Начало Руси. 750–1200

1. У истоков

Когда составители «Повести временных лет» пытались объяснить, в какой части света находится их земля, они оперировали прежде всего названиями рек и речных путей. Имена племенам и народам нарекались в соответствии с этими названиями, по рекам проходили пути сообщения, по рекам путешествовали и знаменитые люди. Удивительно, пожалуй, для сочинения, которое собирается поведать о деяниях династии князей и их подданных, то, что на первых страницах летописи земля русов рассматривается как промежуточное звено между другими, более известными странами. При этом в летописи можно обнаружить вполне определенное пристрастие в отношении реки Днепра и в отношении тех, кто жил на одном из отрезков ее течения. Летопись рассказывает, что святой апостол Андрей, намереваясь совершить путешествие из одного города в Крыму до Рима, двинулся вверх по Днепру и однажды ночью остановился под прибрежными холмами. Проснувшись на следующее утро, он обратился к своим ученикам: «Видите ли горы сия? — яко на сихъ горах восияеть благодать Божья; имать градъ великъ быти и церкви многи Богъ въздвигнути имать».[2] Андрей благословил холмы и водрузил крест там, где позднее вырос город Киев. Он продолжил свой путь вверх по Днепру и в конце концов добрался до земли словен, на место будущего Новгорода. Апостол наблюдал, как тамошние жители каждый день хлестали себя в жарко натопленных банях молодыми ветками чуть ли не до полусмерти; закончив это самобичевание, они обливались холодной водой. Андрей продолжил свое путешествие и прибыл в Рим. Он рассказал о всем, что узнал и увидел, в том числе как словене «то творять мовенье собѣ, а не мученье». При этом говорится, что слушатели Андрея были «весьма удивлены».

Неизвестный, включивший этот рассказ в летопись, хотел дать понять, что северяне отличаются от южан и до смешного хуже их; Киев, а не деревянные бани Новгорода, удостоились молитв и пророчества святого. Эта тенденция отражает взгляды киевских авторов конца XI и начала XII вв., хотевших показать, что грандиозные церкви и изысканность вкуса изначально были связаны с берегами Среднего Днепра. У них были весьма расплывчатые понятия о событиях, происшедших дальше, чем за три — четыре поколения до них, и очень неясные представления, какое место и положение в свете занимали русы. Однако уделяя особое внимание рекам как границам расселения народов и как средству для преодоления больших расстояний, составители летописи не просто переносили современное положение вещей в далекое прошлое. Как мы увидим, реки использовались множеством людей и народов, иногда чтобы пересечь целую страну, но гораздо чаще для того, чтобы предпринять небольшое путешествие, или просто как средство для обеспечения себя едой и питьем. Другие живые существа, помимо человека, приходили на берега реки, их можно было подстрелить или поймать в ловушку, а рыболовные крючки и грузила для сетей часто находят при раскопках поселений, относящихся к «доисторическому» и «средневековому» периодам. Речные бассейны — это территории, по которым постоянно мигрировали те или иные группы людей, перебивающихся со дня на день, так было в VII и VIII вв., так было и в более ранние времена. Подобные передвижения все еще продолжались в то время, когда составлялась летопись, а некоторые разряды населения назывались «племенами». Составители летописи считали, что большинство исконных жителей на их землях были славянами. В действительности же славяне были относительно недавними переселенцами в большинстве районов к северо-востоку и к северу от Днепра, и даже на рубеже XI и XII вв. они, кажется, составляли лишь незначительную часть населения на северо-востоке.

С точки зрения составителя летописи, Днепр является основным местом действия его рассказа, и некоторые из наиболее важных событий, о которых сообщает летопись, действительно произошли там, как, например, массовое крещение жителей Киева примерно в 988 г.. Осознавая, что реки важнее, нежели границы, летописец правильно выделял и подчеркивал одну из характерных особенностей истории русов, которая отличает ее от истории многих других народов и политических образований. Границы были установлены русами и стали защищаться укреплениями только с конца X в.. Но они редко были точно очерчены и, как правило, не обозначались естественными преградами. Вся местность была покрыта густыми лесами и болотами, которые были непроходимы весной и летом. Эти леса и болота простирались сплошным ковром на тысячи километров Восточноевропейской равнины, если не считать того, что к югу от неровной границы, проходящей примерно по 57-й параллели, хвойные леса сменялись смешанными, с хвойными и лиственными деревьями; далее на юг леса редели и иногда расступались перед тем, что русские летописцы называют «чистым полем». В этой дикой местности не было каких бы то ни было центров притяжения, никаких дорог или остатков более древних культур — ничего, сделанного человеческими руками, чтобы облегчить путь или направить его к какому-нибудь полузабытому центру. О Риме, кроме его имени, почти ничего не знали даже книжники, составившие летопись, и, как мы увидим, на Руси существовали весьма приблизительные представления о могуществе и идеологии Римской империи. Объясняя возникновение Киева, составители летописи не могли предложить лучшей легенды, чем рассказ о том, как святой Андрей водрузил крест на холмах, возвышающихся над Киевом. В тексте не говорится, что святой Андрей проповедовал здесь или где-нибудь еще в восточных землях. Он был обыкновенным путешественником, проходившим через эти края.

История о путешествии святого Андрея является, вероятно, довольно поздней добавкой в летописи. Кажется, она была вставлена в существующее уже географическое описание русских земель, причем именно в этом описании мы видим более осмысленную попытку очертить пределы земли русов с помощью указаний на те пути, которые через нее проходили. Летопись близка к тому, чтобы указать центр этих земель, но таким центром является лес, а не город или торговый пункт. Там говорится, что вниз по Днепру можно двигаться к грекам, а в сторону от Днепра, по другим рекам, — к «Варяжскому морю» (Балтийскому морю), и дальше до Рима, а оттуда в Царьград (Константинополь) и, в конце концов, — назад к устью Днепра: «Днѣпръ бо потече из Оковьскаго лѣса, и потечеть на полъдне, а Двина ис того же лѣса потечет, а идеть на полунощье и внидеть в море Варяжьское. Ис того же лѣса потече Волга на въстокъж»[3] Итак, поскольку в землях русов не указывается никакого исходного пункта, таким пунктом можно считать Оковский лес, который простирался от озера Селигер до верхнего течения Западной Двины и на юго-запад вплоть до реки Каспли. Хотя этот лес и подступал к основному течению больших рек, которые служили жителям страны своего рода географическими ориентирами, его деревья и подлесок образовывали непроходимую чащу, а отдельные его части оставались фактически необжитыми даже в период позднего средневековья. Итак, даже там, где природа обеспечила довольно удобные пути сообщения и своего рода пункты притяжения, лес создавал непреодолимые преграды, препятствуя сосредоточению населения в какой-либо конкретной области.

Нельзя сказать, что тем, кто отправлялся в дальний путь, было легко двигаться по большим рекам. Плоты, каноэ из шкур, челноки, выдолбленные из дерева, давали местным жителям возможность ловить рыбу, преследовать оленя, бобра, дикую птицу и другую дичь, которая собиралась по берегам рек. Но эти средства были плохо приспособлены для переходов на дальние расстояния, особенно если в них находились пассажиры или груз большого объема. Кроме того, существовало немало природных опасностей, подстерегавших того, кто отваживался пуститься в плавание далеко от родных берегов. Это касается даже Волги, которая справедливо рассматривается как один из наиболее значимых водных путей в период позднего средневековья и нового времени. Там нужно было преодолевать многочисленные песчаные отмели, банки и отрезки с сильным течением, а к концу лета уровень воды мог опускаться так низко, что любые суда, за исключением наиболее маленьких и легких, плыли медленно и с большим трудом. Например, только в районе нынешнего Ярославля, где уже в IX в. появилось несколько важных торговых поселений, на Волге было более восьми песчаных отмелей. Такого рода неудобства исчезали весной, когда таяли снега и образовывались притоки, наполнявшие реку и размывавшие ее берега. Во время паводка лодка могла довольно быстро плыть вниз по течению — туда, где, по словам «Повести временных лет», река «вътечеть семьюдесятъ жерелъ» в Каспийское море.[4] Скорость бурного потока воды грозила новыми опасностями, в особенности маленьким и легким судам, так что широкий разлив воды и отсутствие вех делали плавание весьма сложным для тех мореходов, кто был незнаком с местностью. Кроме того, обратный путь вверх по реке, приходившийся на тот сезон, когда спадали вешние воды, был связан с преодолением песчаных отмелей и других препятствий, которые снова появлялись из-под воды.

Волга являлась наиболее протяженной рекой в восточных землях, и разлив ее был наиболее впечатляющим. Однако нет оснований думать, что плавание по другим рекам было значительно легче и безопаснее. Итак, большие реки давали возможность преодолеть места, покрытые густыми лесами, но они вовсе не являлись легкой дорогой для тех, кто собирался предпринять дальнее путешествие. К тому времени, когда была составлена последняя редакция «Повести временных лет», на наиболее опасных участках водных путей уже существовали поселения лодочников, лоцманов и перевозчиков, а умножающееся количество деревень, протянувшихся вдоль берегов реки, могло обеспечить пищей и кровом команды гребцов. Возможность перевозок грузов на большие расстояния зависела от этих поселений, особенно, если грузом были рабы, нуждавшиеся в пище. Такого рода благоприятных условий, поддерживающих постоянное судоходство, не существовало четырьмя столетиями раньше — в эпоху, о которой идет речь, и похоже, что речные пути тогда преимущественно использовались для небольших плаваний на лодке, а зимой служили дорогой для тех, кто передвигался на лыжах или на санях.

Можно думать, что при подобных обстоятельствах люди предпочитали оставаться дома. В отношении большинства из тех, кто жил в VIII и IX вв., так оно и было. Но сам «дом» оставался чем-то весьма сомнительным и ненадежным как для жителей речных долин, так и для обитавших в глубине леса, которые были частично бродячими охотниками, частично рыболовами и частично земледельцами. Если не считать мест погребения и культа предков, существовавшего в некоторых областях, людей мало что связывало с определенным местом, нужда и голод периодически давали импульсы для передвижения, к которому побуждало и количество ртов, увеличивавшееся в относительно благополучные времена. Поэтому население долин при больших реках никогда не вело полностью оседлый образ жизни, а маленькие, но довольно — многочисленные прибрежные поселения в районе Верхней Волги, кажется, были местами, где в течение длительного периода встречались и сосуществовали разнообразные этнические группы. Эти поселения возникли между V и концом VII или самым началом VIII в. Большинство их жителей принадлежали к той или иной разновидности финно-угров, этнической группы, определяемой по признаку общего в своей основе языка, одним из производных которого является современный финский, а другим — венгерский. Люди, входившие в состав этой группы, населяли пространства от северной Скандинавии до Урала, и их способность говорить друг с другом, возможно, способствовала определенным образом беспрепятственной миграции. Находки металлических украшений и декоративных изделий из кости в Березняках — на месте одного из самых ранних прибрежных поселений на берегах Волги говорят о постепенном распространении финно-угорских племен, которые продвигались в эти края с востока, из бассейна реки Камы. Но языковое родство не может являться единственной или даже главной причиной такого рода миграции небольших групп людей. Найденная в некоторых поселениях керамика и украшения свидетельствуют о присутствии среди жителей этих поселений балтов, представителей совершенно другой этнической группы, чей язык принадлежит к индоевропейской языковой семье. Должно быть, они пришли сюда с запада от Волги, через леса, такие как Оковский лес. Темпы, масштабы и время постепенного переселения балтов в этом направлении до сих пор не очень ясны, но то, что они мигрировали, не вызывает сомнений.

Тогда уже, в VI и VII вв., имели место обмены привозившегося издалека товара, обмены, которые вполне можно определить как «торговлю» и для которых приходилось отправляться в далекие путешествия. Указаний на такие торговые операции очень мало, но они очень важны, поскольку показывают, что задолго до возникновения городов и зачатков военно-политической организации, люди преодолевали большие пространства, причем, кажется, делали это довольно регулярно. Готский историк Иордан писал в VI в. о «шведах», что это «народ, знаменитый темной красотой своих мехов», который «посылает на продажу римлянам, через земли множества других народов, шкуры цвета сапфира».[5] Иордан не утверждает, что «шведы» сами предпринимали дальние путешествия, чтобы торговать с «римлянами» (т. е. византийцами). Но он не оставляет места для сомнений в том, что торговые связи существовали: шведов знали как поставщиков соболиных шкур благодаря их походам в те места, где можно было добыть высококачественные меха, такие как окрестности Ладожского озера и земли на севере и северо-востоке от него. Существуют и археологические находки, показывающие, что обмены имели место в краях, находящихся гораздо дальше на востоке. Персидские и византийские изделия из серебра, а также византийские монеты, датирующиеся VI — началом VII в., найденные в бассейнах рек Камы и Вятки, попали в далекие северные земли, скорее всего, в результате торговых сделок, а не другими — некоммерческими путями, как подарки, награбленное добро или дань. Скорее всего, византийские серебряные монеты, равно как кубки и чаши, на многих из которых читаются клейма административных лиц Константинополя и Сасанидов, персидской правящей династии, были обменены на шкуры. Они, наверное, были привезены на север — на берега Камы персидскими или другими восточными торговцами. Сосуды высоко ценились жителями района Камы. Некоторые из них использовались в ритуальных целях, но их также хранили как драгоценности, а на иных сосудах были нацарапаны рисунки. Другие изделия переплавлялись, и из них делали украшения, соответствующие вкусам финно-угров.[6] Однако эти взаимовыгодные коммерческие отношения, соединявшие Византийскую и Персидскую цивилизации с далеким севером, были очень неустойчивыми. Они серьезно ослабели в течение VII в., хотя были ли окончательно разорваны торговые связи между Ближним Востоком и районом Средней Волги, достоверно не установлено. Такого рода изменения были в меньшей степени связаны с появлением новых кочевников в казахских и черноморских степях (эти области не были вполне безопасны и в VI в.), чем с распадом византийского и персидского рынка на соболиные и другие дорогостоящие меха. Династия Сасанидов была свергнута императором Ираклием, а вскоре после этого, в 630-х гг., арабы опустошили Персию, и правящая верхушка совсем обнищала. Изготовление искусно декорированных серебряных сосудов, кажется, прекратилось. В течение более столетия арабы враждовали не только с византийцами, но и с хазарами, народом, который укрепился на северном Кавказе и вдоль северо-западных берегов Каспия. Об этом народе будет рассказано позже, здесь же отметим только длительную конфронтацию хазар с арабами. Их конфронтация достигла апогея в 737 г., когда арабское войско пробилось к северу от Кавказских гор и продвинулось вверх по течению Волги. Правитель хазар был принужден признать власть арабов и даже согласился, хотя и ненадолго, принять ислам. В этот период, когда шли военные действия, риск для тех, кто собирался предпринять путешествие на далекий север, риск, с которым и раньше приходилось считаться, стал слишком большим, а сложные схемы обменов на небольшие расстояния между Ближним Востоком и далеким севером едва ли остались нетронутыми.

И все же отдельные звенья в длинной цепочке взаимосвязей и обменов сохраняли свое значение. Раскопки выявили маленькие скандинавские поселения в разных местах вдоль восточного берега Балтийского моря. Начиная с раннего железного века там производился обмен товарами и происходили передвижения людей между центральной Швецией, Эстонией и Финляндией. Наличие взаимосвязей между жителями этих стран не вызывает удивления, если учесть, что Швеция находится на расстоянии немногим более 150-ти километров от Финляндии, а Аландские острова и архипелаг островков, прилегающих к юго-западному побережью Финляндии, создают удобный подход к берегу. Археологические материалы показывают, что родовые объединения шведов уже в VI столетии время от времени совершали походы вплоть до Ладожского озера. Цель этих походов в то время, когда в данной области не было постоянного оседлого населения, скорее всего заключалась в добыче пушнины. Позднее, в течение VII в., довольно крупное скандинавское поселение было основано на главном острове Аландского архипелага, и туда регулярно доставлялась глиняная посуда из Финляндии, а может быть, также из Эстонии. Найденные в Финляндии изделия из бронзы и стеклянные бусинки, вероятнее всего, западноевропейского производства, указывают на то, что торговля была одним из видов деятельности, которым занимались жители Аландских островов. К VIII в. некоторые из них, судя по всему, стали брать в жены финнок с материка.[7]

Горстка известных нам скандинавских поселений в районе восточной части Балтийского моря существовала в разных формах. Уникальный комплекс поселений возник в Гробине, в нескольких километрах вглубь от побережья Курляндии. Количество поселенцев и протяженность территории, которую они занимали, кажется, позволили им сохранить свою обособленность от местных балтов на протяжении более 200 лет, вплоть до середины VIII в. И это несмотря на то, что поселенцы Гробина торговали с жителями земель, далеко отстоящих от побережья. Гробин был в этом смысле «колонией». Недавние раскопки открыли мемориальный камень, кажется, изображающий мореходное судно такого типа, на котором поселенцы могли поддерживать связь с родиной. Другие скандинавские поселения располагались к югу от Гробина — на судоходной реке, как местечко Апуола, примерно в 40 километрах юго-восточнее Гробина; или в бухте у залива Гданьска, как поселение Эльбинг. То, что некоторые скандинавы были заинтересованы в продуктах, которые дают леса, или просто в захвате жителей этих лесов, подтверждается сагами, повествующими о походах скандинавских героев для грабежа восточных земель, а также о том, как шведские короли облагали данью местных жителей. Эти рассказы в значительной степени вымышленные, они обрели свой теперешний вид в XII и XIII вв., или еще позже. Однако они, вероятно, сохранили отголоски тех времен, когда скандинавы были заинтересованы в областях, лежащих на побережье восточной Балтики, областях небогатых, но в которых можно было промышлять постоянно.

Установление разного рода связей между скандинавами и балтийскими народами имело само по себе далеко идущие последствия. Вышеупомянутые поселения немногочисленны и разбросаны по длинной прибрежной линии. Тем не менее их присутствие на кромке евразийского материка помогает объяснить, почему так быстро установились торговые связи между далекими друг от друга странами, как только с востока стал поступать товар, который считался даже более ценным, чем меха. Такой товар стал доступным довольно неожиданно, в середине VIII в. Это то, что ценится до сих пор, — серебро.

Существует множество противоречивых мнений по поводу различных аспектов того процесса, в результате которого покрытая лесами земля стала местом встречи для представителей разных народов, объединенных общим стремлением к наживе. При этом до сих пор горячо оспаривается роль, которую скандинавы сыграли в этом процессе и в последовавшем за ним возникновении некоторых политических образований. Кое-что здесь навсегда останется неясным по той простой причине, что количество людей, непосредственно вовлеченных в торговые отношения, было невелико и несоизмеримо с числом жителей внутренних районов страны — население которой и само по себе определялось, всего вероятнее, довольно скромной цифрой. Но сквозь сумерки истории можно проследить три новых фактора развития.

Во-первых, большие изменения произошли на Ближнем Востоке после захвата Аббасидами власти у династии Омейадов в 749 г. Никаких дальнейших попыток продвинуться за пределы северного Кавказа и пересечь степи предпринято не было. Вместо этого, Аббасиды в 762 г. перенесли свою столицу из Дамаска в Багдад. Багдад был их собственным детищем, и они покровительствовали тамошним рынкам, стремясь привлечь торговцев различными привилегиями и защитой их караванов. С того времени их монетный двор в Багдаде начал чеканить серебряные дирхемы в количестве, значительно превышающем продукцию других монетных дворов. Общий ежегодный выпуск аббасидских монетных дворов, кажется, не уменьшался до конца столетия, при этом много усилий прилагалось для того, чтобы сохранить большое содержание серебра в монетах. Огромный дворцовый комплекс халифа был населен множеством придворных и должностных лиц. Таким образом, правящая элита, обладающая высокой покупательной способностью и склонная к роскоши, снова появилась неподалеку от старой столицы Сасанидов. И они владели металлом, который очень ценился жителями холодного севера. Около 759 г. Язид, эмир аббасидской провинции Арминия (Армения), по указанию халифа, женился на дочери хазарского хагана. Между двумя политическими силами был заключен мир, и хотя в конце VIII в. случались вооруженные столкновения, они имели местное значение, касаясь взаимоотношения хазар и мелких эмиров и мусульманских группировок в пограничных районах Дербента и Ширвана. Тем самым, меньше стало опасностей для тех, кто отправлялся в путешествие на север по Волге или через прилегающие к ней степи.

Уже в 730-х гг. хазарские купцы зачастили в портовый город Дербент, на северо-западном берегу Каспия, а дербентские купцы могли, заплатив властям десятую часть от стоимости своих товаров, двигаться на север «в земли хазар».[8] В течение второй половины VIII в. город разросся и стал наиболее важным перевалочным пунктом в торговле между хазарами и мусульманским миром. Хазарам предлагались серебряные дирхемы и такие изделия, как глазированная глиняная посуда, металлические украшения, изделия из стекла и бусины. Хазары в основном вели кочевой образ жизни, перемещаясь в степях на севере от Дербента до Нижней Волги, у них, похоже, не было продуктов сельскохозяйственного и ремесленного производства, которые бы представляли интерес для мусульман. Таково, по крайней мере, мнение персидского географа середины X в. ал-Истахри. Поэтому хазарам приходилось доставать товар для торговли с мусульманами из других мест, и этим товаром была, прежде всего, пушнина. Остается неясным, кто отваживался идти на север добывать меха. Возможно, в их числе были мусульмане и хазары или представители буртасов, народа, жившего по соседству с хазарами вверх по Волге. Ведь это была та эпоха, когда арабская литература прославляла бесстрашие и находчивость купцов, а Синбад Мореход бороздил моря вплоть до Китая.

Второй новацией этого периода было то, что серебряные дирхемы (вес которых составлял тогда в среднем 2,8–2,9 г, хотя впоследствии эта величина сильно колебалась) начали доставляться в северо-западный конец покрытой лесом равнины, и дальше — в центральную Швецию или на остров Готланд. Дирхемы находят по отдельности и в виде «кладов», объем которых колеблется в размерах от пригоршни монет до нескольких сотен, иногда даже тысяч. До сих пор не опубликовано ни одного исчерпывающего каталога кладов с дирхемами, найденных на территории бывшего СССР, и отсюда проистекает много неясностей. В любом случае, остается много вопросов относительно того, насколько дирхемы (как и находки любых других средневековых монет) могут быть использованы в качестве источника, свидетельствующего о развитии торговых отношений, и даже как показатель наличия торговли вообще. Случайные находки одной или двух монет вне археологического контекста часто никак не могут быть соотнесены с периодом, когда (если судить по надписям) эти монеты были отчеканены. Они могли попасть в тот район, где были найдены, много лет спустя, а зарыты в землю еще позднее. Считается, что клады, включающие не менее 20 монет, являются более надежным источником,[9] поскольку сведения, содержащиеся на отдельных монетах клада, могут в совокупности указать на время, когда он был зарыт. К сожалению, сообщения о многих из найденных в России кладах были опубликованы в XIX или в начале XX в., и до того, как разделили составляющие их монеты, клады не были систематически описаны. Опубликованы были лишь отдельные части некогда больших кладов, так что самая «молодая» монета в этих частях совсем не обязательно была самой молодой в целом кладе. Поэтому в подобных случаях самая молодая монета не может служить указанием на дату захоронения клада, дату, которую — когда речь идет о достаточно большом и аккуратно описанном кладе — большинство ученых высчитывает именно по самой молодой монете. Кроме того, клад, спрятанный для долгосрочного хранения или как религиозное приношение, может содержать монеты особого рода, например, передававшиеся из поколения в поколение как семейная реликвия или выбранные по эстетическим соображениям. Поэтому заключения о дате захоронения клада, даже когда он полностью описан, содержат элемент гипотезы.

Тем не менее, даже отдельные находки, сделанные на весьма обширной территории, позволяют вывести некоторые закономерности. В северо-западной России было найдено несколько кладов с дирхемами, самые молодые из которых датируются концом VIII или первой четвертью IX в. В одном из них самая молодая монета относится к столь раннему времени, как 786–787 гг. Если согласиться с общепринятым, хотя и небесспорным мнением, что между датой выпуска самой молодой из монет и временем захоронения клада проходит только десять — пятнадцать лет, можно прийти к выводу, что дирхемы проникли на северо-запад около 800 г. Клады, включающие наиболее молодые монеты примерно того же времени, были найдены в центральной Швеции и на южном берегу Балтики. То, что действительно существует некая связь между датой производства самых молодых монет, которые находят в кладах, и временем их захоронения, наиболее ярко показывает золотая монета Оффы, короля Мерсии из Англии. Считается, что куфические надписи на ней являются искусными, хотя и не поддающимися прочтению копиями с золотого аббасидского динара, выпущенного в 773–774 гг., и эти копии, возможно, являются работой английских чеканщиков. Поскольку Оффа умер в 796 г., образец динара халифа ал-Мансура должен был попасть в руки чеканщика не позже этого года. Вполне вероятно, что динар проделал довольно быстро свой путь с Ближнего Востока на запад по восточноевропейским рекам и тропам. Это касается и другой золотой монеты, отчеканенной для Оффы или его ближайшего и единственного наследника Коунвульфа. Она была изготовлена как копия аббасидского динара 789–790 или 792–793 гг. выпуска.[10]

Третьей новацией является возникновение в середине VIII в. поселения в Старой Ладоге. Оно располагалось у впадения маленькой речки Ладожки в Волхов, в 13 километрах от Ладожского озера вверх по течению реки (см. карту). В конце XX в. вся жизнь в Старой Ладоге сосредоточена в ближайшем к городу районе. Окружающая местность состоит из лесов и болот, которые занимают огромную площадь и остаются такими же непроходимыми, как в эпоху раннего средневековья. Систематические раскопки производились на площади в 2500 метров. Нижняя подстрата самой нижней страты — «горизонт Е3» точно датирована с помощью дендрохронологии, технологии, которая ставит перед собой цель установить абсолютные даты по особенностям колец на срезе деревьев, использовавшихся для построек, мостовых и т. д. Методы датировки, принятые в дендрохронологии, в целом не оспаривались, а датировка самого раннего «микрогоризонта», найденного при раскопках поселения, 750-ми гг. не вызвала возражений.[11] Почти несомненной является атрибуция скандинавскому ремесленнику набора кузнечных инструментов, найденных в той же подстрате в составе производственного комплекса для обработки дерева и металла. К двадцати шести орудиям, таким как щипцы, молотки, клещи и т. д., найденным в этом «комплексе», могут быть подобраны точные аналогии из комплектов инструментов, найденных в самой Скандинавии. Иначе говоря, приезжие из далеких краев работали в Старой Ладоге с самого начала ее существования.

По технике строительства и по форме большие деревянные дома с очагами, находящимися в центре, не отличаются от тех, которые строились в поселениях безусловно финно-угорского происхождения, но они могут быть и скандинавскими сооружениями, а полное отсутствие среди находок в страте VIII и раннего IX столетий украшений или инструментов, которые можно считать финскими, поистине поразительно. Туземным населением окружающих земель были финно-угры, но население здесь было очень редким. Таким образом, основателями Старой Ладоги были иноземцы, и, вероятно, только иноземцы. Это наиболее ясно подтверждается находками кожаной обуви, гребней и других личных вещей, характерных для жителей Скандинавии. Гребни находят, начиная с нижней подстраты. Они, как полагают, были сделаны странствующими ремесленниками. Самые ранние из типов гребней, скорее всего, были доставлены в Ладогу их владельцами или изготовлены на месте: они не являлись предметами торгового обмена или обмена подарками. Гребни были у большинства взрослых скандинавов обоего пола, и они часто расчесывали ими волосы. Гребни ценились и определенным образом украшались, но они не были предметом роскоши. Глиняные кувшины с декоративными вставками из олова, известные в науке как особый тип («Татингер»), которые производились где-то в государстве франков, также были найдены в Старой Ладоге. Они встречаются и в других торговых поселениях в районе Балтийского моря. Поскольку в Старой Ладоге найдены инструменты скандинавского типа и скандинавские же изделия для повседневной жизни, вполне очевидно, что первые жители этого местечка были скандинавами. Впрочем, они не были единственной этнической группой в Старой Ладоге на первых этапах ее существования: там появлялись и бал ты.[12] В этом суровом и необитаемом месте должна была в середине VIII в. развернуться какая-то деятельность или появиться нечто привлекательное, вызвавшее интерес к Старой Ладоге целого конгломерата людей. Что же это было такое?

Мы получим ответ, если выстроим перечисленные три новации в прямую линию как причину и следствие. Возникновение Старой Ладоги может рассматриваться как следствие притока серебряных дирхемов на северо-запад, а этот приток, в свою очередь, можно считать следствием менее воинственной политики Аббасидов и того, что они чеканили дирхемы в огромном количестве. Действительно, приток дирхемов на север, всего вероятнее, является побочным эффектом прихода к власти Аббасидов и их активного покровительства торговле. Самым ранним из кладов, обнаруженных на севере по сей день, является клад с наиболее молодой монетой, датирующейся 786–787 гг. Это позволяет предположить, что обмены между Ближним Востоком и далеким северо-западом начались или возобновились вскоре после того, как утихла война между хазарами и арабами. Местонахождением названного клада является все та же Старая Ладога, и это — не игра случая. Другой, как кажется, нетронутый клад, содержащий самую молодую дирхему 808 г., был найден к югу от Старой Ладоги. Еще важнее, что восточные монеты были найдены при раскопках этого поселения на месте двух, возведенных последовательно одна над другой деревянных построек в основании «горизонта Е3». Таким образом, серебряные монеты с Ближнего Востока находились во владении жителей Старой Ладоги с начала ее застройки, в них-то, в конечном счете, и заключался raison d'etre этого поселения. Это означает, что новые партии чеканившихся Аббасидами серебряных монет достигали балтийских берегов в течение нескольких лет. Впрочем, мы не можем быть уверены в том, что торговля между Ближним Востоком и пушными районами к северу от Камы когда-либо полностью прекращалась. Ведь на Аландских островах существовало скандинавское поселение, и шведы, возможно, продолжали после VI в. предпринимать походы к Ладожскому озеру для охоты и обмена товарами. Они могли также быть посредниками в связях между арктическим севером и Англией англо-саксов: в конце VIII в. моржовая кость использовалась англо-саксами для резьбы. Если перемещение населения северной лесной зоны вдоль долин крупных рек происходило более или менее непрерывно, вести о новых торговцах, везущих серебро из мусульманского мира на юге, могли распространяться довольно быстро. То, что серебро могло быстро передвигаться между Ближним Востоком и северо-западом, показывает последовательность захоронения монет в разных археологических пластах Старой Ладоги. Серебряная монета, отчеканенная в Табаристане в 783 г., была найдена в сооружении, возведенном на месте другой постройки, в которой найдена более ранняя табаристанская монета, выпущенная в 768 г.[13] Серебро — не единственный товар внешнего происхождения, который находят в самой ранней подстрате Старой Ладоги. Янтарь, вероятнее всего, с южного и юго-восточного побережья Балтийского моря, попадается в виде маленьких украшений, а также в качестве необработанного сырья.

В таких мастерских, как «комплекс», где были найдены 26 кузнечных инструментов, куски янтаря вырезались в форме бусин и подвесок и просверливались (не подвергаясь при этом нагреванию). Янтарь ценился высоко и часто использовался повторно. Находок янтаря в Старой Ладоге очень много, этим она заметно отличается от всех других поселений на северо-западе. Стеклянные бусины также найдены в Старой Ладоге в очень большом количестве. В двух нижних подстратах «горизонта Е3» разнообразие бусин по форме и по цвету особенно велико, и эти пласты содержат наиболее дорогие их типы — посеребренные бусины и серебряные бусины, покрытые светло-коричневым стеклом, которое придает им сходство с золотом. Недавно в Старой Ладоге была раскопана мастерская по производству стеклянных изделий, причем, кажется, она приступила к работе в начале IX в. Но работа этой мастерской, вероятно, зависела от привозимых материалов, которые использовались в ней в качестве сырья, и она не была в состоянии производить все типы бусин, найденных в Старой Ладоге. Многие, а может быть и большинство из них, являются продуктами импорта. Кроме того, количество найденных бусин явно превышает потребности одних только первых habitues Старой Ладоги. Эти бусины вновь и вновь завозились и производились для обмена на другие товары, и в то время как поначалу многие из них делались из серебра или им придавалась сложная форма, в течение IX в. украшения такого рода уступили место более простым, хотя по-прежнему ярко раскрашенным. Последние были, очевидно, менее дорогими, так что их появление отражает увеличение объема торговли.

Рассмотренный археологический материал безошибочно указывает на исходное назначение Старой Ладоги. Это было место торговли, и здесь существовали различные виды ремесла, необходимые для нужд торговли. Действительно, есть данные, что бусины из янтаря изготавливались прямо на месте еще до того, как в Старой Ладоге были срублены первые деревянные дома. Возможно, был даже короткий период, когда мастерские с дренажными сооружениями работали здесь только несколько месяцев в году, а настоящего поселения еще не существовало. Начиная с 750-х гг. ремесленники занимались производством в вышеупомянутом производственном «комплексе», кузнечная печь которого была заключена в стены из плетеного дерева и над которым не было прочной крыши. Ясно, что деловая жизнь развивалась быстро. Решение «отцов-основателей» создать постоянное поселение и построить определенное количество деревянных жилищ и мастерских было бы донкихотством, если бы они не были вполне уверены, по меньшей мере, в регулярном подвозе товаров для покупки и продажи. Старая Ладоги была выбрана для поселения, вероятнее всего, из-за ее удобного положения на водных путях. Ниже по течению находится Ладожское озеро, которое в эпоху раннего средневековья, как кажется, непосредственно соединялось с морем, тогда как в нескольких километрах выше по течению располагается целая гряда опасных порогов. Относительная обособленность Старой Ладоги, находившейся в отдалении от Ладожского озера на своего рода ничейной земле, делала ее привлекательной для пришельцев, которые стремились обогатиться и при этом не подвергаться опасности нападения со стороны местных племен. Место было глухим, но доступным по воде.

Связи Старой Ладоги распространялись далеко на запад, если судить по находкам гребней скандинавского типа и кувшинов типа «Татингер». Эти предметы относятся к числу наиболее частых находок, и они образуют своего рода след, нечеткий, но ясно просматриваемый, который ведет от Хедебю на восток через Балтийское море, проходя через центральную Швецию, или же вдоль южного побережья Балтики. По очень сходной географической схеме распределяются самые ранние из поддающихся точной датировке клады дирхемов, найденные в районе Балтийского моря, а янтарь, хотя он и является на южном побережье Балтики доступным материалом, найден только в очень небольшом количестве мест, в числе которых Бирка и Старая Ладога. Некоторые типы бусин из числа тех, что известны по раскопкам в Старой Ладоге, найдены в большом количестве в Бирке. Место их производства точно не известно, однако, по меньшей мере, некоторые их типы, вероятно, изготавливались в долине Рейна или в другом месте государства франков, а может быть, в Средиземноморье. Эти отрывочные сведения позволяют предположить наличие целой цепочки торговых связей, соединяющих далеко отстоящие друг от друга центры, и организацию рискованных путешествий в поисках наживы. Большая часть найденных предметов не была получена в результате обмена дарами между правителями или представителями знати. В этом отношении особенно показательны гребни из кости и оленьего рога, ибо они принадлежат к типам, которые были найдены далеко на западе, в таких местах, как Дорестад во Фризии, Йорк и Дублин. Это были предметы повседневного пользования, менее дорогие, чем украшения из благородных металлов, и поэтому менее вероятно, что они бесконечно долго находились в употреблении или выставлялись на показ. Поэтому они легко меняли форму и декор, в соответствии с изменением моды, и были более восприимчивы к местным вкусам. Тем не менее, гребни, относящиеся к одному времени, являют собой удивительное единообразие — в размерах, в пропорциях и в орнаменте. Складывается впечатление, что они были изготовлены бродячими ремесленниками, которые постоянно перемещались в скандинавском мире от одного торгового центра к другому. Используя материалы, которые они могли получить на месте, эти ремесленники производили гребни для местных потребителей.[14]

Поселения и рыночные центры в Бирке и Хедебю, как кажется, возникли примерно в то же время, что и торговая фактория на Волхове. Полагают, что история Хедебю как поселения начинается по меньшей мере с середины VIII в. Принятая традиционно дата основания Бирки — около 800 г. сейчас пересматривается, частично потому, что некоторые из найденных здесь гребней идентичны образцам, найденным в древнейших подстратах Старой Ладоги. Вполне возможно, что Бирка могла существовать как поселение уже с середины VIII в.[15] Нет уверенности, что эти два поселения были с самого начала вовлечены в торговлю на большие расстояния, однако связи Бирки со Старой Ладогой очевидны, и весьма вероятно, что спрос на серебро стимулировал коммерческую деятельность другого рода, в частности, изготовление бусин и торговлю янтарем. Печь для плавки стекла и изготовления бусин, равно как многочисленные формы для литья и другие материалы, оставшиеся от мастерских по обработке металла, были найдены в ранней, центральной части поселения в Хедебю. Возможно, некоторые из производившихся здесь изделий предназначались для продажи на рынках, таких как Старая Ладога. Вероятно, торговое значение Хедебю определялось его местоположением на путях, удобных для транспортировки грузов по реке или для перевозки на небольшие расстояния по суше, через перешеек полуострова Ютландия. Находки серебряных арабских монет в Хедебю и более западных местах редки, впрочем мы упоминали уже динар Оффы. Обращает также на себя внимание, что с 789 г. эдикты Карла Великого придают большое значение введению новых стандартов мер и весов. Примерно в то же время во владениях франкского короля был утвержден новый, более полновесный серебряный денарий.[16] Наличие доступа к новым источникам серебра с востока может быть одним из объяснений, почему теперь оказалось возможным использовать этот металл для чеканки более полновесных монет.

Общий вес и общее количество товаров в обороте не были, впрочем, очень большими, если судить по количеству «импортных изделий» и инструментов, найденных в Старой Ладоге в стратах VIII и IX вв. Сравнительно невелико было и количество людей, которые непосредственно имели дело с этим товаром. Сказанное в полной мере относится и к ранним периодам существования поселений в Бирке и Хедебю. Количество мужчин, женщин и детей, постоянно, в течение всего года, живущих в Бирке, видимо, не превышало 700–1000 человек, а возможно, было и меньшим. Количество жителей возрастало за счет посетителей рынка, а в Бирке, скорее всего, функционировали зимние ярмарки, куда работающие круглый год или сезонные торговцы, как и бродячие ремесленники, могли доставлять свои товары. Соответственно, не очень велика была и площадь, занимаемая поселением в Старой Ладоге, даже после его расширения в IX в.. Однако ограниченный объем обменов поднял значение предметов роскоши и цены на них, особенно на серебро. Редкость породила высокие цены. Влияние физических факторов на торговлю было огромным. На лодках можно было перевезти лишь ограниченный объем товаров, поэтому для фризов или скандинавов имело смысл отправляться в рискованные путешествия по морям лишь в том случае, если на дорогостоящие товары, которые можно было получить на востоке, был достаточно высокий спрос. Конечно у франков времен Карла Великого имелась необходимая для этого покупательная способность. Однако же, помимо двора Карла Великого, немного было королевских дворов с такими вассалами и такими доходами, которые позволяли бы поддерживать постоянный спрос на предметы роскоши. Невелико было и количество каких-либо иных людей или центров с устойчивой покупательной способностью. Редкость предметов роскоши могла вызвать к жизни и занятие совершенно иного рода — пиратские нападения, которые совершались для того, чтобы отобрать у торговцев их товары или чтобы получить то, что впоследствии можно было обменять на экзотические предметы роскоши. Таким образом, небольшое количество эмпориев, которое занималось регулярной торговлей предметами роскоши, значительно выделялось из своего непосредственного окружения. Почти с самого начала торговые связи, в которые они были вовлечены, предполагали как элементы насилия, так и добровольный обмен.

Увязка событий в Северном море с тем, что происходило в Финском заливе, может показаться опрометчивой. Однако же устойчивость торговых связей, проходящих через Бирку, демонстрирует Житие Ансгара. Этот германский миссионер посетил Бирку в 830–831 гг., и потом снова в 852 г. Торговый караван судов, с которым Ансгар отправился из государства франков в свою первую поездку в Швецию, атаковали пираты. Торговцы потеряли свои корабли и почти все товары. Впоследствии захват Бирки был целью находящегося в изгнании шведского короля по имени Анунд. Он собрал флот с датчанами — искателями приключений, обещая им, что в Бирке «много богатых торговцев, изобилие всяческого добра и куча денег» (pecunia thesaurorum multa).[17] Когда же Анунд смягчился, получив откуп в виде 100 фунтов серебра, быстро предложенных ему торговцами Бирки, его спутники заявили, что «любой из торговцев там обладает большим богатством, чем то, что им было предложено, и что они не могут перенести такого оскорбления». Житие изображает общество торговцев на дальние расстояния, которые могли быстро обогатиться и в среде которых торговля чередовалась с набегами. Рабы были важным источником благосостояния Бирки. Их захватывали в далеких краях Западной Европы; герой Жития Ансгар видел в Бирке «много пленных христиан». Их очевидно привозили в качестве товара для последующего обмена на восточное серебро. Было в городе и вино: благочестивая женщина по имени Фридебург купила вина для причастия, полагая, что она умирает и что ей нужен священник. Когда эта пожилая и богатая женщина лежала на смертном одре и думала, куда ей сделать вклад, ей пришло на ум направить его в поселение Дорестад во Фризии, а не в Бирку, где бедных было немного. В Дорестаде же, наоборот, «много церквей, священников и клириков… [а также] толпы нуждающихся».[18] Путешествие дочери Фридебург в Дорестад во исполнение ее воли изображается как достойное похвалы, но не выходящее из ряда вон. Именно благодаря тонким, но прочным связям с такими поселениями, как Дорестад на Западе и Старая Ладога на Востоке, богатели жители Бирки.

Старая Ладога была, вероятнее всего, основным источником серебряных денег, которые привлекали в Бирку торговцев и пиратов. Однако не ясно, было ли положение в Старой Ладоге столь же нестабильно, как то явствует из рассказа о путешествии Ансгара в Бирку. Старая Ладога не упоминается ни в одном из западных источников, если не считать норвежских саг, памятника значительно более позднего времени. Из Жития Ансгара складывается впечатление, что Старая Ладога находилась вне поля зрения большей части народов IX в. Плавания через Балтийское море совершались, но они были направлены на юг, где король Анунд и его флот разграбили поселение «в землях славян», и на юго-восток, к Курляндии, где сначала датчане, а затем царствующий король шведов нападали, по-видимому, на жителей Гробина или Алуолы. В Житии сообщается, что шведы стали вновь собирать дань, которая уже давно не взималась. Однако памятник не упоминает никаких путешествий на северо-восток, и сам Ансгар, похоже, считал свою миссию в Бирку исполнением пророчества Исайи о спасении, принесенном «даже до последних земли», как если бы дальше уже ничего не было.[19] Археологический материал, происходящий из Старой Ладоги, неполон, однако он также дает основания предполагать, что поселение находилось в стороне от наезженных дорог в других районах Балтики. Обращает на себя внимание, что в Старой Ладоге не было крепостных сооружений по меньшей мере в течение первых 150 лет ее существования, а находки оружия на территории поселения или в захоронениях довольно редки. Здесь очень мало признаков, указывающих на наличие военной элиты, которая была бы готова встать на защиту жителей, как то иногда случалось в Бирке. Кажется, впрочем, Старой Ладоге не пришлось поплатиться за то, что ее защита не была обеспечена. Большой пожар, от которого она пострадала в конце IX в., возможно, возник в результате набега, но похоже, что это событие стало первым значительным катаклизмом в истории Старой Ладоги.

Если впечатление об относительном спокойствии в Старой Ладоге соответствует действительности, возникает вопрос, как объяснить невнимание к ней со стороны грабителей. Помехой для пиратских набегов являлись значительная удаленность поселения и отсутствие по соседству каких-либо иных портов, куда можно было зайти. В этом районе, между Биркой и Ладогой, не было иных крупных поселений торгового характера, монастырей, или хранителей ценностей, которые можно было ограбить или использовать в качестве рынка для сбыта награбленного, в случае успешного набега на Старую Ладогу. Кроме того, малочисленность местного населения лишала налетчиков легкой возможности приобрести рабов. При всем том следовало бы ожидать, что запасы серебра в Старой Ладоге привлекут каких-то грабителей или самозваных «покровителей». Возможно, Старая Ладога была защищена своей функцией — своего рода «пропускного клапана» для восточного серебра, функцией, которую было слишком сложно контролировать людям со стороны. Иными словами, Старая Ладога была чем-то вроде серебряного гуся, который не должен был погибнуть в результате случайного разрушения. Но это значит приписывать главарям вооруженных отрядов свойственную просвещенным людям способность просчитывать собственные интересы. Наверное, всякий, у кого рождалась мысль о нападении на Старую Ладогу, приходил к выводу, что он легко добудет то серебро, которое можно увезти на лодке, другим путем: путем поставки рабов или мехов, собранных посредством обмена, грабежа, полученных как «дань» или в результате вымогательства в прибрежных районах Балтийского моря, или далее на западе. Кроме того, грабеж столь отдаленного поселения, как Старая Ладога, не мог принести большой славы. Напротив, экспедиции в поисках рабов в относительно густонаселенные страны Западной Европы обеспечивали работорговцев средствами для приобретения серебра на рынках Балтики и освобождали их от необходимости совершать долгие путешествия до той же Старой Ладоги. Количество людей, которое во второй половине VIII в. каждый год отправлялось в такие путешествия, было, весьма вероятно, незначительно, вряд ли больше сотни. Соответственно, и сведения о том, где они приобретали значительную часть, или даже все свое серебро, не были широко распространены.

Географическое положение Старой Ладоги и характер сделанных там археологических находок заставляют думать, что она стала центром, где происходили обмены довольно сложного рода. Продукты и товары доставлялись сюда с разных сторон, и экономическое развитие Старой Ладоги было обусловлено, прежде всего, тем, что она стала местом встречи торговых караванов. Одна из работ, которой занимались мастерские Старой Ладоги, заключалась, начиная с середины VIII в., в производстве заклепок для судов и досок для их обшивки. Из стран Балтики и из более далеких мест сюда доставлялись рабы, которых можно было обменивать непосредственно на восточные дирхемы. Северное море и средиземноморские районы были, наверное, основным источником всех типов бусин. Оттуда же шла и стеклянная крошка, используемая для изготовления бусин в Старой Ладоге. Пушные звери водились в изобилии во всех лесах северных районов, однако те из них, шкура которых отличалась лучшим качеством в отношении цвета, тонкости волоса и густоты меха, водились далеко на севере, ближе к полярному кругу. Ладожское озеро было хорошо связано с крайним севером речными путями. Свирь соединяла его с Онежским озером, откуда озерами и реками можно было добраться на север, до Северной Двины, района, который сам по себе был богат мехами. Формы обмена, которые, как можно думать, давно существовали между шведскими поставщиками мехов и финно-уграми, живущими в районе Ладожского озера и далее на севере, теперь были оживлены поставкой туда бусин и недорогих бронзовых украшений, которые складировались в новом торговом центре. Весьма вероятно, что эти поставщики мехов были основными потребителями бусин, хотя скандинавские женщины и сами охотно их носили. Использование силы или угроза ее применения не были лучшим средством обеспечить регулярное получение мехов от народов, живущих на севере. Эти народы были рассеяны на большой площади, поэтому быстрый и опустошительный набег на них со стороны скандинавов не сулил успеха. Не менее важно и то, что местные жители, живя в основном за счет охоты, не были привязаны к одному месту и всегда могли уйти из районов, доступных для движущихся по водным путям. Так они, кажется, и делали, причем даже в районах, относительно близких к Старой Ладоге. Задача торговцев мехами заключалась в том, чтобы заинтересовать местных жителей своим предложением и побудить их добывать лучшие сорта шкур. Старая Ладога играла в этом процессе важнейшую роль, отчасти как центр производства, однако прежде всего как гигантский склад, куда бусины и другие товары могли быть доставлены летом по воде, сохранены здесь и затем, в конце зимы или весной, обменены на зимний урожай мехов. В течение длительного времени Старая Ладога, судя по всему, играла единственную в своем роде роль, давая уменьшенное отражение всего объема торговых операций.

