Начало нас

— Я, хм…

— Я помню тебя, — говорит Стеффи, — ты училась в Беркширской академии, верно? Я видела тебя в новостях, в Твиттере.

Что?

— Рождественская вечеринка, — уточняет она. — Это было во всех социальных сетях.

У меня скручивает живот, возникает острая боль в животе.

— Да, это я, — трясущимся голосом признаюсь я. Мне будет плохо, о Боже! — Публичное унижение. Все были свидетелями этого.

Стеффи съеживается, выражение ее лица становится извиняющимся, но уже слишком поздно. Та ночь была именно тем, что я хотела забыть, но думаю, возможно, она будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Все видели меня в худшем виде — и из-за этого меня изгоняли, высмеивали и стыдили.

— Меня зовут Райли. У меня булимия и тревожное расстройство. Мои родители поместили меня сюда, чтобы я не могла их еще больше позорить.

Их внимание не задерживается на мне, и я благодарна за это. Тревога — это сука, и именно поэтому это плохая идея. Разговаривать с людьми. Рассказывать им, что меня ранит.

Но меня внезапно охватывает чувство облегчения. Это странное чувство утешения, и я не совсем понимаю, почему. Может быть, это потому, что я впервые произнесла эти слова вслух.

Я больна, мне нужна помощь… и мои родители думают, что я для них всего лишь позор.

Наши взгляды обращаются к последней девушке в кругу. Она сидит, скрестив ноги, у стены, и она единственная девушка, которая еще не произнесла ни слова. Черный шарф на голове скрывает волосы и полностью закрывает шею.

— Моя очередь? — она говорит, ее голос робкий.

Мы все киваем в ответ.

— Меня зовут Марьям. Я неосознанно доверилась не той группе друзей. Они подмешивали мне напитки и еду, пока я не пристрастилась. Я опозорила свою семью, и родители бросили меня сюда. Я думаю, они меня ненавидят.

Я опозорила свою семью...

Я думаю, они меня ненавидят.

Да, это очень близко к сердцу.

В комнате снова тихо, тишина почти мучительная. Никто не выражает друг другу соболезнований. Как будто мы знаем, что уже прошли это. Нам не нужны сочувствия или чья-то тщетная жалость. Здесь никто не пытается быть праведным. Потому что жалость незнакомца не положит конец нашим бесконечным страданиям. Мы все знаем, что это правда, и молчание говорит о том, что осталось невысказанным. Кажется, все поняли настоящую причину, по которой мы здесь. В этом кругу.

Доктор Бэйли не пытается нас исправить.

Я думаю… Она хочет, чтобы мы вылечились самостоятельно.

Но мы не сможем сделать это без системы поддержки, без людей, которые думают и чувствуют так же, как мы. Потому что наш опыт может быть разным, но мы понимаем.

Мы видим друг друга — все плохое, все хорошее и все, что между ними. Доктор Бэйли была права в одном.

Первый шаг к выздоровлению – это принятие.

Мне нужна помощь.

Я хочу поправиться.

Я хочу быть Райли, которая устанавливает свою собственную корону, бесстрашной Райли, а не той Райли, которая боится собственной тени.

ДВА МЕСЯЦА СПУСТЯ

Возможно, доктор Бэйли не так уж ошибалась насчет этих социальных кругов и их влияния. Я имею в виду, она права в одном. Мы с девочками смогли создать для себя основу товарищества. Система поддержки, как сказала бы доктор Бэйли.

Мы проводим это раз в неделю, но за последние несколько недель мы стали еще ближе. Мы встречаемся в столовой за обедом, вне времени нашего восстановительного кружка, чтобы поговорить о вещах, которые не имеют никакого значения. Но именно небольшие разговоры поддерживают нас — идея, что мы можем снова научиться доверять.

Я хватаю свой холст размером 16 на 16 дюймов и жду, пока остальные сделают то же самое. Наша задача сегодня — нарисовать что-то, что имеет для нас значение. Я думаю, рисование должно иметь терапевтический эффект. Или нам так сказали.

— У тебя есть идеи, что ты хочешь нарисовать? — спрашивает Марьям, подходя ко мне. Холст она держит под мышкой, а коробку с красками держит в левой руке.

Я пожимаю плечами, потому что на самом деле у меня не было возможности подумать об этом. Нарисовать что-то, что имеет для меня значение? Что значит? Я думаю, что дыхание важно. Кислород? По крайней мере, это помогает мне выжить.

— Я не очень хороший художник.

Я слышала, что надежда — это сон пробудившейся души. Но что происходит, когда душа теряет всякую надежду?

— Я думаю, это довольно весело, — задумчиво сокрушается она. — Мой отец пытался добиться расположения моей мамы своими навыками рисования. У нас дома развешаны полотна, которые он нарисовал более двух десятилетий назад.

Марьям много рассказывает о своих родителях. Ее слова всегда наполнены тоской и меланхолией. Похоже, у нее лучшие отношения с родителями, чем у остальных из нас.

— Ох, твои ногти! — Стеффи хлещет, привлекая наше внимание к тому месту, где она стоит. Она держит руку Оливии в своей, внимательно рассматривая желтые ногти в цветочек. — Какого черта, они выглядят так красиво и профессионально сделано.

— Я сделала их сама, — с гордостью говорит Оливия. — У меня в комнате есть набор для маникюра. Я могу сделать тебе.

— Это придает мне весеннее настроение, мне это нравится! — Марьям добавляет. — Пастельный цвет такой красивый.

— Я могу сделать и тебе, если хочешь. У меня больше пастельных тонов, какие тебе нравятся? Я могу сделать розовый или фиолетовый, — предлагает Оливия, но Марьям уже качает головой.

— Я не могу сейчас накрасить ногти лаком, мне нужно помолиться позже. — Стеффи и Оливия понимающе смотрят на нее, и она уточняет: — Но, может быть, на следующей неделе? Если ты не возражаешь. У меня будут месячные.

— Круто, я могу сделать это на следующей неделе.

Марьям благодарно улыбается. Взяв холсты и принадлежности, мы выходим в сад и находим место для рисования, которое доктор Бэйли зарезервировала для нас. Мы находим шесть мольбертов, расположенных по кругу, и каждый из нас выбирает по одному, прежде чем приступить к установке.

Весенний ветерок ласкает мою кожу, принося немного тепла. Раньше мне нравился этот сезон. Я думаю, новое начало.

Раньше я думала, что весна — это медленно переполняющаяся бутылка бурлящей радости. Она прогоняет холодные когти зимы и дарит нам теплую ласку лета. Распускаются почки, оттаивают деревья и зеленеет трава. Здоровое. Живое.

Весна приносит жизнь — сезон ароматов.

Мне это понравилось.

Но вот весна холодна и одинока — тягостная тоска, с ужасными воспоминаниями и пустым одиночеством.

Мой взгляд задерживается на чистом холсте.

— О чем ты больше всего сожалеешь? — спрашиваю я Марьям, которая взяла мольберт рядом со мной. Хотя мы шестеро сблизились, мы каким-то образом объединились в дружеские пары.

Стеффи и Эн Чжон.

Оливия и Милли.

Марьям и я…

Думаю, это работает. Мы с Марьям хорошо понимаем друг друга, и я думаю, что причина нашего сближения в том, что у нас одна и та же кровоточащая рана.

Мы обе опозорили наши семьи…

Марьям молчит секунду, прежде чем, наконец, отвечает:

— Переехать жить в кампус.

— Что ты имеешь в виду?

— Моя мать была категорически против этого, — тихо объясняет она. — Я поступила в Йельский университет, университет моей мечты, но дорога на работу была слишком долгой: два часа туда и два часа назад. Я думала, что это будет утомительно. Мой отец согласился, чтобы я могла жить в кампусе. Он никогда мне ни в чем не отказывал. Он называл меня своей Маликой. Я была его маленькой принцессой и его гордостью. Поэтому он отпустил меня, хотя моя мать была против. А теперь мне бы хотелось ее послушать.

— Это была не твоя вина, — мстительно защищаюсь я.

Марьям качает головой.

— Ты винишь себя в том, что произошло?

Когда я не отвечаю, она уныло улыбается.

— Когда я приехала туда, я сразу же поладила с двумя соседями по дому. Казалось, они уважали мои границы, или я так думала. Когда они приводили своих друзей и парней, я просто оставалась в своей комнате. Но иногда они просили меня присоединиться, и мне было неприятно всегда отказываться. Так что я присоединялась к ним, сидела в углу и смотрела, как они напиваются. Я ненавидела запах алкоголя и травки. Я не осознавала, что они подмешивали мне напитки и еду.

Она делает паузу, а затем качает головой, издавая невесёлый смешок.

— Подожди, нет, это ложь. В глубине души я знала, что что-то не так. Что-то пошло не так. Но приближались экзамены, и я была в таком стрессе. Я принимала снотворное, потому что боролась с бессонницей. Итак, сначала я предположила, что это побочные эффекты снотворного. Спутанность сознания, сонливость и все, что с этим связано. Мне потребовалось три недели, прежде чем я поняла, что происходит на самом деле. Но знаешь, что самое худшее? Трех недель было достаточно, чтобы я пристрастилась. Это безумие, да? Я имею в виду, как быстро это может стать зависимостью? Сказать это вслух — это достаточно безумие, я до сих пор иногда не могу осознать это. Так что да, я сожалею, что решила жить в кампусе. Я сожалею, что не послушалась маму. Я сожалею, что была такой наивной и глупой и доверилась не тем людям.

Марьям обмакивает кисть в желтую краску и распределяет ее по холсту.

— Но знаешь, что хуже, Райли?

Я смотрю на свою палитру красок, пытаясь понять, с чего начать. Я не могу выбрать цвет; Я даже не знаю, что рисовать.

— Я столкнулась с разочарованием своих родителей, — говорит мне Марьям, и мое сердце так сильно бьется о грудную клетку, что я боюсь, что останутся синяки. — Когда я рассказала об этом отцу, он даже не сказал ни слова. Он был таким… тихим. Но я видела, как жизнь угасает в его глазах, его гордость за меня сменяется молчаливым разочарованием. Я никогда раньше не видела свою мать такой злой. Но она не кричала на меня. Она кричала на моего отца. За то, что отпустил меня. Она винила его. На следующий день меня высадили здесь, на объекте. Мне бы хотелось, чтобы они сказали мне, что не злятся на меня. Мне бы хотелось, чтобы они сказали мне, что не ненавидят меня. И мне очень хотелось бы, чтобы отец меня обнял.

— Как ты с этим справляешься? — Я задыхаюсь, ком в горле становится тяжелее, чем я могу вынести. Я не могу дышать. — Чувство ненужности, свое разочарование, вина и страх. Боже, Марьям. Страх оказаться неполноценной. Как ты с этим справляешься?

Она касается края своего хиджаба, но это почти бессознательное действие.

— Каждый идет своим путем со своей верой. Я верю, что Бог всегда находит нас на самом низком уровне, а затем показывает нам путь, который подходит нам. Мы верим в Кадар, другими словами, в божественную судьбу, или, я думаю, в судьбу, можно сказать. Моя мать говорила, что вера в это убережет нас от чрезмерной гордости или чрезмерного несчастья. Потому что, что бы ни случилось с нами хорошего или плохого, это воля Божья. Иногда у нас может быть все на кончиках пальцев — деньги, слава, богатство и уважение. Все, что мы желаем. Но потом, в мгновение ока, все это исчезло. Вот почему вера в Кадар заставляет нас признавать плохое с настойчивостью и смирением, а не с грустью и разочарованием.

Помню, после рождественской вечеринки меня переполняло столько гнева и ненависти. Я кричала о том, насколько это несправедливо; Я задавала вопросы Богу или тому, что Высшая Сила меня слушала. Я почувствовала себя преданной судьбой и стала враждебной.

— Бог милостив, и мы верим, что Он прощает тех, кто искренне просит прощения. Поэтому, если Он может простить нас, то и мы должны быть способны простить себя.

Хотя я была так зла на свою ситуацию…

Марьям искала утешения в своей вере.

Я была полна ненависти к себе и обиды, а Марьям примирилась сама с собой, примиряясь со своей ситуацией.

— Как? — Я шепчу. — Как нам простить себя?

Доктор Бэйли сказала то же самое. Принять, простить и отпустить обиду на себя. Она сказала, что эти три вещи необходимы в нашем процессе исцеления, чтобы мы могли двигаться дальше.

