Над квадратом раскопа

Глава III Ресурсы и возможности

Безусловно, в «Лунном камне» У. Коллинз слегка иронизировал над своими соотечественниками, рассказывая, что Габриэль Беттередж, старый дворецкий леди Вериндер, в затруднительных обстоятельствах всегда обращался за советом к «Робинзону Крузо» и неизменно получал исчерпывающий ответ.

Но ирония имела свое основание.

Судьбу «Робинзона Крузо» можно назвать исключительной. Не только потому, что, переведенная на все языки мира, вот уже более двух с половиной столетий эта книга находит восторженных читателей. Долгое время герой Д. Дефо, энергичный, предприимчивый и трудолюбивый Робинзон Крузо, как бы воплощал в себе идеал англичанина. Выброшенный кораблекрушением на необитаемый остров, полагаясь на свою смекалку, знания и силы, за двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней бывший матрос привел клочок земли в цветущее состояние. Он вскопал поля, насадил виноградники, размножил злаки, приручил диких коз, построил несколько жилищ, лодку и даже парусную шлюпку. Поставленный обстоятельствами лицом к лицу с природой, Робинзон Крузо в микромасштабе повторил как бы весь тот путь, который прошло человечество за десятки тысячелетий.

Повторил, но с оговоркой. Робинзону не нужно было изобретать ни топора, ни лука со стрелами; ему не требовалось осваивать производство каменных орудий, открывать свойства металлов, изобретать ткачество, выводить новые сорта злаков. Щедрая судьба позаботилась доставить ему необходимые для жизни инструменты, оружие, запасы снарядов, лекарства, свинец, железо, парусину, гвозди, доски и бревна, книги, чернила, даже двух кошек с котятами и собаку — все, без чего уже не мог, по мысли Д. Дефо, жить действительно «современный» человек начала XVIII века.

Но исключительность «Робинзона Крузо» в другом. В истории литературы это первая книга, повествующая о взаимоотношениях человека и природы. Причем природа выступает здесь как полноправный партнер, определяя своими ресурсами поведение человека.

Выражаясь языком современной науки, Дефо построил модель экологических отношений на ограниченной площади с заранее заданными характеристиками. Увлекательное повествование, использующее современные автору ситуации, обстановку, наполненное размышлениями о достоинстве человека и могуществе человеческого духа, открывало именно те направления в литературе, философии и науке, по которым суждено было развиваться этим областям человеческой культуры в дальнейшем. В основе его лежит схема, суть которой может быть выражена почти математическим уравнением. В самом деле, отношение героя (субъекта) к природе (объекту) и в этом и в любом другом случае решается двумя независимыми величинами: наличием необходимых природных ресурсов и уровнем «вооруженности» субъекта. Совершенно безразлично, что именно мы будем подразумевать под субъектом — животное, вид, отдельного человека, производственный коллектив или общество в целом. Результат в любом случае будет зависеть лишь от качественных характеристик указанных величин, находящихся в зависимости от географических условий и от уровня развития материальной и духовной культуры общества.

Так мы подходим к одному из самых существенных вопросов изучения прошлого — к реальной экономике общества и экологии. При этом надо помнить, что оценка природных ресурсов в каждом конкретном случае должна исходить не из их абстрактного объема, а из реальных возможностей использования этих ресурсов в ту или иную эпоху.

Ну, какой ценностью для самых развитых европейских государств обладали еще два века назад нефтяные месторождения или урановые руды, определяющие в наше время не только развитие целых отраслей экономики, но часто и мировую политику? Англичане, французы, голландцы, австрийцы и турки смотрели на них так же, как тысячелетия перед тем смотрели на черноземы южнорусских степей охотники и рыболовы лесной зоны. Впрочем, так же относились к степным богатствам все кочевые народы, не знакомые с возделыванием земель. В их глазах земля не имела иной цены, кроме пространства пастбищ.

Для оленевода игра самоцветов, открывающихся глазу в пегматитовых жилах, жирные блестки самородного золота в ручьях и сине-зеленые корочки сернистых руд мало чем отличались от игры солнца в снежинках или всполохов полярного сияния. Совсем иначе на эти же вещи смотрели русские землепроходцы и старатели. Подобный подход показывает не только разницу в мышлении и в шкале ценностей обществ, стоящих на разных уровнях развития, — он показывает возможность одновременного использования одного и того же пространства коллективами с разной экологической направленностью.

То, что бесполезно для одного вида, оказывается жизненно важным для другого, и наоборот. На этом принципе сформулирован закон экологической «ниши». Этот термин означает, что определенный участок леса может прокормить ограниченное число травоядных — оленей, лосей, диких коз. Увеличение количества особей такого же вида или вторжение родственных видов невозможно. Но то же пространство будет «открытым» для хищников, количество которых будет увеличиваться до тех пор, пока не установится равновесие между ними и травоядными. Исчерпаны ли возможности этого пространства? Нет. Оно может быть населено еще птицами, грызунами, насекомыми, и для каждого вида, если он не встречает сородичей-конкурентов, окажется своя «ниша», в которой он может размножаться и развиваться.

Нечто подобное происходило и с человеком в прошлом. Этнографы знают примеры сосуществования на одной и той же территории племен, одни из которых занимались исключительно охотой в лесу, другие были земледельцами, а третьи — животноводами. Каждая группа использовала свою «производственную площадь», определяемую соответствующими природными ресурсами, в которых остальные не были заинтересованы, — до тех пор, пока охотники не открывали, скажем, охоту на домашних животных, стада скотоводов не начинали пастись на полях земледельцев, а последние не пытались охотиться на лимитированную дичь.

Чтобы понять, чем ограничивалась и направлялась жизнь древних обитателей лесной зоны в различные эпохи, на основании чего и как могли строиться отношения между представителями разных археологических культур, нужно попытаться в первую очередь определить естественные ресурсы лесов и водоемов зоны. И хотя об абсолютной точности говорить не приходится, сама попытка подобной оценки может оказаться достаточно интересной.

Начать следует с водоемов. Остатки рыбьих костей, чешуи, рыболовные крючки, гарпуны, грузила от сетей, найденные при раскопках на местах поселений, отпечатки самих сетей на черепках, остатки рыболовных ловушек, обнаруженные при разработках торфяников и в давно заросших старицах древних рек, — все это указывает на огромную роль рыболовства в жизни лесных охотников. Но даже если бы не было этих находок, само расположение мест стоянок и сезонных стойбищ на берегу водоемов и речек должно было подсказать археологам ту же мысль.

Однако какое место занимало рыболовство в первобытном хозяйстве? Основное или второстепенное, вспомогательное?

Вопрос этот важен. Кости рыб, собранные на местах древних поселений, в отличие от таких же костей, найденных при раскопках древнегреческих городов или городов средневековой Руси, оказываются значительно более крупными. Объяснить такой факт можно двумя причинами: наличием в древности значительно больших, чем сейчас, экземпляров или своего рода избирательностью древних рыболовов, интересовавшихся в первую очередь именно крупной рыбой, как более соответствовавшей их рыболовной технике.

Для лесных охотников массовый — не выборочный — лов рыбы был возможен только весной, в период нереста, когда рыба идет по протокам и речкам, как говорят, «руном» и ее можно буквально черпать корзинами, ловить мордами, сачками. Это время больших заготовок, когда рыбу вялят, сушат, закладывают в ямы для квашения. Все остальное время рыбу не столько ловят, сколько на нее охотятся с луком и стрелами, с острогой, что, естественно, предопределяет размеры добычи.

Обычная оценка водоемов делается из расчета их биомассы — отношения общего веса всех живых организмов к площади в гектарах. Сюда входят инфузории, рачки, планктон, и на долю собственно рыбы остается совсем немного веса. Однако эта доля растет по мере того, как увеличивается показатель биомассы. Чем больше планктона и живых организмов в водоеме, тем больше пищи для рыбы, тем больше самой этой рыбы. Биологи все водоемы разделяют на два основных типа — на озера олиготрофные, малокормные, и эвтрофные, богатые кормами. К первому типу относятся озера молодые, расположенные в зонах последнего оледенения или в горах, в непосредственной близости от современных ледников и снежников; ко второму типу — древние мелководные и зарастающие водоемы. В то время как вторые были своего рода резервациями жизни во время последнего оледенения, первые, возникавшие при отступании ледяного покрова, начинали свою историю с нуля. Они должны были пройти несколько циклов в своем развитии, прежде чем оказывались способны выступить в качестве продуктивных водоемов, да и то с весьма ограниченным выходом «продукции».

Приведу один пример.

Пожалуй, именно с Келейного озера — маленького, проточного, одного из последних в долгой цепочке озер, словно нанизанных на блестящую нить речки, берущей начало в далеких тундрах, — началось мое знакомство с Кольским полуостровом. В длинную и узкую губу, зажатую между скалистых гребней, поросших редкой северной сосной, мы вошли на парусной шхуне, лавируя среди последних льдин. Был конец июня. На суше начиналось лето: в траве, в кустах, над влажной полосой отлива звенели комары. А в этой маленькой черной чаше, лишь только мы опускали в нее крючок с обрывком червя или кусочком колбасы, вода вскипала от рыбы. Для заезжего москвича, привыкшего днями сидеть у лунки на Москве-реке, озеро могло показаться фантастически рыбным. Меньше чем за час каждый из нас набросал по ведру темных, почти черных окуньков — прожорливых, отощавших, готовых брать пустой крючок. Каждый из них был как по мерке: десять сантиметров, ни больше ни меньше. Получилась превосходная уха, но окуней мы больше здесь не удили, а другой рыбы не было.

Случай этот позднее помог мне по-новому взглянуть на реки и озера нашего Севера, где приходилось останавливаться, ловить рыбу, охотиться и — искать следы своих древних предшественников. Иногда я находил черепок, несколько кремневых отщепов, но большей частью поиски были зряшными: привлекательные для современного рыболова, даже рыбака-профессионала, охотнику неолита эти водоемы представлялись столь же «пустыми», как Келейное озеро, в котором местные жители рыбу не ловили…

Максимальная подвижка последнего оледенения проложила как бы демаркационную линию между водоемами двух указанных типов. Различие между ними по биомассе, а соответственно по их продуктивности для охотников неолита оказывалось столь ощутимым, что ленинградский археолог А. М. Микляев, с которым мы когда-то вместе начинали размышлять над экологическими вопросами прошлого, смог предсказать довольно точно движение людей, владевших янтарными украшениями, из Восточной Прибалтики на восток и северо-восток, руководствуясь только положением конечных морен валдайского оледенения.

Для своих поселений эти люди выбирали озера, сохранявшие непосредственную связь с древними водоемами. В геологии они вряд ли разбирались. Но о том, где следует ловить рыбу, а где бесполезно, где надо ставить ловушки, а где гуляет одна мелюзга, знали, думаю, неплохо, наблюдая цвет воды, конфигурацию дна, структуру береговой полосы, характер прибрежной растительности и многое другое, что остается нам узнавать лишь на собственном опыте.

Такой вывод подтверждается археологической картой северной и центральной части Восточной Европы, где густота археологических памятников на территории последнего оледенения резко падает по сравнению с периферией. Но — странное дело! — дальше на север, в Карелии, по берегам Белого моря, насыщенность мест поселений снова резко возрастает. Получалось, что именно в зоне наиболее олиготрофных, малокормных водоемов человек находил для себя больше пищи, чем в южных.

Почему?

Человек — охотник и рыболов — ни теперь, ни в прошлом не мог позволить себе жить только сегодняшним днем. Добыча по возможности съедалась не вся сразу. Какую-то ее долю в копченом, вяленом, сушеном, соленом и прочем видах требовалось откладывать про запас: на длительный переход, на зиму, на голодный период. Для этого годилась лишь та рыба, у которой было высококалорийное, жирное мясо.

Такими качествами обладают рыбы только двух отрядов: осетровые, обитавшие во всех реках Каспийского бассейна, и лососевые, распространенные на севере в реках и олиготрофных водоемах с холодной и чистой водой.

Как можно видеть, возможности продуктивного рыболовства ограничивались географическими условиями. Семгу, кумжу, королевского лосося летом и осенью могли заготавливать только обитатели северных, отчасти балтийских побережий. Гарантированный вылов осетровых рыб — белуги, севрюги, осетра, стерляди — оказывался возможен лишь на южных реках степной и лесостепной зоны, к тому же он требовал значительных рыболовных сооружений или коллективной охоты. Те и другие рыбы обладают необходимыми для заготовок качествами: они достаточно велики, хорошо сохраняются при обработке огнем, дымом, солью и другими естественными консервантами и — вкусны. В результате оказывается, что вся лесная зона Восточной Европы лежит как бы между двумя этими областями высокопродуктивного рыболовства, способного создавать долговременные сезонные запасы рыбных продуктов. Наоборот, лесные водоемы поставляли человеку в течение весенне-летнего периода рыбу значительно более низкого качества, годную разве что для сиюминутного использования в печеном, вареном и горячекопченом виде.

Низкая калорийность пресноводных рыб, их непригодность для сколько-нибудь долговременного хранения с неизбежностью отводили рыболовству лесной зоны положение второстепенного, подсобного промысла, ограниченного использованием ловушек и охоты во время нереста.

Даже знаменитый «сущик» — сушеная рыба, которую заготавливали на зиму крестьяне северорусских губерний, — для своего приготовления требует добротной русской печи. Сюда идет почти любая рыба: окунь, плотва, подлещик, подъязок, уклея, щурята. Вычищенная, вытертая рыба укладывается в жарко протопленную русскую печь на противнях, выложенных соломой, и томится достаточно долго, чтобы, потеряв остатки влаги, противостоять гнили и личинкам мух. Подобные «сушильные цеха» в хозяйстве лесных охотников вряд ли были, а копчение в дыму в условиях леса предохраняло рыбу лишь на короткое время.

Вот и выходит, что здесь, в лесах, рыболовство оказывалось подспорьем, было не главным, а вспомогательным способом добычи пищи. Главным же условием существования человека был сам лес с его многочисленными обитателями.

Лес, без сомнения, является одной из самых удивительных систем на Земле. Лес не просто группа деревьев, не только сообщество различных видов растений, — это своего рода организм высшей структуры, включающий в себя множество других организмов, сообществ и видов. Лес — это деревья, почва, подземные и наземные обитатели: звери, птицы, насекомые, живущие за счет растений, зверей и птиц.

Каждая географо-климатическая зона обладает своей системой леса, в свою очередь зависящей от горных и осадочных пород, на которых возникают и развиваются почвы.

В нашей полосе на сухих песках обязательно растет сосна, на заболоченных глинах и суглинках — береза и ель, на высоких, глинисто-гравийных грядах морен — смешанные леса с дубами, орешниками, елями, кленом и липой. На болотах держится угнетенный березовый и сосновый лесостой, а по их окраинам и возле воды — осинники и ольха. На песчаных грядах — озах, среди болот и на речных террасах помещаются боры-беломошники.

По геологической карте местности можно определить структуру леса, а вместе с тем и его населения, потому что каждому растительному сообществу соответствует своя фауна: микрофауна в виде насекомых и макрофауна — собственно животные. И чем сложнее растительное сообщество, тем больше открывается в нем экологических «ниш» для птиц, насекомых и животных, создающих устойчивую биому — экологически связанное сообщество высшего типа.

