Начало гражданской войны

Н.Л. Мещеряков. Лицо белогвардейщины (Вместо предисловия.)

Настоящий, третий, том воспоминаний белогвардейцев обнимает собой период начала борьбы контр-революции при помощи формируемых различными генералами белогвардейских армий, т.-е. приблизительно весь 1918 год. Ареной развертывающихся событий служит юг (Дон и Северный Кавказ) и восток (Сибирь). Гражданская война и интервенция иностранных империалистических правительств на Украине, на западе и на севере[1] в третьем томе не затронуты.

Нужно прежде всего оговориться, что приводимые в книге отрывки печатаются не целиком, а с купюрами. Главнейший мотив сокращений — сбережение места. Из воспоминаний белогвардейцев выбрасывались многие повторения, многое скучное, неинтересное, несущественное (особенно много таких сокращений сделано в воспоминаниях Гинса, написанных удивительно скучно и бесталанно). Выбрасывались часто также и те места, где авторы говорят иногда о действительных, а в громадном большинстве случаев ими выдуманных недостатках и темных сторонах революционной власти. Не желание скрыть и приукрасить действительность руководило нами при таких сокращениях. Пусть даже и есть кое-что верного в этой стороне писаний белогвардейцев. Но эта небольшая доля истины перемешана с неизмеримо большим количеством лжи, а для отделения истины от лжи потребовалась бы колоссальная работа. Да и не в этой стороне писаний белогвардейцев интерес их воспоминаний. Мы — граждане СССР — своими глазами видели все темные и светлые стороны революционной власти. Эту сторону дела мы хорошо знаем и без белогвардейцев. Их воспоминания интересны для нас только постольку, поскольку они рассказывают то, что они хорошо знают, и чего мы не видали: это их жизнь, их работа, их борьба, их интриги. Конечно, и здесь мы не найдем в их воспоминаниях объективной правды. Конечно, и здесь много стремлений скрыть темные стороны и приукрасить действительность. Но тем большую доказательность приобретает та правда, которая все-таки проскальзывает у белогвардейских деятелей. Эта сторона дела и представляет наибольший интерес в их воспоминаниях. К сожалению, недостаток места не позволил целиком привести некоторые статьи, чрезвычайно интересные в этом отношении (например, воспоминания барона Будберга).

Октябрьская революция была поразительно ярким, классическим проявлением классовой борьбы. Революция эта разделила всех граждан России на два лагеря — сторонников и противников революции. Даже те люди, которые всю жизнь свою оставались безучастными ко всем великим вопросам политики, равнодушно наблюдали их подобно гоголевскому мальчику, «ковыряя пальцем в носу», — даже эти архи-обыватели, если не активно, то по своим симпатиям, стали во время этой революции на ту или на другую сторону баррикады.

Под знамя Октябрьской революции стал весь пролетариат и подавляющее большинство крестьянства, т.-е. все те элементы, которые жестоко эксплоатировались во времена царизма, и которым господство буржуазии грозило дальнейшей эксплоатацией. Под знамя контр-революции собрались, наоборот, все эксплоататоры крестьян и рабочих, все те, кого пролетарская революция больно ударила по карману. Под это же знамя ушло большинство старого царского офицерства, которое было глубоко обижено тем, что революция положила конец их власти над безответной солдатской массой, и значительное количество верхов интеллигенции, интересы которых были тесно связаны с интересами буржуазии.

Когда белогвардейские генералы убедились, что нельзя свергнуть новую революционную власть одним наскоком, вроде, например, восстания юнкеров в Петрограде, перед ними встала задача необходимости формирования для борьбы особых, значительных по силе белогвардейских армий.

Какой же характер должны были получить эти армии?

При том ярко классовом характере, который получила Октябрьская революция, классовой силе революции можно было противопоставить только классовую контр-революционную силу, опирающуюся на тех, кому хорошо жилось при царизме, кто имел источником своего благосостояния ту или иную эксплоатацию, кто был поэтому материально заинтересован в сохранении старой эксплоатации и в борьбе против новой революционной власти. Такими элементами, кроме помещиков, буржуазии, офицерства и верхов интеллигенции, могло быть зажиточное казачество Дона и Северного Кавказа, владевшее обширными участками земли и занимавшее привилегированное эксплоататорское положение по отношению к так называемым «иногородним», т.-е. к крестьянам, переселившимся на Дон и на Кубань из-за недостатка земли у себя на родине. Такую же опору можно было надеяться найти и в крепком зажиточном слое сибирских «старожилов», с неудовольствием и в страхе за свое многоземелье поглядывавших на могучий поток переселяющихся в Сибирь «новоселов». Только здесь можно было надеяться найти для контр-революции серьезную многомиллионную классовую базу.

Это прекрасно видели и понимали вожди контр-революции, и потому эти места они выбрали как плацдармы формирования и развертывания своих белогвардейских армий. Только здесь могли они надеяться создать армию, которая, включив в себя значительные слои зажиточного казачества кулацкого типа, могла бы стать по существу классовой армией буржуазии и в то же время иметь внешность народной армии, опирающейся на казачество и крестьянство.

Слабость промышленного пролетариата в этих областях, отдаленность от крупных пролетарских революционных центров и возможность с окраин сноситься с поддерживавшими их заграничными империалистическими правительствами были другими причинами, которые побудили вождей контрреволюции избрать эти окраины ареной своей деятельности.