Но как?

Как мне признать, что во всем этом не было моей вины?

Как мне простить себя за ошибки, которые были вне моего контроля?

И как мне избавиться от всей этой ненависти к себе, которая, кажется, управляет каждым моим вздохом?

— Я не знаю, — шепчет Марьям, ее глаза сосредоточены на холсте. — Но иногда дело не только в прощении. Речь идет о принятии.

Мы обе снова замолкаем, между нами распространяется задумчивая тишина. Марьям продолжает рисовать, а я смотрю на свой пустой холст. Наконец, я макаю кисть в черную краску.

Не знаю, сколько времени прошло, но все, что я пыталась нарисовать, казалось неправильным. Поэтому я продолжала закрашивать его черной краской. Я пробовала цветы, траву, луну, звездное небо…

Вот только все казалось неправильным.

Остальные закончили со своими работами.

Но у меня остался только пустой черный холст.

Марьям касается моего локтя, и я обращаю взгляд на ее мольберт, который она поворачивает ко мне, чтобы я могла видеть ее готовый холст.

— Я не уверена, но думаю, если мы верим в новые начинания, то, возможно, нам станет легче двигаться дальше, — мягко говорит она мне.

Она нарисовала восход солнца над озером, цвета яркие и изысканные. Теплое и захватывающее. Новое начало.

— Марьям, — выдыхаю я, мой голос дрожит.

Я, наконец, понимаю, что она пыталась сказать. Тепло ее восхода оставляет семена надежды в моем иссохшем сердце. Теперь я точно знаю, что рисовать.

Все берут готовый холст и возвращаются внутрь.

Я остаюсь и, наконец … макаю кисть не в черную краску, а во что-то другое. Когда я заканчиваю, мои плечи болят, но на губах появляется призрак улыбки.

По моему холсту раскинулась бабочка.

Бабочки-монархи символизируют силу и выносливость. Трансформация и эволюция.

Новое начало.

Мое новое начало.

Райли Джонсон не идеальна.

И я отказываюсь быть мертвым воробьем.

Я — бабочка-монарх — свободная и возрожденная.

ГЛАВА 9

Грейсон - 16 лет (второй курс)

Я никогда не считал себя сталкером.

Я имею в виду, они прислали мне приглашение. Так почему я стою здесь, возле ресторана, и смотрю на них, как какой-то жалкий сталкер?

Честно говоря, я не знаю.

Прошел год с тех пор, как я в последний раз видел свою сестру.

Что я должен ей сказать? Обниму ли я ее? Узнает ли она меня еще? Побежит ли она ко мне, когда увидит меня? Я все еще убийца драконов … или теперь эту роль взял на себя ее приемный отец?

Я знаю, что мне не следует завидовать взрослому человеку, который, вероятно, любит Наоми так же сильно, как и я, но, черт возьми, я завидую тому, что они видят, как она растет, что они могут быть с ней, в то время как я не могу сделать того же самого.

Микаэль и Рехья сдержали свои обещания и прислали мне фотографии Наоми за последние несколько месяцев. Сегодня я впервые получил приглашение приехать к ней.

В ее день рождения.

Ровно через год.

Но за год многое изменилось.

Она изменилась. Наоми выше ростом, а ее вьющиеся густые волосы длиннее. Ее глаза голубее, что мне казалось невозможным, но на самом деле они более ярко-голубые.

И она сейчас говорит.

Не много, не часто… но она говорит.

У Наоми дефект речи — она заикается. Микаэль и Рехья отправили ее к логопеду, но, тем не менее, сейчас она счастлива в своей жизни. Она умная, красивая маленькая принцесса, у которой есть все, чего она заслуживает.

Хорошие воспоминания и гордые родители.

Я изменился. Как-то так.

Хотя если бы кто-то спросил меня, как я изменился, у меня не было бы ответа.

Я больше не Грейсон Эйвери. Бенджамин и Навея Хейл официально усыновили меня два месяца назад. Я до сих пор отчетливо помню гордую улыбку на их лицах, когда документы были завершены.

Теперь я Грейсон Хейл.

Дядя Бен говорит, что я всегда был Хейлом, что я всегда был их частью.

Вот только мне понадобилось шестнадцать лет, чтобы добраться сюда. Иногда я все еще чувствую, что я никому не принадлежу. Иногда я все еще чувствую себя потерянным — просто тело, бродящее вокруг в ожидании очередной дерьмовой бури. Но именно поэтому дядя Бен отправил меня на терапию, на которую я хожу регулярно.

Это не особо помогает, потому что я ненавижу говорить. Действительно, кому угодно.

Мне нравится одиночество, которое приходит с тишиной. Я лучше изучаю людей, чем веду светские беседы. Меньше слов всегда лучше, чем ненужные, которые обычно заканчиваются ложью. Чем больше люди говорят, тем больше лжи мы говорим.

Да, тишина всегда лучше.

— Ты пойдешь внутрь или собираешься продолжать здесь скрываться?

Мое тело напрягается от знакомого голоса. Блядь.

Я не оборачиваюсь, но слышу приближающиеся его шаги. Звук шуршания листьев под его ботинками, а затем он останавливается рядом со мной.

— Ты следишь за мной? — Я грубо спрашиваю.

— Ты мой сын, — говорит он, как будто это отвечает на вопрос.

Харрисон Эйвери, мой отец, был освобожден из тюрьмы шесть недель назад. Он выследил меня и узнал, что меня усыновили дядя Бен и тетя Навея. С тех пор он открыто заявляет о своем недовольстве. Он говорит, что они украли меня у него, так же, как пытались разлучить мою мать и его.

— Дядя Бен этому не обрадуется, — говорю я ему.

— Да, ну, у него всегда были проблемы со мной.

Потому что ты наркоман и преступник. Потому что ты причина смерти моей матери. Потому что ты разрушил ее жизнь.

Потому что ты разрушил и мою жизнь, и жизнь Наоми.

Вот только я ему ничего этого не говорю. Хотя я давно не видел своего отца, я до сих пор помню, что у него опасный характер. Возможно, он изменился, но я не могу ему доверять.

Честно говоря, я не могу позволить себе доверять кому-либо.

Чем меньше я привязан к людям, тем меньше я буду разочарован, когда они уйдут. Потому что они уйдут.

Все в какой-то момент уходят.

Довериться кому-то — значит сделать себя уязвимым. Это дает им силу сломать меня. Нет, я не могу этого допустить.

Отец хлопает меня по плечу.

— Я хочу вернуть свою семью, сынок. — Я бросаю на него косой взгляд, прежде чем снова оглянуться на ресторан. Наоми задувает свечи на своем розовом торте с широкой улыбкой на лице.

— Вы с Наоми, — продолжает он, — мы снова можем стать семьей. Мы уедем далеко отсюда, где сможем жить вместе. Мы одной крови, Грейсон. Мы такие же люди. Они никогда нас не поймут. Но я понимаю тебя. Я вижу в вас с Наоми свою семью.

Может быть… просто может быть, если бы он сказал мне эти слова год назад, я бы принял их за правду. Год назад я был потерян и отчаялся, не зная, что ищу. Итак, если бы Харрисон Эйвери нашел меня тогда и произнес эти слова — я бы пошел с ним.

Но не сейчас, больше нет.

— Наоми счастлива там, где она есть, со своей новой семьей. Люди, которые любят ее и выбрали ее. Этого у нее не отнять.

Мой отец качает головой.

— Ты не понимаешь. Я ничего у нее не отнимаю. Разве ты не видишь? Они отобрали у нас. Они нас разлучили. Посмотри на себя. Ты стоишь здесь, потому что не можешь заставить себя пойти навестить сестру. Сестру, которую ты очень любишь. Но мы можем снова воссоединиться. Семья, Грейсон. Наша семья.

Сняв его руку со своего плеча, я поворачиваюсь к нему лицом. Мой отец немного ниже меня, и хотя я грузный, он худощавый. Его бледная кожа загорела, и я вижу веснушки, которые ни Наоми, ни я не унаследовали. Его светлые волосы растрепаны, а одежда растрепана. Думаю, было время, когда его считали бы красивым, но сейчас он выглядит на десять лет старше, чем есть на самом деле. Он постарел, и я вижу последствия наркотиков на его теле и лице.

Моя мать говорила, что я являюсь идеальным сочетанием ее и моего отца. Но я больше этого не вижу.

Сделав глубокий вдох, я медленно выдыхаю.

— Я не знаю, каких отношений ты хочешь от меня и Наоми. Ты никогда не был отцом, и я не знаю, какую жизнь ты можешь нам подарить. — Я делаю шаг вперед, входя в его личное пространство. Отец, нахмурившись, делает полшага назад. Его голубые глаза темнеют так, что у меня во рту остается неприятный привкус. Он знает, что я больше его и сильнее.

Я больше не тот маленький ребенок, которого он оставил.

Мой нос морщится, когда я улавливаю исходящий от него тяжелый запах марихуаны и алкоголя. Я не удивлюсь, если он все еще участвует в своем темном, незаконном бизнесе по продаже кокаина и прочего дерьма.

Я не хочу, чтобы этот мужчина был рядом с моей сестрой.

— Но послушай меня, держись подальше от Наоми. Ты почти не был в ее жизни. Она тебя не знает. Не лги и не говори, что тебе не все равно, потому что, если бы тебе было не все равно, ты бы не оставил нас на произвол судьбы. Теперь, спустя годы, ты вернулся и хочешь, чтобы я поверил, что ты заботишься о наших интересах?

Он сглатывает, а затем медленно кивает.

— Я понимаю, почему ты мне не поверишь. Я не был лучшим родителем.

Я пробегаю пальцами по своим иссиня-черным волосам. Они стали немного длиннее, чем в прошлый раз, когда я брал с собой триммер для волос. Я делаю себе пометку постричься, когда приду домой. В любом случае, мне нравится делать их короткими, подстригать волосы — в морском стиле.

— Я понимаю твое беспокойство по поводу Наоми. Ты прав; Я не буду нарушать ее жизнь. — Он сует руку в карман темно-синих джинсов. — А что насчет тебя? Ты старше и помнишь меня. Можем ли мы хотя бы завести отношения?

Он вытаскивает что-то из кармана, сжимая кулак. Мой отец протягивает ко мне руку, как будто хочет передать мне то, что он держит. Поначалу я настроен скептически, но не клюю на наживку. Мои кулаки сжимаются по бокам, и я держу руки опущенными. Отказ от него что-либо брать.

Он разжимает кулак, показывая мне светлый, знакомый камень. Он достаточно мал, чтобы держать его в ладони.

— Ты помнишь это? — спрашивает он хриплым голосом. — Ты дал это мне; ты сказал, что это красивый камень. Я хранил его все эти годы.

Я вспомнил.

Мне было восемь лет, когда я нашел гранитный камень. Я доковылял до дома, как счастливый пингвин со своим сокровищем, и с гордостью показал его отцу. Тогда он казался незаинтересованным.

— Ты сказал мне, что гранит образуется в результате медленной кристаллизации магмы под поверхностью земли.

Мой взгляд останавливается на его лице.

— Ты помнишь?

— Я помню.

— Я не думал, что ты слушаешь.

Его улыбка горько-сладкая.

— Я не всегда хороший слушатель. Но поверь мне, я забочусь о тебе, сынок.

Он держит руку, вытянутую между нами, с камнем в руке. Ждет, пока я его возьму.

— Дай мне шанс доказать это.

Я сглатываю тяжелый ком в горле. Потянувшись вперед, я беру камень из его руки. Моя загорелая коричневая кожа резко контрастирует с его нездоровой бледной кожей.

— Я подумаю об этом, — говорю я ему, засовывая камень в карман.

Он ухмыляется.

— Спасибо, Грейсон. Ты даже не представляешь, как много это для меня значит.

Я просто пожимаю плечами, а затем смотрю, как он делает шаг назад. Он уходит, его худощавое тело исчезает между густыми деревьями.

Я не оглядываюсь назад на ресторан, где Наоми празднует свой шестой день рождения со своей новой семьей и друзьями из детского сада.

Микаэль и Рехья на сегодня закрыли свой ресторан и превратили его в детскую игровую площадку. С воздушными шарами и играми для детей.

