили, что в округе последний волчий выводок уничтожили еще лет пять тому назад. Пришлые? В войну, рассказывали, здесь появились какие-то странные, гривастые волки, и были они бесстрашны и беспощадны, были случаи нападения на людей. Эти пришельцы — из тех? Тогда конец…» Но вот темные тени уже почти вплотную подобрались к человеку, один из волков ближе всех подался к Соснову и, оскалив кроваво-красную пасть с готовыми рвать теплое мясо острыми клыками, вдруг зарычал злобным человеческим голосом: «Хо-хо-хо, Соснов, вот ты и попался! Ты думал, в твоей Атабаевской округе наш брат перевелся окончательно? Шалишь, нас не так-то просто вывести под корень! Наш брат — волк живуч, у-у-у, как живуч, слышишь, несчастный докторишка! При свете дня мы живем, ходим среди вас, людей, в человечьем обличье, а ночью — слышишь, ночью, когда вы засыпаете, — мы превращаемся в самих себя. Не веришь. Соснов? Тогда смотри, да не отворачивайся!» Соснов смотрит и не верит своим глазам: вместо оскаленной волчьей пасти теперь перед ним человек, вернее голова его, посаженная на звериное туловище. Алексей Петрович хочет сделать шаг, чтобы ударить эту бестию кулаком между глаз, но тело его непослушно, словно налито многопудовым свинцом. Сквозь завывания вьюги снова послышался хриплый, с горловым клекотом голос того: «Рано успокоился, Соснов, нас не так-то просто изничтожить, ты слышишь?! Мы еще долго будем жить. Однажды ты сумел уйти, спастись от меня, помнишь, Соснов? А теперь, шалишь, не уйдешь! Ты теперь стар и немощен, Соснов, ты станешь нашей законной добычей!» Вся стая неистово завыла, залязгала зубами, в нетерпении ожидая сигнала вожака. Лицо человека снова в одно мгновение превратилось в хищную звериную морду, вожак стаи присел, изготовившись к прыжку и не сводя от Соснова немигающих глаз. Соснов неимоверным усилием скинул с себя тягостное оцепенение, взмахнул правой рукой, в которой он держал ящичек с хирургическим инструментарием и… проснулся от ощущения на плече чьей-то руки. Рядом с ним стояла Поленька, мягко тормошила, стараясь не напугать:
— Алеша, тебе приснился нехороший сон? Ты так стонал и ворочался… Извини, Алеша, разбудила я тебя. Ты ложись на правый бок, чтобы на сердце не давило. Вот так…
Соснов не сразу пришел в себя после странного, кошмарного сна, лишь спустя минуту он виновато проговорил жене:
— Не бойся, Поленька, это я так… Должно быть, случайный спазм сосуда. Да, да, я повернусь на правый бок. А ты спи, спи…
Видя, что муж затих и дышит ровно, Полина Ивановна успокоилась и вскоре уснула. Соснов, однако, после этого долго не мог забыться сном, ощущая в груди, как раз в области сердца, какую-то небывалую, неведомую до сих пор тупую боль. Он лежал тихо, старался дышать, — для успокоения жены, — ровно и глубоко, а сам всем своим существом прислушивался к этой новой, странной и такой неприятной боли в сердце. Спустя четверть часа, а может больше, боль отступила.
…Проходя мимо изолятора, Соснов вспомнил о Матвееве и об этом своем странном сне. Алексей Петрович рассердился на себя за то, что напрасно жесток к человеку, который лежит за стенами небольшого бревенчатого дома. Мысль об этом человеке была ему неприятна, но он снова и снова старался убедить себя, что не должен дурно думать о старом, больном человеке. Да, с Матвеевым надо было что-то решить: все-таки здесь больница, а не пансионат для хроников. У него застарелая, запущенная киста желудка, кроме того, нехорошие рентгеноснимки легких. Туберкулез — Матвеев долго лечился от него — отступил, укрылся в кавернах, но ведь эта коварная дрянь может снова прорваться сквозь окружение здоровой ткани. Вот почему он, Соснов, опасался поместить Матвеева в общую палату. Оперировать его по поводу кисты представлялось весьма рискованным — организм слишком ослаблен, того и гляди, не выдержит. Полостная операция в таком возрасте — штука серьезная, может дать скверный оборот. И все-таки с Матвеевым надо как-то решить…
Раздумья главного врача прервал визгливый, режущий ухо скрип двери. Он остановился и недовольно посмотрел в ту сторону. На верхней ступеньке крыльца терапевтического отделения в белоснежном халате стояла врач Петрова.
— Доброе утро, Алексей Петрович! — в утреннем воздухе голос Фаины звонко разнесся по двору, эхом отдался в соснах. Соснов, то ли осуждая, то ли завидуя ее бодрости, слегка покивал головой.
— А-а, это вы, Фаина Ивановна… Почему явились так рано?
— Я, Алексей Петрович, ночь отдежурила.
— А-а, ну, ну… Новые не поступили? Ну что ж… Впрочем, погодите, Фаина Ивановна. Насколько мне помнится, в эту пятидневку вы уже один раз были ночной дежурной?
— Д-да, я по графику отдежурила, но… — Фаина замешалась и слегка покраснела. — Видите ли… меня попросила Лариса Михайловна. У нее… она вчера неважно себя чувствовала, с головой что-то…
Чувствуя, что Соснов не очень-то верит ей, Фаина замолчала. Она и в самом деле чуточку приврала: Преображенская попросила заменить ее на дежурстве, но не из-за болезни, просто у нее были какие-то личные дела. Фаина согласилась.
Соснов сделал вид, будто не заметил растерянности девушки, неожиданно заговорил о другом, и голос у него при этом стал совсем другим, он будто жаловался Фаине:
— Удалось отдохнуть? А у меня вот сон пропал, прямо беда. Устаю, ноги окончательно отказывают… В войну за одни только сутки разве столько оперировали? И хоть бы что. Теперь не то… Старею, а? Пока не поздно, на терапевта, что ли, переучиться? Или сразу: дескать, Алексей Петрович, отработал свое, и на том тебе спасибо, а теперь иди… отдыхай, огород сажай, пчелок разводи. А?