Для человека прошлого лес был всем: защитой от врагов и непогоды, складом строительных материалов, неисчерпаемой кладовой пищи и витаминов. Молодые побеги трав и деревьев, луковицы растений, съедобные корневища, грибы, ягоды, кора и заболонь — нежный витаминный подкоровый слой деревьев, листья и стебли — все это разнообразило пищу лесного охотника, вводило в его рацион необходимые микроэлементы, поддерживало его организм белками и клетчаткой в случае затянувшегося голода. Черника, морошка, клюква, земляника, малина, брусника составляют далеко не полный перечень ягод, которые можно было заготавливать впрок на случай зимних болезней, перетирая их с толченой корой, с салом животных, заквашивая с диким медом. К этому следует прибавить корневища водных растений, особенно богатых крахмалом, таких, как рогоз, стрелолист, по всей видимости, кувшинка.

«Растительность, несомненно, является основным элементом органического мира в любой наземной эко-системе, так как одни лишь растения обладают способностью превращать неорганические вещества в органические, вырабатывать живые ткани из таких материалов, как углекислота, вода и минеральные соли», — писал по этому поводу Г. Кларк, один из крупнейших современных исследователей экологии и экономики доисторической Европы. Вот почему чем бы человек ни занимался — охотой, земледелием или животноводством, он прямо или косвенно оказывается в зависимости от растений, все равно, питается ли он сам их плодами и тканью или предпочитает получать их в уже переработанном виде с мясом травоядных животных.

Первый шаг в природу человек делал, устанавливая на избранном месте свое жилище или расчищая от кустов и зарослей сорняков место сезонного стойбища. Это было ядро, тот «дом», от которого шли, затухая, во все стороны волны его влияния.

Следом за непосредственной территорией стойбища наступала очередь окружающего пространства, по меньшей мере, на сто — двести метров.

Расчистка нужна была для защиты от гнуса, от диких зверей, порой из-за военной опасности, в связи с заготовкой дров, строительного материала. Дальше разбегались тропинки, из поколения в поколение прокладываемые к ягодникам, на болота, к грибным местам, на соседние речки, озера, к бобровым поселениям, а позднее — и к огородам, если они не располагались рядом с жилищами.

Выше я упоминал две величины, на которые опираются в своих расчетах этнографы, изучающие хозяйства примитивных обществ: круг с радиусом пять километров для сбора ягод, грибов, плодов, орехов, яиц из птичьих гнезд и круг с радиусом десять километров, определяющий ежедневно контролируемую охотничью территорию вокруг стойбища. Площадь первого из них примерно равна восьмидесяти квадратным километрам, площадь второго — примерно тремстам квадратным километрам. Наиболее важным, безусловно, оказывается большой круг, потому что, сколько бы ни была щедра природа, как бы ни были богаты водоемы, растительная пища и рыба в рационе лесных охотников играют роль лишь витаминного гарнира, тогда как основой их жизни остается пища мясная.

Какой же добычей мог располагать неолитический охотник на территории трехсот квадратных километров вокруг своего «дома»? Какие животные и в каком количестве там водились?

Чтобы ответить на такой вопрос, в каждом конкретном случае необходимо содружество почвоведа, ботаника и зоолога. Подробная почвенно-геологическая карта местности позволит ботанику относительно точно восстановить картину растительности в целом, после чего, зная основные закономерности растительных сообществ, он сможет указать наиболее вероятные местонахождения ягодников, грибов, съедобных дикорастущих растений, способных заинтересовать человека, а также их продуктивность. В свою очередь зоолог, используя данные ботаника, по такой карте сможет определить видовой состав животных, населявших эту территорию, указать их примерную плотность, поскольку численность и распространение каждого биологического вида строго лимитированы территорией, наличием пищи и присутствием хищников.

Если пищи оказывается много, а хищников — мало, количество животных данного вида начинает быстро увеличиваться, но скоро это вызывает массовые заболевания или приток хищников со стороны. То и другое сокращает популяцию животных до равновесного состояния и возвращает виду здоровье, поскольку, как известно, хищники выполняют в природе роль самых внимательных санитаров, «выбраковывающих» только больных и ослабевших животных.

Занявшись выяснением реальных ресурсов, которыми мог располагать первобытный охотник в лесах Восточной Европы, я оказался в довольно трудном положении. Подобных исследований еще никто не проводил, подсчет животных на разных территориях был весьма приблизителен, к тому же следовало учитывать отличие природных условий древности и нашего времени.

И все-таки кое-какие цифры мне удалось собрать, чтобы их можно было сопоставить с материалом из раскопок.

Кости из раскопок неолитических стойбищ в своей совокупности позволяют представить весь животный мир наших лесов — от лося, медведя, северного и благородного оленей, кабана, бобра, волка до тетерева, глухаря, уток, гусей, ежей, хорьков и землероек, а вместе с тем дают нам в руки исчерпывающие сведения о времени года, когда охотился человек на этих животных, о возрасте животных, их размерах и весе. А количество определяемых особей того или другого вида, — о том месте, которое данный вид занимал в рационе древних охотников.

Первое место здесь, безусловно, принадлежало лосю.

Кости этого великана лесов преобладают среди костей, которые находят археологи на неолитических стойбищах лесной зоны. Лось был живым «складом» запасов мяса — для питания, костей — для изготовления орудий и оружия, кожи — для обуви, упряжи и прочего снаряжения. Согласно воспоминаниям Дж. Теннера, лось был главным условием благополучия индейских племен Северной Америки, кочевавших по лесам вокруг Великих озер.

Лось живет не в каждом лесу. В густом хвойном лесу его почти не встретишь. Он любит вырубки, старые гари, на которых поднимается молодая поросль осинника, сосен, елок, пасется в окрестностях болот, на берегах рек, заросших кустарником; он любит иву, ольху, можжевельник, молодые побеги брусники и черники. Лоси необщительны, держатся в одиночку или небольшими группами, хотя в заповедниках зимой иногда могут объединяться в стада. Лоси кочуют. В суровые зимы, когда снег глубок, они начинают двигаться к югу, в сторону лесостепи, уходят за несколько сот километров от родных мест, а весной подаются назад, к северу, преодолевая в общей сложности около тысячи километров. Вот почему обитатели Севера и Сибири предпочитали охотиться на лосей зимой, двигаясь на лыжах по глубокому снегу, когда животным трудно бежать, они выбиваются из сил и становятся легкой добычей охотника.

В Карелии, возле современного Беломорска, на скалах реки Выг сохранилось прекрасное изображение такой зимней охоты, выбитое неолитическим художником на отшлифованных ледником гранитных «лбах». Художник изобразил охотников, лосей, путь, пройденный каждым из трех лыжников, и место, на котором те настигли свою добычу.

Беломорские наскальные изображения изучали А. М. Линевский, В. И. Равдоникас, позднее — Ю. А. Саватеев, который нашел здесь много неизвестных рисунков. Среди них были изображения сцен морской охоты и морского рыболовства. Но любопытно, что почти все без исключения сцены наземной охоты — на лосей, оленей, на боровую дичь — связаны с зимой: охотники стоят на лыжах и направляются на промысел, по-видимому, из своих зимних поселений.

Согласно традиции, наскальные рисунки принято считать магическими, помогавшими охотнику выслеживать и добывать зверя. В таком случае их должны были выбивать перед охотой. Правда, некоторые археологи и этнографы придерживаются противоположной точки зрения и оказываются, безусловно, правы, когда в подтверждение своего взгляда ссылаются на беломорские петроглифы. Ведь эти рисунки, рассказывающие о зимней охоте, выбивались на скалах летом! Следовательно, здесь не магия, а собственно изобразительное искусство, повествование о прошлом, своего рода «рисованная хроника» тогдашней жизни: повествование не о сиюминутных событиях и приключениях, а о том, что совершалось давно и вдали от этих мест, на зимних стойбищах…

На какое количество лосей могли рассчитывать охотники одного сезонного стойбища, исходя из обычной охотничьей территории?

На большей части Русского Севера — Кольском полуострове, в Карелии, Архангельской, Костромской, Пермской, Ярославской, Калининской, Вологодской областях — количество лосей колеблется от 10 до 30 животных на сто квадратных километров.

За Уралом, в Сибири, на Дальнем Востоке, другими словами, там, где еще сохранились первозданные леса, эта плотность гораздо меньше — всего три-четыре лося на такой же площади. Численность лосей в разные исторические периоды резко колебалась вплоть до почти полного его исчезновения. Принимая во внимание все эти факты — колебания общей численности животных, различия в ландшафте и растительности, вряд ли мы ошибемся, приняв для доисторического периода как максимум количества лосей в наших лесах — 15 животных на сто квадратных километров.

В таком случае на охотничьей территории одного стойбища могло обитать примерно 45 животных.

Живой вес каждого лося колеблется в пределах 300–500 килограммов — с рогами, копытами, шкурой, внутренностями. В среднем — 400 килограммов. Но это не означает, что в распоряжении первобытных охотников оказывалось 18 тонн мяса. Собирая при раскопках кости, я, помню, всегда удивлялся, что среди них почти совсем не находил позвонков, тазовых костей, ребер и черепов. Обычно попадались обломки крупных трубчатых костей, остатки распиленных рогов, зубы нижней челюсти. А где все остальное?

Разгадка ждала меня все на том же Кольском полуострове, где мне довелось участвовать в долгой и довольно изнурительной охоте на дикого оленя. В ней не было ничего увлекательного: утомительное скрадывание оленя по болотам в пятнадцати километрах от дома. Олени были сторожки, пугливы, и уложить одного из них с расстояния в сто с лишним метров мог разве что мой спутник, вооруженный хорошим боевым карабином. Но только после того, как олень был убит и освежеван, я понял трудности, встававшие перед охотниками древности. Мясо надо было не просто добыть — его еще требовалось перенести в стойбище.

Нас было двое, но и вдвоем, как оказалось, мы смогли взять немного: ноги, вырезку, язык, печень. Все остальное пришлось оставить. И даже эта ноша была ох как нелегка…

Если исключить вес внутренностей, шкуры, костей, рогов и копыт, в распоряжении первобытного охотника оказывалось не больше трети живого веса убитой добычи. И хотя Дж. Теннер о коэффициенте использования ничего не говорит, его описание разделки туши позволяет представить сходную картину. К тому же, вооруженные луком, стрелами и копьем, первобытные охотники вряд ли могли рассчитывать добыть более одной пятой имеющегося поголовья. Эта поправка включает природную осторожность лося, уход его из района постоянной охоты человека, наличие естественных врагов — волка, рыси, росомахи, медведя.

Так получается, что реальный «выход» мяса лося для стойбища будет не более 1200 килограммов с трехсот квадратных километров охотничьей территории.

Второе место среди костей на неолитических стойбищах по количеству занимают кости бобра.

Бобры населяли многие лесные речки и водоемы тех далеких времен. Возможно, именно у бобров человек учился возводить плотины и заколы. Располагая свои стойбища неподалеку от мест бобровых поселений, «бобровых гопов», как называли колонии бобров в древней Руси, человек охотился на них из-за чрезвычайно вкусного мяса, из-за меха и твердых, красивых передних резцов, которые он использовал как рабочий инструмент и как украшения, нашивая на одежду.

Человеку, незнакомому с инженерным искусством этих земноводных строителей, трудно представить, насколько одна колония бобров, разрастаясь и раздвигая свои владения, может изменить облик обширной территории. Достигая в высоту двух — двух с половиной метров, бобровые плотины протягиваются иногда до полукилометра в длину, образуя обширные мелководные водоемы, среди которых стоят бобровые хатки, проложены каналы и возведены более мелкие, подсобные плотины.

Мне довелось увидеть такой район бобровых поселений в Ярославской области. Часть колонии была разрушена, но и то, что открывалось глазам, производило удивительное впечатление. На каждом шагу по берегу запруженной речки встречались широкие каналы, по которым бобры транспортировали куски осины, аккуратно разрезанной на короткие бревна. Свежие и уже потемневшие стесы на пнях, хранившие следы острых узких резцов, показывали, с каким выбором относились бобры к каждому дереву на своей территории. То была не сплошная рубка, а вдумчивое, выборочное прореживание, сохраняющее общий полог леса. И высокие хатки, сложенные из палок, грязи, бревен, с подводными выходами в речку вызывали не меньшее удивление, чем высокие и крепкие плотины.

«Емкость» той или иной территории по отношению к бобрам определить очень трудно. Все современные колонии бобров искусственного происхождения. Они возникли в результате долгой, целенаправленной работы охотоведов, пытающихся восстановить популяцию этих умных и симпатичных обитателей наших лесных водоемов, почти до основания истребленных за последние два столетия. По мнению зоологов, один бобр «контролирует» один километр течения реки.

Но как этот линейный масштаб соотнести с масштабом пространственным?

Предположим, что река с бобровыми колониями пересекает всю охотничью территорию стойбища, то есть круг с радиусом в десять километров, поскольку стойбище расположено на ее берегах. Учитывая, что бобры селятся только на небольших лесных речках, образующих многочисленные изгибы и петли, максимальную протяженность речного потока в охотничьих угодьях стойбища можно определить не в 20, а, по крайней мере, в 50–60 километров, что соответствует максимальной колонии бобров, равной 60 животным.

Вес взрослого бобра колеблется от 18 до 50 килограммов. Исходя из средней цифры — 30 килограммов и принимая максимальный отлов в такой колонии до 12 животных, мы приходим к выводу, что при принятом нами коэффициенте выхода «чистого продукта» в одну треть обитатели стойбища могли рассчитывать примерно на 120 килограммов бобрового мяса за сезон охоты.

Логика подсказывает, что на третьем месте после лося и бобра в меню первобытных охотников должен стоять кабан. Сильное, злобное животное, защищенное щетинистой шкурой и мощными мускулами, представляло, по-видимому, самую трудную добычу. Действительно, кости кабана встречаются при раскопках гораздо реже, чем кости лося, оленя и бобра. Между тем кабаны живут в любых условиях, в хвойных лесах так же, как в широколиственных. Плотность их в средней полосе сейчас доходит до 50 животных на сто квадратных километров, что дает для охотничьей территории одного стойбища примерно 150 особей. Вероятнее всего, в те времена, как и позднее, человек предпочитал отлавливать не взрослых животных, а молодых поросят, хотя археологам хорошо известны украшения из клыков взрослых кабанов-секачей.

В любом случае 800 килограммов кабаньего мяса будет максимальным количеством этого продукта для охотничьей территории стойбища.

Присутствие остальных зверей на этой территории — четыре — шесть волков, два-три медведя, несколько рысей, барсуков и прочих хищников — не меняет общего расчета мясного рациона, достигающего при максимально благоприятных условиях 2300–2500 килограммов.

Много это или мало? На первый взгляд — много. Однако не будем спешить. Жизнь в лесу в те далекие времена требовала гораздо большего расхода сил, чем сейчас. Сравнив мясные рационы современных северных охотников — индейцев, эскимосов, охотников Сибири, можно заметить, что норма потребления колеблется от полутора до двух килограммов мяса в день на взрослого человека. Стало быть, 15–20 обитателей одного сезонного стойбища могли рассчитывать всего на 60–80 обеспеченных мясом дней.

