Начдив Иван Грязнов

5. «Привет тебе, Красный Урал!»

Наступил май. Вместе с долгожданным теплом он принес стране добрые вести с юга Восточного фронта. Дивизии Фрунзе перешли в могучее контрнаступление, разбили Западную армию белых и повергли в бегство ударный корпус Каппеля.

Во многих сводках о действиях Южной группы войск особо подчеркивались героические дела недавних однополчан тридцатников — красных казаков бригады Ивана Каширина. Благодаря кавалеристам, был взят Бугуруслан, они же первыми ворвались на улицы Белебея.

264-й Верхнеуральский стрелковый полк, прежде подчинявшийся И. Каширину, теперь был включен в состав бригады Грязнова. Боевые удачи земляков взбудоражили верхнеуральцев. Полк захватил митинговый азарт: он требовал отправки на юг.

Грязнов и комиссар Мяги немедля выехали к верхнеуральцам. Командир полка встретил их тем же агрессивным наскоком:

— Видите, прав оказался Иван Дмитриевич. Там главная борьба. Там и развернуться смогли вон как! А мы? Шагу вперед не сделали. Все в грязи топчемся…

— Да, Иван Каширин таков, — спокойно ответил Мяги и сразу спросил: — А за нас с вами кто здесь оборону держать будет?

Погорельский насупился:

— Я что, народ спросите…

— За тем и приехали. Собирайте всех, кто свободен, — и, повернувшись к Грязнову, комиссар посоветовал:

— А выступать придется тебе, Иван Кенсоринович. Люди должны знать, что их командир думает.

Выйдя к бойцам, Грязнов сдержанно поздоровался и безо всяких предисловий начал:

— Что ж, значит Верхнеуральск ваш, а Пермь и Кунгур нет? Выходит, пусть каждый воюет за свой город, за свое село, за свою станицу?.. Нет, мы служим в Красной Армии, и пролетарская солидарность для нас превыше всего. Мы прокладываем дорогу к счастью не только себе, а всей бедноте, всему трудовому люду.

Ряды ответили разноголосым гулом. Выждав, комбриг продолжил:

— Мы с комиссаром вчера были в 3-й бригаде у богоявленцев, в 269-м полку. Их завод от Белебея, сами знаете, куда ближе, чем ваши станицы. А чтобы к домам ближе подаваться, никто и речи не ведет. О другом люди думают. «Просим уменьшить наш хлебный паек с 600 граммов до 400. Отчисленный хлеб передавать детям Москвы. Просим передать рабочим Москвы, Петрограда и нашему вождю товарищу Ленину, что скоро пойдем в наступление. Пощады врагу не будет. Победы добьемся обязательно!» — так ответили они на успехи дивизий Фрунзе. Это — интернационалисты! А вы?

— Наступать-то и мы готовы…

— Где там! Все митингуете.

— Будет, комбриг. Подковал и будет, — нетерпеливо тряхнул бородой пожилой красноармеец. — Скажи лучше, когда и мы двинемся?

— Двинемся, товарищи. Скоро двинемся и так, что до самой Сибири погоним Колчака…

— Вот и оратором становишься, — заметил Мяги, когда возвращались в бригаду. — Только зачем богоявленцев пристегнул? Ведь не были там.

— Но письмо-то их вместе читали. Ну, а прибавил так, для крепости.

— И то верно…

Вскоре у верхнеуральцев побывал и начальник дивизии Николай Дмитриевич. Поговорил с земляками начистоту, и полк окончательно вошел в русло прежней жизни.

Уезжая из бригады, Каширин приказал комплектовать группы из смелых боевиков и учить их решительным наступательным действиям с преодолением крупных водных преград.

— Значит, за Каму махнем? — не сдержался Грязнов.

— Не загадывай. Всему свое время…

Но газеты торопили это самое время и звали вперед.