Эти рассуждения подводят нас к двум существенным вопросам: почему скандинавы не решались продвинуться вглубь страны за Старую Ладогу? Какими дорогами доставлялось серебро на север? Исходный raison d'etre Старой Ладоги заключался в содействии торговому обмену. В отличие от большинства скандинавских поселений на Балтике, она была очень удобно расположена для последующих путешествий вглубь страны: грузы можно было здесь переместить на речные суда, приспособленные для преодоления грозных порогов Волхова, а корабли могли найти пристанище, прежде чем двинуться по другой реке от юго-восточного берега Ладожского озера. Весьма вероятно, что серебро исключительно высоко ценилось в тот период, когда оно только начинало поступать, к тому же в весьма ограниченных количествах. Тот факт, что некоторые из ранних типов бусин содержат серебро, заставляет предположить, что финно-угры нуждались в значительных стимулах для того, чтобы расстаться со своими мехами. Вот почему у предпринимателей были все основания для того, чтобы спешить во внутренние районы и конкурировать друг с другом за обладание наиболее богатыми источниками как мехов, так и серебра. Можно думать, что это, в свою очередь, вело к поиску новых и новых путей. При этом соблюдение секретности могло иметь первостепенное значение. Нет основания предполагать, что походы совершались исключительно по воде или что скандинавы были единственными путешественниками. Действительно, скорость, с которой дирхемы достигали Старой Ладоги в середине VIII в., указывает на то, что доставку их осуществляли люди, хорошо знакомые с частью дороги из Табаристана, или даже со всем маршрутом. Маловероятно, что путешественники были новичками в этом деле, пришедшими из стран Балтики.

В связи со сказанным встает вопрос о том, кем были поставщики дирхемов, а также вопрос о том, доставлялись ли монеты в результате одного длительного путешествия, или же — в несколько приемов и различными торговцами. На эти вопросы, как и на многие другие, касающиеся того, что происходило в восточных землях, ответ будет простой: скудость имеющихся у нас сведений не позволяет на них ответить сколько-нибудь определенно. Географическое распределение и особенности имеющегося археологического материала позволяют лишь указать основные тенденции в том, что, вероятнее всего, было целой серией неустойчивых связей и соглашений ad hoc. Так, ясно, что некоторые финно-угорские поселения в районе Верхней Волги принимали участие в движении серебра с юга на север в пределах одного поколения от времени основания Старой Ладоги, или даже ранее. Одно из самых значительных скоплений таких поселений находилось по соседству с озером Неро, примерно в 50 километрах на юг от Волги. Район озера Неро стал центром обитания финно-угорских племен, известных «Повести временных лет» как мерь. Недалеко от озера было раскопано поселение на мысу, возвышающемся над долиной реки Сары. Четыре земляных укрепления перекрывали перешеек мыса, и их наличие придало поселению статус «городища». Точная датировка поселения невозможна, ибо стратиграфия его не была зафиксирована теми, кто вел раскопки в 1920-е гг. Ясно следующее: хотя финно-угры проживали в этом поселении с VI, или с начала VII в., значительное обогащение их материальной культуры, и одновременно расширение поселения, произошли несколько позже. По всей видимости, в VIII в. жители «Сарского городища», как он известен русским археологам, начали широко применять железные орудия, тогда же появляются наконечники для копий и стрел. В это же время у мери, населявшей Сарское городище, как, впрочем, и повсеместно, впервые появляются металлические украшения в форме проволочных треугольников со звенящими подвесками. Эти новации, вероятно, следует связать с находкой трех кладов с дирхемами, зарытых в Сарском городище или рядом с ним, скорее всего, в начале IX в. Они относятся к числу наиболее ранних кладов, открытых за пределами района Старой Ладоги. В самом поселении, на его укрепленном мысу были найдены скандинавские украшения, инструменты и оружие, причем два предмета можно датировать началом IX в., или даже более ранним временем. Единственное место, где также были найдены и ранние клады восточного серебра, и предметы скандинавского происхождения, датирующиеся примерно 800 г., или более ранним временем — это Старая Ладога. Данные находки показывают, что скандинавы сами бывали в Сарском городище, а не просто свидетельствуют об импорте предметов обмена. Впрочем, находки в Сарском городище еще не являются серьезным доказательством того, что здесь было постоянное скандинавское поселение.[20]

Весьма относительная точность археологической периодизации не позволяет однозначно ответить на вопрос, стало ли появление здесь скандинавов толчком для иных эволюционных процессов, или, наоборот, скандинавы были привлечены сюда тем, что здесь уже находилось серебро. Материалы для размышлений по этому поводу дает тот факт, что Сарское городище не находится ни на одной из главных рек. Район озера Неро был плодородным, причем рыба из озера являлась дополнением к другим продуктам питания, в число которых входили молоко и мясо домашних животных, а также добыча охотников. Весьма вероятно, что какие-то поселения возникли здесь по этой именно причине, как то случилось и в районе озера Плещеева, на расстоянии примерно 40 километров на юго-запад. Однако сам факт, что данные районы были, так сказать, оазисами человеческого обитания среди в основном незаселенных лесов, делал их подходящим местом для процедуры обмена. А для местных жителей, знакомых с реками, озерами и пересечениями дорог, было совсем нетрудно добраться до Волги и, на юг — до Клязьмы, которая впадает в Оку. С другой стороны, в этой области, скорее всего, не было ничего особенно привлекательного для людей, путешествующих от Старой Ладоги по маршруту, который проходил по верхнему течению Волги. Если скандинавы часто посещали Сарское городище и другие поселения в округе, это объясняется вовсе не тем, что последние были естественными местами для стоянок путешественников, которые двигались вниз по Волге, или вдоль ее русла. Они, вероятнее всего, отклонялись от маршрута по той причине, что Сарское городище было уже известно как местный центр обмена. Здесь соединялись различные дороги — прямой путь вниз по Волге до Каспия; тот путь, который шел на юго-восток от Ладоги вверх по рекам Сяси или Паше, и по таким рекам, как Молога, а потом — через бассейны Волги и Оки по направлению к степи; или путь, который шел на юг через реку Кострому от богатых пушным зверем речных долин далекого севера, например, от Северной Двины. Похоже, что именно доступность мехов и серебра привлекала путешественников в Сарское городище.

Итак, скандинавы, вероятно, не были первыми инициаторами обменов. Они даже не были незаменимым звеном во встречном движении мехов и серебряных дирхемов. Главная роль в этом процессе принадлежала охотникам и установщикам калканов, которые были осведомлены о спросе на меха и о породах пушного зверя, водившихся в их краях, будь то окрестности озера Неро или же далекий север. Скандинавы не внесли ничего особенно нового в технику мореплавания, которая существовала у народов континентальных районов, ибо меха можно было сложить в кучу на легкое плоскодонное речное судно, или даже на плот. В любом случае, совершенно не очевидно, что лодки были единственным или даже главным средством доставки мехов в этот ранний период истории обменов. Арабские и персидские географы рассматривали быстрые зимние путешествия на санях и лыжах как характерные черты в торговле лучше известных им северных народов — волжских болгар и тех, что жили за ними.[21] В районе между Верхней Волгой и Окой снег держится в среднем 140 дней в году. Поздняя осень и ранняя зима являются вместе с тем временем года, когда мех белки и других пушных зверей самый густой и высококачественный.

Эти обстоятельства позволяют сделать предположение, что в VIII в. дороги, которые проходили от далекого севера и северо-запада к району между Волгой и Клязьмой, шли по еще более древнему торговому пути. Что же касается их продолжения к югу от Клязьмы, то оно не было твердо определено, и — в любом случае — существовало, как можно думать, множество различных маршрутов, ведших к конечному источнику дирхемов. Весьма вероятно, что многочисленные клады дирхемов, обнаруженные в районе среднего и верхнего течения Оки, как-то связаны с коммерческой деятельностью. Обращает на себя внимание концентрация таких кладов вокруг поселения, которое выросло в XI в. в город Рязань. Почти все клады находятся на правом, южном берегу Оки, или вдоль ее южных притоков. Они образуют сложной формы кривую, обходящую истоки Дона, где выступает вперед широкий массив лесостепи, и тянущуюся в северном направлении к Оке. Данный район мог быть удобным местом для встреч между жителями лесной зоны и жителями степей.

Этими предположениями пришлось бы ограничиться, если бы не найденные во множестве клады дирхемов вдоль Дона и Северского Донца, и далее на юг. Места захоронения этих кладов уже сами по себе говорят о многом, а датировка наиболее ранних кладов и их состав впечатляют еще более. Три самых ранних клада, происходящих с Дона и из кубанских степей, относятся примерно к 800 г., примерно в это же время клады дирхемов впервые появляются и на юге Кавказа. Так как самые ранние клады в Старой Ладоге или около нее также относятся к концу VIII или началу IX в., а клады Сарского городища можно датировать началом IX в., напрашивается следующий вывод. Характер распределения этих более или менее современных друг другу кладов показывает дорогу, по которой дирхемы, находимые в Старой Ладоге, достигали северных областей. Такой вывод получает поддержку при более основательной датировке и при изучении состава ранних кладов. Они указывают, что основным местом, через которое дирхемы покидали мусульманские страны, был Кавказ. Если принять во внимание другие факты, можно сделать вывод, что их последующая дорога на север шла вдоль Дона или Донца и мимо «крепостей» из белого камня, принадлежавших полукочевым народам, непосредственно связанным с хазарами.[22]

Данный вывод подкрепляется находками многочисленных бусин из горного хрусталя и сердолика, сходного типа или даже одного и того же типа с находками, которые были сделаны в Бирке, Старой Ладоге и в захоронениях на территории Дагестана. Сердоликовые бусины были найдены в «горизонте Е3» в Старой Ладоге, они же встречаются на территории Дагестана — на Северном Кавказе, в том числе в районе портового города Дербента, начиная с VI или VII в. и позже. Более 10 000 образцов этих бусин было найдено в захоронениях Агач-Калы, и они уже давно известны археологам. Небольшие подвески из сердолика, вырезанные в форме скарабеев также были найдены в приблизительно современных друг другу пластах в Бирке, Старой Ладоге и Дагестане. Образцы из Швеции и Дагестана весьма похожи по рисунку. Сердоликовые скарабеи редко встречаются при раскопках пластов, относящихся к периоду с IX по XI в., и одно это заставляет предположить наличие какой-то связи между местами, где их обнаружили. Вопрос о том, где именно производились украшения из сердолика — в Дагестане, Иране или Индии — остается открытым. Но тот факт, что их дорога на север, вместе с бусинами и дирхемами, шла вдоль долин Дона и Донца, представляется несомненным. Некоторые из данных предметов были, скорее всего, произведены или получили окончательную форму в районах, находившихся в сфере влияния хазар. Украшения из темно-синего стекла в форме полумесяца были найдены в Верхнем Салтове, в центральной части предгорий Северного Кавказа, а также в Дагестане. Единственное, кажется, место, где их еще находят — это подстраты «горизонта Е» в Старой Ладоге, датируемые периодом от конца VIII до конца IX в. Маленькие куски янтаря часто находят в захоронениях Дмитриевского — крепости на северном притоке Донца. Такие куски, используемые как амулеты, могли быть завезены сюда с берегов Балтики.[23] Итак, есть свидетельства, ясно указывающие на существование торгового пути от мусульманских стран Кавказа по направлению к степям севернее Азовского моря. Кажется, двигаясь этим путем, торговцы довольно последовательно предпочитали следовать — хотя и не обязательно плыть по воде — вверх по Дону и дальше на север к среднему течению Оки и к лесной зоне.

Это, конечно, была не единственная дорога, которой двигались те, кто доставлял серебро. По Северскому Донцу можно было также добраться до Ворсклы и других притоков среднего течения Днепра, равно как и до Верхней Оки. Группы кладов из дирхемов, найденные между Западной Двиной и Верхним Днепром, заставляют предположить, что, по меньшей мере, около середины IX в. какое-то количество серебра доставлялось этим путем до Старой Ладоги или же прямо по Двине до Балтийского моря.[24] Более скудны сведения о торговле по Волге, начиная от ее устья и вверх по течению реки. Клады, датирующиеся началом IX в., были найдены вдоль рек Камы и Вятки, которые связывали Среднее Поволжье с далеким севером, или недалеко от них, а клад, самая поздняя монета которого датируется 821 г., был обнаружен около самой Волги. В районах Камы и Вятки найдены и серебряные сосуды восточного происхождения. Нет оснований отрицать возможность путешествий вверх по Волге, начиная от ее среднего течения, однако отсутствие находок — будь то клады или другие изделия из серебра — вдоль всего 700-километрового отрезка Волги выше впадения Камы резко отличает положение вещей от того, что мы имеем в отношении района Оки или района озера Неро. Аргументы по умолчанию не могут считаться решающими, поскольку ни одного клада дирхемов не найдено также в нижнем течении Волги или поблизости, хотя какое-то количество дирхемов, как можно предполагать, двигалось этим путем en route к Каме. Однако же вполне вероятно, что существовало, по меньшей мере, две основных и разных дороги на север. Одна проходила вдоль долины Нижней Волги и затем на север от Среднего Поволжья к областям, наиболее богатым мехами, а вторая — от Кавказа по направлению на северо-запад через степи и вдоль долин Дона, Донца и других рек вплоть до среднего течения Днепра, или к таким центрам, как Саре кое городище за Окой. Самая же важная закономерность заключается в том, что в рассматриваемый период существовало много разных дорог, причем предпочтение той или иной из них менялось.[25]

Единственной постоянной величиной в этом калейдоскопе жизни и единственным общим интересом, который связывал индивидуалов и небольшие группы, представляющие самые разные народы, — было стремление к обогащению через обмен предметов роскоши. Лишь незначительная часть и вообще редкого населения лесной зоны в тот или иной период непосредственно участвовала в этой деятельности. Обмены, о которых идет речь, не были первой нитью, связывающей жителей далекого севера или района Балтики с торговыми центрами южных цивилизаций. В VIII в. эта связь не достигла той степени развития, которая позволила бы предположить, что возрожденные таким образом торговые отношения станут более долговечными и приобретут больший размах, чем прежние.

2. Первые сообщения о русах

Отсутствие определенных указаний на существование в IX в. одного главного торгового пути, пересекающего земли Евразии, соответствует общей ситуации, когда в обменах участвовали самые разные народы. Это и скандинавы, которые часто конкурировали друг с другом, совершая свои торговые походы в район озера Неро, или даже до Оки и за нее; это и мерь в районе озера Неро, некоторые представители которой предпринимали путешествия к своим финно-угорским родичам на далекий север; это и полукочевые обитатели поселений вдоль Дона, Северского Донца и их притоков, которые иногда выступали как представители хазар, а иногда действовали самостоятельно; это, наконец, хазарские и арабские купцы, которые доходили до края степной полосы или продвигались еще дальше на север.

В лесах, к северу от степей, где производились обмены, участники этих обменов не нуждались в сложной социальной организации. Пока предпринимателей было немного и пока они действовали на севере, они не привлекали внимания писателей мусульманского или христианского мира. Однако молчание тех и других источников нарушается к середине IX в., в них появляются упоминания о прежде не известном объединении, или «народе». Названия его слегка варьируются, так что в арабских источниках этот народ называется rūs, а в греческих rhōs, как и в самых ранних латиноязычных о нем упоминаниях. Но эти различные названия относятся, несомненно, к одному и тому же объединению, и совершенно ясно, что слово русь, которое используют более поздние славянские источники, является вариантом того же термина. Носители данного этнонима жили далеко на севере, а внимание мусульман и христиан они привлекли, поскольку совершали путешествия в страны тех и других. Некоторые тогдашние писатели обсуждают расстояния, которые покрывают северяне во время своих путешествий, а также их чрезвычайную жестокость во время набегов. Нападение народа rhos на Константинополь в 860 г. патриарх Фотий в проповеди, произнесенной в это время, сравнил с «громом, грянувшим с небес».[26] Однако случаев, когда северяне отправлялись в путь с воинственными намерениями, было немного, относительно тех случаев, когда они путешествовали с торговыми целями или для обмена подарками.

Кто же были эти rūs/rhōs и откуда именно они пришли? Яростные споры вокруг этого вопроса велись более двухсот лет. Они лежат в основе полемики «норманистов» и «антинорманистов», предмет которой — роль норманнов и скандинавов в создании того, что стало Русским «государством».[27] Из того, что было сказано в первом разделе, ясно уже, кому более других подходит название rūs/rhōs. Это могут быть финно-угры, или какая-то отдельная их ветвь, вроде мери, поскольку они занимались торговлей, и места, где они подвизались, были в пределах досягаемости для представителей мусульманского мира. Однако такая торговая точка, как Старая Ладога, заслуживает самого серьезного внимания, а находки украшений скандинавского типа в Сарском городище показывают, что скандинавские торговцы проникали глубоко в лесные районы. Фактом является и то, что в западнофинских языках шведы называются «ruotsi», а в эстонском— «root'si». Напротив, нет никаких ясных указаний, что какое-либо из финно-угорских племен совершало набеги такого рода, как набег, потрясший патриарха Фотия в 860 г. В то же время хорошо известны успешные и опустошительные набеги, которые совершали скандинавы.

Все вместе названные свидетельства говорят о том, что термин rūs/rhōs употреблялся южными авторами для обозначения объединения, в котором превалировали черты, свойственные скандинавам. Не нужно думать, что термин этот использовался исключительно последовательно и точно. Приведенные в замешательство и напуганные византийцы и арабы вполне могли применять его ко всем, кто приходил с далекого севера. Последние разыскания подчеркивают неоднозначность терминов, таких как «бургундец», употреблявшихся раннесредневековыми западными источниками, и предупреждают, что их нельзя принимать за чистую монету. По-видимому, они использовались не только для обозначения этнической принадлежности, но, по меньшей мере, и для указания на социальное положение.[28] Как бы там ни было, запись во франкских анналах сообщает, что в 830-е гг. люди, которые называли себя rhōs, по наведении специальных справок, оказались «шведами».

«Анналы святого Бертина», составленные в это время, рассказывают, что в 839 г. в Ингельгейм, ко двору императора Людовика Благочестивого, прибыло византийское посольство. Вместе с делегацией явилось еще несколько человек, которых византийцы представили Людовику. В письме византийского императора содержалась просьба к Людовику оказать им всемерное содействие в возвращении домой. Дело в том, что во время своей поездки в Константинополь эти люди должны были, согласно письму, двигаться через земли «варварских и очень диких народов, отличающихся чрезвычайной жестокостью». Упомянутые чужестранцы рассказали императору Феофилу, что они принадлежат народу, называемому rhos, но когда Людовик сам навел справки о цели их прибытия, он «узнал, что они были из шведов» (comperit eos gentis esse Sueonum). Людовик, говорится в анналах, заподозрил, что они явились «в то государство [т. е. в Византию] и в наше скорее в качестве шпионов, а не в поисках дружбы». Поэтому он задержал их для дальнейших допросов.[29] Умение Людовика опознать одного или нескольких людей как «шведов» не подвергается современными учеными серьезным сомнениям. Людовик и его советники были достаточно осведомлены в подобных вопросах. Несколькими годами ранее Людовик снарядил к шведам миссию во главе с Ансгаром и, как мы помним, Ансгар добрался до Бирки. Само по себе это не значит, что те rhos, которых видел Людовик, происходили из центральной Швеции, но это означает больше, чем случайное сходство между прибывшими ко двору людьми и шведами, с которыми прежде встречался Людовик. Более того, есть свидетельство, что береговой район центральной Швеции, обращенный к Аландским островам и Финляндии, в XIII в. назывался «страной rodhen» или просто «rodhs». Процесс превращения такого термина, как «ruotsi/rotsi» в термин «рус» до конца не ясен, но то, что они связаны, кажется весьма вероятным.[30] Отличительные черты ритуальных предметов и украшений также указывают на определенную связь между многими поселенцами восточных земель и жителями Аландских островов, а возможно, и самой центральной Швеции. Неопределенность и непостоянство этнических обозначений раннего средневековья никогда нельзя недооценивать, особенно если они используются по отношению к народу, который живет вдалеке и известен главным образом через посредников. Однако Людовик Благочестивый и его советники сами имели дело с представителями народа rhos. Кажется, можно прийти к заключению, что в IX в. существовали люди, которые считали себя принадлежавшими к «народу» «rhos» или «русь», и что их родиной было побережье центральной Швеции и Аландские острова.

Еще несколько скудных свидетельств, помимо рассказа в «Анналах святого Бертина», наводят на мысль о том, что некоторые скандинавы (далее этот термин употребляется на равных правах с терминами «rhos» и «rus») начали в первой половине IX в. сталкиваться с цивилизациями юга. В самом начале IX в. два представителя византийской знати носили имя Ингерос, и если данное имя происходит от скандинавского Ингер, оно, вероятно, говорит о том, что эти люди были по происхождению северяне.[31] Еще один намек на то, что скандинавы могли встречаться с людьми, говорящими на греческом языке, вскоре после начала их экспедиций на восток, содержится в имени «Захариас», процарапанном на дирхеме греческими буквами. Этот дирхем происходит из клада, найденного на южном берегу Финского залива, недалеко от нынешнего С.-Петербурга. Самая поздняя монета клада датируется 804–805 гг., и на нескольких дирхемах нацарапаны скандинавские руны. Последние, конечно, не обязательно были вырезаны далеко на юге относительно места находки монет. Если же говорить о надписи с именем Захариас, возникает мысль, что этот дирхем пересек ту часть Хазарии, которая граничила с грекоязычными общинами в колониях Крыма и на берегах Азовского моря. Большая часть самых первых торговцев мехами из Скандинавии, вероятно, довольствовалась тем, что обменивала свой товар на серебро где-нибудь на севере от степной зоны, но, вследствие несогласованности их действий и в результате конкуренции, некоторые из них в поисках источников серебра вполне могли спуститься вниз по Дону или Донцу.

Есть указания, что на юге, как и в районе Балтики, стремление к обогащению могло привести людей к объединению и образованию военных отрядов. В IX в. отряд русов совершил набег на город Амастрис на северном побережье Малой Азии. Русы захватили пленников и пытались раскопать и разграбить могилу местного святого, носившего имя Георгий. Некоторые ученые считают, что предание о чуде, в результате которого святотатцев и грабителей разбил паралич, было написано до 842 г., и поэтому нападение, о котором оно сообщает, имело место еще раньше.[32] Византийские хроники не упоминают ни этого, ни других подобных набегов в первой половине IX в. Однако их молчание мало о чем говорит, если учесть, что авторы хроник и вообще редко рассказывают о событиях на периферии империи. Нельзя исключать, что посольство народа rhos, которое прибыло в Византию в 838 г. «в поисках дружбы», было одним из последствий набега на Амастрис. Однако, между тем и другим вовсе не обязательно существует связь, так что одна группа русов могла не знать, что делает иная.

Несомненно только то, что примерно в 838 г. у русов уже существовала некая политическая структура. Ее возглавлял, согласно сведениям гостей императора Людовика, chaganus (т. е. хаган, правитель), который и направил посольство в Константинополь. Факт отправки посольства в дальние страны не обязательно указывает на наличие политической силы, но само существование какого-то государственного образования в восточных землях является заметным шагом вперед по сравнению с тем, о чем можно судить по отдельным находкам, сделанным в результате раскопок в таком торговом пункте, как Старая Ладога.

Это приводит к основному вопросу, который остался на втором плане из-за споров об этнической принадлежности народа rhos, а именно: где было место пребывания chaganus, который снарядил посланников? Его резиденция могла находиться в центральной Швеции, в Старой Ладоге, в Рюриковом Городище близ того места, где Волхов вытекает из озера Ильмень, и в районе Верхней Волги. Ни Киев, ни район среднего течения Днепра не заслуживают серьезного внимания в этом плане по причинам, которые будут обсуждаться ниже. Может показаться странным рассматривать королей центральной Швеции как претендентов на то, чтобы называться chaganus. Но выбор маршрута, по которому возвращались посланники народа rhos, был бы весьма удачным в том случае, если бы их конечной целью являлась Швеция. Более того, есть доказательство — в виде свинцовой печати, свидетельствующее, что византийские должностные лица, возможно, в это самое время, стремились к контакту с жителями стран Балтики. Печать, выкопанная в Хедебю, принадлежала некоему Феодосию. Издатель печати предложил датировать ее промежутком между 820 и 860 гг. и отождествлять Феодосия с носившим это имя византийским посланником, отправленным в Венецию и ко двору Лотаря I между 840 и 842 гг.[33] Такое отождествление весьма вероятно, и, в любом случае, печать указывает на дипломатические связи между Византией и скандинавским миром, которые уже существовали или которые пытались завязать. Установление этих связей могло быть следствием более торжественного посольства народа rhos в 838–839 гг.

Титул хаган (chaganus) появился у правителей Хазарии в VIII и IX вв. Он вполне мог быть известен шведскому конунгу, который счел его достойным самого себя. Бирки и ее окрестностей достигали серебряные дирхемы, мелкие украшения, такие как бусины из сердолика и горного хрусталя, и, изредка, искусно сделанные восточные пояса. Некоторые из дирхемов использовались для украшения, например, в ожерельях, и они, несомненно, выглядели изысканно. Покупатели и владельцы перечисленных вещей, те, кто зарывали клады, вероятно, знали о Хазарии — стране, через которую прошла большая часть этих товаров, и на них могло произвести впечатление принятие шведским королем титула хагана. Этот термин, как кажется, не был известен императору Людовику И, если понимать буквально его заявление о незнании термина «chaganus Northmannorum» в послании 871 г., адресованном Василию I. Отвечая на письмо Василия, Людовик писал, что он не знает упоминаемых в тексте титулов «хаган норманнов» и даже «хаган хазар».[34] Но послание Людовика было полемическим выступлением, и его заявление не является убедительным доказательством того, что титул chaganus применительно к шведским норманнам не был знаком франкам.

У Старой Ладоги также есть некоторые основания считаться главной резиденцией того chaganus, который направил посланников в Византию. Раскопки не обнаружили следов укреплений, построенных ранее конца IX или начала X в. Самые первые обитатели Старой Ладоги воздвигали строения на низком берегу реки Ладожки скорее из-за хорошего доступа к воде, чем из каких-то стратегических соображений. Старая Ладога была вполне открытым поселением, доступным для всех, кто мог сюда добраться, и в этом отношении она была противоположностью Бирки, где поселение было окружено крепостным валом на сверю-востоке, а на юге защищено фортом, расположенным на возвышенности. В Житии Ансгара сообщается, что в Бирке сидел rех, но в том, что он сделал для защиты города во время пребывания в нем Ансгара, этот rех достиг немногого, а сам форт характеризуется как «не очень укрепленный».[35] Нельзя исключать, что этот шведский rех имел еще одно место жительства в Старой Ладоге или близ нее. Обширные площади этой последней остаются еще не раскопанными, и можно думать, что место резиденции правителя, за пределами города, пока еще не определено. Если считать местом резиденции «chaganus норманнов» Старую Ладогу, это могло бы объяснить и подтвердить справедливость заявления Людовика II, что он не знаком с данным титулом. Что касается обратного пути посланников, ехавших из Византии через рейнские земли, то этот маршрут пришлось бы признать окольным, но не таким уж необычным.

Сходные географические соображения могут быть приведены в пользу третьего места, где могла находиться резиденция хагана, а именно, в пользу Городища. Это поселение, которое в современных работах иногда называется «Рюриково Городище», было построено на таком месте, где в средневековую эпоху находился возвышенный участок, со всех сторон окруженный реками — Волховом, Волховцем и Жилотугом. Важнейшей из трех рек был Волхов, который вытекает из озера Ильмень чуть выше Городища. То, что Городище находится на острове, особенно ясно было с наступлением весны, так как на равнине Волхова паводки длятся неделями, если не месяцами. К началу 1990-х гг. раскопки Городища раскрыли чуть более 1500 м², тогда как общая площадь поселения, которая значительно превышает 10 гектаров, и характер находок указывают, что это был торговый центр, в основном скандинавский, первостепенной важности. Находки «равноплечных» и черепаховидных фибул говорят о том, что здесь, как и в Старой Ладоге, селились скандинавские женщины.[36] Однако место для поселения, кажется, было выбрано из-за его стратегического значения. Это поселение было изначально укреплено, причем наиболее высокая часть острова отделялась от гораздо более низкого участка земли узкой лощиной, которая, весьма вероятно, была заполнена водой, и рвом, который соединялся с лощиной. Служебные постройки воздвигались в нижней, часто затопляемой части острова.

Местоположение Городища делало его наименее уязвимым из нескольких возвышенных участков, которые расположены чуть более километра ниже от того места, где Волхов вытекает из озера Ильмень. Городище находилось на первой возвышенности вниз по течению реки, а потому стало главным поселением. Оно являлось точкой, вокруг которой вращалась ось, образуемая группой неукрепленных поселений, расположенных близ озера и вдоль Волхова. Есть свидетельства, что к началу IX в. некоторые из этих поселений уже существовали и что у них были какие-то торговые связи со степными районами и мусульманским миром. В первоначально неукрепленном поселении Георгии при раскопках обнаружили стеклянные бусины, несколько восточных монет, оказавшихся там «не позже IX в.»,[37] и бронзовые перстни «салтовского типа», т. е. относящиеся к тому типу перстней, которые производились где-то на территории распространения салтово-маяцкой «культуры», между концом VIII и серединой IX вв. Бронзовый перстень такого же типа был найден в Городище.[38] Клад восточных серебряных монет, датируемый по-видимому началом IX в., был раскопан в другом поселении, именно — в Холопьем Городке. Этот естественно укрепленный участок находился на возвышении близ того места, где Волховец, являющийся рукавом Волхова, соединяется с основным русом. Таким образом, Холопий Городок контролировал противоположный, относительно Городища, конец острова, протяженностью в 12 километров, который образовывали Волховец и Волхов. Поэтому заслуживает внимания тот факт, что изготовленные исключительно вручную гончарные изделия, стекло, сердоликовые бусины и другие украшения, которые были здесь найдены, датируются большей частью VIII или IX вв. Эти бусины и украшения находят близкие аналогии среди находок, сделанных в Старой Ладоге, Бирке и других торговых центрах скандинавского мира. Особенно показателен клад, содержащий инструменты, сельскохозяйственные орудия, фрагменты уздечки. Железные зубья плуга относятся к тому типу, который больше всего подходит для обрабатывания земли, недавно очищенной от леса. Их ближайшие аналоги встречаются в пластах от середины VIII до середины IX в. в Старой Ладоге.[39] Эти находки говорят о том, что первые обитатели Холопьего Городка и Старой Ладоги в значительной мере сами обеспечивали себя продовольствием. По-видимому, объем обменов и получаемая от них прибыль еще не были столь значительны, чтобы можно было жить лишь за счет ремесла и торговли. Типовое сходство между находками в этих двух поселениях показывает также, что их первые жители были преимущественно скандинавами. В свете указаний на наличие в начале IX в. на противоположном от Старой Ладоги конце Волхова таких поселений, как Георгий и Холопий Городок, было бы странно, если бы лучший островной участок долгое время оставался незастроенным.

Недостаток точных указаний на заселение самого Городища до середины IX в. не исключает, однако, возможности его отождествления с местом, где в 838–839 гг. находился chaganus, возглавлявший народ rhos. В конце концов chaganus вовсе не обязательно обосновался там очень давно. Отправка посольства к знаменитому basileus греков могла быть средством оповестить его об образовании нового политического объединения. Посольство 838–839 гг. вполне могло быть первым, или одним из первых посольств, снаряженных в Византию возглавлявшим народ rhos chaganus. «Анналы святого Бертина» создают впечатление, что посольство русов было необычным как для византийцев, так и для франков и что Феофил искал для них безопасный обратный путь. Дополнительным аргументом в пользу отождествления Городища с местом пребывания chaganus может служить находка выпущенной при Феофиле медной монеты (follis), которая была извлечена при раскопках одного из сооружений. Эта монета попала туда, вероятнее всего, до начала X в. Другими словами, она могла быть принесена в крепость теми же путешественниками (или посольством), которые принесли монеты императора Феофила в Хедебю или Бирку. Клады IX в., содержащие византийские медные монеты, или единичные находки таких монет встречаются чрезвычайно редко при археологических раскопках русских и скандинавских поселений.[40]

Четвертый претендент на то, чтобы считаться отправным пунктом посольства 838–839 гг., — это район Верхней Волги. Сарское городище является единственным местом, кроме Старой Ладоги, где были найдены как скандинавские предметы, датирующиеся приблизительно 800 г., или более ранним временем, так и клады примерно того же периода. В Сарском городище работали ремесленники, и этот населенный пункт поддерживал в течение IX и X вв. торговые связи с дальними краями. Значительная часть ремесленной и торговой деятельности, по-видимому, была в руках финно-угров. В IX столетии появились по крайней мере три других комплекса, хотя и несколько иного типа, на расстоянии примерно 70 км от Сарского городища, недалеко от современного Ярославля. Самое большое поселение было расположено на месте Большого Тимерева и стояло на берегу небольшой речки, близ ее слияния с рекой Которосль. Эта последняя река берет начало вблизи озера Неро и впадает в Волгу недалеко от Тимерева. Участок, где находилось поселение, хорошо защищен самой природой, возвышаясь с двух сторон над речными долинами. Как утверждают, на начальном этапе развития поселения оно было отгорожено от другой части холма частоколом. Поселение было расположено совсем близко от Волги, но, с другой стороны, оставалось труднодоступным. Раскопки раскрыли только часть его площади (приблизительно 6000 м²), тем не менее они показывают, что поселение с самого начала своего существования участвовало в торговле на дальние расстояния. Там было раскопано два клада арабских дирхемов. Считается, что один из них был зарыт в конце IX в. Другой клад, зарытый, как предполагают, до 870 г., содержал не менее 2751 монеты, причем каждое последующее изучение места, где был найден клад, увеличивает эту цифру. Хронология первого периода в существовании названного поселения остается неопределенной, а место, где находились самые первые постройки, видимо, до сих пор не найдено. Один курган, содержащий кремированные останки женщины и ребенка и находящийся в примыкающем к поселению некрополе, датируют первой половиной IX в. Однако большинство других курганов датируется самым концом IX или X в.[41] Когда-то в конце IX в. жилой комплекс появился на противоположном, северном берегу Волги, на месте Михайловского, причем на территории находящегося там некрополя были найдены могилы с более или менее точными указаниями на этническую принадлежность погребенных. Среди таких указаний надо прежде всего отметить парные черепаховидные фибулы, которыми скандинавские женщины пристегивали на плечах ремни верхней одежды к платью или сорочке, и довольно большие железные кольца (шейные гривны) с подвесками в виде «молоточков Тора».[42] Другое поселение появилось в конце IX в. на месте Петровского. Эти участки, по-видимому, были выбраны из-за их стратегического значения. Михайловское, расположенное на расстоянии 4 км от нынешнего берега Волги, могло служить наблюдательным пунктом для контроля над движением судов, которые спускались по Волге до места, где в нее впадает Которосль. Тимерево, расположенное на расстоянии 12 км от Волги, контролировало движение караванов по реке Которосль к озеру Неро, Сарскому городищу, а также — разнообразные дороги, ведущие оттуда на юг.

Из этих четырех серьезных претендентов на то, чтобы считаться местом пребывания chaganus народа rhos, ни один не может рассматриваться как вполне неподходящий. Старая Ладога может менее всего претендовать на это место, а если выбрать Бирку, то мы должны объяснить, почему титул сидящего там chaganus не упоминается в других источниках, например, в Житии Ансгара. Более того, если бы он сидел в Бирке, причем он сам и его народ постоянно называли бы себя rhos или русь, этот этноним, казалось бы, должен был лучше знать Людовик Благочестивый. Археологические источники, свидетельствующие о существовании какой-то военно-политической организации на внутренней территории Восточноевропейской равнины, делают Городище или ярославские поселения более серьезными претендентами. Меньше всего противоречий останется, если предположить, что посланники народа rhos выехали из Городища. Правда, отдав пальму первенства Городищу, мы закрываем глаза на сомнения, неизбежно возникающие в связи с ограниченной территорией раскопок и отсутствием находок, однозначно датируемых началом IX в. Но в пользу Городища говорят и другие соображения. По-видимому, место для этого поселения было выбрано как с целью контролировать движение судов, так и с целью самозащиты: все суда, плывущие вверх по Волхову к озеру Ильмень и далее в лесные районы проходили под склонами холма, где стояло Городище. В то время как в отношении Тимерева, Михайловского и Петровского нет указаний на проведение широкомасштабных строительных работ в период с середины до конца IX в., в отношении Городища такие указания имеются. Более того, надо принять во внимание вопросы географии, точнее вопрос о выборе маршрута. Можно думать, что посольство от Верхней Волги двигалось бы прямой дорогой вдоль долины одной из рек, например Дона, к Азовскому морю. Хазарская крепость «S-m-k-r-ts» охраняла проход между Азовским и Черным морями, а путешествие морем из Хазарии в Константинополь, как сообщают, занимало в X в. всего девять дней.[43] В таком случае заявление императора о том, что его беспокоит, не будут ли представлять угрозу для посланников народа rhos «самые дикие народы», пришлось бы считать некоторым преувеличением. Напротив, местоположение Городища вполне согласуется с сообщением об опасениях посланников народа rhos в отношении «самых диких народов», живущих между их резиденцией и Византией, а также с указанием на обратную дорогу, которой им предложили следовать византийцы. Византийцы, должно быть, полагали (пускай неверно), что императору франков были известны существование «chaganus норманнов», утвердившегося на озере Ильмень, и его титул. Кроме того, озеро Ильмень было связано вытекающими из него и впадающими в него реками с сетью речных дорог, ведущих на юг, а через близлежащее озеро Селигер и истоки Волги — с востоком. Озеро Ильмень было создано как центр коммуникаций самой природой.

Три дополнительных свидетельства могут быть приведены в пользу Городища как резиденции chaganus. Во-первых, заслуживает внимания, что, как только появляются сравнительно подробные и достоверные литературные свидетельства о русах, они указывают на район Городища как на место пребывания князя. Городище вполне может быть отождествлено с «Nemogardas», где, по словам Константина VII, еще ребенком был поставлен на княжение Святослав, сын князя Игоря. Символическое присутствие на этом месте князя-ребенка указывает на важное его значение в представлениях князя.[44] Это согласуется с указанием «Повести временных лет», что к концу X в. Городище было полностью обустроено как политический центр, традиционно являющийся местом пребывания князей. Жители города, который Повесть называет «Новгородом», угрожали около 970 г., что, если Святослав не будет лично править ими, они сами призовут себе князя.[45] Жители этого района, вероятно, издавна привыкли к тому, что резиденция правителя находится на их территории.

Еще одно свидетельство, указывающее, как кажется, на особенное значение района озера Ильмень, читается в «Повести временных лет». Оно связано с рассказом, который должен был показать, как возникло в восточных землях самое раннее политическое образование. Здесь говорится, что разные местные народы направили посольство «къ варягом (т. е. скандинавам), к руси Рѣша чюдь, словѣни, и кривичи, и весь: "Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нѣтъ. Да поидѣте княжитъ и володѣти нами"». В ответ на это приглашение пришли три брата «с роды своими» и взяли с собой «всю русъ». Самый старший брат Рюрик сделал местом своего пребывания то, что летопись называет «Новгородом». После же смерти своих братьев, случившейся двумя годами позже, он получил также и их владения. Повесть сообщает, что Рюрик определил своих людей в разные «грады», в которых уже были «перьвии насельници» (т. е. коренное население). Это были «в Новѣгородѣ — словѣне, въ Полотьски — кривичи, в Ростовѣ — меря, в Бѣлѣозерѣ — весь, в Муромѣ — мурома; и тѣми всѣми обладаніе Рюрикъ».[46] Данный рассказ, представляющий Рюрика и его братьев в качестве приглашенных устроителей государства, обнаруживает очевидную связь с «норманским вопросом» и остается предметом оживленных споров.[47] Мотив братьев, действующих совместно, встречается в мифологии разных европейских народов, касающейся происхождения их правящих династий, и уже это должно предостеречь от буквального понимания даже общего сюжета, не говоря уже о деталях, таких как имена людей и названия мест. Кроме того, составители Повести в ее окончательной форме, кажется, и сами до конца не знают, как согласовать различные предания и рассказы, бывшие в их распоряжении. Отсюда их парадоксальное утверждение, что «новугородьци, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо бѣша словѣни».[48] Тем не менее, изображая «Новгород» как центр всей земли, они не просто передавали esprit de corps и территориальные претензии своего времени. Ведь для новгородцев в начале XII в. не мог представлять большого интереса такой далекий город, как Муром, расположенный в нижнем течении Оки и бывший тогда резиденцией князя третьестепенного значения. Однако же район Мурома, судя по большому количеству найденных там ранних кладов с дирхемами, активно участвовал в торговле серебром, и поэтому он мог привлечь «варяжских» торговцев. Раскопки в Муроме и ближайших к нему районах проводились в слишком скромных масштабах, чтобы можно было прояснить роль жителей севера в создании этого поселения. Вероятнее всего, оно возникло независимо, как центр местного населения, хотя франкские мечи, наконечник ножен меча и черепаховидная фибула указывают, что скандинавы появлялись здесь в X в., если не раньше. Во всяком случае, данное в Повести описание некоей политической организации, с центром в районе озера Ильмень и простирающейся вплоть до Верхней Волги и Мурома на нижнем течении Оки, не противоречит картине, которую дают археологические раскопки. Вполне может быть, что рассказ Повести искажает или упрощает события, но тот факт, что скандинавы тянулись к «городам» или основывали их сами, явствует как из археологических находок, так и из сообщения Повести. Наличие оружия, укреплений и само стратегическое положение Городища и поселений в районе Ярославля указывает на то, что в них находилась своего рода вооруженная элита, состоящая в основном, если не исключительно из скандинавов. Характер упомянутых выше поселений в том районе, где Волхов вытекает из озера Ильмень, явно указывает на центральную роль Городища.

Третье свидетельство приводит нас к тем же выводам. Самые ранние и довольно полные сообщения на арабском языке о месте жительства народа rus сохранил нам географ ибн Руста. Считается, что он составил свой энциклопедический труд между 903 и 913 гг., но сведения о русах он, вероятно, отчасти позаимствовал из одного или нескольких более ранних источников. Согласно ибн Руста, русы проживали на «острове» (jazira), окруженном озерами. Их «остров», протяженностью в три дня езды, представлял собой «полностью заросшие леса и болота. На этом острове нездоровый климат, а почва под ногами так пропитана влагой, что колеблется под ногами».[49] В книге говорится, что «царь» (malik) носит титул «khaqan народа rus». Автор сообщает и другие сведения и говорит, что у русов есть «много городов» и что у них нет собственности, деревень и возделываемых земель. Они живут за счет «набегов на славян», торгуя мехами и рабами-славянами, которых берут в плен. Ибн Руста делает целый ряд отступлений, чтобы показать храбрость народа rus, рассказывает об их религиозных обрядах, способах разрешения споров, об их склонности к предательству. По его утверждению, недоверие друг к другу якобы было среди них так сильно, что человек не мог даже облегчиться без трех спутников, которые бы стерегли его, «держа наготове мечи». В этих подробностях много общего с выдумками путешественников или с вымышленными историями об экзотических странах, и опасно было бы придавать значение мелким деталям в описаниях ибн Руста. Тем не менее интересно, что, по его представлениям, русы живут на большом «острове», расположенном среди озер и состоящем в основном из болот. Jazira — термин не очень точный, он может означать не только «остров», но также «анклав» или «полуостров», поэтому в принципе можно доказать, что географ имел в виду любое из четырех поселений, которые рассматриваются как предположительное место резиденции chaganus. Дело в том, что Бирка стояла, как и Городище, на острове; Старая Ладога находилась на мысу, образованном слиянием двух рек; а поселения близ Ярославля можно легко представить как своего рода «анклав» между Волгой и Клязьмой. При всем том, в отличие от других поселений, именно особенность Городища как укрепления на острове, кажется, с самого начала была закреплена в его названии, — если признать, что скандинавские источники именно Городище называют «Holmgarthr» (буквально «укрепление на острове») и что только позднее это название было перенесено на Новгород, появившийся по соседству.[50] В таком случае, ибн Руста, понимая смысл названия, но не имея возможности получить дальнейшие разъяснения, вполне мог ошибочно принять часть за целое и предположить, что «островом» является не главная резиденция русов, а вся занятая ими территория. Он мог добавить сведения о том, что остров можно пересечь в течение трех дней езды, пытаясь показать обширность этого острова, на котором, по его сведениям, стояло «много городов». Ошибкой ибн Руста (или его источника), принявшего часть за целое, можно объяснить его несколько странное описание «острова» или «анклава», который омывается озерами и который, при этом, в значительной степени сам состоит из «болот». Может быть не случайно, что за рассказом ибн Руста о пропитанном водой острове непосредственно следует упоминание правителя русов и его титула: источник географа мог сообщать, что «Holmgarthr» был местом пребывания «khaqan народа rus».

Если принять во внимание приведенные указания и более общие соображения, то чаша весов значительно склонится в пользу Городища-Холмгартра как отправной точки посольства народа rhos, снаряженного в 838–839 гг., и его конечного пункта. Однако нет оснований думать, что это положение оставалось неизменным или что перемены, когда они имели место, обязательно происходили постепенно. Также не следует полагать, что chaganus русов осуществлял жесткий контроль над всеми скандинавами, которые обосновались в лесной зоне или перемещались по ней. В действительности, степень власти chaganus и ее масштабы нам не известны. Было или нет Городище его опорным пунктом в продолжение всего IX в., ясно, что он мог регулировать торговлю и извлекать из нее прибыль только в ограниченных пределах. Ему не дано было играть роль «всемогущего» властелина. Характер его власти должен был в меньшей степени отражать те представления о королевском достоинстве, которые существовали в Швеции, чем своеобразие и непостоянство деятельности скандинавов в восточных землях. Ибо, хотя мы дали обзор некоторых из наиболее посещаемых для торговли мест, следует подчеркнуть, что ни одно из них не обладало монополией: ни один маршрут не был единственным и исключающим все остальные, не обладало особыми прерогативами и поселение, находящееся в наиболее выгодной позиции, каким было Городище. Действительно, хотя находки лодочных заклепок, равно как орудий для изготовления этих заклепок и для починки судов часто встречаются в Старой Ладоге и в Городище, перевозка по воде не была единственным средством для транспортировки товаров и рабов. Зима, по-видимому, была наиболее удобным временем года для торговцев мехами, отправлявшихся в путешествие на далекий север, а клады, рассеянные вдоль южного берега Оки, указывают на то, что это было место обмена между торговцами с северо-запада и юго-востока. Поэтому, несмотря на то, что весной лодки и плоты, возможно, были самым удобным видом транспорта для перевозки товаров, существовали и иные возможности. Костяные лыжи, сани и степные пони, как и выдолбленные из бревна челноки, уже использовались на востоке, прежде чем скандинавы проникли в земли за Старой Ладогой. Следовательно, сухопутные маршруты были одним из возможных вариантов передвижения, и сообщение арабского автора о путешествиях еврейских купцов-раданитов говорит о том, что в середине IX в., а возможно и ранее, они двигались на восток по суше — из христианской Европы до главного города хазар.[51] Поскольку скандинавов влекли на восточные земли алчность и жажда материальных благ, можно думать, что они ожесточенно конкурировали друг с другом из-за источников лучшего по качеству сырья и из-за покупателей, которые могли предложить им самые высокие цены. У них был постоянный стимул осваивать новые и новые пути, искать более выгодные рынки. Если учесть многочисленность речных долин, пересекающих лесную зону в разных направлениях и дающих возможность передвигаться зимой по льду, а летом спускаться вниз по течению, ясно будет, что возможности chaganus контролировать эти передвижения были весьма ограниченными. Резиденция в Городище не могла обеспечить общий контроль над движением караванов на всем пространстве от Западной Двины до Верхней Волги или над перемещениями в юго-восточном направлении от Ладожского озера.