Но даже среди кулаческих элементов казачества и крестьянства было еще очень живо воспоминание о царизме, об унижениях и оскорблениях, которые должны были выносить даже зажиточные элементы казачества и крестьянства со стороны привилегированных сословий и чиновничества. Ненависть к царизму была так велика, что на защиту его, буржуазии, чиновничества и офицерства не стали в начале гражданской войны даже кулацкие элементы населения. В ответ на призыв добровольческой армии, — говорит Деникин, — «отозвались офицеры, юнкера, учащаяся молодежь и очень, очень мало прочих «городских и земельных людей». «Всенародного ополчения не вышло… Армия в самом зародыше своем таила глубочайший органический недостаток, приобретя характер классовый. Печать классового отбора легла на армию прочно». «Солдат было мало, — говорит тот же Деникин в другом месте своих воспоминаний. — Больше всего записывались в армию офицеры[2], юнкера, студенты, кадеты и гимназисты старших классов». «В батальоне генерала Боровского можно было наблюдать комические сцены, как юный воин с громким плачем доказывал, что ему уже 16 лет, или как другой прятался под кровать от явившихся на розыски родителей, от имени которых было им представлено подложное разрешение на поступление в батальон». «Положение наше безнадежно. Население нас не только не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно», — заявил генерал Каледин перед тем, как он застрелился. По словам генерала Денисова, сам Корнилов не скрывал, что в рядах Добровольческой армии «имеются и обломки политического хлама». «Генерал Деникин, — пишет Краснов, — борьбе с большевиками придавал классовый, а не народный характер, и при таких условиях, если его не подопрут иностранцы, должен был потерпеть крушение. Боролись добровольцы и офицеры, т.-е. господа и буржуи против крестьян и рабочих, и, конечно, за крестьянином стоял народ, стояли силы, за офицерами — только доблесть[3]. И сила должна была сломить доблесть». Как только война (против Советов) перестала быть национальной, — говорит Краснов, — она стала классовой и, как таковая, «не могла иметь успеха в беднейшем классе».

Такой же классовый, буржуазный состав белогвардейских армий мы видим и в Сибири. «Первые два месяца после выступления чехов, — говорит Гинс, — дрались только офицеры и те, кто добровольно присоединялся к восстанию. Народная армия — «интеллигентская по составу».

Еще резче и ярче определяет классовый характер белогвардейской эмиграции и белогвардейских армий барон Будберг (по убеждениям ярый монархист): «Что представляет из себя центр борьбы — Харбин? — пишет он в своем дневнике. — Разоренные эмигранты, вышибленные из своей колеи и все потерявшие бюрократы, горящая мщением молодежь, напуганные национализацией заводчики и фабриканты, равнодушные ко всему, кроме наживы, спекулянты, атаманские орды распущенной молодежи, трясущийся обыватель, эсеровские и большевистские рабочие… Сейчас головы высоко подняты у тех, кто в слагающейся обстановке видит только возможность сесть на старые места, закрепить все старые гайки, сторицею расплатиться с теми, кто принес все пережитое за последний год, и повернуть жизнь в старое русло». «Если то, что зародилось в Харбине и сгнило в разных отрядах, — говорит тот же Будберг, — полезет на русскую территорию, то население скоро пожалеет об ушедших большевиках, конечно, черное население, которое большевики почти не трогают, но которое больше всех затрещит от наших спасителей». Такую же характеристику дает он и сибирскому правительству: «Сибирское правительство признано только местными цензовиками, еле держится и представляет из себя такую же смешную и нелепую фигуру, что и гродековская комбинация».

Итак, белогвардейские генералы прекрасно понимали чисто классовый, буржуазно-помещичий характер подготовляемого ими движения. Но, с другой стороны, они понимали, что созданная на такой узкой буржуазно-помещичье-интеллигентской почве армия обречена на бессилие, а стало быть, и на поражение. Белогвардейские генералы — одни, как Краснов, более, другие, как Деникин, менее — понимали, что армии надо придать «народный» характер, чтобы привлечь к ней доверие широких масс и опереться на их поддержку. В своих воспоминаниях Краснов все время твердит о том, что он стремился создать такую всенародную армию. Но невозможно было скрыть ярко классовый характер создаваемых белогвардейцами правительств. На Кубани, например, «право выбора в новый орган управления предоставлялось исключительно казачьему, горскому и незначительному численно коренному иногороднему населению, т.-е. почти половина области лишена была избирательных прав». Но, кроме того, старые царские генералы, воспитанные на порядках самодержавия, мало считались даже с этим родственным им по интересам цензовым представительством. На Дону, например, права атамана были установлены чуть не равными царским правам: от него зависело утверждение законов, назначение высших должностных лиц, руководство внешними сношениями, армией и флотом; ему принадлежало право помилования. «Этими законами, — по признанию самого Краснова, — вся власть из рук коллектива, каковым являлся большой или малый Круг, переходила в руки одного лица — атамана». Во главе горского правительства стояли в то время богатый чеченец Топа Чермаев и Коцев. «В Новочеркасске, — по признанию Деникина, — образовалась политическая кухня, в чаду которой наезжие деятели сводили старые счеты, намечали новые вехи и создавали атмосферу взаимной отчужденности и непонимания совершающихся на Дону событий. Приехали и представители Московского Центра. Организация эта образовалась осенью 1917 года в Москве из представителей кадетской партии, совета общественных организаций, торгово-промышленников и других буржуазно-либеральных и консервативных кругов». «Сами эти московские делегаты стремились принести пользу нашей[4] армии, — пишет Деникин, — но за ними не было никого». В Сибири, по словам Гинса, «совет министров не считался с декларацией сибирской Думы».

Немудрено, что при таком ярко классовом характере власти и белогвардейской армии все их мечты о привлечении к себе симпатий населения оставались только мечтами. Вожди белогвардейщины сами не допускали возможности такого единения. Вот что пишет, например, Будберг в своем дневнике:

«Видел телеграмму Флуга из Западной Сибири, сообщающую, что положение там прочное, и что идет полное объединение буржуазии и народа. Последнее выражение мне очень не нравится и заставляет сомневаться в правдивости всего остального. Никогда я не поверю в искренность такого объединения».