Наоми одета в зеленое платье принцессы, а на макушке у нее тиара. Ее вьющиеся волосы обрамляют ее крошечное лицо. Вечеринка по случаю дня рождения, которую я никогда раньше ей не мог устроить.

Может быть, я трус, что ушел.

Но так же, как я просил отца не нарушать жизнь Наоми — я не имею абсолютно никакого права делать то же самое.

Может быть, я трус, что ушел…

Но я отказываюсь сбивать Наоми с толку. Чтобы она спрашивала, почему мы не вместе, почему нас разлучили. Что мне ей ответить? Она слишком мала, чтобы понять.

Может быть, однажды, когда она станет старше…

Ей нужно жить дальше, без моего вмешательства в ее жизнь. Случайно появляясь через год. Я - призрак ее прошлого, и мне нужно, чтобы так оно и оставалось.

— Прощай, принцесса, — выдыхаю я.

***

Тетя Навея наполняет мою тарелку карибским рисом и фасолью. Ее фирменное блюдо и, наверное, мое любимое блюдо. Это и ее яблочный пирог.

— Подожди, это слишком, — говорю я ей.

Она кладет мне на тарелку еще одну ложку, уравнивая меня взглядом, говорящим: только пробуй. Волосы тети Навеи завязаны в повязку, на ней цветочный фартук. Ее улыбка теплая и заразительная.

— Я знаю, ты растущий мальчик с аппетитом. Так что молчи и ешь сейчас. Я не всегда готовлю.

У них есть личный повар, который готовит нам все ежедневные блюда. Но по воскресеньям готовит тетя Навея. Она проводит целый день на кухне. Если только ей не нужна срочная операция. Что произошло пока только дважды.

Поэтому тетя Навея не всегда готовит. Но когда она это делает, она следит за тем, чтобы мы с дядей Беном доели всю запеканку. Она не допускает остатков.

Я жду, пока дядя Бен и тетя Навея начнут есть первыми, а затем засовываю ложку риса в рот и с энтузиазмом пережевываю его.

— Ты не накормишь армию, — без всякого жара ворчу я себе под нос. Я знаю, что она любит готовить по воскресеньям.

Она указывает между мной и дядей Беном.

— Я кормлю двух человек, которые равны армии. А вы, мистер Хейл, — обращает она внимание на мужа.

— Что я сделал сейчас?

— У тебя начинает расти живот. — Она мило улыбается. — В спортзал!

— Я сделаю это, если ты присоединишься ко мне для кардио-упражнений. — Он многозначительно поднимает брови.

Мои глаза быстро устремляются к столу, не обращая внимания на их очевидный флирт. Иногда они забывают, что у них сейчас под крышей живет подросток. Дядя Бен и тетя Навея женаты уже двадцать лет, но я до сих пор замечаю, как они смотрят друг на друга с любовью и флиртуют, как будто еще учатся в старшей школе.

Думаю, любовь между ними не угасла за все годы, что они были вместе. Я не думаю, что верю в настоящую любовь, но, видя их вместе, трудно отрицать, что настоящая любовь, вероятно, существует.

Возможно, просто не для меня.

Но для них? Ага.

Я разрезаю курицу-гриль на точные кусочки, прежде чем откусить небольшой кусочек. Он мягкий, нежный и ароматный. Тетя Навея говорит, что если бы она не была врачом, она бы предпочла стать поваром.

Могу поспорить, что из нее выйдет действительно хороший фильм.

— Грейсон. — Я поднимаю голову на голос дяди Бена. — Твой отец пытался снова связаться с тобой?

Вот дерьмо.

Он задает вопрос невинно, но я почти чувствую в нем скрытое предупреждение. Дядя Бен знал, когда моего отца выпустили из тюрьмы, и предупредил меня, что Харрисон, вероятно, придет меня искать. Он не ошибся.

Я пережевываю курицу, а затем глотаю.

— Вчера, — честно говорю я ему. Нет смысла лгать дяде Бену; в конце концов он всегда узнает правду. И, честно говоря, я не хочу с ним связываться. Не потому, что он влиятельный человек. А потому, что я его уважаю.

— Я бегал в парке, и он нашел меня. Хм, мы немного поговорили. Он говорит, что хотел бы как-нибудь пообедать со мной, если я захочу.

Харрисон Эйвери настойчив, я отдаю ему должное.

Жаль, что я ему не доверяю.

Тетя Навея гримасничает, но ничего не говорит. Дядя Бен молчит минуту. Звук серебряных столовых приборов, звенящих о фарфоровые тарелки, наполняет тишину.

Как только наши тарелки и стол убраны, тетя Навея достает свой печально известный яблочный пирог.

— Много корицы, специально для тебя, — говорит она с блеском в карих глазах.

— Ты умный молодой человек, — наконец, говорит дядя Бен, и когда он это делает, тоном его является предельная уверенность и самоуверенность. У него действительно есть сила контролировать всю комнату своим голосом. — Взрослый для своего возраста. Я не буду тебя контролировать и не буду принимать за тебя решения. Ты достаточно зрел, чтобы знать, что правильно, а что нет. И я верю, что ты примешь правильные решения. Мы верим тебе.

Мое сердце замирает в груди.

Последним человеком, который когда-либо мне доверял, была моя сестра.

— Спасибо. — Я сглатываю, а затем судорожно выдыхаю. — Я понимаю. Я никогда не подведу вашего доверия, сэр.

— Дядя Бен, — хрипло говорит он.

Я киваю.

— Хорошо. — Он выжидающе смотрит на меня. — Дядя Бен.

Я впервые произнес это вслух. В голове я называл их дядей Беном и тетей Навеей, но каждый раз, когда я говорю с ними, из моих уст вылетает либо сэр, либо мэм. Они много раз пытались меня поправить, но это никогда не казалось правильным.

До сегодняшнего дня.

До настоящего времени.

Дядя Бен откидывается на спинку стула и обнимает спину тети Навеи. Его пальцы успокаивающе касаются ее плеч, круговыми движениями взад и вперед.

У них обоих на лицах самые глупые улыбки.

Я засовываю в рот еще одну ложку пирога, чтобы скрыть улыбку облегчения.

ГЛАВА 10

Колтон - 16 лет

Я расправляю плечи, боль разливается по мышцам. Мы с Мэддоксом сорвали вечеринку, на которую нас не пригласили. Свен из школы Карлтона праздновал свой день рождения. У Беркшира есть два заклятых врага. Беркшир был непобедим, когда дело касалось футбола. Лейтон Хай всегда второй.

Школа Карлтона занимает третье место, но по бейсболу они занимают первое место. И они этим очень гордятся.

Свен, северный олень, как я его называю, пытался разбить мне об голову чертову бутылку. Если бы не моя быстрая реакция, я бы, наверное, получил перелом черепа и сильное сотрясение мозга. Но в итоге я получил только травму плеча.

Я думаю, что осколки застряли в моей плоти. Бляяядь, это больно.

План состоял в том, чтобы сорвать вечеринку. Но Мэддокс решил засунуть язык в глотку какой-то случайной девчонке, которая в итоге оказалась девушкой Ноя. Ной, знаменитый (хотя я бы сказал, дерьмовый) питчер Карлтона. А Ной просто лучший друг Свена.

Поэтому, конечно же, завязалась драка, когда Мэддокса нашли с рукой под юбкой девушки. Она была вся в его объятиях, так что это определенно было по обоюдному согласию.

Но, черт возьми, эго Ноя получило удар.

Его девушка была сучкой-изменщицей, но каким-то образом мы заплатили чертову цену.

Мы с Мэддоксом побежали, когда на место прибыли полицейские. Я уверен, что папе Беннетту скоро позвонят. Ну да ладно, черт возьми. Ущерб уже нанесен.

Во всяком случае, это не первый раз.

Я прохожу комнату Коула. Мне почти хочется постучать в его дверь, проверить, как он. Как я делаю каждую ночь. Но мысль быстро уходит. Уже очень поздно; он, наверное, уже спит.

Я добираюсь до своей комнаты, но останавливаюсь в дверном проеме, когда вижу, кто внутри.

Сиенна сидит на краю моей кровати и ждет.

— Ты ранен. — Она задыхается, вставая при виде моей окровавленной рубашки. Ее рука подносится ко рту, ее глаза округляются от удивления.

Крякнув, я захлопываю дверь и запираю ее. Мое настроение мгновенно испортилось.

— Что случилось? Ты снова подрался?

— Что-то в этом роде, — бурчу я себе под нос.

— Подожди здесь и сними рубашку. Я принесу аптечку, — приказывает она.

— Выглядит хуже, чем есть на самом деле. — Я наблюдаю, как она удобно идет в мою соседнюю ванную. Она роется в моих ящиках, а затем уходит обратно с комплектом.

Сиенна молча указывает на кровать.

— Садись. Сними рубашку.

Я закатываю глаза и натягиваю через голову окровавленную рубашку. Она снова задыхается, осознавая ущерб. Господи, может ли она еще больше раздражать?

Я сажусь на край кровати, а она стоит рядом со мной, чтобы лучше видеть мои травмы.

— Под твоей кожей застряло несколько осколков. Не волнуйся, я их вытащу.

Я лишь хмыкаю в ответ.

Она пинцетом убирает все осколки стекла, а я изо всех сил пытаюсь сдержать болезненную гримасу. У меня высокая болевая терпимость, но, черт возьми, это жжёт. Интересно, если бы я налил на него немного дорогого отцовского виски, заглушило ли бы это боль?

Закончив, она заканчивает протирать рану антисептическими салфетками, а затем перевязывает мне плечо.

— Пожалуйста, — говорит она с большим высокомерием в голосе.

— Спасибо, — бормочу я себе под нос. Я действительно ненавижу быть в долгу перед ней.

Это будет уже второй раз.

— Тебе действительно пора перестать драться, — отчитывает она меня, как будто имеет на это полное право. — Я думаю, что этот мальчик Коултер оказывает плохое влияние. Каждый раз, когда вы тусуетесь с ним, за вами двоими всегда происходит какая-то драма.

У меня тут же поднимаются волосы, я чувствую, что защищаю и Мэддокса, и себя. Сиенна ни черта не знает. Она ни черта не понимает.

— Ты не моя мать.

В тот момент, когда эти слова сорвались с моих уст, я понял, что сказал что-то неправильное. Я сказал правду, но время было выбрано неправильно.

Сиенна кладет указательный палец мне под подбородок и поднимает мою голову так, что я смотрю ей в лицо. На ее губах застенчивая ухмылка — бесстыдная и неискренняя.

Ее большой палец касается моей челюсти.

— Ты прав, я не твоя мать.

Сиенна наклоняется, приближая свои губы к моим. Я чувствую ее дыхание на своей коже, когда она многозначительно шепчет:

— Но в том-то и дело, что бы я ни чувствовала к тебе, это определенно не по- матерински, Колтон.

У меня мурашки по коже, но я не отталкиваю ее. Теперь я знаю ее игру. Я знаю, что ей нравится и какой садизм она жаждет.

Сиенна Беннетт — мастер манипуляции.

Жаль, что я не узнал этого раньше, еще до того, как попал в ее ловушку.

Она заставляет меня вернуться на кровать, пока я не прислоняюсь к изголовью. Она снимает свой шелковый халат, позволяя ему упасть на пол, прежде чем перебраться на кровать и оседлать меня. Ее рука ложится мне на грудь, а затем перемещается ниже к животу. Ее ночная рубашка задралась, и я обхватываю ее обнаженные бедра.

— Продолжай, — нетерпеливо требую я.

Чем быстрее она закончит, тем скорее я смогу немного поспать.

Ее ногти впиваются в мой пресс, а ее ухмылка становится шире, когда я втягиваю воздух. Сиенна наклоняется вперед, ее губы касаются моего горла, а затем прикусывает мочку моего уха. Она вращает бедрами круговыми движениями, создавая трение между нами, и мой член затвердевает сам по себе.

Часть моего сердца откололась.

Мне не нравится, когда я теряю контроль, и единственный раз, когда я теряю контроль, это с Сиенной. От ее близости у меня кружится голова, и уж точно не в хорошем смысле.

— Расскажи мне что-нибудь, — мурлычет она мне на ухо. Я ненавижу ее голос. Ненавижу, насколько он высокий и скрипучий. Она так старается выглядеть милой и соблазнительной, но все это так фальшиво и неприятно. — Ты пытался отослать Коула, потому что завидовал тому, что я начала обращать на него внимание?