Некоторое представление о многообразии торговых мероприятий, которые предпринимали русы, дают арабские географы и путешественники. Самое раннее из сохранившихся упоминаний о них дошло до нас в «Книге путей и стран» ибн Хордадбеха, автора, который рассказывает и о раданитах. Он вставляет в свое сообщение о раданитах рассказ о маршрутах русов, которых он считает просто-напросто еще одной группой «купцов», торгующих мехами бобра и чернобурой лисицы, а также мечами. Ибн Хордадбех указывает различные маршруты, которые выбирали русы. Они могли спускаться к морю Румийскому (Византийскому), т. е. к Черному морю, где византийский император облагал их товары 10% налогом. В описании этого маршрута не упоминаются ни лодки, ни названия рек, по которым русы могли плыть, чтобы достичь моря.[52] Наиболее вероятным местом, где византийскими властями взималась десятина, является город Херсон в Крыму. Печати kommerkiarioi — должностных лиц Херсона, в обязанности которых входил сбор таможенных пошлин, известны с первой половины IX в. До Херсона можно было добраться от брода через Днепр сухопутной дорогой, которую упоминает византийское сочинение X в. Таким образом, у нас нет точных указаний на то, что древнейшие торговцы русов приплывали к Черному морю на лодках. Ибн Хордадбех перечисляет и другие пути, используемые русами. Он называет два термина, один из которых реконструируется по-разному — как «Танаис», или «Тин» (т. е. Дон), тогда как другой бесспорно переводится как «река славян». Какие бы реки и сколько бы их ни имел в виду ибн Хордадбех — причем вовсе не обязательно предполагать полнейшую ясность в его понимании географии — одной из них безусловно является Волга. Ведь автор сообщает, что русы проезжали главный город хазар, который находился близ устья Волги. Вполне возможно, что, упоминая «реку славян», ибн Хордадбех, сознательно или нет, подразумевал существование разных маршрутов. Как бы то ни было, русы платили хазарам десятину и очевидным образом торговали с ними. Но они также плавают по Каспийскому морю «и высаживаются на том его берегу, на котором хотят Иногда они перевозят свои товары на верблюдах из Гургана [район на юго-восточном берегу Каспийского моря] в Багдад, где евнухи-славяне служат им переводчиками». Ибн Хордадбех сообщает, что русы выдавали себя за христиан, чтобы платить только подушный налог. Это замечание вполне может заслуживать доверия, поскольку ибн Хордадбех сам проживал в Багдаде, будучи начальником почты и разведки. Оно очень важно не только как свидетельство о хитрости русов, но также и как указание на их попытки уменьшить расходы, связанные с длительными путешествиями: получение прибыли было движущей силой их деятельности. Это согласуется с начинающей проясняться картиной того, как разворачивалась конкуренция и предпринимались попытки найти альтернативные торговые пути и выгодные рынки. Русы, вероятно, путешествовали группами, но, как кажется, они не всегда торговали под защитой или от имени своего правителя. У тех, кто добирался до Багдада, были свои специальные способы уменьшить расходы на налоги, а о других говорится, что, пересекая Каспийское море, они высаживаются «на том его берегу, на котором хотят» (см. карту I).[53]

Сходное впечатление какой-то судорожной торговой деятельности русов создает рассказ ибн Фадлана, очевидца их коммерческой активности. Характер торговли значительно изменился за те 40 или более лет, которые отделяют создание окончательной редакции «Книги путей и стран» ибн Хордадбеха от посещения ибн Фадланом Средней Волги в 922 г.: многие русы теперь занимались торговлей там и не отправлялись далеко на юг. Те, кого наблюдал ибн Фадлан, прибывали целой группой на лодках. Они строили на берегу реки много больших деревянных жилищ, в которых спало от десяти до двадцати человек. Согласно его описанию, русы не вели торговлю как единая торговая корпорация и не действовали согласованно. Если торговец, говорит ибн Фадлан, зайдет в хижину «купить у одного из них молодую рабыню и увидит, что тот совокупляется с ней, [собственник рабыни] не отпустит ее прежде, чем удовлетворит свою похоть».[54] По-видимому, русы совершали многие из своих торговых сделок на рынках, устраиваемых «через короткие промежутки времени». Там имелось святилище, где находились деревянные идолы, видимо, те, которым поклонялись исключительно русы. Обычно каждый из них по прибытии совершал жертвоприношение хлебом, мясом и луком перед главным идолом, вокруг которого были собраны малые идолы. Согласно ибн Фадлану, при этом он говорит: «"О, боже, я прибыл из далекой страны и привез с собой так много юных рабынь, так много мехов куницы", и так далее, пока он не перечислит все, что он принес на предмет торговли».[55] Он просит послать ему купца, у которого было бы много денариев и дирхемов «и "который купит у меня все, что я хотел бы, чтобы он купил, и который не будет торговаться со мной". Если у него появляются трудности с продажей, и его пребывание здесь затягивается, он приходит с другим подарком» и совершает повторное жертвоприношение идолам. Вероятно, из этого явствует, что каждый из русов торговал на свой страх и риск и покидал город, когда заключал удачную сделку. Ибн Фадлан несомненно упрощает дело, так как цель его сообщения заключалась в том, чтобы продемонстрировать идолопоклонство язычников. Но русы, по-видимому, действительно приходили и уходили совершенно свободно. Вполне возможно, что они могли часто объединяться по родственному принципу, как те, кто добирался до Ладожского озера в VI в. Ибн Фадлан не удивляется тому, что, при похоронах богатого руса, в похоронном обряде участвовали разные его родственники. Тот, кто, «совершенно нагой», зажег погребальный костер, дав ибн Фадлану возможность наблюдать сожжение в лодке, был «наиболее близким родственником покойного».[56] Похоронами распоряжалась «старуха, которую они называют "ангелом смерти"», вместе с двумя дочерьми. Такие обряды, как и переговоры с идолами, предполагают наличие мало связанных друг с другом групп торговцев и независимость их торговых операций. По-видимому, торговцы не нуждались в особой защите, хотя сказано, что у каждого «был при себе топор, меч и нож, и он никогда с ними не расставался».[57]

Условия и характер торговли в 922 г. весьма отличались от тех, что существовали в середине IX в. Главное отличие заключается в том, что число русов, действующих в восточных землях, значительно увеличилось по сравнению с предшествующим периодом. Однако основанный на собственных наблюдениях рассказ ибн Фадлана о том, как вели себя русы во время торговли и в связи со смертью одного из своих представителей является уникальным источником, и возможно, многое в нем сохраняет силу и для предшествующего периода. В поисках прибыли мало связанные между собой отряды торговцев и их родственников передвигались время от времени на огромные расстояния. Их деятельность не требовала наличия долгосрочных поселений и поэтому по большей части не оставила следов, которые сохраняются при создании укреплений или некрополей. Русов, которые погибали во время очередного мероприятия, хоронили или сжигали порознь, так что не осталось следов даже от столь монументальных курганов, как тот, возведение которого наблюдал ибн Фадлан. Многие, возможно, даже большинство русов, пересекавших восточные земли, не собирались окончить там свои дни: они были перелетными птицами, приобретающими серебряные монеты и возвращающимися домой в район Балтийского моря, главным образом, в центральную Швецию. Все это имеет отношение к политическому образованию, которое в 830-е гг. возглавлял chaganus. Оно предстает как свободный союз беспощадных друг к другу предпринимателей. Русы ибн Руста ни в чем не доверяют друг другу, и каждый из них сам должен заботиться о себе. Жадность, по-видимому, была безудержна: «даже человеку, у которого был всего лишь скромный достаток, завидовал его родной брат, готовый покончить с братом, чтобы ограбить его».[58] Ибн Руста сообщает, что каждый спор передавался на суд правителя, а это предполагает некоторую степень развития обычного права. Но он же сообщает, что, если ссора продолжается, она разрешается единоборством. Ибн Руста утверждает, что это делается по приказу правителя. Поскольку однако говорится, что кланы обеих сторон сражаются друг с другом до победного конца, похоже, что он описывает общество, в котором кровная месть была обычным делом. Судя по сообщению ибн Руста, большое уважение оказывалось «шаманам», которые имели власть над правителями «как если бы они сами были владыками», и они запросто могли отдать приказ принести в жертву человека или животное.[59] То, что правитель русов был по существу лишь номинальным главой, явствует из рассказа ибн Фадлана. Он утверждает, что правитель восседает на огромном и богато украшенном троне, разделяя его «с сорока девушками-наложницами. И случается, не спускаясь с трона, возлежит с одной из них в присутствии своего окружения». Он не спускается с трона даже для того, чтобы облегчиться, а если ему нужно отправиться куда-нибудь верхом, садится на лошадь прямо с трона, а потом и спешивается прямо на него. Говорят, что «самых храбрых соратников» и родственников правителя насчитывается 400 человек, и они живут в его «дворце». Это «люди, которые умирают с ним и ради него убивают себя».[60] У правителя есть военачальник, который возглавляет войско и вступает в сражение от лица правителя. Очень возможно, что в сообщении ибн Фадлана много фантазий, причем в его рассказе о Хазарии повторяется противопоставление номинального и действительного правителей, как и другие стороны нарисованной им придворной жизни русов.[61] Но его описание двора хазарского правителя никоим образом не идентично описанию двора правителя русов. Вероятно, нет ничего странного в том, что chaganus русов в стиле жизни подражал тому правителю, чей титул он заимствовал. Поэтому сообщение ибн Фадлана о дворе правителя русов не может быть безоговорочно отклонено.[62] Его описание двора русов основано, по-видимому, на том, что он слышал в 922 г. Положение правителя было достаточно значительным для того, чтобы его имя вырезалось, рядом с именем покойного, на столбе, который был водружен на кургане, насыпанном над сожженной лодкой. С другой стороны, то, как представляет ибн Фадлан искателей богатства, находящихся в номинальной зависимости от величественного правителя, согласуется с тем, что сообщает ибн Руста примерно поколением раньше об индивидуалистическом обществе русов.

Общее впечатление от этого общества сводится, таким образом, к тому, что оно было весьма неоднородным и подвижным. Для современников, живших в IX и X вв., как и для нас, положение вещей могло представляться неоднозначным и даже противоречивым. В то время как в Муроме или в Сарском городище русы составляли — может быть, поначалу — только очень небольшую часть населения, в Тимереве и в других поселениях близ Ярославля они, кажется, были сперва основной массой жителей. С точки зрения двух арабских писателей они, несомненно, были преобладающим населением лесной зоны. Для ибн Руста русы были народом, живущим в многочисленных «городах» и зарабатывающим на жизнь торговлей мехами и рабами. Для мужчин это означало, что они должны зарабатывать себе на жизнь мечом: отец новорожденного мальчика будто бы клал перед ним меч и объявлял» что это будет его единственным, наследством; остальное нужно добыть с помощью меча.[63] Находки деревянных мечей в таких центрах» как Старая Ладога и Городище» частично подтверждают сообщение ибн Руста, но археологические памятники показывают также, что он упрощал дело. Таков случай с его представлением о русах как о народе только грабящем других жителей, которые при этом ошибочно называются «славянами» (saqaliba). Здесь налицо недостаток осведомленности ибн Руста, ибо местное население, с которым русы впервые столкнулись в районах Ладожского озера и Верхней Волги, было, по большей части, совсем не славянским, а финно-угорским. Немного дальше на юг, в таких местах, как Изборск и окрестности озера Ильмень, действительно встречались переселенцы-славяне, причем отдельные их партии явились с юга в VIII в. Но нет достаточно веских причин приписывать исключительно славянам те скопления больших конусообразных курганов, которые сосредоточены в районе озера Ильмень и которые встречаются также вдоль Волхова (особенно в районе Старой Ладоги). Каждый из этих курганов обложен камнями и содержит несколько погребений кремированных останков. Более вероятно, что эти курганы, которые сейчас называют сопками, в основном являются делом рук балтов, склонных возводить сооружения из камня и использовавших его для внешней отделки или внутреннего устройства своих могильников. Группы балтов, вероятно, влекла на север от озера Ильмень надежда разбогатеть на торговле, которая развернулась в Старой Ладоге. Они могли выступать в качестве лодочников, а также — людей, снабжающих провизией и производящих починку лодок в местах, где торговцы останавливались на ночь, или у двух гряд труднопроходимых порогов Волхова. Некоторые из них могли и сами заниматься торговлей. Предметы похоронного инвентаря и глиняные изделия, характерные для славян и найденные во многих сопках в районе озера Ильмень, могут считаться доказательством переселения сюда славянского населения. Не ясно, образовывали ли они особые общины: содержимое сопок наводит на мысль, что они скоро смешались с другими переселенцами. Несомненно то, что связи русов с создателями сопок и другими этническими группами были более разнообразны и многоплановы, чем думал ибн Руста.

Вероятно, русы и другие народы использовали разные способы добычи мехов, рабов и серебра. Можно было бы провести сравнение с дикой местностью Северной Америки в XVII и XVIII вв. Там также, в течение еще более длительного периода, появлялись ставящие капканы охотники, торговцы, voyageurs, а иногда и поселенцы. Их взаимоотношения складывались по-разному, иногда они были откровенно враждебны друг другу. Иногда же, наоборот, они объединялись, торговали друг с другом, охотились и спали с местными жителями. Однако между условиями жизни в этих двух пустынных странах есть и значительные различия. В большинстве мест был слишком ограниченный контингент русов, чтобы у них была возможность заниматься напряженной трудовой деятельностью на одном месте. Они обладали техническими преимуществами перед другими группами населения, прежде всего, в оружии, в инструментах для работы с металлом, в упряжи для лошадей и, весьма вероятно, в сельскохозяйственной утвари. Однако эти различия не были такими четкими и всеобъемлющими, как различия между индейцами и людьми белой расы в Северной Америке. С другой стороны, обитатели лесной зоны жили разрозненно, и лишь немногие из них связаны были с теми политическими образованиями, которые прочно привязывали их к определенному месту. Это неизбежно влияло на поведение русов по отношению к ним, и в целом смягчало трения. Соображения целесообразности заставляли русов заботиться о своих рабах и относиться к ним по-человечески, «ибо рабы являлись для них предметом торговли».[64]

Это не означает, что русы неизменно селились в существовавших уже населенных пунктах. Окрестности Старой Ладоги и Городища не были густо населены в то время, когда там утвердились русы. Наоборот, Изборск не стал поселением сугубо скандинавского типа, хотя археологические материалы говорят о том, что в IX в. здесь появлялись, а, может быть, и проживали скандинавы. Изборск как поселение возник уже в VIII в., причем население его состояло из финно-угров и, до некоторой степени, из славян: находки двух кладов с дирхемами и гирек от весов означают, что Изборск был вовлечен в торговлю на дальние расстояния, а наличие здесь с IX в. скандинавов доказывают находки украшений и оружия — наконечников копий и стрел. О значении в ранние времена Изборска и Белоозера свидетельствует та роль, которая отводится этим городам в рассказе «Повести временных лет» о призвании русов, где Белоозеро и Изборск соответственно становятся резиденциями двух младших братьев Рюрика — Синеуса и Трувора. Однако же Изборск не стал одним из главных военно-политических центров скандинавов. По-видимому, не стало таким центром и Белоозеро, хотя при раскопках там были обнаружены скандинавские украшения, в том числе гребни, а географическое положение Белоозера на пути от Ладоги к Волге способствовало тому, что его часто посещали скандинавы. Более того, судя по находкам прежде всего таких предметов, как «молоточки Тора», скандинавы жили в поселениях «деревенского» типа на юго-западе от Белого озера. Еще одним поселением, которое существовало задолго до прихода русов, было Сарское городище. Это второе, после Старой Ладоги, поселение, где обнаруживаются наиболее ранние признаки присутствия скандинавов. Если судить по находкам украшений и оружия, эти признаки все более заметны в конце IX и особенно в X в. Среди найденного здесь оружия — меч IX в. франкского типа, на клинке которого можно прочитать латинскую надпись: «Lun fecit» («сделал Лун»).[65] Мечи входят в число товаров, которые, согласно упоминанию ибн Хордадбеха, привозили русы на Черное море. Более поздние арабские авторы называют «франкские мечи» в качестве одного из предметов торговли, который русы привозили в мусульманский мир. Однако, если скандинавы и имели отношение к торговле в Сарском городище, они составляли лишь небольшую часть населения, бывшего в основном финно-угорским. Далее к юго-востоку находился Муром, в котором также преобладало финно-угорское население, хотя, если верить летописи, этот город попал под власть русов уже в IX в. Лишь к северу, в Тимереве и Михайловском, мы находим самые ясные указания на то, что это были преимущественно скандинавские поселения, возникшие, кажется, на пустом месте.

Разнообразный, на первый взгляд, беспорядочный характер деятельности русов не вызывает удивления, если учесть громадное пространство, отделяющее Ладожское озеро от Мурома, наличие многообразных маршрутов и дорог и умение торговцев выбрать нужную из них или проложить новую. Если в районе Старой Ладоги русы первыми развили коммерцию, то на расстоянии нескольких сотен километров к юго-востоку, они, видимо, взяли под свой контроль ранее существовавшие центры обмена, группировавшиеся в районе озера Неро. Различия в организации жизни русов зависели от того, что в районах, где они появлялись, была разная «смесь» местного населения. В то время как в Старой Ладоге и даже в районе Городища русы первоначально могли надеяться только на себя и занимались земледелием, в этом не было необходимости там, где уже существовали населенные пункты, равно как и рынки, на которых можно было приобрести продукты питания. Более того, планы отдельного человека или группы людей вполне могли изменяться с течением времени. Как мы уже видели, первые скандинавы, появившиеся в Старой Ладоге, кажется, очень скоро решили воздвигнуть там постоянные сооружения, и, по крайней мере, некоторые из них решили там остаться. Вероятно, подобное решение было принято, через одно или два поколения, в отношении окрестностей Городища. Но такие решения не обязательно принимались исключительно из соображений выгоды. После нескольких лет трудного путешествия человек просто мог предпочесть более оседлый образ жизни и посчитать, что лучше вложить свои накопления в восточные земли, чем нести их назад в Швецию, как это, возможно, делали самые первые торговцы. В конце концов, кроме легенды о призвании русов, нет никаких сведений о планомерном переселении скандинавов или планомерном их обустройстве на новом месте. По-видимому, кто угодно из прибалтийских районов, будь то западные славяне или скандинавы, мог на свой страх и риск попытать счастья на востоке. Кое-кто из людей скандинавского происхождения селился вдоль рек, впадающих в Ладожское озеро с востока и юго-востока, и они, вполне вероятно, занимались земледелием, а не только торговлей мехами, которая прежде всего привлекала скандинавов в этот район. Судя по количеству найденных в захоронениях гривен с «молоточками Тора» и черепаховидных фибул, число этих скандинавов было уже довольно внушительным. Их удельный вес среди прочего населения на юго-востоке озера был столь существенным, что женщины финно-угорского происхождения стали в этом районе использовать такие же фибулы. Позже, в XI в., они начали носить подделки под них, как женщины из Финляндии и тех прибрежных восточных районов Балтики, которые чаще других имели дело со скандинавами. Нет никаких указаний на то, что обосновавшиеся на востоке и юго-востоке Ладожского озера селились вместе и создавали что-то, что можно было бы назвать «городом». Здесь, вопреки обобщению ибн Руста, русы были раскиданы по многочисленным мелким поселениям. Еще один редкий пример проживания русов в небольших поселениях «деревенского» типа дают населенные пункты на юго-западном берегу другого озера — Белого.

Можно, таким образом, показать, что ибн Руста упрощал дело, особенно в отношении областей, наиболее удаленных от мусульманского мира, таких как Ладожское озеро. Однако разнообразие и разбросанность археологических источников соответствуют той же картине весьма неустойчивого общества, которую он рисует. У русов был chaganus, который в определенном месте, скорее всего, в Городище содержал довольно разработанное дворцовое хозяйство. Согласно ибн Фадлану, при нем было постоянное войско из четырехсот человек. Но по существу этот chaganus был номинальной фигурой, и хотя он мог отправлять посольства и даже время от времени готовить походы, он целиком зависел от своих «соратников», и даже четырехсот человек было не достаточно для управления и поддержания порядка в широко раскинувшемся архипелаге поселений, которые начали появляться в середине IX в. Представляется, что в определенных районах, таких как Городище, русы составляли своего рода элиту, но правдоподобно выглядит и нарисованный ибн Руста образ отдельного руса — подвижного, надеющегося только на себя и устремленного к самообогащению. Это рыхлое политическое образование опиралось на единство устремлений переселившихся из района Балтийского моря и определялось их общей целью — погоней за серебром. Это образование в значительной степени зависело от признания пришельцев местными жителями и от содействия, оказываемого им со стороны населения восточных земель, большая часть которого лишь в самом общем смысле может быть названа подданными русов в целом и подданными chaganus, в частности. Рассказ «Повести временных лет» о призвании русов, пусть схематично и с легендарными подробностями, отражает тот существенный факт, что действия русов на востоке определялись согласием сторон.

3. Набеги и соседи (ок. 860 — ок. 900)

К середине IX в. сложилось своего рода общественно-политическое объединение под эгидой chaganus русов. Точно не известны ни происхождение этого объединения, ни территория владений этого chaganus. Не следует думать, что и в те времена все было до конца ясно. Даже когда начинают появляться литературные свидетельства о русах, отвечая на одни вопросы, они ставят другие. Свидетельства путешественников и частичные археологические раскопки древних поселений едва ли могут дать представление о положении вещей, которое, весьма вероятно, было непостоянным и изменчивым; никто в то время не был в состоянии представить панораму всех местных вариантов развития общества. В цепочке обменов между Ближним Востоком и рынками сбыта серебра, которые находились в районе Балтийского моря и далее на западе, было много звеньев. Уменьшение в конце IX в. покупательной способности правителей-Каролингов или же представителей аббасидской элиты могло отозваться уменьшением спроса на предметы роскоши, и одно направление обмена могло развиваться активно, тогда как другое могло прийти в упадок.

Дальнейший анализ хронологии и содержания кладов с мусульманскими монетами должны показать, каковы были общие черты в развитии далеко отстоящих друг от друга районов. Не вызывает сомнения, что со второй половины IX в. русы стали оказывать существенное влияние на другие народы. Это, весьма вероятно, является указанием на увеличение числа скандинавов, которые поселились или собирались поселиться вдоль «Восточного пути», — если воспользоваться выражением более поздних саг, которое применялось к районам, находящимся к востоку от Балтийского моря, а часто — к землям, где правили князья русов.

Наиболее известным проявлением активности русов стали набеги на Константинополь. Один из них, набег 860 г., патриарх Фотий в проповедях, которые он произносил в то время, настойчиво сравнивал с «громом, грянувшим с небес».[66] Большой, как говорят, насчитывающий 200 кораблей флот прибыл к Босфору без предупреждения. Налетчики грабили вдоль берегов Босфора и разоряли деревни и поселения за пределами Константинополя. Они сознательно старались напугать столичных жителей; однажды они проплыли мимо стен города и подняли свои мечи «как если бы они угрожали городу смертью от меча».[67] Они опустошили находящиеся на некотором отдалении от Константинополя Принцевы острова и, вероятно, проникли еще дальше в Мраморное море. Русы изображаются убивающими все, что движется: женщин, младенцев, даже быков и домашнюю птицу, причем жители столицы, согласно Фотию, полагали, что «варварское племя» является «непобедимым». Вероятно, русы надеялись захватить византийцев врасплох, и действительно за пределами массивных городских стен они не встретили сопротивления. В источнике сообщается, что в результате грабежей русы собрали «огромное богатство», а это, наверное, была их главная задача, как то имело место в случае со многими другими нападениями викингов на страны Западной Европы. Пребывание русов у стен Константинополя было кратким, вероятно, — одна или две недели. Они отошли от стен города так же внезапно, как появились. Кажется, на обратном пути русы потерпели крушение во время шторма, что позволило императорской пропаганде внушать иностранцам, что отступление русов объясняется вмешательством Божественного провидения. Византийская хроника, которая сообщает, что русы были «полностью побеждены», — единственный источник, указывающий точную дату их появления у Константинополя, 18 июня 860 г. Хронику эту, составленную в ее нынешнем виде значительно позднее, вероятно, в XI в., нельзя считать источником, заслуживающим полного доверия.[68] Однако у нас нет сколько-нибудь достоверных сведений, что нападение имело место значительно позже 860 г., поэтому традиционная датировка может быть сохранена.

Проповеди Фотия являются самым ранним сколько-нибудь обстоятельным сообщением византийцев о русах, и исследователи пытались извлечь из них сведения о месте жительства этого народа. Фотий сообщает о русах мало конкретных деталей. По его словам, русы являются «диким племенем», которое неожиданно пришло «с самого далекого севера», проделав «немыслимый маршрут». Фотий подчеркивает очень низкое происхождение нападающих — «непонятного, незначительного и даже неизвестного» народа. Фотий далее жалуется, что теперь нападение русов принесло им известность. Они являются «армией без начальника, снаряженной так, как снаряжают рабов», они «кочевники», и у них «нет вождя». Такие замечания не следует понимать буквально: русы не были совсем «неизвестны» в государстве, которое двадцатью годами раньше приняло посольство народа rhos, в котором жили отдельные пришельцы с севера и которое, возможно, уже подверглось, по крайней мере, одному набегу с их стороны. Вообще говоря, Фотий не пытался дать своим слушателям детальное описание того, что предшествовало нападению русов или сообщить подробности об их передвижении по суше. Он описывал случившиеся бедствия как знак божественного гнева, который византийцы навлекли на себя за свои грехи, и он требовал от своих слушателей покаяния, молитвы и соблюдения заповедей. Константинополь же был, согласно Фотию, особенно унижен, поскольку удар был нанесен толпой совершенно не известного народа. Исполненные презрения слова Фотия о том, что это «армия без начальника, снаряженная так, как снаряжают рабов», могли быть риторической фигурой, предназначенной показать, сколь презренный враг заставил трепетать «царицу городов». Подобным образом обстоит дело с его довольно загадочным сообщением, что до того, как русы подвергли безудержному грабежу окрестности Константинополя, они жили в крайней нищете.[69]

Но отсюда не следует, что Фотий, указывая какие-то характерные черты врагов, полностью их выдумал. О том, что во время набега 860 г. русы действовали беспощадно, свидетельствуют и другие, независимые источники. С точки зрения византийцев, отдельные отряды мародеров и грабителей вполне могли казаться плохо дисциплинированными. Так же и указание Фотия на то, что русы проделали из ряда вон выходящее путешествие «с самого далекого севера», не обязательно всего лишь доказывало «непонятность» происхождения врага. Утверждение Фотия об их путешествии по «бесчисленным рекам и по морям без гаваней» говорит о том, что точка отправления русов находилась много севернее Черного моря. Подобным образом обстоит дело с его утверждением, что врага «отделяло от нас большое количество стран и царств».[70] Акцент на дальности «расстояния», который поддерживается утверждением, что «народы движутся с конца земли», сам по себе ничего не доказывает. Однако следует учесть и возможность того, что Фотий мог использовать какие-то дополнительные сведения о месте обитания русов, причем полученные до их нападения. Фотий, в конце концов, кое-что понимал в византийской дипломатии, поскольку принимал участие в посольстве в Багдад. Более того, его упор на количестве «стран и царств», отделяющих место жительства атакующих от Византии, заставляет вспомнить, как император Феофил подчеркивал, что между Византией и страной, откуда прибыло посольство народа rhos в 838–839 гг., живут «варварские и очень дикие народы».

Аналогия здесь самого общего характера, она не доказывает, что нападающие в 860 г. отправились из Городища, откуда, скорее всего, выехало посольство. Однако ряд других соображений заставляет обратить внимание на этот военно-политический центр. Прежде всего следует отметить значительное количество нападающих. В упоминавшейся хронике речь идет о 200 судах, на которых они прибыли, что соответствует и данной Фотием характеристике русов как большой военной силы. Кроме того, как указывает тот же Фотий, количество русов было столь велико, что они распространились по всей сельской местности вокруг Константинополя. Если есть некоторая доля истины в указании, что на каждом корабле находилось 40 человек, указании, которое содержится в «Повести временных лет» применительно к более позднему походу (походу, который был предпринят против Византии предположительно в 907 г.), в 860 г. византийцев привел в ужас воинский контингент примерно из 8000 человек. Фотий пишет, что спокойное море благоприятствовало плаванию вражеских кораблей, и при этом он не высмеивает ни их размеры, ни судоходные качества, как он мог бы сделать, чтобы подчеркнуть унижение, которому подверглись византийцы со стороны жалкого врага. Наоборот, он указывает, что команды кораблей угрожали Константинополю «с поднятыми мечами».[71] Хотя ни описание Фотия, ни вероятные намеки на нападение русов в гимнах Иосифа Гимнографа не позволяют определить, какого типа или каких типов корабли они использовали,[72] эти корабли, похоже, не были чем-то несерьезным, вроде простых выдолбленных челноков или стволов с вынутой сердцевиной. Утверждение Фотия о том, что русы захватили «огромное богатство», предполагает, что на их кораблях можно было перевозить большой груз. В житии одного святого говорится о свойственной русам жажде добычи и в связи с этим — об одном из их кораблей, который был столь велик, что 22 пленных были расчленены топорами только лишь на части его кормы.[73]

Если дело обстояло именно так, необходимы были значительные средства и организаторские усилия как для строительства флота и вербовки судовых команд, так и для изыскания способов доставить весьма тяжелые суда до Черного моря. Дело в том, что невозможно было избежать значительного количества волоков, по какой бы реке ни двигались корабли — по Дону, Волге или Днепру. Вполне возможно, что значительное количество викингов, живущих в Скандинавии, объединили свои силы для нападения на Византию, но трудно поверить, что они могли отправиться на юг без помощи и без руководства со стороны людей, лучше знающих течение рек. Иными словами, весьма вероятно, что военно-политическая организация с центром на озере Ильмень имела отношение к походу, однако chaganus мог и не быть его инициатором. Отсюда не следует, конечно, что в рассматриваемое время существовало какое-либо устойчивое поселение русов в более южных областях. Утверждение «Повести временных лет» о том, что поход русов 860 г. начался из Киева, является скорее всего анахронизмом, ибо составители летописи почти все свои сведения об этом набеге черпали из византийской хроники X в. Эта хроника, «продолжатель» Хроники Георгия Монаха, не сообщает, откуда начался поход. Наличие значительного количества русов на Среднем Днепре в столь ранний период, как середина IX в., не подкрепляется надежными археологическими данными, а в сообщении ибн Хордадбеха отчетливо не говорится, что русы путешествовали до Черного моря по воде. Полнейшее изумление византийцев по поводу случившегося в 860 г. напоминает растерянность, которой проникнуто письмо, написанное Алкуином после разграбления викингами Линдисфарне в 792 г. Возможность крупномасштабных прямых нападений на Константинополь — когда русы осадили город с моря и одновременно занимались мелким грабежом в его окрестностях — судя по всему, не принималась в расчет византийской стратегической мыслью до 860 г. Упоминание Фотием «немыслимого маршрута варваров»[74] заставляет думать, что походы русов по рекам к Черному морю не были в то время обычным делом. Эти же слова позволяют предположить, что среднее течение Днепра еще не было тогда обжито русами. Ибо, если бы в этом районе было основано поселение русов, сколько-нибудь значимое в политическом, военном или экономическом отношении, можно думать, что их деятельность привлекла бы внимание, как минимум, политиков и стратегов Византии.

Наши рассуждения заставляют предположить, что полчища русов в 860 г. двигались, по меньшей мере, при поддержке и под руководством chaganus, чья резиденция находилась, скорее всего, в Городище. Тот факт, что он был причастен к походу, находит серьезное подтверждение в последующих событиях. Вскоре после нападения, согласно византийским хроникам, русы отправили посланников, выражая желание креститься.[75] Дата этого demarche неизвестна, однако уже в 867 г. Фотий заявлял, что народ, «о котором многие и часто говорят» и который «известен как народ rhos» принял христианство, получил «епископа и наставника» и проявляет большое рвение в поклонении Богу.[76] У Фотия были веские основания представить другим восточным патриархам, которые были адресатами его окружного послания, русов как народ, изменивший свои нравы, и как послушного союзника Византийской империи. Он писал в самый разгар своего диспута с папским престолом, касавшегося церковной юрисдикции другого новообращенного народа — болгар. Поэтому Фотий старался подчеркнуть миссионерские подвиги, пришедшиеся на время его патриаршества, в расчете на поддержку восточных патриархов. Однако вряд ли он полностью придумал сам факт снаряжения миссии к русам, а его утверждение о том, что русы «подчинили всех вокруг себя» до того, как осмелились поднять оружие против империи, — не является, вероятно, беспочвенной выдумкой.[77] Последнее обстоятельство позволяет считать, что Фотий говорил о русах, создавших уже в своем обществе какую-то внутреннюю структуру, а не о странствующих пиратах или «конунгах», которые жили собственно в Скандинавии. Если chaganus русов обратился с просьбой о посылке духовной миссии вскоре после, по-видимому, достаточно неудачного похода, он, вероятно, сделал это, потому что играл в походе ведущую роль — или как его организатор, или как один из участников. Фотий в своем окружном послании отчетливо отождествляет новообращенных русов с недавними участниками похода.

Более позднее византийское сочинение также исходит из того, что миссионеры были посланы к народу, хотя и варварскому, но со своей иерархической структурой. Это сочинение рассказывает о миссии во главе с «архиепископом» (а не «епископом»), которую будто бы отправил Василий I. Целью данного источника было восхваление Василия и очернение его предшественника Михаила III, то, что миссия была отправлена в царствование Михаила (а не Василия), не подлежит сомнению. Впрочем, Василий, вступив на престол, вполне мог укрепить миссию. Предлагаемое нашим источником изображение общества русов как находящегося под властью князя (archon) и управляемого им при участии «старейшин» (gerontes), собирающихся на совет, может быть ретроспекцией того, что имело место во времена автора сочинения, т. е. в середине X в. История же о Евангелии, принадлежащем архиепископу, которое было помещено в разожженную печь, а затем извлечено оттуда неповрежденным, относится к жанру чудес, связанных с обращением в христианство.[78] Однако существование совета, состоящего из правителя и его старейшин и собирающегося для обсуждения важнейших проблем, как будто соответствует тому типу общества, которое изобразил ибн Руста и о котором мы можем судить по разрозненным археологическим памятникам. Одна небольшая ниточка может намекать на связи Василия I и Городища — это серебряный милиаресий, отчеканенный при этом императоре и найденный в основной части поселения, на вершине холма. Это тот самый участок, на котором была в ходе раскопок обнаружена медная монета императора Феофила. Милиаресий, к сожалению, не находится в твердо датируемом археологическом контексте, поскольку он был найден среди предметов, которые принадлежали мастерской или складу, использовавшимся и позднее — в конце IX и в X столетии.[79] В монете сделано отверстие, позволявшее использовать ее в качестве украшения, и она сильно изношена. Возможно, перед нами свидетельство дипломатических или миссионерских контактов, относящихся ко времени царствования Василия, и сюда монета могла быть привезена в кошельке какого-либо священнослужителя. В любом случае, вряд ли случаен тот факт, что две византийские монеты, найденные до сих пор в Городище, выпущена при императорах, о связях которых с правителями русов в IX в. сообщают заслуживающие доверия литературные источники.

Византийские хроники предполагают наличие политической структуры в пределах досягаемости по отношению к империи, и та структура, центром которой было Городище, очевидным образом удовлетворяет этому условию. Рассуждения на тему о том, что могло подвигнуть chaganus русов поддержать набег, слишком рискованны, поскольку сведения о степени его участия в походе отсутствуют. Одной из возможных реконструкций хода событий можно считать предположение, что хаган стремился избавиться от наплыва вооруженных искателей наживы, прибывающих с запада. Дело в том, что подъем активности викингов в скандинавском мире наблюдается примерно в то же время, когда русы напали на Константинополь и когда богатство далеких стран оказалось в поле зрения налетчиков. В конце 850-х гг. целая серия налетов опустошала государство франков, однако как только Карл Лысый смог разрешить свои внутренние проблемы и отразить или принудить к миру вооруженные отряды, угроза которых распространялась на морское побережье и берега рек, основной их удар пришелся по Британским островам. Еще один внушительных размеров флот викингов разорял южную и восточную Испанию между 858 и 860 гг., а согласно латинским и арабским источникам, корабли этого флота отправились и дальше — грабить Италию. Некоторые пираты-викинги, как говорят источники, доходили в своих странствиях до Александрии и земель Византийской империи. Вполне возможно, что между вспышками грабежей в далеко отстоящих друг от друга районах существовала какая-то связь. Как мы видели, зона распространения и единообразие стиля гребней из кости или оленьего рога свидетельствуют о постоянном перемещении в пределах скандинавского мира определенных групп ремесленников. Столь же часто встречающиеся находки кувшинов типа «Татингер» и таких ремесленных изделий, как мечи франкского производства, свидетельствуют о торговых связях между странами Северного и Балтийского морей. Поэтому не удивительно, что известия об удачных набегах и грабежах быстро распространялись по морским путям и, возбуждая дух соперничества, стимулировали новые предприятия того же рода, которые могли частично осуществляться отрядами уже профессиональных грабителей. Иными словами, chaganus русов мог в 860 г., или ранее, столкнуться с несколькими отрядами искателей наживы и нашел выход для их энергии и амбиций в походе против Византии, предложив или позволив воинам из своих собственных владений присоединиться к этому походу.

Тот факт, что приблизительно тогда же для живущих на Востоке скандинавов стали характерны своего рода непоседливость, усиление надежды на наживу и использование насилия, подтверждается встречающимся у персидского историка упоминанием о нападении rus на Абесгун, на юго-восточном берегу Каспия. Русы, как сообщает источник, потерпели поражение и были убиты местными мусульманскими правителями.[80] Это случилось когда-то между 864 и 883 гг., соответственно, набег можно рассматривать как всплеск той же активности, что проявилась в нападении на Византию. Такого рода активность не обязательно была на пользу власти и авторитету chaganus русов. Действительно, у нас есть источники, заставляющие предположить наличие у русов внутренних неурядиц: насколько можно судить по тем участкам поселения в Старой Ладоге, которые сейчас раскопаны, примерно между 863 и 871 гг. его полностью уничтожил большой пожар. Приблизительно в то же время случился пожар в некоторых постройках укрепленного поселения в Городище. В одном из жилых «комплексов» находился клад дирхемов, монеты которого сильно пострадали в огне. Если клад был зарыт незадолго до пожара, а это представляется вероятным, его владелец действовал вполне сознательно. Иными словами, пожар, возможно, возник в результате поджога. Если принять во внимание катастрофу, имевшую место почти тогда же в Старой Ладоге, можно думать, что у русов случился какой-то переворот. Хотя отдельные здания или целые жилые «комплексы» в таких поселениях, как Городище, нередко страдали от пожаров, Старая Ладога ни разу более не подверглась разрушению в той мере, в какой это случилось между 863 и 871 гг. Важно при этом отметить, что город был застроен очень свободно, так что жилые «комплексы» и сараи были отделены друг от друга открытыми пространствами и оградами. Даже самый сильный ветер едва ли смог бы раздуть пламя до такой степени, что вспыхнули все постройки.

Два других соображения могут указывать на своего рода разрыв в обществе русов, случившийся примерно в 870 г. Во-первых, это молчание византийских источников о судьбе христианской миссии после того, как Василий I отправил русам архиепископа, Евангелие которого подверглось чудесному испытанию огнем. Во-вторых, это рассказ «Повести временных лет» о появлении разных властителей-русов и о борьбе между ними. Ни одно из этих свидетельств не имеет решающего значения. Тот факт, что миссия не удержалась и, кажется, прекратила свое существование, не обязательно считать следствием нападения викингов или борьбы за власть. Что касается рассказа летописи о прибытии из Скандинавии князя Рюрика, двух его братьев и их людей, то мы уже говорили о невозможности признать правдоподобность этого рассказа даже в общей форме. Это «событие» является одним из первых датированных сообщений в Повести и отнесено к 862 г.[81] Полная зависимость Повести от «продолжателя» Хроники Георгия Монаха в рассказе о нападении на Византию 860 г. не вызывает доверия к тем мелким фрагментам, которые Повесть добавляет в этот рассказ от себя.[82] Нельзя принимать за чистую монету и рассказ Повести о последующих событиях. И все же в легендах о борьбе, которую вели между собой в конце IX в. властители-русы, могут быть проблески истины, так что на них стоит чуть задержаться.

Предпринятый русами поход на «греков» ошибочно датирован в Повести 866 г.[83] Киев представлен в этом рассказе — совершенно анахронистично — отправной точкой похода. Во главе же похода, согласно Повести, стояли два авантюриста, незадолго до этого захватившие Киев. Они названы Аскольдом и Диром, причем Повесть категорически утверждает, что они «не из его [Рюрика] рода»: они всего лишь представители знати («боярина») и не были княжеского происхождения.[84] В Повести говорится, что Аскольд и Дир продолжали сидеть в Киеве после неудачного набега на Византию, в то время как князь Рюрик правил в «Новгороде». Далее сообщается, что после смерти Рюрика от имени его малолетнего сына Игоря правление осуществлял некто Олег, о котором в летописи весьма неопределенно сказано, что он «из его рода». Говорится, что Олег спустился по Днепру, добрался до Киева под видом торговца, движущегося к грекам, и выманил Аскольда и Дира на берег реки. Те, ничего не подозревая, спустились к Днепру, а люди Олега, прятавшиеся в лодке, напали на пришедших и убили их. Олег начал княжить в Киеве. Резиденция малолетнего Игоря, которого продемонстрировали не принадлежавшим к княжескому роду Аскольду и Диру, не указывается. Смерть Рюрика в 879 г. является единственным событием, относящимся к истории русов, о котором сообщает «Повесть временных лет» за период с 866 по 882 г., год убийства Аскольда и Дира. Эти два имени вполне могли принадлежать реальным историческим лицам, однако же они не обязательно жили в указанное время и в указанном Повестью месте. Игорь без сомнения является реальным историческим персонажем, княжившим над русами, однако он сохранял дееспособность и, похоже, был еще молодым в середине X в. Это заставляет сомневаться в том, что он вообще появился на свет в конце IX в., тем более — в том, что он мог выступать тогда на политической арене. Составители Повести, похоже, сознавали эту неувязку и пытались ее объяснить, указывая, что, ко времени смерти своего отца в 879 г., Игорь был «дѣтескъ велми». Вполне может быть, что составители «Повести временных лет» стремились восполнить пробелы в своих сведениях, соединяя имена, взятые из различных генеалогических историй и легенд, в более или менее непрерывную цепочку. Сходную попытку заполнить пробел в исторической традиции можно наблюдать в Англо-саксонской хронике, где прибытие принцев Кинрика и Кердика отнесено задним числом к V в.[85] Как мы увидим ниже, имеется свидетельство о существовании в начале 940-х гг. князя русов по имени Олег, точнее «Н-L-G-W». Иными словами, сомнения в связи с тем, что в «Повести временных лет» эти имена присвоены деятелям конца IX в., не означают, что эти имена не имеют отношения к историческим персонажам вообще. Составители Повести видимо знали, базируясь на какой-то устной традиции, что в ближайшие десятилетия после первого большого похода на Царьград имели место политические беспорядки. Возможно, они стремились нарисовать картину этих беспорядков, привязав к своим схематичным знаниям о событиях имена князей, которые в действительности принадлежали правителям следующих поколений. Судя по всему, в рассказе Повести о захвате Олегом района Среднего Поднепровья в последние годы IX в. содержится именно такая смесь реальных фактов с выдуманными происшествиями.

Не нужно преувеличивать масштабы беспорядков, на которые, как кажется, указывает археологический материал и летопись, равно как разрушений, причиненных этими беспорядками. Имевшая место нестабильность может в каком-то смысле указывать на рост интереса скандинавов к восточным землям и на их активность в этих землях. Городище продолжало оставаться политическим центром русов. Старая Ладога, судя по всему, быстро оправилась от пожара и в конце концов была застроена более тесно. Кажется, постройки по-прежнему представляли собой большие залы, окруженные складами и загонами для скота, а структура поселения в целом продолжала оставаться неупорядоченной, без какого-либо плана. Однако, по сравнению с концом IX в., интенсивность торговых обменов и экономической деятельности вообще заметно усилилась, насколько можно судить по возросшему количеству найденных стеклянных бусин, отходов от их производства, разнообразных украшений. Постройки стали возводиться в большом количестве и на левом берегу Ладожки — на противоположном по отношению к основному поселению. Выясняется, что количество бесспорно скандинавских украшений, найденных в подстрате, расположенной выше слоя со следами пожара, существенно превосходит количество украшений, извлеченных из более ранних пластов. К тому же Старая Ладога стала много лучше защищена, чем раньше. По окружности мыса, образованного слиянием Ладожки с Волховом, была построена стена из известняковых плит. Стена не была очень высокой — кажется, от 2,5 до 2,8 метров. Плиты, ее составляющие, клались прямо на грунт, без всякого фундамента, и не скреплялись раствором. Вытянутая зона, окруженная стеной, должна была играть роль цитадели, и, по крайней мере, одна башня была пристроена к внутренней стороне стены.[86] В IX или в первой половине X в. в восточных землях не известно чего-то, подобного этому сооружению. Каменная крепость была построена до 930-х или 940-х гг., но точная дата сооружения остается неизвестной. Не известно также, кем были ее строители и откуда они происходили. Нет никаких противопоказаний считать, что она была построена в последней четверти IX в., чтобы защитить обитателей Старой Ладоги от грабителей, которые могли появиться из-за Балтийского моря. Так как ясно: если пожар, случившийся между 863 и 871 гг., возник в результате поджога, наиболее вероятными виновниками его были налетчики и конкистадоры из числа викингов.

Мы располагаем слишком скудными и противоречивыми сведениями, чтобы можно было воссоздать более полную картину событий или нарисовать ее с большей уверенностью. Возможно, однако, существует связь между эволюцией Старой Ладоги и развитием других поселений, о которых шла речь. Только с конца IX в. появляются в достаточном количестве материалы, поддающиеся датировке (древесина, которую можно подвергнуть дендрохронологическому анализу, франкские мечи, женские украшения) и происходящие из Городища, Тимерева и других поселений на Верхней Волге, где, как кажется, русами была создана какая-то военно-политическая организация. В Городище на рубеже IX и X вв. стали складывать печи для выпечки хлеба в узкой лощине, первоначально отделявшей вершину холма от менее плотно заселенной низины.[87] В этом можно видеть указание на то, что число обосновавшихся здесь людей возросло, и нужно было накормить большее количество ртов.