Отношение крестьянства и рабочих к Добровольческой армии оставалось резко враждебным. «Чтобы не содействовать так или иначе войскам Корнилова в борьбе с революционными армиями, все взрослое мужское население уходило из своих деревень в более отдаленные села и к станциям железных дорог»… «Дайте нам оружие, чтобы мы могли защищаться от кадет», — таков был общий крик всех приехавших сюда крестьян… Кадеты, это — воплощение всего злого, что может разрушить надежды масс на лучшую жизнь; «кадет» может помешать взять в крестьянские руки землю и разделить ее; «кадет», это — злой дух, стоящий на пути всех чаяний и упований народа, и потому с ним нужно бороться, его надо уничтожить»[5]. Веры в победу при таких условиях не могло быть даже среди добровольцев. Среди них были два чувства[6] — безумная, бешеная жажда мщения за потерянные богатства у одних и апатия у других. По словам Деникина, «добровольцы-казаки то поступали в отряды, то бросали их в самую критическую минуту. А добровольцы-офицеры просто заблудились: без ясно поставленных и понятных целей борьбы, без признанных вождей они собирались, расходились, боролись впотьмах, считая свое положение временным и нервно ловя слухи о Корнилове, о чехо-словаках, о союзной эскадре, — о всем том действительном и несбыточном, что должно было, по их убеждению, появиться, смести большевиков, спасти, страну и их».

«Хотя в официальных кругах, — говорит в другом месте Деникин, — и упоминался часто термин «верные правительству войска», но это была лишь фраза без содержания, ибо в войсках создалось если не враждебное, то во всяком случае недоброжелательное отношение к многостепенной кубанской власти».

Это враждебное настроение крестьян и рабочих заставило белогвардейских генералов сохранять за их армиями их классовый буржуазно-кулацкий характер, хотя они прекрасно понимали бессилие таких армий. В Сибири попробовали расширить основу армии, пополнив ее при помощи набора, но результаты получились печальные с самого начала. Вот что пишет Будберг в своем дневнике:

«Приехавшие с запада говорят, что для развертывания Сибирской армии произвели очередной призыв и набрали новобранцев. Но офицеры их опасаются больше, чем красноармейцев. Рассказывают, что в Томске и других городах офицеры собираются на ночь в отдельную казарму и что оружие и пулеметы охраняются офицерским караулом».

«Симпатии населения не на их стороне, а на сочувствии немногочисленной н редкой городской буржуазии далеко не уедешь», — подтверждает неоднократно тот же Будберг.

Белогвардейские правительства и армии страдали не только от слабости их вооруженной силы, но и от отсутствия денежных средств. Буржуазия энергично толкала на борьбу офицерство, интеллигенцию и молодежь, но не хотела не только вести борьбу своими руками; она не хотела даже уделить на нее часть своих богатств. «Вскоре получено было первое доброхотное пожертвование на Алексеевскую организацию — 400 рублей, — пишет Деникин. — Это все, что в ноябре месяце уделило русское общество своим защитникам». «Денежная Москва, — пишет Деникин в другом месте, — ограничилась горячим сочувствием и обещанием отдать все на спасение родины. Все выразилось в сумме около 800 тыс. рублей[7], присланных в два приема. Дальше этого Москва не пошла». Ту же скаредность буржуазии, мечтавшей вернуть свои права и привилегии без всяких расходов, подтверждает и лейтенант NN: «Отсутствие опыта в подпольной работе, — пишет он, — осложнялось природной мягкотелостью и скупостью буржуазии, не отдававшей себе отчета в происходящем и упорно цеплявшейся за остатки своего имущества и капитала»[8].

Ту же скаредность буржуазии подтверждает и Р. Гуль. Когда по окончании «Ледяного похода» участники его вернулись в Ростов, там «был пущен лист сбора пожертвований в пользу «героев». От ростовского купечества собрано было… 470 рублей, а раненых прибыло всего тысячи две».

Генералу Краснову очень хотелось, чтобы возглавляемая им контр-революция имела вид всенародной власти, объединяющей все классы, все партии. «Круг спасения Дона, — говорит он, — не имел политической физиономии, и потому в нем не было и не могло быть политической борьбы».

Но действительность совершенно не соответствовала этому утверждению. «Он (Круг), — по словам того же Краснова, — торопился восстановить порядок и не боялся упреков в стремлении вернуться, к старому режиму». Круг торопился восстановить все нарушенные не только Октябрьской, но даже и Февральской революциями права капиталистов и помещиков. Ст. 20 созданных Кругом законов устанавливала священное для буржуазии право неприкосновенности собственности. Ст. 26 объявляла, что все декреты и иные законы, разновременно издававшиеся как Временным Правительством, так и советом народных комиссаров[9], отменяются». «Этими законами, — поясняет Краснов, — отменялось все то, что громко именовалось завоеваниями революции или ее углублением… Атаман счел необходимым вернуться к исходному положению — до революции».

Почувствовав себя господами положения, хотя бы на короткое время, Краснов и другие генералы не постеснялись открыто показать свое лицо царских генералов. «Слово «царь» было все еще жупелом для многих людей из серой части Круга, — признается Краснов. — С именем царя неразрывно связывали представление о суровом взимании податей, о продаже за долги государству последней коровенки, о засилии помещиков и капиталистов, о белопогонных офицерах и об офицерской палке. Царь и монархия противополагались понятию «свобода». Между тем, атаман служил торжественную панихиду по убитом большевиками царе и отдал об этом приказ; официозная газета «Донской Край» редактировалась Родионовым, считавшимся ярым монархистом, и в ней помещались статьи, говорившие благожелательно о восстановлении монархии в России».

Как же действовало на население это стремление к реставрации царизма со всеми его порядками? Вот как отвечает на этот вопрос сам Краснов:

«Англичане и французы вынесли впечатление, что на Дону настроение монархическое. Но это было верно только отчасти… Если бы спросили казаков, хотят ли они вполне вернуться к старому, более половины решительно ответили бы — нет! Простые казаки и крестьяне не желали реставрации, потому что с понятием о монархии первые связывали поголовную принудительную воинскую повинность, обязанность снаряжаться за свой счет и содержать верховых лошадей, ненужных в хозяйстве… Крестьяне думали о возвращении помещиков и о наказании за те разорения, которые они сделали в помещичьих усадьбах».