Дополнительный резерв пищи давала охота на боровую и водоплавающую дичь, особенно в период ее линьки, когда беспомощную птицу выгоняют из камышей и тростников на берег в специально сооруженные загоны, где забивают палками и ловят руками. Правда, такой промысел возможен только в течение нескольких дней в году. В остальное время на дичь ставились силки и охотились на нее с луком. Поэтому для исследователя первобытности особое значение приобретают специфические наконечники стрел из кости и дерева, найденные на стоянках и поселениях лесной зоны. Они известны уже в мезолите и доживают до нашего времени в Финляндии и в Сибири, где их применяют для самострелов на пушного зверя и для охоты с луком.

Биконический наконечник с приостренной или совсем тупой головкой нужен был в лесу при охоте на мелкого пушного зверя — белку, соболя, горностая, — чтобы не попортить шкурку, и на боровую дичь — рябчика, глухаря, тетерева, куропатку, — чтобы в случае промаха стрела не вонзилась в дерево, а упала на землю, где ее мог подобрать охотник. Наоборот, для охоты на водоплавающую дичь — уток, гусей, лебедей — применялась стрела с острым, игловидным наконечником, чтобы она могла без помех проскользнуть в просвет в зарослях тростника, скрывающих охотника, и с наибольшей гарантией поразить цель.

И боровая и водоплавающая дичь были серьезным подспорьем в рационе лесного охотника. В первую очередь потому, что ее было действительно много. Даже сейчас в незаселенных человеком лесах на ста квадратных километрах охотоведы насчитывают глухарей — до трехсот штук, тетеревов — до четырехсот, а рябчиков — до тысячи штук. Здесь уже предельные цифры, но они все же дают представление о возможностях прежней охоты, тем более что эту дичь можно было не только стрелять из лука, но и ловить петлями, ловушками и загонять в сети.

Конечно, те весьма приблизительные подсчеты, которые я привел выше, относятся к элитной, наиболее калорийной, лучше усвояемой пище. Лето и осень давали возможность ввести в пищевой рацион «второй эшелон»: рыбу, грибы, ягоды, коренья, орехи, желуди, плоды — все то, что в более южных районах, где оседлость возникает раньше, уже давно вошло в повседневное меню, тогда как у лесных охотников отступало на третий план, оставляя второй — рыбе.

Все это человек мог взять у природы. Но каждый раз, чтобы взять все это, ему приходилось сниматься с места и отправляться в путь, потому что даже при самых благоприятных условиях ни одна территория не обеспечивала ему достаточного «пайка» на весь год.

Полностью зависевший от природы, от доступности ее богатств, человек очень рано научился соразмерять ее ресурсы со своими потребностями. По существу, именно так, тысячелетия спустя, новгородцы и москвичи осваивали и заселяли лесные пространства — от Волхова до Белого моря и Печоры, от Ярославля и Вологды до Мезени и Кольского полуострова, — по звериным и охотничьим тропам выходя на лесные озера, на моренные холмы, пригодные под пашню и поселение. Каждое село, деревня, погост росли и обстраивались ровно таким количеством дворов и жителей, которое могли прокормить пригодная для вспашки земля, лес, сенокосы и озеро со своей рыбой. Но в эти исторические времена человек уже знал, что в случае необходимости он может «поднять» в лесу новый клочок земли и взять дополнительный урожай. В древности же людям приходилось надеяться больше на удачу, на запасы, с помощью которых они могли уберечься от голодной смерти в случае затянувшейся непогоды, отхода зверя или какого-либо стихийного бедствия…

Теперь, когда приведенные расчеты позволяют нам представить себе ресурсы внешней среды не только в абсолютном исчислении, но и в их реальной доступности для человека определенной эпохи, мы можем поставить следующий вопрос: как человек использовал эту природную среду? Следовал ли он ей в своей жизни, сохраняя экологическое равновесие, подобно предкам саамов, или же его вторжение нарушало экологический баланс, вызывая необратимые изменения? Насколько это возможно установить на археологическом материале?

При оценке деятельности современного человека такой вопрос решается легко и однозначно. Достаточно посмотреть вокруг, чтобы увидеть, как общество перестраивает окружающий мир: сводит леса, распахивает поля, нарушая сложившийся круговорот микроэлементов в биосфере, создает искусственные водохранилища, меняет лицо земли огромными горными выработками, осушает болотистые пространства и орошает водой пустыни. Здесь на каждом квадратном метре происходит ежеминутное столкновение колоссальных сил природы с противодействующими им силами цивилизации.

Но стоит спуститься хотя бы на две тысячи лет в прошлое, и картина разительно изменится. Воздействие человека на окружающую среду, по сравнению с сегодняшним, сократится в тысячи раз. И все же воздействие это было сравнительно велико. Облетая земной шар, возможные космонавты тех эпох отметили бы мощные ирригационные сооружения в пустынной зоне; достаточно большие пространства окультуренных земель, освобожденные от леса; дороги, связывающие отдаленные пункты материков…

Начало изменений следовало искать еще раньше. И не в природе — в самом человеке.

Менялся не человек — менялось его представление о мире. Одновременно менялось и отношение человека к окружающему пространству. Именно здесь проходит грань, отделяющая охотника и собирателя пищи, следующего в своих скитаниях сезонным изменениям природной среды, от земледельца, животновода, металлурга, перестроивших систему своих экологических связей так, чтобы извлекать из этих сезонных изменений максимальную для себя пользу, не трогаясь с места.

Рационально использовали пространство Земли уже охотники на мамонтов и северных оленей, совмещая сезонные странствия за передвигающейся дичью с такой же сезонной оседлостью в осенне-зимнее время. Изучение их орудий, стойбищ под открытым небом и под навесами скал и собственно жилищ — углубленных в землю и построенных на ее поверхности из крупных костей и бивней мамонта, — ранее относимых к разным культурам, заставило археологов признать, что различия во многих случаях объясняются не разностью племенных традиций или технических навыков, а всего лишь сезонной специализацией.

В разные времена года человек пользовался разными видами жилищ и, соответственно, разным набором орудий труда, поскольку то, без чего совершенно невозможно было прожить зимой, оказывалось ненужным в продолжительных летних странствиях, и наоборот.

Раскопанные на Днепре и Десне фундаментальные, но малые по площади жилища были остатками зимних поселений, подобно утепленным полуземлянкам обитателей Фенноскандии на лесных озерах. Наоборот, стойбища возле Костенок на Дону, Сунгирьская стоянка под Владимиром, палеолитические стойбища на Верхней Волге, на Каме и Печоре с тонкими слоями кострищ были обитаемы только летом. Такое сезонное деление жизни отражалось и на составе находок, и на формах и назначении орудий.

Собственно говоря, с сезонного использования пространства, в котором постоянные места стойбищ приобретали значение «опорных пунктов» для эксплуатации окружающей территории, можно вести отсчет активного освоения человеком окружавшей его среды.

Да, конечно, вначале такое «освоение» оказывалось весьма поверхностным. Приходя на излюбленные места, человек на первых порах вряд ли затрачивал много труда на приведение в порядок пятачка, на котором размещалось несколько летних чумов, два-три навеса и несколько амбарчиков на высоких стойках, где хранился немудреный скарб, лишний при перекочевках.

Перелом, как согласно отмечают археологи, палеоботаники и геологи, вероятнее всего, произошел в мезолите, когда человек спустился с высоких холмов на песчаные берега пресноводных водоемов.

Шаг этот, знаменующий для человека если не полную смену, то изменение среды обитания, отмечен в долинах рек и по берегам больших озер тонкими углистыми прослойками, залегающими на разной глубине под современной почвой. Эти углистые слои можно видеть на песчаных дюнах Оки, на Верхней Волге, на песчаных буграх Днепра, Десны, Великой — везде, где сохраняются следы ранних стойбищ охотников и рыболовов.

Зачем эти люди выжигали кустарник? Боролись с клещами и гнусом? Использовали пожар для загонной охоты? Расчищали пастбища для первых домашних животных, кости которых появляются в слоях уже мезолитических поселений? На этот вопрос ответить пока трудно. Но сам факт с достоверностью показывает нам начало преобразующей деятельности человека. И если далеко на юге в это время уже закладывались основы городской цивилизации, человек распахивал и орошал возделываемые земли, нарушая естественный режим водного потока рек, вырубая леса в долинах и на скалах, то и здесь, на севере, на далекой лесной окраине обитаемого мира, он мог чувствовать себя в известной мере преобразователем — на краткий срок, на два-три сезона, но главное было начать…

Сезонные странствия за стадами дичи открывали перед человеком пространство Земли. Возникновение постоянных сезонных поселений закрепляло отдельные территории за коллективами охотников и рыболовов, способствовало усиленной эксплуатации окружающей среды. Теперь был сделан еще один шаг — к ее изменению и преобразованию. И в свою очередь этот шаг был связан с изменением общей вооруженности человека.

Изучая любой процесс, исследователь, если он хочет понять его суть, должен выделить узловые моменты и те первые, решающие импульсы, которые определяют дальнейший ход развития этого процесса. Обращаясь к насущным проблемам экологии, он точно так же должен отдавать себе отчет в том, что современное состояние проблемы — всего лишь следствие процессов, начало которых лежит в глубоком прошлом. Пытаться бороться с последствиями, не зная первопричины, дело напрасное. Вот почему, изучая и собирая остатки орудий, которыми пользовался человек тысячи и десятки тысяч лет назад, археолог каждый раз неминуемо задает себе один и тот же вопрос: что в каждом из этих «наборов» существенное, а что — не существенное? Что основное, определяющее взаимоотношения человека с окружающей средой, а что — вторичное?

Остатки прошлого, появляющиеся в результате раскопок, увеличиваются в геометрической прогрессии по мере того, как археолог приближается к исторической современности. Вниз, в глубь времен — и масса вещей редеет, а все оставшееся подчиняется строгой и стройной классификации. Возьмем, к примеру, кухонную утварь и столовый прибор: горшки, миски, деревянные тарелки, ковши, ложки. Повлияла ли кухня на облик человека, облик культуры? Безусловно. Она менялась вместе с жилищем человека, вместе с его хозяйством, экономикой, с развитием техники, с эстетическими потребностями и с возможностями климата. Однако сама по себе кухня и кухонная утварь оказываются в жизни человека столь же вторичным явлением, как украшения — подвески, ожерелья, браслеты, — из чего бы они ни были сделаны: из раковины, кости, драгоценных камней, стекла или металлов.

Центр тяжести жизни общества и каждого человека в отдельности лежит в том, что охватывает понятие «орудия труда». Для ранних эпох их не так много: различные скребки, ножи, наконечники стрел, копий, гарпунов, топоры, сверла, мотыги, тесла, отбойники, зернотерки, кирки.

В каждом таком предмете заключена определенная идея, в своем материальном воплощении оказывающаяся посредником между человеком и природой. Посредником, необходимым и в повседневной жизни, и в поступательном движении всего человечества, которое отмечает каждый свой шаг созданием нового орудия или усовершенствованием старого. Если взглянуть на прогресс с такой точки зрения, можно прийти к выводу о консерватизме человеческого мышления или, что может быть более верно, к мысли о весьма раннем постижении человеком идеи основных «посредников» между ним и миром. Ручное рубило неандертальца, служившее ему в качестве ножа, мотыги, топора, кинжала, скребла, уже как бы содержало в себе «идеи» всех этих орудий труда.

Процесс «освобождения» идей закончился практически 80–60 тысяч лет назад, когда в руках кроманьонца, прямого нашего предка, мы находим такие же орудия, что и в более позднюю эпоху. От последних они отличаются лишь техникой, материалом, но не заключенной в них идеей. Больше того, наблюдая развитие идеи какого-либо орудия, можно заметить, что совершенствование его рабочих качеств (например, эффективности работы топора) связано с совершенствованием его формы. Другими словами, красота и целесообразность оказываются в прямой зависимости друг от друга. Шлифованные тесла, долота, топоры, радующие глаз изяществом линий, одновременно прочнее и эффективнее в работе, чем такие же, но только оббитые.

Дальше развитие первоначальной идеи того или иного орудия, как можно заметить, идет по двум направлениям, которые одновременно оказываются главными направлениями прогресса цивилизации, — в сторону все более узкой его специализированности и в сторону поиска для него нового, более совершенного материала.

Первое направление всегда опережало второе. Потребность в новых орудиях оказывалась силой, которая двигала технический прогресс, хотя иногда именно проблема того или иного технического решения — например, в области атомной энергии, электроники или космонавтики — в свою очередь оказывалась стимулом для научного поиска…

В эпоху первобытности можно видеть действие тех же самых законов, проявлявшихся в эволюции главных, наиболее существенных для человека орудий труда, определявших, как мы сказали бы теперь, энергетический потенциал той или иной культуры. И если для археолога культура предстает в совокупности всех своих компонентов, то для эколога даже орудия труда далеко не равнозначны.

Впрочем, и в глазах сделавших их людей эти орудия обладали далеко не одинаковой ценностью.

Разве случайно наиболее частой находкой на местах стойбищ и долговременных поселений оказываются забытые или выброшенные за ненадобностью скребки — самое массовое орудие труда, не изменившее своей формы на протяжении всего периода камня? А что сказать о проколках, сверлах, иглах, претерпевших изменения не формы, а исключительно материала, когда на смену кости и камню пришли медь, бронза и железо? Идея иглы оказалась настолько четкой и совершенной в своем первоначальном воплощении, что современная стальная швейная иголка отличается от иглы, которой пользовались женщины эпохи последнего оледенения, только материалом, но не конструкцией. Никто не станет оспаривать, что игла столь же нужна для жизни, как скребок и топор. И все же скребок применяется теперь только в кожевенной промышленности, как то было тысячелетия назад, игла лишь сменила материал, а топор претерпел столько изменений во времени, что по его форме и материалу можно разработать хронологию почти всей истории человечества.

Почему так произошло? Мне кажется, вывод может быть только один. Среди многочисленных орудий труда, ставших помощниками человека, он выделял и совершенствовал главные, которые позволяли ему в максимальной степени использовать окружающую среду, расширять свой «дом», расчищая, перестраивая, преобразуя — не всегда удачно — этот неизменный и вечно меняющийся мир.

Можно спорить, что явилось решающим — совершенствование топора, с помощью которого стала возможна расчистка леса, или утверждение идеи земледелия, повлиявшего на совершенствование этого главного орудия хозяйственной деятельности человека, — но победу человека над пространством, временем и климатом определил именно топор. Он сделал человека строителем дома, лодок, рыболовных ловушек, оград, загонов, амбаров, мостов, плуга, позволил врубиться в заросли, чтобы расчистить место для поселка, для пастбища, отвоевать пространство и раздвинуть горизонты. Человек оценил этот инструмент сразу, не расставался с ним в скитаниях, берег его, — не потому ли так редко археологи находят топоры при раскопках поселений? Даже в могилу с умершим как самое необходимое орудие клали топор. Да разве не следуя древней привычке, каждый, кто отправляется из дома — в лес, в тундру, на берег моря, — засовывает за пояс не нож, а топор, как инструмент универсальный, годящийся на все случаи жизни?!

Не случайно в юридических документах средневековой России границы владений определялись формулой: «…куда соха, и коса, и топор ходили…»

Так мы приходим к заключению, что именно топор, единственный из всех видов орудий труда, не только определял положение человека по отношению к окружающей среде, но и был показателем его вооруженности в борьбе с природой на протяжении всей истории общества. Сейчас, после экспериментов С. А. Семенова и его учеников, изучавших способы изготовления и технические возможности древних орудий труда, мы можем уже не гадательно, а совершенно точно выразить в цифрах рост этой вооруженности человека в последовательности исторических эпох.