Старый врач метнул на Фаину вопрошающий взгляд. Спросил, будто шутя, а в глазах ожидание, неясная тревога. Можно подумать, ждет от девушки решения чего-то очень важного для него. А Фаина, стараясь попасть в тон, ответила нарочито весело:
— Ой, что это вы говорите, Алексей Петрович! Рано вам о пенсии думать, и пчелки вас подождут. И совсем вы не такие старые, а наоборот…
Алексей Петрович молча покивал головой, затем раздумчиво, глядя в сторону, как бы про себя сказал:
— Да, да… Вот и вы тоже: «Рано на пенсию, ваши годы не старые…» А может, мешаю я кому? А? Ну что ж, спасибо на добром слове. Я вам верю…
И тут Соснов пальцем поманил Фаину к себе, когда же она, все более удивляясь про себя, приблизилась к нему, старый доктор как-то даже просительно заговорил:
— В праздники вы очень будете заняты? Может быть, на часик заглянете к нам? У нас, знаете, никого не будет, может быть, придет Екатерина Алексеевна… Полина Ивановна обрадуется новому человеку. Так как же, Фаина Ивановна?
В воображении Фаины живо предстала картина: во всех атабаевских домах веселье, песни, шумные пляски, на площади перед клубом танцуют под радиолу, эхо разносит музыку над всем селом, повсюду вывешены кумачовые флаги, лозунги из красной материи, по улицам с шумом и гамом бродят молодые люди, взявшись под руки и заняв всю улицу от канавы до канавы. Праздник!.. А в квартире у Сосновых тихо и тоскливо, двое старых людей сидят за столом, пьют чай. Обо всем, о чем только можно, они давным-давно переговорили, теперь молча сидят, каждый со своими невеселыми мыслями. Чай давно остыл, самовар почти холодный. Даже сюда, сквозь плотно закрытые окна с двойными рамами, доносится музыка с площади. Но в доме стоит тишина, и двое старых людей за столом тоже молчат. На них со стены, из покрашенной деревянной рамки, смотрит третий, и тоже молчит. Сын, погибший на войне…
У Фаины даже сердце сжалось и комок подступил к горлу, когда она представила себе эту печальную картину в веселый праздничный день. Она торопливо и горячо пообещала Алексею Петровичу:
— Ну, конечно, Алексей Петрович, я приду к вам, обязательно приду! Так давно не видела милую Полину Ивановну…
— Спасибо. Я так и думал, что согласитесь. Вы славная девушка, Фаина Ивановна. Главное, у вас хорошее, доброе сердце… Идите, отдыхайте, я и так задержал вас. Меня тоже ждут свои дела, ждут больные.
Старый хирург кивнул на прощание и медленной походкой направился в сторону амбулатории. Провожая взглядом его сутулую фигуру с неизменной палкой, она с грустью вздохнула: «И в самом деле он уже старенький, ходить ему трудно… Только людям виду не кажет. Бодрится. Может, оттого бывает строг, что доброту свою не хочет показать. Не строгий он вовсе, а просто так, для порядка… Хорошо, что угадала попасть сюда, в Атабаевскую больницу. Кто знает, как бы еще устроилась в другом месте, а тут люди все хорошие. И Георгия встретила здесь… Ой, только почему-то в последние дни он так изменился, будто подменили его. Со стороны смотреть — приветлив, а на сердце что-то держит. Должно быть, все еще не может простить за ту злосчастную поездку в Тургай… Так мне и надо, сама виновата, заслужила! И вид у него стал такой задумчивый, к нему обращаются, а он словно не слышит. Если б знать, о чем он так… Если б он поделился со мной, я сказала бы ему: „Не печалься, не грусти, милый, вот увидишь, все будет хорошо“. Это твои слова, ты сам мне их так часто говорил, помнишь?»
Взволнованная своими мыслями, Фаина сделала несколько шагов, направляясь к калитке, и тут неожиданно ближние сосны как будто тронулись с места и пошли плавным хороводом, земля мягко поплыла из-под ног. Фаина успела схватиться руками за близкий куст акации, сухой шип вонзился ей в ладонь. Почувствовав боль, она пришла в себя. Сосны медленно встали по своим местам, земля под ногами перестала ходить зыбью.
«С чего это? Должно быть, переутомилась. Вчера целый день отработала, и еще ночь. И не ела почти, аппетита нет. Вот и результат». Но тут, разметав все ее догадки, ворвалась в мозг, заставила гулко забиться сердце другая мысль — жгучая, тревожная и ошеломляющая: «А что, если это от… Боже мой, сколько же прошло с того времени, как Георгий тогда, ночью… ко мне пришел? Господи, что же теперь будет со мной?»
Два существа женского пола могут мирно сидеть за одним столиком, воркуя за чашкой чая на разные интересные темы. Но те же голубки удивительным образом преображаются в двух разъяренных гусынь, когда дело касается кухни. Двое мирных женщин перед топящейся печью — явление редчайшее. Дело в том, что та и другая в равной мере претендуют на главенствующую роль, обе ревностно следят за действиями друг дружки, каждая в отдельности уверена, что таинства кулинарного искусства известны одной ей, и только ей, а у соперницы все валится из рук, у соперницы перекипает и убегает суп, перегорают блинчики, пересыхают посаженные в печь булочки. Как раз об этом с глубочайшим негодованием думает, но по обратному адресу, и соперница. Да, мир тесен, но перед топящейся печью на кухне он сужается непомерно, здесь, на крохотном участке, кипят и бушуют страсти, то и дело вырываясь наружу протуберанцами коротких, но острых стычек.
Фаина с Томой еще накануне вечером условились, что они будут стряпать на праздник. В первую очередь, конечно, шанежки: без румяных, поджаристых шанежек с картофелем праздник не в праздник! Аккуратненькой горкой сложишь их в тарелку, поставишь посреди стола, и будто солнышко заглянет в дом!
— Значит, у нас будут шанежки, так? — загнула палец Фаина.
— Непременно! — Тома воинственно блеснула стеклами очков.
Ну, а шанежкам, как водится, соседом приходится пирог, очень желательно, чтобы он был рыбный. И как им повезло вчера, прямо уму непостижимо! Постучался к ним незнакомый мужчина: не нуждаетесь ли, говорит, в свежей рыбке? Снял тряпочку с корзинки, Фаина с Томой ахнули враз: вперемежку с серебристо-темными, красноперыми окунями лежали золотистые, толстогубые карпы. Прямо не верилось, что такое богатство само пришло к ним, словно по заказу! А незнакомый мужчина вытирает усы, посмеивается, мол, выбирайте, которые на вас смотрят. Выбрали пять штук самых лучших рыбин. Надо же, чтобы так повезло на самый праздник! На радостях Фаина откуда-то из потайных уголков своего платяного шкафа достала флакончик со спиртом (хранила на всякий непредвиденный, «пожарный» случай), развела наполовину водой, подала рыбаку в граненом стакане. Тот не заставил долго упрашивать себя, большими глотками вытянул обжигающую жидкость, знаками стал показывать на стол: дайте занюхать хлебца кусочек, да поскорее!..