И опасения крестьян были вполне основательны. Следом за белогвардейскими армиями или вместе с ними шли выгнанные из имений помещики, старые пристава, жандармы и т. п. и творили жестокую расправу. Генерал Покровский рассказывает, что на севере Дона при участии Краснова образовалась Добровольческая армия под начальством генерала Иванова. Она «несла с собой чисто монархические лозунги. В тылу ее пороли мужиков, отнимали у мужиков землю в пользу помещиков, восстанавливали земских начальников и исправников. Осенью 1918 года армия эта была окончательно уничтожена восставшими крестьянами».

То же неудержимое стремление к возврату всего старого видим мы и во всех других местах. По словам того же генерала Покровского, «главное командование Добровольческой армии выкинуло лозунг «великой, неделимой, единой России», смысл которого практически выявлялся в стремлении максимума реставрации дореволюционного политического и социального строя, неприемлющего федерацию».

В Сибири, — по словам Гинса, — совет министров пошел определенно в сторону «частно-правового строя и свободы торговли». Денационализация промышленности, восстановление частных землевладельческих хозяйств и отмена монополий были главными основаниями законоположений, принятых в течение июля и августа».

Еще резче характеризует эти попытки реставрации Будберг. «Старый режим распускается самым махровым цветом и в самых гнусных своих проявлениях, — пишет он. — Ни для кого не тайна, что у большинства спасителей только и на уме, сколько «серой сволочи» они повесят за то, что переиспытали». «Таких спасителей, которые на 90 % состоят из купцов и буржуев, как вдохновителей и кормителей, и офицеров, как исполнителей, деревня примет в дубье и пулеметы», — признает Будберг, сам убежденный монархист. «Вообще немало злобной подлости открылось в эти дни, — пишет Будберг в другом-месте. — Достаточно было пустяка, чтобы разверзлись уста и раскрылись во-всю настоящие чаяния и вожделения. Эти господа, возгоготавшие от жадной радости, в припадке самой подлой, свойственной трусам мести, действительно были бы счастливы, если бы кто-либо другой, их не замешивая и открыто не компрометируя, истребил бы не только комиссаров, но и большую часть серого русского народа… Спасители, храбро расправляющиеся с бутылками в ресторанах и кабаках, в своем бахвальстве сделались страшнее бенгальских тигров».

«В угаре надежд, поднятых свержением в Сибири большевизма, — пишет тот же Будберг, — померкли уроки прошлого, и все жадно тянутся к старым источникам кормежки, благ, преимуществ и наслаждений. Все чавкают оголодавшими челюстями, испускают похотливую слюну и неспособны видеть будущего — темного, грозного, безвестного».

Так было везде. Так было и на Украине. «В Киеве, — пишет Краснов, — союз «Наша Родина» также создал свою армию. В корпусе едва насчитывалось 2.000 человек. Из них не более половины было боеспособных; остальные были священники, сестры милосердия, просто дамы или девицы, офицеры контр-разведки, полиция (исправники и становые), старые полковники, расписанные на должности командиров несуществующих полков, артиллерийских дивизионов и эскадронов, и, наконец, разные личности, жаждущие должностей губернаторов, вице-губернаторов и градоначальников, с более или менее ярким прошлым». «Вся эта публика наполняла Кантемировку шумом и скандалами. Семенов начал вводить по уездам Воронежской губернии, только что очищенным казаками, земскую полицию старого режима со всеми ее недостатками — взятками и лихоимством».

В области национального вопроса белогвардейские генералы также пошли по стопам царизма. На Дону, где не было других национальностей, Краснов не имел возможности проявить свой национализм. Но зато этот национализм ярко сказался на Северном Кавказе в Добровольческой армии Деникина, где был выдвинут великодержавный лозунг «единой и неделимой России», лозунг, исключающий всякую возможность федерации и признания прав других национальностей. «Добровольческая армия, — пишет Краснов, — ставила если не первой своей задачей, то по крайней мере задачей одновременной с борьбой с большевиками «объединение осколков бывшей России в Единую, Неделимую Россию», иными словами, уничтожение самостоятельной Украины, самостоятельной Грузии, посягательство на полную автономию Крыма, Дона и Кубани». Понятен поэтому страх Грузии, горских народов, украинцев и других перед Добровольческой армией, их недоверие к ней, перешедшее позже в открытую вражду. Так же великодержавно, националистически относился Деникин к казакам Кубани и Дона. Отстаивавшему самостоятельность Дона Краснову он не оказывал никакой помощи. Он «угнетал проявление кубанской самостоятельности; он не считался с Радой». Такое же отношение, полное высокомерия, было и по отношению к украинцам. «Украинцы — к ним одно презрение, как к ренегатам и разнузданным бандам», — пишет в своем дневнике генерал Дроздовский.

Явный, ничем не прикрытый монархизм, угнетение национальностей, восстановление власти помещиков и царской полиции, защита интересов буржуазии — такова была программа и практика белогвардейских правительств по признанию стоявших во главе их генералов. В этих правительствах принимали участие или близко стояли к ним меньшевики, эсеры, народные социалисты и т. п. Так, например, в уральское правительство входили (см. воспоминания Гинса) представители партии народной свободы, трудовой, народносоциалистической, социалистов-революционеров и социал-демократов-меньшевиков. А между тем пункт 4 программы этого правительства выставлял требования возвращения национализированных заводов их бывшим владельцам, т.-е. крупнейшим капиталистам, а пункт 5 — восстановления частных капиталистических банков.