Оббитое, не вставленное в рукоятку рубило, которым пользовался неандерталец, позволяет срубить ольху диаметром десять сантиметров за десять минут. Шлифованным нефритовым топором эта же работа выполняется за одну минуту, то есть в десять раз быстрее. Примерно так же ведет себя шлифованный топор из кремня, на изготовление которого затрачено тридцать часов рабочего времени: сосна диаметром двадцать пять сантиметров, то есть вполне пригодная для избы, была срублена за пятнадцать минут. Это показывает, что с переходом от оббивки к шлифованию и к насадке на рукоятку эффективность топора (и вооруженность человека) возросли не менее чем в десять раз. Применение меди и бронзы в свою очередь усилили этот показатель по меньшей мере в три раза: та же сосна была срублена медным топором уже не за пятнадцать, а за пять минут.

Появление железа позволило сделать еще один шаг вперед: теперь такое же дерево человек мог срубить в течение полутора-двух минут, иными словами, его вооруженность возросла еще в три раза. Выигрыш во времени оказывается тем значительнее, что наряду с ростом эффективности рабочих качеств топора в еще большей степени возрастает его долговечность, освобождая человека от забот по приисканию ему замены и выделке нового орудия.

Переход к новым материалам, таким образом, открывает для человека не только новые резервы времени. Возрастающая производительность труда позволяет человеку, с одной стороны, ставить перед собой все более грандиозные задачи, а с другой — делает такой труд непосильным для индивидуума, заставляя людей все чаще объединять усилия, прибегая к коллективным работам. В свою очередь каждое такое мероприятие сразу же сказывается на отношениях человека к окружающей среде, усиливая его воздействие на природу во много раз. Так, например, использование в строительстве крупных стволов деревьев делает постройки более долговечными, привязывая на более длительный срок человека к данному месту, а увеличение расчищаемого от леса пространства оказывается обратно пропорционально скорости его зарастания…

Идея топора была одной из первых, возникших в мозгу наших предков. Она совершенствовалась, видоизменялась, но окончательно сформировалась только в конце ледникового периода вместе с появлением лесов современного типа. Наиболее совершенное воплощение этой идеи нашел человек эпохи мезолита, и все же потребовалось еще несколько тысяч лет, чтобы этот инструмент в жизни человечества занял подобающее ему место.

Решающую роль при этом сыграли животные.

О том, почему, как и где человек впервые стал приручать и разводить животных, существует множество предположений и гипотез. Кости древнейших одомашненных животных археологи находят в слоях мезолитических стойбищ на морских побережьях Европы и в столь же древних слоях Передней Азии. И всякий раз, рассматривая новые и переосмысливая прежние находки, исследователи пытаются понять тот первоначальный импульс, который заставил наших предков сделать этот решающий шаг.

Вряд ли это возможно. Появление домашних животных на огромных пространствах Старого и Нового Света совпадает не с какими-либо очагами существования исходных форм этих животных, а с зонами их распространения. Древнейшим домашним животным оказывается свинья. Ее кости встречаются на поселениях Юго-Восточной Азии, в Европе, по берегам Средиземного моря, в Африке.

Неприхотливое, всеядное животное, равным образом поедающее желуди, рыбу, мясные отбросы, коренья, не требующее обширных загородок, свинья оказалась идеальным объектом для создания своего рода «живых консервов». Вот почему кости одомашненной свиньи, еще мало отличающиеся от костей ее диких сородичей, занимают на мезолитических поселениях Дании господствующее место среди других палеонтологических находок. Отныне человеку уже не нужно было с такой напряженностью осваивать обширные охотничьи территории, следуя за мигрирующими животными: под рукой у него всегда был более или менее значительный запас мяса, которым он мог распоряжаться по мере надобности.

Знакомясь с древнейшей географией домашних животных, невольно обращаешь внимание на странное явление. Распространение уже известных домашних животных и появление их новых видов происходит чрезвычайно медленно, как будто на пути идеи одомашнивания и перехода к животноводству возникают непреодолимые барьеры. К тому времени, когда на Востоке, в Передней Азии и по берегам Средиземного моря уже сложился типичный состав стада — с преобладанием в засушливых районах овец, а в более лесистых — коров, лесная зона Европы еще не знала животноводства. Серьезные изменения произошли здесь только в конце неолита, накануне освоения меди, когда животноводство, преимущественно в своем современном виде, захватывает всю полосу широколиственных и южную часть зоны темнохвойных лесов.

Что препятствовало на ранних порах этому шагу? Сложившиеся экологические связи между охотником и окружающей средой? Характер растительности, от которого, как считают некоторые исследователи, зависел тот или иной состав стада? Или какие-то еще причины, которые нам пока неизвестны?

Возможно, каждый из перечисленных факторов сыграл свою роль. Так, встречая на сезонных стойбищах кости дикой свиньи, совершенно не обязательно относить их за счет удачи неолитических охотников. Кости молодых особей могут свидетельствовать о существовании временных «ферм» по выращиванию диких поросят на территории стойбища. Еще недавно уральские казаки по весне отлавливали диких поросят и в течение лета содержали их во дворе в простых земляных ямах, откармливая отбросами и рыбой, а по осени забивали. Такое сезонное «одомашнивание» в сочетании с сезонными миграциями могло распространяться не только на диких свиней, но и на диких коз, даже на лося.

Как можно судить по опыту различных народов, человек приручал или пытался приручить почти всех без исключения окружающих его животных, включая птиц и хищников. Еще двести — триста лет назад лоси в Швеции использовались в качестве тягловой силы, а в начале XVIII века Петр I вынужден был издать указ о запрещении езды на лосях по улицам городов. Воспоминанием о еще большей древности служит девятая руна карело-финского эпоса «Калевалы», согласно которой герой эпоса Вейнемейнен ездил верхом на лосе. Человек приручал медведей, волков, лис, охотничьих соколов и орлов. Замечательный географ и естествоиспытатель И. С. Поляков, исследуя в конце прошлого века неолитические поселения в долине Оки, выдвинул интересную мысль о возможном симбиозе бобров и человека, где человек выступал в роли хищника-охранителя. Впрочем, нечто подобное существует и в природе. Если верить оленеводам и журналистам, росомахи в Восточной Сибири отбивают часть оленьего стада, отгоняют его в горную долину и поочередно пасут, «ломая» лишь необходимое число оленей…

Здесь я подхожу к самому любопытному вопросу, который неизбежно встает при изучении истории человека в его взаимоотношениях с природой: каким образом человек стал селекционером и охранителем?

История хозяйства первобытного человека не дает ответа на этот вопрос. Стремление создать постоянный запас пищи, искусственное регулирование ее объема, выделение из окружающей среды наиболее продуктивных видов растений и животных, направленное воздействие на них для развития необходимых качеств, показывает нам сам процесс, называет причины его возникновения, но не объясняет качественных изменений сознания человека, которые послужили толчком к такой целенаправленной деятельности. Ни потребности желудка, ни условия существования не могут спонтанно, просто так, сделать из Разрушителя — Созидателя, превратить Преследователя в Охранителя.

Между тем именно это произошло с человеком. И объяснение, как мне кажется, следует искать в дружбе человека с собакой.

В легендах и мифах различных народов о собаке часто рассказывается, что она была создана раньше человека: сначала был создан друг и слуга, потом — его господин. Действительно, древность происхождения собаки теряется во мгле тысячелетий. Уже на поселениях охотников верхнего палеолита археологи находят кости собак, прямых предков знаменитых северных лаек — охотничьих, ездовых, оленегонных, — без которых невозможна жизнь в высоких широтах и которых настоящие охотники по праву считают аристократией собачьего мира.

Нет, совсем не одинок был человек в холодных пространствах прошлого! Даже если встреча собаки и человека произошла случайно, если сначала человек прикармливал собаку, как возможный запас пищи, если не духовным, а земным и жадным взглядом человек поглядывал сначала на своего четвероногого друга, помощника и спутника в странствиях за стадами северных оленей и мамонтами, — и тогда метаморфоза, происшедшая в сознании человека, столь поразительна, что сравнить ее можно разве что с открытием топора.

По существу, именно союз собаки и человека определил дальнейшее отношение человека к природе.

Потребитель — всегда только разрушитель, пусть даже потенциальный. Чтобы стать созидателем, надо научиться охранять существующее. Наука эта настолько сложна, что и сейчас через два с половиною миллиона лет, как вычисляют порой родословное древо человечества, далеко не каждый из нас оказывается Охранителем. Не охранником, нет — для этого нужно не сознание, подготовленное жизнью и бытом многих поколений, а всего лишь приказ и дубина; а Охранителем — по любви и пониманию, по способности к самоотречению, чтобы в охраняемое вложить всего себя не для сегодняшнего, а для завтрашнего дня, для других поколений, ради которых и твоя жизнь согрета огнем далекого костра предков.

Тот прачеловек, вооруженный топором, копьем, но отграниченный пламенем костра от окружающей его природы, которая — казалось ему — тонет в беспросветном мраке, еще не был человеком. Он не мог претендовать на это высокое звание потому, что его глаза слепили голод, желание и костер, который не столько освещал мир, сколько превратно толковал его, утверждая свет, жизнь, истину только в освещенном им круге. На самом же деле все это лежало вне его пределов. Тот человек именно боролся с природой, уничтожая ее, разрушая, сокрушая ударами топора, навязывая ей свое собственное сопротивление, наделяя ее собственной яростью и страхом, как это происходит в романе Г. Гаррисона «Неукротимая планета», где эмоции, излучаемые человеком, обращаются на него же, удесятеренные мощью стихийных сил.

У древнего человека было достаточно сил и жизнестойкости, чтобы выжить в этой борьбе, понять кое-какие идеи, воплотить их в орудия из дерева, камня, кости, защититься от первого натиска стихий. Но к своей истинной сущности, к созиданию и преображению природы он мог прийти только через понимание и наблюдение.

Для этого требовалось не противостояние. Человек должен был почувствовать себя заодно с природой, увидеть в ней не противника, а союзника, во всяком случае, партнера.

Впустив — в шалаш, в чум, в пещеру — первую собаку и дав ей из своей руки кость с мясом (а может быть, отогрев под локтем, выкормив первого, еще беспомощного щенка лесного волка), человек не просто приручил его: он как бы впустил в свой дом, в свое жилое пространство «дикую» природу, впервые став охранителем чужой, еще минуту назад чуждой и — казалось ему — враждебной жизни. Тот человек был не способен изучать природу бесцельно. Выслеживая, сидя в засаде, с открывавшегося взгляду пространства он считывал лишь ту информацию, которая была ему непосредственно нужна: для возможно скорого завершения акта охоты или, наоборот, для собственного спасения от охотящихся за ним хищников. Но на территории своего жилища, где разрушитель уступал место охранителю, наблюдение над частью природы, впущенной в дом, и, следовательно, подпадающей заботе и охране, невольно заставляло человека снова и снова размышлять о чувствах, желаниях, мыслях окружающих его существ, о той иерархии природы, в которой и он, человек, по-видимому, занимал не случайное место. Это место определяло не только его права, но и обязанности по отношению к целому, в первую очередь к тому, что оказывалось в прямой зависимости от его поступков.

Само понятие «домашние животные» оказывалось первым шагом к постижению, а потом и сохранению всего, что вмещал в себя окоем горизонта.

Охотник, сохранявший пойманную дичь, чтобы она успела подрасти, набрать вес, был не просто расчетливым человеком. Он смотрел на мир уже иным взглядом, чем вчера, выуживал из него информацию, которая перед этим его нисколько не занимала. И когда он освобождал место у своего очага вчерашней «пище», — шаг этот знаменовал готовность человека к признанию чужого права на жизнь, чужого сознания и — партнерства…

Собака «приводила» к человеку других зверей. Собака-охотник разыскивала птенцов, из которых вырастали взрослые птицы, козлят, поросят, телят, которые постепенно формировали будущее стадо. Собака воспитывала детей человека-охотника, одинаково принимая от них ласку и мучения. Собака-пастух охраняла и воспитывала порученных ей человеком животных, начиная от северного оленя и кончая теми стадами коз, которые в эпоху бронзы буквально съели всю растительность на берегах Средиземного моря.

Охрана животных, пастьба их в лесу и в степи раскрывала перед человеком свойства растений, удостоверяя, что пища, пригодная для животных, вполне может быть пригодна и для самого человека.

Так в содружестве с природой в сознании человека разрушались раз за разом барьеры, суживавшие его поле зрения, сковывавшие его поступки консерватизмом привычек и традиций. Одновременно шел и другой процесс. По мере того как увеличивалось количество «подопечных» человека, следовавших за ним по пятам или, наоборот, впереди его собственного кочевья, вчерашний странник начинал чувствовать узость прежних троп, тесноту сезонных стойбищ. Да и весь его живой «инвентарь» требовал сочетания самых разнообразных условий для своего существования.

Взяв на себя заботу о других, человек вынужден был заняться переоценкой окружающего его мира… И не только переоценить его — приступить к его переустройству.

Первый шаг к этому в нашей средней полосе сделали люди, которых археологи называют «фатьяновцами».

Первая моя встреча с фатьяновцами произошла в первое же лето самостоятельных моих раскопок на озере Неро перед Ростовом Великим.

То лето было грозовым и жарким. Утро начиналось синевой безоблачного неба, влажной свежестью деревьев и травы, влажным дыханием озера, в котором отражались бело-розовые стены ростовского кремля с его башнями и куполами и зеленые, клубящиеся ивы на низком болотистом берегу. Но к полудню над безлесыми холмами, окружающими приозерную котловину, вспухали желто-розовые грозовые облака. Они росли, соединялись, наливались темной синевой, и вскоре на город, на озеро, на окрестные поля в сверкании и грохоте обрушивались тяжелые грозовые ливни…

Лето «дождя пополам с солнцем» памятно мне по многим причинам. Старый ростовский кремль, тогда еще только восстанавливаемый после урагана 1954 года, ветхий, пустынный, еще не открытый туристами, был сказочным замком для меня и двух моих спутников, являвших собой весь наличный состав экспедиции. Тихий, провинциальный, доброжелательный и уютный город раскрывал перед нами неторопливый быт российской провинции, как бы связующий настоящее с прошлым. Наконец, то было лето действительных открытий, первое в череде разведок и раскопок, отметившее начало той книги, которую я продолжаю писать на этих страницах, — книги о прошлом человека и природы.

Кроме раскопок на острове перед городом, мы должны были обследовать и описать уже известные места поселений древнего человека. В музее сохранились отчеты их первооткрывателей, местных краеведов и профессиональных археологов, и, следуя их описаниям, я проходил своеобразную школу, отыскивая следы работы своих предшественников и сверяя их оценки со своими. Возвращаясь вечером в канцелярию музея, предоставленную нам для ночлега, мы разбирали дневные находки, мыли их, описывали, а перед сном бродили по переходам крепостных стен, проникаясь ночным покоем ростовской старины.