Получая деньги за рыбу, усмехнулся:
— А вы, Фаина Ивановна, видать, не признали меня? Из Байгора я, в прошлом году целый месяц у вас на койке провалялся. Енцефалит был у меня. Камаев моя фамилия, Камаев Иван, может, помните?
Теперь Фаина вспомнила. Камаев заготавливал в лесу дрова на зиму, не заметил, как за воротник заполз клещ. На третий день под мышкой нащупал бугорок с горошину, позвал жену. Та прокаленной на огне спицей выковырнула разбухшее от крови брюшко клеща, а головка так и осталась в ранке. «До свадьбы дочери заживет!» — отшутился Иван, а через две недели его доставили в больницу, на человеке лица не было. Клещ оказался зараженным энцефалитом… Камаева положили в отдельную палату, Соснов поручил его Фаине. Сказать начистоту, Фаина порой переставала верить, что этот больной снова станет на ноги, — настолько он был тяжел. И все же Камаев выжил, можно сказать, воскрес из мертвых. Выписывался домой, а глаза на мокром месте: «Спасибо, Фаина Ивановна, не оставили детишек сиротами, пятеро их у меня, мал мала…» Усы вон отрастил, не узнала бы его Фаина, не признайся сам. Как-никак, целый год минул.
— На базаре с руками вырвали бы, а дай, думаю, схожу к доктору, ноги не износятся, авось заинтересуются. Рыбка, в особенности на праздник, она не лишняя, можно сказать, первейшее украшение застолья… Чего же вы мало выбрали, берите больше! Чай, двое вас, и гости придут…
— Спасибо, Камаев, нам достаточно. А остальную рыбу отнеси нашему главному врачу, тоже обрадуешь. Знаешь, где его квартира?
— Знаю, как же не знать? Соснова кто не знает, у нас в Байгоре сколько раз бывал. Схожу, схожу к Алексею Петровичу, порадую рыбкой, как же… Спасибо за угощеньице, бывайте здоровы!
Так «без труда вынули рыбку из пруда», чему Фаина была очень рада и втайне гордилась перед Томкой: вспомнил-таки человек, целый год прошел, а вспомнил!
— Значит, рыбный пирог будет? — загнула Фаина второй палец.
— Непременно! — решительно кивнула головой Томка.
Фаина продолжала считать и загибать пальцы: еще у них будет салат из помидоров, суп с курицей, отварная картошка с солеными рыжиками. Грибов у них нынче заготовлено пропасть, их уродилось столько, что хоть лопатой греби. Ого, Томка, будем выглядеть не хуже людей, даром что нас — ты да я, да мы с тобой! В запасе имеется и вино: в праздник люди заходят запросто — на то и праздники! Может, из больницы кто зайдет. Придет Георгий? Да, наверное. Фаине он пообещался. Он должен, обязательно должен прийти, как же без него праздник!
Дрова в печку уложили с вечера, чтоб хорошенько подсохли — на сырых небось шанежек не поешь. Дров им нынче завезли — прямо хоть завались: из больницы Фаине целую машину, и Томе такую же — из школы. Недели две по вечерам шоркали поперечной пилой, распилили толстенные двухметровые чурки. Томка охала, хваталась за поясницу, а когда все-таки распилили всю эту гору, расхрабрилась и первая предложила: «Будем колоть сами! Что мы, неженки какие, чтоб со стороны нанимать?» Соседские женщины судачили: денег жалеют, а мужики, проходя мимо, ухмылялись: во, дают девушки! До изнеможения бились над суковатыми, свилеватыми чурбаками, наконец, Томка сама же первая не вытерпела, махнула в сердцах рукой: «Ну их к черту, Файка! Хватит нам того, что есть, как-нибудь перезимуем». Нерасколотые чурки, чтоб не бросались в глаза, старательно упрятали под крыльцо, а на видном месте сложили такую поленницу — просто загляденье, скажи кто, что в этом доме нет мужчин!
Березовые, пополам с пихтовыми, дрова горят с веселой пальбой, жаром пышет чело печи. Вот уже прогорели пихтовые полешки, пора ставить кастрюльку с супом, раскатывать сочни для шанежек, растолочь сварившуюся картошку. И как раз вот в такой горячий момент обнаружилось, что кухня слишком мала и вообще двоим тут делать нечего, кто-то из них — явно лишний. Началось с того, что Фаина, вытягивая ухватом увесистый чугун с картошкой, сплеснула малую толику кипятка на раскаленный под печи. Зашипело, повалил пар.
— Ой, Файка, чугун опрокинула? — всполошилась Томка. — Давай я сама!
— Обойдусь, не мешайся под руками! Почистила бы лучше лук…
Поворчав, Томка взялась за дело. Чтоб не ело глаза, пристроилась перед самой печкой. Но через минуту что-то снова сильно зашипело, тревожно забренчала крышка кастрюли: побежал куриный суп… Фаина сунулась с ухватом, второпях не заметила, как слегка двинула Томку по плечу. Та сразу взметнулась:
— Не видишь человека?
— А ты не мешайся! Весь жир сгорел, из-за тебя все!
— Ах, так? Тогда чисти свой лук сама!
С обиженным звоном нож звякнул по столу. Фаина не осталась в долгу:
— Что, мне одной не хватает! Готовь сама!
Ухват с грохотом полетел в угол.
— Ну и Файка!..
— Ну и Томка!.