В других местах меньшевики и эсеры не были так откровенны, чтобы прямо входить в белогвардейские правительства (или их туда не пускали). Тогда они становились в позу оппозиции, но оппозиции робкой и неискренней, ибо в глубине души они предпочитали генеральскую власть власти трудящихся. Деникин сообщает, что «на одном из собраний народный социалист Шик, характеризуя позицию, занятую социалистами ростовской думы, говорил: «В тиши они мечтают о казацкой силе, а в своих официальных выступлениях они эту силу чернят». Кубанская казачья интеллигенция, по его же словам, «носила партийные названия эсеров и эсдеков, но, вскормленная на сытом хлебе привольных кубанских полей (т.-е. принадлежащая к кулацким элементам казачества. Н. М.), она пользовалась социалистическими теориями только в качестве внешнего одеяния и для экспорта, сохраняя у себя дома все кастовые традиционные перегородки».

То же было и в сибирских, правительствах. «Мне совершенно ясно, — говорит Будберг, — что из смеси эсеровщины, думских пустобрехов и естественно настроенных очень реакционно офицерских организаций ничего, кроме вони и взрывов, не выйдет. Из таких продуктов даже самые первоклассные специалисты по соглашательству ничего не сварят».

Известна, хотя и не освещена еще в печати, крупная роль, которую сыграли сибирские кооператоры в деле подготовки чехо-словацкого восстания. На нее указывает и Гинс, но, к сожалению, и он не освещает ее подробно. «К тому времени, когда проявилось явно враждебное отношение Москвы к чехам (т.-е. когда ясно стало, что чехи подготовляют восстание. Н. М.), — пишет Гинс, — последние успели завязать тесные сношения с сибирской кооперацией, принявшей на себя снабжение эшелонов продовольствием и фуражом, а через потребительскую кооперацию, почти сплошь эсеровскую по составу, чехи связались с подпольными антибольшевистскими организациями».

Мы видели выше, что социальным и политическим содержанием белогвардейской власти был возврат к монархизму и к старым дореволюционным порядкам. Посмотрим теперь, что за лица стояли во главе белогвардейщины, а также и те, кто составлял ее ядро. Для характеристики воспользуемся словами самих авторов воспоминаний.

Начнем с верхов.

Вот как характеризует этих вождей ген. Краснов:

«Жадный до наживы кубанский казак боготворил тех вождей, которые добычей считали не только оружие и снаряды, но и имущество магазинов и кооперативных лавок, занятых городов и сел, которые налагали на жителей контрибуции, взыскивали их и делились полученными деньгами с казаками. Такими вождями были генералы Покровский и Шкуро… Характера он (Покровский) был решительного и в основу войны положил грабёж».

В сборнике помещены воспоминания некоего В. М. Краснова (не нужно смешивать с генералом Красновым), касающиеся Ставропольской губ. Эти воспоминания чуть не сплошь наполнены описаниями всяких безобразий, насилий, пьянства и т. д. тех лиц, в руках которых была вся власть в губернии. Трудно цитировать их, ибо пришлось бы переписать чуть не половину статьи. Беру две, три цитаты наудачу.

«В Николин день, 6 декабря 1918 г., Ставропольский комендант полк. Архипов, по совету одного из своих сотрапезников, послал солдат за гласным местной городской думы М., принадлежавшим к левому крылу эсеровской партии.

Когда М. прибыл в помещение комендатуры и спросил о причинах его вызова, полковник Архипов приказал ему:

— Пой «боже, царя храни», такой-сякой!

— Неужто вы меня, полковник, только для этого и вызвали?

— Да ты еще и разговаривать? Всыпать ему!

К приходу М. уже были заготовлены шомполы и мокрые мешки. По приказанию коменданта солдаты схватили М. и надругались над ним в присутствии находившихся здесь сотрапезников коменданта.

— Теперь вы свободны — объявил комендант гласному М. по окончании экзекуции.

Это происходило в центре губернского, города, против здания окружного суда».

«Приговоренный военным судом (защитником Архипова был Замысловский) к семидневному (кажется) аресту, полк. Архипов вернулся к своей прежней деятельности, а затем назначен был начальником государственной стражи Больше- Дербетовского уезда».

«В селе Летницком, Медвеженского уезда, местный комендант вызвал к себе одного из местных жителей, и между ними произошел следующий диалог:

— Ты судился с таким-то?

— Судился.

— Сколько тебе присудил мировой?

— Двенадцать сотен.

— Всыпать ему по одной за каждую сотню.

Когда истцу всыпали, комендант проводил его словами:

— Передай мировому, что и ему то же будет, если он будет обижать моих знакомых».

«В селе Ледовско-Балкавском местный комендант издал приказ, чтобы мужчины при встрече с ним останавливались и кланялись, снимая головной убор, а женщины приветствовали бы его поясным поклоном, сложа руки на животе. Через некоторое время в отдел пропаганды явилась рыдающая сельская учительница и рассказала, что комендант приказал ее выпороть за неисполнение приказа».

«В подгороднем селе Кугульме местный комендант Л. передоверил свои права матушке, и урядник Гладков порол баб по приказу последней среди бела дня у волостного правления. Хуже всего было то, что случаи эти превращались в бытовое явление, или безнаказанное, или во всяком случае не влекущее за собой устранения от дальнейшей деятельности такого администратора».

Но, может быть, у самого генерала Краснова дело обстояло лучше? Нет, там шло такое же пьянство и разгул, как и на Кубани. Недаром этому донскому войску дали название «Всевеселое войско Донское».

О Дальнем Востоке хорошо рассказывает Будберг:

«Из кого же будет состоять русское правительство? — пишет он в своем дневнике. — Кандидаты здесь все такие, что хоть святых вон уноси. Они могут только все сломать и неспособны ни на что творческое; им власть нужна только ради ее самой и связанных с нею выгод».

Во главе дальне-восточной власти стоял ген. Хорват. «Ошибались горько те, кто выставлял Хорвата, как умного и ловкого дипломата, — пишет Будберг. — То, что делается его именем, определенно показывает, что он — или плохой и неумный дипломат, или на нем ездят такие плохие и неумные советники».