Мое тело напрягается.

— Что ты имеешь в виду?

Она снова покусывает меня за мочку уха, и я прячу вздрагивание. Ничто в ее прикосновениях не доставляет удовольствия, но мой член каким-то образом реагирует. Блядь.

— Похоже, тебе не нравится, когда я с ним разговариваю, — говорит она. — У тебя всегда такое сварливое выражение лица. Ты ревнуешь, Колтон? Завидуешь собственному близнецу?

Да, мне чертовски не нравится, когда ты разговариваешь с моим братом.

Нет, не потому, что я ревную.

А потому, что я не хочу, чтобы ты вонзила свои уродливые, убийственные когти в его невинную душу.

Мои пальцы сжимают ее бедра одновременно в отвращении и гневе. С ненавистью. Но она с радостью принимает это за собственничество.

— Ты права. Я не хочу, чтобы он был рядом с тобой, — говорю я ей. Мой голос хриплый, и я изображаю хриплость в тоне.

Сиенна хихикает, и у меня мурашки по коже. Я ненавижу ее смех — это все равно, что лить кислоту мне в уши.

— Я никогда не считала тебя ревнивым парнем, — снова мурлычет она. — Но опять же, говорят, первого никогда не забудешь.

Сиенна очень гордится тем, что она моя первая. Она считает, что это какое-то главное достижение в ее жизни. Красивый трофей, который она выиграла. Думаю, в каком-то смысле она вышла победительницей. Мой отец почти не обращает на нее внимания, разве что когда ему нужна жена, чтобы покрасоваться на руке. Но для Сиенны это не имеет значения.

У нее богатый муж.

И сын ее мужа в ее постели — молодой, мужественный жеребец, как она любит меня называть.

Для нее это двойная победа.

— В любом случае, ты самый горячий близнец. — Ее губы касаются моего горла. — И определенно лучший любовник, чем твой отец. У тебя также член побольше.

Я вдыхаю, набирая в легкие кислород.

Я дышу.

И я снова дышу.

Я напоминаю себе, что я старший близнец.

Я должен защищать Коула.

И я буду делать именно это до своего последнего вздоха.

Она права. Если бы не Сиенна, я бы никогда не донес на Коула. Я бы никогда не предал его доверие и не сказал бы нашему отцу, что он пристрастился к морфию. Я бы постарался оставить его дома, но все равно помог бы ему.

Но как только Сиенна заявила о своих намерениях, я понял, что мне нужно вытащить Коула отсюда.

Даже если это означало солгать моему близнецу и подорвать его доверие.

Он никогда не сможет узнать правду.

Он никогда не узнает правду о моем предательстве.

Но теперь он вернулся домой, и мне нужно удержать на себе внимание Сиенны.

Ее одержимость началась в ночь аварии. Я думаю, это должно было начаться раньше, но она сообщила об этом только тогда. Только тогда я увидел правду, но было уже слишком поздно.

Сиенна просила меня доверять ей. Я сделал.

Сиенна сказала мне, что поможет мне и Коулу.

Я ей поверил.

Горечь наполняет мои легкие, когда она опускается на меня. Ненависть — это яд, и именно так Сиенна кажется мне ядовитой. Она взяла на себя весь контроль над мной, и разочарование, вызванное этим осознанием, оседает в глубине моего желудка, как кислота.

Что-то настолько опасное, что прожигает меня. Разрывая мои жизненно важные органы, обжигая мою плоть и разжигая ярость, подобную неконтролируемому аду. Он находит самый темный уголок моей души, превращая его в дом, построенный на обломках моего сердца.

Я просто никогда не осознавал, что стану перед ней в таком долгу, которого никогда не ожидал. За ее помощь пришлось заплатить.

И этой ценой был я.

Я был ей должен. За ее ложь и за сокрытие правды о происшествии.

И я поплатился своим телом.

ГЛАВА 11

Райли — 17 лет (снова младший курс)

Я люблю осень так же, как раньше любила весну. Опавшие листья, голые деревья — все красивые цвета, прежде чем они станут серыми. Земляной запах дождя и влажной травы. Тепло, сопровождаемое прохладным осенним ветерком. Праздничная атмосфера, когда люди готовятся к Хэллоуину.

Хэллоуин — мой любимый праздник, а Рождество — наименее любимый по понятным причинам. Рождество дома всегда было таким унылым и холодным.

Когда мне было девять лет, моя любовь ко всему Хэллоуину заставила меня поверить, что я, вероятно, была волшебницей в своей прошлой жизни. Я даже создала в своей голове тщательно продуманную историю фантастического мира, где я была самой очаровательной волшебницей запретной страны. Я ездила на могучем драконе и могла произносить красивые заклинания. Я полюбила злодея, потому что принц скучный.

Мы со злодеем жили долго и счастливо.

Но все это была красивая сказка.

В этой жизни я еще не встретила принца. А злодей? Что ж… в злодее из моей истории нет ничего очаровательного.

Слова доктора Бэйли эхом звучат в моих ушах, напоминая мне, что нужно оставаться сильной, когда я вернусь во внешний мир. Я находилась в реабилитационном центре гораздо дольше, чем предполагалось. Я наблюдала, как мои друзья медленно выздоравливали, а затем уходили, чтобы покорить свою жизнь. Начать заново, с твердыми целями и прекрасными мечтами.

Но я?

Я осталась позади. Наедине со своими мрачными мыслями.

Как только я достигла трехмесячной отметки, мою программу продлили еще на три месяца. Это произошло не потому, что доктор Бэйли думала, что мне нужно дополнительное внимание или помощь для выздоровления от булимии и тревожного расстройства.

А потому, что меня забыли.

Потому что мой отец попросил их держать меня там подольше. «Чем дольше, тем лучше», — сказал он. Чтобы скрыть меня от его взгляда. Позорно, насколько ты можешь использовать систему в своих интересах, когда у тебя есть деньги.

Что-то маленькое порхает передо мной, привлекая мое внимание. Мой взгляд скользит по нему, следуя за развевающимися красными крыльями, когда оно летит слева от меня. Красная бабочка.

На моих губах играет призрак улыбки.

Я непривлекательна.

Я красивая.

Я гротескна.

Я сильная.

Я неудачница.

Я смелая.

Я бесполезна.

Я достойна.

Доктор Бейли вбила эти слова в мой мозг, заставив меня признать боль, вызванную отказом моих родителей и предательством друзей.

— Твоя ценность не измеряется тем, как тебя воспринимают другие, — говорила она мне. — Потому что человеку свойственно судить. Они всегда найдут, что тебе чего-то не хватает. Но ты найдешь свою ценность внутри себя, Райли. Послушай этот голос.

Это все приятные и утешительные слова, которые помогут кому-то почувствовать себя уверенным и смелым в собственной шкуре. Со своими эмоциями.

И, честно говоря, я думала, что у меня все в порядке. Реабилитация не просто волшебным образом вылечила меня. Мои шрамы все еще глубоко запечатлены под моей плотью. Но я знала, как лучше справляться со своим расстройством пищевого поведения и тревогой. Я думала, что смогу это сделать, что я больше не развалина.

Так было до сегодняшнего дня.

Мой первый день в Беркширской академии был, мягко говоря, дерьмовым.

Наступил новый учебный год, и мои хулиганы теперь старшеклассники, а я переучиваю первый год обучения. Я подумала, что если бы мы больше не учились в одном классе, было бы легче их избегать. Я держала голову опущенной, ни с кем не разговаривала, сидела в конце всех занятий и старалась сливаться с толпой. Во время обеда я избегала кафетерия и вместо этого выходила на улицу. Нашла красивую иву и съела там свой холодный бутерброд.

Но насмешки все равно последовали.

Насмешливый шепот и насмешливое хихиканье. Они были везде, куда бы я ни пошла.

Я действительно не могу избежать призраков своего прошлого, как бы сильно я ни старалась. Иногда я задаюсь вопросом, будет ли это клеймо преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Всегда ли мне будут напоминать тот вечер на рождественском гала-концерте? Так ли теперь люди узнают Райли Джонсон? Девушка, которую выблевало на дорогую обувь отца, а затем она тут же потеряла сознание?

Вернется ли когда-нибудь моя жизнь в нормальное русло?

Ну… не то чтобы раньше это было нормально. Но, по крайней мере, мне не придется ходить так, будто у меня на лбу жирными буквами написано слово ПОЗОР.

Я все еще погрязла в жалости к себе, когда красная бабочка снова порхает передо мной, а затем садится на скамейку напротив меня, в нескольких футах от меня. Рядом с молодым человеком, который сидит в парке так же долго, как и я.

Хоть он и сидит, я могу сказать, что он, должно быть, очень высокий. По сравнению с ним скамейка кажется маленькой. У него широкие плечи, и он сложен так, словно только что вышел из любовного романа. Высокий, темноволосый и красивый.

Возможно, я всю оставшуюся жизнь отказывалась от мальчиков и свиданий, но я все равно могу оценить прекрасный экземпляр, когда увижу его в дикой природе.

Он одет в черные брюки и белую рубашку-поло, цвет которых контрастирует с его красивой загорелой кожей. Очки в черной оправе, расположенные на его носу, придают ему немного занудную атмосферу, но я думаю, что это только делает его более привлекательным.

И я могу ошибаться… но мне кажется, что меня привлекает мистер Высокий, темноволосый и красивый.

Раньше я не замечала альбом для рисования, но теперь заметила. Так он художник?

Беру телефон, пролистываю приложение Kindle и открываю книгу, которую читала вчера вечером. Я стараюсь не показывать, что изучаю его, а смотрю на него только периферийным зрением. Я ловлю, что он тоже смотрит на меня время от времени, прежде чем снова взглянуть на свой альбом для рисования. Его карандаш не перестает двигаться по бумаге, даже когда он смотрит вверх, его взгляд с восторженным вниманием скользит по моему лицу, а затем снова вниз.

В нем есть что-то знакомое, но я не могу точно определить, что именно.

Так проходит час. Я пытаюсь читать, но легко отвлекаюсь на мистера Высокого, темноволосого и красивого, пока он продолжает рисовать. Я встаю на ноги, когда больше не могу выносить напряжение. Где-то в глубине моей головы звенят тревожные звоночки. Но мое любопытство побеждает меня. Я кладу телефон в карман и сокращаю расстояние между нами несколькими шагами.

Он запоздало замечает, что я приближаюсь к нему, и, когда я подхожу достаточно близко, захлопывает свой альбом для рисования. Его глаза расширяются, и он быстро смотрит влево и вправо — в поисках спасения.

Ага! Я осознаю свою вину, когда вижу это, и это написано на его красивом скульптурном лице этого незнакомца. Я закусываю губу, пряча улыбку.

— Не хочу показаться неприятной, но я почти уверена, что ты просто зарисовывал меня. — Я делаю паузу, указывая на альбом, лежащий у него на коленях. — И закрытие альбома для рисования таким образом заставляет тебя выглядеть крайне виноватым.

Его губы вытянулись в прямую линию, но он ничего мне не ответил.

— Послушай, у меня нет с этим проблем. Но если ты меня рисовал, я просто хочу посмотреть, как это выглядит.

— Почему? — спрашивает он глубоким и грубым голосом.

— Хм?

Наконец, он смотрит на меня. Наши взгляды встречаются, и его карие глаза суровы и напряжены.

— Почему ты думаешь, что я тебя рисую?

Я указываю на свою скамейку.

— Потому что я видела тебя. Я как бы поймала тебя с поличным. Ну что, могу ли я это увидеть?

Он молчит с минуту, прежде чем проворчать себе под нос:

— Да.

Я сажусь рядом с ним, и он открывает свой альбом для рисования, прежде чем передать его мне. У меня перехватывает дыхание. Девушка на бумаге не может быть мной.

Искусство детальное и изысканное. Каждая линия нарисована с поразительной точностью и терпением. Как будто он старался быть осторожным, чтобы не испачкать изображение каким-либо внешним изъяном.

Ее волосы распущены, а глаза глубокие и выразительные, полные боли.

На первый взгляд девушка на рисунке потрясающе красива.

Но чем ближе я смотрю, тем более захватывающей она становится. В ее невинном выражении лица есть беспокойство, чувство, которое я очень хорошо знаю.

— Это я? — спрашиваю я вслух, практически задыхаясь от слов.