Нет, что бы там ни говорили, но двум женщинам в одной кухне не ужиться. Скорее можно встретить белую ворону или черного зайца, нежели женщину, которая чистосердечно призналась бы в своем полном невежестве в кухонных делах. Правда, атабаевские хозяйки, принимая у себя гостей, с завидной скромностью предупреждают: «Уж извините, гости дорогие, стряпня моя нынче не удалась, не обессудьте…» Не верьте сетованиям доброй хозяюшки, знайте: она каждой клеткой своего существа ждет похвальных слов. И боже упаси, если по незнанию или недомыслию дернет вас за язык подтвердить слова хозяйки, мол, да, да, у вас действительно на этот раз что-то не того… За столом воцарится угрожающее молчание, вас постараются поскорее спровадить, и уж будьте уверены, что нога ваша больше не ступит за порог этого дома. Если доведется побывать в Атабаеве, хвалите все напропалую! Давитесь горелой кашей, хватайтесь под столом за живот, корчась от ужасных колик, которые вам причиняет полусырое тесто пельменей, но не поскупитесь на пару-другую добрых слов в адрес хозяйки! Тогда вы будете здесь желанным гостем в любое время года! Запомните это, собираясь в Атабаево! Да разве только в Атабаево?!. Знайте, что в сумочке почти каждой уважающей себя женщины вы можете, наряду со множеством нужных, большей частью малонужных или совершенно ненужных мелочей, обнаружить смятые, полустершиеся бумажки с торопливыми записями, цифрами. Нет, нет, это не зашифрованные адреса и номера телефонов ваших неизвестных соперников. Речь идет о гораздо важном: это почти стенографическая запись новых блюд, секрет которых доверительно раскрыт вашей жене соседкой или знакомой по курорту, или подслушан из чужой беседы… Например, загадочная для непосвященного человека запись: «0,5 к том. пюр + 1,5 Н2О + мор. лук + пер. чер. Остуд!» — означает рецепт приготовления маринада к холодной рыбе и читается так: «Взять полкило томатной пасты-пюре, добавить полтора литра воды, сюда же добавить мелко накрошенной моркови с луком, присыпать черным перцем и остудить». Просто и понятно. Впрочем, есть веские основания подозревать, что женщины, охваченные любовью к ближней и охотно передающие секрет того или иного блюда, утаивают какую-то мелкую, но весьма важную деталь или компонент, скрадывают или, наоборот, удлиняют время выдержки, брожения, кипячения, в результате чего из ожидаемого чудесного блюда у соседки, знакомой, сослуживицы получается несъедобная чепуха. «Бескорыстие бескорыстием, но свой престиж дороже!» — этого неписаного правила придерживаются атабаевские женщины, да разве только атабаевские?!.
За какой-нибудь час Фаина с Томкой успели семь раз поссориться и восемь раз помириться. Наконец, Томе надоело, она ушла на свою половину и с ожесточением принялась крошить капусту для салата. Фаина заглянула к ней и ужаснулась:
— Ой, Томка, совсем рехнулась! Ну, куда ты столько, кто будет есть?
— Ничего, не волнуйся! Едоки найдутся. Ты же сама говоришь, мужчины любят на закуску салат.
— Ой, Томка, зловредный твой язычок! Известно, на что намекаешь. Кто, какие мужчины? — на всякий случай притворно удивилась Фаина.
— Мало ли кто! Думаешь, на одном твоем Георгии свет клином сошелся? Хо-хо, как бы не так! У нас в школе среди преподавателей тоже имеются особы мужского пола, примите это к сведению, уважаемая Фаина Ивановна!
Вот тебе и Томка, та самая Томка, которая чуть ли не каждый день к месту и не к месту метала громы и молнии, клялась, что терпеть не может этих мужчин и глаза б ее не видели их вовсе! Вы только посмотрите, как она взъерошилась, как наступательно поглядывает поверх своих очков.
— Ты меня просто убила, Томка! Значит, у тебя тоже есть… знакомый кто-то? У-у, нехорошая, хоть бы предупредила!
— А ты, когда начала дружить со своим Георгием, очень-то советовалась с другими! Скажешь, со мной делилась, а? Ну, молчишь? То-то. Не указывай вилами на чужой двор!
Неотвратимо назревала восьмая в это утро горячая перепалка, но в этот момент кто-то несмело постучался в дверь.
— Ну, конечно, не иначе, как к тебе! — воспользовавшись минутой замешательства, Тома успела дать последний залп. — Свои все дома, чужих не пускаем. Заходите, кто там!
В проеме двери показалась незнакомая женщина, повязанная большим черным платком, за спиной у нее громоздилась большая котомка, а правую руку оттягивал фанерный чемодан с округлыми боками.
— Тут проживает врач Петрова?
Фаина, как стояла с недоделанным рыбным пирогом, так и обмерла. В следующую секунду тесто мягко шлепнулось на пол, а сама она со сдавленным криком бросилась навстречу женщине.
— Мама!
Белыми от муки руками обняла за плечи, ткнулась лицом в грудь. С минуту постояли молча, охваченные волнением столь радостной для обеих встречи, затем оторвались друг от друга, встретились глазами, полными слез. Фаина снова прильнула к матери, принялась целовать ее в щеки, глаза, нос…
— Мама, просто не верится… неужели это ты? Как ты догадалась приехать? Почему не известила? Я бы нашла машину, поехала б на станцию встречать. Ой, мама, просто не верится! Ты бы знала, как я соскучилась! Мама…
Спохватилась и тут же торопливо принялась стаскивать с плеч матери увесистую котомку, помогла снять верхнюю одежду, усадила на единственный стул со спинкой.
— Сядь, мама, сядь, отдохни! А зачем ты с грузом поехала в такую даль? Господи, будто в Антарктиду собралась. Вечно ты не жалеешь себя!.. Ах, да, Тома, познакомьтесь, это моя мама. Ой, там у меня что-то горит, запахло! — Фаина опрометью кинулась на кухню спасать праздничный обед…
К полудню, наконец, все было готово. Все, что успели сготовить, расставили на столе, Фаина вынесла заветную бутылку с красным вином, на этикетке которой было изображено целых пять штук медалей: «Мама, это в честь твоего приезда!» В окна заглянуло солнце, в комнате сразу стало светло, радостно. Праздник! Все трое чинно уселись за стол, но и тут Фаина не сводила с матери сияющих глаз, точно все еще не веря своему неожиданному счастью. Тома неприметно приглядывалась к гостье, отмечала про себя: «Она еще не то, чтобы очень старенькая… А зубы такие белые, красивые, просто на зависть, и все целехонькие. Очень они ее красят… Глаза точь-в-точь как у Фаины. Добрая, видать, женщина, такая приветливая. Счастливая ты, Файка…» Тома подавила невольно вырвавшийся вздох. У нее из родных никого нет, с пяти лет росла в детдоме. Если бы хоть раз обнять свою родную мать, счастья ей хватило бы на всю жизнь! Но у нее из родных никого: отец без вести пропал на войне, а потом похоронили мать. Уже много времени спустя, когда она стала взрослой, знакомые из своей деревни рассказали, какой страшной смертью умерла ее мать: «Молотили на сложной молотилке, мать подавала в барабан снопы, и как это она зазевалась, — глянь, а уже подол платья намотало на главный шкив, а там и самую ее затянуло. Закричали мотористу, да разве такую махину в одну минуту остановишь?.. Перемололо твоей матушке и руки, и ноги, живого места не осталось, глядеть страшно. Из-под машины вытащили — уже не дышала. Не приведи господь такое еще увидеть… А баба она была веселая, бойкая, любили ее в деревне за характер. За расторопность свою и была поставлена подавальщицей на молотилке, да ведь кто знал, что случится такое? Кабы знать, где упасть…» После того Тома возненавидела платья с длинными подолами, стоило ей увидеть на улице приезжую из деревни женщину в длинном, почти до пят платье, как тут же перед глазами вставала мать…
— Фая, ты чего такая невеселая? — вдруг встряхнулась Тома. — К ней приехала мать, а она тут расселась! Ручку в брючки, а другую в карман — я атабаевский атаман, так, что ли? Вот увидишь, Васса Степановна завтра же со скуки сбежит от нас. Угощай!