Однажды вечером, вернувшись в музей, я обнаружил на подоконнике, заваленном нашими пакетами с находками, небольшой глиняный горшочек с круглым дном и невысокой вертикальной шейкой. Рядом с ним лежали костяное острие, похожее на стилет, и кочедык, при помощи которого из лыка и бересты плели на Севере (да и сейчас плетут) лапти, кошели, пестери и прочую хозяйственную утварь. Как явствовало из приложенной записки, эти вещи принес в музей шофер, возивший гравий для дорожных работ из карьера, расположенного километрах в двадцати пяти от города. По его словам, в гравии были и человеческие кости.

В ряду открытий того лета это была еще одна удача, о которой я мог только мечтать. Передо мной лежали вещи из погребения фатьяновской культуры — одного из самых интересных и загадочных явлений древней истории Восточной Европы.

Фатьяновская культура, получившая свое название по первому раскопанному могильнику возле деревни Фатьяново в Ярославской области, известна археологам уже более ста лет. За это время было открыто и исследовано несколько десятков могильников, сотни погребений, систематизирован и издан огромный материал, написано много статей и книг, но ореол загадочности от этого не уменьшился.

Археологам до сих пор не удалось найти поселений этих людей.

Есть могильники, но нет поселений, — значит, фатьяновцы были кочевниками? Так и был вначале решен «фатьяновский вопрос»… до тех пор, пока не обратили внимание на хозяйство этих людей, о котором можно было судить по находкам в погребениях.

Фатьяновские могильники занимают высокие холмы среди современных полей, — холмы, сложенные гравием и остатками морены. Здесь, не отмеченные какими-либо надмогильными сооружениями, насыпями или камнями, в глубоких прямоугольных ямах, выкопанных в слоях гравийного песка, лежат скелеты фатьяновцев: на боку или на спине, но всегда в скорченном положении — с согнутыми в коленях ногами и с руками, поднятыми к лицу. Вокруг них стоят прекрасной выделки глиняные сосуды — шарообразные, уплощенные, с вертикальным венчиком, покрытые почти что полировкой, поверх которой нанесен тонкий, чрезвычайно изящный узор, схожий с узором плетения или ткани.

Вместе с сосудами возле скелетов лежат костяные орудия: долота, кочедыки, лощила, кинжалы — и различные украшения: молоточковидные булавки, подвески из зубов животных, ожерелья из трубчатых костей птиц. Здесь же каменные орудия: наконечники стрел и копий, ножи, скребки, шлифовальные плиты, но главное — топоры. Их два вида, и оба они лучше всего рисуют лицо этой культуры: сверленые боевые топоры из тяжелых кристаллических пород, напоминающие томагавки североамериканских индейцев, только более массивные, и плоские шлифованные рабочие топоры из кремня, вставлявшиеся в костяные или деревянные муфты, соединенные с рукояткой.

Уже предметы, найденные в первом могильнике этой культуры, показали, что фатьяновцы были знакомы с металлом, и не просто знакомы, но прямо занимались плавкой и литьем. Наряду с медными украшениями: подвесками, браслетами, перстнями, пронизками для ожерелий, — в их погребениях лежат бронзовые топоры, копья и литейные формы, в которых отливались эти металлические предметы.

Не менее важно, что фатьяновцы, как то с достоверностью установлено, были животноводами. Кости домашних животных — свиней, овец, коз, — найденные в могилах фатьяновцев, остались от кусков заупокойной пищи, положенной при погребении. Из костей коров и лошадей были изготовлены некоторые костяные орудия фатьяновцев, а из их зубов — подвески к ожерельям. Такие находки позволили довольно точно представить не только состав, но и структуру фатьяновского стада.

Усилению загадочности фатьяновцев способствовало и то обстоятельство, что при ближайшем рассмотрении фатьяновцы оказались только небольшим и самым восточным ответвлением мегакультуры «боевых топоров», названной так, как я уже писал, по наиболее характерному предмету, встреченному в комплексах всех без исключения этих родственных культур, — каменному шлифованному топору с просверленным отверстием для рукоятки.

«Родственники» фатьяновцев, как выяснилось, хорошо известны на территории всей Восточной и Северной Европы — в Швеции, Финляндии, Дании, Германии, Польше, Чехословакии, в Прибалтике, где кроме могильников этих людей изучены их поселения с обширными домами, загонами для скота, амбарами и окружающими поселки полями. Эти люди строили свои жилища на земле из жердей и кольев, переплетая их ветками и обмазывая сверху глиной, — совсем так, как строились когда-то украинские мазанки. Археологами проведены детальные исследования этих культур, изучено их хозяйство, культурные и торговые связи с соседями, выяснены природные условия, облик людей, наконец, уточнена хронология — основа основ, без которой исследователь прошлого оказывается беспомощен в своей работе. Но все это там, в более западных областях Восточной Европы…

Здесь же единственной ниточкой в руках археолога, пытавшегося разобраться в загадке фатьяновцев, оказывались изготовленные ими предметы, найденные на стойбищах лесных охотников. При раскопках в разных местах исследователи находили черепки фатьяновских сосудов, фатьяновские топоры и каменные столбики, образовавшиеся при сверлении «боевых топоров» трубчатым сверлом, Находки таких каменных стержней казались особенно важными. Будучи отбросами производства, они свидетельствовали, что фатьяновцы не только посещали места неолитических стойбищ, но в ряде случаев здесь же изготовляли свои топоры, то есть жили здесь какое-то время…

Может быть, фатьяновцы и были обитателями этих стойбищ?

В самом деле, стоит вспомнить, что могильники лесных охотников нам практически неизвестны. Возможно, они хоронили своих покойников на помостах над землей, как это когда-то делали саамы и охотничьи народы Сибири. Поэтому можно угадать мысль, которая с неизбежностью возникла в умах исследователей. Поскольку, рассуждали они, с одной стороны, нам известны только поселения неолитических охотников, а с другой — только могильники фатьяновцев, то почему не предположить, что перед нами две половины одного целого, явления одной культуры, дополняющие друг друга? Разница в предметах, в сосудах? Но подобные отличия можно видеть в пределах одной культуры, на ее поселениях, используемых в разные времена года. Здесь же отличие может быть еще большим. На поселениях мы видим грубую кухонную посуду повседневного употребления, а в погребениях — ритуальную, специально изготовленную, как и все другие предметы погребального обряда! Находки же фатьяновских вещей на поселениях только подчеркивают искусственность их разделения…

Такова была точка зрения ученых, пытавшихся свести концы с концами, разом объяснив отсутствие могильников лесных охотников и поселений фатьяновцев.

Подобное объяснение было слишком искусственным, чтобы найти достаточное количество приверженцев. Различие между лесными охотниками и фатьяновцами заключалось не только в форме и способах изготовления предметов материальной культуры. Главное было в хозяйстве, в знакомстве фатьяновцев с металлом, широком развитии у них животноводства. Наконец, нельзя было не обратить внимание на антропологические отличия между фатьяновцами и лесными охотниками; более того, на полную тождественность фатьяновцев представителям западных культур «боевых топоров».

Согласно работам антропологов, изучавших черепа и скелеты из фатьяновских могильников, в подавляющем большинстве они принадлежали людям так называемого «средиземноморского» типа — с высоким крутым лбом, массивным красивым черепом, тонким, часто с небольшой горбинкой носом и широким, массивным подбородком. Такой тип людей можно видеть на скульптурных портретах древних римлян, он сохранился среди населения Центральной Европы и Восточной Прибалтики, в Подунавье и отчасти на Балканском полуострове. Фатьяновские женщины, наоборот, оказываются изящны и тонки, обладая миловидными чертами лица, как то можно видеть по реконструкциям антропологов.

По всем признакам выходило, что фатьяновцы — несомненные пришельцы из западных областей Восточной Европы, с территории современной Польши и Чехословакии, где история родственных им племен прослеживается с гораздо более раннего времени, чем появление фатьяновцев в Волго-Окском междуречье. А это уже давало простор для фантазий. В тридцатых годах нашего века, когда на развитие европейской археологии определенное давление оказывали политические идеи, в первую очередь связанные с расизмом и фашизмом, ряд германских археологов, антропологов и историков провозгласил фатьяновцев передовыми отрядами древних германцев в их наступлении на восток. По их утверждениям, фатьяновцы были «штурмовыми отрядами», которые обрушивали на головы местных жителей свои каменные топоры во время завоевательных походов на восток.

Воинственность фатьяновцев выводилась буквально из всего, начиная со специфических «боевых топоров» и кончая животноводством, для которого необходимы были новые пространства, и даже металлообработкой, для которой нужны были новые месторождения меди и рынки сбыта. Никому не пришло в голову, что узкая специализация фатьяновского животноводческого хозяйства не только не предполагает конфликт с местными охотниками и рыболовами, но, наоборот, позволяет им совершенно безболезненно заполнить ту, оказавшуюся свободной, экологическую «нишу», которую искали во время своих передвижений эти люди и которая предполагала в наших лесах не противостояние культур, а — сотрудничество.

Но все это стало понятно значительно позднее, полтора-два десятилетия спустя после окончания второй мировой войны.

В те годы, с которых я начал рассказ о фатьяновцах, эти вопросы поднимались с особенной остротой, вызывая ожесточенные споры археологов, придерживавшихся противоположных точек зрения. Готовясь вступить в науку, мы, студенты, не только прислушивались к этим научным дискуссиям, но и пытались в аргументах противников найти свой путь, определить свою точку зрения, потому что «проблема» фатьяновцев, словно в фокусе, собрала множество других, столь же важных методических вопросов, решение которых определяло путь дальнейшего развития нашей науки.

Прикоснуться к самим фатьяновцам, увидеть не за стеклом витрины, а на месте все то, из-за чего разгорались споры, было и моей заветной мечтой. Вот почему на следующее утро после того, как шофер привез в ростовский музей предметы из разрушенного фатьяновского погребения, я был в конторе автоколонны, а еще через какое-то время, втиснувшись в кабину изрядно помятого самосвала, ехал на место находки…

Небольшой бугор, почти полностью скрытый гравийным карьером возле деревни Халдеево, занимал вершину пологой гряды, откуда открывался вид на такие же окрестные холмы, занятые деревнями и полями, сбегающими к густым лугам, среди которых сверкали петли небольших речек. Насколько хватал глаз, весь этот край состоял из лугов и полей. И только на севере и на востоке слабо синели полосы далеких лесов.

Картина, оставшаяся в памяти, по-видимому, повлияла на мое последующее отношение к фатьяновцам и связанным с ними проблемам в большей степени, чем осмотр стенок карьера, который подтвердил наличие здесь могильника и принес еще один трофей — боевой топор из зеленого диорита. Возможно, уже тогда, пытаясь разобраться в структуре окружающего мира, я обращал внимание не столько на предметы, появлявшиеся передо мной из пластов прошлого, сколько на обстоятельства их находки, на то, что их окружало, в первую очередь на пейзаж, стараясь увидеть за современным — тот, другой, древний.

И хотя Халдеевский могильник остался единственным фатьяновским могильником, который я сам раскопал, вернувшись сюда на следующий год, изучая фатьяновские материалы, с которыми мне пришлось столкнуться на берегах Плещеева озера, я чувствовал, что путь к раскрытию их тайны ведет не только через раскопки. Он требовал еще и иного подхода к проблеме, другого, не археологического только, а экологического взгляда на загадку.

Решение загадки фатьяновцев приостановилось, по-видимому, потому, что археологи использовали традиционные подходы: сравнение с соседними культурами, сопоставление орнамента на сосудах, описание погребального обряда. Традиционный анализ всякий раз заканчивался традиционными же выводами, в которых не было попытки выйти за пределы собственно археологического описания материала. Теперь наступило время подойти к проблеме с другой стороны — от выводов к построению системы.

Системный взгляд на фатьяновскую проблему стал возможен после массовых раскопок фатьяновских могильников на территории Волго-Окского междуречья и в Костромском Поволжье, проведенных за последние десятилетия. Они позволили в полном объеме представить фатьяновское стадо; форма, размеры и количество сосудов в могилах наводили на мысль об их употреблении для хранения молока. Среди них оказались и специальные сосуды со сливом и отверстием в верхней части. Такие сосуды для сбивания масла встречаются кое-где и сейчас в деревнях и используются для этой же цели.

Но можем ли мы столь определенно говорить о пище и хозяйстве фатьяновцев только на основании пустых горшков, найденных в могилах, тем более что до сих пор никто еще не попытался по следам на внутренних стенках определить их возможное содержимое?

Думаю, можем.

Начать следует с костей коз и овец, найденных в погребениях и не отмеченных специальной обработкой. По-видимому, они попали в могилу вместе с кусками мяса, а это позволяет думать, что коз и овец фатьяновцы разводили как мясной скот, а не для получения молочных продуктов: в противном случае в этих же погребениях, рано или поздно, мы нашли бы сосуды с отверстиями в дне, предназначенные для сцеживания сыворотки в процессе приготовления сыра. Наоборот, глиняные сосуды для хранения молока и сбивания масла вместе с отсутствием необработанных костей коровы в могилах, позволяют полагать, что крупный рогатый скот фатьяновцы использовали исключительно для получения молочных продуктов, но мясо его в пищу не употребляли, по-видимому, в силу каких-то религиозных запретов.

И это не все. Важной составной частью в рационе фатьяновцев оказывается свинья, кости которой археологи неоднократно находили в могилах. Свинья — древнейшее домашнее животное. Но в данной ситуации наличие свиньи не просто пополняет наши сведения о реальной экономике фатьяновцев. Ее присутствие позволяет представить структуру их хозяйства, взаимоотношения с окружающей средой и даже облик природных условий того времени. Больше того — объяснить появление фатьяновцев именно в восточной части Волго-Окского междуречья, на пространствах Владимирского Ополья и его северо-восточных ответвлений в современных Ярославской и Ивановской областях.

Дело в том, что этнографы и палеоэкологи, изучавшие законы животноводства в умеренных широтах, обнаружили, что наличие в хозяйстве свиней предполагает обязательную оседлость человека, который для своего окружения выбирает не березовые или еловые, а широколиственные леса с дубравами. Не случайно еще в древних английских документах, предшествующих норманскому завоеванию, земельные угодья, в первую очередь лесные, оцениваются количеством свиней, способным прокормиться в том или ином районе.

Если свиньям нужен был дубовый лес, то для овец и коз требовались лесные опушки с прилегающими к ним лугами и кустарниками, а для крупного рогатого скота — холмистые пространства лугов с разнотравьем.

У фатьяновцев были все эти виды домашних животных, поэтому им требовалось одновременное сочетание всех перечисленных условий. В западных областях Восточной Европы, откуда они пришли, холмистый пейзаж с лугами и широколиственными лесами был обычен. У нас они смогли найти необходимый ландшафт и растительность только здесь, на окраинах Ополья, где среди лесов и перелесков открываются обширные луговые пространства, сформировавшиеся на темноцветных почвах ложных черноземов.

Действительно, наложение археологической карты на почвенную показывает, что все известные могильники фатьяновской культуры, все скопления находок точно вписываются в эти степные оазисы, подчеркивая их очень древнее происхождение. В силу каких-то определенных причин, связанных с формированием почвы и экологией растений, начиная с послеледникового времени лес обходил эти пятна холмистых лугов, на которых формировались «владимирские черноземы». Так, в сплошной лесной зоне оказались участки с лесостепной растительностью, своеобразные экологические ниши для животного мира лесостепи, — участки, благоприятные для развития животноводства, на которые не посягали лесные охотники и рыболовы.