— Я не профессиональный художник, — быстро защищает он. — Поэтому я не очень хорош в этом. Я рисую только тогда, когда мне скучно.

Он неправильно понял мой шок.

— Нет, нет, — говорю я ему. — Это красиво. Просто... я не ожидала, что это будет так... подробно.

Этот незнакомец не просто привлек меня.

Он видит меня.

Я сглатываю и отрываюсь от альбома для рисования.

— Спасибо, — выдыхаю я, а затем с моих губ срывается дрожащий смех. — Я приятно удивлена.

— Значит, это хорошо?

Я киваю.

— Да, да, это хорошая вещь.

Мой взгляд снова возвращается к бумаге, и я не могу не провести пальцами по линиям рисунка. Мы оба долго молчим, и я наслаждаюсь уютной тишиной.

Это первый раз, когда я разговаривала с кем-то с тех пор, как покинула реабилитационный центр. Впервые за очень долгое время я охотно подошла к кому-то. Безумно думать, что я живу в доме со своими родителями, но я не сказала им ни слова с тех пор, как вернулась домой три месяца назад.

Они не хотят меня видеть, поэтому я держусь вне их поля зрения.

Мне следовало бы опасаться незнакомца, рядом с которым я сижу, но есть что-то в его молчании, что меня успокаивает. Он не насмехается надо мной, не смотрит на меня с отвращением, даже когда я постоянно чувствую на себе его горящий взгляд.

Его молчаливое любопытство говорит со мной. Я возвращаю ему альбом для рисования и облизываю губы, прежде чем заговорить снова.

— Ты не возражаешь, если я спрошу твое имя?

Он медленно склоняет голову набок.

— Только если ты сначала скажешь мне свое имя.

Я заправляю свои надоедливые выбившиеся волосы за ухо. Если он спрашивает мое имя, это значит, что он не знает, кто я. Это мой первый признак того, что он не отсюда. Если да, то, возможно, он просто новичок в этом районе или его мало в социальных сетях. Потому что мое унижение после рождественского гала-концерта стало вирусным.

И если он не знает, кто я… тогда я могу быть кем захочу.

Кем-то, кто не является призрачной девушкой на его рисунке. Я не обязана быть Райли Джонсон - никчемной, гротескной девчонкой, которой больше нет места нигде.

Я сглатываю, а затем улыбаюсь незнакомцу.

— Дейзи, — говорю я ему, — Дейзи Бьюкенен.

Его карие глаза загораются узнаванием.

— Великий Гэтсби?

Значит, он не только художник, но и классическую литературу признает? Мистер Высокий, смуглый и красивый теперь в десять раз горячее. Я просто пожимаю плечами и жду, пока он назовет мне свое имя.

Он удивляет меня, когда, наконец, представляется.

— Тогда можешь звать меня Джей, — говорит он своим глубоким захватывающим голосом. — Джей Гэтсби.

Моё сердце делает кувырок в груди.

— Ты ведь шутишь, правда?

— Если ты можешь быть Дейзи, почему я не могу быть Джеем?

Дело принято. Его губы дрожат в загадочной улыбке.

— Итак, Джей, — начинаю я, называя его явно вымышленным именем. — Как ты пришел в искусство?

На его точеной челюсти дергается мышца.

— Кое-кто предложил мне использовать искусство как средство прояснения своих мыслей. Я считаю, что это работает.

— Ты действительно хорош в этом.

Он слегка пожимает плечами и, кажется, чувствует себя почти неловко от моей похвалы.

— Не совсем.

— Почему ты меня нарисовал?

Он отвечает на мой вопрос своим собственным.

— Ты меня не помнишь, да?

В растерянности я смотрю на него.

— Извини, что?

Он кивает, как будто мое замешательство каким-то образом ответило на его вопрос.

— Ты меня не помнишь. — На этот раз его слова — это утверждение, а не вопрос. В его голосе чувствуется нотка огорчения. — Мы встречались в прошлом году, именно прошлым летом.

Должно быть, я все еще выгляжу растерянной, потому что Джей разочарованно вздыхает, а затем уточняет.

— Я был парнем из переулка. — Он показывает мне свою руку, прежде чем сжать кулак. У него грубые костяшки пальцев, и я вижу несколько серебряных шрамов на тыльной стороне его руки. Рука, говорящая об опыте.

— Ты пошла купить мне лекарства и перевязала мне руку, — продолжает Джей.

У меня вспыхивает момент лампочки, и я задыхаюсь от осознания.

— Я знала, что ты знаком мне! — Я дышу, округляя глаза от удивления. — Но я просто не могла понять это. Мы встретились в совершенно другом штате, так что я действительно не думала, что когда-нибудь увижу тебя снова. И в ту ночь было действительно темно; Я не могла тебя хорошо видеть.

Я делаю паузу, мой взгляд скользит по его лицу. Теперь я вижу его лучше; каждый дюйм его твердого, скульптурного лица. Сильный нос, идеальные симметричные брови, гладкие губы и прищуренные на меня темные глаза.

— Хотя я не могу поверить, что ты все еще меня узнал, — говорю я ему.

Он не комментирует мое замешательство. Джей поправляет очки, а затем проводит рукой по голове. Волосы у него короткие, подстрижены «под макушку» в морском стиле. Я думаю, ему это хорошо подходит.

— Что произошло той ночью? Похоже, ты спешила.

О, да… той ночью. Кажется, почти целая вечность назад.

— Я была в городе, снимала несколько эпизодических сцен для телешоу. Я провела неделю с матерью в гостиничном номере, и, честно говоря, мне отчаянно нужно было отдохнуть от нее. Поэтому, я вроде как... сбежала. Я имею в виду, я вылезла из окна, пока она спала. Ранее в тот день я видела плакат о том, что будет фейерверк. Поэтому я сбежала, чтобы посмотреть на них. Когда моя мама узнала, что я пропала, она позвонила в службу безопасности. Я убегала от них.

— У тебя были проблемы?

Я пожимаю плечами, моя рука бессознательно перемещается к левому колену.

— Не совсем.

Моя мать кричала на меня за безответственность. Я тру колено о джинсы, вспоминая, как она разозлилась. Не потому, что я сбежала, а потому, что при этом поцарапала колени. У нее чуть не случился инсульт, когда она увидела эти царапины на моей совершенно безупречной коже.

— Так ты поэтому меня нарисовал? Потому что ты узнал меня в переулке?

— Отчасти это причина, — говорит он, прежде чем замолчать. Его взгляд скользнул по моему лицу. — Твои волосы короче, чем раньше.

Его случайный комментарий внезапно заставляет меня чувствовать себя неловко. Мои короткие волосы странные? Они больше не такие рыхлые, какие были, когда я впервые так небрежно разрезала их. Моя рука поднимается, и я касаюсь своих волос до плеч. За последние пару месяцев они немного выросли, и на прошлой неделе я подстригла секущиеся кончики, чтобы они оставались ровными и красивыми.

Рука Джея тянется ко мне, словно хочет коснуться моих волос, но затем он понимает, что собирается сделать. Он отдергивает руку как раз перед тем, как кончики его пальцев коснулись спутавшихся прядей моих волос.

— Красиво, — говорит он тихо. — Раньше у тебя были красивые волосы, они и сейчас прекрасны.

На его лице появилось растерянное выражение, и моя неловкость уменьшилась. Мое сердце делает еще один кувырок, а желудок трепещет.

— Я нарисовал тебя, потому что ты выглядела грустной и одинокой, — наконец, признается Джей тем же своим глубоким голосом. — Я хотел это запечатлеть.

— Ты хотел запечатлеть мое одиночество?

— Нет. — Он качает головой. — В одиночестве есть красота, и всегда есть что-то еще, что ее сопровождает. Ты когда-нибудь задумывалась, почему песни грустнее, закат красивее, а небо звезднее, когда нам одиноко?

Я не знаю, как ответить на этот вопрос, поэтому молчу.

— Это из-за тоски. Мы жаждем того, чего у нас нет. И я увидел это по твоему лицу. Стремление к чему-то, что невозможно выразить словами. Я хотел запечатлеть этот момент. Взгляд твоих глаз.

Мое дыхание сбивается.

— Джей, — выпаливаю я, но затем слова ускользают от меня, и я не знаю, что сказать. Поэтому, я смотрю на него, как глупая, беспомощная девчонка.

Его взгляд не покидает меня — темный, напряженный и неотразимый.

Я снова чувствую это трепетание в животе.

Звук звонка телефона заставляет нас обоих вздрагивать, и любой момент, который у нас был, разбивается вдребезги. Джей сует руку в карман и достает телефон.

— Извини, это мой будильник.

— О.

— Мне пора идти… — он замолкает.

— О, — говорю я снова. Говори, Райли. Ты начинаешь говорить глупо!

Он собирает карандаши и встает. Я молча делаю то же самое. Теперь, когда мы оба стоим, я вижу реальную разницу в росте между нами. Он очень высокий, как я и предполагала ранее. Мне пришлось бы вытянуть шею и, вероятно, встать на цыпочки, чтобы мы оказались на уровне глаз.

— Ужин в семь, — тихо объясняет Джей, его голос смягчается чем-то вроде разочарования.

Я хочу сказать ему, что ему не нужно мне объясняться… но я все еще не могу говорить. Так что я стою там, тупая. Пока он не протягивает руку между нами для рукопожатия?

— Было приятно познакомиться, Дейзи.

Я моргаю, беря его за руку. Его гораздо большая и грубая рука. Его прикосновения теплые. Я смотрю на наши переплетенные руки — его загорелая кожа резко контрастирует с моей бледностью. Он сжимает мою руку, и мои легкие сжимаются в стенках грудной клетки.

— Мне тоже приятно познакомиться, Джей, — наконец, говорю я, но это почти шепот.

Я отпускаю его руку, и он делает шаг назад. Я хочу спросить его настоящее имя, но потом останавливаюсь. Если он скажет мне свое настоящее имя… он будет ожидать, что я сделаю то же самое.

А я не хочу быть для него Райли Джонсон — для загадочного человека, который так безупречно меня привлек. Кто украл мое одиночество и мое стремление запечатлеть его на своей бумаге.

Я хочу остаться Дейзи Бьюкенен, а он — Джеем Гэтсби.

Так лучше. Безопаснее.

Я смотрю, как он уходит, а мое лицо запечатлено на листах его альбома для рисования.

Он увидел меня, когда никто еще этого не делал и даже не пытался. Я не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь снова, но я знаю… что мой загадочный мужчина каким-то образом засел в самом глубоком уголке моего сердца. Где-то в темноте, в месте, где его никто не увидит. Даже не он сам.

Он останется там, в безопасности. Вдали от хаоса, который есть я и моя жизнь.

Я смотрю, как он уходит, и вскоре его высокая фигура исчезает из моего поля зрения.

— Прощай, Джей, — шепчу я, и ветер доносит мой голос.

***

Я достаю из сумки сэндвич с курицей и майонезом и выхожу на улицу. В коридорах Беркшира довольно пусто, так как почти все обедают в столовой.

Я лично ненавижу это место.

Это похоже на болото, полное змей и аллигаторов — над дверями написано большая красная надпись «ОПАСНОСТЬ».

Я подхожу к своей иве, где обедаю последние две недели. Здесь тихо и никто меня не беспокоит. Мне одиноко, но каким-то образом я научилась находить утешение в своем одиночестве.

Но сегодня все по-другому.

Я останавливаюсь, когда вижу, что под моей ивой уже сидит кто-то еще. На коленях у нее лежит коробка с обедом, а рядом учебник по математике. Что она здесь делает?

Я узнаю Лилу Гарсию с урока английского языка AP. Но мы никогда раньше не разговаривали. Я сижу сзади, а она сидит в первом ряду, рядом с окном. Лила новичок в Беркшире, и она не поступила туда, потому что ее родители богаты.

Нет, она получила стипендию. В Беркшире проводится вступительный экзамен для учащихся 11- ^{го класса.} Аутсайдеры. Но я слышала, что экзамены сдать практически невозможно, вероятно, чтобы отговорить студентов от участия. Беркшир не заботится об этих молодых, полных надежд людях, мечтающих о многом.

Они заботятся только о своем имидже.

Вступительный экзамен призван создать впечатление, что принимают всех.

Процент сдачи экзамена составляет всего 2 процента, и только один из этих студентов получает стипендию на весь год. Остальным приходится платить за обучение, и в большинстве случаев они не могут этого сделать.