— Спасибо, доченька, не голодная я. И скучать мне с вами не о чем. А ты, доченька, называй меня просто тетей Вассой, уж какая я Васса Степановна. Непривычно, когда по отчеству называют… И тебя я буду Томой звать, не обидишься? Чай, годами не старше моей? Вот и ладно.
«Вправду, мать у Фаины очень славная и такая сердечная, — снова подумалось Томе. — Так и кажется, будто родная мать со мной сидит. Ты бы знала, Файка, какое это, наверно, счастье иметь такую мать».
После первой же чарки заморского вина-медалиста девушки зарумянились, стали много говорить, перебивая и не слушая друг друга, беспричинно смеялись, далеко запрокидывая голову. Васса Степановна слушала их болтовню, молча усмехалась чему-то, время от времени бросала на обеих ласковые взгляды. Фаина заладила одно:
— Ой, мама, и как это ты решилась выехать одна в такую даль? Ведь ты до этого почти никуда не выезжала, правда? Главное, разыскала и заявляется: «Тут проживает врач Петрова?» Ой, не могу!..
Мать в ответ улыбается, утирает кончиком платка уголки губ.
— Свет велик, да не без добрых людей, доченька. В своих письмах ты мне описывала, мол, до меня надо по железной дороге пять станций проехать. Я как села на своей станции, так и принялась отсчитывать их по пальцам: думаю, как не станет пальцев на одной руке, так, значит, и доехала. Только гляжу — и пять остановок проехали, и шесть, и седьмую миновали, а соседи в вагоне все говорят: «Сиди, сиди, мамаша, твою станцию еще не видать. Как приедем, так и скажем». Доверилась я людям, думаю, старую женщину зря не обидят. Проехали, может, десять, а то и больше остановок, тогда мне и подсказывают: «Ну, мамаша, вот теперь твоя станция, можешь сходить». И правда, на стенах вокзала обозначена та самая станция, про которую ты мне описывала. Разыскала автобус, — опять же добрые люди помогли, — села, рассказываю, как добиралась, остановки на пальцах считала, а вокруг смеются: мол, ты, бабушка, на учет брала все мелкие полустанки, где поезд останавливается, а крупных станций, действительно, пять. Так и доехала. Нынче, коли сама захочешь, и то мудрено заблудиться — везде народ, все грамотные… А тебя, доченька, видать, все здешние люди теперь знают?
— Откуда ты взяла, мама?
— Как же, со стороны-то виднее. Слезла я с автобуса и снова не знаю, куда идти. Слепая ровно… Снова спрашиваю: «Скажите, люди добрые, как мне дойти до Зеленого переулка?» — «А кого там ищешь, бабушка?» — «Мне, — говорю, — врача Петрову надо бы, дочкой она мне приходится». Знаем, отвечают, такую, глянь, а уже какой-то мужчина тянет из моих рук чемодан: пойдем, говорит, мамаша, со мной, я тебя провожу. Верно слово, не обманул, так до самых ваших ворот и доставил. Подает обратно чемодан и говорит: «Вот здесь проживает ваша дочка, очень у нас ее уважают, хорошего человека вырастили, мамаша». Сказал он это, а сам обратно. Добрые-то люди везде есть, доченька. Будешь с человеком по-хорошему — и он к тебе с добром…
Помолчав, мать неожиданно спросила:
— Не скучаешь здесь, доченька? Уехала от нас вон в какую даль…
Фаина ответила не сразу, по лицу ее пробежала неясная тень.
— Уже привыкла, мама… Да и некогда скучать, работы хватает. Знакомых теперь у меня здесь много. С Томкой вот живем, как родные сестры, правда, Тома?
— О-о, мы с Фаей душа в душу, водой не разольешь!
Встретились глазами и озорно расхохотались: обеим сразу вспомнились утренние баталии на кухне.
— Вижу, доченьки, друг дружке вы по сердцу пришлись. Оно так и следует, в молодости без товарищей нельзя. Если хороший друг-товарищ повстречается, то и мать бывает больше не нужна…
Фаина догадалась о потайных мыслях матери и густо раскраснелась, протестующе замахала руками:
— Ой, мама, зачем ты так? Да я тебя ни на кого не променяю, одна ты у меня!
Вскочила, обняла мать, прижалась щекой к щеке, замерла в благодарном порыве. Тома, низко опустив голову, дрожащими пальцами скручивает и раскручивает бахрому цветной скатерти, а сама вот-вот расплачется. «Счастливая ты, Файка, и мать у тебя такая славная, добрая, любящая… Господи, все бы на свете отдала, если б хоть раз вот так прижаться к родной матери! Не могу, больше не могу…»
Тома порывисто вышла из-за стола, быстрыми шагами скрылась в своей половине. Вскоре она вернулась, вокруг глаз были заметны красноватые пятна. Пряча лицо, направилась к выходу.
— Тома, ты куда?
— Выйду подышать… Выпила вина, нехорошо себя чувствую. Нельзя мне пить вина, совершенно нельзя… Я недолго, пройдусь на воздухе…
Слышно было, как она застучала по ступенькам крыльца, затем коротко звякнула щеколда калитки. После продолжительного молчания Васса Степановна осторожно поинтересовалась:
— Подружка твоя, видать, хороший человек, доченька. Она что, тоже дальняя, не из здешних?
— Дальняя, мама. Детдомовская она, из родных никого, осталась одна, точно березка в чистом поле. А я разве не писала тебе про Тому?
— Может, и писала, да я запамятовала. Старая память, что сито, — все насквозь… Э-э, господи ты боже мой, гостинцы-то свои я и забыла на стол поставить, уж ты прости меня, доченька! Старая, что малая, где села, там и поела, а про свою котомку забыла начисто. Помоги-ка мне, доченька…
Васса Степановна принялась выкладывать содержимое котомки и чемодана. Фаина всплескивала руками, а мать лучилась знающей улыбкой: «Помаленьку все скушаешь, доченька, домашнее — оно всегда вкуснее покупного».
— Ну, куда ты столько навезла, мама? Можно подумать, мы тут сидим голодные! Ведь не те годы, мама, когда училась и думала о миске домашней лапши. Тогда жила на стипендию, а теперь у меня зарплата хорошая, сама знаешь…
Мать вынимала из котомки бережно завернутые в чистые тряпицы увесистые куски свинины, замороженную тушку гуся, пол-литровые баночки с домашним маслом, медом, туго набитые чем-то мешочки.