Кости хомяка, найденные при раскопках в Кузьминском фатьяновском могильнике, а сурка — в Милославском, этих типичных обитателей степи и лесостепи, только подтверждают выводы почвоведов.

И наконец, последним аргументом в пользу довода о существовании именно пастушеского животноводства у фатьяновцев могут быть редкие захоронения «пастухов» — мужчин с собаками и отдельные захоронения собак, встреченные при раскопках крупных могильников…

Но все же анализ стада фатьяновцев — только одна из составных частей решения их загадки. Сколь бы большими ни оказались открытые пространства, лес окружал фатьяновцев со всех сторон. Об этом напоминают кости косули, оленей, лосей, кабанов и куницы, найденные в могилах. Из леса появлялись естественные враги животноводов — лисы, волки, медведи, рыси, — о столкновениях с которыми мы знаем по костям в погребениях и клыкам, которые фатьяновцы использовали в качестве трофеев и амулетов, нанизывая их на ожерелья и нашивая на одежду. Просверленные клыки лисиц и медведей, по-видимому, были настолько излюбленным украшением, что в одном из погребений был найден фальшивый медвежий клык, вырезанный из кости и покрытый нарезками.

Кости медведя попадали в могилу вместе с кусками мяса, сопровождавшими умершего в загробный мир.

Ритм жизни фатьяновцев, как его можно представить на основании стада и обряда захоронения, определялся пастьбой скота, защитой его от диких зверей и — как следствие — заготовлением для него кормов на зимний период. Вот почему самым важным, самым определяющим предметом системы фатьяновского хозяйства оказываются рабочие топоры — бронзовые и клиновидные кремневые.

Основным кормом на зимний период для овец, коз и коров в то время служили веники из листьев вяза, липы, березы. Их и сейчас запасают хозяева для коз и овец в средней полосе России, в Сибири и на Урале. Сколько-нибудь значительные заготовки сена стали возможны только в железном веке, когда появилась коса. До этого человек, взявший на себя заботу о домашних животных, должен был не расставаться с топором — сначала каменным, затем бронзовым, — заготавливая впрок горы веток с листьями.

По расчетам шведского исследователя М. Съёбека, «в доисторический период корова средних размеров, весом не более 150 кг или около того, должна была съедать за зиму приблизительно тысячу лиственных веников весом по одному килограмму». Если представить, как быстро это стадо истребляло кустарник и молодую поросль в перелесках и на опушках леса, придется признать, что с возникновением животноводства активное воздействие человека на окружающую среду по сравнению с прежним охотничьим существованием увеличилось в сотни раз, а может, и больше. Теперь человек действительно противостоял природе, создавая вокруг себя как бы «вторую природу», предвестницу грядущей цивилизации. И дело здесь не только в заготовлении кормов, избирательном воздействии на растительность и наступлении на лес.

До тех пор пока человек был потребителем — собирателем, охотником, рыболовом, он включался в сезонный цикл природы, черпая себе пищу то из одного, то из другого источника, и не противопоставлял себя окружающему миру. Его задачей было как можно незаметнее войти в природную среду, не нарушая устойчивые связи и равновесие систем. Сезонное животноводство, вроде одомашненной свиньи, содержавшейся на вольном или полувольном выпасе, сколько-нибудь серьезно не повлияло на сложившуюся обстановку. Но лишь только человек взял в свои руки охрану животных, их воспитание, формируя в них нужные ему черты и признаки, лишь только он столкнулся с необходимостью обеспечить безопасность животных, а главное, корм для них, — все изменилось.

«Каждое новое достижение в области культуры, — писал по этому поводу Г. Кларк, на которого я уже ссылался, — усиливало экологическое господство человека: чем больше результатов приносило его вмешательство в естественные процессы, тем чаще нарушал он своей же собственной деятельностью равновесие между собственной культурой и окружающей природой, и тем чаще вследствие этого он был вынужден видоизменять свою экономику, приспособляя ее к новым условиям, созданным его же усилиями. Лучшим примером этого может, пожалуй, служить вырубка лесов, которая способна не только изменить на больших пространствах характер растительной и животной жизни, но и послужить причиной эрозии почв и образования заболоченных, изобилующих комарами дельт и даже оказать влияние на местный климат. Кем бы ни был человек, охотником или земледельцем, деятельность его неизменно приводила к одному результату — он вносил изменения в окружающую природу и устанавливал новые отношения между нею и человеческим обществом».

Потребности животноводства, подобно джинну, выпущенному багдадским вором из бутылки, в короткое время изменили не только экологические связи общества, но и основы его экономики.

Обитателей лесной зоны Восточной Европы с металлом впервые познакомили фатьяновцы и родственные им племена культур «боевых топоров». Но то было уже заключительным этапом сложного процесса, начало которому положил растущий спрос на рабочие топоры. Реальные потребности животноводства: строительство загонов, постоянных жилищ, заготовка кормов — все это совершило своего рода «промышленную революцию». Объем добывающих работ, хрупкость исходного материала, известная сложность обработки кремня и потребность в высококачественном сырье привели к специализации кремнедобывающей промышленности, развитию горного дела и, как следствие, развитию торговли во всех ее видах.

Высококачественный, пластичный кремень требовался во все возрастающем объеме. Он нужен был для изготовления ножей, кинжалов, наконечников стрел, серпов, но самое главное — для массового производства топоров, долот и тесел. Валунный камень, разбросанный на поверхности, встречающийся в обнажениях у ручьев, по берегам рек и озер, для этой цели не годился. За кремнем следовало отправляться в глубь земли, в копи или каменоломни, что предполагало не только слаженную хозяйственную организацию труда, но и высокую степень его специализации и разделения.

В том, что это оказалось возможным, убеждают нас множество открытых за последние десятилетия специализированных районов по добыче кремня — в Швеции, Дании, Англии, Франции, Польше, Германии; у нас — на Украине, в Белоруссии, в Зауралье, на Каме, Северной Двине, на Оке и в Верхнем Поволжье. Иногда это были открытые выработки; по большей части — настоящие горные разработки с тысячами вертикальных шахтных стволов и сложной системой отходящих от них горизонтальных штолен, распространяющихся по пласту, содержащему кремневые желваки. Главным орудием добычи кремня по всей Европе служили кирки из рога благородного оленя. Их находят при раскопках шахт во множестве вместе с молотками из этого же материала, клиньями и лопатками из костей животных. Там, где вмещающая кремень порода была особенно твердой, применяли кремневые кирки.

Размах горного дела в неолите поразителен. Кремень не просто добывался и выносился на поверхность. По-видимому, существовала четкая специализация и разделение труда. Добытый кремень тут же на поверхности обрабатывали мастера, изготовляя из него топоры, которые совершали путешествие к покупателю за сотни километров в оббитом виде и там уже только шлифовались.

Как полагают исследователи, общины людей, специализировавшиеся на горном деле, жили исключительно за счет сбыта своей продукции, поскольку большая часть времени и сил уходила у них на разработку штолен и обработку кремневых заготовок для топоров.

В таком специфическом и сложном деле, как горные выработки, специализация предполагает высокий уровень необходимых знаний, которыми обладали неолитические шахтеры. В самом деле, чтобы чувствовать направление жилы под землей, находить наиболее богатые ее участки, вырабатывать пласт ровно настолько, чтобы работа была безопасна, требовался опыт многих поколений, передававшийся по наследству. Несчастные случаи с древними рудокопами происходили, но редко, гораздо реже, чем это можно было бы ожидать.

Насколько высока была их предусмотрительность и знание геологии, свидетельствует случай в Ла Пти Гаренне (Франция). В прошлом это был один из важных кремнедобывающих районов со множеством неолитических шахт в теле горы. На них, уже в наше время, наткнулись строители, которые прокладывали сквозь гору тоннель. Строителей удивило, что в одном месте, несмотря на большое содержание кремня, первобытные горняки почему-то не стали прокладывать галереи и обошли этот участок стороной.

Посмеявшись над недогадливостью древних рудокопов, они в этом месте начали разработку щебня — и на второй или третий день под обвалом погибло несколько рабочих…

Опыт горного дела по добыче кремня, а потом и соляных разработок, по-видимому, очень быстро привел к разработкам медных, мышьяковистых и сурьмяных руд, хотя вплоть до начала массового производства железа первобытные металлурги не могли удовлетворить спрос на металл. Добыча кремня существовала на протяжении всего бронзового века, восполняя недостаток металла.

Фатьяновцы занимались «вторичной» металлургией. Они получали уже готовый металл в слитках или в изделиях, которые по мере надобности переплавляли в рабочие топоры и наконечники рогатин. Металлический рабочий топор, острый и надежный, был самым ценным предметом в их пастушеском обиходе. Не потому ли археологи находят так мало медных и бронзовых предметов в фатьяновских могильниках, что вечно нуждавшиеся в металле фатьяновцы лишь в редких случаях позволяли себе роскошь потратить его на украшения? Ведь и значительно позднее, спустя почти тысячелетие, бронза и медь попадают в леса Восточной Европы крайне скупо, изделиями из них дорожат, и сломанное металлическое орудие не выбрасывается, а идет в переплавку.

Теперь, когда в общих чертах наметилась структура фатьяновской экономики и экологии, стоит еще раз вернуться к могильникам этих людей, чтобы попытаться решить их загадку.

Предположение о кочевом образе жизни фатьяновцев основывалось на двух постулатах: на отсутствии следов поселений и на характере животноводства. Отрицание само по себе не может служить доказательством, поэтому оставим первый постулат в стороне. Что касается второго, то изучение состава стада и его экологическая характеристика доказывают как раз обратное.

Фатьяновцы не могли кочевать, их подвижность была ограничена их же стадом. Этот же вывод напрашивается и в результате исследования фатьяновских могильников. Изучение орнамента на сосудах, расположения могил, антропологические исследования погребенных позволяют с уверенностью говорить, что перед нами родовые кладбища, на которых умерших хоронили по семейно-родственным признакам. Это можно было установить по группировкам могил на территории могильника, по схожести физических признаков погребенных, повторяемости и сочетанию узоров на сосудах. Некоторые из таких кладбищ содержат более сотни погребенных, поэтому необходимо допустить, что где-то поблизости располагались и поселения живых фатьяновцев — с жилищами, хозяйственными помещениями, загоном для скота, с навесами, где скот отстаивался в непогоду, с мастерскими металлолитейщиков и кузнецов… Их жилища состояли, по-видимому, из плетеного жердевого каркаса, обмазанного глиной или утепленного слоем дерна.

Мы не знаем этих поселений не потому, что их нет, а потому, что их специально никогда не искали. Раскопки, и то ограниченные, проводились до последнего времени только на самой территории фатьяновских могильников. Поиски неолитических поселений в лесной зоне археологи по традиции ведут исключительно по берегам озер и рек — на первой и второй террасах, в пойме, на песчаных дюнах, на суходолах болот. Между тем поселения древних земледельцев и животноводов всегда располагаются там же, где находятся их хозяйственные угодья — среди плодородных земель, на высоких холмах и плато. Поэтому фатьяновские поселения следует искать поблизости от их могильников и пастбищ, там, где теперь находятся поля и современные деревни и где их никто до сих пор не пытался искать.

Фактов, подтверждающих такую догадку, достаточно много. Стоит хотя бы вспомнить, что именно на пашнях было собрано большинство «боевых» фатьяновских топоров. Как они там оказались? Они не могли попасть на поверхность из разрушенных могил: фатьяновцы хоронили своих умерших достаточно глубоко и над могилами, как правило, ничего фатьяновского не находят. Стало быть, каждый раз мы натыкаемся на остатки фатьяновского поселения, разрушенного, по-видимому, до основания многовековой пахотой.

Этот вывод подтверждает не только логика, но также и экологическая характеристика хозяйства фатьяновцев, вряд ли вступавших в конфликт с кочующими охотниками Волго-Окского междуречья.

В миролюбии фатьяновцев убеждает почти полное отсутствие у них наступательного оружия. Все их вооружение, известное нам сейчас, рассчитано не столько на нападение, сколько на оборону. Пресловутые «боевые топоры» могут быть использованы в рукопашной схватке, но им далеко до томагавков североамериканских индейцев. А короткие и тяжелые металлические наконечники «копий» с широко открытым насадом, предполагающим массивное и тяжелое древко, на самом деле являются наконечниками рогатин, предназначенных для защиты от медведя и охоты на него…

В исключительно четком облике фатьяновской культуры, так отличающейся от остальных культур лесной зоны, исследователю открывается своеобразный «островок устойчивости» среди беспрестанно меняющегося моря культур и народов. Именно это постоянство фатьяновцев, привязанность к своим родовым могильникам позволяет видеть в них то ядро, вокруг которого и под воздействием которого происходило в наших местах формирование мясного и молочного животноводства.

Фатьяновцы первыми создали сбалансированную искусственную систему с таким равновесным сочетанием природы, хозяйства и человека, которое освободило их от необходимости постоянно менять место обитания и позволило создать оседлые поселения в лесной зоне.

Первые культуртрегеры, они познакомили охотничьи племена сначала с продуктивным животноводством, а впоследствии открыли для местных жителей постоянные связи с очагами первичной металлургии.

Так что же, загадки нет и все тайны решаются почти математическими уравнениями? Нет, тайна жива, только искать ее следует в других «измерениях». Не в облике культуры фатьяновцев, не в их экологии, не в местах поселений, а в них самих.

Хозяйство и экология фатьяновцев, как они могут быть сейчас реконструированы, удивительно совпадают с чертами быта и представлениями древних ариев, которые в середине II тысячелетия до нашей эры вторглись в долину Инда с севера, из наших среднеазиатских степей. Примером может служить почитание коров, от которых они брали только молоко и масло, в то время как мясо поставляли козы и овцы. Подобную двойную направленность животноводства кое-где еще и теперь можно встретить в глухих уголках Индии. С другой стороны, соседство с лесом и, быть может, ритуальная охота на медведя, олицетворявшего темные силы леса, с неизбежностью предполагают большую роль меда в их пищевом рационе. Следы его в виде характерной пыльцы медоносов палеоботаники когда-нибудь обнаружат на дне и стенках не вымытых археологами фатьяновских сосудов из погребений. Между тем известно, какое большое значение имел мед у ариев: из него они приготовляли «сому» — пьянящий «напиток богов».

С арийскими племенами древней Индии фатьяновцы схожи и формами своих сосудов, и характером жилищ, известных на территории других культур «боевых топоров».

И еще. Я не могу отделаться от мысли, что вместе с новой экологией фатьяновцы принесли в наши леса новые представления о мире. Или — новое ощущение его.

Выбравшись из лесов, с топких берегов озер и речек, из торфяных болот, где лежат остатки неолитических стойбищ, на высокие, плавно катящиеся холмы, откуда открываются необъятные просторы, ощущаешь благоговейный восторг, охватывающий тебя перед бескрайностью горизонтов и бездонностью неба, мелькавшего до того лишь клочками между ветвей деревьев. Маленьким и потерянным должен был чувствовать себя лесной человек, привыкший к тесноте леса, к сумеркам, тишине, в которой каждый звук имеет свое значение, каждый шорох заставляет насторожиться, от каждого мускула требуется готовность и внимание. Здесь же в ослепительном буйстве света, ветра, стихий в нем зарождалось и постепенно заполняло его почти божественное спокойствие, утверждавшее его собственное «я».