Таким образом, хотя Лила Гарсия получила стипендию, ей придется найти способ оплатить свой последний год обучения. Хотя я должна сказать — я поражена, что она зашла так далеко. Ей нужно быть каким-то гением, чтобы успешно сдать вступительный экзамен.

Она поднимает голову и замечает, что я стою там. Лила вопросительно поднимает брови, и есть что-то в ее небрежности, что заставляет меня одновременно впечатлиться и встревожиться. Поэтому я выпалила первое, что пришло мне в голову.

— Ты на моем месте.

Она скрещивает ноги и прислоняется спиной к дереву, устраиваясь еще удобнее.

— Извини, твое имя здесь написано на месте?

Нет, но она на моем месте и ей нужно уйти, чтобы я могла спокойно поесть. Почему она так нарушает мой распорядок дня?

Когда я молчу, она с вызовом смотрит на меня.

— Я не уйду. Поэтому ты можешь найти себе другое дерево. Или ты можешь посидеть здесь, и мы сможем пообедать без каких-либо мелких драм.

Посидеть с ней?

Она сошла с ума?

Зачем ей сидеть со мной? Разве она не знает, кто я? Разве она не слышала сплетен, перешептывающихся в коридорах? С какой стати Лиле Гарсии захотелось объединиться со мной?

Как будто она может читать мои мысли, она говорит снова:

— Послушай, ты изгой, и я изгой…— Лила замолкает, ее взгляд скользит по мне и бутерброду, который я прижимаю к груди. — Мы не так уж непохожи.

Она изгой, потому что не принадлежит к богатой семье высшего сословия. Я изгой по совсем другой причине.

Мы не так похожи, как она пытается представить.

Лиле повезло, что она еще не сталкивалась с хулиганами Беркшира. Пока ее оставили в покое, но если она объединится со мной — пойдут и за ней.

— Давай, присаживайся, — тихо призывает она. Она передвигает учебник и поглаживает траву. — Я не прошу тебя быть моим другом. Но эй, это были одинокие несколько дней, и мне не помешала бы компания. Возможно, тебе тоже нужна компания.

Ее слова заманчивы, потому что да — у меня нет друзей и я одинока.

Мне бы хотелось, чтобы со мной была Марьям, но после реабилитации она вернулась домой. С тех пор она наладила отношения с родителями и сейчас посещает общественный колледж по программе медсестер. Мы до сих пор время от времени разговариваем, но она занята уроками и знакомится с новыми людьми. Я рада за нее — что она там, живет своей жизнью, ставит новые цели и реализует свои мечты.

Но мне не хватает кого-то, с кем можно поговорить.

По мере того как дни становятся холоднее, я становлюсь все более одинокой.

Поэтому я сажусь рядом с Лилой под своей ивой. Она издает одобрительный звук и возвращается к обеду. Она вонзает вилку в нечто, похожее на салат тако, а затем подносит вилку ко рту.

Боковым зрением я наблюдаю, как она наслаждается едой, но не могу заставить себя съесть свой собственный сэндвич. Реабилитация не помогла мне волшебным образом избавиться от расстройства пищевого поведения. Это дало мне способы справиться с этим. Я больше не переедаю и не очищаюсь уже почти шесть месяцев.

Но я все еще не люблю есть на глазах у людей.

И хотя я стараюсь не слишком зацикливаться на своем весе, иногда это бывает тяжело.

Всякий раз, когда я чувствую, что вот-вот снова начну переедать, я пишу в дневнике, чтобы очистить мысли, и слушаю звуки китов. Точно так, как предложила доктор Бэйли. Это мне очень помогло.

Не зафиксировано. Не вылечено. Не исцелилась.

Но справляться — это то, что я делаю.

Я разворачиваю свой холодный бутерброд, и у меня в горле возникает комок. Поднося его ко рту, в нос наполняется запах куриного майонеза. Я откусываю уголок, прежде чем откусить небольшой кусочек. Всплеск вкуса наполняет мой рот, и я медленно жую.

Я непривлекательная.

Я красивая.

Я гротескная.

Я сильная.

Я неудачница.

Я смелая.

Я бесполезна.

Я достойна.

Ты будешь есть, Райли. Я напоминаю себе. Еще один укус. Жуй медленно. Дыши. И не очищайся. Дыши. Дыши. Дыши.

Медленные укусы за медленными укусами, я, в конце концов доедаю свой сэндвич. Он тяжело оседает у меня в животе, и внутри меня урчит. Я сжимаю трясущиеся кулаки. Дыши, говорю я себе.

— Итак, ты уже закончила задание по английскому? — спрашивает Лила, вынуждая меня отвлечься от своих мыслей.

— Хм?

— Задание по английскому языку. Он должен быть готов на следующей неделе, — медленно повторяет она.

— Нет, я еще не начинала.

Ее глаза расширяются.

— Ты еще не начала?

— Это должно произойти на следующей неделе, верно? Так что у меня еще есть время. — Я хмурюсь. Почему она в шоке?

Ее отвислая челюсть смыкается, а затем она пожимает плечами.

— Честная оценка. Думаю, у тебя еще есть время.

— Ты уже закончила свое?

— Да, в тот день, когда это было задано.

Моя бровь вопросительно приподнимается.

— А, значит, ты не затягиваешь.

— Нет. Моя бабушка любит называть меня перфекционистом. — Она поджимает губы, притворно надув губы. — Но я просто очень организованная.

— Мисс Перфекционистка, — ловлю себя на том, что дразню ее.

Она улыбается, и это искренне.

— Так почему же они тебя так ненавидят? — наконец, спрашивает она, когда заканчивает обед.

Услышав ее вопрос, я вздрагиваю. Это настолько прямолинейно, что я этого не ожидала.

— Ты не знаешь?

Она разрывает пакет с пирожным, разрывая его пополам, и протягивает мне кусочек. Я принимаю это, потому что не хочу ее обидеть. Но я не ем. Брауни содержит слишком много калорий.

— Я не слушаю сплетни. Большую часть времени это неправда и мерзко, — говорит она мне в ответ. — Так почему бы тебе не сказать мне свою правду?

Я рассмеялась, но это больно и невесело. Моя правда?

Никто никогда этого не спрашивал.

— Это длинная история.

Лила заглядывает в свой телефон.

— У нас еще есть тридцать минут до звонка, времени достаточно.

Я смотрю на нее минуту. Ищу в ее глазах любой обман. Но я ничего не нахожу. Она не издевается надо мной своими словами и не насмехается над моими неудачами. Она искренне спрашивает меня о моей правде.

В Лиле нет ничего фальшивого. Ни то, как она говорит, ни то, как она себя ведет.

Поэтому я ей говорю.

Мою правду…

И мою историю.

О том, как я прошла путь от Райли Джонсон, популярного капитана группы поддержки Беркширской академии, до печального отказа. «Падшая» принцесса, как однажды назвал меня Колтон Беннетт.

ГЛАВА 12

Колтон - 16 лет (младший курс)

Девушка у меня на коленях тычет мне в лицо своей грудью. Они практически высыпаются из ее платья. Я хватаю ее за задницу одной рукой и наблюдаю, как ее подруга садится верхом на колени Мэддокса. Они оба второкурсницы, а мы с Мэддоксом сейчас младше.

Она протягивает мне косяк, и я зажимаю его зубами. Она зажигает для меня, и я делаю затяжку, прежде чем выпустить клуб дыма ей в лицо. Мисс-я-не могу вспомнить-ее-имя хихикает, почти пьяно, а затем крадет у меня косяк.

Сегодня вечером зажжется костер, в котором полно студентов Беркшира, которые собрались здесь, чтобы отпраздновать нашу победу над Лейтон Хай.

— Где Коул? — спрашивает Мэддокс, вопросительно поднимая бровь.

Я фыркаю в ответ.

— Сейчас он не в настроении веселиться.

— Может быть, если он будет время от времени присоединяться к нам, он не будет всегда в таком депрессивном настроении. — Он хватает девушку за задницу, ухмыляясь ей. — Киска и травка — лучшее сочетание для лечения депрессии.

Я знаю, что он лишь наполовину серьёзен. Конечно, мы с Мэддоксом всегда были ближе, но у него все еще была хорошая дружба с Коулом. Я знаю, что его также беспокоит то, что мой брат превратился в одинокого волка.

Девушка у меня на коленях возвращает мне косяк. Я делаю еще одну затяжку, вдыхаю и выпускаю еще одно облако дыма. Ее рука скользит с моей груди к животу, а затем обхватывает мой член поверх джинсов. Мой желудок бунтует, и я борюсь с желанием сбросить ее с колен.

— Как насчет того, чтобы уединиться? — она мурлычет мне на ухо.

Мой мозг затуманен от травки. Я позволяю ей утащить меня от остальных, глубже в деревья, пока мы не замаскируемся идеально. Я прислоняюсь спиной к дереву, и тут она оказывается на мне.

— Что у тебя на уме? — спрашивает она, ее кожа покраснела. Позади нас я слышу хихиканье, а затем мужественное ворчание. Да, есть и другие люди, которые трахаются.

— Мне скучно, — лениво тяну я, прежде чем надавить ей на плечи и заставить встать на колени. Она становится на колени, на ее губах играет застенчивая ухмылка. — Найди способ развлечь меня, Джули.

Джули хмурится.

— Это не мое имя.

О, да? Упс, моя вина.

Я мог бы винить в этом алкоголь и травку. Сказать ей, что у меня затуманен мозг, и извиниться, как сделал бы любой джентльмен. Но я не вижу смысла врать. Я действительно не помню ее имени, и меня это не волнует. Я определенно чувствую себя не очень по-джентльменски.

— Это имеет значение?

— Я Эмма. — Она надменно откидывает волосы назад.

— Эмма, — говорю я, проверяя ее имя на языке. Да, это звучит неправильно. — Ну, Эмили … заткнись и соси мой член.

— Тебе обязательно быть таким придурком?

Я закатываю глаза.

— Это часть очарования.

Она кривит губы, надув губы, а затем издает самый фальшивый смешок, который я когда-либо слышал. Господи, у меня из ушей пойдет кровь, если я еще раз услышу ее смех.

— Мне говорили, что ты мудак, но я хотела убедиться в этом сама.

Да, это та же история. Ко мне стекаются девушки, желая получить кусочек Колтона Беннета, чтобы они могли вернуться и посплетничать со своими друзьями. Иногда мне нравится их баловать. Но только потому, что я не хочу, чтобы кто-то портил мою репутацию.

Эмили расстегивает мои джинсы, прежде чем вытащить мой член из заключения. Я откидываюсь назад и зажимаю сустав зубами, посасывая его и наблюдая, как янтарь мерцает прямо у меня под носом. Я нахожу цвет янтаря очаровательным, и почему-то мой разум решает сосредоточиться на нем, а не на девушке, стоящей передо мной на коленях.

Она издает стон, который звучит прямо из порно-видео. Но, честно говоря, я видел порно лучше. Эмили неряшливая и неопытная, а ее способности сосать член не на должном уровне. Бля, сегодняшняя ночь была неудачной.

Каким-то образом я нахожу свое освобождение, и она сопротивляется кляпу. Я затягиваюсь косяком и смотрю на ночное небо, пока она добирается до места, вытирая рот тыльной стороной ладони. Я молчу, думая, что в конце концов она поймет, что я больше не заинтересован, и уйдет.

Но Эмили понятия не имеет.

Она прижимается грудью к моей груди, и я морщу нос от сильного аромата духов. Когда я не делаю попытки прикоснуться к ней, она хмурится. Эмили лезет под свое мини-платье, и тогда я чувствую, как она шевелится, пытаясь снять трусики.

— Ладно, — тяну я, стараясь сохранить легкий тон. Но во рту у меня пересохло, а легкие, кажется, проваливаются в стенки грудной клетки. — Спасибо, увидимся.

Она делает паузу, ее глаза расширяются.

— Прошу прощения? Я думала, мы собираемся…

Ну, ты неправильно подумала.

Я не занимаюсь сексом, но опять же, никто не знает этой правды. Даже Мэддокс.

Я ненавижу, когда меня трогают, хотя стараюсь вести себя так, будто меня это не беспокоит. Моя репутация под угрозой, и я не могу допустить, чтобы мои товарищи по команде знали правду, почему … я ненавижу, когда меня трогают.