Есть и еще один феномен, на который обратили внимание историки-нумизматы. В кладах русов, зарытых в конце IX в., по сравнению с монетами более раннего времени, найдено сравнительно немного дирхемов, отчеканенных между 870 и 900 гг. Этот факт, взятый сам по себе, еще мало о чем говорит. Поскольку невелико общее количество известных кладов, зарытых русами в конце IX в., меньшим является и количество найденных монет, которые датируются этим периодом. Однако же дефицит аббасидских дирхемов чеканки конца IX в. распространяется и за пределы земель русов: точно такая ситуация наблюдается в кладах, которые находят в Швеции. Дирхемы конца IX в. редки и в немногочисленных кладах этого периода, известных на территории Польши и Финляндии. Историк-нумизмат Т. С. Нунан характеризовал этот период как «первый большой кризис серебра в Восточной Европе».[88] Т. С. Нунан обращает внимание на перевороты в Аббасидском халифате, имевшие место в конце IX в., а также на сообщения о войнах и смутах в подчиненных хазарам южных степях, которые приходятся на тот же период. Это могло вызвать разрыв торговых связей по дорогам, ведущим в северные леса и, соответственно, уменьшение количества дирхемов, достигавших севера. Данную интерпретацию можно считать приемлемой, ее можно даже дополнить указанием на неурядицы в степной зоне, которые датируются тем же временем.

Нельзя, конечно, быть абсолютно уверенным, что заметно сократилось количество дирхемов, которые на самом деле попали в северные страны. Может статься, большее число дирхемов использовалось теперь не как деньги, а как сырье для изготовления украшений или, может быть, монеты теперь постоянно переходили из рук в руки, т. е. находились у русов в обращении такого рода, какого не было раньше. Поэтому у русов могло быть меньше причин для того, чтобы зарывать дирхемы в землю. А ввиду того, что большинство ближневосточных дирхемов, найденных в районе Балтийского моря, прошло через посещаемые русами земли, любые серьезные изменения в использовании монет русами или изменения спроса на монеты в их среде вели к сокращению потока дирхемов далее на запад и могли вызвать там настоящий дефицит серебра. Подобное объяснение происходивших событий представляется столь же допустимым, как и предположение об абсолютном сокращении количества дирхемов, доставлявшихся на север в конце IX в. Нелегко примирить указания на возросшую коммерческую активность таких далеко отстоящих друг от друга торговых центров, как Старая Ладога, Городище или поселения на Верхней Волге, с нехваткой серебра. Хотя имевшиеся запасы серебра могли еще некоторое время поддерживать обмены, едва ли их было достаточно, чтобы бесконечно удовлетворять спрос на серебро. Как признается сам Т. С. Нунан, хорошо осведомленные арабские авторы, такие как ибн Руста или ибн Фадлан, указывали, что русы предлагали свои товары только в обмен на серебряные дирхемы, доставляемые из исламского мира.[89] Так что торговый центр мог выжить только при условии постоянного притока серебра, и хотя в поселениях русов было достаточно рабочих инструментов, достаточно семян и достаточно навыков, необходимых для того, чтобы поддержать жизнь их немногочисленного постоянного населения, все равно, raison d'etre этих поселений оставалась торговля. Мы не можем, таким образом, быть уверены в том, что уменьшение количества аббасидских монет конца IX в., найденных в кладах, отражает уменьшение абсолютного количества дирхемов, доставляемых на север. Вполне возможно, что существенное увеличение числа русов, проживающих на восточных землях и занимающихся торговлей, привело к тому, что то же количество дирхемов распространялось на большей территории и что большее количество серебряных монет стало переплавляться на украшения. Кажется, начиная с конца IX в. чаще находят кольца и иные украшения, сделанные полностью или частично из серебра.

Этот вариант развития событий, предполагающий увеличение спроса на серебро со стороны русов, на самом деле вполне совместим с другой, более прямолинейной гипотезой, связывающей уменьшение притока дирхемов в лесную зону с неурядицами в степных районах, имевшими место в конце IX в. Два независимых фактора могли привести к одному результату — к уменьшению количества дирхемов, зарываемых в кладах. А сокращение в найденных кладах конца IX в. недавно выпущенных монет в любом случае указывает на какие-то изменения в жизни русов.

Несомненным является еще одно новшество, относящееся примерно к рассматриваемой эпохе, — появление, точнее, интеграция политического образования, находящегося немного восточнее в Среднем Поволжье. Кажется, русы быстро приспособились к этому новшеству и извлекли из него максимум выгоды. Они активизировали торговлю и расширили использование судов. Впрочем, вполне проявить свое знание военного дела или свои организационные способности у них было меньше возможностей. Этому не благоприятствовала дальность расстояний до источников серебра. Не способствовал их проявлению и восточный сосед русов — неславянский народ, известный под именем болгар.

Именно к волжским болгарам, жившим в Среднем Поволжье, был отправлен в 922 г. с миссией ибн Фадлан. Именно находясь в их главном городе, он наблюдал русов-торговцев, занимавшихся коммерцией. Часто забывают, что к тому времени владения болгарского хагана только-только оформились. Болгарский каганат, судя по всему, быстро приобрел цивилизованный облик, которого недоставало русам. Сам факт того, что халиф государства Аббасидов почтил хагана болгар отправкой представительного посольства, свидетельствует, что каганат представлял собой силу, с которой следовало считаться. Экономические интересы волжских болгар в основных своих проявлениях совпадали с интересами русов. Однако они были также и конкурентами, причем, как мы увидим, болгары оставались самостоятельной и независимой политической силой на восточных границах территории, где разворачивалась деятельность русов, вплоть до конца XII в. Эта сильная культура, альтернативная по отношению к культуре русов, заслуживает, таким образом, внимания.

Болгары не были на севере новоселами. Большое их количество жило в районе Среднего Поволжья с VIII в. Если судить по их керамике и погребальным обрядам, они были тесно связаны с теми болгарами, которые составляли значительную часть населения в областях, подчиненным хазарам. Формально в первой половине X в. они были подданными хазарского хагана, причем эта зависимость, судя по всему, установилась много раньше. В любом случае торговля серебром и мехами между обитателями долины Камы и еще более северных районов, с одной стороны, и торговцами из южных стран, с другой стороны, шла по среднему течению Волги. В связи с этим развились постоянные обмены между волжскими болгарами и их соотечественниками, живущими в контролируемых хазарами степях. Встречи их были осуществимы ввиду того, что граница лесостепи отступает в районе Среднего Поволжья на северо-восток на расстояние до 100 км. Волжские болгары продолжали вести в основном кочевой образ жизни, и число их могло возрастать в связи с тем, что из степей периодически к ним переселялись новые и новые соотечественники. С другой стороны, во второй половине IX и в начале X в. многие местные жители из районов центрального Урала и верхней Камы мигрировали вниз по долине Камы в направлении Среднего Поволжья. Они составляли больше половины населения данного района, если судить по находкам керамики и погребальным ритуалам. Болгары Среднего Поволжья, кажется, не смешивались с носителями другой, правда, весьма близкой материальной культуры — «караякуповской». Ее носители жили на юго-востоке Урала и за Уралом и, если судить по местонахождению их крепостей, они были не в самых дружественных отношениях с болгарами, своими западными соседями. Некоторые археологи отождествляют их с «протовенграми». Начиная с IX в. поселения «караякуповской» культуры встречаются реже, и это согласуется с тем, что тогда же в черноморских степях появляется основной контингент венгров. Однако редкость поселений «караякуповской» культуры может быть и следствием миграции ее носителей в земли болгар. В любом случае, некрополи, содержащие значительное количество захоронений как болгар, так и переселенцев из районов Урала и Камы, кажется, появляются только после упадка «караякуповской» культуры. Это случилось во второй половине IX в. и свидетельствует о возникновении более сложной военно-политической структуры.

Во главе этой структуры стоял болгарский хаган, власть которого поддерживала, а возможно и ограничивалась военной элитой. Конница составляла основу их военной силы, и хотя в X в. было уже построено множество укрепленных поселений, использовавшихся для жилья зимой, в летние месяцы представители элиты и, похоже, большая часть жителей этих поселений продолжала жить в своих юртах, представлявших собой палатки из войлока. Как и в случае с хазарами, полукочевой образ жизни болгар совмещался с религиозной культурой, свойственной оседлому населению, и с интенсивной торговой деятельностью. Как свидетельствуют погребальные ритуалы, уже в IX в. отдельные представители болгар приняли мусульманскую веру, а приблизительно в начале X в. и сам хаган вместе со всей элитой обратился в ислам. Согласно ибн Руста, «большинство» болгар было мусульманами, «в их поселениях находятся мечети и школы по изучению Корана; у них есть муэдзины и имамы».[90] Ибн Фадлан был послан в 922 г. в район Средней Волги как раз в ответ на просьбу со стороны хагана прислать ему наставника по вопросам веры и помочь в строительстве новой мечети. В главном городе, который примечательным образом находился у места слияния Камы и Волги, путешественник видел рыночную площадь, где торги происходили «через короткие промежутки времени» и где совершался обмен весьма дорогостоящих товаров.[91] Торговля мехами была главной в этих операциях, причем ибн Фадлан утверждает, что болгарские торговцы путешествовали до страны «wisu» (т. е. страны народа «весь») в поисках шкурок куницы и чернобурой лисы. Именно они вели «немую торговлю» с жителями далекого севера, путешествовали там на санях с собачьей упряжкой и будто бы осуществляли обмены, не вступая в переговоры с местными жителями и даже не встречаясь с ними. Шкурки ласки использовались как деньги, каждая из них, согласно ибн Руста, стоила два с половиной дирхема, также, по его сведениям, использовались «белые дирхемы из других мусульманских стран».[92] Этот автор, или его источник, ничего не сообщает о том, что болгары чеканили свои собственные монеты, так что, может быть, в начале X в. выпуск монет ими еще не производился. В любом случае, уже через несколько лет на Средней Волге начали чеканить дирхемы от имени болгарского правителя Джафара ибн Абдаллаха, а затем, хотя и с перерывами, монеты чеканились от его имени, от имени его сыновей и последующих болгарских правителей вплоть до конца X в. Количество этих монет вероятно недооценивается современными исследователями, потому что их можно спутать с дирхемами ближневосточной и среднеазиатской чеканки. Чеканка серебряных монет является показателем экономического потенциала хагана, а также говорит о том, что население Средней Волги, начиная с X в., достигло достаточно высокого уровня политической организации. Вероятно, высокие запросы хазар ускорили политическую консолидацию болгар: болгарский хаган платил по одной шкурке куницы за каждое домовое хозяйство, находившееся в его стране. Тем не менее, когда из земли хазар прибыло судно, содержимое груза было описано и одна десятая часть удержана в качестве налога. Согласно ибн Фадлану, хаган имел обыкновение выезжать на берег реки и лично наблюдать за составлением описи груза.

Образец, который выбрали волжские болгары для своих монет, столь же значим, как и сам факт их чеканки. Дело в том, что самые ранние болгарские монеты являются копиями дирхемов Саманидов — правителей Средней Азии. На монетах читается имя эмира Саманидов и одновременно название Булгара, главного города болгар, или Сувара, еще одного поселения болгар, определяемого арабским автором X в. как город. Даже после того, как болгарские династы стали чеканить дирхемы от своего собственного имени, они продолжали копировать дирхемы Саманидов. Это ясно указывает, что их основной источник дирхемов находился во владениях Саманидов за Аральским морем. Саманиды начали чеканить дирхемы в больших количествах с конца IX в., и они проводили политику открытой поддержки торговли с северными странами. Саманиды привлекали внимание к своим новым торговым связям посредством таких жестов, как отправка халифу Аббасидов в 910 г. «необычного подарка в виде мехов, в особенности соболей».[93] Таким образом, хотя и действуя в согласии с этикетом, они демонстрировали, что в их распоряжении находятся новые партии наиболее ценного товара. Саманиды, судя по всему, регулировали торговлю для того, чтобы добиться господства над мусульманскими народами Средней Азии. Вероятно, есть прямая связь между тем, что они стали de facto независимой династией, и тем, как возрастало значение волжских болгар в качестве посредников между торговцами с юга и поставщиками мехов с севера.

Для торговых караванов существовала, хотя и непростая, возможность путешествовать по суше, а не кораблями по Каспию и затем — через Хазарию по Нижней Волге. Есть указания на напряженность отношений между волжскими болгарами и их хазарским верховным правителем, который в 920-е гг. все еще был в силах взимать с них Дань. Действительно, хаган просил помощи у аббасидского халифа в строительстве крепости и мечети. Побудительным мотивом этого строительства, на который он ссылается, была необходимость защиты от хазар, которые установили блокаду его владений и «обратили [нас] в рабство».[94] Поэтому ибн Фадлан выбрал, кажется, самую прямую сухопутную дорогу, не пересекавшую территорию Хазарии: от Бухары до Хорезма, дальше — через плато Устюрт до реки Урала, и в конечном счете, до столицы болгар. Дорога стала опасной и трудной с того момента, как посольство ибн Фадлана, двигаясь на купленных верблюдах, достигло степей на плато Устюрт. Группы кочевников огузов (они известны составителям «Повести временных лет» как торки) относились к путешественникам подозрительно или даже откровенно враждебно. К тому же огузы не выказывали почтения перед своим номинальным правителем. Так, когда мусульмане заявили одному из огузов, что они являются друзьями «кюзеркина» (огузский выборный правитель), в ответ они услышали: «Кто такой "кюзеркин"? Я испражняюсь на бороду "кюзеркина"!».[95] Дорога ибн Фадлана была прямым путем из Средней Азии к болгарам, но чтобы ее проделать, нужно было пересечь множество рек. Путники преодолели их с помощью верблюжьих шкур, которые были превращены в надувные лодки. Караваны, груженые дирхемами, были еще менее защищены от нападений со стороны кочевников, и все же эта дорога была несомненно одним из тех путей, по которому серебро попадало к волжским болгарам, возможно даже — основным путем. Согласно Масуди, «караваны постоянно шли из их земли в Хорезм или же возвращались из той страны», и, при этом караваны должны были «искать защиты у самих [кочевников]».[96] Впрочем, торговля продолжалась и через земли хазар. Масуди упоминает корабли, доставлявшие из страны буртасов вниз по Волге до Хазарии различные товары, преимущественно меха. Многие из этих мехов происходили, вероятно, из более северных стран. Болгары, следовательно, могли выбрать ту или иную дорогу, ведущую в мусульманские страны, и использовали сполна доступ, хотя и не всегда безопасный, к новому и обильному источнику дирхемов.

Описанное положение вещей давало русам множество благоприятных возможностей, которыми они не замедлили воспользоваться. С начала X в. состав кладов, найденных на землях русов и в районе Балтийского моря, существенно меняется. Большая часть дирхемов, произведенных в X в. и найденных в кладах русов того же времени, относится к саманидской чеканке. Их количество превосходит все находки дирхемов, обнаруженные в кладах более раннего времени. Хотя до сих пор не опубликован всеобъемлющий каталог кладов X в., это не подлежит сомнению. Судя по всему, теперь поступлений дирхемов хватало для того, чтобы дать сырье на изготовление украшений и обеспечить другое неденежное использование монет, при том, что значительное количество монет оставалось в обращении как средство обмена и зарывалось в качестве кладов. Иными словами, приблизительно с начала X в. объем торговли русов с поставщиками серебра заметно увеличился.

Принципиальное значение связей русов с болгарами отмечено уже ибн Руста. Он дважды упоминает русов, являвшихся, подобно хазарам, торговыми партнерами болгар, и утверждает, что русы доставляли свои товары к болгарам.[97] Это соответствует картине, нарисованной ибн Фадланом, который пишет, что по Волге курсировали довольно большие корабли русов, загруженные рабами. Представляется необходимым указать на некоторые детали в этой картине, значение которых не сразу заметно. Прежде всего, представленное здесь положение вещей сложилось совсем недавно, и у нас нет надежных доказательств того, что до конца IX в. русы регулярно и в значительных количествах спускались вниз по Волге вплоть до земель болгар. Если русы раньше редко использовали данный водный путь, этот факт может отражать не только отсутствие установившегося рынка на Среднем Поволжье, но также и то, что количество серебра, вовлеченного в торговый оборот, было прежде относительно небольшим. Можно предположить, что только после того, как груз дирхемов стал по-настоящему большим, а количество рабов и прочих предназначенных к продаже товаров существенно увеличилось — только тогда русам стало выгодно держать корабли для перевозки всего объема грузов. Эта ситуация сложилась к началу X в., когда ибн Руста допускал, что русы используют суда для транспортировки товаров к болгарам, «как все остальные народы, которые живут на берегах этой [Волги] реки».[98]

Другая деталь рассказа ибн Фадлана не комментировалась ни им самим, ни современными историками. Вероятно, есть связь между торговлей, которую он наблюдал, и развитием поселений русов на Верхней Волге. Ибо, хотя русы жили в районе Ярославля уже во второй половине IX в., жизнь в Тимереве, Михайловском и Петровском интенсифицируется лишь к концу этого столетия. Главным raison d'etre перечисленных поселений была торговля мехами и серебром. Намеком на это могут служить маленькие железные гирьки и миниатюрные бронзовые чаши для них, которые были обнаружены в тимеревском некрополе. Гирьки, чаши для них, или весы вместе с гирьками были обнаружены в 32 могилах.[99] Цифра эта невелика, если принять во внимание, что всего было раскопано 464 могилы, но весьма вероятно, что многие гирьки просто расплавились от жара погребальных костров и не поддаются идентификации. Точное взвешивание драгоценного металла, прежде всего, серебра считалось столь же обычным занятием в потустороннем мире, как и в этом. Гирьки, чаши и, иногда, фрагменты складных весов миниатюрного размера, к которым крепились чаши, были также найдены в Городище и в Старой Ладоге. Систематические раскопки некрополей в этих местах в том масштабе, в котором они были проведены в Тимереве, вероятно, выявили бы еще много таких же образцов. Однако вероятно, что именно появление крупного рынка серебра на Среднем Поволжье побуждало новых и новых русов обосноваться около слияния Волги с рекой Которосль, которая вела на юг, к Сарскому городищу, и к давно уже установившимся местам торговли. Определенное число русов продвинулось и дальше и поселилось на водоразделе Волги и Клязьмы.

Некрополь в Тимереве, в основном относящийся к X в. и содержащий значительное количество украшений и ритуальных предметов в скандинавском стиле, является тем местом на северо-востоке, которое более других раскрыто научными раскопками. Сохранившаяся часть некрополя раскопана почти полностью. Женские фибулы в скандинавском стиле были найдены в 27 могилах; гривны с «молоточками Тора» — в 4 могилах, а глиняные лапки — в 46 могилах. Последние — слегка обожженные глиняные изображения, скорее всего, изображения лап бобра, представляют особый интерес, ибо их находят в очень незначительном количестве мест. Только один такого рода образец сохранился на собственно скандинавской территории, он был найден в слоях VII в., относящихся к раннему вендельскому периоду. Многочисленные образцы с Аландских островов относятся к вендельскому периоду и к последующей эпохе викингов. В некоторых некрополях на западе и в центре Аландских островов более четверти могил содержат лапки. Еще одно скопление находок этого предмета находится в Тимереве, Михайловском и Петровском. Глиняные лапки найдены также во многих некрополях, расположенных дальше на юг от Волги, в районе озера Неро, Плещеева озера, а также недалеко от Суздаля и Юрьева-Польского.[100] В районе Волги, в отличие от Аландских островов, лапки часто встречаются в захоронениях вместе с небольшими кольцами, также сделанными из глины. Вероятность того, что эти небольшие, скромно выглядящие предметы погребального обряда сохранились и могут быть обнаружены, остается довольно неопределенной, однако же распределение находок по разным районам говорит о многом. В целом это распределение совпадает с тем, как распределяются находки крупных металлических колец, к которым были привешены миниатюрные молоточки — «молоточки Тора», или другие подвески. У этих колец было преимущественно культовое назначение, как несомненно и у глиняных лапок. Такие кольца найдены в большом количестве на одном из Аландских островов и в восточных районах Упланда и Седерманланда. Очень немного этих предметов найдено в других скандинавских поселениях, однако же они встречаются в землях русов, в таких поселениях, как Городище, Старая Ладога, и в поселениях на юго-востоке от Ладожского озера.[101] Это еще одно указание на какие-то особые отношения между центральной Швецией и, в особенности, Аландскими островами, с одной стороны, и восточными землями, с другой. Данные находки позволяют предположить, что, начиная приблизительно с конца IX в., с островов и, в меньшей степени, из центральной Швеции имела место какая-то миграция, или небольшие волны миграции. О «местных вариантах» или «гибридных формах» этих двух культовых предметов (если не считать встречающихся на востоке небольших глиняных колец) у нас мало данных, хотя в мужских и женских захоронениях тех общин, что были расположены по Волге, как и в захоронениях на Аландских островах, можно увидеть разный их набор. Иными словами, нет никаких указаний на постепенную миграцию русов в восточном направлении, миграцию, сопровождавшуюся интенсивным смешением с местным населением. Каково было положение с названными предметами и с гребнями, так же обстояли дела с украшениями в целом и с типами мечей: изменения в рисунке и технологии изготовления отмечаются в восточных землях примерно тогда же, когда эти изменения появляются в районах Балтийского и Северного морей. Это согласуется с вырисовывающейся картиной, предполагающей связи между отстоящими далеко друг от друга областями и постоянное перемещение зрелых и здоровых русов взад — вперед в начальный период их деятельности. То, что открыто в Тимереве, свидетельствует о миграции, имевшей место в X в., на нее указывают некрополи около озера Неро, Плещеева озера, около Суздаля и Юрьева-Польского. Последние некрополи были раскопаны вопреки всем правилам науки в середине XIX в.: при раскопках была обнаружена целая серия украшений и образцов оружия, сходных с теми, которые найдены в поселениях Ярославского края, например, фибулы, кольца с монетами в качестве подвесок, наконечники ножен мечей, боевые топоры и наконечники стрел в форме ланцета.[102]

Термин «миграция», пожалуй, слишком высокопарен для определения того явления, о котором, нужно признаться, сохранились весьма скудные сведения. Даже 46 могил с трупосожжениями в Тимереве, где найдены глиняные лапки, составляют лишь незначительный процент от общего числа захоронений. Подавляющее же их большинство не содержит никаких предметов или иных указаний на этническую принадлежность и «материальную культуру» умерших. Однако, хотя эти захоронения, строго говоря, не имеют адреса, в них вовсе не обязательно погребены нескандинавы. Большая часть могил и в самой Скандинавии содержит весьма мало вещей, или не содержит их вовсе, что же касается черепаховидных фибул, то процент могил с трупосожжениями, в которых они найдены в Тимереве — больше, чем процент содержащих эти фибулы могил с трупосожжениями в самой Бирке.[103] Таким образом, в некрополе Тимерева, вероятно, похоронены в основном люди скандинавского происхождения, хотя находки, сделанные в некоторых могилах, говорят о том, что с женщинами финно-угорского происхождения пришельцы очень рано начали вступать в связь. Все это не противоречит сообщению ибн Фадлана о существовании здесь часто перемещающихся общин, включающих один или несколько родственных кланов. Такого рода мобильные отряды, наверное, регулярно появлялись в поселениях, вроде Тимерева, для коммерческой деятельности. Если жизнь здесь протекала в подобном ритме, это может объяснить различие между общей площадью поселения в Тимереве — примерно 6 гектаров и скромными размерами его некрополя: возможно, Тимерево представляло собой что-то вроде гигантской зимней ярмарки — по типу Бирки. Если признать, что здесь постоянно проживало лишь незначительное количество людей, понятно будет, почему в Тимереве археологи обнаружили так мало следов строений. Как то имело место в Старой Ладоге и в Городище, многие из этих строений, похоже, были возведены на скорую руку и не были предназначены для длительного использования. Новые жилища и помещения для складов могли сооружаться за несколько дней, в соответствии с меняющимися нуждами приходящих и уходящих групп людей. Ибн Фадлан видел в Булгаре в 922 г., как русы строили временные жилища. В отличие от Старой Ладоги и Городища, где многие постройки громоздились одна на другой на небольшом расстоянии друг от друга, в Тимереве новые строения возводились на пустых местах того склона, на котором было расположено поселение. Пространства было много, а о безопасности, кажется, не особенно заботились, по крайней мере, в X в.

Наиболее состоятельные из жителей Тимерева, Михайловского, Петровского и поселений, расположенных дальше по водоразделу Волги и Клязьмы, были хорошо вооружены. Некоторые из них снабжены в захоронениях мечами, а также весами — для занятий коммерцией. Вероятно, они входили в крупное политическое образование и находились под властью chaganus, чья резиденция располагалась в Городище. Однако же chaganus и его двор были на расстоянии 500 км, причем ни из сообщения ибн Руста, ни из рассказа ибн Фадлана нельзя сделать вывода, что chaganus активно проводил свою политику или вмешивался в дела подданных. В этом районе не было ни необходимости, ни условий для формирования системы эксплуатации местного населения со стороны русов. Количество русов оставалось ограниченным — наверное, в любой отдельно взятый момент на протяжении X в. в Тимереве жило примерно 130 человек. Прочее же население было очень рассеянным. Хотя вооружение русов могло внушить страх, но им нужно было добиться, чтобы финно-угры сами пришли и предложили меха и прочие годные для продажи вещи, а не разбежались по лесам. Русы сами занимались охотой и ловлей в капканы, как показывает значение, которое придавалось талисманам в виде бобровых лапок. В тридцати из ярославских захоронений содержатся одновременно останки собак типа лайки и лапки бобра. Весьма вероятно, что собаки специально натаскивались на то, чтобы раскапывать жилища бобров.[104] У русов не было необходимости объединяться в военизированные формирования и для того, чтобы заниматься коммерцией с болгарами. Бели судить по рассказу ибн Фадлана, безопасность была обеспечена на болгарских рынках на очень высоком уровне, и торговец-рус был скорее озабочен тем, как продать своих рабов и меха по более высокой цене, чем враждебностью местных жителей, или угрозой разбоя.

И наоборот, у русов не было возможности, уже по причине их малочисленности, подчинить болгар, с которыми они установили по воде прямое сообщение. Болгары были хорошо вооружены копьями, саблями, луками, стрелами и кольчугами и, вскоре после 912 г., показали, на что они способны, разбив остатки большого войска русов, совершившего поход в район Каспия. Отправившись в этот поход, русы проделали путь до Нижней Волги, где они договорились с хазарским правителем о том, что половина добычи, которую они награбят, плавая вдоль берегов Каспийского моря, будет отдана хазарам. Они подтвердили свое желание платить согласно договоренности, когда вернулись в район Нижней Волги, «насытившись грабежами и устав от такого образа жизни».[105] Тем не менее их атаковали те подданные хазарского хагана, которые были мусульманами и которые хотели отомстить за своих единоверцев, убитых или — в случае с женщинами и детьми — взятых в плен русами. Русы, как сообщает источник, высадились со своих кораблей и в течение трех дней сражались с мусульманами и несколькими христианами, которые жили в хазарской столице Итиль. В конце концов большая часть русов была либо убита, либо утонула. Уцелевших и спасавшихся бегством по суше атаковали буртасы выше по течению реки, а «других, добравшихся до болгар-мусульман, убили эти последние».[106]

Масуди, источник наших сведений о данном событии, относящийся к середине X в., определяет количество русов, убитых мусульманами в том или ином месте по течению Волги, цифрой «примерно в 30 000 человек» и утверждает, что в последующем такие набеги не повторялись. Эта история, конечно, не может свидетельствовать об увеличении числа русов в районе Верхней Волги или о качественных изменениях в их внутренней организации, даже если отвлечься от свойственной средневековым источникам ненадежности при оценке численности воинских формирований. Действительно, отправившиеся в поход русы добрались до нижнего течения Волги волоком от Дона, а до этого, по-видимому, они поднялись вверх по Дону от Черного моря. Тот факт, что русы избрали кружной путь, а не двинулись прямо — вниз по Волге, является косвенным подтверждением силы волжских болгар. Таким образом, приведенная история показывает тщетность любых попыток русов закрепиться в районе Среднего Поволжья. Нужно, конечно, учесть, что в то время, когда русы понесли поражение близ Итиля, они были утомлены походом и обременены добычей и пленными, а волжским болгарам нужно было расправиться только с частью их воинов, возвращавшихся по суше. И все же, кажется, после 912 г. русы сами поняли, что все преимущества остаются за двумя силами, обосновавшимися соответственно в районах Средней и Нижней Волги, и что наибольшие материальные выгоды сулит развитие торговли, а не набеги. Более того, кажется, поселения в районе Ярославля строились так, чтобы обеспечить защиту от нападений со стороны других русов, двигавшихся вниз по Волге на восток, по крайней мере в такой же степени защиту от их нападений, как и от нападений со стороны волжских болгар. В районе Верхней Волги у русов было много возможностей для обогащения, так что в течение X в. их поселения расширялись, как расширялся и объем коммерческой деятельности. Существование русов в значительной степени зависело от успешного сотрудничества с местным финно-угорским населением, и не было какой-то угрозы извне или иного побудительного мотива, который бы подвиг местные общины слиться в одно военно-политическое образование.

1. Славяне и полукочевники в IX в.

В конце IX в. и в последующее время русы столкнулись с военной силой в лице волжских болгар, подавлявших в них всякое желание к экспансии вниз по Волге. Примерно в то же время они начали осваивать район Среднего Поднепровья. Сказав так, мы сразу же вызовем критику в свой адрес. Ибо и составители «Повести временных лет», и современные историки постулируют, что поход русов 860 г. на Константинополь был совершен из Киева и что русы жили там уже сколько-то лет. Однако Фотий пишет об агрессорах так, как если бы они явились из мест, лежащих еще дальше на севере, и утверждает, что русы «уже покорили соседние народы».[107] Это сообщение скорее предполагает поход, организованный или поддержанный на своем пути из сформировавшегося уже центра, такого как Городище. Как мы увидим ниже, археология не дает твердых указаний на существование в середине IX в. в районе Среднего Поднепровья скандинавского поселения, да и вообще сколько-нибудь крупного политического центра. Из-за недостатка заслуживающих доверия письменных или археологических данных о существовании у русов какой-либо базы на Днепре, откуда мог быть совершен набег 860 г., некоторые исследователи высказали предположение, что они проживали где-то на северном берегу Черного моря, например, в восточном Крыму.[108] Но теория эта не получила убедительного археологического подтверждения. Византийские источники также ничего не сообщают об опорных пунктах русов на Черном море в IX в. И здесь их молчание красноречиво. Остается заключить, что большинство русов не отрывалось от севера почти до конца IX в., лишь считанные единицы — посланники и искатели богатства пускались в рискованное путешествие до Византии, или брали свои товары и ехали продавать их в степную зону или в какой-то порт на Черном море.

Кто-то может спросить, почему же русы так медлили с колонизацией Днепра? Выражение «так медлили» несет определенную смысловую нагрузку и, прежде чем предлагать какой-то ответ, мы должны подумать, правомерна ли сама постановка вопроса. Как уже говорилось, существует очень мало археологических данных, указывающих на существование до конца IX в. скандинавских поселений вглубь территории от Старой Ладоги. Лишь начиная с этого времени все чаще встречаются находки скандинавских по стилю изделий и скандинавских захоронений в районе Верхней Волги. Даже в отношении таких центров, как Городище, очень немного данных, доказывающих существование там поселения ранее последних десятилетий IX в. Даже если дальнейшие раскопки в Городище установят, как того можно ожидать, что там проживало в более ранний период IX в. значительное число русов, похоже, что общая картина, показывающая ограниченность их контингента и непостоянство их пребывания на юге и на востоке от Городища, останется неизменной. Если же в течение всего IX в. у русов было всего лишь несколько мест с оседлым населением по всему «Восточному пути» южнее Городища, то отсутствие таких мест в районе Среднего Поднепровья само по себе уже не вызовет удивления. Есть основания думать, что русы пересекали тот или иной район или посещали его торговые центры, не основывая там постоянной торговой фактории или «колонии». Весьма вероятно, что русы пересекали район Среднего Поднепровья задолго до того, как решили там обосноваться, ведь они, наверное, внесли свою лепту в переправку дирхемов от Донца к верховьям Днепра. Более правомерно задаться вопросом, что именно тянуло русов на юг, или же, напротив, что могло мешать или удерживать их от попыток двинуться туда. Для обсуждения этих вопросов необходимо окинуть взглядом местоположение тех земель, о которых идет речь, и тех народов, которые там жили. При этом, возможно, покажется удивительным, что русы вообще попыталась здесь обосноваться.

На крайнем юго-западе по берегам Днестра, Прута и Серета тянулись поселения славян, кроме того, славяне основали довольно плотную группу неукрепленных поселений между Средним Поднестровьем и Прутом. Однако проживание в неукрепленных поселениях на самой южной границе лесостепи было весьма необычным явлением, возможно, оно объясняется тем, что тамошние жители находились под защитой дунайских болгар. К востоку от этого района славяне держались лесостепи и зоны лиственных лесов, опасаясь занимать земли, которые кочевники могли облюбовать под пастбища для своих лошадей и крупного и мелкого рогатого скота. Плодородные черноземные и сероземные почвы лесостепи и зоны лиственных лесов делали эти районы благоприятными для занятия сельским хозяйством, а леса служили славянам естественной защитой от набегов степных грабителей. Вообще славяне, жившие между Днепром и Днестром, придавали природным преградам большое значение, так что некоторые их поселения являются труднодоступными даже сегодня, располагаясь среди болот в районе Припяти или на мысах над заливными лугами речных долин. Поселения славян обычно располагались группами по четыре-пять. Поселенцев объединяли узы родства и интересы обороны от внешних врагов. Но уединенный характер многих поселений и их распыленность по обширной территории не создавали предпосылок для создания единой и жесткой социально-политической структуры.

Жители каждой группы поселений, вероятно, стремились существовать на полном самообеспечении. Рыба из окрестных водоемов, дичь и домашний скот (коровы, свиньи) давали им, как и жителям северных лесов, протеин. Однако условия для пахотного земледелия здесь были гораздо благоприятнее, чем на севере, в зоне смешанных лесов. Славяне выращивали пшеницу, ячмень и рожь — яровую и озимую. Вопрос о том, использовали ли славяне в VIII и IX вв. плуг с железным лемехом, все еще остается спорным. Вполне возможно, что для обработки поля перед посевом зерновых и при выращивании овощей обычно применялись железные мотыги, которые часто находят в поселениях лесостепной зоны и в зоне лиственных лесов. Примечательно, что, при раскопках славянских поселений, археологами найден очень ограниченный набор оружия. Довольно часто находят железные наконечники стрел и копий, а также топоры, тесла, серпы и другие инструменты. Их изготавливали на месте и, вероятно, использовали для охоты и для защиты от четвероногих и двуногих хищников. Копья и стрелы не были атрибутами правящей элиты, а общий план поселений и однотипность находок в могилах достаточно ясно свидетельствуют об отсутствии такой элиты. Жилища-полуземлянки, как правило, с каменным очагом, были небольшими, они вмещали лишь четыре-пять человек. Нет свидетельств, что существовали жилища более крупные по размерам или с более богатым интерьером, или жилища, находившиеся в центре поселения, специально предназначенные для вождя и его слуг. Эти черты общества без вертикальной иерархии, где нет имущественного неравенства и где люди занимаются сельским хозяйством, хорошо вписываются в картину жизни славян, проживающих к северу от Дуная, которую нарисовал византийский император Маврикий в конце VI в. Славяне Маврикия более агрессивны, совершают нападения на Византию, но они также обладают независимым характером, находятся в состоянии «безначалия» и живут среди лесов, болот и недоступных озер, занимаясь разведением скота и выращиванием зерновых культур.[109] Образ жизни этих славян, вероятно, был воспринят без существенных изменений их потомками примерно два столетия спустя.

Но развитие продолжалось, а вместе с ним наступали и изменения. Славяне стали группами переселяться в разных направлениях из относительно густонаселенного района между Западным Бугом, Припятью и Днепром и мало-помалу продвигались на север, в зону смешанных лесов, где почва менее плодородна и ее труднее обрабатывать, где рядом с хвойными деревьями растут каштаны, дубы и другие лиственные породы. Одна линия миграции прошла вдоль Западного Буга к Неману и среднему течению Западной Двины; боковые ответвления этой линии, отмеченной остатками поселений, достигли в VIII в. бассейнов великих озер — Псковского озера и озера Ильмень, причем, кажется, славяне опередили здесь первых русов. Другая линия миграции прошла вверх по долине Днепра, а позднее — и дальше на север, к верховьям Западной Двины. Поселения славян были маленькими и редкими. Группа таких поселений занимает участок при впадении в Днепр реки Свинца, это место будущего Гнездова. Но даже здесь, вплоть до конца IX в., общая численность населения была незначительной. Славяне, переселявшиеся на север, не приходили в совсем безлюдные места. В зоне смешанных лесов жили представители разных языковых групп; наиболее многочисленными были балты. Они оставили о себе память в названиях рек и озер в бассейне Днепра — идущие на юг вплоть до Сейма и слияния Днепра с Припятью, жили они и в лесах к северу от Днепра. Многие археологи считают, что ими сооружены по крайней мере некоторых из «длинных курганов», обнаруженные между верховьями Днепра и южным побережьем озера Ильмень и Псковского озера. Курганы содержат ряды захоронений кремированных останков. Вопрос о том, кто и когда насыпал эти курганы, остается спорным, не в последнюю очередь потому, что в них использованы разные ритуалы захоронения. Большая часть их принадлежит, вероятно, балтам, а некоторые — финнам, славянам и другим безымянным группам. Проведенное советскими археологами тщательное изучение этих и других захоронений велось в ущерб исследованиям поселений. Как бы то ни было, все выводы, которые можно сделать на сегодняшний день, носят самый общий характер. Плотность населения в зоне смешанных лесов была незначительной, и вновь прибывшие могли обосноваться, не сгоняя с места существующее население и даже не обязательно вступая с ним в контакты. В то время как группы народов разного происхождения встречались и смешивались в тех или иных местах вдоль основных речных путей (а именно там чаще всего находят «длинные курганы»), у балтов и других народов часто была возможность жить своей жизнью отдельно друг от друга в занимаемой ими речной долине или на лесной поляне. Их небольшая численность и в общем сходные занятия — охота, рыбная ловля и земледелие — делали возможным такое раздельное сосуществование, и прибытие славянских иммигрантов в VIII и IX столетиях не сразу изменило это положение вещей.[110]

Еще одно направление миграции славян шло на восток. Славяне влились в несколько уже существовавших поселений на Днепре, таких как Киев, и основали несколько новых, например, Канев, в ста километрах к югу от Киева, у последнего важного брода через Днепр, там, где начиналась открытая степь. По-видимому, группы поселенцев уже в VII в. пересекали Днепр и продвигались по бассейну Нижней и Средней Десны и Нижнего Сейма. Но судя по всему, основная волна их переселения пришлась на VIII в., когда они существенно продвинулись на восток — вдоль Десны и Сейма и на юго-восток — к верховьям притоков Днепра, таких как Ворскла, Сула и Псел. Плотность славянских поселений свидетельствует об интенсивной и непрекращающейся миграции на протяжении VIII и IX вв., а не просто о росте численности населения. Славяне основали здесь много поселений, достигнув на юге границы лесостепи со степью. Этим отличается миграция славян на восток от их расселения к западу от Днепра. Другие переселенцы двинулись на северо-восток, в направлении верховьев Оки. Они селились на правом берегу Оки, причем некоторые поселения располагались на значительном от нее расстоянии, недалеко от истоков Дона. Таким образом, славяне двигались в тех направлениях, где имела место торговля серебряными дирхемами и где власть была в руках хазар.

Находки дирхемов, одного или нескольких, а также украшений из серебра не являются редкостью в славянских поселениях к востоку от Днепра. Количество серебряных монет и объем кладов невелики, но многочисленные серебряные кольца и браслеты, найденные на территории поселений или в близлежащих некрополях, принадлежали людям, которые были богатыми, по сравнению со славянами, живущими к западу от Днепра. На землях к западу от Днепра картина была совсем иной, там найдено очень мало серебряных монет и украшений из серебра или серебряных сплавов. Образ жизни славян к востоку от Днепра отличался еще одной особенностью. Они селились в местах, защищенных природой, или же по соседству с ними — на мысах или на террасах, возвышающихся над речными долинами, или за остатками земляных укреплений, выстроенных когда-то скифами и приспособленных славянами для своих нужд. На перешейках мысов насыпались валы, за валами выкапывались рвы, а на гребне валов возводились частоколы. Мысы, на которых селились славяне, не очень сильно возвышались над окружающими их болотами и заливными лугами, и все же эти природные заграждения защищали жителей от периодических нападений. Зимой, когда болота и водоемы замерзали, пастухи-кочевники обычно отгоняли свои стада в самые южные районы степей, поскольку они могли рассчитывать, что там снежный покров будет наименьшим и что там будет легче найти пастбище для животных. К западу от Днепра, наверное, если не считать окрестностей Киева, гораздо меньшее число славянских поселений было обеспечено столь изощренными искусственными укреплениями. На востоке, где славяне находились ближе к степи, их жизнь была богаче, но зато и опаснее. Самобытная материальная культура VIII–X вв. славянских поселений по левобережью известна по названию двух поселений как «роменская» или «роменско-боршевская» культура.

Рост численности населения и плодородие почвы тех долин, где селились пришельцы, по-видимому, были основными стимулами славянской миграции на восток, но тот факт, что через эти районы, начиная с конца VIII в., проходил поток серебряных дирхемов, вероятно, дал дополнительный толчок миграции. Один из многочисленных путей, которыми шло серебро, пролегал от Верхнего Дона на север, пересекал Оку и достигал таких финно-угорских поселений между Клязьмой и Волгой, как Сарское городище; параллельно ему шел путь от Верхнего Донца до Верхней Оки. Другие пути вились на северо-запад от Донца и его притоков до притоков Днепра и далее по долине Верхнего Днепра. Какую лепту внесли сами славяне в транспортировку дирхемов, не ясно, и здесь, как и в других случаях, надо соблюдать осторожность и не думать, что ситуация везде и всегда оставалась неизменной.

Количество кладов, найденных на территории расселения славян к востоку от Днепра и относящихся к IX в., невелико — около двадцати, и они, по большей части, не связаны со славянскими жилищами и захоронениями. На северо-востоке, в бассейне Оки, большинство кладов находится на правом берегу, обращенном к степи, и их больше всего в среднем течении реки, в то время как славянские поселения в IX в. располагались в основном в верховьях Оки. Эти клады, найденные ниже по течению, могут иметь отношение к обменам, производившимся между мусульманскими и хазарскими торговцами или же полукочевым населением донских степей, с одной стороны, и финно-угорским населением долины Оки и более северных районов, с другой стороны. Но в торговле, которая в основном сводилась к обмену мехов на серебро, ничто не мешало принимать участие и славянским общинам. В лесостепи водились такие пушные животные, как лисы, куницы и бобры, а судя по тому, что на месте славянских поселений находят только их черепа, кости конечностей и хвоста, животных убивали ради шкурок, а не ради мяса. Однако животные, водившиеся в этих довольно теплых географических зонах, не обрастали самым густым и самым белым мехом, поэтому их шкурки были более низкого качества и стоили дешевле. Возможно, славянские предприниматели пытались дополнить то, что им удавалось выменять на местные меха, скупкой мехов на рынках, расположенных дальше на севере. Но для того, чтобы выменивать высококачественные меха, они опять-таки нуждались в таком товаре, как серебро. Раздобыть немного серебра можно было, например, нанявшись проводником к купцам, доставляющим товар издалека и везущим серебро с юга. Если эти поездки совершались по суше, а кажется так оно и было, путешественники нуждались в провизии, и поселения, находящиеся вдоль Десны, Сейма, а также в верховьях Сулы, Псела и Ворсклы, были расположены так, что могли при коротких перегонах обеспечить всем необходимым. Возможно, здесь же проходил маршрут занимавшихся торговлей евреев-раданитов.

То, что такая торговля действительно имела место, подтверждается находками в славянских поселениях фрагментов амфор и кувшинов «салтово-маяцкого» типа. Амфоры, вероятно, изготавливались в Крыму или в других районах северного Причерноморья, и считается, что они попали в славянские поселения как сосуды для вина или масла. Эти громоздкие, хрупкие предметы не могли быть захвачены в качестве добычи. Находки их фрагментов распределяются так же, как находки отдельных монет или украшений из серебра и серебряных сплавов. Отдельные монеты или горстки монет и украшения из серебра находят, в отличие от мест, где обнаружены клады, на территории поселений или в могилах. Все это указывает, каким образом какое-то количество серебра и уже готовых украшений, а также амфоры и кувшины попали, в результате обмена, в славянские поселения левобережья. В мастерской одного из поселений на Пселе был найден клад дирхемов и серебряных украшений «салтово-маяцкого» типа. Все украшения, кроме одного, повреждены, так что скорее всего они, как и дирхемы, шли в качестве лома на переплавку в тигелях и формах, найденных здесь же. Ясно, что дирхемы служили сырьем для многих из тех серебряных колец и браслетов, которые найдены в славянских поселениях. Иногда в них просто проделывали отверстия, и они превращались в подвески для ожерелья или для браслетов.

Славянские поселенцы к востоку от Днепра не имели возможности оставлять себе все серебро, которое им удавалось приобрести; точно так же не все свои меха они пускали на продажу. «Повесть временных лет» сообщает, что два славянских «племени» платили дань хазарам серебряными монетами — «щьлягами». Этот термин является славянизированной формой слова, известного в готском языке как skilliggs, в древнескандинавском как skillingr, а в англо-саксонском как scilling, откуда происходит английское слово «шиллинг». О том, что радимичи, жившие к востоку от Днепра на реке Сож, платили дань «щьлягами», говорится под 885 г. О том, что вятичи платили дань хазарам «по щьлягу», сообщается в статьях за 960-е гг. Под 859 г. в летописи читаем, что хазары брали также дань с полян и северян в виде белой шкурки белки «от дыма», причем последнее указывает на существовавшую у этих славянских племен социальную организацию.[111] По отношению к данному периоду «Повесть временных лет» нельзя считать источником точных хронологических сведений, и мы не должны принимать на веру сделанное там допущение, что славянские племена, населявшие бассейны Днепра и Оки в X–XI вв., успели сформироваться, разграничить свои владения и окончательно осесть в определенных районах уже в предыдущие столетия. Встреча святого Андрея с полянами на холмах, где впоследствии был построен город Киев, является фантазией, которая лишь отражает идеи составителей летописи. И все же летопись утверждает и даже подчеркивает, что славяне, жившие по обе стороны Днепра или далее к востоку, регулярным образом платили дань хазарам. Летопись сообщает об этом отчасти просто к сведению, но также и для того, чтобы оттенить контраст с последующим временем. Ведь в ней рассказывается, что, в ответ на требование хазар платить им дань, поляне выдали им «от дыма» по обоюдоострому мечу. Хазарские старейшины, согласно летописи, посчитали, что эта дань является плохим предзнаменованием. Они сравнили мечи полян с тем оружием, которым пользовались их собственные воины, чтобы собирать дань, т. е. с саблями, заостренными только с одной стороны, и сказали: «Си имуть имати дань на насъ и на инѣхъ странах».[112] «Се же сбыся все», — замечает летопись, приводя дальше длинную и не совсем удачную аналогию между хазарами и египтянами, которым пришла погибель от Моисея и его народа. Как египтяне были уничтожены и оказались под властью своих прежних рабов, так «володѣють бо козары русьскии князи и до днешнего дне».[113]

Этот рассказ показывает, как долго сохранялась память о какой-то зависимости днепровских славян от хазар. Ни один другой народ в рассказах летописца о прошлом не вызывает у него таких отрицательных эмоций. Это заставляет предположить, что, когда русам приходилось говорить о серьезной политической силе, представлявшей угрозу их независимости, они имели в виду хазар, а не далеких «греков». Приведенный летописный рассказ интересен и с другой точки зрения. Как уже отмечалось, к концу IX в. купцы русов привозили в Причерноморье франкские мечи. Если они проезжали по днепровской долине, а это весьма вероятно, можно думать, что у славян было достаточно серебра для приобретения этого дорогого товара и что мечи были включены в дань, уплачиваемую хазарам. Такая версия согласуется с утверждением летописи, что поляне и северяне платили дань шкурками белых белок. Белые белки были, очевидно, главным товаром, который могли предложить славяне, и, вероятно, предполагалось, что это будет товар самого высокого качества. Это, в свою очередь, позволяет предположить, что товар происходил с дальнего севера. Вполне возможно, что славяне, по требованию хазар, были вынуждены отправляться на север в поисках меха высокого качества. Но это не обязательно было результатом грубого принуждения. Как мы видели, славяне в VIII–IX вв. переселялись на земли, находившиеся под властью хазар, причем селились довольно кучно. Если бы требования хазар были чрезмерно большими, направление миграции славян безусловно изменилось. Летопись содержит намек на то, каков был modus vivendi славян и хазар. О князе русов Олеге, который в IX в., согласно летописи, завоевал район Среднего Поднепровья, говорится, что он возложил на северян «дань легъку» и сказал им: «Азъ имъ [хазарам] противенъ, а вамъ не чему».[114] Если в этом рассказе есть какая-то правда, то он свидетельствует, что северяне были довольны режимом своих хазарских господ, а рус-завоеватель пытался добиться, чтобы северяне признали его власть, обещая назначить такую же легкую или еще более легкую дань.

