Начало Руси. 750–1200

Предисловие к английскому изданию

Эта книга одновременно является и не является рассказом о возникновении того, что принято называть Россией. Чем больше мы углубляемся в прошлое, тем более вводящим в заблуждение становится наше современное словоупотребление. Только в националистической фантазии слово «Россия» может представляться платоновской формой, неизменной, даже когда она не различима глазом, постоянной в своей сущности, хотя и изменяющейся в своих исторических воплощениях. Если мы представляем себе Россию как государство с центром власти в Москве или Санкт-Петербурге, или как территорию, населенную преимущественно людьми, считающими самих себя русскими, если, иными словами, наше понимание России соответствует современной политической или этнокультурной географии, — в таком случае большая часть этой книги вовсе не о России, или, по меньшей мере, не об одной только России. Книга повествует о russia в исходном латинском смысле этого термина — о стране, управляемой народом, который был известен под именем русов. История страны русов может быть продолжена в одном направлении — к современной России, или в других направлениях — к нынешним Украине и Беларуси. История страны русов не является историей ни одной из этих стран, но общей предшественницей истории всех трех. Существующие политические границы не относятся к делу, как и современные различия в национальном самосознании. Поэтому, для того, чтобы не смешивать основной сюжет с его последующими продолжениями, предмет исследования ни в заголовке, ни в тексте не называется Россией.

Кто были русы и что представляла собой их земля? Путешественники разных времен дали бы на этот вопрос принципиально разные ответы. В начале IX в. русы были едва заметны: маленькие группы торговцев, соблазненных серебром востока и делавших переходы вдоль рек через густые и слабонаселенные северные леса между Балтийским морем и Средним Поволжьем; небольшие частицы на фоне необозримых просторов; проезжие скандинавы среди финно-угорских племен. Вернувшийся через пару столетий путешественник нашел бы русов, укрепившихся в процветающих городах, разбогатевших на торговле и сборе дани; но жили они уже на новом месте, на сотни миль к югу, в Среднем Поднепровье, около границы со степью; здесь говорили на другом языке, ибо значительное количество русов-скандинавов ассимилировалось славянами, среди которых они осели; эти русы были носителями новой культуры, ибо их правители приняли христианство, веру «греков» (т. е. византийцев). Прошло еще два столетия — и страна русов распространилась от Карпат почти до самых Уральских гор. Центры богатства и власти выросли по всем этим областям, во многом различным, но которые объединяло (хотя и не всегда сплачивало) наличие единой правящей династии, единого языка и единой веры.

Произошли большие изменения. Русы и их земли являются для исследователей, так сказать, «движущимися мишенями». И первая задача заключается в том, чтобы проследить последовательность изменений, чтобы создать схему для изложения политических или геополитических фактов. Вторая и дополнительная задача, более интересная и важная, состоит в том, чтобы исследовать структуру изменений, взаимосвязанные перемены в экономической, социальной и культурной жизни, которые составляют суть и смысл происходящих на поверхности политических событий. Русы в этом смысле являются удобной точкой отсчета, но тема книги — не столько народ, сколько процессы, в которых он принимал участие.

Подчинить историю данного исторического периода истории русов — это старый прием. Так поступил еще киевский составитель древнейшего из сохранившихся местных исторических произведений — «Повести временных лет» (буквально: «Повесть о годах времени»), который хотел рассказать, «откуда есть пошла Руская земля» и «хто в ней почалъ пѣрвѣе княжити»[1]. «Повесть временных лет» является исключительно богатым и ярким памятником, одновременно живым и разнообразным, идеологизированным и насыщенным фактами. Никто сейчас не считает ее точным и беспристрастным в изложении фактов источником: существующие рукописи относятся к гораздо более позднему времени, чем само сочинение, составитель был современником лишь самых последних из описываемых событий, его собственные источники были обрывочны и тенденциозны, и в целом сочинение обрело ту форму, которая соответствовала политическим устремлениям одной из частей киевской элиты в начале XII в. И все же, несмотря на появление нового и нового материала, новых методов исторического исследования, Повесть во многих отношениях оказалась удивительно жизнеспособным произведением. Она используется ничуть не меньше, хотя и интерпретируется в соответствии с изменившимися требованиями, а старый прием — исследовать эпоху через рассказ, «откуда есть пошла Руская земля» — сохраняет свое значение для достижения новых целей.