Есть имидж, который нужно поддерживать, и девушки, которых нужно ублажать.

Единственный раз, когда я могу позволить какой-то случайной цыпочке рядом со мной… по-настоящему прикоснуться ко мне, это когда я либо пьян, либо достаточно под кайфом, чтобы не чувствовать их. Как прямо сейчас.

Я думаю… каким-то образом Сиенна сломала что-то внутри меня. Дело не в том, что она контролирует мое удовольствие — скорее, у нее есть власть контролировать мой разум.

И это меня бесит.

Я ненавижу ее… и ненавижу то, во что она меня превратила.

Я беру Эмили за подбородок.

— Ты вернешься туда и расскажешь своим друзьям, как тебе было весело. И я расскажу своим приятелям, насколько хороши твои способности сосать член, да?

Ее румянец становится глубже, и она с готовностью кивает. Да, легко. Просто похвали их немного, и они станут готовыми в твоих руках. Эмили ускользает, и я судорожно выдыхаю.

Проведя пальцами по волосам, я смотрю на темное небо. Блядь.

***

Я ковыляю по коридору, пытаясь добраться до спальни, прежде чем потерять сознание. Но шум из комнаты брата заставил меня остановиться. Я слышу грохот, а затем разочарованное рычание. Сделав неуверенный шаг в сторону его спальни, я внимательно прислушиваюсь. Раздается еще один удар, и я в панике кидаюсь вперед. Его дверь полузакрыта, и я толкаю ее.

У меня перехватывает дыхание, когда я вижу катастрофическое состояние его комнаты и вижу, что он ходит взад и вперед. Он перевернул это место с ног на голову. В замешательстве я наблюдаю, как он роется в своих ящиках, прежде чем захлопнуть их, а затем снова вернуться к ним.

— Коул? — спрашиваю я, делая шаг к нему.

При звуке моего голоса он отдергивается и поворачивается ко мне лицом. Его глаза налиты кровью, а выражение лица болезненное.

— Коул, что происходит? В чем дело?

— Ты их забрал, — резко обвиняет он, прищурившись на меня. — Мои чертовы таблетки, ты их забрал!

Мои брови хмурятся.

— Мы согласились на это, не так ли? Я прячу твои таблетки, и ты можешь спросить меня, действительно ли они тебе нужны. Нельзя просто небрежно продолжать принимать эти обезболивающие.

— Больно, — ревет он. — Ты не понимаешь!

Он говорит о своей ноге.

— Больше не должно быть больно, Коул. — Я вздыхаю, проводя рукой по лицу. Черт возьми, я устал. — Доктора…

— Они ни черта не знают. — Все его тело трясется. — Я все еще чувствую боль, Колтон. Я не могу, черт возьми, ходить! И я не могу спать без обезболивающих.

Он падает на кровать и закрывает лицо руками, издавая сдавленный звук в глубине горла.

— Я просто хочу поспать, хотя бы одну чертову ночь. Не чувствуя, будто мою ногу отрывают от тела.

Я делаю шаг к нему.

— Коул…

— Я знаю, — говорит он, его голос становится тише. Я слышу всхлипывание. — Я знаю правду, Колтон.

Мое тело замирает, сердце падает в пропасть.

— О чём ты говоришь?

— Я знаю, что она с тобой делает.

Мое дыхание сбивается, и кровь с громким ревом хлещет между ушами. Пол исчезает у меня под ногами, и мой вес падает в темную, бесконечную пропасть. Я падаю... и не останавливаюсь. Мир вращается, и холодный пот покрывает каждый дюйм моего липкого тела.

Стук.

Стук.

Стук.

— Я слышу, как она идет в твою комнату, — задыхается он. — А потом я слышу, как она уходит через некоторое время. Она ни разу не заперла дверь… Я видел ее и тебя.

Он знает…

Коул знает правду.

Его слова, возможно, убили меня, и я стою перед ним — между нами моя ложь и моя правда. Я сжимаю кулаки.

— Ты видел… нас?

Дыши, Колтон. Блядь, дыши.

Коул медленно кивает, не отрывая лица от рук.

— Ты пытаешься защитить меня, я тоже это знаю.

Мои ноздри раздуваются, когда я закрываю глаза и пытаюсь глубоко вдохнуть.

— Это не может продолжаться, Колтон. Я больше этого не позволю. Я скажу папе правду…

— Нет! — Я быстро щелкаю.

Его тело вздрагивает от моего громкого голоса, и он поднимает голову, глядя на меня красными глазами и заплаканным лицом.

— Сиенна использует тебя! — Коул шипит, поднимаясь на ноги. — Она извращенка, которая использует тебя и нашу ситуацию.

— Нет, — говорю я ему еще раз, на этот раз уже лучше контролируя свой тон. Но меня все еще трясет изнутри. — Ты ничего не скажешь папе. Он тебе не поверит и не возложит на Сиенну ответственность за свои действия. Ему. Плевать.

На самом деле, я думаю, мой отец уже знает, чем занималась Сиенна. Я бы не стал его игнорировать. Его жена спит с сыном под его собственной крышей, а он об этом не знает?

Нет, я этому не верю. Генри Беннетт не так уж глуп. Он полностью в курсе всего, что происходит под его крышей. У него повсюду глаза и уши. Я уверен, что даже стены шепчут ему свои тайны.

Мой отец знает…

И ему все равно.

— Тогда что нам делать? — Коул ревет. Он хватается за волосы, тянет их. — Я просто сижу здесь, в своей комнате, зная, что происходит в твоей?

Я иду вперед, стоя перед Коулом, пока мы не оказываемся лицом к лицу. Обхватив его за шею, я притягиваю его к себе.

— Послушай меня, Коул. — Наши лбы соприкасаются, и я прерывисто выдыхаю. — У нас осталось меньше двух лет, прежде чем мы сможем уйти. Ты поедешь в Йель, а я в Гарвард, как мы и планировали. Мы будем в разных штатах, далеко от нашего отца и Сиенны.

— Два года — это слишком долго. — Коул качает головой. — Я отказываюсь продолжать смотреть, как она делает это с тобой. Знать, что происходит за закрытыми дверями, и охотно закрывать на это глаза. Это разрушает меня, Колтон. Ты мой брат.

Мое сердце икает в груди.

— Меньше двух лет.

— Сиенна…

— Со временем я ей надоем, и она найдет кого-нибудь другого.

Коул хмурится, неохотно мне веря.

— Как ты можешь быть так уверен?

— Потому что я был для нее всего лишь развлечением, — признаюсь я своему близнецу. — Я уже чувствую, как ей скучно.

Это правда.

Сиенна уже не навещает меня по ночам так часто, как раньше. Она задерживается дольше и возвращается домой гораздо позже ночи. У нее есть своя жизнь, помимо того, что она жена Генри. Точно так же, как у моего отца есть свои любовницы.

Они оба знают об измене друг друга, и им все равно.

Это чисто контрактный брак между Сиенной и Генри Беннеттом.

— Меньше двух лет, — говорю я ему снова, как будто произнесение этих слов вслух даст мне силы убедить брата, что мы сможем выжить в этой дерьмовой дыре. — Мы можем это сделать, Коул.

Потому что это то, что мы делаем.

Мы выживаем.

ГЛАВА 13

Райли - 17 лет (младший курс)

— Это надоело, понимаешь? — говорю я Дженни сквозь разбитые губы, вытирая кровь тыльной стороной ладони. В левой щеке тупая боль, и я молюсь, чтобы пощечина Дженни не расшатала мои зубы.

Забудьте о том, чтобы оставаться на низком уровне и не устраивать скандалов; Я могла бы совершить убийство, если бы мне пришлось приобрести искусственный зуб. Черт, это больно. Ее рука сделана из гранита или что-то в этом роде?

Я смотрю на свою порванную юбку и гримасничаю. Слава богу, у меня в шкафчике есть запасная форма. Мне не придется пропускать занятия из-за капризного поведения Дженни. Саша заводит мне руку за спину, и я боюсь, что она вырвет мне плечо из сустава. Но я не смею вздрагивать от боли. Это первый раз, когда они напали на меня с тех пор, как я вернулась в Беркширскую Академию.

Они оставили меня в покое последние три месяца, если не считать слухов и насмешек, к которым я уже привыкла. Сплетни меня больше не беспокоят. Их контроль над моей жизнью закончился, когда я отказалась развлекать их своим унынием.

Я сильная.

Я смелая.

Я достойна, — напоминаю я себе.

Но физически избивать меня? Да, это произошло только сегодня.

Интересно, что послужило толчком к этому?

Ой, подождите, я знаю почему.

Это потому, что Джаспер сегодня публично расстался с ней. Однако он избавил ее от унижения, которое причинил мне. Я бы сказала, что ей повезло.

Если Дженни действительно думала, что Джаспер все это время был ей верен, то она такая же доверчивая, как я думала. Слово «верность» не существует в словаре таких парней, как Джаспер.

Они заботятся только о своих эгоистических потребностях.

И используют людей как живое развлечение.

— Интересно, что будет, если я солью это видео? — Знакомый голос прорывается сквозь тираду моих мыслей. Дженни отшатывается назад со вздохом, и ее друзья отпускают меня. Я приваливаюсь к стене, плечо пульсирует в мучительной боли.

Лила прислонилась к двери туалета с телефоном в руке и записывает нас. Она насмешливо цокает теперь, когда наконец-то завладела всем их вниманием. О Боже, что она делает?

Она медленно склоняет голову набок.

— На самом деле, я могу слить это видео и отнести его полицейским. Как ты собираешься объяснить это своему папе, Дженни?

Рука Лилы поднимается и постукивает указательным пальцем по подбородку. Ее задумчивый взгляд сопровождается чем-то более угрожающим. Это в ее глазах — выражение чистой угрозы.

— Хм. Если я не ошибаюсь, если против тебя будут предъявлены обвинения, у Беркшира не останется иного выбора, кроме как тебя исключить. — Она притворно задыхается. — О Боже мой, что будет с бедной Дженни и ее друзьями? Потому что, угадай что, вы все погибнете вместе с ней.

Ебена мать. Лила Гарсия просто сумасшедшая. Почему я с ней дружу?

— Ты не знаешь, с кем связываешься, — рычит Дженни. — Кем ты себя возомнила, маленькая сучка? Вернись под тот мусорный бак, из которого ты выползла.

— Ох я? Ну-ну… с чего начать? — говорит Лила, ее голос одновременно хрупкий и опасно мягкий. — Я подруга девушки, которой ты разбила губу. И я сейчас вне себя от злости. Ты не хочешь знать, что происходит, когда я злюсь, потому что я становлюсь действительно непредсказуемой.

Да, это официально. Моя единственная подруга стала психопаткой.

Я не знаю, как это произошло… и что именно положило начало нашей дружбе. Может быть, дело в том, что мы обе в Беркшире изгои и одиноки. Может быть, просто нам обоим нужен был друг.

Но за последние три месяца с момента нашего первого знакомства под моей ивой — нашей ивой, мы с Лилой поладили. Я была права насчет того, что она гений, потому что это действительно так.

Красивая и умная, а также перфекционист.

С добрыми глазами и нежной душой.

И саркастическим ртом.

О, и пока у меня есть сиськи, у нее есть задница. Мы таким образом уравновешиваем друг друга.

Идеальная компания друзей.

Лила живет с бабушкой и дедушкой с тех пор, как несколько лет назад ее родители погибли в автокатастрофе — несчастном случае, за который, как я знаю, Лила до сих пор испытывает сильное чувство вины. Она никогда не произносила этого вслух, но я слышу это в ее голосе всякий раз, когда она говорит о них. С такой тоской и болью. Ее слова всегда наполнены сожалением и скорбью.

Она убирает телефон.

— Ну что, ты так и будешь себя ограничивать, или мне стоит выполнить свои угрозы? О, потому что поверь мне - я это сделаю. Не стоит испытывать мои границы.

Друзья Дженни убегают первыми, оставив ее позади. Смех пузырится в моей груди, но я маскирую его кашлем. Так это так называемые друзья Дженни? Карма - сука, правда.

— Ты пожалеешь об этом, — рычит Дженни, делая шаг к Лиле. Но она ничего не может сделать. Она ничего не сделает, если ее не поддержат так называемые друзья.