Вырисовывающаяся картина сосуществования, даже сотрудничества между славянами и хазарами и их союзниками станет еще более правдоподобной, если рассмотреть, где находились соответствующие поселения. Они располагались по берегам Сейма, Верхней Сулы, Псела и Ворсклы, а некоторые вырастали между этими реками вдоль их притоков. Другая группа поселений тянулась вдоль Верхнего и Среднего Дона и его притока — реки Воронежа. Поселения были в основном укрепленными. Нет оснований думать, что укрепления возводились для защиты от хазар. Напротив, смелость славян, селившихся так далеко на юге, объясняется, вероятно, покровительством хазар, которые, взимая дань, обеспечивали относительную безопасность своих данников от нападений кочевников. Взглянув на карту, легко обнаружить, что области наиболее плотного заселения славян соответствуют внешним границам распространения «салтово-маяцкой» культуры (карта 3). Более того, многие славяне селились в пределах распространения этой культуры, к рассмотрению которой нам и надлежит обратиться.

Границы распространения «салтово-маяцкой» культуры, созданной союзниками хазар, очерчиваются монументально, если не сказать драматически — рядом «крепостей», расположенных по верхнему течению Северского Донца и в речных долинах между Донцом и Верхним Доном. Девять «крепостей» из известных нам двенадцати стоят на Донце или поблизости от него, и хотя о существовании каких-то «крепостей», находящихся в других местах, мы можем не знать, сосредоточение их в районе Донца, вероятно, объясняется большой концентрацией здесь славянских поселений. Все известные нам крепости, за исключением одной, были построены из блоков белого известняка, уложенных прямо на землю, без каменных фундаментов. Находясь на мысах или, иногда, на террасах, возвышающихся над речными долинами, эти крепости были хорошо защищены самой природой. Признаки того, что в них жили круглый год, обнаружены лишь в нескольких из крепостей, поэтому было высказано убедительное предположение, что крепости — это, прежде всего, место зимовки для элиты полукочевого населения, контролировавшего данный район.[115] Юрты, в которых жили эти полукочевники, ставились там на всю зиму и не оставляли в земле глубоких следов. Внутри стен нескольких крепостей, например, в Маяцком на Дону, археологами обнаружены наполовину уходящие в землю жилища-полуземлянки с глиняными или каменными очагами и фундаменты каменных строений. Но они занимали лишь небольшую часть внутренней территории крепости, территория которой и вообще была незначительной: зимние стоянки, вероятно, распространялись и за пределы крепостных стен. Жители крепостей из белого камня, как и другие носители «салтово-маяцкой» культуры, пользовались глиняной посудой, сделанной на гончарном круге, а их мастера изготавливали высококачественные изделия из металла.

Воинственность тех, кто жил в крепостях, явствует из содержимого их захоронений. Останки мертвых — погребенных и сожженных — укладывались в подземных камерах, известных археологам как «катакомбы». Оружие — сабли и топоры, а также принадлежности для верховой езды занимают главное место среди инвентаря, сопровождавшего умерших мужчин, а отчасти и женщин. Эти искусно выкованные из железа и стали предметы были орудием власти элиты. Искусство верховой езды и широкий набор оружия позволяли элите контролировать обширные районы степей и соседние территории, в то время как поселения, расположенные в непосредственной близости от крепостей, обеспечивали их едой, фуражом и — в случае необходимости — защитой. Наличие крепостей позволяло скотоводам проводить зимние месяцы довольно далеко на севере, ибо кочевники вообще-то не привыкли зимовать там, где земля покрыта глубоким снегом несколько недель в году, предпочитая уходить зимой на южные пастбища. Таким образом, благодаря наличию поселений, снабженная лошадьми боевая элита могла жить сколько угодно на границе районов, плотно заселенных славянами. В случае каких-то волнений или неповиновения со стороны славян, боевая элита всегда могла дождаться, пока зимний мороз скует льдом болота и заливные луга вокруг их поселений, и тогда нагрянуть к недовольным. У элиты было еще одно преимущество: ее представители были функционально грамотны, о чем свидетельствуют тюркские рунические надписи на камнях крепостей, особенно в Маяцком.

Археологи много спорили по поводу этнической принадлежности боевой элиты, жившей на краю территории распространения «салтово-маяцкой» культуры. Ясно, что ее костяк составляли аланы, говорившие на иранском языке, и болгары, говорившие на тюркском языке. В районе расположения крепостей из известняка численно преобладали аланы. Отдельные жилища и захоронения, принадлежащие аланам, были обнаружены, например, в крепости и в поселении Маяцком. Аланы и болгары жили отдельными общинами. Но в некоторых крепостях, например, в Дмитриевском, есть следы определенного их смешения. Похоже, что болгары переняли у алан практику захоронения мертвых в катакомбах. В поселениях, расположенных вокруг крепостей, тоже жили люди различного этнического происхождения. Там были и потомки значительно более древних народов, пересекших степь, и представители аланов, болгар, славян, а изредка даже финно-угры. Одним из показателей гетерогенности населения является разнообразие типов жилищ и методов их строительства. Характерные для юрт очаги и отверстия для их столбов чередуются с полуземлянками, свойственными славянскому населению. Многие поселения располагались между крепостями, жили в них, главным образом, славяне. Значительное количество славянских поселений находилось, например, на юге, в районе впадения в Донец реки Биткина, а некоторые располагались еще южнее — в открытой степи. Единичные поселения, разбросанные по среднему и нижнему течению Дона, протянулись на юг вплоть до слияния Дона и Чира. Возможно, какая-то часть славян была привезена и расселена в бассейнах Донца и Дона насильно, а в их обязанности входило обеспечение провизией habitues крепостей. Но это вряд ли может объяснить появление славянских поселений далеко на юге от мест, где возводились крепости, к тому же славяне продвигались на юг постепенно и спустились по Дону до современного Воронежа и дальше лишь в IX в. Отсюда следует предположение, что миграция на юг была в целом добровольной и что она была продолжением процесса перемещения славянского населения от Днепра на восток. Еще один факт, касающийся географии славянских поселений, подтверждает сделанный вывод. Славяне основали целую группу укрепленных поселений недалеко от Воронежа (чуть севернее каменной крепости в Маяцком), сходная группа укрепленных поселений находится недалеко от каменных крепостей на Донце, недалеко от современного Харькова. Полностью зависимому населению, наверное, не разрешили бы жить за укреплениями, даже земляными.

Таким образом, различные признаки указывают на совпадение интересов разных народов. Боевая элита, о гегемонии которой красноречиво свидетельствуют крепости, располагала всем, что было необходимо для защиты от грабителей из южных степей. Именно в этом деле элита могла оказать неоценимую службу славянам, хотя вполне возможно, что эпизодические грабежи так и не прекращались. Вовсе не обязательно думать, что владельцев крепостей — полусамостоятельных полукочевников связывала жесткая дисциплина. Но в целом они были заинтересованы в защите славян от степняков, поскольку славяне являлись источником дани. Их бдительность обострялась при прохождении по долинам Дона и Донца груженных серебром караванов; согласно «Повести временных лет», часть своей дани славяне платили серебром. Клады дирхемов были обнаружены в окрестностях некоторых крепостей на Донце, а также на юго-востоке от него — на Нижнем Дону и в кубанских степях. Мы уже обратили внимание на географию обнаруженных кладов и сделали вывод, что путь мусульманского серебра на север с конца VIII в. проходил вверх по течению Дона и Донца. Находки серебряных украшений в славянских поселениях к востоку от Днепра подтверждают этот вывод, как и наличие серебряных украшений, обнаруженных в захоронениях вблизи каменных крепостей. Серебро шло на изготовление для обитателей крепостей серег, бляшек для украшения поясов и ножен. Количество серебра, использовавшегося таким образом, было невелико: бронзовые украшения попадаются гораздо чаще. Но бывает, что инвентарь захоронения свидетельствует о значительном богатстве, как в случае с наборами серебряных украшений для уздечек, обнаруженными в нескольких катакомбах в Дмитриевском.[116] Внешний вид этих уздечек для боевой упряжки, украшенных плюмажем в серебряных чашах и укреплявшихся на голове коня, вероятно, был рассчитан на то, чтобы повергнуть в трепет данников хазар, в частности, славян. В значительной мере то же самое можно сказать о самих крепостях из белого камня, с их зубчатыми стенами. Ближе к югу, на Среднем Донце и в нижнем течении Дона, укрепления в основном были земляными, а не каменными. Крепости могли иметь значение столь же символическое, сколь собственно военное, если учесть, что стены, сооруженные из камней без раствора, видимо, не были особенно прочными.

Строительство крепостей из белого камня обычно датируется концом VIII — началом IX в. На то, что они были построены примерно в одно и то же время, указывает сходство строительных приемов и одинаковый план построек. С данной датировкой, однако, согласны не все, а периодизация «салтово-маяцкой» культуры в целом также подвергается сомнению. По общему мнению русских археологов, эта культура возникла около середины VIII в., когда аланы, болгары и хазары отступили из района Северного Кавказа под натиском арабов. Они переместились в донские и волжские степи и, что в особенности касается аланов, дальше на север, в зону лесостепи. Этот конгломерат народов оказался под властью хазар.[117] Однако замечено, что некоторые из украшений, извлеченных из захоронений каменных крепостей, находят близкие аналоги среди украшений, которые обнаружены в Крыму и на Кавказе и которые датируются первой половиной VIII в. или еще более ранним временем. В захоронении Дмитриевского были найдены горшки, характерные для «Пеньковской» культуры. Эта примитивная культура лесостепной зоны обычно датируется временем не позднее конца VII в.[118] Более того, как мы видели, есть указания, что уже в 730-е гг. хазарские купцы часто посещали каспийский порт Дербент. Торговали они, вероятно, мехами, а это означает, что они были связаны с лесостепью, а, может быть, и, более северными краями. Отсюда следует, что хазары к тому времени успели прочно обосноваться, а интересы их оказались тесно связаны с северными границами степной зоны.

Такого рода размышления показывают, что процесс формирования «салтово-маяцкой» культуры мог начаться на одно или больше поколений раньше середины VIII в. Впрочем, отсюда вовсе не обязательно следует, что крепости в лесостепи или земляные укрепления в нижнем течении Дона были построены, как только данная территория оказалась под властью хазар и зависимых от них народов. Переселение славян en masse на земли, находящиеся к востоку от Днепра, началось только в VIII в. На Донце некоторые поселения существовали задолго до того, как рядом с ними были построены крепости, поэтому в некрополях этих поселений могут встречаться украшения и керамика более раннего времени, принадлежащая пестрому конгломерату народов, оказавшихся под властью хазар. Более того, есть данные, что крепость на мысу, возвышающемся над правым берегом Дона у Цимлянского, была построена спустя некоторое время после Саркела. А эта знаменитая кирпичная крепость была возведена на противоположном берегу реки в 830-е гг. Крепость на правом берегу возводилась из белого камня по той же технологии — без раствора, что и остальные крепости. Она была построена, вероятнее всего, во второй половине IX в.[119] Логично допустить, что остальные крепости были построены тоже в IX или, может быть, в конце VIII в. К этому времени, но скорее всего не раньше, в пределах досягаемости от Верхнего Донца уже было достаточно славянских земледельцев, чтобы в форме дани, которую их обязывали платить, они могли обеспечить всем необходимым и даже обогатить хорошо вооруженных всадников, живущих в крепостях и близлежащих селениях. Серебро, возможно, не проходило через эти земли в больших количествах в то время, когда там стали возводиться первые крепости, но вытянувшиеся вдоль Донца каменные сооружения способствовали поддержанию порядка, а тем самым обеспечивали безопасность торговли. Мы уже обратили внимание на небольшие предметы, которые встречаются, вместе с дирхемами, в некоторых поселениях по течению Дона и Донца, а также в очень немногих и далеко отстоящих друг от друга иных местах: это сердоликовые бусины определенного типа, а также вырезанные из сердолика скарабеи. Более крупные и тяжелые предметы из дальних краев тоже попадали в лесостепь. Например, китайское бронзовое зеркало VIII–IX в. эпохи династии Тан было вырыто в одной из катакомб Дмитриевского. Это зеркало, как и другие, менее дорогие предметы, вроде амфор и кувшинов из Причерноморья, были привезены, вероятно, на вьючных животных и много раз переходили из рук в руки. Есть указания, что в лесостепную зону совершались продолжительные путешествия с Ближнего Востока. Кости верблюдов были обнаружены на территории славянских поселений в Большом Боршеве и Титчихе, а неподалеку — на одном из блоков крепости в Маяцком — было вырезано весьма точное изображение верблюда. Верблюда ведет за собой на поводу человек. Похожее вырезанное изображение, на этот раз на кости, найдено в захоронении вблизи реки Оскола. Тут погонщик одет в двуполый кафтан, а верхняя часть его тела защищена чем-то, похожим на кольчугу. У одного и другого верблюда два горба и длинные ноги — указание на то, что они принадлежат к бактрианскому типу, родиной которого была Средняя Азия. Кости верблюдов обнаружены были также в нижнем течении Дона, возле каменной крепости на его правом берегу, напротив Саркела.[120] Эти кости, как и вырезанные изображения, свидетельствуют о том, что здесь проходили караваны, везшие такой товар, как дирхемы, с Кавказа, из торговых центров Каспийского моря, вроде Дербента, с рынков, расположенных еще дальше на востоке. Находки костей в славянских поселениях особенно показательны: верблюды, видимо, принадлежали мусульманским, кавказским и хазарским купцам, а не кочевникам, а это подразумевает, что торговые сделки совершались между восточными купцами и славянами без посредников.

Итак, похоже, что симбиоз славянского населения лесостепи и полукочевых владельцев каменных крепостей окончательно оформился к IX в. Такую ситуацию и застали торговцы русов, когда они стали предпринимать поездки через лесостепную зону. Хотя отдельным торговцам удавалось сколотить себе состояние, велик был и риск, а взаимовыгодная договоренность между славянами и их степными сюзеренами, надо думать, ограничивала возможности русов использовать благоприятную ситуацию и заключать выгодные сделки. Степи были не слишком любезны с пришельцами, и можно вспомнить утверждение послов Феофила в 839 г., что, между прибывшими к нему представителями народа rhos и родиной этого народа, живут «варварские и очень дикие народы». Вполне возможно, что представители народа rhos говорили далеко не всю правду, когда объясняли таким образом свое нежелание появляться на территории, контролируемой хазарами. Даже если это так, приведенное заявление подтверждает, что русы, путешествующие через степь как по одиночке, так и небольшими группами, часто становились объектом нападений.

Обстановка во второй половине IX в. стала еще менее привлекательной для одиночных пришельцев с севера. В степи произошли гораздо более серьезные катаклизмы, чем грабежи и вспышки распрей местного значения. В 862 г. венгры совершили свой первый кровавый поход на Европу, дойдя тогда вплоть до королевства восточных франков. Согласно «Анналам святого Бертина», эти «враги по имени венгры» были «до сего времени неизвестны».[121] Как отдельный народ, который образовался из разных составных частей, в том числе, возможно, из представителей «караякуповской» культуры на Южном Урале, венгры существовали до упомянутого события уже более поколения. Их язык принадлежит к финно-угорской семье языков, что само по себе указывает на их происхождение с дальнего севера. Обстоятельства их появления во владениях хазар неясны. Одним из немногих источников, рассказывающих о раннем этапе взаимоотношений венгров и хазар, является византийское сочинение — De administrando imperio (= DAI). Правда, оно было составлено в середине X в., т. е. на сто лет позже описываемых событий. Хотя не все в сообщениях этого источника может приниматься на веру, он дает основания считать, что, после периода тесных взаимоотношений с хазарами, венгры ушли на запад вместе с примкнувшими к ним «kabaroi», народом, который прежде находился в союзнических отношениях с хазарами.[122]

Данные события произошли в середине IX в. или чуть раньте: с этого времени о набегах венгров начинают сообщать литературные источники. Отдельные походы венгров и кабаров («cowari») на пограничные земли королевства восточных франков отмечены под 881 г.[123] Территория, занимаемая венграми, находилась к западу от центральных владений хазар, в районе, который DAI называет «Atel-kouzou» — тюркское слово, означающее «между рек». Этими реками могли быть Серет и Днепр, или Днестр и Днепр: название слишком неопределенное, чтобы его можно было понять однозначно. Ясно одно: венгры занимали значительную часть степей к северу от Черного моря. Видимо, они не всегда были во враждебных отношениях с хазарами, а их набеги на западных соседей и на Южный Крым — где в 860 г. «венгры, завывая, как волки», напали на византийского посла[124] — могут рассматриваться как косвенное свидетельство силы хазар, ибо на восток венгры походов не устраивали. И все же венгры являются наиболее вероятными виновниками разорения того поселения, которое недолгое время находилось на мысу в Цимлянском, где впоследствии была сооружена упоминавшаяся крепость из белого камня. Это поселение не защищали стены, но природные преграды, его окружавшие, были внушительными. Мыс возвышался на 70 метров над заливным лугом Дона, и попасть на него можно было лишь по узкому перешейку. Примерно в середине IX в. его жители — по размерам черепа, предположительно, болгары — были умерщвлены, а их юрты сожжены. Некоторые женщины были убиты в то время, когда они пытались защитить своих детей, но те, что помоложе, по-видимому, были увезены и, возможно, проданы как рабыни.[125] Воевать так близко от поста усиленной охраны на Дону было бы не по силам обычным кочевникам. Наличие у венгров довольно замысловатой тактики ведения боя было одной из причин, по которой в конце IX в. византийский император Лев VI посвятил их боевым приемам довольно пространный пассаж в своей «Tactica».[126]

Венгры, однако, были не единственными возмутителями порядка в хазарских владениях. В то самое десятилетие, когда Лев VI писал свое произведение, т. е. в 890-е гг., они отступили из причерноморских степей под натиском другого, еще более свирепого народа. Печенеги обитали в степях восточнее Хазарии, но в определенный момент в конце IX в. они прошли или были вынуждены пройти под чьим-то натиском через центральные земли хазар и в конце концов захватили у венгров их пастбища «Atel-kouzou». Для этого им понадобилось, может быть, несколько лет, а, может быть, целое поколение. Также не ясно, была ли их миграция связана (а если была, то каким образом) с крупной военной операцией против хазар, в которой печенеги безусловно принимали участие. Коалиция из «всех народов» выступила против хазарского царя Вениамина. Названия этих народов перечислены в сочинении по хазарской истории, составленном подданным Хазарии в середине X в. В том месте, где перечисляются народы, в еврейском подлиннике есть пропуски, а названия этих народов, похоже, несколько искажены. Ясно лишь, что в перечне противников хазар присутствуют печенеги, огузы и «македонцы» (т. е. византийцы). В тексте утверждается, что союзник Вениамина, правитель аланов, «пошел на их землю и [разорил ее], так что было уже не оправиться».[127] Текст полон высокопарной риторики, но нет сомнений в том, что где-то на северо-востоке от Черного моря имели место крупные военные действия. Если верить хазарскому документу, до начала правления Вениамина (ок. 880? — ок. 900?) «страх [перед воинами Хазарии царил среди народов] вокруг нас, и они не смели подняться [воевать] против власти Хазарии».[128] Представленный таким образом контраст между тем, что было до правления Вениамина, и тем, что стало при нем, возможно, упрощает не столь быстрое развитие событий в конце IX в. Вместе с тем сообщения источника вполне соответствуют картине, которая вырисовывается из других отрывочных сведений, — переселение народов сопровождалось широкомасштабными потрясениями господства Хазарии.

Власть хазар над степями между Азовским морем и нижним течением Волги была поколеблена, но не сломлена окончательно. Во всяком случае, хазарам удалось устоять перед натиском двух орд кочевников — венгров и печенегов. Менее сильные венгры все же казались современному германскому хронисту «более свирепыми и жестокими, чем любой из диких зверей».[129] Хазары могли удерживать в страхе народы, живущие к северу от степей на протяжении значительной части X в. Хазарский царь несколько раз требовал себе в жены одну из дочерей правителя волжских болгар и увез одну из них силой, а после ее смерти потребовал другую. По собственному признанию болгарского хагана, именно этот нажим заставил его обратиться за помощью к халифу Аббасидов в 921 г. Однако возможности хазар поддерживать порядок на Дону и Донце, по-видимому, ослабли, и есть признаки, что защита, которую обеспечивали крепости из белого камня, потребовала подкрепления. В конце IX в. были сооружены земляной вал и небольшой ров для защиты поселения, находящегося почти у самых стен крепости в Дмитриевском. Похоже, что примерно тогда же подобные земляные сооружения были воздвигнуты возле других укрепленных поселений на Дону и в открытой степи. Стены из белого камня крепости в Маяцком были, кажется, возведены приблизительно в то же время. Но ни опасности, ни дефицит товаров не могли остановить торговли предметами роскоши, ведшейся на дальние расстояния: напротив, рост цен, обусловленный дефицитом, лишь стимулировал торговые предприятия. Есть основания предполагать, что число скандинавов, направляющихся в восточные земли, увеличивалось и что серебро было по-прежнему тем магнитом, который их туда притягивал. Совпадением двух факторов — все более растущего спроса на серебро со стороны русов и перебоями в его поставке — по-видимому объясняется уменьшение количества аббасидских монет конца IX в. в русских кладах. Если «серебряный кризис» в определенном смысле имел место, естественным выходом из этого кризиса был поиск новых путей к давно известным источникам серебра, или поиск новых источников серебра и другого дорогостоящего товара.

Возможность найти серебро сама по себе всегда существовала, если учесть, что никогда не было одного единственного четко определенного пути между севером и мусульманским миром. Одиночные торговцы и охотники, ловившие пушного зверя в капканы, не переставали искать новые возможности обогащения и заключения более выгодных сделок, и вообще в процесс обмена мехов и рабов на серебро было вовлечено множество различных людей. Маршруты по Дону и Донцу были только лишь самыми проторенными. Одним из альтернативных маршрутов являлась Волга, и, как мы видели, русы в начале X в. широко пользовались этим маршрутом. Они спускались по реке до среднего течения Волги и появлялись на рынке в Болгарии, где обменивали свои товары на серебро. Трудно переоценить экономическое значение этого нового «Восточного пути». В течение X в. он стал основным каналом притока серебра, и хотя невозможно назвать общее число дирхемов и общий вес серебра, поступивших с востока, ясно, что та и другая цифра была намного выше, чем в IX в. Развитие поселений русов на Верхней Волге отражает рост товарооборота. Большая часть найденных в этих поселениях украшений датируется X в. Возможности для обогащения были большими, так что простые люди проделывали ради этого дальний путь из центральной Швеции и с Аландских островов. Многочисленные бедные могилы в Тимереве, без какого-либо инвентаря, вполне возможно, принадлежат переселенцам, которым так и не удалось разбогатеть.

При всех удобствах и экономических выгодах этого пути, ведущего к новым источникам мусульманского серебра, русам приходилось соблюдать определенные условия, ставившиеся волжскими болгарами, и платить им налоги. Ясно, что эти налоги были не столь обременительны, чтобы сделать торговлю невыгодной, и не все ограничения в действиях русов зависели от болгар. Если нет надежных указаний, что суда русов спускались в X в. по Волге до самого Каспия, то это могло быть вызвано скорее запретом со стороны хазар, а не эмбарго, наложенным болгарами на плавание судов русов. В любом случае ситуация была ненормальной: русы владели теперь поселениями на Верхней Волге и собственными транспортными средствами, но тем не менее они, похоже, не имели возможности воспользоваться всеми преимуществами волжского пути. Силой пробить себе дорогу к богатым странам было нереально. Мы уже видели, как большой флот русов занимался разбоем на Каспии вскоре после 912 г. и как печально закончился этот поход, когда русы были на обратном пути истреблены хазарами, буртасами и болгарами. Кажется, русы учли преподанный им урок, так что на протяжении жизни одного поколения после описанной катастрофы новых набегов на Каспий не засвидетельствовано. Впрочем, названный набег был третьим по счету за несколько лет. Небольшая флотилия русов из шестнадцати судов занималась разбоем на южном побережье Каспийского моря осенью 910 г. Более крупный флот русов был разгромлен год спустя или около того. Многие из судов русов были сожжены на берегу; а те, что смогли выйти в море, попали в засаду. Названные эпизоды, которые завершились после 912 г. самым крупным походом, представляют собой нечто большее, чем серию грабительских нападений. Поход, в котором, согласно Масуди, приняло участие 500 судов, требовал серьезной организации, ресурсов и предварительных дипломатических переговоров с хазарами. Возможно, эти походы были реакцией русов на ту новую для них ситуацию, в которой они оказались. Лишенные возможности приближаться к источникам дирхемов как торговцы, они попробовали добыть богатство силой. Однако путь вниз по Волге не стал свободнее для русов, когда они превратились в грабителей, чем он был тогда, когда они занимались торговлей.

Другим направлением, в котором русы могли проявить свою активность и стремление к обогащению, была Центральная Европа. Рабочий документ, определяющий таможенные пошлины в Раффельштеттене, устанавливает правила торговли для приезжих русов и других купцов в тех местах, где они могли устраивать временные рынки — на определенном отрезке Среднего Дуная, в долине реки Родль или в восточной части современной Мюльфиртель. Воск был основным товаром на продажу, который ждали от русов и который они доставляли на мулах или на себе.[130] Другими товарами, которые они регулярно привозили, были рабы и лошади, причем молодые рабыни стоили примерно в три раза дороже рабов мужского пола.

Текст грамоты датируется, вероятнее всего, промежутком между 903–905 гг., но смысл его заключается в подтверждении правил, установленных еще при Людовике Германском (840–876 гг.), Карломане (876–880 гг.) и их преемниках. Разные другие отрывочные сведения, в числе их и археологические памятники, показывают, что русы к тому времени часто появлялись на среднем течении Дуная. Топоним «Ruzaramarcha» фигурирует в грамоте 863 г., причем доказывают, что корень «Ruzara» означает «русы».[131] «Ruzaramarcha», находящаяся на южном берегу Дуная, в юго-восточной части области, охватываемой правилами Раффельштеттена, была расположена неподалеку от торгового пути, по которому безусловно шли торговые караваны русов в XII в. Это место могло использоваться для стоянки уже в середине IX в. Русы могли добраться до Дуная и «Ruzaramarcha» через южную Польшу по реке March (Мораве), или через горные проходы Карпат, или же, если речь шла о соблюдении правил Раффельштеттена, — прямо с севера, через Прагу и по реке Влтаве. Первые два маршрута, использовавшиеся, вероятно, также еврейскими купцами-раданитами, скорее всего стали небезопасными с конца IX в., после вторжения венгров в Центральную Европу. Наверное поэтому путь с севера по Влтаве, предусмотренный таможенными тарифами Раффельштеттена, стал основным. Замечено было, что гидроним Дунай, использующийся для названия этой реки в «Повести временных лет» и в других ранних произведениях русов, соответствует варианту, употребляемому чехами, поляками и другими западными славянами, живущими около Дуная выше Железных Ворот. Южные славяне, живущие по нижнему течению Дуная, использовали другой вариант названия.[132] Гидроним Дунай, возможно, указывает, что русы поначалу попали на Дунай в его среднем течении, и это согласуется с намеками, содержащимися в правилах Раффельштеттена, а может быть, и с названием «Ruzaramarcha».

Не вызывает сомнений сам факт, что русы занимались торговлей на Среднем Дунае. Одиночные предприниматели и целые отряды, в которые входили русы и славяне, совершали сюда путешествия в середине IX в., а может быть, и раньше. География находок различных типов стеклянных бусин свидетельствует о существовании единого торгового пространства, охватывающего Старую Ладогу и другие северные рынки, районы, прилегающие к среднему и нижнему течению Дуная, долины Донца и Дона, Кавказ и Среднюю Азию.[133] Торговля была частично в руках богемцев и славян, живших под властью русов: правила Раффельштеттена предназначались для «славян, пришедших от русов [rugi], или богемцев»,[134] и не делали различий между товарами, которые привозили те и другие купцы. Формулировки правил, как и описание способов перевозки товаров — пешком, на вьючных мулах или лошадях указывают на то, что русы, прибывавшие на Средний Дунай, путешествовали таким же образом, что и славянские купцы. У русов не было никакого преимущества, поскольку они не передвигались на лодках. Жители Баварии, немцы или славяне, торгующие или покупающие на этих рынках, специальными правилами освобождались от налогов, но в отношении русов ничего подобного не предусматривалось. Таким образом, на Среднем Дунае, как и на Средней Волге, русы вынуждены были торговать и платить пошлину в размере, установленном местными властями. Русы, отправлявшиеся на Средний Дунай, не имели возможности непрерывно плыть по воде, а правила Раффельштеттена не только показывают, сколько энергии проявляли русы в поисках новых рынков, но и отражают препятствия, с которыми им приходилось сталкиваться. Шары воска, главный их товар, были громоздкими и тяжелыми, и стоимостью их доставки по суше на большие расстояния нельзя было пренебречь, даже если груз несли на себе рабы. Таким образом, перспективы заключить действительно выгодные сделки были не особенно блестящими. В отличие от русского купца, которого ибн Фадлан видел молящимся о выгодной сделке на базаре в Булгаре, купец на Дунае не мог ожидать за свои товары груды дирхемов и даже не всегда мог рассчитывать на расплату серебром. Перспективы же совершить удачный набег на дунайские рынки были у русов еще более сомнительны, чем на Волге. Впрочем, как мы увидим дальше, Дунай продолжал привлекать русов и позднее.

Помимо Волги и Дуная, было и третье направление активности русов — южное. В 880-е гг., а может быть на одно поколение раньше, русы предпринимали путешествия на юг до самого Черного моря, вроде того путешествия, которое описал ибн Хордадбех. Развитие их торговых мероприятий в этом направлении представляется естественным дополнением к деятельности русов на Дунае, это была реакция на перебои в поставках серебра из мусульманского мира. Однако для непрерывного плавания по Днепру существовали серьезные природные препятствия, человеческий фактор тоже сдерживал инициативу. Крым и другие места в северном Причерноморье не были особенно прибыльными рынками. Херсон, куда, вероятно, направлялись русы, описанные ибн Хордадбехом, был эмпорием, в который съезжались купцы из различных земель, в том числе из Хазарии и мусульманского мира. Однако Херсон не был столь богат, как города на Каспии. Хотя начиная с середины IX в. здесь чеканились монеты византийского императора, это были медные монеты, и нет свидетельств, что город был богат серебром. Да и в целом в византийских землях серебро не водилось в тех количествах, которыми, похоже, всегда имели возможность оперировать восточные купцы. Более того, здесь приходилось платить налог в размере 10% от цены привозимых товаров. В то время как прибыль, которую можно было получить от торговли на черноморском побережье, была ниже прибыли от торговли на хазарских и мусульманских рынках, дороги, ведшие на юг, были опаснее и, похоже, становились все более опасными. Бассейн Днепра находился на территории, где пасли скот венгры, и они часто появлялись здесь во второй половине IX в. Венгры в этот период занимались продажей рабов византийским перекупщикам на берегу Черного моря.[135] Купцы русов, путешествовавшие небольшими группами, были для них легкой добычей. Подводя итоги всему, о чем говорилось в данной главе — отсутствие у славян достаточных запасов серебра, modus vivendi хазар и их союзников со славянами и возросшие во второй половине IX в. опасности путешествия через причерноморские степи — мы вправе задаться вопросом, почему русам вообще нужно было активизировать свои поездки к Черному морю, а не вопросом, почему они так медлили с этим.

2. Плацдарм русов на среднем Днепре (ок. 900–930)

Рассмотрев положение вещей в степной и лесостепной зонах в конце IX в., мы были вынуждены изменить вопрос о том, почему русы так медленно обосновывались на Днепре, на вопрос о том, что привело их туда и, тем более, что заставило их там остаться. В поисках ответа на заданный вопрос нужно обратить внимание на признаки распада того порядка, который был установлен хазарами на юге, и на те новые, иногда опасные возможности, которые это открывало для смелых, сильных и беспощадных. Тот факт, что многие современники приписывали перечисленные качества норманнам, стал своего рода клише, но это не значит, что мы должны данный факт недооценивать. Арабские писатели, рассказывая о торговой деятельности русов, сообщают об их воинских талантах, и это при том, что русы, кажется, не слишком злоупотребляли организованным насилием для осуществления своей коммерции. Как мы видели, кое-кто из русов пытался прорваться к Каспию в начале X в. и урвать там то, чего нельзя было уже получить путем торговли. В конце IX в. русы уже совершали поездки к Черному морю, надо полагать, высматривая выгодные рынки или новые источники серебра, которое можно было получить через обмен товаров или силой — тем способом, который окажется более эффективным. Хотя у Херсона существовали обширные торговые связи, это был всего лишь провинциальный город, укрывшийся за внушительными фортификационными сооружениями. Поэтому, если русам хотелось найти на далеких рынках торговых партнеров или легкую добычу, им надо было переплыть Черное море. И тут они сталкивались с существенной трудностью. Суда, наилучшим образом приспособленные для плавания по Днепру, не обладали ни нужными качествами для плавания по морю, ни достаточной грузоподъемностью.

Византийские правители были об этом хорошо осведомлены, судя по «Tactica», сочиненной Львом VI в 890-е гг. «Северные скифы», говорится там, используют «более быстроходные, легкие и меньшие по размерам» суда, чем арабы, «потому что, спускаясь к Черному морю по течению рек, они не могут использовать более крупные суда».[136] Трактат Льва VI рассматривает только военно-стратегические вопросы, но то, что он говорит о боевых судах, касается любого средства передвижения по воде, в том числе судов, заполненных громоздким товаром. Лодкам русов надлежало быть столь легкими, чтобы они могли преодолевать мели и отмели и чтобы их можно было протащить по суше. Лев VI не сбрасывает русов со счета как возможных противников Византии, но, кажется, не считает, что они представляют серьезную опасность. Это дает основания предположить, что набеги русов на Черном море имели место и после большого похода 860 г., но возможность повторения похода таких масштабов представлялась маловероятной; не предполагалось также, что эти набеги выйдут из-под контроля. Другими словами, перспективы захватить большую добычу постоянными разбойничьими набегами были для русов довольно смутными. А опасности были вполне реальными: Черное море было подвержено штормам и внезапным сменам направления ветра даже больше, чем Каспийское. И, кроме того, путь по главной реке, текущей к Черному морю, преграждало мощное природное препятствие, что, должно быть, укрепляло некоторое благодушие в отношении русов, свойственное трактату Льва VI.

Препятствие это представляло собой серию подводных гранитных кряжей, девять из которых были во всю ширину Днепра, а другие перегораживали его частично. Речной поток со всей силой ударялся и перекатывался через природные дамбы. Многие части кряжей находились под водой, другие же выступали на поверхность, и течение прорывалось в просветах между ними. Эти пороги перекрывали течение реки на довольно длинном участке — около 70 км, и, в дополнение к собственно порогам, речной поток сбивали множество отдельных скал и островков. Навигация на данном участке была в лучшем случае опасной, а в худшем — самоубийственной. Но говорить о навигации вообще можно было только в период весеннего паводка, когда растаявшие снег и лед поднимали уровень воды над большинством кряжей и утесов. Когда же река мелела и уровень воды падал, навигаторам приходилось вести суда вдоль берега или тащить их по суше, иногда на многие километры. Бели лодки были нагружены товаром, такая операция уничтожала все преимущества, которые обыкновенно давала транспортировка по воде. Не удивительно поэтому, что от античной эпохи сохранилось очень мало достоверных указаний на использование Днепра для судоходства. В поселениях поблизости от будущего Киева были найдены фрагменты амфор, а также римские и византийские монеты, датирующиеся I–VII вв. н. э., несколько таких находок сделано в районе днепровских порогов. Наличие этих находок в районе порогов является своеобразным индикатором использования днепровского пути, потому что это было место, где вещи чаще всего терялись, разбивались или разворовывались. Тот факт, что для обозначения Днепра в его нижнем, среднем и верхнем течении использовались разные названия, свидетельствует о том, что судоходство по всей его длине почти не практиковалось.[137] Крупные передвижения народов совершались не вдоль Днепра, а через Днепр, были ли это славяне, мигрировавшие на восток, или болгары, венгры и кабары, направлявшиеся на запад. Выгодная торговля, совершенно очевидно, заключалась в обмене северных мехов на предметы роскоши, производившиеся на юге. Тем не менее, как мы уже видели, главная ось торговли проходила в VIII и IX вв. на юго-восток, в направлении донских и волжских степей. Могущество хазар и местонахождение источников серебра на Ближнем Востоке были главными тому причинами, но не единственными. Легкие и дорогостоящие товары можно было везти на большие расстояния через степи на вьючных животных и верблюдах. В IX в. купцы-раданиты непрерывно курсировали между Западной Европой и мусульманскими землями. Один из их путей проходил через «земли славян» к хазарской столице и Каспийскому морю, а затем на восток к Китаю. Вполне возможно, были и другие оси торговли между востоком и западом, но современные писатели не обратили на них внимание или не сочли нужным о них упомянуть. Венгры в X в. отчасти занимались подобной торговлей по суше со своими соплеменниками, жившими дальше на востоке.[138]

Для большей части купцов и путешественников Днепр был, следовательно, скорее водным препятствием, чем водной магистралью. Бродом, использовавшимся жителями Херсона для перехода через реку, переходили ее и степные кочевники. Константин VII, сообщающий нам об этом, указывает, что печенеги считали Днепр своего рода границей. Некоторые из них в конце весны — после разлива пересекали Днепр и проводили лето на другом его берегу.[139] Это согласуется с отмеченным археологами контрастом между славянскими поселениями по разные стороны Днепра. Для славян Днепр также являлся в некотором смысле границей. Более того, в VIII–IX вв. они, как видно, не очень-то тянулись к его долине. Славяне-переселенцы направлялись в долины Десны и Сейма или обосновывались далеко от Днепра в верховьях его притоков. Не совсем ясно, насколько это было результатом самостоятельного решения славянских поселенцев, а не желанием их хазарских сюзеренов. Вполне возможно, что заливные луга днепровской долины были облюбованы под пастбища кочевниками и полукочевниками, что делало эти места малопривлекательными для славян. Кроме того, на берегу Днепра почти нет мысов, которые могли служить естественной защитой для славянских поселений.

Район Киева, находящийся поблизости от среднего течения Днепра, отличался более высокой плотностью населения. Почва там плодородна, и на поросших соснами прибрежных холмах, возвышающихся на 80–90 м, можно было чувствовать себя в относительной безопасности. Овраги и ручьи создавали естественные преграды, хвойные деревья укрывали от зимней вьюги со стороны степей, а леса, если верить летописи, изобиловали дичью. По среднему течению Днепра нет другого места с подобным скоплением холмов. Киевские холмы являются частью плато пятнадцатикилометровой длины и трех-четырехкилометровой ширины. Это удобное место для переправы через реку, и составители «Повести временных лет» добросовестно отметили, что, согласно легенде, Кий, от имени которого получил название Киев, работал перевозчиком. То, что основатель города был всего лишь перевозчиком, роняло его значение, и поэтому редакторы летописи попытались смыть пятно на его репутации с помощью другой легенды. Кий будто бы отправился в Царьград и посетил там царя, «яко же сказають, яко велику честь приялъ от царя». «Аще бо бы перевозникъ Кий, — доказывают редакторы, — то не бы ходил Царюгороду».[140] В этой полемике есть рациональное зерно, так как она объясняет первоначальное значение поселения как места переправы через реку. Только позднее водный путь вниз по Днепру в Византию стал настолько важен, что значение профессии Кия поблекло, хотя и не полностью утратилось. Предание о Кие-перевозчике вполне может быть остатком более древней легенды об основании города.

На вопрос, что и когда мог основать Кий, определенного ответа дать невозможно. Киевские холмы были заселены со времен неолита, а упомянутые находки монет и амфор доказывают, что в данном месте в первые столетия нашей эры находился достаточно оживленный эмпорий или транзитный пункт. Но нет ясных указаний, что он имел значение племенного или религиозного центра. Случайные находки глиняной посуды и раскопки нескольких полуземлянок со стенами из битой глины и с очагом свидетельствуют, что какое-то поселение существовало на самом большом холме — Старокиевском, лучше всего защищенном природой. Это вдохновило честолюбивых жителей Киева отпраздновать в 1982 г. «1500-летие» города, хотя далеко не доказано, что найденные жилища датируются временем раньше VII или даже VIII в. Славяне, которым вероятно принадлежат полуземлянки и глиняная посуда, начали переселяться на восток от Днепра en masse только в VIII в., и, вероятно, именно с этого времени стали быстрее развиваться такие центры, как Киев, стоящий на перекрестке дорог. Однако образ жизни этих первых киевлян, наверное, мало отличался от того, как жили другие славяне на правобережье Днепра в укреплениях на мысах и на вершинах холмов. Не повлияло на их образ жизни и то, что в этих краях появились серебряные дирхемы. В самом деле, в долине Среднего Днепра не найдено кладов серебра IX в., редки даже единичные находки дирхемов VIII и IX вв. Те купцы и торговые караваны, которые здесь проезжали, на месте Киева не задерживались.

При раскопках на Старокиевском холме были обнаружены остатки двух строений, которые, как полагают, указывают на существование какой-то политической организации. Оборонительный ров (надо думать, также и вал) окружал территорию примерно в 2 гектара на северо-западной части холма, а в центре была сооружена маленькая более или менее прямоугольная платформа, сложенная из неплотно подогнанных и необработанных камней. Данная платформа, как считается, представляла собой жертвенник, причем ров и «языческое святилище» предлагали датировать VII или VIII в. При этом никто не привел убедительных доказательств, что население Старокиевского холма или его окрестностей было в VIII в. столь многочисленным, чтобы понадобилось укреплять такую обширную территорию. Нет никаких противопоказаний, чтобы считать ров и платформу, которую скорее можно назвать фундаментом какой-то башни, сооружениями IX в., даже второй его половины.[141] Свидетельства о наличии славянских поселений на хотя бы одном из соседних холмов — на Замковом появляются только с конца VIII в. Технические возможности славян позволяли им соорудить ров, а может быть, и платформу, но, вполне возможно, это было сделано по приказу того, под чьим началом находились обитатели киевских холмов в IX в. — по приказу Хазарского каганата.

О том, что хазары играли в Киеве не последнюю роль, говорит второе название этого поселения, которое Константин VII тоже посчитал нужным привести, — «Sambatas».[142] Это, скорее всего, хазарское название Киева, поскольку оно созвучно хазарским названиям других крепостей, например, «S-m-k-r-ts». Считается, что название «Sambatas» происходит от тюркских корней sam и -bat, означающих, соответственно, «высокий» и «сильный». В то время, когда писал свое сочинение император Константин, т. е. в X в., в Киеве, согласно «Повести временных лет», были «мнози козарѣ».[143] Само по себе хазарское, вероятно, происхождение названия «Sambatas» не доказывает, что хазары жили в IX в. в Киеве на укрепленной территории. Однако летопись, сообщая, что власти хазар пришел конец, дает понять, что некогда они контролировали Днепр. Вопрос о связях хазар с Киевом получил дальнейшую разработку после публикации письма на еврейском языке. Среди одиннадцати имен, которыми подписано это письмо, есть и несемитские, вероятно, тюркские имена. Авторы письма называют себя «киевской общиной». Сам по себе факт существования письма, сохранившегося в генизе Каира не очень удивляет, потому что правящая элита хазар исповедовала иудаизм. Они не пытались навязать свою религию подданным, неоднородные интересы которых и различия в вероисповедании обеспечивались разными судьями в столице Хазарии Итиле: по два судьи отдельно для евреев, мусульман и христиан и один судья для «язычников», вроде русов и славян; в главных городах Хазарии, наравне с синагогами, имелись мечети, минареты и мусульманские школы. Среди союзников Хазарии и ее ставленников в Донских степях преобладали различные формы почитания духов и шаманизма. Нет никаких оснований думать, что общины исповедующих иудаизм не могли существовать в таких населенных пунктах и аванпостах, как Киев. Издатели письма на еврейском языке интерпретируют шесть знаков, очевидно современных главному тексту, как тюркские руны, означающие «Я прочитал». Из этого они заключают, что письмо было написано, когда хазарские власти все еще находились в Киеве, тщательно изучая переписку.[144] Дальше издатели утверждают, что документ был составлен «незадолго до завоевания» Киева русами, «т. е. его следует датировать приблизительно 930 г.».[145] Хотя в их аргументах обнаруживается здоровый скептицизм по отношению к летописной хронологии, издатели не приводят убедительных доказательств столь поздней датировки письма. Но, в любом случае, документ этот представляет ценность тем, что подтверждает наличие в Киеве какой-то хазарско-иудейской общины. Если допустить, что руны были расшифрованы правильно, то они служат независимым подкреплением летописных сообщений о власти хазар над Киевом. Как мы увидим, есть и другие указания на то, что население Среднего Поднепровья было знакомо с атрибутами хазарской культуры.

Следовательно, можно предположить, что за земляными сооружениями на Старокиевском холме находился лагерь полукочевых сборщиков дани в пользу хазар и склад, где хранилось то, что было собрано. Названные сооружения напоминают те, что возводились в степной зоне, и строились они для того, чтобы служить надежной защитой, так как глубина рва достигает кое-где 4,7 м. Тут можно предположить некоторую связь с возведением дополнительных земляных укреплений в конце IX в. на Дону и посчитать все это признаками растущей угрозы для жителей данной местности. Организация сбора дани могла стать для хазар первоочередной задачей в обстановке растущего соперничества в открытой степи. Взималась ли дань серебром или пригодными для продажи мехами, она являлась тем источником дохода, из которого брались средства для оплаты наемного войска или для натравливания кочевых народов на врагов Хазарии. Среднее Поднепровье было хорошей опорной базой, чтобы заставить радимичей и им подобных платить дань «щьлягами». Возможно, «Угорьская гора» на южной окраине Киева получила это название вовсе не потому, что в ходе своей миграции венгры там «сташа вежами», как представляет дело летопись,[146] а потому что там был лагерь венгров, нанятых хазарами. Присутствие венгров в районе Киева может служить объяснением «венгерских» черт, которые находят некоторые археологи среди различных типов украшений уздечек, сбруи и оружия, причем имеется в виду не только такое общераспространенное оружие кочевников, как стрелы, но также орнаменты на рукоятках и клинках мечей.[147] Эти предметы найдены, главным образом, в захоронениях X в., и очень может быть, что в то время ими уже пользовались и не венгры, тем не менее их наличие в Киеве и в других поселениях на Среднем Днепре все еще не получило другого убедительного объяснения.