Никогда еще Иван Грязнов не видел, чтобы люди так жадно тянулись к газетам. «Правда», «Красный набат» и свой дивизионный «Красноармеец» переходили из рук в руки. Ротным чтецам не было покоя: по нескольку раз, от строки до строки перечитывали товарищам каждый свежий номер.

Наконец, был дан приказ о начале общего наступления. 5 июня в предрассветные сумерки комбаты и ротные властным кличем «Даешь Урал!» подняли из окопов бойцов.

К исходу вторых суток наступления 1-я Красноуфимская бригада выбила колчаковцев из Нового и Старого Колесура, а также из Селт и Сектыря. Сосредоточились в районе деревни Шадринка. Около полуночи Иван Кенсоринович Грязнов открыл совет командиров. Решали, как развивать наступление дальше.

Под чистым июньским небом о том же толковали и бойцы.

— Порыв не терпит перерыва.

— Лиха беда — начало.

— Теперь пойдем, брат…

На стороне врага все еще оставался перевес в силах. Против красноармейских полков девятиротного состава дрались пепеляевские части, имевшие шестнадцать рот. Да и роты были разные: у наших — по 120 штыков, у неприятеля — по 150.

Но наступающие были неизмеримо сильней морально. На самые тяжелые участки боя шли коммунисты. Партийцы первыми ударяли в штыки, увлекая за собой остальных.

Пять долгих месяцев понадобилось колчаковцам, чтобы пробиться от Камы к берегам Вятки. Обратный путь они проделали куда быстрее. Уже 21 июня 1919 года в журнале боевых действий 30-й дивизии появилась запись:

Зимой Кама бойцам Грязнова как-то не приглянулась. Замерзшая, переметенная снегами, не удивила ни красой, ни ширью. До любований ли было? Теперь — не то: стояло лето, и не отступали, а с победой шли. Всюду слышалось:

— Так вот ты какая!

— И впрямь, красавица!

Зачарованно смотрел на Каму и комбриг. Не хотелось уходить от берега. Но звали дела. Надо было подтянуть тылы, разыскать мастеров для ремонта трофейных катеров, предстояло наладить связку плотов, достать лодки из окрестных деревень, а главное — тренировать и тренировать группы десантников.

30 июня подготовка к форсированию была закончена. Вечером, перед броском за Каму, решено было отдохнуть. На полянах, под разлапистыми елями поднялись сцепившиеся штыки винтовок. Бойцы разбились на группки. В каждой говор, в каждой про свое толкуют.

Иван Кенсоринович пришел к землякам 262-го Красноуфимского полка. Бойцы потянулись к нему. Громкие разговоры забылись. Посидели, помолчали, а потом, не сговариваясь, затянули песню. Ее сложили артинцы 3-й роты, сложили о себе, о родном заводе, но песня и другим пришлась по душе, незаметно стала любимой во всем полку.

Запели тихо, с печалью:

Второй куплет зазвучал сильнее, мужественней:

Песня была долгой: с каждым памятным боем к ней добавлялись новые и новые строки.

«Что сложат песенники после Камы? — подумалось Грязнову. — И как все будет там, на уральском нашем берегу?»

Разведка приносила обнадеживающие сведения. Боеспособность армии генерала Гайды катастрофически падала. Некоторые части ждали красных не для борьбы, а для перехода на их сторону. Вот и вчера разведчики доставили любопытный документ.

«В добрый, так в добрый. Хорошо, если так и станет. Меньше смертей. Быстрее Урал вернем, — думалось Грязнову. — А с кем-то свидеться удастся?»

Он опустил руку на полевую сумку, где лежала газета «Красный набат» с короткой заметкой «Герои нашей борьбы». В ней говорилось:

Скорбью делу не поможешь. Комбриг поднялся, вынул старинные отцовские часы. Время.

— Теперь, ребята, самое главное — быстрота.