Что же такое творилось около Хорвата?

«Общая подлость и чисто разбойничий эгоизм», — отвечает Будберг. Хорвата окружали «полуграмотные, хунхузоподобные атаманы». «Даже разумный и беспристрастный правый, — пишет Будберг, — приглядевшись к Харбину и атаманам, брезгливо отшатнется от какого-либо здесь сотрудничества, ибо ничто не может заставить сочувствовать этой грязи. Тут изменить даже ничего нельзя, ибо против искренней идеи закона и порядка поднимаются чудовищно разросшиеся здесь подлость, трусость, честолюбие, корыстолюбие и прочие прелести».

На Дальнем Востоке действовали знаменитые «хунхузоподобные атаманы», среди которых особенно известными стали Калмыков и Семенов. Вот что пишет о первом Будберг:

«Калмыков развернулся во-всю. Всеволожский рассказывал мне сегодня, что сюда приехал бывший у Калмыкова офицер Дроздов и заявил, что там не офицерская организация, а гнусная шайка самых отборных негодяев и форменных разбойников, учиняющих над населением невероятные насилия».

«Разные вольные атаманы — Семенов, Орлов, Калмыков… послевоенные прыщи Дальнего Востока, — пишет Будберг. — Их лозунги — побольше свободы, денег и наслаждений, поменьше стеснений, работы и обязанностей». «Относительно Семенова отзыв сопровождавших Хорвата в его поездке таков: обнаглел до последних пределов».

Таково начальство. Таково же, а может быть, и еще хуже основное ядро дальне-восточной армии — офицерство. «Местные военные организации, это — скопище пьяниц и бездельников», — пишет Будберг. «В Харбине, — продолжает он, — появились семеновские вербовщики и сманивают молодежь на службу к атаману, рисуя соблазнительные картины вольной, бездельной и не знающей удержа жизни. Одному из артиллерийских офицеров так и говорили: жрем до отвала, пьем без просыпа, препятствий никаких, а служба — одно удовольствие».

«По краю катится волна дикого произвола, долго накапливаемого во время пьяного безделья на разных стоянках в полосе отчуждения. Теперь дорвались и стараются во-всю».

«Бывая в собрании, вижу кутежи, швыряние десятками тысяч денег, слышу постоянные рассказы о скандалах, чинимых офицерами, и о массовых драках, которыми эти кутежи иногда кончаются. Старшины собрания безмолвно на все это взирают и боятся вмешиваться, ибо у скандалистов револьверы и шашки, которые они с большой легкостью пускают в дело под предлогом «оскорбления мундира».

«Вернулся со станции «Эхо» полковник Волков, ездивший туда, чтобы познакомиться с состоянием тамошнего офицерства. По его мнению, 3/4 молодых офицеров распущены и развращены до полной невозможности их исправить, а некоторые из них — готовые уже преступники, опасные для общества и государства, ибо за деньги на все способны».

Весь дневник Будберга пересыпан такими негодующими характеристиками. Таково основное ядро дальне-восточной белогвардейской армии.

Немногим лучше обстояло дело и в Западной Сибири. Про военного министра сибирского правительства Будберг пишет: «Приехавший из Омска Иванов-Ринов — пустомельный, но нахальный дурак». Несколько позже он пишет: «Приехал из омска Иванов-Ринов, нагруженный контрабандой и разными товарами». Под стать Иванову-Ринову было и все сибирское правительство. «Газетные сообщения подтверждают, — пишет Будберг, — что в освобожденных от большевизма районах Приуралья и Поволжья идет неосветимый кавардак. Все лезут к власти, ругаются, подкапываются, совещаются и ничего путного выдумать не могут».

Все авторы воспоминаний признают, что у белогвардейщины не было никакой опоры среди рабочих и крестьянства. Естественно поэтому, что, чувствуя свою слабость, белогвардейцы поддерживали свою власть самым диким, жестоким насилием. Весь дневник генерала Дроздовского наполнен описаниями этого насилия.

На эти жестокие расправы толкала белогвардейцев и жажда мести за то, что крестьяне осмелились захватить их — белогвардейцев — собственность.

«Внутри все заныло от желания мести и злобы, — пишет Дроздовский. — Расправа должна быть беспощадной. Два ока за око. Пусть знают цену офицерской крови». В деревне Малеейке дроздовцы «всех крепко перепороли шомполами. Вой стоял стоном». «В Мелитополе изловили и ликвидировали 42 большевиков». Во Владимировке расстреляли несколько человек. «После казни подожгли дома виновных, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет, при чем их пороли старики… Затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд, забрали всех лучших лошадей… Око за око! Сплошной вой стоял в деревне». «Жутки наши жестокие расправы, жутка та жадность, то упоение убийствами, которые не чужды многим из добровольцев», — признается Дроздовский.

И этот Дроздовский, прошедший огнем и мечом от границ Румынии до Дона, стал кумиром белогвардейцев.

То же было и на Дону. «Миловать не приходилось, — пишет Денисов. — Каждое распоряжение несло если не наказание, то предупреждение о нем. Лиц, уличенных в сотрудничестве с большевиками, надо было без всякого милосердия истреблять». «Стоять у власти в то время мог лишь тот, кто мог быть жестоким». Действительно, только самым жестоким террором могла держаться ненавидимая крестьянством и рабочими белогвардейская власть.

Такие же жуткие картины расправ белогвардейства с крестьянством во время «Ледяного похода» Корнилова рисует в своих воспоминаниях и Р. Гуль. В селе Лежанке, где население оказало сопротивление отряду Корнилова, после ухода Корнилова оказалось 507 убитых, а сами белогвардейцы потеряли только 3 убитых и 17 раненых.