Противоречивость свидетельств в какой-то мере является следствием их скудости, но она также отражает быстрые изменения в положении дел. Отложив в сторону предположения сомнительной ценности, обратим внимание на три главных новации. Все три можно датировать периодом с 890-ого по 910-й г. Первая из них — это появление печенегов в причерноморских степях; вторая — это основание или заметное развитие поселений на Среднем и Верхнем Днепре; третья — это заключение соглашений между русами и византийским императором.

Подстрекаемые Симеоном, правителем Болгарии, в 890-е гг. печенеги захватили пастбища венгров. Весь район от степей Дона и Донца на востоке и до Днестра (а впоследствии и до Дуная) на западе оказался в их распоряжении. В развитии своей материальной культуры (украшения, снаряжение для верховой езды) они заметно уступали венграм, но свирепостью, возможно, именно по причине более низкой стадии развития, они их превосходили. Когда византийские эмиссары пытались поднять венгров против печенегов, те возразили: «Мы не можем воевать с ними, ибо их страна обширна и их народ велик числом, и это какое-то порождение дьявола!».[148]

Свирепость печенегов угнетающе подействовала и на жителей укрепленных поселений. Одним из примечательных достижений печенегов было уничтожение «салтово-маяцкой» культуры. Саркел, на левом берегу Дона, остался хазарской крепостью, но этого нельзя сказать о каменных крепостях по верхнему течению Дона и Донца и о примыкающих к ним поселениях. Неправильно будет говорить, что эти крепости пали, скорее, их было решено оставить. Иногда такое решение принималось внезапно, судя по реконструированной археологами сцене в жилище, которое было раскопано в главном поселении в Дмитриевском. Так, например, обработанный и подготовленный к обжигу горшок был оставлен на гончарном круге, а в других домах среди гончарных кругов осталась неочищенная глина.[149] Считается, что поселения в Маяцком также были оставлены, хотя и не столь поспешно. Атмосферу страха можно проследить во многих поселениях «роменской» культуры в лесостепи. Эти поселения, находившиеся на мысах, были защищены естественными преградами, а со стороны материка — рвами и валами, но даже большие, хорошо защищенные поселения, как населенный пункт в Новотроицком, были оставлены в конце IX в. Крепость на мысу в Донецком (возле современного Харькова) была сожжена в X в., разрушены были и многие другие крепости и поселения в бассейне Донца. Эти волны разрушений, охвативших обширную территорию, обрушивались не одним ударом — как при нашествии монголов. У печенегов отсутствовали организация и ресурсы, необходимые для того, чтобы наносить опрокидывающие противника удары. Но их непрекращающиеся набеги подорвали социально-политический порядок, который начал образовываться на территории к востоку от Днепра. Полукочевые союзники хазар были по большей части разогнаны, а у тех славян, которые остались в поселениях лесостепной зоны к востоку от Днепра, одновременно с ростом угрозы для жизни, упал ее уровень. Это доказывается тем, что в местах их жительства после 900 г. не обнаруживают кладов и даже отдельных мусульманских дирхемов, а украшения из серебра и других драгоценных металлов в их поселениях X в. встречаются значительно реже. Реже находят кувшины и амфоры, привезенные из центральной части каганата или из Крыма. Исчезли большие поселения с мастерскими, где использовался кузнечный горн и матрицы для штамповки бляшек к поясам, а славяне, у которых были изделия из серебра или которые знали, где они находятся, имели все основания более к ним не возвращаться. Слухи о тайниках с серебром могли бы привлечь внимание печенегов. Распалась единая экономическая зона, которая существовала под покровительством хазар и во имя их наживы.

Столь пагубные последствия появления «порождений дьявола» в донских и днепровских степях нисколько не удивляют. Намного больше пищи для размышлений дает другая из главных новаций, пришедшихся на период 890–910 гг. Имевшие место изменения затронули Киев, несколько других городов в Среднем Поднепровье, а в верхнем течении Днепра — Гнездово. Население киевских холмов, похоже, было немногочисленным, осталось очень мало признаков того, что оно занималось чем-либо, кроме примитивного пахотного земледелия, охоты и рыбной ловли. Земляные сооружения на Старокиевском холме являются указанием на ту степень социально-политического развития, какую можно ожидать от хазарского пункта для сбора дани. Что касается рва, то он, возможно, был вырыт лишь в последние годы IX в., и мало есть признаков того, что на окруженной рвом территории проживала активная торговая община. Перемены начались на рубеже IX и X вв. Самые решительные изменения произошли в районе, который, в отличие от других находившихся на территории Киева поселений, занимал низменность на берегу Днепра. По этой его отличительной черте район был назван Подолом, т. е. «находящимся в долине». Археологические раскопки показали, что этот район стал активно заселяться и осваиваться для торговли лишь в начале X в. Ранние строения были немногочисленны, и они стояли во дворах, огражденных палисадами. Есть признаки планировки улиц, причем главные из них находились на оси, проходящей от цитадели на Старокиевском холме к берегу Днепра. Строения были из дерева, причем самые ранние образцы древесины датируются временем с 900 г. и позднее, хотя есть и образец 887 г.[150] Эти дендрохронологические датировки все еще не получили общего подтверждения, какое получили датировки в Старой Ладоге, но они согласуются с датировкой отдельных монет, найденных на Подоле, а также с находками в некрополе на Старокиевском холме. Самые ранние из монет, найденных на Старокиевском холме, — это саманидский дирхем 892–907 гг. и монета Льва VI (886–912 гг.). Среди многочисленных образцов украшений и оружия, которые были найдены в захоронениях, ни один предмет нельзя уверенно датировать периодом ранее 900 г.[151] Следовательно, некрополь, вероятно, стал использоваться только в начале X в.

Осторожность никогда не вредит, если речь идет о ранней истории Руси, и все же мы берем на себя смелость продолжить наши рассуждения о Подоле, т. е. о той части Киева, где изменения, происшедшие около 900 г., выражены наиболее отчетливо. Этот район у реки долго оставался незаселенным, вероятно, из-за того, что он затоплялся Днепром во время весеннего разлива, а в период раннего средневековья, как и в XX в., часто случалось, что Подол затоплялся надолго. Это было не только неудобно, но и опасно, поэтому жилища X в. строились на фундаментах, усиленных крестообразными балками и землей, а для стока воды на территории дворов и между ними были вырыты сливные канавы и протоки. Находки, сделанные на месте одной из построек X в. в двух находящихся один над другим слоях, дают ключ к объяснению того, что же влекло людей к берегу реки. Находки эти — византийская монета, амфора, ореховая скорлупа и весы.[152] К берегу Днепра жителей притягивала перспектива торговли ценным товаром — таким, как шелк и серебро. По Днепру открывался удобный путь для перевозки крупногабаритного товара, такого как воск и рабы. Течение Волги на участке до Булгара стало использоваться в подобных целях примерно тогда же.

Строения, возведенные на Подоле в начале X в., представляли собой в основном однокомнатные деревянные жилища. Часть из них — это просто сараи для скота и склады, но более крупные здания — площадью до 60 м² — были предназначены для жилья. Они были построены из сосновых бревен, положенных горизонтально, одно на другое, и перекрещивавшихся в углах в технике, называемой сейчас по-русски «в обло». Использование данной техники, равно как постройка торгового квартала столь близко от реки знаменуют собой разрыв с предыдущей традицией. Более ранние здания, построенные на холмах, насколько нам известно, были полуземлянками. Сразу после открытия этих сооружений в 1970-х гг. археологи отметили сходство техники, в которой они были построены, с техникой строительства зданий в Новгороде и Старой Ладоге.[153] Появление данной техники в Киеве, очевидно, объясняется тем, что она была завезена эмигрантами с севера. О большей интенсивности движения между северными речными путями и Днепром свидетельствует развитие поселения на месте современного Гнездова, первоначально, вероятно, называвшегося Смоленском. Это место лежит в нескольких километрах к западу от современного Смоленска и может быть отождествлено как один из «городов» русов с упоминаемым Константином VII «Miliniska».[154] Поселение здесь стало развиваться, по всей видимости, в конце IX — начале X в.

Гнездово (т. е. Смоленск) расположено недалеко от слияния Днепра и Ольши, маленькой, но судоходной речки. Из Ольши лодки можно было волоком перетащить различными путями к озеру Каспле, а затем плыть вниз по реке Каспле к Западной Двине. Гнездово, таким образом, находилось на перекрестке путей, связывающих Западную Двину и Днепр, а от верховьев Двины или Днепра можно было попасть и в верхнее течение Волги, хотя этот путь шел через Оковский лес. Население района Верхнего Днепра состояло, в основном, из балтов, но еще в начале IX в. отдельные группы славян начали переселяться вверх по бассейну Днепра, стягиваясь к территории вокруг Гнездова. Их численность была небольшой, и только во второй половине IX в. появляются явные признаки формирования поселения в самом Гнездове. Славяне селились вблизи Днепра по обеим сторонам его притока Свинец.[155] Привлекательность Гнездова заключалась в его близости к нескольким путям, связывающим район Балтийского моря с землями на юго-востоке, где господствовали хазары. Недалеко от верховьев Днепра, а также между Днепром и Двиной был обнаружен целый ряд кладов, датируемых IX в. В Гнездове были найдены единичные дирхемы и несколько бронзовых и серебряных украшений, например, серебряная лукообразная фибула. Эти признаки скромного благополучия позволяют сравнить Гнездово со славянскими поселениями к востоку от Среднего Днепра. О значительной роли скандинавов в транзитной торговле свидетельствует как ибн Хордадбех, так и археология — например, находки равноплечной фибулы на берегах Каспли или полубрактеаты, характерной для Хедебю — в составе клада, содержащего также мусульманское серебро и обнаруженного в поселении балтов на притоке Каспли. Было найдено два франкских меча, характерных для IX в., один — в некрополе балтов возле волока от Каспли на юг, другой — в кургане IX в. в Новоселках, в пяти километрах от Гнездова.[156] Намеком на то, что скандинавы двигались по Западной Двине не только непосредственно из Балтийского моря, но также добирались сюда северными речными путями, может служить находка фибулы IX в. в женской могиле из некрополя возле Торопца. Торопец находится в таком месте, где впоследствии образовалась целая сеть дорог, с волоками между отдельными речками, сеть дорог, соединяющих Ловать с Западной Двиной. В конце IX в. в некрополе Гнездова скандинавы начали хоронить умерших, как женщин, так и мужчин.

Сделанные находки соответствуют общей картине: ограниченное количество русов а, может быть, и финно-угров, привозили с севера меха и другие пригодные для транспортировки товары и либо обменивали их у балтов и славян в поселениях между Двиной и Днепром, либо проезжали с этими товарами дальше на юго-восток в направлении источников серебра. Таковы были русы, о которых писал ибн Хордадбех и которые везли свои меха и мечи до самого Черного моря. Однако нет никаких признаков существования сети поселений и мастерских, которые были бы нужны в случае интенсивного движения по водным путям и непрерывного перемещения судов по волокам. Такая сеть, состоявшая, главным образом, из славянских поселений, образовалась между Двиной и Днепром только в X в. Большая часть монет, найденных в могилах Гнездова, датируется временем после 900 г. Тогда и только тогда через этот район стало проезжать столько людей, что у других людей появился смысл здесь осесть и зарабатывать на жизнь таким, например, ремеслом, как ремонт лодок, а в конце концов тут и умирать. А путешествующие на дальние расстояния продолжали двигаться вперед и строиться или только останавливаться в тех бревенчатых зданиях, которые стали появляться на киевском Подоле примерно с 900 г.

Значительные изменения происходили также в Чернигове и его окрестностях. На берегах Средней и Нижней Десны и особенно вдоль ее притока Сейма находились многочисленные славянские поселения. Эти плодородные долины в X в. были заселены более плотно, чем долина Днепра. Именно по ним шла основная волна миграции славян. Случайные находки кладов с дирхемами или отдельных предметов из серебра свидетельствуют о том, что большое количество серебра проходило по этим долинам или переходило из рук в руки где-то неподалеку. Однако, если не считать нескольких кустов поселений на Средней Десне, около Чернигова, укрепления на мысах и окрестные населенные пункты не содержат ничего, что позволило бы рассматривать их как значительные центры средоточения богатства и власти.

Но вот, начиная со второй половины IX в., поселение в Чернигове начинает расширяться, а другие возникают в непосредственной близости от него, например, в Гульбище. Населенный пункт, который был изучен самым исчерпывающим образом и который, как оказалось, имеет чрезвычайно важное значение, находился в Шестовицах, в 12 км к юго-западу от Чернигова. Там в обширном некрополе было найдено десять византийских и мусульманских монет, из которых самые ранние — это саманидский дирхем 895/896 г. и две монеты Льва VI. Найденные в Шестовицах монеты напоминают монеты из некрополя на Старокиевском холме, причем характерный для того и другого места ритуал захоронения, оружие и иной инвентарь не находят близких аналогий где-либо в ином месте по среднему течению Днепра. Насколько эти хронологические характеристики применимы к другим некрополям в окрестностях Чернигова, не ясно. Причина неясности отчасти заключается в относительной скудости погребального инвентаря, а также в преобладании трупосожжений и в массовом разрушении курганов в современную эпоху. Из шестидесяти курганов, раскопанных в Седневе (Сновске), только шесть содержат большой набор оружия, но и в данном случае их инвентарь беднее, чем инвентарь 30 могил тяжеловооруженных воинов — 20 % от общего числа — в Шестовицах. Не подлежит сомнению, что в этих могилах похоронена элита. На основании имеющихся сведений можно предположить, что поселение в Шестовицах было основано примерно в начале X в. В нем жили люди того же типа, что и люди, внесшие изменения в жизнь Киева, причем, как и в Киеве, хотя и несколько раньше, численность населения Чернигова и прилегающих к нему речных долин также заметно возросла.

О третьей из упомянутых выше важнейших новаций можно судить по текстам документов, которые были изданы византийскими императорами и содержали соглашения между императорами и отдельными русами. Эти договоры (как мы будем их называть, хотя первый из них вполне мог быть облечен в форму грамоты о привилегиях) приводятся в статьях «Повести временных лет» под 907 и 911 гг.; первый из них читается в виде фрагментов, вплетенных в рассказ о походе русов на Царьград, в то время как второй будто бы воспроизводится полностью. Не может быть серьезных сомнений, что приведенные в летописи тексты основаны на подлинных грамотах или договорах, пусть даже редакторы летописи опустили или приукрасили некоторые места. Указанные в летописи даты заключения договоров весьма правдоподобны. Одна из них — сентябрь 6420 (здесь = 911) г. указана в самом тексте второго договора, равно как имена правящих императоров — Льва VI, Александра и Константина. Согласно сведениям летописи, только первые два императора санкционировали тот договор, фрагменты которого приведены в летописной статье 907 г. Эти сведения соответствуют тем порядкам в управлении государством, которые были тогда приняты в Византии: малолетнего Константина короновали как соимператора только в мае 908 г.[157] Поэтому дата статьи — 907 г. вполне могла читаться в том тексте документа, из которого летопись приводит выдержки. Совершенно ясно, что два договора были составлены с интервалом в несколько лет: имена пяти русов, упоминаемых в связи с первым документом, фигурируют и в числе четырнадцати имен, перечисленных в договоре 911 г.

Документы связаны между собой и в другом отношении: фрагменты, извлеченные из договора 907 г., производят впечатление предварительных набросков по отношению к более развернутому тексту договора 911 г. В извлечениях оговариваются бытовые условия, при которых русы имеют право торговать в Константинополе. Русы должны были жить «у святого Мамы», в порту на Босфоре в северной части города, причем надлежало составить их полный поименный список. Они обеспечивались жильем и бесплатным питанием в течение шести месяцев, они могли входить в город единовременно «одними вороты со царевымъ мужемъ, без оружьа».[158] Те, кто приезжали без товаров, месячного обеспечения не получали. «Князь» русов должен был не допускать актов насилия «в селѣх в странѣ нашей». Судя по этим выдержкам, основное внимание было уделено практическим вопросам пребывания русов в столице, а не процедурам разрешения споров или другим подобным случаям. Текст второго договора затрагивает такие случаи и устанавливает размер штрафа за наиболее вероятные формы оскорблений и ущерба, которые русы и «христиане» могли нанести друг другу. Устанавливаются правила возмещения потерь — груза или команды, в случае повреждения судна; если злодей ищет убежища в Константинополе, затягивая свои торговые дела, «да жалуютъ русь хрестьаньску царству», и провинившийся должен быть выдан.[159] Эти положения договора 911 г. нельзя считать абстрактными мыслительными конструкциями византийских клерков. Длинная статья о помощи при кораблекрушениях касалась как византийских, так и русских судов, причем более поздний договор содержит указания на то, что русы действительно встречали византийские суда в устье Днепра. Статья о помощи отражает реальные опасности плавания по Черному морю, как и читающееся в договоре 907 г. условие, согласно которому русы имеют право перед возвращением на родину получить «брашно, и якори, и ужища, и парусы, и елико надобе».[160]

Первый договор, по сути дела, наметил правила повседневного поведения приезжих русов, а несколько лет спустя был издан в форме договора более полный комплекс положений, опирающихся на практику как византийцев, так и русов. Взятые вместе, тексты производят впечатление, что они призваны урегулировать новое положение вещей, а не просто кодифицировать ряд существующих обычаев и более точно, чем раньше, определить сферу их применения. Второй договор, в какой-то мере, подтверждает это, говоря, что ранее не существовало заверенного клятвой или письменного соглашения, удостоверяющего «от многих лѣт межи хрестианы и русью бывынюю любовь».[161] Отсюда можно понять, что более ранний документ не считался крупномасштабным двусторонним соглашением, ратифицированным правителями двух государств или их полномочными представителями. Оригинал документа 907 г., возможно, был ненамного пространнее, чем его сохранившиеся фрагменты — просто разрешение заниматься коммерцией в Константинополе, а также частности, касающиеся обеспечения бесплатным жильем и провизией. Решить эти частные вопросы было необходимо, потому что установление регулярных связей между Константинополем и речными путями русов являлось чем-то совсем новым. Гарантия византийцев предоставить русам запасы провизии и корабельное снаряжение для обратного плавания выглядит как признание повышенных опасностей, с которыми было сопряжено их путешествие. Беспрецедентная льгота императора была предоставлена русам в то время, когда «порождения дьявола» неистовствовали, опустошая поселения на востоке от Днепра, а строители загоняли сваи во влажную почву Подола, закладывая фундамент нового, обращенного к реке района Киева.

Обсуждение условий договоров, как и набеги печенегов, как и сооружение первых зданий на Подоле, приходятся на один и тот же период 890–910 гг., и есть основания предположить, что эти явления были связаны между собой. Как только в Киеве возникла торговая община, она сразу стала устанавливать связи с рынками в Константинополе и с рынками, которые могли обеспечить поставку мусульманского серебра. На это указывает тот факт, что в среднем течении Днепра находят дирхемы, только лишь начиная примерно с 900 г. На то, что в этот период получили распространение поездки в Византию, указывает характер самых ранних из византийских монет, которые были найдены в захоронениях на Старокиевском холме и в Шестовицах. Монеты эти — медные folles Льва VI, они интересны как новинка в чеканке монет, но это монеты небольшого достоинства. Поэтому маловероятно, что они много раз переходили из рук в руки в процессе сделок. Скорее это была разменная мелочь, привезенная из Византии более или менее случайно, а впоследствии выброшенная или сохраненная как дешевое украшение. Мы говорили о цепи находок folles Феофила, которые, вероятно, связаны с возвращением в Городище-Holmgarthr послов русов в 838–839 гг. Те folles, которые найдены на Старокиевском холме и в Шестовицах, могли быть привезены на память пионерами в морском сообщении с Византией. Видимо не случайно follis Льва VI является одной из самых ранних монет, обнаруженных в захоронениях Гнездова, а самая ранняя византийская монета, после монет Феофила, раскопанная в Швеции, также принадлежит Льву. Она была обнаружена среди «остатков поселения» в Черной Земле Бирки.[162] Монета указывает и на то, что люди и товары следовали по всему пути из Скандинавии к грекам и обратно. Последнее подтверждается набором находок в наиболее богатых инвентарем захоронениях Киева, Шестовиц, Гнездова, а также в поселениях в Городище и около Ярославля. Украшения, вроде бляшек для пояса, и такое оружие, как мечи, относятся к тому же типу, который был в моде в эмпориях Балтийского моря. Костяные гребни по-прежнему использовались в восточных землях, причем соответствовали меняющейся моде в остальной части скандинавского мира. В восточных землях появляется также новый для этих мест элемент ритуала захоронения, именно камерные погребения, элемент, который ранее был известен в отдельных скандинавских центрах. Это не значит, что все покойники в камерных погребениях на Среднем Днепре или в верхнем его течении в Гнездове недавно приехали из Скандинавии или что они вообще были непременно скандинавского происхождения. Но связи между Днепром и Балтикой были оживленными, пусть даже число проехавших весь этот путь в отдельно взятом году оставалось небольшим. Многие элементы материальной культуры и ритуалы захоронения связывали тех, кто появлялся в Бирке, Городище и Гнездове, и, весьма вероятно, они все еще говорили на одном языке. Даже сквозь фильтр греческой, а затем славянской транскрипции имена русов, упомянутых в связи с документом 907 г., сохранили явно скандинавское звучание: Карл, Фарлоф, Велмуд, Рулав и Стемид. То же самое можно сказать и о большинстве дополнительных имен в соглашении 911 г., например, Инегельд и Руальд.[163]

Оседание определенного числа пришедших с севера русов в Киеве, Шестовицах и нескольких других поселениях вокруг Чернигова в конце IX в. можно считать, таким образом, вполне доказанным фактом. Но как только мы оставляем в стороне находки монет и договоры, мы оказываемся в открытом поле почти исключительно предположений. Нет никакой уверенности, что представители русов, участвовавшие в обсуждении договоров с Византией, происходили из Среднего Поднепровья. «Повесть временных лет» подразумевает, что это было именно так, она считает также, что поход 860 г. был совершен русами из Киева, а договор 907 г. был заключен в результате похода русов на Константинополь. Согласно летописи, флот русов под командованием князя Олега атаковал Царьград и до такой степени устрашил греков, что они заключили мир с большими уступками. Летописный рассказ о русах, которые повергли в ужас противника, поставив парусные лодки на колеса и направившись к городу, напоминает описания военных хитростей в старонорвежских сагах.[164] Отсутствие каких-либо прямых ссылок на этот набег русов в византийских источниках составляет разительный контраст с тем, что известно о походах 860 и 941 гг., о которых сохранились многочисленные упоминания. Вероятнее всего, составители летописи решили создать исторический фон для документа 907 г., основываясь на каком-то сказании о походе, в котором содержался легендарный мотив лодок, поставленных на колеса. Это сказание вполне могло развиться на основе действительного факта — участия некоего князя, именуемого «Н-L-G-W», в исторически достоверном походе 941 г. Приходится, правда, учитывать, что имя Олега тесно связано с историей заключения двух русско-византийских соглашений и что оно встречается в самом тексте договора 911 г. Однако это не является доказательством его присутствия в тексте оригинала. Может быть, в первоначальном тексте вообще не было имени правителя, или там стояло какое-нибудь имя или имена князей, ничего не говорившие составителям летописи конца XI — начала XII в.[165] Последние, объясняя те или иные факты, не боялись вставлять имена и названия; об этом позволяет судить то, что они поставили Переяславль «третьим», после Киева и Чернигова, в списке городов, жителям которых были положены ежемесячные дотации. Перед нами явная интерполяция, если учесть, что сама летопись говорит об основании Переяславля в статье 992 г. и что нет археологических данных о существовании поселения на этом месте вплоть до конца X в.[166] Составители летописи, столкнувшись с неизвестными им именами или с отсутствием имен в заголовке текстов, вполне могли попытаться связать их с географическими ориентирами недавнего прошлого, когда Киев, Чернигов и Переяславль были самостоятельными центрами, но находились в строгой субординации. Имя Олега могло иметь такое же отношение к первоначальному документу, как и Переяславль. Связь названий других городов с этими документами может быть также поставлена под вопрос. Под знаком вопроса остается и статус Карла и его товарищей, которые упомянуты в тексте 907 г. Они могли первоначально действовать от своего имени и формально не представлять никого из существующих правителей русов.

В ситуации, когда мы располагаем столь ограниченным количеством фактов, бесполезно было бы пытаться восстановить в деталях весь ход событий. Но кое-что можно определить методом дедукции из рассмотренных выше изменений, имевших место в Среднем Поднепровье и в степях. Археологические находки свидетельствуют, что около 900 г., во всяком случае, ненамного раньше, русы начали оседать в Киеве и Шестовицах. Это мало расходится со сведениями «Повести временных лет», согласно которой в середине 880-х гг. Олег отобрал власть в Киеве у Аскольда и Дира и возложил дань на окрестные славянские племена.[167] Трудно сказать, основывается ли такая датировка на конкретных данных, имевшихся в распоряжении летописцев, или на желании заполнить промежуток времени между походом 860 г. на Константинополь и русско-византийскими договорами. Хотя и не отрицая возможности того, что Аскольд, Дир и Олег были историческими лицами, мы не можем принимать за чистую монету приведенный в летописи рассказ об их жизни и летописные даты. Ясно одно: raison d'etre присутствия русов на Среднем Днепре была торговля, и хронологические границы их появления там пересекаются с хронологическими границами процесса все большего упадка хазарской власти в степях. И, кроме того, они пересекаются с границами того периода, когда в найденных кладах конца IX в., и вообще для этого времени малочисленных, уменьшается количество недавно выпущенных аббасидских дирхемов. Как мы видели, русы умели быстро приспосабливаться к изменяющейся ситуации, и некоторое время они зондировали возможность подобраться к альтернативным источникам богатства на западе и на северо-востоке. Поэтому новые их demarches в южном направлении удивления не вызывают, тем более, что уже по меньшей мере одно поколение купцов-русов занималось доставкой товаров на юг, к Черному морю. Ал-Факих сообщает, что русы платили десятину византийским властям, а потом отправлялись «морем» «к евреям в S-m-kiish», т. е. в «S-m-k-r-ts», крепость на Керченском проливе.[168] Здесь ал-Факих дополняет сведения, содержащиеся в сочинении ибн Хордадбеха или в источнике, который они оба использовали, и описывает ситуацию, имевшую место в то время, когда он писал — в начале X в., или немного раньше. Ситуация, по сравнению с временами ибн Хордадбеха, изменилась. Теперь русы плыли на лодках к Черному морю и к Керчи, очевидно, стараясь обойти морем опасности, которые подстерегали путешественника в степях Донца и Дона. Но они по-прежнему в конце IX в. держали путь в Хазарию и к источникам серебра. Они еще не плавали в Константинополь, по крайней мере ал-Факиху об этом ничего не было известно.

Возможно, русы, осознавшие выгоды проживания на Среднем Днепре, действовали на свой собственный страх и риск, так же как и русы на Дунае. Но они бы не смогли долго заниматься своим делом без какой-либо военно-политической организации. Договоры с Византией и захоронение в камерных погребениях хорошо вооруженных воинов подтверждают этот вывод. Византийское правительство готово было субсидировать торговую деятельность русов и освободило их от всех таможенных пошлин, и это было гораздо выгоднее, чем та десятипроцентная пошлина, которую прежде, а возможно и теперь, приходилось платить в Херсоне. В то же самое время ограничения на число русов, допускавшихся в Константинополь, и требование, чтобы оружие было оставлено за стенами города, демонстрируют осторожность византийцев. Кажется маловероятным, чтобы такие правила были установлены для отдельных групп путешественников, занимающихся то грабежами, то торговлей, или чтобы несколько лет спустя с ними обсуждались подробности таких процедур, как возвращение украденного у них имущества или репатриации их беженцев. Заслуживает внимания то, что в условиях договора 911 г. говорится о возвращении «злодѣя» русам вообще, и при этом не упоминается князь, так что для него не предусмотрено никакой особой роли как гаранта данного договора. Но, с другой стороны, похоже, что Карл и его товарищи, число которых всего за четыре года выросло с пяти до четырнадцати, находились в зависимости, пускай и весьма условной, от признанного русами правителя или правителей. Риторическая ссылка в договоре 911 г. на давнюю «любовь» между византийцами и русами имела какой-то смысл лишь в том случае, если Карл с коллегами были представителями определенной северной державы, которая поддерживала дипломатические отношения с Византией более семидесяти лет. Но письменный договор с ней или не сохранился, или даже не был составлен, ибо в нем не было особой нужды из-за отдаленности сторон.

Это не доказывает, само по себе, верность представленной в «Повести временных лет» картины, показывающей, как русы силой оружия одержали верх над хазарами. Можно представить себе ситуацию, когда хазары, теснимые печенегами, не возражали против прибытия группы русов на Средний Днепр или даже добивались этого. То, что они в X в. использовали русов в качестве наемников в своей столице Итиль, подтверждает Масуди, и выше была приведена точка зрения, согласно которой около 930 г. хазары все еще господствовали над Киевом. То, что события развивались подобным образом, вполне правдоподобно, но следует допустить возможность некоторого соперничества между хазарскими властями и днепровскими русами — соперничества не только в распределении прав по сбору дани, но и в контроле торговых путей. Ибо многие саманидские монеты, найденные на Среднем Днепре, попали сюда через Волжскую Болгарию, откуда их перевезли по долинам Оки и Сейма. Такой путь можно идентифицировать с тем путем из Волжской Болгарии в Киев, с двадцатью служебными пунктами, о котором упоминается в персидском переводе арабского сочинения, выполненном в конце X в.[169] Хотя освоение этого сухопутного маршрута между Средней Азией и русами могло начаться прежде всего в связи с возросшими опасностями путешествия через степь, но результатом его освоения стало то, что перевозки товаров через центральные районы Хазарии сократились, а таможенные доходы хазар снизились. Отношения между Хазарией и Волжской Болгарией были напряженными: правитель болгар, бывший номинально под властью хагана, пытался в 921 г. заключить союз с Аббасидским халифом против хазар. Это позволяет думать, что русы также находились под протекторатом хазар: возможно, они согласились им подчиниться, выполняя в некотором смысле ту же роль, что и полукочевники, жившие поколением раньше в крепостях на Донце. На то, что между Хазарией и русами на Среднем Днепре продолжали существовать прямые торговые связи, указывает DAI.[170] Но даже если власть хазар сохранялась и в X в., эта власть, скорее всего, была довольно условной.

У Киева было то преимущество, что он был хорошо защищен естественными преградами, и хазары, возможно, использовали это преимущество. Однако природные препятствия, не позволявшие использовать Днепр как водную магистраль на всем его протяжении, были очень серьезными, и в целом этот район, за исключением окрестностей Киева и некоторых населенных пунктов к югу, таких как Канев, был очень мало заселен. Поляне, столь восхваляемые жившими в этих местах и пристрастными к ним составителями «Повести временных лет», не могли быть очень многочисленны, а археологические данные не содержат ничего, что бы свидетельствовало о наличии у них наиболее высокой социально-политической организации сравнительно с другими славянскими поселениями на Днепре. По признанию летописца, происхождение полян (от «поля», что значит и открытую местность, и степь) до конца не известно, ибо не может быть точно привязано к какой-то местности. Только у славян, поселившиеся далеко на востоке от Днепра, благодаря участию в торговых операциях с серебром, была несколько более развитая материальная культура, хотя и они, как и славяне к западу от Днепра, лишь начинали в конце IX в. использовать гончарный круг (вместо того, чтобы лепить глиняную посуду руками). И, самое главное, вдоль Десны и Сейма, в сравнении с Днепром, было множество славянских поселений.

Летописное название этих славян — северяне. Вполне возможно, что у них была гораздо более прочная социально-политическая структура, чем у полян. Это согласуется с деталью, которую сообщает летописец, рассказывая о возложении на них дани русами. Олег возложил на них только «дань легьку», заверив северян, что он враг хазар, а не их враг.[171] Ничего подобного относительно полян в Киеве не сообщается. Противопоставление двух племен не следует, вместе с тем, абсолютизировать: под сомнением остается историческая достоверность такого рода рассказов, не говоря уже об их датировке. Но если численность русов на юге было ограниченной, то они должны были сосредоточить свои усилия — по изъятию и обмену товаров — там, где у них были партнеры или те, кто им платит дань. Регулярное взимание дани, как видно, с первых же этапов их поселения на юге, было очень важно для русов. Летопись содержит больше подробностей о выплатах дани русам на юге, чем на севере, и это объясняется, наверное, не просто большим интересом составителей летописи к местным делам. Русы, направлявшиеся на юг, нуждались в помощи со стороны более организованных групп славян, если они собирались использовать механизмы сбора дани, созданные хазарами. Взамен они могли предложить некоторую защиту от печенежских набегов, и, похоже, что долины Сейма и Десны приняли много беженцев — славян и полукочевников — из крепостей и поселений на юго-востоке, которые были разрушены или оставлены. В поселениях в окрестностях Чернигова жили мужчины, богатый набор оружия которых и весьма совершенное снаряжение для верховой езды позволяли им противостоять набегам кочевников с позиции относительной силы. Напротив, у Киева, кажется, не было своих Шестовиц, Гульбищ и других окрестных поселений, если только не допустить, что они бесследно исчезли. Даже Китаево, важный стратегический пункт в 10 км к югу от Киева, как будто начало укрепляться и заселяться только начиная с середины X в.

Эти отрывочные факты указывают на быстрое формирование гетерогенного общества на Среднем Днепре в начале X в. Вероятно, существовали различия между поселениями в Киеве и в Чернигове, включая их окрестности, в том, что касается функции этих поселений, численности и состава их населения. Мы не может быть уверенны, что Чернигов находился в подчинении у Киева. Между ними, может быть, и не было строгой и формальной субординации. Ясно одно: положение русов на Среднем Днепре отличалось от положения их confreres, совершающих поездки по Дунаю или Волге, и даже от положения поселенцев в верховьях Днепра в Гнездове. Их численность, судя по редкости археологических следов, в начале X в. была небольшой, здесь их подстерегали серьезные опасности со стороны других народов, здесь они испытывали неудобства, связанные с трудностями плавания вниз по Днепру. Их взаимоотношения с хазарами были, вероятно, непростыми, а печенегов не нужно было подначивать грабить их купеческие караваны и совершать набеги на территории, прилегающие к среднему течению Днепра. А их торговые прибыли в конечном счете не меньше зависели от доброй воли утвердившихся на престоле правителей, чем торговые прибыли русов, приезжающих торговать на Волгу или Дунай. Как мы видели, торговые пути, которыми пользовались русы, ставили их в зависимость от волжских болгар и византийцев так же, как и в зависимость от хазар. Византийские привилегии давали им право останавливаться в Константинополе в поисках выгодных сделок, но они могли заключить такие сделки и в Волжской Болгарии. Они освобождались от оплаты расходов на проживание в Константинополе. Уступки, сделанные русам византийцами, отражают готовность последних идти навстречу новым партнерам, когда это выгодно. Но эти же уступки являются признанием опасностей, с которыми приходилось сталкиваться русам в новом для них плавании по морю. Без поблажек и откровенных субсидий все это предприятие не было оправдано даже для самых бесстрашных и алчных русов. Кажущаяся щедрость византийского правительства, вероятно, объясняется также малочисленностью русов. Ежемесячные продовольственные субсидии русам и освобождение их от налогов, с точки зрения византийцев, не могли привести к большим издержкам или заметному сокращению налоговых поступлений.

Открытие морского пути, соединяющего Средний Днепр и Константинополь, было выдающимся достижением русов, требующим высокой организации, существенно более высокой, чем какая нужна была, например, для их поездок на Среднюю Волгу. Перед лицом многочисленных опасностей и при необходимости сообща решать свои дела с византийцами русы должны были организоваться или умереть. В начальные годы X в. под вопросом оказалось само существование этого южного ответвления от основных направлений торговли: окажутся ли способны русы приспособиться к новой ситуации?

1. Последнее переселение: Святослав на Дунае

Усилия Ольги обеспечить безопасность торговли русов с Византией и расширить эту торговлю, равно как ее мероприятия по распространению христианства не отразились непосредственным образом в археологических памятниках. Ни один предмет из церковного обихода и ни одно церковное строение нельзя с уверенностью отнести к тому пятнадцатилетнему периоду, который она прожила в Киеве после принятия христианства, где, вероятно, церковные требы совершались представителями Восточной православной церкви. Впрочем, к X в. и вообще относится очень мало бесспорно византийских предметов, обнаруженных вдоль Днепровского пути, будь то монеты или украшения. Такое положение дел и, как кажется, безрезультатность переговоров Ольги в Константинополе делают весьма неопределенными выводы, основывающиеся на других археологических данных середины и второй половины X в.

Имеются многочисленные свидетельства экономического роста и увеличения народонаселения на землях русов. В частности, на северо-востоке процветали поселения вблизи Ярославля, ставшие крупными торговыми центрами, пусть даже и уступавшими по масштабам Гнездову или Городищу. Росло число поселений русов вблизи озера Неро, озера Плещеева и в других местах между Волгой и Клязьмой. Возле Сарского городища появился новый центр, разросшийся в город, который в источниках известен под названием Ростова. К концу X в. множество славян влилось в эти поселения или основало свои собственные. Они были привлечены, вероятно, развитием здесь товарообмена, включающего обмен серебра, а также плодородием земли в долинах таких рек, как Нерль.

На северо-западе — в Старой Ладоге по-прежнему разворачивалось строительство, а в верховьях Волхова быстро разрастались новые, находящиеся у самого Городища поселения. Так, приблизительно к 1000 г. застройка того места, которое позднее стало Людином концом, распространилась так далеко на север, что слилась с группой построек, которые положили начало Новгородскому кремлю. Новые участки главных улиц мостились деревянным настилом, а к началу 990-х гг. улица, получившая название «Великой», была полностью вымощена. О том, что это строительство было обусловлено развитием торговли на пути «из варяг в греки», свидетельствует начавшийся со второй половины X в. рост поселений вдоль транзитных дорог, соединяющих Ловать и Западную Двину. Это были, главным образом, небольшие общины лодочников и носильщиков по берегам таких рек, как Усвяча, хотя на мысу Торопца во второй половине X в. была возведена и крепость, а рядом с крепостью Полоцка примерно тогда же выросло обширное поселение. К 970-м гг. Полоцк был уже настолько значительным центром, что мог служить местом пребывания скандинавского магната. Дальше на юг — в Гнездове почти все «большие курганы», т. е. курганы более 25 метров в диаметре и на несколько метров в высоту, датируются серединой или второй половиной X в. Погребальный инвентарь этих курганов — самый богатый в Гнездове.

Основание новых и расширение прежних поселений не могло быть обусловлено лишь естественным приростом населения или притоком новых переселенцев из балтийских стран. В такие центры, как Городище и Гнездово, скандинавы все прибывали, и все же они составляли лишь незначительную долю населения Гнездова. Судя по некрополям, доля славян в постоянном населении Гнездова, составлявшем примерно тысячу человек, была значительно выше, а при раскопках были найдены характерные для славян полуземлянки. В домах и около домов были обнаружены дирхемы и подвесные украшения из серебра, указывающие на то, что привлекало сюда славян с юга и с запада.[223]

Славяне тяготели к Гнездову или к поселениям на волоках и на берегах таких рек, как Каспля, которая соединяла Верхний Днепр с Двиной, Они не отрывались от транзитных путей и не оседали в стороне от них, в районах, население которых, рассеянное по бескрайним лесам, состояло главным образом из балтов. Определенное число балтов также влилось в Гнездово, в том числе в новое поселение, возникшее на Ольше. Нет оснований считать, что поселения в Гнездове или другие населенные пункты, расположенные между Днепром и Ловатью, были распределены между разными этническими группами. Судя по комбинациям разных погребальных обрядов и инвентаря, сопровождавшего умерших, в Гнездове в конце X в. три главные этнические группы жили вместе, и, наверняка, там практиковались смешанные браки.[224]

Скандинавы, славяне и балты, проживавшие в Гнездове, были в равной степени заинтересованы в возможности легко решать друг с другом дела, касающиеся торговли. Представляется весьма вероятным, что для общения между собой они использовали славянский язык. Скандинавы на Среднем Днепре самое позднее — к середине X в. уже пользовались славянскими терминами, а члены верховной княжеской семьи носили славянские имена. Вместе с тем, жители Гнездова и других торговых пунктов, лежащих дальше к северу, могли иметь веские причины к тому, чтобы научиться говорить, пусть хоть немного, на языке балтов или финно-угров. Наличие связывающих их торговых отношений доказывается археологическими находками украшений, пускай редкими, например, женских колец, которые были изготовлены в Гнездове, а раскопаны в поселениях, весьма удаленных от системы речных путей, связывающих север и юг.[225] Еще один, правда, не столь крупный центр по производству глиняной посуды, украшений, а также по ремонту лодок был обнаружен на берегу верхнего течения Ловати, возле современных Великих Лук. Не похоже, чтобы жители таких разраставшихся населенных пунктов со смешанным населением селились здесь ради того, чтобы заниматься возделыванием земли. Они рассчитывали на то, что смогут удовлетворять свои насущные потребности продукцией, получаемой от ведущих сельское хозяйство жителей окрестных сел. Примечательно, что оружие — лук и стрелы, мечи и боевые топоры, относящиеся к середине или ко второй половине X в., найдены в довольно больших количествах при раскопках в Гнездове, Городище и даже в Старой Ладоге. Часть продукции изымалась принудительно или угрозами применения силы. Из каких бы областей не везли рабов на продажу, оружие было нужно для их охраны, причем — не в последнюю очередь — от других работорговцев. Комбинация торговой деятельности и мероприятий по сбору дани — такую картину позволяет нарисовать «Повесть временных лет», рассказывающая о трудах Ольги по созданию «становищ» и «ловищ» на земле древлян и вдоль главных рек поблизости от Городища и ее родного Пскова.[226] Излишки, получавшиеся в процессе сбора дани, являлись стимулом для других людей, которые использовали эти излишки в качестве товара и меняли его на немногие предметы роскоши, добывавшиеся их же соотечественниками за границей.

Значительная часть этого сырья — будь то воск, меха или люди переправлялась на юг и в конце концов достигала Византии. Кажется, дихремы перестали поступать в Среднее Поднепровье примерно в середине X в. Вероятно, киевские торговцы и правители стали ориентироваться исключительно на Херсон и Константинополь как на пункты сбыта своей продукции, хотя они всегда были готовы ухватиться за любую открывающуюся возможность обогащения. Нет никаких указаний на наличие в Киеве конца X в. экономического спада. Напротив, насколько можно судить по поддающимся датировке находкам из некрополя Старокиевского холма и по находкам на Подоле, торговый оборот продолжал расти, и число людей, участвующих в торговле, неуклонно увеличивалось.[227] Отдельные серебряные византийские монеты, найденные в могильниках, вероятно, неадекватно отражают основное направление торговли, в которой главным предметом импорта был шелк и другие виды роскошной одежды. Фрагменты византийского шелка были обнаружены в некрополях Киева, Шестовиц и Бирки, а довольно многочисленные фрагменты шелка, найденные в слоях X в. при раскопках в Йорке и Линкольне, по-видимому, были привезены из мастерских Византии или Ближнего Востока по «Восточному пути».[228] Особое внимание, уделенное шелку в договоре русов с Византией 944 г., ясно указывает, каков был тот предмет роскоши, который оправдывал в глазах русов все опасности морского путешествия в Константинополь.

Надо сказать, что это путешествие не стало безопаснее, когда, в результате активизации торговли, интенсифицировалось движение по Днепровскому пути. Более того, чем больше судов бороздило просторы Днепра, тем больше они привлекали к себе внимание промышляющих грабежом кочевников. Как мы увидим, печенеги были все еще в состоянии держать под контролем пороги. Русы оказались, так сказать, в «ловушке своего экономического благополучия», из которой нельзя было выбраться организацией усиленного вооруженного сопровождения караванов или другими мерами общественной безопасности. Желание договориться с Византией о том, чтобы совместными усилиями охранять торговый путь и не подпускать к нему кочевников, вероятно, было одной из целей визита Ольги к императору. Оружие и хорошая организация позволяли русам собирать в виде дани все больше продуктов, предназначенных для продажи, но они оставались уязвимы, и поэтому, по словам Константина Багрянородного, они были «весьма заинтересованы в поддержании мира с печенегами».[229] Судя по археологическим данным, печенеги концентрировались в бассейнах главных рек, включая реку Рось к югу от Киева. Таким образом, у них были все возможности для того, чтобы крепко держать в своих руках судьбу тех русов, которые отваживались отправляться на юг.

Именно в этом контексте следует рассматривать деятельность Святослава Игоревича и его сына и наследника Владимира. Объем торговли с югом возрос, несмотря на все опасности путешествия, и князьям приходилось не только заботиться о развитии торговли, но и принимать в ней самим деятельное участие. Визит Ольги в Царьград был серьезным шагом на этом пути. Военные походы Святослава на первый взгляд плохо согласовались с политическим курсом его матери, но у них была преемственность целей — устранить помехи ведению торговли, а если необходимо, перенести ее в другое, более удобное место.

«Повесть временных лет», правда, подчеркивает контраст между матерью и сыном. Согласно летописи, Ольга стремилась обратить Святослава в христианство. Он же не соглашался, говоря: «А дружина моа сему смѣятися начнутъ».[230] Ольга сидела на парадных обедах в Большом дворце за одним столом с высокопоставленными дамами, возможно, она сама была zoste patrikia,[231] Святослав же был равнодушен к прелестям культурной жизни. Он не присоединился к матери и двоюродному брату во время их поездки в Константинополь, хотя к середине 950-х гг. — наиболее ранней из возможных датировок этого путешествия ему было не менее пятнадцати лет. Образ жизни Святослава «Повесть временных лет» описывает так: «И легько ходя, аки пардусъ, войны многи творяше. Ходя, возъ по собѣ не возяше, ни котьла, ни мясъ варя. Но потонку изрѣзавъ конину ли, звѣрину ли, или говядину, на углех испекъ, ядяше. Ни шатра имяше, но подъкладъ постлавъ и сѣдло в головахъ».[232]

Хотя и выдержанное в эпическом стиле, это изображение закаленного и выносливого воина вполне соответствует описанию внешности Святослава, содержащемуся в почти современной византийской хронике. Согласно этой хронике, во время встречи с императором на Дунае в 971 г., на Святославе была простая белая одежда, «только чистотой отличавшаяся от одежды прочих воинов», в одном ухе у него было золотое кольцо, украшенное драгоценными камнями, а волосы у него на голове были выбриты, кроме длинного чуба, «указывающего на знатность его рода».[233] Такие прически были у вождей венгров, у военачальников болгар и, вероятно, у степных кочевников тюркского происхождения. В XIII в. бритая голова с локоном волос, висящим над одним ухом, была «признаком знатного происхождения» у зихов, живших в Тмутаракани (позднейшее название города «S-m-k-r-ts»)[234] и ее окрестностях, а еще позднее такова же была прическа у казаков. Святослав, вероятно, намеренно придал своей внешности облик вождя кочевников, и хотя принадлежащее очевидцу описание его внешности сделано на закате военной карьеры князя, оно соответствует стилю его поведения в более ранний период краткой, но бурной жизни этого воителя.