В последние несколько десятилетий специализированные вспомогательные дисциплины далеко обогнали обобщающие исследования. Были написаны истории областей, экономические истории, истории городов, церковные истории, социальные исследования, юридические и дипломатические истории, тексты реконструировались и расчленялись, были высказаны теоретические соображения, даны культурные интерпретации и оценки, а кроме того, производились исключительно плодотворные археологические раскопки. Тем не менее, почти не делалось попыток объединить все эти темы, по-новому взглянуть на всю эпоху, соединить частности для полного пересмотра целого: за последние пятьдесят лет не появилось ни одной обобщающей монографии на английском языке, и даже по-русски или по-украински вышло очень мало масштабных по своим задачам работ. Пробел, который эта книга должна заполнить, не является, таким образом, пробелом сугубо местного значения. Хотя наша основная задача заключается в том, чтобы дать представление об этом историческом периоде тем, кто мало что о нем знает, свежее обобщение может быть отчасти полезно и тем, кто хорошо осведомлен.

Период — это хронологическая абстракция, которой историки стараются придать ту или иную форму. Эта форма неизбежно является результатом ретроспективного взгляда историка — он выбирает то начало для исторического периода, которое соответствует его представлениям об окончании этого периода. Если бы речь не шла о Руси XI и XII вв., история Руси начала IX в. могла бы уместиться в коротком примечании. Тем не менее, можно считать правомерным при изложении материала сосредоточиться на судьбе одного народа (русы), коль скоро мы не будем забывать, что конец исторического периода не обязательно скрытно присутствует в его начале. Впрочем, «Повесть временных лет» использует другое средство для придания формы своему изложению, которое оказалось весьма устойчивым, хотя с современной точки зрения его можно считать более спорным. Это средство заключается в том, что внимание сосредоточивается на одном месте — именно, на городе Киеве. В политических оценках данного исторического периода считается само собой разумеющимся, что страна XI в. с центром в Киеве — предпочтительно управляемая монархом, была и остается единственным критерием, которым следует измерять успехи и поражения, верность и предательство; что эта страна является точкой отсчета для всего того, что было ранее, и закономерной предпосылкой всего того, что последует дальше. Отсюда всеобъемлющее понятие «Киевская Русь» — не являющееся, нужно заметить, средневековым термином, которое часто применяется ко всему отрезку времени примерно в 400 лет, от легендарных основателей правящей династии до монгольского завоевания 1237–1241 гг. Отсюда происходит, с точки зрения будущей истории «великоросов», и общепринятое разделение истории России на три части, соответствующих истории трех городов — Киева, Москвы и Санкт-Петербурга.

Город Киев играл важную роль в экономической, политической и культурной жизни русов и поэтому должен находиться в центре любого рассказа о событиях интересующей нас эпохи и в центре любого исторического анализа. Однако трудно использовать Киев в качестве символа этой эпохи, потому что история земли русов и история Киевской Руси не тождественны. Хотя они в значительной мере перекрывают друг друга на центральном отрезке рассматриваемого периода, эти две истории не совпадают ни в начале данного периода, ни в его конце. Поскольку историки от XII до XX в. приняли в качестве нормативных киевоцентристские взгляды, они определяли всю политику того времени понятиями подъема и упадка, победы и поражения: сначала была предыстория господства Киева, потом — золотой век, наконец — политический упадок и падение авторитета Киева. Это, однако, ведет к парадоксу: время политического «упадка» Киева было одновременно временем экономического и культурного расцвета Руси в целом. Если же мы отбросим сосредоточенную на Киеве, централистскую схему исторического развития, тогда окажется, что не было подъема и упадка, а, скорее, непрерывный подъем, постоянный рост и расцвет. Парадокс исчезает: земли русов процветали в экономическом и культурном отношении не вопреки политическому упадку, а отчасти благодаря политической гибкости.