На Дальнем Востоке дело обстояло еще хуже. Вот несколько отрывков из дневника Будберга:

Сумароков пишет, что творимые у Семенова безобразия и грабежи не поддаются никакому описанию… Расстрелы идут сотнями, и начальники состязаются в числе расстрелянных. Про порку и говорить нечего: это обычное занятие.

«В газетах характерная телеграмма начальника читинских мастерских на имя начальника Забайкальской железной дороги о том, что работы мастерских приостановлены на два дня, так как рабочие по приказанию Семенова перепороты и не в состоянии выйти на работы».

«Население все не перепорешь и не расстреляешь, особенно в Сибири, где оно само очень зубастое», — замечает в одном месте дневника барон Будберг.

Но белогвардейцы делали вещи еще более жестокие. «Приехавшие из отрядов дегенераты, — пишет Будберг, — похваляются, что во время карательных экспедиций они отдавали большевиков на расправу китайцам, предварительно перерезав пленным сухожилия под коленами («чтобы не убежали»); хвастаются также, что закапывали большевиков живыми с устилом дна внутренностями, выпускаемыми из закапываемых («чтобы мягко было лежать»)».

Вот еще две записи из того же Будберга:

«Воображаю, каких делов наделают там (в Николаевском районе) харбинские спасители, у которых уже полгода чешутся руки по части усмирения и показания кузькиной матери. Они создадут Хорвату такую репутацию, что население бросится лучше на сторону самого чорта, чем главы таких усмирителей».

«Такие дикие выходки вконец губят самую идею новой власти, ибо ярко показывают населению, что несет ему эта власть, сливающаяся немедленно в его представлении с возвращением старого режима и новой мести»[10].

Не надо упускать из виду, что все эти характеристики даны не противниками белогвардейщины, а теми, кто сам в них участвовал, кто пользовался ее услугами, кто сам уверял, что при помощи этих диких и пьяных банд он сумеет создать порядок в стране.

Иного поведения со стороны белогвардейских банд и быть не могло. Движение, не имеющее никаких корней в громадном большинстве народа, глубоко ненавидимое и презираемое этим народом, могло держаться только самым диким, зверским насилием. Сознание неизбежности поражения приводит к философии «хоть день, да мой», к желанию забыться в диких разгулах. Отсутствие веры в успех движения неизбежно приводит к нормальному его разложению. Классический пример такого разложения и дает история русской белогвардейщины.

Мы видели выше, какую помощь оказывали эсеровские сибирские кооператоры, а за ними и различные подпольные эсеровские организации в подготовке чешского восстания. Ничего не жалела контр-революция для этих своих спасителей. «Их (чехов) только-только не носили на руках, — пишет в своих воспоминаниях Сахаров. — И дарили им все, дарили широко, по-русски, от сердца. Забитые и полуголые бедняки-чехи стали богатеть от русской щедрости».

Что же представляли из себя эти спасители? Вот характеристика чехов, данная самими белогвардейцами:

«Совершенно ошибочно мнение, что чехо-словацкий корпус выступил в борьбу с большевиками идейно для освобождения России, для возрождения великой славянской страны, — пишет Сахаров. — Первые их действия диктовались интересами личного спасения от возмездия за их измену тогдашнему отечеству — Австро-Венгерской империи… Это было сборище вооруженных людей, бывших наших военнопленных, правда, сдавшихся частью добровольно, но опять-таки не из-за идейных причин, как то привыкли считать, а из-за того же мелкого и низкого желания спасти свою драгоценную жизнь, которое доминировало у них и в описываемый период».

Как только Советская власть в Сибири и на Урале, сдерживавшая аппетиты чехов была свергнута, и чехи увидали бессилие белогвардейщины, «аппетиты у них разожглись, и очень скоро у них вошло в обычай тотчас по занятии города — нашими ли белогвардейцами или ими — приступать уже просто к реквизиции русских казенных складов, налагая руку иногда и на частное имущество» (Сахаров). «Чехи перестали сражаться. Они уходили при первом натиске красных, увозя на подводах и в поездах все, что могли забрать из богатых войсковых складов, русское казенное добро».

«Чехи захватили подвижной состав, — пишет лейтенант NN. — расположились жить в вагонах с большим комфортом, поставили кровати с пружинными матрацами и так прочно засели в них, что и в следующий период их не оставили, загромоздив, в особенности в течение следующей зимы, все станции Сибирской жел. дороги своими эшелонами и не уступая недостающего для транспорта подвижного состава. Их эшелоны можно было узнать по различным украшениям и эмблемам, вывешенным на дверях теплушек. Вели они себя, конечно, полными хозяевами».

В издающемся за границей белогвардейском журнале «Дело России» была помещена статья за подписью «Славянофил». Вот, что рассказывает о подвигах чешских легионеров этот сочувствующий славянам, а стало быть, и чехам человек:

«Отойдя в тыл, чехи стали стягивать туда же свою «военную» добычу. Последняя поражала не только своим количеством, но и разнообразием. Чего-чего только не было у чехов! Склады их ломились от огромного количества русского обмундирования, вооружения, сукна, продовольственных запасов и обуви. Не довольствуясь реквизицией казенных складов и казенного имущества, чехи стали забирать все, что попадало им под руку, совершенно не считаясь с тем, кому имущество принадлежало. Металлы, разного рода сырье, ценные машины, породистые лошади — объявлялись чехами военной добычей. Одних медикаментов было ими забрано на сумму свыше трех миллионов золотых рублей, из Тюменского округа вывезено огромное количество меди и т. д. Чехи не постеснялись объявить своим призом даже библиотеку и лабораторию Пермского университета. Точное количество награбленного чехами не поддается даже учету. По самому скромному расчету эта своеобразная контрибуция обошлась русскому народу во многие сотни миллионов золотых рублей и значительно превышала контрибуцию, наложенную пруссаками на Францию в 1871 г. Часть этой добычи стала предметом открытой купли-продажи и выпускалась на рынок по взвинченным ценам; часть была погружена в вагоны и предназначалась к отправке в Чехию. Словом, прославленный коммерческий гений чехов расцвел в Сибири пышным цветом. Правда, такого рода коммерция скорее приближалась к понятию открытого грабежа, но чехи, как народ практический, не были расположены считаться с предрассудками».