В этих пространствах земли и времени, открывавшихся его телесному и духовному взору, воспарял его дух…

Нет, не случайно было то лето, наполненное солнцем и грозами, когда я впервые прикоснулся к тайне фатьяновской культуры и увидел открывавшиеся с их могильников горизонты, заставившие меня впервые задуматься над отношением этих людей к природе, над их жизнью и их видением мира, которое отличало фатьяновцев от лесных охотников, живших в одно с ними время, но отставших на целый исторический период.

Вероятно, правы те археологи, которые даже без достаточных на то оснований полагали фатьяновцев «солнцепоклонниками». Вечный небесный огонь они могли почитать хотя бы потому, что в одном из его проявлений, в огне горнов, раздуваемых мехами литейщиков, один и тот же металл, переплавляясь и заполняя каждый раз новые формы, становился то рабочим топором, то копьем, то кинжалом, то браслетом или перстнем, чтобы в случае нужды через какое-то время снова слиться воедино в сверкающем топоре.

В почитании огня и солнца можно разглядеть еще одно доказательство родства фатьяновцев с ариями, принесшими в Индию огненное погребение, поскольку в самых поздних фатьяновских могильниках археологи нашли следы огненного погребения — остатки костра и обожженные кости. После этого фатьяновцы исчезают — так же внезапно, как когда-то они появились. Зарастают их могильники. Последние фатьяновские черепки лежат на неолитических стойбищах, а на Плещеевом озере — на территории могильника бронзового века, принадлежащего уже культуре ложнотекстильной керамики, люди которой занимались не только животноводством и металлообработкой, но уже и земледелием. И кстати сказать, тоже сжигали тела своих умерших сородичей, «захоранивая», правда, лишь душу, которую отправляли в загробный мир куда менее пышно, чем то делали на первых порах фатьяновцы…

Переход человека от охоты и рыболовства к животноводству, а потом и к земледелию обычно изображают в виде прямой, состоящей из причин и следствий. Приручение животных и опыт их содержания способствовали образованию стада и навыкам пастьбы. Если вначале большую часть животных забивали накануне зимы, то совершенствование орудий труда, появление металла, соответствующих навыков в заготовке кормов позволили сначала собирать корм, сохранять его, а потом и выращивать его на огороженных участках. И так далее.

Как это было на самом деле — никто не знает.

Появление в мезолите первых домашних животных почти не изменило условий жизни основного населения Европы. Потребовалось несколько тысячелетий, чтобы идея животноводства укоренилась не только на юге, в степных и приморских районах, но и начала проникать в лесную зону континента. При этом выяснилось два немаловажных обстоятельства. Богатый животный мир лесной зоны Европы, несмотря на удачные опыты приручения отдельных видов, не дал ни одного одомашненного вида. Области первоначального одомашнивания лежали много южнее, по-видимому в южной части степной зоны, в предгорьях Азии и Кавказа. Все известные домашние животные попадают в наши широты уже в сформировавшемся виде, хотя здесь же обитают их дикие сородичи. Наличие в одной экологической зоне диких и домашних животных близких видов помогает понять, каким образом на одной и той же территории сосуществуют человеческие общества с разной экономикой. Фатьяновцы и лесные охотники дали не первый, но наиболее яркий пример такого длительного сосуществования разных хозяйственных укладов, не вызывающих конкуренции.

Подобную картину можно было наблюдать в период раннего неолита на территории Дании. «На поселениях земледельцев-скотоводов каменного века количество костей диких животных по сравнению с домашними очень невелико, — писал один из палеоэкологов, — на десять тысяч костей только двести принадлежало диким видам. Совершенно иная картина наблюдается на одновременных поселениях охотников-рыболовов: здесь количество костей домашних животных возрастает с 30 % в нижнем горизонте до 60 % в верхнем, что указывает на постепенную перестройку прежнего образа жизни. Таким образом, охотники-рыболовы и земледельцы-скотоводы живут бок о бок; земледельческие общины очень мало занимаются охотой; охотники-рыболовы, напротив, постепенно усваивают новую экономику».

При наложении подобной модели на структуру экономических ресурсов лесной зоны оказывается, что к началу III тысячелетия до нашей эры здесь таилось довольно много не заполненных экологических «ниш». Одну из них, заняли фатьяновцы со своим мясо-молочным животноводством. Их интересовали луга и перелески, что никоим образом не нарушало интересов мигрирующих охотников. Это обстоятельство позволяло двум сообществам существовать, не ущемляя интересов друг друга, на одной и той же территории.

Но возможности территории еще не были исчерпаны. По-видимому, изготовители ямочно-гребенчатой керамики были в большей степени охотниками, чем рыболовами. Поэтому чуть раньше фатьяновцев на этой же территории появляются волосовцы с украшениями из балтийского янтаря. Обломки их толстостенных сосудов, украшенных специфическим рисунком, сделанным крупнозубчатым штампом, в глине которых выделяется примесь дробленых раковин, коры и листьев, нельзя спутать ни с какими другими черепками. Волосовцев интересовали озера, на берегах которых археологи находят их постоянные поселения в виде группы полуземлянок, а неподалеку — и грунтовые могильники. Один из таких могильников волосовцев, наиболее богатый и обширный из известных, был раскопан не так давно на стоянке Сахтыш в Ивановской области.

Волосовцы, как можно думать, специализировались именно на рыболовстве, доказательством чего служат найденные на их поселениях разнообразные желобчатые долота и тесла, необходимые для строительства лодок, и многочисленные черепки сосудов с отпечатками рыболовных сетей.

Так, в относительно короткое время были заполнены три крупных экологических «ниши» лесной зоны людьми, хозяйство которых строилось соответственно на охоте, рыболовстве и животноводстве.

Кто из них положил начало в этих местах возделыванию культурных растений? Достоверный ответ на этот вопрос мы получим не скоро. Здесь требуются специальные исследования состава ископаемой пыльцы, изучение остатков семян в слоях тех поселений, где сохраняются органические остатки, наблюдения над окружающей территорией и анализы прилегающих почв, в первую очередь на предмет обнаружения пыльцы злаков и сопровождающих их специфических сорняков.

Сложность проблемы заключается и в том, что даже на летних, сезонных стойбищах охотники и рыболовы могли заниматься возделыванием таких технических видов растений, как лен и конопля, дающих волокно для тканей, циновок и сетей. Еще более вероятно огородничество, объектом которого могли быть бобовые — горох, бобы, чечевица, корнеплоды — репа, морковь, брюква, вероятно, лук. Возделыванием почвы могли заниматься и обитатели свайных поселений, берендеевцы, речь о которых пойдет дальше. Самые древние и многочисленные свидетельства выращивания садовых, огородных и технических культур вроде льна и конопли археологи получили из свайных поселений Швейцарии, неолитических поселений Испании, Дании, Англии и из наших болотных стоянок. А. Я. Брюсов, мой университетский учитель, обнаружил семена льна при раскопках свайного поселения на реке Модлоне в Вологодской области, где, кстати сказать, тоже были найдены подвески из балтийского янтаря и керамика, очень похожая на волосовскую. На Берендеевском свайном поселении, недалеко от Плещеева озера, в одном из погребений сохранились остатки грубой шерстяной ткани, содержащей, по-видимому, и волокна крапивы. Следует отметить, что по своему облику берендеевцы оказались похожими на фатьяновцев, у которых, вне всякого сомнения, были шерстяные ткани и развитое ткачество.

И все же должно было пройти, по меньшей мере, еще около тысячи лет, прежде чем эти семена прогресса, брошенные в землю наших холмов, всколосились и дали ощутимый урожай.

Кажется очевидным, что широкое развитие пастбищного животноводства в лесной зоне обязано появлению металлических орудий, в первую очередь медных топоров и косарей для рубки кустарника и веток. Однако медные и бронзовые орудия никогда не могли полностью вытеснить каменные. До начала выплавки железа вся растущая потребность в рубящих орудиях, как я уже говорил, удовлетворялась за счет кремневых топоров.

Так что же было причиной, а что — следствием? Потребность ли в топоре как необходимом орудии лесного животноводства вызвала к жизни специализированные районы добычи кремня, или, наоборот, возможность удовлетворения массового спроса на кремневые топоры сделала возможным продвижение животноводства из степной и предгорной зоны в лесостепи и в леса? Как бы то ни было, рассматривая пути специализированной торговли в доисторической Европе, угадываемые по находкам каменных топоров, сделанных из кремня различных месторождений, медных и бронзовых слитков, янтаря, парадной посуды и драгоценного оружия, происходящих из центров крито-микенского мира, или нефритовых колец и бронзовых кинжалов из Забайкалья, да, наконец, по составу самой бронзы, попадающей в наши леса то с Кавказа, то из-за Урала, то с Балканского полуострова, можно лишь поражаться слаженной и дружной работе древних европейцев, с которой они возводили здание общего будущего.

По нитям этих торговых путей расходились не просто предметы, сырье или материалы. По ним расходились идеи — затрагивая воображение, трансформируясь, оседая, готовя сознание человека к следующему его шагу, к новым идеям и открытиям, распространяющимся таинственным образом через весь континент от одного океана до другого. Связь между животноводством и земледелием была, но связь иная, чем это обычно предполагают. По этому поводу все тот же Г. Кларк в своем исследовании об экономике доисторической Европы писал:

«Вполне естественно предполагать наличие тесной связи между выращиванием злаков и разведением скота, так как и то и другое влекло за собой нарушение обычного экологического окружения. По мере того как доисторическое земледелие становилось все более интенсивным, лес был вынужден отступать и площадь более или менее открытых пространств возрастала. Это создавало благоприятные условия для овцеводства, условия, которые, однако, менее подходили для разведения свиней; следует все же помнить, что на протяжении всего доисторического периода древние поселения часто бывали вплотную окружены девственными лесами, где мог кормиться скот. Еще большее значение в некоторых отношениях имело повсеместное введение системы оседлого земледелия: оставшиеся под паром поля служили великолепными пастбищами для овец, а сами овцы приносили неоценимую пользу в смысле обогащения почвы. Таким образом, овцеводство великолепно уживалось с оседлым земледелием, и замечательно, что усиление значения этих обеих отраслей сельского хозяйства на большей части территории Северо-Западной Европы относится к одному и тому же времени».

Для лесной зоны Восточной Европы картина была несколько иной. Но в целом можно видеть, что и здесь во II тысячелетии до нашей эры земледелие укореняется именно в тех районах, которые за тысячу лет до этого подверглись интенсивной эксплуатации фатьяновцами и которые до сих пор составляют основной земельный фонд нашей Нечерноземной зоны.

Впрочем, для того чтобы такой вывод мог быть сформулирован, потребовались годы поиска и объединенные усилия многих археологов.

Интерес к экономике первобытного общества, в том числе и к древнему земледелию, возник у меня и моих сокурсников по университету еще на студенческой скамье. Мы учились в годы, когда С. П. Толстов открывал древние земледельческие цивилизации Средней Азии, только что вышла книга Г. Чайлда о древних земледельцах Востока, а Т. С. Пассек и С. Н. Бибиков исследовали один из древнейших очагов земледелия в Восточной Европе — трипольскую культуру.

В археологической науке совершался перелом. В нее входили не только новые методы исследований — в ней менялись точки зрения на давно, казалось бы, установленные факты.

Рентгенограммы трипольских культовых статуэток, наполненных зернами злаков, были не менее эффектны, чем анализ кремневых орудий, которым тогда занимался С. А. Семенов. В результате оказывалось, что многочисленные «резцы» являются кремневыми ножами, в том числе и жатвенными, а кремневые «пилы» — рабочие части деревянных и костяных серпов… Неолитическая эпоха, традиционно связываемая лишь с охотой и рыболовством, в свете новейших открытий приобретала совершенно иной производственный облик. Металл вовсе не был необходимым условием животноводства, земледелия и огородничества. Многометровые оборонительные стены неолитического Иерихона — древнейшего города мира, — поселки из камня, сырцового кирпича, внушительные мегалитические, то есть сложенные из огромных камней, гробницы и культовые сооружения, — все это заставляло совсем иначе отнестись и к тем остаткам сезонных стойбищ древних охотников, которые нам встречались в лесной зоне Восточной Европы.

В старых и в новых коллекциях мы находили изогнутые кремневые ножи, похожие на серпы, массивные пластины с пильчатой ретушью и следами приполированности у края, которые вполне могли сойти за примитивные жатвенные орудия. Отпечатки сетей на черепках волосовских сосудов, отпечатки ткани на сосудах эпохи бронзы, находка А. Я. Брюсовым семян льна на свае из поселения на Модлоне, которые даже проросли в лаборатории, не могли не занимать наше воображение. Не было одного, самого главного: находок зерен культурных злаков, без которых все предположения о земледелии древних обитателей лесной зоны повисали в воздухе.

Действительно, кремневые пластины и ножи могли исполнять функции серпов, но кто мог доказать, что с их помощью собирали не дикорастущие травы? Характерная заполированность лезвия кремневого серпа, которая возникает при работе, не обязательно указывает на то, что им срезали именно культурные растения. Подобные следы оставляют и дикие злаки, содержащие в своих клетках кремнеорганические соединения, а использование подобных орудий одинаково вероятно как для земледельцев, так и для собирателей и животноводов. Предположение об употреблении каменных топоров в качестве мотыг развеялось как дым, когда началось изучение следов на их поверхности и техники примитивного земледелия по историческим и этнографическим данным. Особенно большую роль в этом направлении сыграли работы Ю. А. Краснова. Собрав огромный фактический материал по земледелию Восточной Европы, он пришел к неутешительному выводу: ранние орудия примитивного земледелия, предшествующие плугу, столь невзрачны, что археолог, даже встретив их при раскопках, не определит их действительного назначения и может принять за простые палки.

В распоряжении историков первобытного хозяйства, как правило, оказываются только вторичные орудия, связанные с расчисткой леса и кустарника (топоры, косари), с уборкой урожая (жатвенные ножи, серпы), с обработкой зерна (ручные мельницы, зернотерки, песты) или с использованием технических культур (пряслица, грузики от ткацкого стана). Что касается орудий непосредственной обработки земли, то сколько-нибудь уверенно о них можно говорить только с появлением плуга и рало на наскальных изображениях, их моделей среди культовых статуэток или, как то было в Дании, при находке самих орудий в слоях торфа.

Чтобы с уверенностью утверждать знакомство с земледелием той или иной археологической культуры, оставался единственный путь: методический просмотр бесчисленного множества черепков, с тем чтобы на их поверхности найти отпечатки зерен культурных злаков, а если посчастливится — то и сами зерна.

Как полагает большинство историков, древнейший очаг земледелия возник в Передней и Средней Азии, отделенной от лесной зоны пространством степей, на котором складывалось кочевое скотоводство, проходило одомашнивание лошади и впервые появилось на свет колесо. Через степь, с востока на запад и с юга на север на протяжении тысячелетий шло движение идей, предметов, семян культурных растений, металлов, оседавших, как пена прибоя, в полосе лесостепи.

Другой, более важный для Средней и Западной Европы очаг земледельческих культур, связанный с Малой Азией, возник на Балканском полуострове, распространился на лессовые почвы Подунавья, захватил междуречье Днестра и Днепра, шагнув даже на днепровское Левобережье. Влияние его ощущается во всей лесной и лесостепной зоне вплоть до Балтийского моря.