Способность приспособляться как характерная черта русов — таков лейтмотив этой книги. Ни на одном этапе исторического развития мы не видим, чтобы русы следовали какому-либо общему плану или действовали по раз и навсегда установленным правилам. Они искали и использовали удобные случаи, выдумывали на ходу, рассматривали возможность альтернативных действий. Они приспосабливали и преобразовывали свои обычаи и для того, чтобы достичь своих целей, и для того, чтобы справиться с последствиями того, чего они достигли: ведь они имели дело с социальными и политическими результатами своих собственных успехов в развитии экономики и расширении территории. Это был успех такого рода, который подразумевал постоянные «неудачи»: неверные начинания, проложенные, а затем оставленные пути. Подобные «неудачи» столь же важно учитывать для объяснения «подъема», сколь ошибочно рассматривать их как признаки «упадка». Свойственное русам умение быстро приспосабливаться к ситуации заметно даже при кратком рассказе об их исторических метаморфозах. Но при написании их истории это умение русов обычно затемнялось схематическими построениями, будь то средневековый провиденциализм, или советский детерминизм, или же ностальгический национализм.

Настаивая на том, что русы были гибкими, мы, конечно, не хотим доказать, что происходившие изменения были случайными или неопределенными. Как раз наоборот: необходимо только подчеркнуть, что выбор политических действий у русов был тесно связан с изменяющейся и развивающейся жизненной ситуацией. Это ставит вопрос о форме изложения. Можно расплести повествование на отдельные нити и рассмотреть каждую из них в отдельном параграфе: глава, посвященная физической географии, глава — о политической хронологии, глава — о способах производства, глава — о социальной структуре, глава — о культуре, глава — о взаимоотношениях с соседями. Результатом может быть очень удобная книга справочного характера, отражающая разделение предмета исследования между теми или иными вспомогательными дисциплинами, но не определяющая общие процессы развития и их взаимодействие. Мы предпочитаем объединять в изложении составляющие его сюжеты, а не выделять каждую тему. Поэтому в целом мы придерживаемся линейной последовательности изложения, собирая по ходу дела подтемы в надлежащем месте. Так, например, читатель найдет основной рассказ о формировании военной силы в пятой главе; об экономике степных народов — во второй главе; о статусе женщин — в восьмой главе; о церковной организации и финансах — в шестой главе; об архитектуре — в девятой главе и так далее. Тематические отступления учитывают то, что было раньше, и то, что будет позже, однако они привязаны к основному контексту и не претендуют на исчерпывающее изложение вопроса. Неудобства, обусловленные такой композицией, отчасти возмещаются большим количеством перекрестных отсылок.

Далее, следует заранее исповедаться в грехах умолчания. Читатели в какой-то мере могут быть избавлены от разочарования, если они будут предупреждены о том, чего не следует ждать от нашей книги.

Мы сосредоточили внимание больше на изменениях, чем на постоянных величинах, более на процессах, чем на событиях, более на динамике развития, чем на описании устоявшихся явлений. Поэтому мы сравнительно мало внимания уделяем «простому народу». Хуже того, мы игнорируем огромное количество научных споров, в которых определяется точный статус различных групп сельского населения или же устанавливается точное значение социальной терминологии, относящейся к зависимым, полузависимым или полусвободным слоям населения: когда, где и как можно (или нельзя) соотнести те или иные социальные явления с определенной стадией развития феодализма, рабовладения или демократии. Большая часть наших замечаний, касающихся социальной иерархии, является умышленно неопределенной. По этому поводу мы не чувствуем за собой особой вины, ибо большинство научных дискуссий по указанным вопросам находится на ложной стороне того, что разделяет гипотезу и догадку. Общие реконструкции, столь часто используемые советскими историками, часто заходят в интерпретации доступных нам источников гораздо дальше того, что эти источники могут сообщить. Так объясняется, почему разные историки выдвигали прямо противоположные теории, определяющие даже основную схему социальных отношений.