— А здесь что? О-о, сушеная черника! Ты знаешь, мама, ее здесь вообще в глаза не видели, не растет. А в этом мешочке? Мята с иван-чаем? Господи, как ты догадалась, мама?
— Не забыла, доченька, как ты любила чай с мятой. Думаю, не лишнее, возьму, авось не выбросит…
— Я вижу, от всего, чем богата, привезла понемногу. Спасибо, мама! — Фаина снова, в который раз, обняла и поцеловала мать.
— Корову держите, мама? Трудно?
— Нелегко, доченька, да ведь как без коровы? Корова во дворе — еда на столе, не зря сказано. И то сказать, нынче колхоз выдал три воза ржаной соломы да воз яровой, и сама с литовкой по лесопосадке походила, воз целый сена наскребла. Легко корову продать, а попробуй, найди хорошую. Помаленьку живем, доченька, только у тяти со здоровьем хуже и хуже, за пчелами кое-как, через силу уже доглядывает… Кланялся он тебе.
Фаине стало нестерпимо стыдно: пока мать рядом, об отце и вспомнить забыла. Тому, конечно, была своя причина: с самого детства с матерью да с матерью, а отца в семье видели редко, работал он на лесозаводе в большом поселке, километрах в тридцати от дома. Наведывался к своим раз-два в месяц, а то и реже, приносил кое-какие деньги, уходил всякий раз с туго набитой котомкой за плечами. Хозяйство и ребята — все держалось на матери, та крутилась белкой в колесе. Фаина, пожалуй, и не вспомнит, чтобы когда-либо видела мать праздно сидящей на лавке. Годам к пятидесяти отец подорвал свое здоровье и, заработав хронический ревматизм и небольшую пенсию, окончательно вернулся домой. Однако путь к сердцам собственных детей оказался заказанным — слишком поздно он вернулся к ним. Так и вышло, что любовь и привязанность своих детей променял на зарплату, которую ему на лесозаводе выдавали аккуратно два раза в месяц, не то что в колхозе в те памятные годы… И Фаина, вспоминая о доме, всегда в первую очередь живо представляла мать, ей даже будто слышался ее ласковый, добрый голос, а образ отца был расплывчат и тускл.
— Ой, мама, мама, и зачем ты столько всего привезла! Подумать только, пуда полтора, не меньше!
— Так ведь не на себе, доченька, всю дорогу машина везла.
Фаина раскладывала на кухне мамины свертки, баночки, когда в сенцах застучали чьи-то шаги. Фаина продолжала свое дело, подумав, что, наверное, возвращается Тома.
— Позвольте войти к вам?
Фаина почувствовала, как ослабели ноги под коленками: Георгий!.. В замешательстве не знала, куда рассовать баночки, тряпицы, мешочки, так и осталась стоять, стараясь своей спиной загородить мамины гостинцы.
— А-а, Георгий Ильич, заходи… заходите. Извините, у нас как раз такой беспорядок, не прибрано… Пожалуйста, присядьте вот сюда…
Зная, что мать наверняка заметила ее растерянность, она окончательно заробела и не знала, за что взяться, как ей вести себя дальше. И надо же случиться такой встрече!..
Георгий Ильич сделал вид, что ничего такого не произошло, повесил шляпу на гвоздь, вбитый в притолоку двери, расстегнул пуговицы плаща, присел на свободную табуретку.
— Ого, я вижу, вы собираетесь в путь-дорогу, Фаина Ивановна? — кивнув головой на баночки, расставленные на столе, усмехнулся Георгий Ильич. — И далеко, если не секрет?
— А-а, вы об этом… Знаете, ко мне приехала мама, вы познакомьтесь… Это, мама, наш врач, мы вместе работаем… — Фаина с затаенной мольбой в глазах посмотрела на мать, словно, говоря: «Ради бога, мама, ты постарайся понравиться ему, ладно? А после я тебе все, все объясню! Только постарайся, чтобы он остался доволен…»
— О, так это твоя мать? — словно только теперь заметив сидящую в двух шагах от себя старую, деревенскую всем своим обличьем, женщину, Георгий Ильич слегка кивнул в ее сторону головой. — Что ж, очень хорошо. Соскучились по дочке? Дело доброе, доброе… Ну, рассказывайте, Фаина Ивановна, как проходит праздник в ваших палестинах? Кстати, я не вижу здесь милой, одержимой высокими устремлениями педагогички, она, вероятно, где-нибудь веселится организованно, не так ли?
Между тем Фаина металась из кухни в Томкину комнату, спешно приводила себя в порядок. Кое-как справившись с первым волнением, принялась наводить порядок на столе. Видя такое, мать стала помогать ей. Георгий Ильич, скрестив ноги, сидел на табурете, снисходительно поглядывая на суетящихся женщин. Ему льстило, что весь этот переполох вызван его приходом. Взгляд его остановился на ногах Фаины, он оценивающе подумал: «Хм, никогда не замечал, что ноги у нее такие… спортивного типа. Слишком выделяется икроножная мышца. Такие ноги не красят женщину. Не прима-балерина, нет… Лет через десяток-другой они у нее будут просто безобразными, как у матери… Дочка вся в матушку. Никуда от этого не уйдешь, не мы выбираем родителей. Наследственность, генетика… Хм, смешной анекдот рассказал сегодня предрайисполкома Урванцев: если, говорит, ребенок похож на отца — это по Дубинину, то бишь наследственность, а если похож на соседа — это по Лысенко, то бишь черт знает что… Смешно? Пожалуй, нет. И вообще черт бы побрал самого Урванцева: встретил на улице, затащил к себе на квартиру, заставил выпить четыре рюмки коньяка. Догоняет, пьянею… Интересно, где он достает коньяк, в Атабаево его вряд ли завозили за последние десять лет. А, начальство — им среди зимы достанут красный мак!.. Начальство… Черт, долго еще мне оставаться костылем для Соснова? Умный на его месте давно бы ушел, а глупый не догадается… Ну, ничего, долго ждали, еще немного потерпим. Время работает на терпеливых… А коньяк у Урванцева совсем неплохой, марочный какой-то. Живут же люди… Между прочим, жена у него фигуристая, упитанная. Чувствуется порода… Ч-черт, при желании с моей стороны она не стала бы строить из себя недотрогу. Дает понять, что хотела бы видеть во мне не только врача, но и друга. Какое у нее тугое, налитое тело, как она вздрагивает под рукой при пальпировании! Глуп ты, товарищ Урванцев, честное слово, глуп. Жена твоя так же здорова, как… Екатерина II. Ее надо заставить рожать, а ты… Черт, счастье твое, что стоишь надо мной, а не то… Впрочем, как сказано, жена Цезаря выше подозрений… И вожделений нижестоящих чинов… Хм, а коньяк действительно хорош, похоже, армянский… Чего это так долго возятся мать с дочкой? Впрочем, пожалуйста: я ваш гость, уважьте…»