Между севером и югом лежали Причерноморские степи, где возникали промежуточные земледельческие оазисы, проникавшие в лесостепь, в зоне которой происходил наиболее интенсивный культурный обмен между представителями разных биом. Зимой сюда откочевывали стада копытных животных из северных лесов, а из степей поднимались стада их постоянных обитателей. Следом за животными с севера приходили лесные охотники, а с юга — кочевники-скотоводы. Вот почему именно здесь, на окраинах лесостепи, в эпоху бронзы возникла первая земледельческо-скотоводческая культура, названная археологами по бревенчатым срубам в могильной яме под курганом — срубной. Это культура, для которой характерны постоянные поселки, развитая металлургия, многообразие медных и бронзовых орудий, связанных с земледелием, обширные торговые связи с горными районами Кавказа, Средней Азии, с южным Приуральем и Алтаем. Влияние ее на обитателей леса можно сравнить разве что с влиянием культуры Рима на варварские племена Европы. И там и здесь это выразилось в повторении форм быта — посуды, украшений, в технических и технологических заимствованиях, насколько возможно — образа жизни.

«Срубники» принесли в лес не просто идеи земледелия и скотоводства, а технику и методы хозяйствования, уже приспособленные для сходных условий. Все это было результатом их опыта собственного развития. После того как их экономика достигла возможного совершенства, а сами они — максимального процветания, резко выделившего этих людей из среды других народов, их образ жизни стал предметом подражания и заимствования со стороны соседних племен. Первыми ощутили на себе влияние срубников так называемые поздняковцы, жившие по берегам Оки и к югу от нее. Они заимствовали у срубников весь внешний облик культуры, а вместе с ним ремесла, хозяйственные навыки, животноводство и земледелие.

На остальной территории лесной зоны экономическое и культурное влияние срубной культуры было иным. В отличие от обитателей долины Оки, жители лесов восприняли от южных культуртрегеров лишь животноводство и земледелие, создав свою, непохожую ни на кого, материальную культуру. Самой характерной ее частью была посуда — сначала яйцевидные горшки с широким туловом и перехватом шейки, а потом и с плоским дном, покрытые рябью беспорядочных оттисков мелкого зубчатого штампа, напоминающей отпечатки грубой ткани, насечками под горлом и очень характерными выпуклинами-«жемчужинами».

«Ложнотекстильная», или, как ее еще иногда неправильно называли, «сетчатая», керамика в представлении археологов первоначально связывалась не с эпохой бронзы, а только с городищами раннего железного века, на которых она была впервые найдена. Однако вскоре ее обнаружили и в верхних слоях неолитических поселений. Еще во время разведок на берегах Плещеева озера мне удалось найти первое селище, на котором не было никакой другой керамики, кроме ложнотекстильной. Раскопки показали, что в то время человек не расстался еще с камнем. Скребки, наконечники стрел, долота и, что особенно важно, небольшие топорики были изготовлены из кремня и серого сланца, причем их форма и способ обработки подтверждали, что все это сделано до появления железа. К тому времени уже был определен возраст ряда археологических комплексов подобного типа в Прибалтике и Южной Финляндии: такая керамика появилась там тогда же, когда и у нас, в конце II тысячелетия до нашей эры.

Культура ложнотекстильной керамики охватывала прежнюю территорию распространения восточноевропейских культур «боевых топоров», в значительной степени повторяя распространение керамики с ямочно-гребенчатым орнаментом. Объяснений могло быть два: или культура ложнотекстильной керамики очерчивает определенную экологическую зону, или ее границы показывают нам однородность жившего здесь некогда населения.

Споры вызывало происхождение этой малопонятной культуры. Некоторые археологи считали ее пришлой, подобно другим культурам эпохи бронзы; другие, наоборот, полагали ее результатом развития местного населения, к тому времени растворившего в своей среде всех пришельцев. Об этом свидетельствовали форма сосудов, но главное — технология их изготовления. В последнем сказывалась сила традиций, позволяющая археологам безошибочно определять черепки сосудов разных культур не только по украшающим их узорам, но и по составу глиняного теста, обжигу, примесям и многому другому.

В сплетении гипотез, догадок и споров об этой культуре меня привлекала еще одна сторона. Культура ложнотекстильной керамики оказывалась своего рода зримым воплощением эпохи, когда совершился коренной перелом не только в хозяйстве и экологии, но и в сознании человека, населявшего Восточную Европу. Переход от охоты и собирательства к животноводству тоже влечет за собой определенные изменения в психике человека, однако не настолько кардинальные, как переход от охоты и животноводства к земледелию.

Осев на землю, человек как бы отказывался от движения во имя будущего — своей семьи, своих детей, их потомства. В известной степени он жертвовал собой во имя общества и рода. Постоянная смена впечатлений, предполагавшая до того лишь пространственное восприятие времени, как переход из одного места в другое, сменилась неподвижностью наблюдателя, для которого время стало измеряться состоянием окружающего пространства.

Подвижный, еще не бросивший якорь скотовод и охотник, наблюдая менявшиеся вокруг картины мира, выхватывал из этой череды лишь отдельные явления, важные для его сиюминутной жизни, не пытаясь их закрепить и передать другим. Даже свое бытие он ощущал не как что-то самостоятельное, самоценное, а лишь как следствие движения мира, в котором и он оказывался одной из многих движущихся частиц.

Он чувствовал себя зверем, по следу которого шел, перевоплощался в рыбу, которую подстерегал возле порогов, ощущал себя деревом и кружащимся осенним листом, ложившимся на стылую, волглую землю.

Человек жил лишь постольку, поскольку жил окружавший его мир. Собственной цены жизни, как таковой, для него не существовало.

Множество примеров, приводимых этнографами, доказывают нам, с какой легкостью — под влиянием настроения, болезни, голода, из нежелания совершать ту или иную работу, по множеству других столь же малосущественных причин, — добровольно прерывали свою жизнь подобные «дети природы», для которых будущее не имело объективной реальности и цены. Оно всегда ограничивалось настоящим, причем не общим, а сугубо личным, которым каждый распоряжался по своему произволу.

Наоборот, земледелец мог жить только будущим и во имя будущего. Внешние изменения, дальше которых не простиралось внимание охотника, оказывались для него лишь сигналами об изменениях внутренних, существенных. Ничто не ускользало от его внимания, западая глубоко в память, — состояние неба, форма облаков, мерцание звезд, предвещающее заморозки, свойства почв, характер растительности, форма и цвет плодов, сроки цветения, время появления различных видов насекомых, гусениц, время движения соков, сезоны дождей и засух… Он был естествоиспытателем и философом, проникающим в таинства натуры.

В цвете листвы, форме ветки, в золотистом тяжелом зерне, перекатывающемся на загрубелой, мозолистой от работы руке, так непохожей на маленькие изящные руки лесных охотников, человек открывал для себя то, что через несколько тысяч лет войдет по цепочке поколений в основной запас человеческих знаний.

Текучий, меняющийся мир, волнующий впечатлительную душу лесного жителя, в крепко сложенной хижине земледельца, стоящей на земле в окружении освобожденных от леса пространств, на земле, вспаханной, удобренной и засеянной, обеспечивающей будущее не только его собственное, но и будущее всех поколений, которые возьмут от него свое начало, — этот мир предстает ему столь же постоянным, вечным и мудрым, как труд, которому отныне человек посвящает большую часть своей жизни и сил.

На первый взгляд, этот мир ограничен, как ограничивает его линия горизонта. Но именно эта внешняя ограниченность сообщает взгляду человека проницательность и глубину, и, проникая в суть вещей, он обретает восхитительную возможность предугадывать сцепление — пусть пока еще неподвластных ему — причин и следствий.

Молодость человечества продолжалась долго. Человек успел исходить землю вдоль и поперек, заглянуть в самые глухие ее уголки, поохотиться на всех зверей, с некоторыми из них подружиться, других взять с собой в странствия. Но вот пришло время зрелости, время ощущения собственных сил. И человек почувствовал, что спешить некуда, некуда торопиться, бежать. Надо подумать о дальнейшем. Не легкая, спорящая с ветром лошадь, а грузные, сильные, медлительные быки, одинаково способные поднимать девственную, оплетенную корнями целину тяжелым плугом и везти еще более тяжелую повозку с массивными, цельнодеревянными колесами, оказались помощниками человека. И сам он стал таким же, как эти быки, — медлительным, все оценивающим, с крепкой спиной, с прочно стоящими на земле ногами, с большими, мускулистыми руками, опутанными сеткой набухающих при работе вен.

И тогда впервые, оглянувшись вокруг себя, видя возделанные поля, преображенную землю, хранящую память не только о его собственном труде, но и о труде его предков, человек с нежностью и благоговением произнес слово «родина», соединив в нем, завязав единым узлом настоящее, прошлое и будущее…

После сказанного станет понятно, с каким вниманием и надеждой осматривал я каждый черепок с ложнотекстильным орнаментом, попадавший ко мне в руки. Их было так много! Увидеть на одном из тысяч отпечаток зерна размером в пять — семь миллиметров казалось почти безнадежным делом. При этом меня интересовал далеко не каждый черепок: существование земледелия у обитателей городищ не вызывало сомнений. Найдены были не только отпечатки, но и сами зерна, хранившиеся в ямах. Вопрос стоял о более раннем времени, до появления железных орудий.

Первый достоверный отпечаток зерна ячменя я увидел на маленьком горшочке из так называемого «Младшего Волосовского могильника», который хранился в коллекции музея в Муроме. Небольшой сосуд с плоским дном и типичной рябой поверхностью был вылеплен как бы на переходе от эпохи бронзы к эпохе железа.

Ни В. А. Городцов, копавший могильник, ни позднейшие исследователи, изучавшие коллекции, не обратили внимание на этот драгоценный отпечаток, который сразу же заставил удревнить возникновение правильного земледелия в наших лесах на несколько сотен лет. И он оставался единственным известным, пока не произошло открытие странного могильника на берегу Плещеева озера, получившего название «Дикариха» — по оврагу, возле которого он расположен.

Вспоминая историю его открытия, я до сих пор невольно задумываюсь над вопросом: что же движет науку — случай или предвидение? Вероятно, имеет место и то и другое. Каждый раз это кажется случаем, но все в целом выстраивается в определенную закономерность.

Тогда все выглядело очень просто. Солнечным майским днем, проходя мимо оврага, я заметил в срезе свежего кювета дороги большой обломок сосуда. Другая его часть торчала тут же в земле. Дно сосуда было покрыто ложнотекстильным орнаментом, а под венчиком — узором, удивительно похожим на узор фатьяновских сосудов. Проходил я в тот раз здесь действительно случайно. Но совсем не случайно в течение трех или четырех предыдущих лет я приглядывался к этому месту, ожидая находок.

Через два месяца, начав раскопки, я обнаружил на этом месте могильник культуры ложнотекстильной керамики — первой земледельческой культуры в наших лесах.

Странным могильник казался по многим причинам. Во-первых, в нем не было погребенных: в неглубоких овальных ямах со следами окружавших их оградок, стояли сосуды, один или два, но всегда так, что не оставалось места для умершего. Иногда рядом с сосудами мы находили скребки. Часто стенки и дно ямы были посыпаны углями. Тело умершего, как можно думать, сжигали на стороне. Выкопанная здесь могильная яма предназначалась для погребения не тела, а души умершего, которой приносили жертвы на горевших рядом кострах, снабжали ее пищей в сосудах, выделяемой из заупокойной тризны. Огонь был обязательной частью погребального ритуала: между могильными ямами можно было видеть линзы многочисленных костров, а в одной яме под слоем углей лежали кости собаки и овцы.

Дикариха оказалась первым и самым ранним по времени могильником культуры ложнотекстильной керамики. Вскоре подобные могильники родственной поздняковской культуры были открыты на Оке.

Наблюдения во время раскопок могильника позволили установить тот факт, что к моменту сложения культуры ложнотекстильной керамики на этой территории еще жили фатьяновцы. Больше того, их загадочное «исчезновение» было, по-видимому, прямо связано с процессом сложения новой культуры и того типа хозяйства, которое стало господствующим на этой территории. Фатьяновцы со своими стадами и металлургией, как можно думать, явились одной из главных составных частей складывавшейся новой общности людей. Да и «огненное погребение», о котором мне приходилось упоминать только предположительно, став в эту эпоху господствующим, объясняло прекращение захоронений на фатьяновских могильниках.

Но все это было второстепенным по сравнению с главным открытием.

Склеивая разбитые сосуды из погребений, я заметил в изломе некоторых черепков обуглившиеся зерна ячменя и пшеницы. Иногда их было больше, иногда — меньше. Даже если они случайно попали в глиняное тесто при лепке сосуда, то и тогда их присутствие неопровержимо доказывало широкое распространение земледелия в то время. Только было ли это случайностью? К тому времени, когда мы вели раскопки на Дикарихе, археологам уже было известно, что некоторые глиняные статуэтки трипольской культуры на юге Украины и в Молдавии, изображавшие богиню плодородия, при рентгеноскопическом исследовании оказались буквально набиты зернами культурных злаков.

Сделав рентгенограммы нескольких сосудов, я увидел, что почти в каждом из них есть зерна. Видимо, люди, хоронившие на могильнике Дикариха «души» своих сородичей, каждый раз, изготавливая такой сосуд для погребения, специально добавляли в глину зерна — ту «основу», на которой строилось благополучие их жизни и которая должна была возродиться вместе с душой умершего, как возрождается к новой жизни опущенное в землю зерно…

Собирая, склеивая сосуды из погребений и разбитые во время поминальных тризн, я мог видеть, как на протяжении двух-трех поколений менялись условия жизни и быта людей. Посуда, как ничто другое, отражает изменения в характере жилища. Шаровидные фатьяновские сосуды, рассчитанные на ременную оплетку и подвешивание на стены хижин, сменились сначала широкими мисками со слегка уплощенным дном, затем их место заняли правильные горшки с плоским дном и закраинами, — горшки всех размеров и видов, рассчитанные на ровный, струганый стол, стоящий посредине бревенчатой рубленой хижины. Эти горшки предполагали плоские доски полок, плоский глинобитный под печи, плоский пол, на котором стояли ткацкие станы, чьи грузики стали частой находкой в слоях этой культуры.

Все подтверждало, что земледелие приходит не одно. Вместе с ним появляется ткачество, прядение, утверждается животноводство, появляется колесный транспорт. Многие из этих новшеств возникают еще в предшествующие времена. Если маленькие диски из обожженной глины с отверстиями, найденные археологами в некоторых балановских погребениях, действительно были колесами от моделей повозок, то и появление гужевого транспорта в наших лесах отодвигается на два-три столетия в глубь веков.

Окружив себя искусственно созданной средой — полями, защищенными изгородью от лесных зверей и скота, хозяйственными постройками и стенами жилища, человек начал планомерное наступление на лес. Теперь он рубил уже не ветки, теперь он врубался в чащу, валил деревья и сжигал их, чтобы на очищенном огнем и удобренном золой месте заложить новую пашню.

Леса отступали перед топором и огнем, и поселки оказывались открыты солнцу, снегу и ливням в широком кольце полей и лугов. Собственно, с этого момента и начинается исторический период в жизни людей, почти на три тысячелетия забывших о той соединительной «пуповине», которая определяет их место в биосфере нашей планеты.

Сейчас пришло время вспомнить об этой зависимости.