«К этому надо добавить, что чехами было захвачено и объявлено их собственностью огромное количество паровозов и свыше двенадцати тысяч вагонов. Один вагон приходился, примерно, на двух чехов. Понятно, что такое количество было им необходимо для провоза и хранения взятой с бедной России контрибуции, а никак не для нужд прокормления корпуса и боевой службы».

То же подтверждает и Будберг в своем дневнике. Вот что, например, он рассказывает:

«Надвигается какое-то чешское пленение. Осмелевшие австрийские дезертиры и наши бывшие пленные почуяли свою силу и садятся на наши шеи самым бесцеремонным образом при полном молчании и бездействии союзников».

«Когда к русскому генералу Дитерихсу, командующему чехами, обратились с жалобой, что чехи грабят, — рассказывает Будберг, — Дитерихс ответил: «И дальше будем поступать так же. У нас ничего нет, и взять нам неоткуда. Русского же нам жалеть нечего».

Ну, а как же относились к этому грабежу эсеры, меньшевики и прочие социалисты? На этот вопрос отвечает тот же «Славянофил»:

«Характерно, что социалистические военные части и высокие комиссары видели и знали все это… Но они стыдливо закрывали глаза, загадочно улыбались и бездействовали. Втайне же, за спиной, они всячески ублажали и поощряли чехов».

Немудрено, что чешские грабители и их высокие покровители до сих пор кормят подачками русских эсеров, приютившихся в Праге. Ведь эсерам дается только часть награбленного в Сибири при их же, эсеров, содействии.

Впрочем, грабили и командовали не одни чехи. То же делали в Сибири и на Дальнем Востоке и японцы и другие иностранцы. Все они мечтали превратить Сибирь — а за ней и всю Россию — в свою колонию, в которой они могли бы распоряжаться, как им угодно. При содействии русских генералов был выработан даже проект создания в Сибири русской армии, наподобие колониальных, цветных войск. Вот что пишет об этом Будберг:

«Хрещятицкий совсем ушел в японское лоно и родил проект подъяпоненной русской армии, где в каждом полку одна рота будет японская (на случай усмирения), а при каждом штабе будет японский комиссар. За иеиы можно додуматься и до этой гнусности… Сей генерал специализировался по провозу контрабандного спирта во Владивосток и назывался «спиртовозом».

«Невероятно печально, — пишет он в другом месте, — наше положение, когда жизненнейшие вопросы нашего существования решаются японскими, французскими и иными капиташками».

То же было и на юге России. Белогвардейские правительства жили подачками (а подачки даром не даются: иностранные капиталисты — люди расчетливые) со стороны западно-европейских империалистических правительств — Германии, Франции, Англии и т. п. Это не скрывали даже сами вожди белогвардейщины. «Войско Донское, это — проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит», — откровенно говорили в штабе Деникина. Недурен также ответ генерала Денисова: «Если войско Донское есть проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании». Кроме того, эта Добровольческая армия и сама не брезговала брать подачки от французов и англичан.

Выше я сказал, что даром эта помощь не оказывалась. И действительно, немало скота и другого продовольствия передал Краснов германскому правительству, немало всяких товаров награбили и вывезли французы и англичане с юга России. Но империалистическим грабителям всего этого было мало. Они хотели чуть не до последней нитки обобрать страну и превратить ее в подчиненную им колонию. Вот, например, какие условия от имени французского правительства предъявил Краснову капитан Фуке, как условия для оказания ему дальнейшей помощи французами:

«Как высшую над собой власть в военном, политическом, административном и внутреннем отношении признаем власть французского главнокомандующего генерала Франшэ д’Эсперэ.

Мы обязываемся всем достоянием Войска Донского заплатить все убытки французских граждан, проживающих в угольном районе «Донец» и где бы они ни находились, происшедшие вследствие отсутствия в стране порядка, в чем бы они ни выражались, в порче машин и приспособлений, в отсутствии рабочей силы. Мы обязаны возместить потерявшим трудоспособность, а также семьям убитых вследствие беспорядков и заплатить полностью среднюю доходность предприятиям с причислением к ней 5 % надбавки за все то время, когда предприятия эти почему-либо не работали, начиная с 1914 года, для чего составить особую комиссию из представителей угольных промышленников и французского консула».

«29 января атаман получил телеграмму от капитала Фуке, в которой тот писал, что он не пошлет войск в Луганск до тех пор, пока не получит с особым курьером присланного ему подписанного атаманом и прочими лицами соглашения и подчинении генералу Франшэ д’Эсперэ и об уплате всех убытков французских горнопромышленников».

Даже Краснов — этот глава правительства, которое, как проститутка, продавало себя тому, кто ей заплатит, — не решился принять таких наглых условий. Но сменившему его Деникину, а позже Врангелю французы и англичане продолжали оказывать энергичную помощь. Очевидно, недаром. На каких условиях оказывалась им эта помощь? В точности ответят на этот вопрос те дипломатические материалы, которые будут опубликованы после того, как в странах Западной Европы будут прогнаны от власти империалистические хищники и будут опубликованы тайные документы. Пока же приходится довольствоваться откровенными подчас (хотя и наполовину) показаниями наших русских белогвардейцев. Много интересного дают вообще их воспоминания.

Н.Мещеряков.

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ.

При сокращении некоторых статей, вошедших в настоящий сборник, составителю иногда приходилось в видах ясности или для связи делать вставки в тексте, посвященные краткому изложению событий, более точному определению дат и т. п. Все такие вставки заключены в прямые скобки [] и почти все набраны петитом.

Составитель.