Примерно в середине 960-х гг., когда Святослав, наконец, наследовал власть после своей матери, он организовал поход против хазар и сокрушил их мощь. Жители главного хазарского города Итиль бежали перед лицом русов, которые двинулись дальше на юг вплоть до каспийского порта Самандер. Арабский путешественник, побывавший на Каспии несколько лет спустя, слышал, что после погрома русов в тех местах не осталось «даже листика на деревце»; все виноградники были уничтожены, а жители в панике разбежались.[235] Русы захватили Саркел, главную крепость хазар на Нижнем Дону, и, по всей вероятности, разграбили «S-m-k-r-ts» на берегах Керчинского пролива. При раскопках этого города в пластах приблизительно середины X в. был обнаружен «мощный слой со следами пожарища».[236] Согласно «Повести временных лет», Святослав также «ясы побѣди и касогы».[237] Касоги обитали на востоке от пролива, а аланы жили в предгорьях Северного Кавказа. Это была выдающаяся военная операция, в результате которой было нанесено поражение той силе, которая в середине X в. все еще играла в степи одну из главных ролей. Константин VII рассматривал хазар как потенциальных агрессоров против византийских владений в Крыму, хотя сами хазары не были защищены от нападений со стороны у зов (огузов), черных болгар и, прежде всего, со стороны аланов.[238]

Современные историки спорили о том, какие цели ставил перед собой Святослав, напав на Хазарию, но нет нужды заглядывать далеко за пределы сообщений «Повести временных лет», DAI и общей экономической ситуации, характеризующейся оживлением торговли. Согласно летописи, Святослав посетил страну вятичей, живших далеко на северо-востоке от Среднего Поднепровья, на берегах Оки. Они сказали ему, что платят дань хазарам «по щьлягу», а на самом деле, наверное, по дирхему с каждой деревянной сохи. На следующий год «иде Святославъ на козары», а еще через год «вятичи побѣди Святославъ, и дань на нихъ възложи».[239] Другими словами, Святослав напал на хазар для того, чтобы вырвать из-под их контроля большое и относительно богатое племя славян.

Среди вятичей отчасти были те, кто бежал из славянских крепостей и поселений на левом берегу Днепра, а также их потомки. Они переселились из-за совершаемых печенегами набегов в относительно безопасные заокские леса, но похоже, что они сохранили связь с хазарами, мало отличающуюся от тех взаимоотношений, какие существовали в IX в. Это не мешало им вести торговлю с областями, находившимися под контролем русов, а путь из Киева в Волжскую Болгарию, упоминаемый в восточных источниках X в., шел через их земли. Вместе с тем, вятичи особенно страдали от набегов живших по соседству с ними степных народов, и это облегчило задачу князя, продолжавшего политику Ольги по расширению территории, облагаемой данью. Святославом могли двигать и дальше идущие замыслы, о которых летопись умалчивает, но на которые намекает договор 944 г.: это — стремление русов завоевать плацдарм на Черном море и, тем самым, избавить себя от опасностей длинного путешествия на юг. Разгромив хазар в юго-восточных степях, Святослав открыл для русов пути по долинам Донца и Дона, уже использовавшиеся ими, когда впервые установились связи между Старой Ладогой и Хазарией. Покорение Святославом аланов и касогов открыло новые пути через кубанские степи к Каспию, а разрушение «S-m-k-r-ts» обеспечило свободный доступ к Черному морю. Эта крепость была объектом пристального внимания правителей русов еще в 930-х гг., вероятно, по тем же причинам.

Удар Святослава по хазарам устранил ослабевшего, но все еще мешавшего русам соседа. Согласно ибн Хаукалу, Святослав ходил также на волжских болгар и буртасов,[240] и если его сведения достоверны, а похоже, что это так, можно сделать вывод, что князь пытался расчистить или даже взять под контроль существующие выходы к серебру Саманидов, а заодно разведать новые пути через Каспий. Он вряд ли мог совершать эти быстрые переходы в обычной манере русов — на лодках и пешим маршем. Вероятно, Святослав и его воины двигались по большей части верхом, на манер кочевников, как эти последние представляются в летописи. Для русов это не было чем-то совершенно новым, так как, на протяжении жизни двух поколений, они уже использовали конское снаряжение кочевников, восприняв у последних, надо полагать, и что-то из искусства верховой езды. Святослав, кроме того, выступал в союзе с огузами, и, вероятно, хазары были разгромлены благодаря одновременному нападению на них с двух сторон.

Вскоре после походов Святослава в донские и кубанские степи он был приглашен византийским правительством воевать против отдаленных родственников волжских болгар, болгар на Дунае. Византийцы не думали, что Святослав с энтузиазмом ухватится за эту возможность, судя по размеру предложенного ему авансом вознаграждения — 1500 фунтов золота. В том, что император подкупал русов, не было ничего особенно удивительного или нового. Разграбление русами города «S-m-k-r-ts» было воспринято в Византии спокойно или даже с одобрением. Однако византийцы не предполагали, что Святославу на Дунае так понравится, что он не захочет уходить, а привычные методы сдерживания напора со стороны русов окажутся неэффективными.

«Повесть временных лет» и византийские хроники рассказывают примерно одинаково о том, как Святослав пришел к выводу о всех выгодах удержания позиции на Балканах. Согласно Иоанну Скилице, русы «удивлялись плодородию этого района», а «Повесть временных лет» вкладывает в уста Святослава следующие слова: «Не любо ми есть в Киевѣ быти, хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грекъ злато, паволоки, вина и овощеве розноличныя, из чехъ же, из угорь сребро и комони, из руси же скора и воскъ, медъ и челяд».[241] Очевидно, что одним из достоинств этого района Святослав считал широкий выбор удобных торговых путей. Как уже подчеркивалось выше, Среднее Поднепровье никогда не было достаточно удобным центром. Русы появились здесь поздно, вероятно, уже после того, как начали торговать в районе Среднего Дуная и по Волге. Теперь же поражение, нанесенное венграм Оттоном I в 955 г., и последовавшие за этим усилия византийских и германских миссионеров открыли возможность постоянной торговли с Центральной Европой по Дунаю. Усыпленная нескрываемым аппетитом русов к ее товарам, Византия, вероятно, не сообразила, что русы могут быстро изменить направление своей торговли. Успешный союз Святослава с огузами, пожалуй, должен был стать для Византии предупреждением о том, что теперь во главе русов стоит легкий на подъем князь.

Святослав вторгся в Болгарию, по-видимому, на исходе лета 968 г., и его войска опустошали города, почти не встречая сопротивления. Святослав оставался на Дунае дольше, чем считали нужным византийцы, а тем временем печенеги, вероятно, по наущению Византии, совершили набег на Киев и осадили город. Среди жителей города, число которых увеличилось за последние полстолетия, начался голод, и стареющая Ольга, как сообщается, уже подумывала о капитуляции. Согласно «Повести временных лет», положение спас «отрокъ», который «бѣ бо умѣя печенѣжьски, и мняхуть и своего». Он пробежал через стан печенегов, держа уздечку и притворяясь, что ищет своего коня.[242] Добежав до реки, он скинул одежду, бросился в воду и поплыл через реку под градом печенежских стрел. Выплыв на противоположный берег, где стояло войско русов, он убедил воеводу Претича, что положение в городе очень тяжелое. Претич сумел внушить печенегам, что его дружина — это лишь авангард войска Святослава, идущего на помощь киевлянам. Таким образом, было заключено перемирие; а затем Святослав действительно прибыл «и прогна печенѣги в поли, и бысть мир».[243]

Эта история отражает некоторые изменения в положении русов на Днепре. Знание отроком печенежского языка указывает на довольно широкие контакты с ними, а тот факт, что Претич, в согласии с ритуалом поменялся оружием с вождем печенегов, отдав ему свой меч и щит в обмен на саблю и стрелы, предполагает определенное умение находить с кочевниками общий язык. Как выяснилось вскоре, Святослав воспользовался этими достижениями, заключив союз с важнейшими племенными объединениями печенегов. Надо полагать, что к этому времени, а, быть может, и раньше, он уже имел обыкновение брить голову и носить чуб. Более того, рассказ о призыве войска с левого берега Днепра можно связать с археологическими находками, сделанными в некрополях на территории Чернигова и в его округе. Жители этого района стали держать в поле охрану, легковооруженную, в сравнении с представителями элиты. Тем не менее эта охрана готова была прийти на помощь киевлянам, хотя и не могла вступить в решающее сражение.

Святослав возвратился на нижнее течение Дуная, вероятно, осенью 969 г., с намерением прочно там обосноваться. В походе на юг русов сопровождали женщины, как впоследствии обнаружили византийцы, когда грабили трупы убитых. Византийские писатели приписывают Святославу стремление захватить Константинополь и, согласно Льву Диакону, он не признавал за Византией прав на европейские провинции империи.[244] Однако его действия вполне соответствуют тем целям, которые приписывает князю «Повесть временных лет» — стремлению обосноваться в Переяславце в дельте Дуная. Переяславец отождествляется с нынешним местом Прислава (Nufarul), находящимся на одном из рукавов Дуная.[245] Не в интересах Святослава было покушаться на саму столицу, и, кроме того, он не мог не понимать трудностей, с которыми был связан штурм морских укреплений города на маленьких лодках.

Святослав продемонстрировал здравый смысл, ограничив свои амбиции землями, находящимися вне границ империи. Вероятно, он рассчитывал вести дела с греками с новой позиции — с позиции силы. Как «Повесть временных лет», так и византийская хроника отмечают его интерес к крепостям и городам на Дунае. Святослав оставлял гарнизоны в наиболее важных из них, таких как Доростол (Дристра, современная Силистра). Жители других городов сами признавали его власть.[246] Сохранилось очень мало сведений о существовании до этого времени торговли между Нижним Дунаем и Центральной Европой. Все функционировавшие тогда торговые пути шли, вероятно, не вдоль по реке, а пересекали реку, связывая болгар со степными жителями. Но, как мы видели, по среднему течению Днепра тоже никогда не шла оживленная торговля до того, как русы открыли возможности этого района и обосновались там.

Незадолго до описываемых событий русы пытались установить контроль над торговым центром стратегического значения в другом месте — на Кавказе. История захвата русами укрепленного города Бердаа около 944 г. дает возможность лучше понять намерения Святослава. Это событие, кажется, является ответом группы русов во главе с H-L-G-W на неудачный поход Игоря в Византию. Однако русы, отправившиеся на Кавказ, как и Святославовы воины, взяли в поход своих жен, так что они, по-видимому, искали место, в котором можно было бы развернуть выгодную торговлю. Они использовали в отношении жителей Бердаа политику кнута и пряника. Вступив в город, русы обратились с воззванием к горожанам: «Мы не собираемся вмешиваться в вашу религиозную жизнь, мы желаем только властвовать; наш долг хорошо с вами обращаться, а ваш — быть нам верными».[247] Потом, стремясь выжать из жителей как можно больше, русы применяли более жесткие методы воздействия. Они стали заставлять жителей платить выкуп; правда, того, кому удавалось убедить русов, что у него больше ничего не осталось, отпускали «с кусочком клейменой глины, служившим охранным свидетельством».[248] Эти русы были в состоянии контролировать и, в течение многих месяцев, защищать большой и богатый город.

Политика, комбинирующая запугивание и laissez-faire, была применена и на Балканах. Одна из первых акций Святослава после его возвращения была рассчитана на то, чтобы посеять панику среди болгар. Сообщается, что около двадцати тысяч пленных болгар были посажены на кол в Филиппополисе, чтобы заставить тех, кто еще сопротивлялся, в страхе побросать оружие. Однако Святослав понимал, что ему необходимо завоевать признание у знатных болгар. Он позволил их царю Борису остаться в Преславе и сохранить все регалии императорской власти, включая венец и пурпурные одеяния. Такой терпимостью князь завоевал расположение многих знатных болгар, воины которых стойко сражались на стороне русов. Они оказались тем более полезны, что численность русов, какие бы фантастические цифры не называли византийские источники, была, вероятно, весьма скромной. Но высшим достижением дипломатии Святослава было умение заключать союзы с самыми разными кочевниками. Поскольку к князю присоединились не только печенеги, но и венгры из Центральной Европы, в его руках оказалось огромное войско.[249]

То, что Святослав призвал на помощь венгров, показывает его интерес к пути в Центральную Европу, лежащему по Дунаю. Торговые интересы, таким образом, переплетались с политическим расчетом: Святослав в своем «Малом Преславе» (буквальный смысл названия Переяславец) соблюдал положенную дистанцию по отношению к царскому двору в Преславе. Таким образом, он использовал в своих интересах антипатию болгар к Византии и их преданность своей царской семье. Тем временем Святослав мог надеяться на доход от торговли по Дунаю и в устье реки, который получали и который стремились увеличить его наместники, размещенные вдоль реки в укрепленных местах. Этот доход, в свою очередь, позволял щедро одаривать кочевников, служа гарантом безопасности путей от устья Дуная до земель русов. Военный контроль, который князь, по-видимому, установил в верхнем течении Днестра, давал возможность поддерживать связь с северными землями и сохранять их под своей властью.

Конные соединения Святослава устремились на юг, в Византию, но в крепостях к югу от Балкан он не оставлял своих гарнизонов. Святослав вероятно считал, что византийцы смирились с его присутствием в Болгарии. Во всяком случае, он не расставил посты на перевалах Балкан. Император Иоанн Цимисхий воспользовался этим упущением и, проведя свою кавалерию через горы, неожиданно напал на болгарскую столицу Преслав. Даже яростное сопротивление гарнизона русов, возглавляемого неким Сфангелом или Сфенкелом, не спасло города. Семья болгарского Царя, вместе с царскими регалиями, была взята в плен.

Сам Святослав находился в то время в Дристре, и основная часть его войск базировалась, по-видимому, на Дунае или поблизости от реки. У Святослава оставалось еще много воинов, хотя он вызвал к себе и казнил 300 знатных болгар, в чьей верности сомневался. Он, по-видимому, чувствовал себя достаточно уверенно, так как решился дать войскам императора сражение в открытом поле. Хроника сообщает, что на протяжении битвы «двенадцать раз прилив сменялся отливом»,[250] но в конце концов русы отступили в город. Как сообщается, русы сражались пешими, обороняясь с помощью длинных щитов, сомкнутых сплошной стеной. Теперь они должны были ограничиться конными вылазками из Дристры и стали нести тяжелые потери, в то время как весь ущерб византийцев ограничился тремя лошадьми.[251] Это заставляет предположить, что теперь армия Святослава была укомплектована иначе, чем та, которая опустошила Хазарию и, пожалуй, даже та, которая участвовала в первом балканском походе. В 971 г. он решил использовать русов только в качестве пехоты, вероятно, рассчитывая, что его союзники — кочевники обеспечат удар конницы, сметя противника своим количеством. Однако печенеги и венгры его покинули, вероятно, будучи подкуплены византийцами. Тем временем византийский флот вошел в Дунай, преградив путь отступления по воде, и начался голод.

То, чего затем не случилось, не менее интересно, чем то, что в конце концов произошло. Дристра, хотя и переполненная людьми, не сдалась под натиском голода, болезней или штурмовавших ее императорских войск. Прошло более двух месяцев, и война шла с переменным успехом, пока, наконец, 21 июля 971 г. русам не удалось на какое-то время отбросить византийскую армию от стен города. Как признается византийский хронист, «исход войны был все еще неясен».[252] Император, вызывая Святослава решить судьбу войны поединком, показал меру своего отчаяния. Святослав, как сообщается, отверг предложение Цимисхия, и война продолжалась. Однако через несколько дней он предложил мир, пообещав отпустить пленных и уйти с войском на север, если он получит зерно и гарантию неприкосновенности; весьма показательно, что одним из выдвинутых требований было подтверждение права русов привозить свои товары на продажу в сам Константинополь. Все требования Святослава были приняты, и, когда были обсуждены условия мирного соглашения, состоялась встреча двух вождей. Цимисхий подъехал верхом на коне к берегу реки, а Святослав подплыл на небольшой ладье, причем действовал веслом «наряду с другими» гребцами; он разговаривал с императором, сидя на лодочной скамье.[253]

Наружность Святослава была запечатлена византийцем-очевидцем: у него были голубые глаза, курносый нос, косматые усы и узкая борода; и был он среднего роста. Показательно нежелание князя встать или как-либо иначе выразить свое почтение к императору. Это демонстрировало, что встречаются два полновластных, если не два равных правителя. Святослав предложил условия мира, но он не сдался на милость победителя. «Повесть временных лет» приводит текст договора, удостоверенного клятвами и записанного византийским чиновником в Дристре, пользуясь оригиналом, скрепленным печатью Святослава. Святослав клялся хранить «миръ и свершену любовь» и воевать против любого, кто нападет на империю. Он, надо полагать, не считал унизительным присягнуть вместе с теми, кто «и со мною, и подо мною», перед богами, в которых они веровали. Текст договора не противоречит всем тем условиям, на которых, согласно византийской хронике, настаивал Святослав: его надлежало внести в число «друзей и союзников ромеев».[254] Нет ни единого упоминания о расплате за причиненный войной урон, о репарациях и тем более о капитуляции.

Святослав, по-видимому, все еще владел награбленным добром и пленными. Помня о судьбе отца, он пытался перевезти домой эти трофеи, не слушая увещеваний Свенельда, своего главного воеводы, советовавшего князю возвращаться верхом. Отступление из Болгарии происходило медленно, так что осень застала Святослава в устье Днепра. За зиму запасы истощились, и «шла у них по полугривнѣ глава коняча».[255] Награбленное в Болгарии добро тянуло к себе, как магнитом, печенегов, которые напали на русов, когда они переправлялись через пороги после весеннего паводка. Святослав был убит, как и большинство его воинов. Печенеги оковали его череп «и пьяху из него»,[256] что входило в ритуал празднования победы, существовавший и у других степняков. Бритой головы оказалось недостаточно для сохранения союза с печенегами, и, более того, ведя мирные переговоры в Дристре, Святослав сам искал посредничества Византии, чтобы та просила печенегов пропустить русов через степи.

У походов Святослава на Дунай много общего с более ранними походами русов, особенно с походом на Бердаа. Вместе с тем его новая военная кампания представляла собой не просто смену направления. Святослав пытался разыграть прежний сценарий в таком районе, где стратегическая обстановка могла бы ему благоприятствовать, если бы ему удалось заручиться реальной поддержкой кочевников. В городах и крепостях на Дунае жило более многочисленное, чем на Днепре, и более денежное население. Те, кто жил на южном берегу реки — по крайней мере, были христианами, и Святослав надеялся властвовать над ними, хотя сам он клялся Перуном и Волосом, богом скота.[257] Святослав хотел разжиться за счет греческого золота и венгерских лошадей, а также управляя разными народами, кочевыми племенами и горожанами, среди которых были и христиане. Среди пленников Святослава находилась «греческая» монахиня, которую привезли, чтобы отдать в наложницы представителям правящей в Киеве династии.

2. Поселение на месте: Владимир в Киеве

Предпринятая Святославом попытка осесть на Дунае оказалась безуспешной, но нет никаких указаний на то, что за этим последовал спад в экономической жизни управляемых русами поселений. Напротив, факты говорят об относительной стабильности жизни к северу от степей. В марте 973 г. посланники русов были среди других послов при дворе Оттона I в Кведлинбурге. Политическая структура, которую они представляли, была создана Святославом перед его вторым походом на Дунай. Свенельд оставался влиятельной фигурой на Среднем Поднепровье. Один из сыновей Святослава, Ярополк, был посажен в Киеве, а другой, Олег — в земле древлян. Согласно «Повести временных лет» жители «Новгорода» также требовали себе князя.[258] Ярополк и Олег не соглашались туда идти, и Святослав решил отправить на север своего менее законного сына, рожденного его ключницей, славянкой по происхождению, примерно десять лет назад. Мальчик по имени Владимир был послан на север вместе со своим дядей Добрыней. Владимир считался еще мальчиком, но и его два сводных брата едва ли были взрослыми, учитывая, что самому Святославу в момент гибели было не более тридцати пяти лет от роду. Тот факт, что страной правили юноши, не вызвал никакого протеста со стороны других членов рода или людей, имевших влияние в Среднем Поднепровье. Такая стабильность заставляет предположить существование общепризнанной иерархической структуры, жесткость которой, пожалуй, даже усилилась, когда многие так и не возвратились из Святославова похода. Что касается земель на севере, то, вероятно, они были изначально предназначены для неискушенных во власти или для незаконнорожденных.

Был однако один вопрос, который оставался нерешенным, отчасти потому, что он никогда раньше не возникал у живших на Днепре русов: как должны строить свои отношения три князя, получившие города или людей от своего отца. Не было сколько-нибудь близкого или уместного прецедента, который бы помог решить, в чем должно выражаться старшинство киевского князя по отношению к его братьям. Распределение прав на сбор дани, охоту или торговлю, по-видимому, редко осуществлялось на территориальной основе, так как политическое образование русов до сих пор обеспечивало коллективное управление и защиту их интересов на всем пространстве вдоль водного пути север — юг. Не прошло и нескольких лет после смерти Святослава, как разгорелась вражда между двумя братьями на юге — Ярополком и Олегом. Эта вражда, согласно летописи, явилась результатом столкновения двух охотившихся отрядов — одного, возглавляемого Олегом, и другого, во главе с сыном Свенельда, который был eminence grise Ярополка. Олег убил этого сына. Если, как думает летописец, Олег считал Люта Свенельдовича виновным в нарушении границ, то, вероятно, распределение сфер влияния было еще не очень ясным или спорным. Но дело, по-видимому, было не в границах, а в соперничестве братьев и в зависти: земля древлян не приносила Олегу таких доходов, как Киев, который достался Ярополку и семье Свенельда (насчет споров о наследстве см. главы 5 и 7).

Ярополк пошел войной на брата и победил его. В рядах отступавшего войска Олега была такая паника, что на мосту, ведущем в Овруч, люди и лошади стали тесниться, сталкивая друг друга вниз. Многие падали в ров перед Овручем на голову один другому, в числе их и Олег. Его тело нашли в результате поисков, продолжавшихся «от утра и до полудне»,[259] и Олег был похоронен Ярополком торжественно и со слезами. Услышав о случившемся, третий брат Владимир бежал «за море», а в Новгород были назначены посадники. Однако примерно в то же время на земли русов устремился встречный поток искателей власти. «Из-за моря» прибыл некто Рогволод (Ragnvaldr на древнескандинавском). Он обосновался на Западной Двине в Полоцке и, если верить летописи, вел себя там, как князь. Аналогичным образом Тур или Туры занял крепость на мысу у Припяти и правил там достаточно долго для того, чтобы память о нем осталась в названии города Турова. Кажется, этот город был основан не так давно, а, может быть, и самим Туром. Западнее Турова во второй половине X в. были созданы и другие опорные пункты, например, Волковыйск — на водном пути, соединяющем Припять с Неманом.[260]

Названные события показывают перспективы развития возникшего на Днепре политического образования русов и те трудности, с которыми они столкнулись. Ярополк, по-видимому, сохранял полный контроль над Средним Поднепровьем, но он был, похоже, не в состоянии помешать пришельцам со стороны оседать на границах его владений. Летопись сообщает, что Рогволод строил планы выдать свою дочь замуж за Ярополка, что ставило его примерно на то же место в иерархии, что и место его будущего зятя. Но появление Рогволода и Тура — это также признак притягательной силы Днепра и его притоков. Именно по Днепру, а не по Волге или какому-либо другому маршруту, проходила теперь та ось, за которую стоило держаться. Полоцк стоял на перекрестке путей с севера на юг и пути по Западной Двине, но лишь в течение X в. рядом с укрепленной вершиной холма возникло довольно обширное поселение.[261] Ось север — юг притягивала к себе и другого будущего правителя, бежавшего в Скандинавию незаконнорожденного Владимира Святославича. Владимир сумел собрать войско где-то там, может быть, в Бирке, а может быть еще дальше на западе, при одном из дворов в Норвегии. Впрочем, он не располагал средствами, чтобы платить воинам, он, наверное, вел их вперед обещаниями вознаграждений на «Восточном пути».

Владимир, похоже, легко вернул себе Городище-Новгород, сыграло свою роль то, что он княжил там несколько лет. Скорее всего, воспользовавшись советом и помощью своего дяди Добрыни, он вооружил местных жителей, включая славян и чудь (финно-угров). Он сделал брачное предложение Рогволоду Полоцкому, рассчитывая взять в жены его дочь Рогнеду (Ragnheithr на древнескандинавском). Получив отказ, он пошел на Рогволода с войной, разорил Полоцк и убил Рогволода и его двух сыновей. При этом он не оставил своего плана жениться на Рогнеде, которая еще раньше надменно заявила: «Не хочю розути робичича».[262] Надо сказать, что Полоцк до появления Рогволода не являлся княжеским городом, да и сам Рогволод правил там недолго. В своем настойчивом желании получить Рогнеду в жены Владимир был движим не только похотью и жаждой мести — для сведения счетов существовали более простые пути. Скорее, Владимир считал, что, связав себя узами с родом скандинавского «князя», он упрочит свой статус и установит контроль над Полоцком. Действительно ли Владимир получил оскорбительный отказ на свое первоначальное предложение или это только легенда, несомненно, что браком с Рогнедой он стремился прежде всего упрочить свои политические права.

Несмотря на то, что он сознавал (а может быть именно потому, что он сознавал) двойственность своего положения в Полоцке, Владимир сразу же двинулся на Киев, находившийся от него на расстоянии 580 километров. Летопись подчеркивает, что с князем пошли «вой многие,[263] но даже если допустить, что он сумел уговорить славян и финно-угров идти с ним в такой дальний поход, шансы свергнуть Ярополка были у Владимира невелики. Серьезный воинский контингент нуждался в продовольствии, а новгородцы вряд ли согласились бы долго воевать на юге, в то время как на севере их ждали огороды и мастерские. Владимир не решился подойти к Киеву ближе Дорогожичей, в нескольких километрах к северу от города. Ярополк, вполне возможно, надеялся заставить своего сводного брата удалиться, потянув время. К тому же у него было свое боеспособное войско, которое могло вступить в бой с Владимиром. Действительно, Владимир сумел захватить власть в Киеве только коварством и предательством. Он подкупил некоего Блуда, который командовал войском, охранявшим Киев. Блуд посоветовал Ярополку не выступать против Владимира и обманным образом убедил его бежать из Киева, лживо заявив князю, что горожане замышляют его убить. Ярополк бежал и затворился в Родне, там, где Рось впадает в Днепр, на границе с печенегами. Его приезд был незапланирован, и запасы продовольствия скоро иссякли. Он не послушался совета Варяжки — одного из своих советников или родственников, предлагавшего идти к печенегам и там собрать войско. Вместо того, он все надежды возложил на переговоры со своим сводным братом, которые должны были состояться в Киеве, в отцовском теремном дворе. «Яко полѣзе въ двери, и подъяста й два варяга мечьми подъ пазусѣ. Блудъ же затвори двери и не да по немъ [вслед за Ярополком] ити своимъ. И тако убьенъ бысть Ярополкъ».[264] Варяжко, все еще сохранявший верность Ярополку, бежал к печенегам и «часто» принимал участие в их набегах.

Нет оснований сомневаться, что в существенных своих чертах рассказ «Повести временных лет» о приходе Владимира к единоличной власти, случившийся около 978 г., соответствует действительности. Рассказ о его обманах продолжается. Скандинавские наемники Владимира потребовали от него свою долю, желая взять в качестве выкупа с горожан по две гривны с человека. Положение Владимира в Киеве не могло быть прочным, поскольку считалось, что киевляне по-прежнему верны Ярополку, сам Владимир находился в Дорогожичах, и для киевлян едва ли оставалось тайной, что Ярополк был убит, когда приехал на мирные переговоры. Возложить на киевлян столь непомерный выкуп означало внести еще большее смятение или даже вызвать восстание, в то время как печенеги были готовы к войне. Владимир просил своих наемников подождать до той поры, пока для них соберут шкуры куниц. Но он нарушил слово и не раздал меха. Похоже однако, что скандинавы лишь ограничились упреками и попросили отпустить их к грекам. Владимир же отправил перед ними к царю посланников и предупредил его: «Се идут к тебѣ варязи!.. Не мози их держати въ градѣ, оли то створять ти зло, яко и еде».[265] Если понимать эти слова буквально, они означают, что в Киеве происходили насилия и грабежи. Вся история в целом показывает трудности, с которыми столкнулся Владимир в вопросах, касающихся поддержания дисциплины в своем наемном войске и выдачи вознаграждения воинам, трудности, которые приходилось преодолевать и последующим князьям, нанимавшим варягов. Военный контингент, приведший Владимира к власти, не был устойчивым хотя бы потому, что в него входили горожане таких интенсивно растущих центров, как Городище-Новгород, услугами которых можно было воспользоваться лишь ненадолго.

Трудности, которые ждали Владимира, когда он сел в Киеве, отчасти были прямым следствием описанных выше событий, отчасти у них были более глубинные причины, а кое-что обнаружилось в процессе правления самого Владимира. Князь постарался поскорее избавиться от большей части варягов, но из района Балтийского моря могли появиться новые искатели приключений. Своего дядю Добрыню Владимир поставил наместником в Городище-Новгороде, чтобы он охранял северные подступы к политическому образованию русов. Но одновременно ему пришлось отражать набеги, которые совершали из степей печенеги, Варяжко, а возможно, и другие приверженцы его братьев, в то время как на западе, наверное, по-прежнему были сильны позиции Туры. На Старокиевском холме Владимир соорудил внушительный укрепленный вал, опоясывающий территорию в десять гектаров; предшествующий вал охватывал только два гектара.[266] Расширение площади укреплений города свидетельствует о его преуспеянии, но оно свидетельствует также об опасностях, которым подвергались сам князь и жители города, так что, возможно, возведение вала было попыткой прочнее привязать к себе этих последних.

Владимир теперь почти целиком зависел от боеспособности того войска и той охранной службы, которые существовали в Среднем Поднепровье до его прихода. Ведь в конце концов ворота Киева открылись перед ним из-за измены Блуда. Если верить летописи, Владимир купил Блуда обещанием находиться у него в подчинении: «Имѣти тя хочю во отца мѣсто, и многу честь возьмешь от мене».[267] Владимир предстает перед нами как молодой человек, полный сил, но вместе с тем находящийся в изоляции. Его связи с районом Киева были слабыми, да и те не всегда делали ему честь. Хотя его мать происходила из местных — из Любеча, известно было, что она когда-то находилась в услужении у отца правящего князя. Владимир привез с собой Рогнеду, которая презирала его за низкое происхождение, вместо того, чтобы вступить в брак с какой-то знатной женщиной киевского рода. Его положение было сомнительным в двух отношениях: он был продуктом незаконной связи и вместе с тем чужаком, который, к тому же, предательски избавился от доверившегося ему сводного брата. И, в довершение ко всему, Владимиру было нелегко защитить торговый путь в Византию.

Ограниченность земных связей в обществе Среднего Поднепровья Владимир возместил обществом богов. Их изображения были размещены в иерархическом порядке за пределами его двора на вершине Старокиевского холма. Первым из богов был Перун, бог грозы и молнии, которому поклонялись балты и славяне и культ которого был воспринят от них русами. Имя Перуна в качестве гаранта упоминается в договоре 944 г. и договоре Святослава 971 г. Идол Перуна был сделан из дерева, но его голова была серебряной, а усы золотыми. «Повесть временных лет» называет еще пять богов, чьи изображения стояли рядом с идолом Перуна: это Хоре, Дажьбог, Стрибог, Семаргл и Мокошь. Дажьбог почитался южными и восточными славянами как бог солнца, растительности и урожая, среди славян же, судя по имени, нужно искать почитателей Стрибога. Культы трех других богов были неславянского происхождения. В частности, культ Семаргла был, по-видимому, занесен в Среднее Поднепровье народами, говорившими на иранских языках, а позднее усвоен переселенцами, в том числе славянами.[268] Такой подбор богов, кажется, свидетельствует о том, что Владимир старался опереться на культы, уже известные и признанные на Днепре. Вероятно, этот набор отражает гетерогенность населения Киева во второй половине X в.

Тесным соседством с богами Владимир очевидно рассчитывал компенсировать отсутствие личного авторитета. Согласно летописи, установка идолов была первым деянием Владимира после захвата власти. Добрыня, как сообщается в летописи, прибыв в Новгород, тоже установил идола.[269] Там, как и в Киеве, захват власти и утверждение культов шли рука об руку. Какого бога изображал идол, в летописи не уточняется, но скорее всего это был Перун. Его уже почитали здесь не менее ста лет в святилище неподалеку от города, память о котором сохранилась в названии этого места — Перынь. Общими чертами культов, установленных Владимиром и его дядей, были их публичность и обязательность. Жителям Киева и Городища вменялось в обязанность совершать жертвоприношения идолам в присутствии князя или его представителя. Летопись трактует это как нововведение, причем предосудительное нововведение.

Первые годы правления Владимира были отмечены еще одним важным изменением, происходившим уже, правда, помимо его воли — уменьшался приток дирхемов из владений Саманидов. Еще не понятны ни точное время, когда этот процесс начался, ни его динамика. В 970-е гг. дирхемы продолжали попадать на Русь, несмотря на опустошение Святославом Хазарии и его поход против волжских болгар. Поток их, по-видимому, сократился в 980-е гг., а в 990-е гг. он почти совсем иссяк, так и не достигнув прежнего уровня за счет дирхемов других мусульманских династий. Русы, вероятно, обратили внимание на колебания в содержании серебра, появившиеся во второй половине X в. в сасанидском дирхеме, и хотя общее сокращение в содержании серебра было не столь уж велико, оно могло в конце концов лишить поставщиков меха желания предлагать свой товар на рынок. Борьба между Газневидами и Караханидами за владения Саманидов тоже была препятствием, мешавшим торговать со Средней Азией. Эти изменения, возможно, не сразу отразились на политике Владимира, утвердившегося на Днепре. Сотни тысяч дирхемов и фрагментов дирхемов продолжали находиться в обращении и могли побуждать к новым обменам. Более того, торговля серебром во второй половине X в. велась преимущественно к северу от Среднего Поднепровья, а на северо-востоке князья, кажется, относительно легко установили над ней контроль и обложили ее налогом. Трансформация таких поселений, как Тимерево, в сельские общины, не имеющие сколько-нибудь значительных торговых связей, не могла сильно волновать Владимира.[270] Но уменьшение притока серебра с востока ослабляло такие торговые центры, как Городище и Гнездово, где дирхемы продолжали обмениваться и храниться, и существуют указания, что в середине 980-х гг. Владимир активно включился в дела северо-востока.

Согласно «Повести временных лет», в 985 г. Владимир и Добрыня повели войско против волжских болгар. Это была совместная операция русов, плывших на ладьях, и торков, которые двигались на конях по берегу. Последних можно отождествить с огузами, о которых упоминалось в рассказе о походе Святослава против хазар. Летопись утверждает, что Владимир «побѣди» болгар, но она в то же время дает понять, что ему не удалось окончательно с ними расправиться, и на заключении мира присутствовали обе стороны. По летописи, Добрыня указал Владимиру на то, что болгары ходят в сапогах: «Симъ дани намъ не даяти, пойдемъ искать лапотниковъ!».[271] Другими словами болгары были слишком твердым орешком, и бесполезно было пытаться их покорить.

Поход Владимира на болгар имел место после нескольких лет других военных операций. Согласно летописи, он дважды нападал на вятичей, ходил на радимичей и ятвягов, живших между Припятью и Неманом. Ранее вятичи и радимичи уже платили дань русам. Очевидно Владимир решил восстановить гегемонию Руси над соседними народами, ослабшую со времени смерти Святослава. Он ходил также далеко на запад и там отобрал «Перемышль, Нервенъ и ины грады» у «ляхов», вероятно, у лендзян, т. е. у народа, который упоминается в числе данников русов в DAI.[272] Названные города были расположены на путях, связывающих Днепр и Припять с Краковом, Прагой и Центральной Европой, с одной стороны, и странами Балтийского моря, с другой стороны.[273] Эти пути были одним из направлений, по которым серебро из мусульманских стран попадало к западным славянам и в Скандинавию; и, вероятно, движимые обратным потоком, теми же самыми путями в земли русов в последней четверти X в. начали просачиваться серебряные денарии, правда, в небольших количествах. Походы Владимира на Запад и на волжских болгар могут рассматриваться как экспансия широкого масштаба, хотя и не такого широкого, как во времена Святослава. Впрочем, эти походы могли быть результатом трудностей, связанных с утратой существующими торговыми путями их былого значения. В сложившейся ситуации, когда жители Городища-Новгорода перестали получать новое серебро с востока, Владимира конечно же интересовали такие данники, как вятичи, которые могли платить дань серебром. Возможно, совсем не случайно единственным совместным походом Владимира и Добрыни, наместника Городища-Новгорода, был поход против волжских болгар. Каковы бы ни были цели Владимира, когда он замышлял поход на болгар — а они вовсе не обязательно были четкими или неизменными — этот поход не остановил спада в притоке серебра. Один из последних серебряных дирхемов, о котором известно, что он был выпущен самими болгарами, датируется 986/987 г.[274]

В то время, как прекращение притока мусульманского серебра безусловно оказало влияние, хотя и в неопределенных масштабах, на политику Владимира, в действиях, предпринятых им для того, чтобы узаконить эту политику, понятно далеко не все. «Повесть временных лет» отмечает факты сопротивления насаждавшимся князем культам, сопротивления, кончавшегося мученичеством. Один из таких эпизодов имел место, когда Владимир устроил победное пиршество для своих идолов после подчинения ятвягов. Когда тянули жребий, выбирая мальчика и девочку, которые будут принесены богам в жертву, жребий пал на сына варяга, который «пришелъ изъ грекъ, и держаніе вѣру христеяньску».[275] У этого варяга был в Киеве дом, в котором он отдыхал от дел, вероятно, заработав себе состояние на службе в Византии. Звали его, как сообщается в одном из источников, Туры, а христианское имя его сына было Иван.[276] «Повесть временных лет» вкладывает в уста Туры слова, обличающие поклонение богам, которые «не суть то бози, но древо; днесь есть, а утро изъгнееть; не ядять бо, ни пьют, ни молвят, но суть дѣлани руками в деревѣ». Он противопоставил им Бога, «ему же служат грьци и кланяются, иже створилъ небо, и землю, и звѣзды, и луну, и солнце».[277] Это стандартное обличение идолопоклонства, содержащее отголоски Ветхого Завета. У славян случаев человеческих жертвоприношений не отмечено. Напротив, ритуальные убийства известны у шведов, а также у русов на раннем этапе их истории. Так что вполне возможно, что варяг на самом деле отказался поклоняться идолам, как того требовал Владимир, и что за это он и его сын были убиты.

Такие эпизоды едва ли были приятны Владимиру. Как бы сильно он ни стремился навязать киевлянам себя и своих любимых богов, князь вряд ли желал видеть притеснения местных христиан или слышать насмешки иноземных путешественников. Крещеные русы, скорее всего, хотели воспитывать своих детей в Христианской вере. Более того, на существование христианских обрядов указывают находки нательных крестов и восковых свеч в камерных захоронениях Гнездова и Тимерева, которые можно датировать 960–970-ми гг.[278] Зажигание свеч на крышах могильных камер или внутри этих камер было распространено у датчан, так что обряд, вероятно, занесли на восток путешественники и торговцы из Дании. Жители тех городов на западе, которые захватил Владимир, также по большей части были христианами и, надо полагать, надеялись, что им будет дано право поклоняться единому Богу. Жители Перемышля (современный польский Przemysl на границе с Украиной) в X в. в большинстве своем хоронили умерших в соответствии с христианскими погребальными обрядами; этим временем можно датировать ротонду из белого камня с круглой апсидой.[279] Владимир должен был понять, что принудительное введение обязательного для всех языческого культа во вновь завоеванных городах могло спровоцировать конфликт с подчиненным ему населением.

Для Владимира это был и вопрос престижа. Он укреплял культ Перуна и других богов в то время, когда другие правители демонстративно принимали христианство. Мешко в Польше обратился в христианство в 960-х гг., а в середине 970-х гг. верховный вождь венгров Геза принял христианство от германских миссионеров и крестил своего сына именем Стефан. Гаральд Синезубый, король Дании, крестился примерно в 960 г. и с середины 970-х гг. стал выпускать много серебряных монет, на которых чеканился крест и некая фигура в византийском стиле.[280] Среди богато украшенных камней с руническими надписями, установленных им в Еллинге, интересен тот, который стоит у могильного холма его отца и на котором читается надпись: «Король Гаральд приказал установить эти камни в память о своем отце Горме и о своей матери Тюре. Этот Гаральд завоевал всю Данию и Норвегию и сделал датчан христианами».[281] Через культы, которые пытался укрепить Владимир, он не мог продемонстрировать свою власть величественными монументами победы, тем более сохранить свое имя в памяти потомков. На основе этих культов нельзя было создать единой системы святилищ. Большинство из раскопанных святилищ, которые принадлежали восточным славянам, находится далеко на западе от Днепра, вдоль Припяти и ее притоков, или на юго-западе, ближе к Карпатам и Днестру.[282] Владимир не разрывал связей с Балтийскими странами, где он нашел убежище в 970-е гг. Одна из саг повествует о том, как находившийся в изгнании Олаф Трюггвасон нашел убежище при дворе Владимира, когда тот еще был язычником. Хотя содержание саги сильно преображает действительность, она показывает, что представители скандинавской знати переезжали от одного двора к другому, и позволяет думать, что правители северных стран знали о религиозных убеждениях друг друга. Сага отмечает важную деталь: Владимир ожидал, что люди из его окружения примут участие в его жертвоприношениях; если верить саге, мальчик Олаф вежливо, но твердо отказался приносить жертвы.[283] Владимир должен был понять, что, продолжая придерживаться культа, который неприемлем для представителей скандинавской знати, принявших христианство, он рискует дать повод для насмешек и оказаться в социальной изоляции в среде таких, как Гаральд Гормсон (впрочем, это не относится к Олафу: вопреки саге, в то время, когда он жил на востоке, Олаф был еще язычником).

Невозможно сказать, какие соображения сыграли решающую роль в решении Владимира изменить религиозную политику, но есть доказательства, что, вскоре после введения им в Киеве публичного идолопочитания, Владимир стал присматриваться к религиям, пустившим прочные корни в других странах. «Повесть временных лет» содержит довольно схематичный рассказ о том, как представители византийского православия, западного христианства, ислама и иудеев из Хазарии пытались склонить Владимира в свою веру и как Владимир будто бы отправил своих посланников к волжским болгарам, германцам и грекам посмотреть, кто как служит богу. Посланники возвратились, превознося до небес богослужение греков: «Нѣсть бо на земли такаго вида ли красоты такоя Токмо то вѣмы, яко онъде Богъ с человѣки пребываетъ, и есть служба их паче всѣхъ странъ».[284] Мотив правителя, который выбирает веру из предложенных ему культов, встречается в арабских и еврейских рассказах об обращении хазарского хагана в иудаизм, и, возможно, они в некоторой степени послужили источником вдохновения для составителей летописи.[285] Подтверждением того, что Владимир действительно отправлял своих посланников к иноземным правителям и просил каждого из них представить свое исповедание веры, может служить сообщение Марвази, персидского писателя конца XI в. Он повествует, как русский «царь» послал четырех родственников в Среднюю Азию, к правителю Хорезма. Они просили дать им наставника, который бы научил русов исламу, и наставник был отправлен.[286] Надо сказать, что Марвази понимает «Владимир» (Vladmir) как титул, а не имя, и его утверждение об обращении русов в ислам ошибочно. Но весьма вероятно, что его рассказ является откликом на то испытание вер, которым Владимир занимался в 980-х гг., а если посланники были отправлены в исламскую державу, то скорее всего их также посылали к германцам и к византийцам. Испытываемые религии, включая иудаизм, имеют ту общую черту, что они все монотеистические. Каждая из них концентрируется на почитании единого всемогущего Бога, причем почитание это в каждой из религий определяется специальной корпорацией священников или судей. И все они, строго говоря, являются религиями Книги.

Пожалуй, можно усомниться в том, что Владимиру действительно необходимо было отправлять посланников в чужие страны за сведениями о разных религиях. Скорее всего, мусульмане, равно как христиане и иудеи, жили в самом Киеве. При раскопках на Подоле была найдена каменная форма с надписью на арабском языке, которую можно понять или как имя собственное «Yazid», или как название этноса «Turk/Tork». Она принадлежала, надо полагать, работавшему на этом месте ремесленнику-мусульманину.[287] Однако Владимир, посылая «родственников» или «мужи добры и смыслены» к чужеземным правителям, вероятно, руководствовался своими особыми политическими соображениями. Монотеистическая религия, обслуживаемая корпорацией с жесткой иерархией, с регламентированной письменностью, сулила очевидные выгоды тому, кто правил обширной, но внутренне аморфной страной. Однако в сложившейся обстановке Владимир, по-видимому, не мог себе позволить самолично выбрать монотеистическую религию и навязать другим свой выбор. Для Владимира, как и для его отца — который не принял христианства потому, что боялся насмешек своей дружины — возможность повелевать определялась поддержкой его дружины; и даже наняв себе постоянное войско, он не мог рассчитывать на успех, не заручившись согласием по крайней мере некоторых знатных людей из Среднего Поднепровья. Представляя Владимира сомневающимся, какое из вероисповеданий ему выбрать и вкладывая ему в уста слова «пожду и еще мало»,[288] летопись, возможно, отразила действительно стоявшую перед князем политическую дилемму.

Окончательный выбор Владимира пал на религию греков. Из рассказа летописи ясно, что чаша весов долгое время колебалась. Если бы Владимиру удалось полностью подчинить себе волжских болгар, то вместе с их территорией в его государство попала бы обширная сеть мечетей и исламских школ; они могли бы обеспечить его горожан наставниками. Миссионеры, прибывшие на Русь во времена правления Ольги, были германцами, а не греками, и Оттон III впоследствии проявил себя как ревностный покровитель деятельности миссионеров. Однако в 980-е гг. Оттон был еще ребенком, а правившие от его имени регенты были заняты внутренними делами и ликвидацией последствий, связанных с восстанием славян за Эльбой. Внутренними проблемами было поглощено и правительство Византии. В 987 г. два греческих военачальника были в состоянии мятежа, причем войска одного из них, Варды Фоки, контролировали значительную часть Малой Азии. Император Василий И, отчаянно нуждавшийся в поддержке, не был в состоянии отогнать чужеземного правителя из пограничных районов, все еще признававших его власть.

Точную последовательность событий, включая место и дату крещения Владимира, установить чрезвычайно трудно. Разногласия по этому поводу существовали уже во времена составления «Повести временных лет»: «Се же не свѣдуще право глаголють, яко крестилъся есть в Киевѣ, инии же рѣша в Василеве; друзии же инако скажють».[289] Летопись настаивает на том, что Владимир крестился в Херсоне и приводит в связи с крещением князя подробный рассказ. Владимир напал на этот византийский город и в конце концов взял его благодаря предательству каких-то его жителей. Потом он потребовал у императора в жены его сестру, соглашаясь при этом принять христианство. Принцесса Анна была отправлена в Херсон, и Владимир принял крещение в церкви Св. Василия, «и есть церки та стоящи въ Корсунѣ градѣ, на мѣстѣ посреди града».[290] Свадьбу отпраздновали, и Владимир вернулся в Киев со своей женой. Он возвратил Херсон грекам как «вѣно». Два факта в этом рассказе — захват Херсона и женитьба на Анне подтверждаются независимыми неславянскими источниками. Один из источников сообщает, что Владимир послал 6000 воинов на помощь Василию, и можно не сомневаться, что подкрепление русов сыграло решающую роль в подавлении восстания Варды Фоки.