— Георгий Ильич, говорят, в праздники выпить не грех, даже курица, и та пьет, — напряженно улыбаясь и силясь казаться веселой, Фаина разлила по чаркам вино. Георгий Ильич поднял голову, оглядел Фаину с ног до прически. Она успела одеть голубое, с мелкими желтыми цветочками шелковое платье с вырезом на груди и спине, нацепила белые бусы (она знала, что бусы ей идут), на ногах теперь у нее были белые остроносые туфли. На какое-то мгновение они встретились глазами, Георгий Ильич вскинул брови, словно говоря: «Ого, девочка, ты умеешь быть привлекательной, я вполне оцениваю твое старание». А на лице Фаины было написано: «Это для тебя. Хочу, чтобы я нравилась тебе. Ты ведь знаешь, я люблю тебя, только тебя. Хорошо, что ты пришел, я рада, вот увидишь, нам будет весело. Можешь не стесняться моей мамы — она у меня простая, славная…»
— Мама, садись с нами за стол… Георгий Ильич, дайте, я повешу ваш плащ на гвоздь. Вот так. А теперь придвиньтесь вместе со своей табуреткой ближе к столу. Сюда, сюда…
Георгий Ильич оказался между Фаиной и ее матерью. «Хм, положеньице, — иронически подумал он о себе, — вполне идиллическая картина: хирург Световидов в кругу своей семьи. Обратите внимание: одесную — жена, ошую — теща… Фу ты, какая чепуха! Начинает действовать урванцевский коньяк. Фаина — моя жена? Никаких дебатов, господа парламентарии, вопрос исключается… Поиграли в любовь, пора и честь знать. „Ничего не надо делать слишком долго“. Однако будем внимательны к добрым хозяйкам…»
— Георгий Ильич, мы… очень рады, что вы зашли к нам. Давайте, выпьем? — Фаина с мольбой смотрит на него, просто неприлично отказать. Георгий Ильич поднял чарку вровень с подбородком, кивнул Фаине.
— Не скрою, я сегодня уже выпил. Угостили превосходным коньяком. Ха-ха, в Атабаеве — и вдруг коньяк!.. Ну что ж, раз такое дело, давайте выпьем. Праздник есть праздник, неважно какой. Как говорят немцы, прозит. То бишь будьте здоровы.
Слегка чокнулся с Фаиной, поднес чарку к губам, сделал глоток и, вспомнив, извиняюще произнес «о, пардон» и прикоснулся уже неполной своей чаркой к рюмочке Вассы Степановны.
— Георгий Ильич, закусывайте. Чем богаты, тем и рады… Хотите, я отрежу вам кусок рыбного пирога?
— Спасибо, я сыт.
Замолчали, и вдруг за столом стало невесело, дохнуло зябким ветерком скуки, неопределенности. Разговор не завязался, если и вспыхивала искорка беседы, она тут же безнадежно гасла в холодном пепле. Фаину бросало то в жар, то в холод, она в отчаянии теребила в руках носовой платок: «Ну да, ему не нравится закуска… Может быть, Тома пересолила салат? Даже не попробует других кушаний… Ему неудобно перед мамой? Господи, но ведь она такая простая, не надо стесняться ее! Милый, ну что же ты…»
— Георгий Ильич, еще чарку? Нет, нет, вино слабое. Для вас, мужчин… Я очень прошу. Мы с мамой тоже понемножечку выпьем. Мама, давай я тебе чуточку налью, на донышко.
— Спасибо, доченька. Дай бог тебе здоровья, счастья…
День шел на убыль, начало смеркаться, от этого в комнатке, казалось, стало еще скучнее. Фаина, не зная чем занять гостя, предложила, наконец, нерешительно:
— Георгий Ильич, меня Алексей Петрович приглашал к себе. Просто так, посидеть с ними. Им, наверное, вдвоем в такой день невесело. Хотите, пойдем все вместе? Сосновы, я знаю, будут рады.
Георгий Ильич с хрипотцой рассмеялся:
— Ха-ха, Фаина Ивановна, с какой стати? Незваный гость хуже… желтухи! А потом, откровенно сказать, меня не прельщает идея развлекать скучающих стариков. Клоунада — это не для меня, увольте!
Резко отодвинувшись вместе со стулом, встал, выпрямился, сухо проговорил:
— Благодарю за столь роскошный стол. Извините, но я вспомнил, мне надо спешить по одному очень важному делу…
Набросив на плечи большой, черный мамин платок, Фаина вышла провожать гостя. Едва закрылась за ними дверь, как Георгий Ильич тут же в темноте привлек к себе Фаину, охваченный дрожью, жарко и нетерпеливо заговорил. Он почти касался ее губами, резкий запах коньячного перегара ударил ей в нос:
— Послушай, Фаина, мне надоел этот водевиль! Идем ко мне, прямо сейчас, ты мне очень нужна, понимаешь? К черту всех, надо уметь ценить и пользоваться своей молодостью! Фаина, ты пойдешь со мной?
Фаина сквозь платье ощущала, как весь напрягся Георгий Ильич, ожидая ее согласия. Он был уверен, что Фаина согласится, просто тянет для приличия. Фаина отвернула лицо, зашептала в темноту:
— Нет, Георгий, сегодня я не могу… Обещалась к Алексею Петровичу. А то подумают, что я посмеялась… И мама здесь, как же я оставлю ее одну? Нет, Георгий, сегодня не могу, прошу тебя, не сердись…
Когда до его разгоряченного сознания дошел смысл шепота девушки, Георгий Ильич вмиг отрезвел, отпустил плечи Фаины. В голосе его послышались злость и досада:
— Ну да, ты дала честное пионерское слово явиться на прием к главному врачу по случаю праздника! Разумеется, я не вправе помешать вам. Ну кто же я в сравнении с ним? Рядовой хирург, червяк, ха-ха…
— Георгий, зачем ты так! — с болью, отчаянием отозвалась Фаина. — Перестань, не говори так! Почему ты не хочешь хоть один раз сделать так, как хотелось бы мне? Ты не будешь лишним у Сосновых, поверь мне…
— О-о, гран мерси! Выходит, вчера уважаемый шеф влепил мне выговор, а сегодня я должен выражать верноподданнические чувства и целовать ему руки? Пардон, Фаина Ивановна, это не в моих правилах. Итак, счастливо погостить… Жаль, что ты не идешь со мной. Очень жаль…
Глубоко засунув руки в карманы плаща, Георгий Ильич не оглядываясь зашагал к калитке. Прижав руку к груди, Фаина молча проводила его глазами, и когда сухим выстрелом стукнула щеколда, она судорожно всхлипнула.