И тогда я понимаю, насколько на самом деле бессильна Дженни. У нее был Джаспер, и она использовала его как щит. Но теперь он больше не ее, и, зная, какой человек Джаспер, ему плевать на Дженни и на то, что с ней происходит. Он веселился и, вероятно, уже перешел к следующей девушке.

Дженни теперь совсем одна, а Лила — милая Лила — стоит на своем, выглядя как устрашающая королева, ни разу не выказав страха. Ее глаза сузились, глядя на Дженни, молча бросая ей вызов.

Лила — олицетворение неповиновения.

Дженни издает разочарованный звук, прежде чем взмахнуть волосами и уйти. Она захлопывает дверь, и я высвобождаю затаенное дыхание.

— Ты — беда, Райли Джонсон, — говорит Лила, но в ее тоне нет жара.

— Я же тебе говорила. Предупреждала тебя еще до того, как мы стали друзьями.

Она открывает кран, а затем вырывает из диспенсера связку бумажных полотенец и опускает их под воду. Лила приседает рядом со мной и нежно вытирает мои синяки на губах.

— Хм, выглядит немного опухшим, но ты выживешь. Что-нибудь еще кажется сломанным?

Я молча качаю головой. Лила удовлетворенно кивает.

— Хорошо. Теперь ты встанешь и выйдешь туда с высоко поднятой головой. Они увидят твою разбитую губу и разорванную юбку, будут шептаться и смеяться, пряча руки, но ты пойдешь. Ты не опустишь взгляд и сохранишь позвоночник прямым. Ты пойдешь туда, Райли, потому что ты самая смелая девушка, с которой мне когда-либо доводилось встречаться. Ты понимаешь?

Я снова киваю, слезы разочарования жгут мои глаза. Лила не осуждает меня за слабость, но мне ненавистно то, что ей пришлось видеть меня такой. И я ненавижу то, что из-за меня у нее на спине теперь есть возможная цель.

Когда я моргаю, слезы текут по моим щекам. Лила вытирает их.

— Откуда ты узнала, что я здесь?

— Я ждала тебя у твоего шкафчика. Я видела, как ты зашла в туалет, а потом они последовали за тобой, — рассказывает она мне. — Мое шестое чувство подсказывало мне, что что-то не так.

— Ты действительно собираешься выложить это видео? – дрожащим голосом спрашиваю я ее.

— Нет. Потому что его публикация только еще больше смутит тебя и разрушит имидж, который ты так стараешься исправить. — Лила поднимает меня на ноги. — Меня не волнует, что произойдет с Дженни и ее стервозными подругами, но с тобой я этого не сделаю.

— Они превратят твою жизнь в ад. — Из-за меня.

Она на секунду замолкает, задумчивая. Затем Лила медленно усмехается, и в этом нет ничего приятного.

— Нет, если я сначала превращу их жизнь в ад.

***

Райли — 18 лет (летом перед выпускным годом)

— Ну, — хихикает Лила, поднимая пластиковый стаканчик с фруктовым пуншем в воздух. У нее темные волосы заплетены во французскую косу, и мы носим одинаковые серьги-кольца — подарок друг другу на День святого Валентина. Я провожу руками по своему любимому желтому платью, стараясь разгладить все морщинки. — Мы выжили. Выпьем за нас!

Да, мы чудесным образом пережили наш первый год обучения.

Мне нравится думать, что Лила вошла в мою жизнь как моя крестная фея. То есть у нее нет волшебной палочки, но мне нравится верить, что она определенно волшебница. В прошлом месяце я прочитала статью в Cosmopolitan о том, как люди приходят в нашу жизнь с какой-то целью – которая не всегда благоприятна для нас – потому что иногда они приходят в нашу жизнь, принося с собой боль и страдания.

Но иногда это испытание временем — оно должно преподать нам ценные уроки любви и ценности. Марьям пришла в мою жизнь именно с этой целью. Она была рядом, когда мне нужен был кто-то, кто помог бы мне увидеть новое начало. Хотя наша дружба была недолгой, Марьям навсегда останется той девушкой, которая превратила мертвого воробья в бабочку-монарх.

А потом в мою жизнь вошла Лила со всей своей дерзостью и умом. Мы обе были аутсайдерами в стенах Беркширской академии, и нам приходилось полагаться только друг на друга. Иногда родственные души приходят в виде друзей. Дело не всегда в любви и романтике, от которых я уже давно отказалась.

Лила медленно искореняла моих хулиганов своей хитростью и злобой.

Она самое милое существо, которое я знаю, но, черт возьми, у Лилы есть угрожающая сторона. Это напоминает мне никогда не злить ее на плохую сторону.

Я до сих пор помню тот день, когда она спокойно гуляла по коридору Беркшира после того, как ловко заперла раздевалку мальчиков и положила слабительное в бутылку Джаспера, что закончилось тем, что он публично опозорился. Я не знала, что она сделала, пока не произошли события. Она была воплощением спокойствия, настолько, что я ничего не подозревала. Пока она сама не рассказала мне, что сделала. Я правда думала, что ее поймают в тот день, но, возможно, судьба была на ее стороне. Вот почему я думаю, что Лила Гарсия создана из волшебства.

После того дня мы больше никогда не видели Джаспера. Ходили слухи, что он покинул Беркшир в полном унижении и приказал отцу перевезти его в другой штат.

После этого в Академии Беркшира разразился скандал, отвлекший внимание от нас с Лилой. Это был роман между преподавателем и студенткой - моей бывшей подругой и подружкой Дженни - Сашей. Учителя уволили, а Сашу не отчислили, но ее жизнь перевернулась с ног на голову. Ее подвергли остракизму, хулиганы нашли новую жертву, и ей ничего не оставалось, как навсегда покинуть Беркшир.

После ухода Джаспера Дженни попыталась впиться когтями в очередного популярного парня. Наш печально известный защитник и академик короля Беркшира Мэддокс Коултер.

Но Мэддокс совершенно не был заинтересован в потакании ей и ее фальши. Когда Дженни поняла, что не имеет власти над Мэддоксом, она попыталась связаться с его лучшим другом Колтоном Беннеттом. Я слышала слухи о том, что они спят вместе, но даже это длилось недолго.

Через некоторое время Дженни потеряла силу, которую имела.

Пока она не стала ничем и никем.

Беркшир — это аквариум с акулами. Он пожирает слабых и уязвимых, оставляя после себя груду костей. Мы с Лилой пережили остаток первого года обучения, опустив головы и смешавшись с толпой.

Лила постукивает по карте на своей кровати, привлекая к ней мое внимание.

— Итак, куда мы идем?

— Я думаю о Гранд-Каньоне, — задумчиво говорю я ей, делая глоток малинового сока. Мы планируем нашу летнюю поездку. — Что ты думаешь?

Лила мычит себе под нос.

— Аризона. Да, я никогда там не была. Я считаю, что это идеальное место для отдыха. И мы можем посетить озеро Пауэлл. Я всегда хотела поехать туда после того, как увидела все эти великолепные фотографии в Интернете.

— Я тоже там никогда не была. У моей семьи есть домик в Аризоне, недалеко от Гранд-Каньона. Так что мы можем остаться там на несколько недель. — Для меня это прекрасная возможность избегать родителей, насколько это возможно, летом.

Моя модельная и конкурсная карьера закончилась после того, что произошло на рождественском гала-концерте, и мне пришлось уйти на реабилитацию, что положило конец моей общественной деятельности. Моя мать пыталась вернуть меня в бизнес, но никто не хотел, чтобы его связывали с опальной дочерью Томаса и Норы Джонсон.

Разочарование моей матери и унижение отца все еще звучат в моих ушах. Больно не иметь их понимания и поддержки. Они по-прежнему отказываются признать мое расстройство пищевого поведения или тревожное расстройство. Но на этот раз я счастлива, что мне больше не нужно вписываться в роль идеальную и уравновешенную Райли Джонсон. Та, которая должна поддерживать имя своей матери и имидж своего отца.

Мой отец по-прежнему жестко контролирует мою жизнь. Он решил, что я поеду в Йельский университет для получения бакалавриата, и предложил мне два варианта получения специальности: степень бакалавра этики, политики и экономики или степень бакалавра политологии. Я знала, что правильным выбором, согласно интересам моего отца, будет политология. Поэтому вместо этого я выбрала этику, политику и экономику. Маленький акт бунта, даже если это не имело большого значения.

Каким-то образом это заставило меня почувствовать, что я контролирую ситуацию, хотя это было не так. Потому что, если бы у меня действительно был выбор, я бы выбрала степень бакалавра по английскому языку и литературе.

— О, кстати, я дочитала «Голод» Лауры Таласс, — говорит мне Лила. Она встает с двуспальной кровати и подходит к своей крошечной книжной полке. — Вот, спасибо, что одолжила мне книгу. На этот раз я позаботилась о том, чтобы не загнуть угол страницы, и использовала подходящую закладку.

Я с гордостью могу сказать, что благодаря мне Лила начала читать любовные книги. Раньше ей нравились детективы, но, конечно, я должна была указать ей правильный путь в литературе. Романтика.

И трагедии, потому что я их тоже люблю. Но в основном романтика со счастливым концом.

Она возвращает мне мою книгу, и я с радостью беру ее.

— На этот раз ты не повредила мою книгу в мягкой обложке?

Лила закатывает глаза.

— Не-а. Твоя драгоценная мягкая обложка в целости и сохранности.

— Слава Богу. — Я облегченно вздыхаю.

Она сердито дуется и бросает в меня свою дополнительную подушку. Я легко уклоняюсь от нее, и она ударяется о стену прямо позади меня и падает обратно на матрас.

— Итак, есть еще какие-нибудь непристойные рекомендации?

— Хм. — Я думаю о последней книге, которую прочитала. — Я недавно прочитала Сэма Мариано, если ты, наконец, хочешь дать шанс хулигану.

— Я могла бы дать ему шанс, если ты пообещаешь прочитать Финли Фенна.

— Кого?

Лила улыбается во все зубы, и это меня беспокоит.

— Член орка, — шепчет она, ее глаза загораются озорством. — Член орка и много жидкости. Ведра спермы. Размножающийся кинк. Самый развратный.

— Орки? — Я задыхаюсь. — Ты сейчас читаешь об орках? На прошлой неделе это были синие инопланетяне!

Я могла бы привести Лилу в мир романтической страны, но она трагически провалилась в темную дыру чудовищной романтики. На данный момент ее уже невозможно спасти.

— Эй, не говори так, пока не попробуешь, — защищается она, снова надув губы. Лила что-то печатает на своем телефоне, а затем показывает мне свой экран. — Видишь? Вот так выглядят орки. Автор заказал иллюстрацию персонажей. Не то, что ты себе представляла, верно?

О. Он выглядит как человек. Просто… зеленый. С клыками.

Но определенно намного красивее, чем я себе представляла.

— Хм, может быть, я дам ему шанс, — говорю я ей, все еще неуверенная в ее рекомендациях. Но опять же, это то, что мы делаем. Мы делимся друг с другом нашими любимыми книгами. Наш собственный маленький книжный клуб. Только мы вдвоем.

Хотя, если говорить о грязи…

— У меня есть вопрос. — Я тянусь к подушке, которую Лила бросила мне ранее, и кладу ее себе на колени. — Это немного личное.

Лила медленно склоняет голову набок.

— Ах, да? Что такое?

— Ты когда-нибудь испытывала оргазм раньше? — Я быстро бормочу, прежде чем теряю смелость спросить. Для меня это более личное, чем для нее.

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Одна или с кем-то еще?

Она приподнимает бровь, глядя на меня.

— Одна. Секс у меня был всего один раз, и он был довольно некачественным. Тогда я не испытала оргазма, потому что мой первый раз был довольно болезненным. Но потом я нашла свое собственное освобождение. Немного заботы о себе имеет большое значение.

— Значит, ты можешь кончить сама?

— Да, — говорит она снова, растягивая это слово. — Здесь что-то не так?

Да, что-то со мной очень не так.

— Я думаю, что мое влагалище сломано, — выпаливаю я, а затем затыкаю рот рукой.

Глаза Лилы расширяются, и в течение долгой минуты она молча смотрит на меня.

— Извини, что?

Я прикусываю внутреннюю часть щеки, наполовину гримасничая, наполовину желая, чтобы я никогда не начинала этот разговор. Потому что теперь мне придется рассказать Лиле еще об одном моем недостатке.

— Я не могу… кончать.