Есть и другие проблемы, которые обычно считаются важными, но которых мы мало касаемся. Устанавливая приоритеты для нашей работы, мы хорошо помнили о сформулированном И. Шевченко «законе собаки и леса». Собака входит в девственный лес, приближается к дереву и делает то, что делают собаки у дерева. Дерево выбрано наугад. Оно ничем не отличается от любого другого. Однако можно не без оснований предсказать, что следующие собаки, заходя в этот лес, обратят внимание на то же самое дерево. Так часто происходит и в науке: «запах» аргумента по поводу какой-то проблемы побуждает ученых вступать в новые и новые дискуссии, касающиеся этой проблемы. Мы не чувствовали себя обязанными задерживаться у всех межевых знаков, которые созданы научной традицией.

Это не значит, что мы воображаем, будто наш собственный подход остается во всех отношениях вне критики. В области знаний, где, даже по обычным средневековым стандартам, показания источников столь скудны, самые простые факты являются часто нетвердыми. Современный критерий судебного доказательства, когда факт принимается, если он не вызывает обоснованных сомнений, редко может быть применен. Есть только ступени предположения — от почти точного до вероятного, от правдоподобного до едва мыслимого. Для пуристов все утверждения должны иметь форму исследования, и изложение должно раствориться в примечаниях к источникам. Насколько это возможно, мы старались передать аромат того или иного источника, однако, умещая изложение в пределах одной книги, мы не могли себе позволить придерживаться сколько-нибудь последовательно исследовательской манеры подачи материала или задерживаться на обсуждении существующих точек зрения. В тех случаях, где имели место серьезные споры, примечания помогут читателю разобраться в этих спорах. Мы, конечно, не считали себя обязанными оправдать или подробно разобрать каждое наше суждение, которое может не совпадать с общепринятым мнением. Поступить так — означало бы разрушить гармонию повествования из неразумной любви к новшествам; с другой стороны, утомительно было бы повторять слово «возможно» в каждом втором предложении. Сколь бы исследователь ни старался отвечать за свои слова, историю русов все равно нельзя считать окончательно написанной.

Наконец, несколько слов о нашем соавторстве. Историки склонны к педантизму по профессиональной привычке и часто по темпераменту. Глаз привыкает быстро проскакивать через изложение общих, не вызывающих разногласия мнений, и сосредоточиваться на спорных вопросах. Когда мы начинали работу над книгой, мы совершенно не были уверены, что сможем изменить вошедший в привычку взгляд на предмет изучения и достичь взаимопонимания. На практике это оказалось легче, чем мы думали, и более продуктивно, чем мы могли ожидать. Оказалось, что наши личные интересы и занятия скорее дополняют, чем противоречат друг другу. Каждый из нас взялся написать определенное количество глав в черновом виде, и этот начальный вариант затем подвергся переделкам в результате многочисленных совещаний и того, что дипломаты называют «открытой и откровенной» дискуссией. В полученном таким путем результате иногда видны швы. Интонация и логические ударения несколько меняются по ходу изложения, однако было бы абсурдным доводить до единого стандарта все стилистические нюансы, и легкий стереофонический эффект, создаваемый двумя авторами, может быть, не лишен своей прелести. Для тех, кому это любопытно, сообщаем, что первая часть была в черновике написана Джонатаном Шепардом, а вторая и большая часть третьей — Саймоном Франклином. Работа над первым подразделом девятой главы была распределена между нами слишком сложным образом, чтобы стоило вдаваться в подробности. За конечный результат мы отвечаем оба.