Однако по поводу последовательности описанных событий ученые пока не пришли к единому мнению. В конце XIX в. преобладало мнение, что Владимир захватил Херсон для того, чтобы оказать давление на Византию, задерживавшую исполнение договора о заключении брака. В наше время, однако, А. Поппе выдвинул тезис, что Владимир напал на Херсон, выполняя условия договора с Василием II: город, согласно этой гипотезе, перешел на сторону мятежников, а Владимир, уже принявший крещение в Киеве, возвращал Херсон под власть императора. Эта «ревизионистская» точка зрения сейчас получила широкую, хотя и не единодушную поддержку.[291]

Какую бы гипотезу мы ни предпочли, неизменным остается тот факт, что Владимир воспользовался моментом неразберихи в Византии, чтобы заключить выгодную сделку с ее правителем и ввести новый культ на условиях, выбранных более или менее по его усмотрению. Захватил ли он Херсон до или после того, как обещал выслать Василию подкрепление, в любом случае князь использовал тот редкий случай, когда император нуждался в помощи русов гораздо больше, чем киевский князь в союзе с императором. У Владимира теперь были такие рычаги воздействия на императора, которых не было у княгини Ольги в середине X в. Ольга сблизилась с греками настолько, что своим христианским именем взяла имя Елены, но она не добилась ни посылки на Русь христианской миссии, ни брачного союза. Ее отказ послать императору войска или товары, о котором сообщается в летописи, не оказал на того никакого воздействия. В конце 980-х гг. Василий II остро нуждался в войсках, это на какое-то время сделало Владимира полным хозяином положения, чьи требования приходилось выполнять. Таким образом, совпали взаимные интересы Владимира и Василия.

Владимир не зависел целиком и полностью от воли императора. Василий II был не в состоянии помешать ему увозить из херсонских церквей священнослужителей или церковную утварь, и в том, как награбленное добро размещалось в Киеве, налицо элемент триумфа. Две бронзовые статуи и четыре бронзовых коня были водружены на видных местах и вызывали живой интерес даже спустя сто лет: летопись опровергает мнение «невеж», полагавших, что они сделаны из мрамора.[292] Владимир воспользовался также знаниями херсонских священников, надо думать, потому что у них был опыт в наставлении язычников и новообращенных. Один из херсонцев, Анастасий, был поставлен во главе центральной церкви, основанной Владимиром вскоре после крещения. Он оставался важной фигурой до самого конца правления Владимира. Похоже, что его близкие отношения с Владимиром способствовали появлению летописного рассказа о том, как Анастасий помог захватить Херсон, выдав местонахождение подземных труб, обеспечивавших город водой; именно перекрыв эти трубы, Владимир принудил город сдаться.[293]

Владимир лично руководил ритуальным ниспровержением тех самых богов, почитанию которых он раньше покровительствовал, подтверждая поворот своей религиозной политики на 180 градусов. Процесс очищения он сопровождал театральными эффектами, устраивая спектакли вроде того, когда идола Перуна привязали к хвосту коня и волокли вниз с горы к Днепру, причем двенадцать людей било идола палками. Идола бросили в реку, причем было велено отталкивать его от берега, пока он не достигнет порогов. Только за порогами идола оставили в покое, и, выброшенный течением, он лег на песчаный берег. Тот же Днепр стал местом крещения значительного числа жителей Киева. Летопись не скрывает, что они явились на Днепр по требованию Владимира, а не по собственному убеждению и не по божественному вдохновению. По всему городу был передан приказ Владимира: «Аще не обрящеться кто заутра на рѣцѣ, богатъ ли, ли убогъ, или нищъ, ли работникъ, противенъ мнѣ да будетъ!». Многие повиновались и вошли в воду Днепра «овы до шие, а друзии до персий, младии же по перси от берега, друзии же младенци держаще, свершении же бродяху, Попове же стояще молитвы творяху».[294]

Владимир смог осуществить эти мероприятия своими силами. После десяти лет военных походов и наложения дани на обширные территории его положение в Киеве упрочилось. Однако законность его власти в целом все еще можно было оспаривать, и поэтому, связывая свое правление с утверждением нового культа, он должен был сделать так, чтобы этот новый культ впечатлял воображение больше, чем существовавшие ранее или какие-либо другие. В этом смысле очень важен был брачный союз с греческим «царем». Вступить в брак с «царицей» (как называли Анну) — означало добиться признания своего собственного высокого положения. Этот брак, кроме того, открывал перед Владимиром возможность придать большую законность своей власти, когда у него появится сын и наследник императорского происхождения и это станет предметом зависти других правителей севера. Затаенное чувство обиды всплывает на поверхность в написанной несколько позже саксонской хронике. Титмар Мерзебургский заявляет, хотя и неосновательно, что Анна была обещана в жены Оттону III.[295] И, наконец, брак предполагал некоторые материальные обязательства императора по отношению к его новоявленному шурину. Принцесса, родившаяся, как и сам Василий, в Пурпурном зале императорского дворца, должна была представлять в Киеве величие императора, и поэтому ее надлежало содержать в условиях, к которым она привыкла. Интересы Василия II и Владимира совпадали в том, что для Анны надлежало построить резиденцию, где она могла бы жить и служить Богу в соответствующей ее происхождению обстановке, окруженная высокопоставленным духовенством. Яхья Антиохийский, автор арабской хроники, тесно связывает два события: отправку к русам «митрополитов и епископов» для осуществления массового крещения и состоявшееся в то же время венчание Владимира и Анны. Яхья приписывает именно ей заслугу в строительстве «множества церквей», в то время как «Повесть временных лет» утверждает, что сам Владимир «пославъ приведе мастеры от грекъ» для строительства церкви пресвятой Богородицы.[296]

Церковь пресвятой Богородицы была поручена Анастасию Корсунянину. Херсонские священники были поставлены служить в ней, а Владимир, показав свою заботу о процветании церкви, определил для ее содержания средства. По мысли Владимира, «церковь одной десятой части» — Десятинная должна была стать такой же неотъемлемой частью его правления, какой десять лет назад являлись идолы. На месте прежнего их святилища, всего лишь в 50-ти метрах от Десятинной церкви, была построена деревянная церковь Св. Василия, покровителя Владимира. Десятинная церковь была выстроена из кирпича и камня и намного превосходила размерами все прежние каменные строения, воздвигнутые к северу от степей. Она стояла на фундаменте размером приблизительно 27×18 м, у нее был купол, три нефа и три апсиды. Архитектура церкви и ряды кирпичной кладки, чередующиеся с рядами каменной, в сочетании с мраморными карнизами и парапетами, придавали Десятинной церкви облик византийского храма. По мнению некоторых историков искусства, образцом для нее послужила церковь Фароса — церковь во имя пресвятой Богородицы в дворцовом комплексе Константинополя.[297]

Десятинная церковь несомненно входила в дворцовый комплекс, построенный Владимиром на Старокиевском холме. Двухэтажные каменные здания были построены к югу, западу и, возможно, к северо-западу от Десятинной церкви, образуя величественный ансамбль. При раскопках церкви были обнаружены богатые украшения и предметы интерьера. Пол был выложен глазированной керамической плиткой с изображением пальметт и орлов, а в алтарной части в opus sectile пол был мраморным. Стены и своды были украшены мозаикой и живописью, декорацию интерьера дополняли мраморные детали, например, капители колонн. Найдены были фрагменты живописи, в том числе изображение юноши с нежными чертами лица и вьющимися волосами.[298] Каждая из находящихся рядом каменных построек достигала в длину 40 м, причем их настенная живопись и мозаика напоминают украшения Десятинной церкви. Постройки были, вероятно, резиденцией Анны и ее придворных дам, которые отправились с ней в путешествие через степи. Примерно пятнадцатью годами раньше «блестящая свита» отправилась с принцессой Феофано в Саксонию.[299] Анна прожила в Киеве более двадцати лет, но летопись умалчивает о каких-либо ее деяниях, и, по-видимому, она так и не родила Владимиру наследника. Тем не менее, она добавила Владимиру респектабельности даже своей смертью, ибо ее положили в мраморный саркофаг в ту самую Десятинную церковь, которая примыкала к ее резиденции и которая фактически была дворцовой церковью. Таким образом, в конце концов Владимир намного превзошел Гаральда Синезубого с его памятными камнями.

Владимир демонстративно связывал утверждение новой веры с перипетиями своей собственной судьбы и с благосостоянием простых горожан. Одной из таких акций по утверждению христианства было основание церкви в Василеве, после того, как он чуть было не погиб там от рук печенегов. Князь устроил «праздник великъ», продолжавшейся восемь дней для «боляры своя, и посадникы, старѣйшины по всѣм градомъ, и люди многы, и раздал убогым 300 гривенъ». Затем, в праздник Успения Богородицы, преодолев примерно 30 км и вернувшись в Киев, он вновь устроил «праздник великъ, сзывая бещисленое множество народа». На подобных массовых празднествах, повторявшихся «по вся лѣта»,[300] Владимир играл роль хозяина и благодетеля для гораздо большего числа жителей Киева и окрестностей и с гораздо большей помпезностью, чем в то время, когда он заставлял их поклоняться и приносить жертвы Дажьбогу.

Главным местом проведения этих празднеств был дворцовый комплекс, но Владимир пробовал распространить благотворительные мероприятия и на улицу. По преданию, он приказал снарядить телеги и положить на них «хлѣбы, мяса, рыбы, овощь розноличный». Эти телеги развозили по городу, спрашивая: «Кде болний и нищь, не могы ходити?»,[301] и все получали в соответствии со своими нуждами. Летопись рисует Владимира набожным человеком, действующим в согласии со Священным писанием, но телеги были нагружены также и бочками с пивом, которое, надо полагать, предназначалось в основном для крепких и здоровых горожан. Владимир, действуя в согласии с верой, навязанной им киевлянам, теперь укреплял свои с ними отношения мирскими, хотя и освященными Писанием мероприятиями. Связывающие их узы были тонки, но не совсем бесполезны для того, кто когда-то появился здесь фактически со стороны.

Новая религия в своих обрядах и повседневной практике отмечала исключительную роль Владимира как распространителя христианских идеалов. Его привязанность к дружине и другим состоятельным людям нарочито подчеркивалась. Как уже говорилось, в положении правящей на Днепре элиты русов было много черт, выдающих коллективную причастность к власти. Ольгу во время ее приемов в Большом дворце сопровождало более двадцати представителей знати, а устойчивость материального положения магнатов подтверждается такими курганами, как курган в Черной Могиле, содержащий захоронение вооруженного человека и его сына.[302] Военные походы 980-х гг. по наложению дани и восстановлению ее выплат дали Владимиру возможность сплотить вокруг себя дружину, награждать и повышать в ранге тех, кто хорошо воевал. Однако лишь его мероприятия по массовому обращению народа в христианство стали тем исключительным деянием Владимира, в котором никому не дано было его превзойти и которое никто не мог повторить. Знатные русы уже раньше по собственному желанию приняли христианство, но теперь они были в каком-то смысле отодвинуты в сторону: неиссякающая щедрость Владимира сделала его признанным духовным вождем.

Когда в летописи Владимир изображается хозяином и властителем представителей «знати» и «дружины», как если бы данные понятия были взаимозаменяемы, это, возможно, не является выдумкой. Устроив свой двор в ново-построенном комплексе, Владимир в социальном плане поднялся над теми и над другими. Празднества устраивались каждое воскресенье во дворце в большом зале для собраний, вероятно, после службы в Десятинной церкви. Владимир распорядился, чтобы на празднествах присутствовали бояре, командующие городским ополчением и «нарочитые» люди. Еда подавалась в изобилии, и, примечательным образом, это мероприятие проводилось «при князи и безъ князя».[303] Наверное, Владимир сознательно воспроизводил церемониалы Большого дворца, и можно думать, что Анна Порфирородная присутствовала на некоторых пиршествах. Как бы то ни было, ясно, что Владимир использовал новый культ для того, чтобы осуществлять своего рода общественный надзор за другими представителями элиты. Его дворец оставался в центре общественной жизни, даже когда сам он уезжал за сотни километров, а это случалось нередко, судя по тому, что в одной из саг он назван «королем» Holmgarthr.[304]

Дворцовые постройки, религиозные обряды и празднества были эффективным средством объединить различные слои населения Среднего Поднепровья под властью Владимира. У всех этих средств был, однако, тот общий недостаток, что они были привязаны к одному месту — Старокиевскому холму. Существовало другое средство утвердить достоинство Владимира во всех его землях, и средство это — монеты. На них был изображен только один правитель — Владимир, и здесь, как и в других местах, его сопровождал всемогущий Бог. Владимир начал выпускать золотые и серебряные монеты вскоре после принятия христианства. Всего было найдено 11 золотых и более 200 серебряных монет. В основном эти находки сделаны в районе Среднего и Верхнего Днепра, и лишь некоторые монеты были найдены в других местах вдоль «Восточного пути» — от острова Готланда до устья Днепра.[305] Качество золота и вес золотых монет соответствуют византийским nomisma, но их выпуск продолжался недолго. В большинстве «серебряных» монет серебра намного меньше, чем меди и других неблагородных металлов, и общее их число ничтожно по сравнению с количеством восточных дирхемов, все еще находившихся в обращении. И хотя содержание серебра в новых дирхемах было ниже, чем в старых, оно оставалось значительно выше, чем у монет, выпущенных Владимиром. Тем не менее самим фактом выпуска монет Владимир показал, что на земле русов ему нет равных.

Главной целью Владимира было изобразить себя законно сидящим на троне, и золотые монеты, а также серебряные наиболее ранних образцов делали это в буквальном смысле. На лицевой стороне монет изображен в византийском стиле Христос Пантократор (Вседержитель). На обратной — Владимир, восседающий на троне, увенчанный короной византийского типа, с подвесками, и держащий в руках завершающийся крестом скипетр. На византийских монетах император очень редко изображался на троне, поэтому чеканщику пришлось самому придумывать образ правителя, и это ему удалось довольно плохо. Важно, однако, другое — желание чеканщика и его заказчика продемонстрировать, что Владимир сидит на троне. Чтобы развеять все сомнения, на большинстве монет была сделана надпись «Владимиръ на столѣ». У русов, как и в других политических образованиях Скандинавии, трон, похоже, был важнейшим атрибутом королевской власти. На некоторых золотых монетах и наиболее ранних серебряных читается другая надпись, соответственно: «Владимиръ — а се его злато», «Владимиръ — а се его сребро».[306] На более поздних типах серебряных монет, выпущенных в последние годы жизни Владимира, трон приобретает более четкие очертания, бюст Христа исчезает, а его нимб перекочевывает на голову князя. Место Христа занимает эмблема, напоминающая трезубец, которая использовалась Владимиром как символ власти.[307] Подобные знаки были в ходу у хазар, у которых по-видимому и заимствовали эмблему предшественники Владимира. Трезубец присутствует на лицевой стороне монет Владимира вплоть до окончания его правления. Надписи и композиция в более поздних типах серебряных монет Владимира содержат много несущественных вариантов, но контуры княжеского символа угадываются безошибочно.

«Говорящие монеты» Владимира были адресованы отчасти его дружинникам и представителям знати на востоке. Но, выпуская их, он думал и о том, чтобы не отстать от других правителей, имевших возможность таким же образом символически демонстрировать свое достоинство, причем речь идет не столько о византийском императоре, сколько о правителях в северных землях. Хаган волжских болгар прекратил выпуск дирхемов приблизительно в те годы, когда Владимир начал чеканить свои первые монеты, но около 995 г. стал выпускать серебряные монеты король шведов Олаф Скотконунг, оформление их имитировало монеты англо-саксонских королей. Несколько образцов этих «сигтунских монет» было найдено в районах, находящихся к востоку от Балтийского моря.[308] В 990-е гг. монеты также выпускались датским королем и Олафом Трюггвасоном, который стал к этому времени королем Норвегии. Как в усвоении новых религий, так и в выпуске монет северные правители старались не отставать друг от друга. Вероятно, заметное сокращение притока дирхемов с востока заставляло их спешить и постараться поставить свой оттиск на том драгоценном металле, которым они располагали.

Владимир поддерживал отношения — надо полагать, обмениваясь подарками и поздравлениями, — с другими правителями. «Повесть временных лет» сообщает, что он «бѣ живя съ миромь» с Болеславом Польским и Стефаном Венгерским.[309] Заключались и брачные союзы: Святополка, одного из сыновей Владимира, женили на дочери Болеслава. Кроме того, Всеволода, одного из сыновей Рогнеды, пытались обвенчать с шведской принцессой Сигрид. Сага повествует о том, что Сигрид умертвила как Всеволода, так и Гаральда из Гренланда, сказав при этом, что «таким путем она хочет отучить всяких царьков являться к ней и просить ее руки».[310] Эти контакты с далекими странами поддерживались не ради обмена любезностями. Именно в Скандинавии Владимир набрал свое войско, чтобы пробить дорогу к власти на «Восточном пути», а примерно в 990-е гг. Эрик Хааконсон, норвежский ярл, «опустошил огнем земли Владимира и взял штурмом Aldeigjuborg [Старую Ладогу], и это была жестокая битва». Истинность приведенных стихов подкрепляется наличием серьезных разрушений в крепостной стене Старой Ладоги и следами пожара, относящимися к рубежу X и XI вв. Однако другие магнаты рассматривали двор Владимира как стартовую площадку для походов за богатством и властью, направленных в противоположную сторону. Одним из них был Олаф Трюггвасон, который возглавил боевую флотилию и опустошал берега Балтийского моря, а затем напал на Англию, где в 991 г. ему удалось собрать дани 10 000 фунтов серебра.[311]

3. Укрепление позиций

Хотя Владимир никогда не мог себе позволить пренебречь защитой северных подступов к речным путям, главные источники его доходов и освященные новой религией места располагались на юге. Оборона этого района осложнялась его демографическими особенностями. Застроенная территория Киева расширилась во второй половине X в. за счет населения, стекавшегося сюда из самых разных мест. Работорговля играла в этом немалую роль, хотя и косвенным образом. Молодые рабыни были одним из самых дорогих товаров, и нередко представителей военной элиты хоронили вместе с рабыней. Согласно «Повести временных лет» сам Владимир собрал 800 наложниц, расселенных по деревням в окрестностях Киева. Их этнический состав был, по всей вероятности, таким же пестрым, как и этническая принадлежность тех наложниц, которые, по данным источников, родили ему сыновей. Одна из последних была чешка, другая византийская монахиня, третья болгарка. Даже сделав скидку на преувеличения, свойственные летописи, мы можем предположить, что продолжавшаяся почти столетие практика подобных связей оставила заметный отпечаток как на численности, так и на этническом составе населения Среднего Поднепровья. Жили в Киеве и добровольные переселенцы, как тот, кто вырезал имя на арабском языке на каменной форме, найденной на Подоле, или Туры, варяг, вернувшийся из Византии. В целом ряде могил, находящихся в киевских некрополях, судя по инвентарю и погребальному ритуалу, были похоронены финно-угры и кочевники.[312] Еще до принятия христианства ряды элиты стали пополняться представителями нескандинавского населения, которых, вероятно, возвышали за их воинскую доблесть и вследствие доверия к ним сюзерена.

Однако быстрый рост Киева и его культурная неоднородность не были типичны для всего района в целом. Количество поселений и некрополей, датируемых X в. и находящихся на расстоянии более 30 км от Киева, очень невелико. Единственным безусловно густонаселенным районом были берега Десны — у Чернигова и далее вверх по течению реки. Именно отсюда пришло к Киеву вспомогательное войско в 969 г., а не с запада и не с юго-запада. Археологические памятники из поселений, расположенных в этих последних направлениях, малочисленны. В середине X в. земля русов была на расстоянии «одного дня пути» от печенегов.[313] Набеги, которые организовывал вместе с печенегами Варяжко, а возможно и другие приверженцы Ярополка, делали южные подходы к Киеву мало привлекательными для земледельцев.

К началу 980-х гг. Владимир был уже настолько уверен в безопасности Киева, что ходил в дальние походы на север и на запад. Но тот факт, что Киев одиноко стоял на незащищенном краю земли русов, оставался в силе. Основная причина, определившая решение Святослава переселиться на другое место, так и не исчезла. Владимир задумал навсегда покончить с почти полным отсутствием у Киева тыла, а значит и населения, которое могло бы, помимо производства продуктов питания, платить налоги и нести воинскую службу. Он организовал принудительное переселение жителей северных лесов в район к югу от Киева. Летопись вкладывает в уста Владимира следующие слова: «Се не добро, еже мало городъ около Киева». Летопись перечисляет реки, вдоль которых он «нача ставити городы и поча нарубати мужѣ лучьшиѣ от словень, и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сихъ насели грады; бѣ бо рать от печенѣгь».[314]

Археологические данные подтверждают летописное сообщение о крупных фортификационных работах, начавшихся вскоре после крещения Владимира. Они также показывают, что Киев являлся для Владимира опорой земли русов. Оборонительные линии представляли собой цепочку укрепленных пунктов разной величины и длинных земляных валов, получивших название «змиевы (змеиные) валы». Вопрос об их датировке долгое время оставался спорным, но теперь уже не вызывает сомнений, что многие земляные укрепления относятся к эпохе Владимира. На юге и западе от Киева было насыпано несколько линий оборонительных валов, которые петляли и образовывали целую серию лабиринтов. Длинный вал тянулся также по левому берегу Днепра, защищая долину реки. В месте впадения Сулы в Днепр этот вал соединялся с другим, защищавшим низовья Сулы.[315] Недалеко от места их слияния, около брода через Сулу, было построено крупное укрепленное поселение. В пределах его укреплений находилась гавань, которая могла служить убежищем для плывущих по Днепру судов. Этот опорный пункт, площадью в 27 гектаров, получил многозначительное название Воин.

Район, в котором строительство велось наиболее интенсивно и на котором более всего сосредоточились заботы Владимира, лежал прямо на юге от его столицы (см. карту 6). Непосредственно к югу от Киева был возведен «змиев вал», преграждавший проход между речкой Ирпенем и Днепром. Основная оборонительная линия проходила южнее и использовала преимущества крутого левого берега Стугны. Сама река в нижнем ее течении являлась достаточной преградой для живущих грабежом кочевников. «Змиев вал» начинался в том месте Стугны, которое находилось всего в «трех часах быстрой езды» от Киева.[316] Обогнув Стугну, вал шел дальше на запад и упирался в речку Ирпень, заключая Киев в своего рода треугольник, а затем поворачивал на северо-запад, доходя до самого Тетерева. Этот «змиев вал», когда в начале XI в. он был наконец достроен, растянулся на расстояние 100 километров.

Две другие оборонительные линии шли от берега Днепра на запад, огибая с двух сторон Витичев, заново укрепленный отправной пункт для судов русов, которые отплывали в Византию. На этих внешних линиях валов почти не было крепостей, да и вообще «змиевы валы» не замышлялись как сооружение, постоянно охраняемое людьми.[317] Скорее они предназначались для того, чтобы замедлить приближение конницы кочевников, лишая их преимуществ неожиданного нападения. Валы были не очень высоки — в среднем 3,5–4 м, перед ними были вырыты рвы двенадцатиметровой ширины, не позволявшие даже самым сноровистым коням с разбега перемахнуть через вал. Петляющие внешние ряды «змиевых валов» не давали кочевникам быстро уйти с награбленной добычей, и они рисковали оказаться в ловушке у преследователей. Для того, чтобы успешно вести погоню, русам нужно было держать лошадей, хорошо ездить верхом и находиться неподалеку. В крепостях, вереницей растянувшиеся вдоль Стугны, могли быть расквартированы отряды конницы, а конница из Киева могла подоспеть в считаные часы. Личное участие Владимира в создании новых оборонительных рубежей было увековечено названием одного из них Василев, по имени его святого. Именно здесь однажды летом князя атаковали печенеги и заставили спрятаться под мостом. Укрепления Василева и ряда других крепостей и населенных пунктов были усилены с помощью технических новшеств, воспринятых вместе с новой религией. Внутренняя часть «змиевых валов», как и большая часть крепостей, была усилена рядами бревен, уложенных параллельно валу и покоящихся на крестообразных опорах, или с помощью бревен, уложенных клетью и заполненных землей, песком или глиной, которые извлекались из примыкающего к валу рва. Вал в Василеве был насыпан на деревянные рамы, а снаружи были уложены аккуратные горизонтальные ряды из необожженных кирпичей. Такую же кирпичную конструкцию обнаружили при раскопках ближайшей крепости на восток от Василева, на месте нынешней деревни Заречье. В основании валов в новых городах, построенных Владимиром, — в Белгороде и Переяславле также были уложены необожженные кирпичи. Форма и размер этих кирпичей те же, что у необожженных кирпичей, которые, по сообщениям в печати, были найдены при раскопках валов около фундамента Десятинной церкви в Киеве. Нет оснований сомневаться, что в основе своей техника производства кирпича была завезена греческими «мастерами», строившими церковь. Валы, усиленные такими кирпичными опорами, можно было насыпать выше, не рискуя вызвать оползень. Валы в Василеве и сейчас достигают в высоту 8 метров, валы в Белгороде — 5–6 метров, а в 990-х гг. они были еще выше. Увенчанные частоколом, эти земляные укрепления представляли собой эффективное средство защиты. Укрепления в Белгороде защищают огромную площадь — примерно в 105 гектаров. В дополнение ко всему, было основано несколько поселений на мысах, нависающих над Стугной, Ирпенем и другими реками, которые огибались или пересекались «змиевыми валами». Эти земледельческие поселения, расположенные вдали от главных крепостей, иногда занимали площадь в 7 гектаров и даже больше.[318]

«Повесть временных лет» лишь мимоходом упоминает строительство Владимиром оборонительных сооружений к югу от Киева, и тем не менее объем проведенных работ свидетельствует о серьезно организованном мероприятии. Более 500 километров земляных укреплений было возведено после того, как Владимир принял решение об этом строительстве, а принял он его вскоре после крещения. Вероятно, в итоге было основано не менее 100 крепостей, укрепленных городов и неукрепленных поселений, в них переселили много тысяч людей, а оборонительные сооружения поселений на территории вплоть до Чернигова и Червеня подверглись переделке. Оборонительные сооружения имели уже вполне законченный вид к тому времени, когда в 1008 г. их довелось увидеть Бруно из Кверфурта. Германский миссионер описывает «крепчайшую и длиннейшую ограду (sepe)», которой Владимир «со всех сторон окружил» свои «владения».[319] Владимир сам проводил Бруно и его спутников к «воротам», через которые они прошли пешком. Два дня ехал Бруно из Киева, и только на третий день после прощания с Владимиром у ворот он встретил печенегов. На дворе была зима, и в это время года кочевники имели обыкновение уходить к югу, где легче было найти корм для скота, но все же, по сравнению с серединой X в., ситуация резко изменилась.

В своем увлечении строительством укреплений Владимир чем-то напоминает Альфреда, короля Уэссекса. Альфред соорудил более тридцати укрепленных пунктов (burhs) по всему Уэссексу и проявлял о них неустанную заботу, снабжая всем необходимым. Владимир строил с еще большим размахом, и это несмотря на то, что у него не было возможности, как у Альфреда, реставрировать существовавшие уже города. Винчестер, один из крупнейших burhs Альфреда, был вдвое меньше Белгорода, причем Альфред использовал возведенные еще римлянами стены. У Владимира не было также таких вспомогательных средств, как Burghal Hidage, записанный реестр наделов обрабатываемой земли — hides, отведенных для содержания определенного количества защитников каждого burh. С другой стороны, предшественники Владимира уже доказали свою способность руководить, не опираясь ни на какие писаные правила, а он лишь дал давно испытанным средствам принуждения новое применение. Король Альфред не был столь всемогущ, чтобы куда-то переселять свободных граждан, его биограф и авторы хроник сетуют поэтому, что работы по возведению крепостей выполнялись медленно.[320] Владимиру не требовалось вести агитационную кампанию литературными средствами, чтобы добыть нужное количество рабочей силы у своих подданных. Но, вместе с тем, едва ли среди подданных Владимира были такие, кто владел навыками письма или чтения, чтобы вести подобного рода кампанию или оповестить о ней других. И это определенным образом ограничивало возможности Владимира.

Поскольку Владимиру удалось немного продвинуться вглубь степи на правом берегу Днепра, понятно его желание сделать то же самое и на левом, тем более, что там находились славянские поселения. Здесь он насыпал «змиев вал», протянувшийся вплоть до Воина, и другой — вдоль Сулы. Такая конфигурация оборонительных рубежей хорошо отвечала основной цели Владимира — защитить Киев. Летопись рассказывает о длительной осаде Белгорода и столкновении с печенегами у брода, где позднее был основан Переяславль. Хотя с печенегами «бѣ бо рать велика бес перестани»,[321] в летописи нет ни одного упоминания о набеге печенегов на Киев, не говоря уже об осаде города. Оборонительные рубежи сдерживали теперь печенегов дальше в степи, им приходилось задумываться и о путях отступления. И все же оборонительные линии Владимира не были непреодолимыми, как показывает судьба небольшой крепости на мысу в Заречье. Владимир укрепил ее вал кирпичной кладкой, а от ворот укрепленного поселения к крепости провел узкий и длинный туннель. Но эти меры не спасли крепость от разорения в начале XI в., и место было заброшено. Две серебряные монеты Владимира были найдены в воротной башне или около нее. Их, вероятно, кто-то обронил во время грабежа.[322] Попытка использовать кирпичную кладку для укрепления земляных валов на Среднем Поднепровье была таким же неприжившимся экспериментом, как и производство серебряных монет.

Напротив, новый культ Владимира, как показало время, не остался лишь минутным увлечением. Мы видели, к каким угрозам ему приходилось прибегать, чтобы заставить жителей Киева креститься en masse. Угроза князя прибегнуть к насилию и разрушение языческих святилищ снискали Владимиру похвалу из уст одного из церковных деятелей середины XI в. В Киеве часть некрополя, содержащая захоронения представителей элиты, исчезла под фундаментом Десятинной церкви, а в Городище святилище, находившееся непосредственно за городом, было разрушено и заброшено. Приблизительно с конца X в. в некрополях Гнездова уже нет следов ритуала сожжения в лодке и других форм кремации. Теперь в Гнездове над умершими насыпали курганы меньшего размера, а с середины XI в. покойников стали класть в вырытых в земле ямах.

Как ни велики были успехи князя в подавлении центров, где осуществлялось организованное почитание языческих богов, и в изменении ритуалов погребения, его меры не были сами по себе достаточны, чтобы заставить народ придерживаться христианских обрядов или вести себя сообразно нравственным заповедям, предлагаемым духовенством. В вопросах захоронения более, чем в чем-либо другом, члены семьи или общины были склонны придерживаться обычаев и своих собственных представлений о том, как лучше обеспечить загробную жизнь умершего. Представители княжеской власти не могли проводить слишком жесткую политику в отношении такого рода обрядов.

Достаточно бегло взглянуть на то, как географически распределяются разные типы погребальных обрядов, чтобы заметить, что обряды, которые можно определить как более или менее христианские, характерны лишь для определенных областей, главным образом, для земель Владимира, находящихся на юге. Это такие захоронения, когда умершего закапывали в вырытую в земле яму с малым количеством утвари или вовсе без нее. Покойников обычно клали на спину, головой на запад, с руками вдоль тела или скрещенными на груди. Их заключали в деревянный гроб. У русов над могилами часто насыпали небольшие круглые курганы — дохристианский обычай, который священники не смогли искоренить, а может быть, считали его достаточно безобидным пережитком. На самом деле наличие курганов давало повод сохранять или возрождать дохристианские обычаи. В них часто клали глиняную посуду и другие мелкие вещи для личного использования, а также пепел, символизировавший кремацию, и еду, символизировавшую похоронную трапезу. Впрочем, на некоторых кладбищах со времен Владимира вообще не насыпали курганов.

Захоронения в ямах раньше всего вытеснили более древние в тех районах, о которых известно из других источников, что там в X в. жили христиане и существовали церкви. Как мы видели, к тому времени, когда их завоевал Владимир, большинство населения Перемышля и других червенских городов составляли христиане, причем находившиеся там священники по-видимому остались en poste. Женитьба Святополка на дочери Болеслава привела к тому, что в его престольном городе Турове оказался епископ из «латинян» (т. е. находившийся в юрисдикции римского папы, а не Византии) — Рейнберн из Кольберга. «Латинянами» были, по всей вероятности, священники и в других западных городах русов. Ближайшие аналогии к ротонде в Перемышле отыскиваются в Моравии, в чешских землях и в Польше. В XI в. архиепископия Праги все еще числила под своей юрисдикцией все земли до Западного Буга и Стыря.[323] Важные торговые пути, связывавшие червенские города с Краковом и Прагой могли способствовать перемещению не только товаров, но и священников. В свете сказанного становится понятным появление на этой территории с конца X в. целых групп некрополей, включающих захоронения в яме: такие группы встречаются в районе Пересопницы, между Верхней Горынью и Верхним Стырем, в районе между Западным Бугом и Саном и, в значительном количестве, в долине Верхнего Днестра.[324] Интерес Владимира и других князей русов к этому относительно густонаселенному району и его выгодным транзитным путям подтверждается найденными здесь камерными погребениями, хотя их здесь существенно меньше, чем в районе Среднего Поднепровья. Эти погребения, по всей вероятности, принадлежат представителям княжеской элиты или их уполномоченным, которые умерли при исполнении служебных обязанностей. С той поры, как Владимир принял христианство, он мог использовать для нужд новой религии местное духовенство, и процесс внедрения христианских обрядов и правил погребения произошел здесь довольно быстро. Еще одна большая область с захоронениями в ямах находится в районе Киева и в землях на восток от него. Это и неудивительно, ибо очевидна связь между присутствием княжеской власти и введением нового обряда захоронения. В Киеве и Чернигове от обряда кремации отказались, как только Владимир обратился в новую веру, и тела покойников ждали Страшного Суда в целости и сохранности. Но над черниговскими могилами курганы традиционного вида по-прежнему насыпались, а дальше вверх по Десне тела умерших по-прежнему клали на уровне земли или внутри кургана — обычай, который начал входить в моду среди славян Среднего Поднепровья задолго до принятия Владимиром христианства. В черниговских некрополях существовала своя устойчивая традиция, и даже Владимиру, наверное, было трудно добиться резкого разрыва со старыми обычаями в этом густонаселенном и относительно хорошо вооруженном районе. Крайнее от Киева из городских кладбищ на Средней Десне, где в 990-х гг. отмечен переход к захоронениям в яме, находилось в Кветуне. К 1000-му г. мосты для внедрения новых погребальных обрядов и, надо полагать, для распространения новой религии были перекинуты на север от Чернигова — в Седнев (в летописи Сновск) и в Новгород Северский. Захоронения в ямах скоро стали практиковать и дальше на востоке к степной границе, в районе Курска.[325] Напротив, жители района, находившегося от Среднего Поднепровья совсем близко на западе, считали себя вправе хоронить умерших по-своему: древляне клали своих покойников под курганом на уровне земли.

Областью наибольшего распространения христианских норм жизни являлся сам Киев и новые поселения на степной границе. У кладбищ Белгорода и Воина, где вообще отсутствуют курганы, не было прошлого, связь с которым требовалось бы порвать, или почти не было. Князь находился рядом и, на первый взгляд, здесь не было нарушений в христианском декоруме. Однако на более глубинном уровне кое-какие старые обычаи продолжали жить. Откровенные проявления язычества, такие как сожжение умершего в лодке с жертвоприношениями животных, встречаются в Белгороде редко, и датируются они последними годами X в. Подавляющее большинство умерших в Белгороде, равно как в Воине и в соседней крепости на Суле, в окрестностях современного Жовнина, клали в гробы, которые заколачивались гвоздями. Но во многих могилах встречаются черепки и, реже, кости животных. Женщин часто хоронили в полном наряде — с височными кольцами или с кольцами для ушей, в отороченном византийским шелком одеянии с капюшоном.[326] Серебряные кольца для ушей с висящими на них семью крошечными лепестками были найдены на кладбищах, расположенных на территории от Жовнина до поселения к северу от реки Здвиж, на месте нынешних Нежилович. Они характерны для радимичей и, вероятно, были завезены на юг переселенцами с Верхнего Днепра. В других могилах найдены бренчащие подвески того типа, который был популярен у финно-угров.

На кладбищах и в поселениях XI в. к югу от Киева довольно часто находят амулеты. С одной стороны, — это круглые подвески, символизирующие солнце, миниатюрные топоры, молоточки и кремни, очевидно, связанные с культом Перуна; с другой стороны, находят производившиеся более или менее в массовом порядке наперсные и нательные кресты, а также штампованные металлические иконки с изображениями святых. Те, кто носил или дарил предметы первого и второго разряда, которые иногда клали в одну и ту же могилу, возможно, не задумывались над их взаимоисключающей символикой. Но при всем том они рассматривались как нечто большее, чем обычные украшения. Тенденция такова, что кладбища с погребениями в ямах и без насыпанных над умершими курганов содержат меньше черепков, пепла и нехристианских амулетов: следовательно, хоронившие сознательно выполняли обряды, которые внедрялись православными священниками. Не случайно, эти кладбища по большей части находятся в радиусе 250 км от Киева или далеко на западе, в районе Днестра и червенских городов.

Жившие на степной границе переселенцы из северных лесов были оторваны от своего рода и общины, и они были наиболее послушны воле князя и восприимчивы к поучениям присланных князем священников. Белгород был одним из тех немногих городов, где Владимир посадил епископа, так что деревянную церковь, обнаруженную при раскопках крепости, можно считать епархиальной церковью. Весьма вероятно, что священники были поставлены и в другие крупные населенные пункты на степной границе. Замысловатая система укреплений и предупредительные огни не могли устранить угрозу печенежских набегов. Расчлененные тела, найденные в некоторых могилах Воина, свидетельствуют о насильственной смерти, а скелеты мужчин в Жовнине иногда сохраняют следы того, что они были зарублены мечом.[327] Живя под угрозой внезапного нападения, увечья или плена, переселенцы, вполне возможно, пытались обрести защиту и утешение в новой религии. Сам князь, видимо, находил в ней опору, после того, например, как чуть было не погиб в Василеве. Почитание христианского Бога, таким образом, было тесно связано с занятой Владимиром позицией непримиримости по отношению к печенегам, которая, кажется, знаменует отход от политики его предшественников. Если в землях русов существовали люди, которые восхваляются в «Повести временных лет» как «новии людье хрестьянстии, избрании Богомъ», «иже прияли суть крещенье и покаянье въ отпущенье грѣховъ», то такие люди жили, по большей части, в южных поселениях. Многие из них, как и сам Владимир, были в этом районе пришлыми людьми, и в то время как для князя переход к христианству означал укрепление его авторитета как правителя, для них этот переход связывался с чувством безопасности и сознанием своего единства с другими христианами.

Владимир, таким образом, следовал путем, в некоторых отношениях прямо противоположным тому, которым шел его отец. Святослав принял облик вождя кочевников и плыл на встречу с Цимисхием, действуя веслом, наряду со всеми, что пришлось бы по душе скандинавским магнатам. Владимир предпочитал сохранять дистанцию как по отношению к другим представителям знати на Днепре, так и по отношению к кочевникам. Как показалось в 1008 г. Бруно из Кверфурта, князь был уверен в своем положении, он был «senior среди великих своими богатствами и размерами своих владений».[328] Бруно передает чувство глубокой пропасти, пролегшей между «границей» земель Владимира и «тропой к язычникам» за их пределами. Владимир высказал Бруно убеждение, что тот скоро будет убит, и действительно Бруно и его спутники неоднократно оказывались под угрозой «тысяч топоров и тысяч мечей, занесенных над нашими головами» среди «ужасного шума и крика».[329] Рассказ Бруно показывает также глубокое недоверие печенегов к русам и их правителю. Уверенность кочевников, что война является нормальным состоянием в отношениях между ними и русами, разительно отличается от ситуации, имевшей место поколением раньше. Один из ученых заметил, что Бруно и его спутники, простившись с Владимиром у ворот вала, пересекли «символическую границу христианского мира».[330] Орды Святослава столь распалили воображение византийцев, что они считали их одним из диких племен севера, вторжение которых предсказывал пророк Иезекииль.[331] И если Святослав думал, что Переяславец «есть середа земли моей», то Владимир утвердился в Киеве, и почти все, что он делал после 988 г., было направлено на укрепление своей власти в этом месте.

Впрочем, было бы неправильным абсолютизировать контраст между двумя правителями. Кроме того, следует воздержаться от слишком восторженной оценки достижений Владимира, сколь бы они ни были впечатляющими. Политика как Святослава, так и Владимира, у каждого по-своему, определялась процессом экономического роста, а применительно к северным лесам — процессом роста численности населения. Задачу эффективного использования возможностей этого беспорядочного, но экономически взаимосвязанного скопища племен и общин Святослав пытался решить, перебазировавшись на Дунай. Как мы видели, политическое образование, которое он создал на Балканах, по всем признакам было в силах успешно управлять этим богатым районом, где многочисленные укрепленные поселения прикрывали отрезок течения одной из главных судоходных рек, отрезок, примыкающий к ее устью.

В вопросах управления государством Владимир был ближе к Святославу, чем это на первый взгляд может показаться. Главная его заслуга — это то, что он создал вокруг Киева район укрепленных поселений, опоясывавших Днепр и его притоки. За счет этого его престольный город не только получил защиту, но и более плотно заселенный, более зажиточный тыл. Впервые за всю историю киевский князь мог использовать ресурсы тех центральных областей, которые были достаточно обширными, чтобы содержать значительный воинский контингент, и в то же время достаточно обозримыми и доступными, чтобы не выходить из-под контроля князя и нескольких его родичей или доверенных лиц. Жители этой территории были в значительной своей части переселенцами из дальних краев, у которых не было возможности выбрать себе другого сюзерена и не было традиции вступать с князем в договорные отношения. Владимир создавал в Среднем Поднепровье опирающееся на города политическое устройство, аналогичное тому, каким его отец намеревался управлять с Нижнего Дуная. Путешествие к морю было все еще нелегким, и Владимир сделал Защиту речных путей на юг своей первоочередной задачей. Укрепленные гавани, готовые принять большое количество судов, были построены в Витичеве, Воине и других крупных поселениях поблизости от Днепра, а одна из функций «змиева вала», прикрывавшего Днепр, заключалась в том, чтобы не дать возможности печенегам расположиться на левом берегу и напасть на суда из засады. Теперь можно было высылать суда для сопровождения или конные отряды вплоть до порогов, и устье Днепра стало не столь непривлекательным местом, каким было раньше. На болотистом Великопотемкинском острове в конце X в. выросло торговое поселение. На нем находились многочисленные склады и мастерские, которые занимали все большую площадь и в итоге распространились на территорию в 4 гектара.[332] Опасности долгого путешествия в Царьград, таким образом, уменьшились, а поток судов увеличился.

Достижения Владимира могут, следовательно, скорее рассматриваться как развитие начинаний Святослава на Балканах или их модификация, чем полное изменение курса. Каждый из них, получив в свои руки динамичную, но аморфную совокупность владений и торговых путей, искал возможности опереться на прибыльный и легко управляемый центр. Мероприятия Владимира, хотя на них и лежит печать его изобретательности и трезвого расчета, не решили всех вопросов управления государством. Киев по-прежнему находился в ненормальном положении, являясь одновременно столицей государства и его аванпостом. Более того, одним из последствий осуществленного Владимиром ограждения своих владений вниз по Днепру, было недовольство кочевников, которые, по-видимому, считали днепровскую долину районом своих летних пастбищ. Несмотря на усилия Бруно из Кверфурта добиться примирения, набеги печенегов и ответные карательные меры русов в последние годы правления Владимира оставались в самом разгаре.

Необходимость находиться в состоянии постоянной готовности к нападению кочевников благоприятствовала поддержанию политического порядка в районе Днепра. Опасность со стороны печенегов сплачивала жителей приграничных поселений и побуждала их верно служить своему князю-защитнику. Они вполне могли считать себя представителями единой христианской паствы, разорвав связи с обрядами радимичей или какого-нибудь другого племени. Однако участие князя в решении столь важных для них вопросов, как споры между поселенцами и защита права собственности, было минимальным, представления о его достоинстве, соответственно, находились в зачаточном состоянии. «Повесть временных лет» в рассказе о Владимире и епископах косвенно признает это, как признается и ограниченность влияния христианских норм на повседневную жизнь.[333]

За пределами района Среднего Поднепровья князь появлялся лишь эпизодически, и влияние его политической власти на рядовых жителей хвойных лесов было незначительным. География захоронений в ямах, зарегистрированных в конце X и в XI вв., показывает, что влияние княжеской власти, равно как соблюдение христианских обрядов, распределялись неровно. Силы и возможности Владимира были, вероятно, всецело поглощены удержанием контроля над опорными пунктами от Старой Ладоги (которую надо было восстанавливать после опустошения ярла Эрика) до устья Днепра, а также созданием пояса из поселений городского типа вокруг Киева. Область, с которой собиралась дань в виде рабов или сырья, простиралась на север и на восток почти беспредельно, и задача обратить всех тамошних жителей в христианство или каким-либо иным образом регулировать их жизнь не входила в ближайшие планы Владимира. Такие племена, как радимичи, кривичи и вятичи, сохранили свои индивидуальные обряды и обычаи, даже еще больше подчеркнув племенные особенности своеобразными для каждого племени украшениями, которые, кажется, получили распространение уже после обращения Владимира в христианство. Их запугали, но полностью не подчинили. Спустя два поколения после посещения Бруно Киева, поездка представителя киевской династии «въ вятичи» была все еще деянием, заслуживающим внимания, по крайней мере, в собственных глазах этого представителя.[334] Земли вятичей не были относительно Среднего Поднепровья много дальше, чем земли печенегов, «самых ужасных и жестоких из живущих в мире язычников».[335] Владимир не мог сам контролировать все разбросанные на большом пространстве опорные пункты, однако для проведения своей политики ему было необходимо держать в подчинении некоторые самые удаленные центры. Такова была какое-то время ситуация в Городище-Новгороде, где Владимир мог положиться на своего искушенного в политике дядю. Но Владимир, кажется, больше, чем его предшественники, использовал своих сыновей для того, чтобы нейтрализовать других родственников или иные княжеские кланы, которые остались на политической арене в 970-х гг. Так, Добрыня был в конце концов заменен на своем посту наместника Новгорода Вышеславом, одним из сыновей Владимира, рожденным от чешской наложницы. Впоследствии, после смерти Вышеслава, Владимир назначил в Новгород Ярослава, одного из своих сыновей от Рогнеды. Другие его сыновья — по-видимому, считавшиеся самыми способными и хотя бы внешне преданными ему, представляли Владимира в тех местах, которые были относительно плотно заселены, где появились представители знати или где была угроза вторжения со стороны иноземных правителей. Князья были посажены в Ростове — недалеко от Сарского городища и в Муроме, по соседству с волжскими болгарами, которые так и не были подчинены; в ближней земле — у древлян, которых удалось подчинить, но не ассимилировать; в Турове, где прежде правил Туры; а также в одном из червенских городов — в современном Владимире Волынском, который был основан недавно и получил языческое имя Владимира — здесь можно видеть указание на то, что князь еще раньше всерьез заинтересовался этим городом. До той поры, пока всемогущий pater familias продолжал здравствовать, распределение трудов и забот о процветающих пограничных территориях между сыновьями было разумно и выгодно. Можно было надеяться, что правильно понятый личный интерес и определенное чувство уважения к родителю вынудят сыновей действовать в согласии с ним, обеспечивать безопасность торговых путей и регулярность поступления дани. Но даже «новый Константин» не мог жить вечно.