Когда десантники, переплыв реку, ринулись на штурм неприятельских окопов, старенькая шинель и потертая кожаная фуражка комбрига замелькали впереди. Не мог он в таком бою отказать себе в праве быть первым…

Форсировав Каму одновременно у села Туродачий, Оханска и Усть-Нытвы, бригады 30-й дивизии устремились на восток.

1 июля 1919 года 29-я стрелковая дивизия освободила Пермь, а передовые батальоны 21-й дивизии вступили на улицы Кунгура.

— Наши идут! — летела по городам и поселкам Урала радостная молва.

В Екатеринбург в числе первых пришла 28-я стрелковая дивизия под командованием Владимира Азина. Дороги 30-й дивизии оказались более долгими. Но и ее полки успели стать участниками парада, который проходил на Верх-Исетской площади только что освобожденного Екатеринбурга.

Там и разыскал Грязнова порученец Азина.

— Вас ждут, товарищ комбриг.

— Кто?

— Сестры[4]. Вот адрес.

— Визовская больница? Знаю, найду. Спасибо, друг.

Больничный адрес не смутил Ивана Кенсориновича: Настенька — медичка, а Аня, видать, в помощницах при ней. Но как попали сюда?

Встреча оказалась нерадостной. Старшая сестра не врачевала больных: ее подкосил тиф. Исхудавшая, с отметинами рваных ран на лице, Настя дотронулась до алой ленточки на груди брата и залилась слезами.

— Ты не волнуйся, Ваня, — успокаивала Анна. — Кризисы миновали. Ваш приход помог лучше всяких лекарств. А знал бы, какой она была месяц назад? Совсем не жилец. Спасибо маме, послала меня к ней. Ведь одна, совсем одна была… А сколько до этого мук приняла, сказать страшно!

…Когда советские войска оставили Красноуфимск, Пелагее Ефимовне Грязновой объявили, чтобы она вместе с детьми собиралась на высылку в Сибирь.

Настя решила пожертвовать собой, но спасти близких. Пришла к коменданту Костьке Курашкову и заявила:

— Берите меня. Делайте, что хотите, а мать с ребятами не трогайте!

Такой «добыче» враги обрадовались. Настю отправили, как когда-то брата, на «суд» в Поташки. Допросы вел тот же Пашка Домрачев. Угрожая расстрелом, требовал от девушки публично отречься от отца и брата и выдать всех оставленных ими «красногвардейских шпионов».

Настя молчала. Шесть недель томили ее в одиночке, терзая каждодневными пытками на допросах. Ничего не добившись, повели на расстрел.

Обреченных было двенадцать человек.

Местом казни выбрали ложок близ деревни Перепряжка. Остановили. Зачитали приговоры каждому из смертников. Но только взвели курки, из темноты внезапно выскочил верховой и протянул старшему какую-то бумагу.

— Приказано Грязнову не трогать.

— Хитры! — процедил начальник конвоя. — Учуяли, что Кенсорин с Ванькой опять близко подошли, за шкуру свою испугались. А ну, девка, выходь из строя!

…И снова тюрьма, снова пытки. На смену кулацким сынкам пришли колчаковские контрразведчики. Эти мучили более изощренно, но тоже ничего не добились.

В конце марта 1919 года Настя вырвалась на волю. Дома оставаться было рискованно. Тайком пробралась в Екатеринбург и вызвалась быть сестрой милосердия в бараках, где лежали в сыпняке пленные красноармейцы. Ухаживала за ними, пока не свалилась сама…

Грязнову разрешили съездить к матери.

К проводам отпускника готовилась вся бригада. В каждой роте писали письма: после почти годичной безвестности бойцы и командиры получили возможность дать знать о себе родным и близким.

Перед отъездом комбригу вручили объемистый мешок почты. Но он не казался таким тяжелым, как полевая сумка, где рядом с сообщением о смерти отца лежал большой список тех земляков, которые сами ничего и никому уже не могли сказать о себе…