Васса Степановна оставалась сидеть за неубранным столом. Казалось, что дремала, но пальцы ее беспокойно двигались на коленях, будто сучили невидимую пряжу. Старая женщина думала о дочери. Слава богу, дочь устроена хорошо, это она увидела теперь своими глазами. И уважением среди людей пользуется — это она также почувствовала и услышала своими ушами. Как же было не радоваться ей, старой женщине, хорошей жизни родной дочери? Счастье детей прибавляет жизни родителям… Но мать уже теперь задумывалась о будущей жизни дочери. Как-то она у нее сложится в дальнейшем? Фаине не весь век оставаться одной. Вот друга себе подыскала. Хоть и старались оба не показывать вида, старая мать и без того все поняла. Видно, так тому и быть, от судьбы не уйдешь, дело у них молодое. Да и Фаина теперь не такая молоденькая, должна понимать, что к чему. Дай им, господи, счастья, если полюбились и друг другу по нраву пришлись. В Георгии Ильиче, правда, было что-то настораживающее, что-то не совсем по сердцу Вассе Степановне. И наружностью из себя видный, без изъяна, и разговоры ведет гладко, на слове не запнется, но все-таки… Глаза! Глаза у Георгия Ильича не умели быть веселыми, в них за целый вечер так и не растаяла какая-то ледяшка. Смотрит человек на тебя и будто отталкивает от себя, и нехорошо делается на душе от этих глаз… Ну да, Фаине лучше знать, чай видела, с кем дружбу заводила, коли нравятся друг дружке, пусть, дело-то молодое, скажешь слово, а оно выйдет не так: никому не нравится, когда старые да бывалые встревают между молодых. Им жить, им и знать… Фаина глазами так и висит на нем, а тот не больно-то обращается к ней, будто другие заботы одолевают его. И то сказать, работа у врачей нелегкая, беспокойная: люди, вон, с песнями ходят, веселятся в свое удовольствие, а врач сидит за столом, того и ждет, как бы сию минуту не позвали к больному…
Давно затихли шаги Георгия Ильича по гулкой, стылой земле, а Фаина все еще стояла в темных сенцах, предавшись своим невеселым, совсем не праздничным думам. Наконец, она почувствовала, что продрогла в легком платьице, зябко отряхнулась и привычно нашарила в темноте ручку двери. С первым шагом в комнату ее обволокло теплом, знакомым запахом. За столом одиноко горбилась фигурка матери.
— Мама, извини меня, дурочку, оставила тебя одну… — Пощелкала выключателем, света не было. — Праздник, все гуляют. Сейчас я зажгу лампу. Со стола убирать не будем, вернется Тома, поужинает. Кто знает, может, к ней тоже гости придут…
Неяркий красноватый свет лампы осветил комнату, и жилье свое показалось Фаине неуютным, жалким. Захотелось уйти от этих стен, оклеенных однотонными зелеными обоями, от скрипучих, сучковатых половиц, от неумело и наспех побеленной печки…
— Мама, пойдем сходим к нашему главному врачу, Алексей Петрович и его жена очень хорошие люди. Никого у них нет, живут вдвоем. Заодно увидишь нашу больницу, там она совсем рядом. Пойдешь, мама? А может, ты устала с дороги, хочешь прилечь? Тогда ложись, я побуду возле тебя, мама.
— Что ты, доченька, не устала я. Говорю, всю дорогу на машине ехала. А спать я совсем мало сплю, впереди ночи хватит. Сходим, посмотрим на людей, а мне рядом с тобой сидеть — тоже гордость, доченька.
— Ой, зачем об этом, мама! Никакая я не особенная, просто как все. Не надо, мама, говорить с людьми обо мне, ладно? Ведь ты умница, правда?
Мать тихо засмеялась, легонько похлопала дочь по спине, точь-в-точь так, как она делала давно, давно, когда ее дочку никто еще не называл Фаиной Ивановной, была она для нее и для всех просто Фаенькой.
Улицы пусты, шаги по деревянному тротуару слышны далеко. Атабаевцам нынче не спится: окна в домах зашторены, а на шторах пляшут, машут руками тени, стекла дребезжат от топота ног. Атабаевцы нынче веселятся на славу, хозяйка выйдет в чулан за морожеными пельменями, оставит дверь открытой, и, улучив момент, песня вырывается на волю:
Пой, милый, песню пой,
Голос твой запомнится.
Ох, рассмейся, милый, смейся,
Дуре, мне, заплачется…
Морозный воздух быстро отрезвил Георгия Ильича «Ч-черт, дернуло заскочить к ней! — вспомнив о Фаине, со злостью выругал он себя. — Лишний повод для надежд, черт те что возомнит… Как назло, там оказалась эта старушка, мать ее. Зря, зря зашел, не могу простить себе. Подвел урванцевский коньяк, гнусно подвел!.. Ну, дьявол с ним, все это чепуха, мелочь, перемелется… Хм, трудящиеся атабаевцы свое берут, ишь, с размахом веселятся. Много ли надо человеку. Как сказал император Нерон, народу нужны две вещи: хлеб и зрелища. В остальном народ — стадо… Ему говорят: работайте, трудитесь, преодолевайте временные трудности, но ваши дети будут жить в прекрасном обществе. Об этом твердили отцам тех, кому сейчас тридцать, сорок, об этом будут толковать тем, кому сейчас пять, восемь лет. Ха, все это не для меня! Я, как личность, индивидуум, мыслящее существо, — я рожден и живу в мире один, да, да, один-единственный раз, и меня абсолютно не трогает, как и в каком обществе будут жить мои будущие потомки. (Надеюсь, они все-таки со временем появятся…) Точно так же их совершенно не будет трогать состояние праха их предка-отца. После меня мир для меня исчезнет. Никого еще не вернули к жизни скорбные вздохи и фарисейские хвалебные некрологи: „Ах, он был чудесным врачом… великолепным художником… гениальным писателем… проницательным ученым…“ Что им, мертвым! Меня интересует только моя жизнь, те несколько десятилетий, что отмерены мне от часа рождения до последнего вздоха. К дьяволу раскрашенные сказки-картинки о завтрашнем дне!»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги