Над квадратом раскопа

Глава V «…Мера всех вещей»

От неолитических очагов на берегу Белого моря к открытию ритмичности природных явлений — таков был путь, позволивший мне по-новому взглянуть и на археологию, и на ее взаимоотношения с другими областями науки.

С точки зрения, так сказать, «традиционной» археологии, остальные направления науки, соприкасавшиеся с нею, были всего лишь вспомогательными. Так относились к этому не только археологи, но и представители самих этих наук, для которых каждое вторжение в область археологии было частным случаем, лежащим за пределами их основной дороги. Определение пыльцы из археологических слоев носило для палеоботаников такой же элемент случайности, как для геохимика — вычисление возраста образца по содержанию в нем радиоуглерода, для геофизика — направление и напряженность магнитного поля в обожженной глине из древней печи, для дендроклиматолога — место бревна или сваи на дендрохронологической шкале. Между тем дело обстояло не совсем так.

Подобно тому как современный ученый охватывает своим сознанием соприкасающиеся области различных наук, определяя не узковедомственный, а комплексный подход к проблеме, прошлое человека оказалось областью, в которой сходились все направления науки, исследующие биосферу нашей планеты. Это был не частный случай. Наоборот, можно сказать, что исследование прошлого человека становится частным случаем при исследовании той «сферы жизни», которая породила человека, сформировала его и в которой сейчас он создает сферу разума — «ноосферу», как определял ее В. И. Вернадский.

«Человек впервые понял, что он житель планеты и может — должен — мыслить и действовать в новом аспекте, не только в аспекте отдельной личности, семьи или рода, государств или их союзов, но и в планетном аспекте. Он, как и все живое, может мыслить и действовать в планетном аспекте только в области жизни — в биосфере, в определенной земной оболочке, с которой он неразрывно, закономерно связан и уйти из которой он не может. Его существование есть ее функция. Он несет ее с собой всюду. И он ее неизбежно, непрерывно изменяет». И еще. «Человек живет в биосфере, от нее неотделим… Объекты биосферы человек может охватывать всеми своими органами чувств непосредственно, и в то же время человеческий ум, материально и энергетически неотделимый от биосферы… строит науку. Он вводит в научные построения переживания человеческой личности, более мощные и сильные, чем те, которые возбуждаются в нем картиной звездного неба и планет, доступной ему только зрительно… Научная мысль есть часть структуры — организованности — биосферы и ее в ней проявления, ее создание в эволюционном процессе жизни является величайшей важности событием в истории биосферы, в истории планеты».

Эти замечательные строки я нашел в «Размышлениях натуралиста», книге, которая увидела свет через двадцать два года после смерти одного из самых выдающихся ученых нашего времени. Меня поразил в ней тот философский, всеохватывающий подход к миру, науке и человеку, который, по рассказам В. В. Чердынцева, ученика и последователя В. И. Вернадского, был всегда характерен для ученого. Вернадский считал невозможным изучать раздельно биосферу и человека. Частные вопросы, отдельные аспекты — да, пожалуйста; но понять структуру того и другого, постичь нити, связывающие живое с «неживым», с космосом, возможно только совместными усилиями.

Человек и его история, с точки зрения Вернадского, не просто объясняли биосферу. Следуя Демокриту, человека можно было рассматривать как своеобразный «микрокосмос», отражающий космос большой. Человек был, по выражению древнегреческого философа Протагора, «мерой всех вещей», ибо с его появлением на планете геологические процессы обретали длительность во времени и их можно рассматривать не в целом, а по фазам, периодам, отрезкам, которые человек намечает и датирует остатками своей деятельности. Продолжая мысль В. И. Вернадского, можно сказать, что с появлением человека, выделением его из царства природы в истории биосферы начинается «хронологический» период.

Значение человека для изучения прошлого первыми поняли геологи в середине XIX века, а еще раньше — естествоиспытатели (вспомним графа Бюффона!). Не случайно в учебниках и руководствах по четвертичной геологии каменные орудия и черепки выступают в качестве «руководящих ископаемых» наравне с костями вымерших животных, раковинами морских и наземных моллюсков. Следом за геологами к этому выводу пришли некоторые почвоведы и болотоведы, для которых следы человеческой деятельности и их возраст стали отправными пунктами в исследовании развития почв и торфяных болот. Но все это еще не было слиянием исследований. Каждый раз обращение к другой области знаний было потребительским, поскольку археологи обращались к представителям этих наук лишь для того, чтобы получить справку о распространении определенного вида почвы в прошлом и связанной с нею растительности, о степени заболоченности того или иного водоема для определенного отрезка времени, но не больше.

Перелом наметился не так давно. И как ни странно, его инициатором стали как раз археологи.

Если на первых порах археолог интересовался лишь произведениями рук человеческих, не всегда обращая внимание на останки самого человека, то вскоре уже все, попадающее под его лопату, вызывало интерес и размышления. При раскопках стоянок и городищ стали отмечать кости животных, рыб, зерна злаков, косточки от плодов. Перечисления вскоре оказалось недостаточно. Требовалось уже точно определить, чьи именно кости были встречены, от каких рыб собрана чешуя, какие виды злаков росли на окрестных полях, из каких животных состояло стадо. Сделать это мог только специалист. Археолог не мог его в этом заменить. Его делом было понять значение каждой находки и не просто передать ее специалисту, но и сформулировать вопросы, ответы на которые могли быть использованы в дальнейших исследованиях.

Археолог, ведущий раскопки, практически становился лишь инициатором исследования прошлого, которое параллельно вели специалисты разных областей науки. Если представить процесс исследования в качестве научного труда, то на долю собственно археолога приходится «введение», одна из промежуточных глав и «заключение» — итог исследования.

Археолог воспитывал специалиста. И чем чаще специалистам приходилось отрываться от собственных научных проблем, тем чаще они обнаруживали, что материал для их решения находится в руках археолога. Да и наука в целом не стояла на месте. И чем бы ни занимались ее отрасли, неизменно — как это и предсказывал В. И. Вернадский — они сходились на том, что исследуют одну и ту же биосферу. Ее настоящее. Ее будущее.

И всякий раз оказывалось, что настоящее можно только наблюдать, будущее — стараться предугадать, а действительно анализировать можно только прошлое, которое дает понимание и настоящего и будущего.

Путь к прошлому лежал через человека.

Это кажется парадоксальным, не правда ли? Казалось бы, какое дело биологу или зоологу, изучающему животный мир Земли или возникновение современных видов животных, до остатков древних поселений? Если бы дело касалось домашних животных, это было бы понятно, поскольку своим возникновением и существованием они обязаны человеку. Но где еще может зоолог найти материал для своих исследований? Только в культурном слое. Обгоревшая, вываренная, отшлифованная кость хранится при благоприятных условиях много дольше, чем кость павшего или загрызенного животного. Человек был всеяден. Он приносил в свой «дом» все, что мог убить, поймать, изловить. На множестве поселений, относящихся к одному времени, перед зоологом открывается исчерпывающий материал по этому периоду, который — опять-таки благодаря человеку — может быть предельно точно датирован.

Ботаник и климатолог находятся в таком же положении. Да, они могут воспользоваться пыльцевыми спектрами слоев торфяника, но чтобы найти пыльцу, семена злаков и сорняков, косточки съедобных плодов, выяснить климатические условия узкого отрезка времени, они должны обратиться к помощи археолога, к слоям поселений, где все эти материалы представлены достаточно полно. Большое количество одновременных и однотипных археологических памятников позволит им избежать ошибок, а расположение этих памятников в самых различных географических условиях позволит им представить общую картину растительности и животного мира Земли для данной эпохи.

Биологи и геофизики совместными усилиями могли обнаружить в биосфере ритмичность, управляющую жизнедеятельностью организмов. Но длительные, много больше протяженности человеческой жизни ритмы были открыты исключительно благодаря археологическому материалу, и человек, хрупкий, недолговечный, подверженный превратностям судьбы, стал в этом случае воистину «мерою» веков и тысячелетий.

На память приходят многие примеры археологических исследований, всякий раз оборачивающиеся подобным «выходом» в прошлое биосферы. Классические тому образцы всем известны.

Это открытие многокрасочных наскальных фресок в Сахаре, повлекшие за собой серию археологических исследований, что привело к решению ряда загадок Африканского континента.

Хорошо известна роль археологических исследований в деле преобразования пустынь Средней Азии, в расширении площади орошаемых земель и «зеленого наступления» на барханы.

Не менее важными для изучения ритмов биосферы оказались исследования Великой китайской стены, долгое время служившей загадкой для историков и географов.

Великая стена протяженностью около 4000 километров была построена в IV–III веках до нашей эры. Но вскоре, уже через два столетия, как свидетельствуют древние летописи, отдельные ее участки были заброшены и вместо них построены другие. В чем дело? Оказалось, что в каждом таком случае строители стены пытались сочетать искусственные укрепления с естественными, в первую очередь с болотами и озерами, включив их в систему обороны и, таким образом, сэкономив время и строительный материал. Как мы теперь знаем, начало второй половины I тысячелетия до нашей эры, когда развернулось строительство, приходится на фазу повышенной увлажненности и начало фазы иссушения. Вот почему, по мере того как стена строилась (все строительство заняло не одну сотню лет), болота высыхали, а озера сокращались, пока кое-где не исчезли совсем. На таких участках готовую линию стены пришлось оставить и заново возводить ее на других рубежах, уже не пытаясь сэкономить строительный материал за счет природы.

Самое любопытное, что эти пересохшие в древности водоемы в прошлом веке оказались столь же велики, как и в момент строительства!

Впрочем, зачем ходить так далеко за примерами?

Палеолитическая стоянка Сунгирь возле Владимира оказалась редчайшим памятником, подарившим археологам несколько замечательных погребений, благодаря которым мы смогли узнать много нового о жизни, быте, верованиях, облике современников последнего оледенения. Между тем главный ее вклад в науку — не эти бесценные находки, а сведения о природной среде, окружавшей человека перед максимальным продвижением ледника на юг, о растительности, животном мире, развитии мерзлотных явлений и геологических процессов, которые оказалось возможным датировать, определить их последовательность во времени лишь благодаря остаткам человеческой деятельности.

Изучение материала ряда каменных орудий, вроде фатьяновских сверленых топоров, заставило пристальнее изучить пути движения ледниковых валунов, а вместе с тем представить возможное движение материковых льдов последнего оледенения.

Свайное поселение на Берендеевом болоте, представлявшее первоначально чисто археологический интерес, очень скоро стало своеобразным репером для датирования слоев торфяников с археологическими находками и установления хронологии регрессивных фаз голоцена.

Такую же роль сыграло изучение К. К. Шиликом затопленных частей античных городов — Херсонеса, Ольвии, Фанагории, — где археологические факты подтвердили основной 1800–1900-летний ритм А. В. Шнитникова и дали новый материал для прогнозирования колебаний береговой линии — данные, без учета которых невозможно капитальное строительство в прибрежной зоне.

Чешуя в рыбозасолочных цистернах античных городов Причерноморья долгое время служила только указанием на существование этого производства у древних греков. Однако ее изучение специалистами позволило определить видовой состав, размеры и возраст выловленных в древности рыб, установить среднегодовые температуры Черного моря для той эпохи.

Восстановление картины хозяйства древнегреческих колонистов на Тарханкуте, интересовавшее А. Н. Щеглова как археолога, с неизбежностью привело к анализу природной среды этих мест, а вместе с тем к рекомендациям по использованию этих территорий в современном народном хозяйстве.

Наконец, изучение местоположения лабиринтов и сезонных стойбищ неолитических обитателей побережий Белого моря показало их связь с наиболее благоприятными местами промысла семги, а анализ хозяйства фатьяновцев и распространения их могильников поставил вопрос о наличии обширных открытых пространств в лесной зоне и незначительности изменения в прошлом границ разных биом.

Примеры можно приводить до бесконечности, но нужно ли? Вся эта книга является примером того, в каком направлении развивается современная археология, объединяя части соприкасающихся с нею дисциплин и формируя единую «науку о прошлом».

Вот почему я хочу остановиться на некоторых областях исследования, которые возникли недавно или находятся еще в зачаточном состоянии.

Возможность проникновения в прошлое биосферы через человека определяется степенью зависимости человека той или иной эпохи от самой биосферы.

Охотники и рыболовы, кочующие вслед за стадами дичи, неотторжимы от окружающей среды так же, как погибавшие на кораблях папуасы, которых европейцы пытались увезти с их родных островов. Поэтому в руинах древних городов исследователя прошлого ждет гораздо меньше сведений, чем на местах сезонных стойбищ охотников или на поселениях земледельцев и животноводов, в чьих культурных слоях лежат свидетельства о природе и космосе, которые мы учимся находить и извлекать.

Но вот что досадно: постоянно исследуя эти слои, археолог лишь в общих чертах представляет механизм их образования. Как они отлагались? С какой скоростью? Какие процессы здесь происходили? Почему в одном случае кость в песке сохраняется, а в другом бесследно исчезает? Как происходит смена растительного покрова на местах поселений?

Загадки эти, насколько мне известно, до сих пор никто не пытался исследовать. Отчасти археолога можно понять: как бы ни интересовали его подобные вопросы, перед ним стоят свои, неотложные задачи. Для их решения необходимо быть одновременно почвоведом, геохимиком, геоморфологом, иметь в своем распоряжении соответствующую современную аппаратуру, а главное, создать совершенно новую методику исследований, позволяющую идти от настоящего к прошлому.

Я начал с вопроса о культурном слое, потому что он тесно связан с другой проблемой — биохимией прошлого. Каждый живой организм, в том числе и человек, в известном смысле несет в себе полный набор элементов Периодической таблицы Д. И. Менделеева, которые обеспечивают его здоровье, жизнедеятельность, нормальный обмен веществ. Выпадение из такого «набора» одного или двух элементов чревато самыми серьезными последствиями. Более того, именно микроэлементы, попадающие в организм и легко выводящиеся из него, оказываются жизненно необходимыми. Их путь долог и сложен. Из почвы их вымывают воды, собирают растения, они перерабатываются травоядными, оседают в их мышечных тканях и уже оттуда поступают к человеку с животной пищей. Так, через пищу человек «напрямую» связан с почвой, на которой живет, с подстилающими ее горными породами и образующими их минералами.

Жизнь человека находится в самой тесной связи с геохимией и биохимией окружающей среды. Отсутствие в пище того или иного микроэлемента приводит к нарушению нормального обмена веществ, а в случае затянувшегося процесса — к развитию определенного заболевания.

Обитатели побережий, питающиеся рыбой, моллюсками, водорослями, разнообразящие свой стол наземными животными, ягодами, растениями, не испытывают недостатка ни в витаминах, ни в микроэлементах, с избытком растворенных в морской воде. Иначе обстоит дело с жителями континентальных районов.

Путешественники, наблюдавшие жизнь чукчей в прошлом веке, отмечали, что на зиму они заготовляют листья и ветки ивы, набивая их в мешки из тюленьей шкуры и оставляя прокисать в течение лета. С наступлением холодов получавшаяся масса замерзала, и ее, нарезая ломтями, как хлеб, ели с мясом.

Любимым зимним лакомством саамов и некоторых других охотников на северного оленя в Америке и Сибири была полупереваренная масса из желудка только что убитого оленя. Таким простым путем они получали необходимый запас витаминов и йода, содержащихся в ягеле и лишайниках, которыми питается северный олень.

Медики, геохимики, биологи в последние десятилетия выяснили своеобразную «географию болезней», отмечая районы, жители которых испытывают постоянную недостачу, скажем, в йоде, кальции, серебре, железе, которую надо восполнять искусственно. Иногда, наоборот, в организме наблюдается избыток того или другого элемента, например меди или алюминия, который следует как-то уравновесить. Избыток бывает связан с близостью к почве богатых месторождений определенного минерала. А вот почему происходит недостача? Когда она впервые появилась? Как сказалась на чреде поколений? Вопросы эти чрезвычайно важны, но решены могут быть только в содружестве специалистов с археологом, при исследовании костей животных и человека, остатков органических тканей, структуры и химии погребенных почв.

Потрясения биосферы с неизбежностью приводили к изменениям экологических связей и хозяйства человека. Если человек не мог приспособиться к изменившимся условиям, он погибал или оказывался в своеобразном эволюционном тупике, где с трудом поддерживал раз достигнутый уровень. Изменение образа жизни, пищи, а вместе с нею и биохимии организма с неизбежностью должно было привести к изменению наследственности. Такое положение заставляет задуматься над следующим вопросом: в каком направлении под влиянием изменившейся природной среды и среды искусственной менялся генетический код человека?

Как это происходило, в какие сроки, к чему приводило — пока неизвестно. Между тем уже переход от охоты и собирательства к оседлому земледелию вызвал настолько сильное солевое голодание организма человека, что, по мнению большинства археологов и экологов, начало разработок соляных копей в Европе и использование продуктов соляных источников явилось следствием не развития металлургии и связанного с ней горного дела, а широким распространением пашенного земледелия и растительной пищи.

Создание цивилизации, «второй природы», отрывало человека от биосферы, укрепляло его позиции, делало его относительно независимым от климата, территории, естественных ресурсов. Одновременно это отторжение ослабляло человека как биологический вид. Борьба за существование из плана физического оказывалась перенесенной в область знания, область мысли. Если прежде выживал наиболее сильный человек, наиболее ловкий, наиболее выносливый, то с течением времени его место занял наиболее гибкий, наиболее опытный, представляющий уже не биологическую единицу, а социальную группу. Кооперация в первобытном обществе, как правило, была кратковременной, от случая к случаю. Люди объединялись для коллективной охоты, постройки общественного дома, загона для животных, на рыбной ловле. Семья была единственной постоянной общественной единицей, и вопрос ее существования, кроме критических ситуаций, связанных с родом или племенем, зависел от нее самой. Немощным и хилым приходилось плохо. Для жизни требовался доброкачественный, здоровый человеческий материал.

С развитием цивилизации все изменилось.

Теперь человек при всем желании не мог существовать в одиночку. Он был связан множеством уз с обществом, и сама жизнь его, успехи, перспективы определялись тем, с какой из человеческих групп он оказывался связан. Теперь гораздо важнее физического здоровья стало «здоровье» социальное, место, которое человек занимал в строго иерархическом обществе, духовные качества, способствовавшие или замедлявшие достижение наилучших условий жизни. Вместе с измененными условиями жизни изменились подстерегавшие человека опасности, в первую очередь болезни.

Палеопатология — сравнительно недавно возникшая отрасль медицины. Кости людей, попадавшие в руки археологов, врачей, паталогоанатомов развеяли легенду о «золотом веке», когда человек не знал болезней. Кости из раскопок хранили на себе следы ранений, длительных, прогрессирующих заболеваний, переломов, удачных и неудачных операций. Болезни жили вместе с человеком, разрушая его, подтачивая, вызывая ответные реакции организма, влияя на наследственность. Правда, проявлялись они несколько реже, чем сейчас. Объясняется это тем, что при высокой детской смертности жизнестойкость оставшихся была значительно выше современной, а также тем, что люди жили рассредоточенно, инфекционные заболевания, вспыхнув в одном месте, быстро угасали, не получив распространения. Наоборот, социальный человек нашего времени, отдавшись во власть «второй природы», испытывает на себе все бури эпидемий в силу скопления людей в городах и развития массовых средств сообщения — авиации, железных и шоссейных дорог, — благодаря которым инфекция охватывает в считанные недели целые континенты.

Как показал A. Л. Чижевский, вспышки эпидемий так же предсказуемы, как вспышки на Солнце, с которым они связаны. Были ли они прежде? По-видимому, были. Условия цивилизации изменили только масштаб их проявления, усилили в тысячи и сотни тысяч раз. Следовательно, если мы хотим что-либо знать о развитии генетического кода человека в разные эпохи, попытаться определить воздействие на него биосферы, Солнца и космоса, надо обращаться к человеку далекого прошлого, к остаткам его поселений, стойбищ, к его могильникам. Там, где «записана» летопись солнечной и космической радиации.

Сравнительно недавно дерево, найденное археологом при раскопках, обращало на себя внимание и сохранялось только в том случае, если было обработано человеком, представляло предмет, обломок предмета или произведение искусства. Казалось, единственная содержащаяся в нем информация — это порода.

С открытием возможности определять возраст по содержанию радиоактивного углерода ценность таких находок во много раз возросла. Угли древних костров, полуистлевшие и обгоревшие бревна погребальных камер под курганами, балки от глинобитных домов — все стало реальным воплощением Времени, которое они в себе заключали.

Но и этот подход, как выяснилось, был всего лишь потребительским. Чтобы положение изменилось в корне, в руки археологов должно было попасть сразу большое количество хорошо сохранившегося дерева, относящегося к одному историческому периоду. Иными словами, требовалось, чтобы это был подлинно массовый и в то же время определенным образом организованный материал.

Это произошло во время раскопок древнего Новгорода.

Культурный слой достигал здесь девяти метров, он был пропитан влагой, и все органические остатки, в том числе и дерево, сохранились в нем исключительно хорошо. Ничего удивительного в этом не было, если вспомнить, что болота, эти естественные «консервы» природы, сохраняют в своей толще от гниения абсолютно все, что в них попадает. Не случайно находки доисторических тканей, остатков растений и даже мумифицированных природой тел людей происходят из свайных и болотных поселений.

Что касается дерева, то в земле оно сохраняется, как правило, в двух взаимоисключающих условиях — когда очень сухо или когда очень мокро. Гниение древесины — результат жизнедеятельности особых микроорганизмов, которые могут существовать только при наличии воздуха и влаги. В первом случае, как, например, в Египте, очень сухо, им не хватает влаги; во втором случае, как то произошло в древнем Новгороде, им не хватало воздуха. Это обстоятельство и сыграло на руку археологам. Древние новгородцы, обновляя мостовые, не меняли деревянные настилы. Новую мостовую они клали поверх старой, так что при раскопках, по мере углубления в землю, глазам археологов открывался штабель из плах, сложенный в течение шести веков, от десятого до пятнадцатого включительно, и состоявший из образцов деревьев, последовательно срубавшихся в окрестных лесах в течение всего этого времени.

Определенные слои мостовых были связаны со строительством и гибелью окружавших улицу зданий, от которых оставались в земле нижние венцы. И всюду вокруг лежало дерево: деревянные ковши, весла, гребни, бочки, кадушки, деревянные рукоятки топоров, косовища, множество других предметов и обломков. Всеми ими надо было заниматься, изучать, определять, поэтому сотрудничество археологов со специалистами-дендрологами началось с первых же лет раскопок.

Скоро возникла мысль, что самого пристального внимания заслуживают не только деревянные изделия, но и само дерево, как таковое. Именно дерево должно было помочь датировать все новгородские находки с небывалой точностью — до года.

«С первого же дня рождения живое дерево является очевидцем многочисленных явлений природы и той среды, где оно произрастает. Годичное кольцо — это память природы, в которой хранятся с точностью до одного года оценки разнообразных климатических условий прошлого — осадки, температура воздуха, влажность почв, солнечная активность и даже удельная радиоактивность земной атмосферы. Дендрохронология может дать широкую информацию с точностью до года о разных природных явлениях, которые оказывали влияние на ширину и структуру годичных колец».

Так много лет спустя после начала исследований писал в книге о дендрохронологии Б. А. Колчин, основатель этой области науки в нашей стране, составивший полную шкалу колебаний годичного прироста деревьев для Восточной Европы на протяжении 1182 лет — с 788 по 1970 год.

Зависимость толщины годового прироста деревьев от климата и солнечной радиации, как я уже писал, впервые заметил в 1901 году американский астроном А. Дуглас. Выделенные им кольца одиннадцатилетнего солнечного цикла позволили установить последовательность колебания прироста годовых колец у деревьев, произраставших на одной территории и в одно время. А если одно дерево росло раньше, а другое позже? Важно было, чтобы какое-то время они росли вместе, пусть и на значительном удалении друг от друга: одновременная серия годовых колец служила надежным «мостиком» для их связи. Роль подобного «мостика» между разорванными системами колец может сыграть третье дерево, если оно занимает промежуточное положение во времени между первым и вторым. Наблюдения А. Дугласа положили начало методу перекрестной датировки, с помощью которого он смог датировать одновременные и разновозрастные поселения древних индейцев по спилам деревянных балок, сохранившихся благодаря сухому климату. Одновременно он продолжал составлять дендрохронологическую шкалу по живым деревьям, «протянув» ее по балкам домов первых испанских поселенцев до поселений ацтеков в штате Нью-Мексико.

В результате в его руках оказались две дендрохронологические шкалы: «плавающая», то есть не достигающая современности, построенная на материале древних поселений, и абсолютная, протянутая от 1280 года до наших дней. Специальные экспедиции на археологические объекты вскоре позволили А. Дугласу и его ученикам сомкнуть эти две шкалы, получив полную серию годовых колец от 698 года нашей эры до современности.

Так начались дендрохронологические исследования, создавшие к настоящему времени для Северной и Центральной Америки абсолютную дендрохронологическую шкалу протяженностью в 8253 года.

Метод А. Дугласа был применен советскими археологами и в Новгороде. Ярусы древних мостовых давали сотни образцов деревьев, срубленных одновременно и связанных сериями колец с более древними, лежащими под ними. Даты отдельных серий колец уточнялись срезами с балок новгородских храмов, точное время постройки которых было хорошо известно благодаря летописям и надписям в церквах и на иконах. В серии таких диаграмм находили свое место и деревянные изделия, и бревна строений, расположенных по обеим сторонам мощеных улиц.

Одновременно с Новгородом составлялась дендрохронологическая шкала других древнерусских городов, в которых велись раскопки и слой которых точно так же сохранил от уничтожения дерево, — Смоленска, Пскова, Белоозера, Кириллова, Полоцка, Торопца, позволяя протягивать шкалу все ближе к современности.

Создание дендрохронологической шкалы было большим достижением советской науки. Помимо своего прикладного значения, для целей датировки, она представляла картину климатических колебаний за одиннадцать веков и подтвердила ряд уже известных ритмов солнечной активности. Теперь ее следовало продолжить во времени, вниз, в глубины прошлого. Как? По-видимому, с помощью болот, болотных городищ железного века, остатки которых известны в Прибалтике, в западных районах нашей страны, чтобы потом через них выйти на болотные поселения и свайные постройки неолита.

В самом деле, какой огромный, никем не затронутый благодатный материал для самых различных исследований ждет будущих дендрологов в слоях «пограничного горизонта», где законсервированы сотни пней с сохранившимися годовыми кольцами, и в остатках свайных поселений, где сотни деревянных свай позволяют составлять достаточно продолжительные «плавающие» шкалы самых критических периодов жизни биосферы в голоцене!

Объединенные исследования геохимиков, дендрологов, палеоботаников, геофизиков, климатологов, биофизиков и, возможно, астрономов откроют в этих удивительных архивах природы летопись всего голоцена. «Плавающие» шкалы свайных поселений здесь будут перекрываться разновременными лесами «пограничного горизонта», а те в свою очередь могут быть продолжены во времени по пням прибрежных деревьев, переживших периоды увлажнений, или по сваям поселений, отмечающих переход от одной фазы к другой. Здесь будут данные не только о климате и солнечной радиации. Слои древесины могут хранить память о вспышках «сверхновых» звезд, внезапных потоках космического излучения, прорывающегося сквозь защитный покров магнитного поля Земли, и многое другое, что мы только теперь начинаем узнавать.

«Мостик», перекинутый дендрологией от прошлого человека к прошлому космоса через прошлое биосферы, не одинок. Попытка использовать методы точных наук для определения времени в прошлом привела археологов к мысли использовать в этих же целях колебания магнитных силовых линий Земли.

Земля — магнит. Но положение магнитных полюсов нашей планеты, как выяснилось, далеко не постоянно. Они не только «путешествуют» вокруг географических полюсов, но время от времени меняются местами, как будто внутри Земли происходит какой-то срыв, вызывающий поворот магнитной стрелки на 180°. Такие периоды, называемые магнитными инверсиями, происходили в прошлом неоднократно, с неодинаковыми промежутками времени. В далеком прошлом промежуточные периоды достигали десятков миллионов лет, сейчас — около миллиона лет, причем внутри этих долгих периодов возникают более краткие инверсии, примерно по 100 тысяч лет.

Установить явление инверсий удалось потому, что магнитные силовые линии способны «отпечатываться» на слоях осадочных пород, где намагниченные частицы сохраняют направленность магнитного поля, существовавшего в момент их отложения. Направление прежних силовых линий хранят и горные породы, например вулканические, если они в тот момент были нагреты свыше 600 °C. Поскольку магнитное поле является одним из важнейших факторов существования нашей биосферы, явление остаточного магнетизма дало начало палеомагнетизму как особой отрасли геофизики.

Не так давно от палеомагнетизма отделилась еще одна отрасль — археомагнетизм.

Археомагнетизм исследует остаточную намагниченность, связанную с деятельностью человека. В первую очередь это относится к изделиям из глины — кирпичам, сосудам, глиняным печам, в которых происходил обжиг, стенам домов, испытавших большой пожар. В каждом таком случае предметы, нагретые свыше 600 °C, теряют свою прежнюю намагниченность и приобретают новую, именно ту, которая характерна для данного времени. По двум величинам — наклонению геомагнитного поля и его напряженности — с помощью специальных приборов устанавливается вероятное время нагрева образца. Однако пока этот метод находится в состоянии становления, потому что результаты измерений даже для образцов, датированных другими методами, часто отклоняются от расчетных величин.

Я выскажу всего лишь догадку: не показывают ли эти отклонения тот самый «дрейф» магнитного субъядра, который иногда может совпадать с ритмом А. В. Шнитникова и влияет на климат в первую очередь в зоне Азиатского континента? В таком случае перед нами открывается еще один интереснейший источник сведений о силах, управляющих «сферой жизни», о котором сопроводительную «справку» должен давать именно археолог, хотя «читать» этот источник будет геофизик…

Путь, ведущий исследователя в космос через ритмы биосферы и глубинные тайны нашей планеты, заманчив и увлекателен. И все же изучение прошлого без попытки ощутить — хотя бы в малой степени — его создателей, мне представляется неэтичным. Потому что человек…

Что же мы знаем об этом человеке? Даты. Вехи событий. Вещи. Холодные угли очагов, оставленных в тысячелетиях. Борьба за жизнь с природой, с холодом, тьмой, голодом. Со стихиями. С самим собой… Нет, как раз последнего мы не знаем. Только догадываемся, перенося на того человека свои ощущения. А каковы были его собственные? Европеец мог стать индейцем, как показал это своей жизнью Дж. Теннер, но только в том, что касается быта, привычек, языка, сноровки. Он вырос в этой среде, привык к ней, не хотел долгое время ее покидать, но между ним и индейцами, в конечном счете, всегда оказывалась пропасть в сознании: одна и та же картина мира истолковывалась каждой стороной по-разному.

Как ни пытались обманывать себя многие этнографы, жившие среди примитивных племен, всякий раз, когда возникали напряженные ситуации, они вынуждены были отмечать, что основной барьер в сознании никогда не исчезал, а лишь отодвигался — в зависимости от личных отношений между исследователем и исследуемыми. Каждый случай можно было объяснить; каждый поступок находил свое оправдание. Но в целом система поведения, попытки воздействия на окружающую среду и собеседника оказывались за пределами чужого сознания.

Исследователь прошлого находится в худшем положении, чем этнограф. Тот может вести перекрестный опрос, сопоставлять ответы, дополнять их тем, что видел и слышал раньше, составляя по возможности полную картину исследуемого. В руках археолога всего лишь случайные, разрозненные предметы, одновременность которых он только предполагает, но их действительное место в жизни исчезнувшего общества никто не может указать с достоверностью. Порою он не знает, что именно держит в руках: часть ли целого или нечто самостоятельное. Догадки об истинном назначении редких произведений доисторического искусства оказываются не более чем игрой логических посылок, остроумных, интересных, но вряд ли имеющих много общего с тем, что вкладывали в эти произведения их создатели.

Что знаем мы, к примеру, о кремневых фигурках, встречающихся иногда в раскопках неолитических стойбищ? Похожие на них изделия из кремня и обсидиана археологи находят при раскопках в Мексике. И те и другие остаются для нас загадкой — не всегда даже ясно, что именно каждая из фигурок изображает. В равной мере они могли быть амулетами, украшениями, знаками собственности, изображениями тотема.

А каково действительное назначение тех маленьких костяных скульптур, так реалистично передающих головки птиц: уток, гусей, глухарей, рябчиков — и животных: медведя, куницы, волка, — которые могли пришивать на одежду или подвешивать к ожерелью? Отличаются ли они своим смыслом и назначением от кремневых фигурок или нет? С равной степенью вероятности можно думать, что они отражают какие-то религиозные представления древних охотников и что к этим представлениям никакого отношения не имеют.

Они — вне нашего опыта, вне нашей системы мышления, точно так же как великолепные наскальные рисунки, оставленные первобытными художниками везде, где оказывались перед ними плоскости каменных стен, — на севере Скандинавии, в Карелии, Италии и Испании, в подземельях европейских палеолитических пещер, на Урале, в Забайкалье, Центральной Азии, горах Кавказа, в Сахаре и в Южной Америке. Святилища это или картинные галереи прошлого? Имеем ли мы здесь дело с первобытной магией, или перед нами «чистое» искусство, потребность в котором поднимается из сокровенных глубин впечатлительной души любого настоящего художника, точно так же как песня рвется с языка поэта? На эти вопросы нет и, по-видимому, не может быть окончательного ответа.

Вероятнее всего, в первобытном искусстве слито все воедино, поскольку реальное для первобытного сознания оказывается только одной из сторон нереального, а сверхъестественное — одним из аспектов естественного, открывающееся лишь для малого числа избранных.

Как реставратор восстанавливает — исходя из опыта, основываясь на размышлениях, по догадке — недостающие части древней скульптуры, точно так же и первобытный человек, обнаруживая разрыв причинно-следственной связи, восполнял его, обращаясь к миру невидимых сил. Он действовал на основании опыта, полученного им непосредственно и переданного в долгой чреде поколений, и если в картине мира оказывались выпады, пустóты, то он восстанавливал их по своему разумению.

Вот почему понятие «святилища» оказывается еще одной условностью, которую мы вносим в собственное понимание прошлого. Подобно тому как охотничья территория не имеет сколько-нибудь определенных границ, межевых знаков, точно так и пространство, на котором происходила в прошлом встреча человека с невидимыми обитателями, в отличие от храмов поздних эпох, очерчивалось весьма приблизительно.

Если человек не засиживался на одном месте, свободно странствуя по просторам земли за своей добычей, то с какой стати сидеть на одном камне богам? Сами охотники, древние боги не требовали от людей обильных жертв. Им нужно было уважение, выполнение установленных ими правил поведения на охоте, в быту, на войне, и за это они помогали человеку…

Не потому ли мы находим на каменных полотнах, наряду со священными изображениями, множество других: сцены военных столкновений, изображения зверей, птиц, рыбной ловли, охоты, земледелия, морского промысла? Они наслаиваются друг на друга потому, что образуют не «иконостас», как можно было бы представить по аналогии с современными религиями, а всего лишь разовое, единовременное приношение божеству — все равно, просьбу или благодарность за исполненное.

Как общение с потусторонним миром было одновременно реальным и символическим, так и реальная жертва могла быть заменена ее изображением, символом.

Одна из самых интересных попыток проникнуть в смысл неолитических наскальных изображений, петроглифов, была сделана советским этнографом К. Д. Лаушкиным два десятилетия тому назад. Последователь В. И. Равдоникаса, К. Д. Лаушкин попытался «прочитать» ряд наскальных изображений на восточном берегу Онежского озера. Здесь, на каменистых мысах, отшлифованных волнами и ледником, неподалеку от устья Черной речки, более ста лет назад было открыто множество выбитых в камне изображений. Лебеди, утки, гуси перемежались изображениями человеческих фигурок, лосей, оленей, рыб, змей, волков и лисиц. Вместе с ними были и малопонятные знаки — диски и серпы с отходящими двумя лучами, — в которых одни исследователи видели изображения капканов, а другие — изображения луны и солнца.

Основываясь именно на этих изображениях и присутствии рядом с ними фигур лосей, согласно верованиям северных охотничьих народов, связанных с солнцем, может быть, потому, что вместе с солнцем лоси возвращаются из своих зимних путешествий, К. Д. Лаушкин поддержал мнение В. И. Равдоникаса, что все это — огромное естественное святилище, в которое входят и скалы, и озеро, и лес на прибрежных холмах, и ручьи, впадающие в озеро.

Анализ изображений и их положения на местности, доказательства связи петроглифов со знаменитым неолитическим Оленеостровским могильником на Онежском озере, примеры аналогичных религиозных ситуаций были выполнены ученым тонко и убедительно. Но на этом Лаушкин не остановился. Опираясь на археологический материал, составив цепь логических посылок, исследователь предположил, что саамы были прямыми потомками древнейших обитателей этих мест. В его распоряжении были другие факты, чем те, что использовал я, но, работая на разном материале, мы пришли к одному выводу. Согласно документам, в XIV веке, когда к югу от Бесова Носа был основан Муромский монастырь, и в более позднее время, вплоть до конца XVIII века, саамы, или, как их называли тогда, лопари, временами появлялись со своими оленями в этих местах. Они приходили к наскальным рисункам, поклонялись им и приносили им жертвы. Это позволяло надеяться, что в легендах и сказаниях саамов могли сохраняться отголоски мифов глубокой древности, в том числе связанные с изображениями на скалах.

Сходные сюжеты нашлись. И не только в саамских сказках. Они оказались и в рунах карело-финского эпоса «Калевалы», вобравшего в себя, по-видимому, очень древние мифы, слагавшиеся в этих краях.

Казалось бы, чего еще желать? Пусть только десяток рисунков из нескольких сотен обрело смысл, но сделан первый шаг, за которым должен последовать второй и третий… Но путь науки более тернист и сложен, чем можно предположить. Подробно о работе К. Д. Лаушкина я рассказал в книге «Цветок папоротника» — о подходах, идеях, открытых сюжетах. Здесь же я вспомнил о нем только в качестве примера, показывающего, как блестящий талант исследователя, соединившего цепью хитроумных логических доказательств прошлое с настоящим, ставшего, казалось бы, уже на порог разгадки, оказывается все же бессилен реконструировать сознание человека тех далеких времен. Не в том дело, что построения Лаушкина смогли охватить лишь малую часть онежских петроглифов. Сам анализ основывался на частностях — чрезвычайно любопытных, по-видимому, очень верных, — но вывод так и не стал новым инструментом науки, открывающим дверь в новую область знания или хотя бы указывающим к ней путь.

Искусство прошлого сложно для нашего восприятия, потому что оно всеобъемлюще.

Растирая и нанося на камень краску, выбивая или вышлифовывая в скале контуры изображения, первобытный художник вкладывал в него не только свой талант, но и свои представления о мире, свои знания. В определенном смысле искусство выполняло функции науки. Легко предположить, что охотник должен знать расположение внутренних органов зверя или человека. Наскальные изображения так называемого «рентгеновского стиля», где в контуре тела животного обозначены наиболее важные органы и показана их взаимосвязь, убеждают нас, что художник не только хорошо знал анатомию, но разбирался и в их физиологических функциях.

Почти столь же мало известно нам и о медицине древних. Исследования палеопатологов ограничены, как правило, заболеваниями, которые оставляют свои следы на костной ткани, деформируют кость, разрушая ее или меняя ее структуру. Такие признаки, позволяя восстановить в общих чертах течение болезни, ничего не говорят о применявшихся в прошлом лекарственных средствах. Скорее, они указывают на «моральное здоровье» общества, принимавшего на себя заботу о больном или нетрудоспособном члене.

Действительным показателем высокого лекарского искусства служат редкие находки костей с переломами, иногда с неизвлеченными обломками оружия. Такие случаи приводит известный палеопатолог Д. Г. Рохлин в книге «Болезни древних людей» — фотографии и рентгенограммы позвонков, пяточной кости, в которых остались кремневые наконечники стрел. В отличие от других подобных случаев, заканчивавшихся смертельным исходом, человек оставался жив. Доказательством является наросшая вокруг постороннего предмета костная мозоль. Другим свидетельством успешного хирургического врачевания могут служить черепа со следами прижизненной трепанации, иногда неоднократной. Подобные находки известны с эпохи мезолита, встречаются в неолите и особенно часты в эпоху бронзы. Операция производилась путем высверливания или выскабливания кости черепа, после чего пациенты жили по многу лет, что видно по зарастанию краев отверстий.

Еще недавно подобные операции в Средней Азии не считались слишком сложными. Как рассказывал мне Г. В. Шацкий, зоотехник и исследователь наскальных изображений домашних животных, такие трепанации, производившиеся самыми простыми средствами, он неоднократно наблюдал в 20-х годах в цирюльнях самаркандского базара!

Попытки извлечь из прошлого знания древнего человека об окружающем мире делались неоднократно, по большей части в области счета. Однако в последние годы возникла новая отрасль науки, которую ее основоположники астрономы и астрофизики Дж. Хокинс и Ф. Хойл определили как астроархеологию. Она возникла из попыток понять сложные мегалитические (megas — большой, litos — камень) сооружения, сохранившиеся до наших дней в Англии, Шотландии, Ирландии, Бретани, на Иберийском полуострове, в Южной Америке на плоскогорьях Анд, в Центральной Америке. Во всех этих местах археолог находит остатки сооружений, требовавших для своей постройки слаженного труда многих тысяч людей в течение достаточно продолжительного времени.

В районах древних цивилизаций, в первую очередь в Центральной Америке, появление грандиозных храмов не вызывает недоумения. Гораздо загадочнее представлялись такие сооружения в Европе — поля, уставленные вертикально стоящими каменными обелисками, образующими строгие ряды, кольца, спирали, аллеи. Иногда, как, например, в знаменитом Стоунхендже (Англия), из многотонных блоков был выстроен целый комплекс, связанный остатками древних дорог с другими каменными комплексами на равнине. В Южной Америке, в Андах, на высоте нескольких тысяч метров над уровнем моря, невидимые с земли и открывающиеся взору только с птичьего полета, выложены из камней и «прочищены» в почве идеально прямые полосы, похожие на современные посадочно-взлетные полосы аэродромов, а также изображения животных.

В каждом случае перед археологами представали явления, необъяснимые из прежнего опыта и, по первому впечатлению, не имевшие ничего общего друг с другом. Мегалитические сооружения Англии и Франции воспринимались большинством археологов по традиции как храмы или погребальные сооружения кельтов. Однако наука очень рано внесла свои коррективы в такие представления. Раскопки установили, что ни в Стоунхендже, ни в Бретани погребений, как таковых, нет, а сами постройки относятся к началу бронзового века.

Теперь, с появлением радиоуглеродного анализа, известно точное время строительства всех этих сооружений — с 2200 по 1700 год до нашей эры.

Археологи могли бы еще долго ломать головы над загадкой каменных исполинов, если бы геометрически правильными фигурами построек не заинтересовались сначала математики, а потом астрономы. Результат их вычислений был ошеломителен. Получилось, что не только в Старом Свете, но практически во всем мире в конце III и начале II тысячелетия до нашей эры получила распространение и достигла высочайшего уровня развития своеобразная «астрокультура», люди которой занимались многолетними наблюдениями восходов и заходов над линией горизонта Солнца, планет Солнечной системы и ряда звезд. Зачем? Неизвестно. Более того, расположение мегалитических памятников в Европе и возможность с их помощью вычислений значительно более точных, чем вычисления средневековых астрономов и математиков, которые могли только мечтать о подобных обсерваториях, показывают, что все они служат звеньями одной наблюдательной системы, назначение которой принадлежит к числу величайших научных загадок. Их частота и целесообразность расположения не уступает современной системе наблюдательных станций Международной астро- и метеослужбы, а простота и точность вычислений вызывают уважение к уму их создателей.

Я не стану описывать эти памятники и рассказывать об их исследовании. Большая часть из вас уже видела их в великолепном видовом фильме «Воспоминание о будущем» и может подробно прочесть о них в книгах Дж. Хокинса «Кроме Стоунхенджа» и Дж. Вуда «Солнце, Луна и древние камни», недавно переведенных на русский язык. Никакой пересказ первоисточника не сможет сравниться с ним самим, хотя бы потому, что в нем отразилась и авторская индивидуальность, и та непосредственность восприятия этих великих памятников человеческой мысли и духа, которые будят наше воображение и наши надежды.

Эти открытия заставляют каждого исследователя задуматься о многом. Например, разве случайность, что создание мегалитических обсерваторий и последующее их запустение приходится как раз на очередную трансгрессивную фазу 1800–1900-летнего ритма? Как мы знаем теперь, это время совпадает с наибольшим приближением к Земле Луны и Солнца, с наиболее сильными возмущениями в земной и солнечной оболочках, но что во всем этом могло заинтересовать энеолитических обитателей Средней и Северной Европы — нам неизвестно. Между тем они не только не останавливались перед таким поистине титаническим трудом, но дважды еще дополняли и усовершенствовали Стоунхендж на протяжении трехсот лет.

Мегалитические обсерватории, как можно судить, были построены на территории разных археологических культур. Следовательно, между ними была не только постоянная связь, но и постоянная координация действий. Между тем обитатели Британских островов и континентальной Европы того периода по уровню своего хозяйства и материальной культуры могут быть сопоставимы с нашими фатьяновцами и рядом родственных культур, входящих в мегакультуру «боевых топоров». Время существования тех и других совпадает. Были ли фатьяновцы астрономами? Связаны ли были они с астрономическими центрами Атлантики и Европы? Вели ли такие же наблюдения за восходом и заходом Солнца для определения равноденствий и противостояний со своих могильников, расположенных — быть может, не случайно? — на высоких холмах Русской равнины? Вряд ли мы сможем найти какие-либо остатки их обсерваторий, даже если такие и были в прошлом. Здесь нет скал, а валуны, разбросанные в изобилии ледником на просторах Владимирского Ополья, на холмах Ярославской области, вокруг того же Плещеева озера, в историческое время при распашке старательно убраны с полей, свезены под фундаменты христианских храмов, монастырских башен и крепостных стен. И все же не случайно именно с фатьяновцами связывают археологи обращение человека к небу и звездам.

Уже в глубинах тысячелетий Дальний Космос звал к себе человека…

Так что же такое — человек? Почему нас так влечет его прошлое, давно, казалось бы, превратившееся в пыль, стертое ледниками и похороненное в отложениях озер и морей? Зачем разбираться в этом, склеивая его, как склеивают черепки разбитого горшка, в котором уже ничего не сварить? Но этот склеенный из обломков горшок обретает над нами магическую власть, и, забросив сиюминутные, более практические и важные дела, мы прикасаемся к нему, рассматриваем его, спорим о его происхождении и назначении, как будто бы от этого зависит наша судьба или судьба наших детей.

Может быть, так оно и есть?

Кроме ритмов, управляющих биосферой, частью которой являемся и мы сами, в каждом из нас проявляются свои, потаенные ритмы жизни. Они вызывают возмущения наших собственных «магнитных полей», приливы и отливы, возвращают нас снова к исходным ориентирам, чтобы по ним определить девиацию нашего внутреннего компаса и заменить кажущееся магнитное склонение — истинным. Так, спустя годы случилось мне, завершив какой-то цикл, вернуться на берега Плещеева озера, пройти по местам прежних раскопов, услышать, как бьет в дно лодки мелкая встречная волна, снова войти в особенный, так много значивший для меня мир лесов, озер и болот. Это мое личное прошлое было одним из пластов моего настоящего, в котором, подобно солям железа в прослойках ортзандов, чувства, ощущения, мысли цементировали огромный фактический материал.

Но встречи с тем прошлым не произошло. Не потому, что иными стали места, и я нес в себе уже иное время. Между тем археологом, который здесь когда-то работал, и мной настоящим лежали не годы. Нас разделяли зимние пески Каракумов, где след автомобильных шин теряется среди барханов с рыжим саксаулом; разделяла кочкастая, пронзительно пахнущая багульником тундра и холодные синие моря, на чьих островках лежат загадочные каменные спирали; разделяли толщи лёсса с расколотыми бивнями мамонтов и темными слоями погребенных почв; разделяли каменные стенки древнегреческих клеров в каменистых степях Крыма и черные регрессивные уровни, тянущиеся от суходолов в глубину торфяной залежи.

Вряд ли это только опыт. Опыт, да, но и потребность в самооценке — себя и дела, которое делаешь. Ревизия памяти.

Индивидуальность — это память. Лишите человека памяти, сплетенной из солоноватого вкуса первого поцелуя, от которого кружилась голова и дрожали ноги, из нежной ласки солнечного луча, скользнувшего по подушке после беспамятства болезни, из запаха трав за околицей, отмечавших первый шаг в большой и неведомый мир, из хруста снега в морозный день, когда беспричинна радость и жизнь кажется почти полетом; лишите человека стыда проступка, о котором никто не знает, горечи слез от первой утраты — и что останется от него?

Так, может быть, Прошлое и есть коллективная память Человечества, без которой оно станет идиотом, живущим сиюминутными отправлениями?

Если это не так, откуда же у человека тот непреходящий интерес к прошлому, в которое он, как в сейфы банка, помещает свое происхождение, идеалы, мечты, надежды, словно все лучшее, все, ради чего стоит жить, бороться и, если надо, умирать, находится не в настоящем, не в будущем, а в давно прошедшем?

Мне приходилось говорить о прошлом с разными людьми. Не только о глубокой древности — о событиях столетней, а то и меньшей давности. И всякий раз удавалось отметить момент, когда интерес к прошедшему оказывался выше интереса к настоящему. Не так ли из смутного в детстве сознания рождается интерес к неведомому, существовавшему раньше нас, — интерес к предметам, людям, событиям? Пытливый, обретающий гибкость ум лижет вещи ушедших эпох, пытаясь постичь заключенные в них идеи, уловить аромат времени, как огонь лижет сухие ветки разгорающегося костра. Он питается вещественностью исчезнувших миров и взвивается ярким пламенем мысли, надеясь проникнуть сквозь время, просочиться по капиллярам трещин обожженного кварца к его сохранившейся сердцевине.

Не так ли рождается археология?

Именно этот путь я пытался показать в предшествующих главах этой книги: путь от предмета — к идее, от идеи — к эпохе, от эпохи — к человеку.

Общий для науки, путь этот распадался на множество тропинок, но цель оставалась одна.

Прошлое интересовало геологов, микробиологов, физиков, строителей, агрономов, химиков, почвоведов, врачей, лингвистов, металлургов, художников, геофизиков, поэтов, антропологов, математиков и астрономов. Список можно было продолжать как угодно. Он разрастался, ветвился. Можно видеть, как тончайшие ниточки специальных исследований тянулись в глубину времени, сплетались, срастались, сливались в одно целое. Каждый раз это приводило к человеку.

Человека нельзя было обойти. Нельзя было им пренебречь, «вывести за скобки». В любом случае — был ли то вопрос об эволюции животных в четвертичном периоде, о природе болезнетворных микробов, формировании рельефа, о вулканической деятельности, колебаниях уровня Мирового океана, пульсации космического излучения — за всем этим, то ярче, то тусклее, вставал Человек как некая мера всех вещей, мера явлений, пространств и времен. Он существовал как знак интеграла, как бы объединяя собой все и давая смысл всему существующему в мире: тот «микрокосм» средневековых мыслителей, который в нашем сознании занял срединное положение между двумя бесконечностями макро- и микромира.

Да и могло ли быть иначе? Не потому ли возникла наука, возникла из напряженного стремления к постижению себя и мира, к снятию мучительного противоречия в сознании между «я» и «не я», к утверждению человека в мире, — что, сколько бы ни говорить о возможных «случайностях», конечным продуктом земной биосферы (а вместе с ней и космоса) оказывается именно человек.

Само существование человека есть факт непрерывно длящегося «акта творения». Согласно представлениям современной науки, он начался взрывом нейтронной среды «сверхновой», привел к созданию биосферы, а ее эволюция в свою очередь привела к возникновению человека — феномена, в отличие от остальной материи несущего в себе настойчивую потребность самосознания и самопостижения. Это и есть грань, отделяющая человека от природы.

Разум разлит в природе шире, чем мы иногда думаем. Его истоки лежат в повторяемости реакций при взаимодействии молекул, растворов, газов, когда происходит своего рода упорядочение информации. Он проявляется в реакциях растений на свет, тепло, звук, прикосновение; открывается в поступках живых существ, способных оценить ситуацию и приспособиться к ней. Но сколь бы ни была умна и богата душевными порывами самая преданная собака, идущая рядом с человеком уже не одно тысячелетие, сколько бы сведений ни хранил мозг самого талантливого дельфина, с которым когда-нибудь сможет разговориться человек, ни у кого из них — при всей их бесспорной индивидуальности — не возникнет удивленный и мучительный вопрос, столь свойственный человеку: что такое я? Почему я такой, а не иной?

Рано или поздно этот вопрос возникает в сознании каждого человека, но обычно гаснет, не успев оформиться и вызвать ответный импульс. У других он всплывает время от времени, но под давлением сиюминутных забот отступает и затаивается. И только у третьих, постоянно слышащих пульс мироздания, желание узнать истину разгорается все жарче, как пламя костра, как небесный огонь, сведенный на Земле Прометеем, и освещает им путь в жизни.

Да, во все эпохи человек был одинаково человеком: умным и глупым, недоверчивым и легковерным, мужественным и трусом, художником и ремесленником, предателем и подвижником. Он любил, страдал, боролся, поддавался жару страсти и зову за горизонт. Он отличался разрезом глаз, широтой скул, формой черепа, цветом кожи, языком, на котором излагал свои мысли, но даже в крайностях своих не выходил за рамки, определяющие и сейчас этот единственный вид, обитающий на нашей планете, — Homo sapiens.

Саам-оленевод прошлого века, еще не разобщенный с природой современным домом, бытом, транзистором, системой коммуникаций, службой снабжения, ощущал себя необходимой и неотторжимой частью биомы, к которой принадлежал. Ограниченность его сознания коренилась не в ограниченном объеме знаний, а в ограниченности его потребностей по отношению к внешней среде, которая его удовлетворяла физически и духовно.

Стоило лишь нарушить экологическое равновесие, как все изменилось.

Нечто подобное произошло в сознании человека благодаря археологии, оказавшейся пороховой миной, подведенной под крепостные стены сознания. На первых порах ее задачи казались невелики. Археология ограничивалась изучением вещей как произведений рук человеческих, возбуждавших желание узнать о причинах их появления, назначении, способе изготовления, мастерах, которые их создали. Но одновременно своими открытиями археология расшатывала устои повседневности. Она ласкала воображение человека картинами иных миров, существовавших прежде на этой же земле, манила его секретами древних знаний, полученных человеком во времена, когда боги сходили на землю и жили среди людей.

В век паровых машин, открытия электричества, успехов техники и химии каменные топоры древних животноводов и земледельцев вырубали предрассудки в сознании людей, открывая перед ними новые горизонты и протяженность времени. Краткая библейская хронология оказалась несостоятельной перед новой, составленной по пластам земли и звездам. Прошлое представало в образах, именах, предметах, картинах, зданиях. С ним надо было разговаривать на его собственном языке, изучать его законы. В свою очередь для этого требовались новые направления исследований, новые методы, а вместе с ними в сознание человека проникали все новые вопросы, новые догадки о себе и окружающем мире.

Прошлое походило не на снежный ком, который можно катить, а на мощный поток, ширящийся и набиравший скорость.

Интерес к некогда существовавшим человеческим обществам и культурам с неизбежностью должен был обернуться интересом к прошлому в целом. Сейчас, когда перед нами стала вырисовываться его структура, оказавшаяся, в известной мере, отражением структуры Вселенной, положение резко изменилось. Из безобидной причуды оригиналов, из вещеведческой дисциплины археология превратилась в сложный и ответственный метод познания, требующий от исследователя высокого совершенства и столь же высокой ответственности, как, скажем, нейрохирургия. Действительно, объекты археологического исследования можно назвать архивом биосферы, вернее всего, ее памятью.

Это память нашей планеты, память всего человечества.

Подобно тому как память человека состоит из множества импульсов, хранящихся в миллионах ячеек мозга, каждая из которых оказывается единственной, смертной и невосстановимой, так и общая память человечества, память биосферы, состоит из множества — конечного множества! — археологических комплексов, столь же индивидуальных, неповторимых и невосстановимых при разрушении. Ячейку памяти человека разрушает проникающий в нее для исследования электрод — и живая ячейка умирает; ячейку памяти человечества разрушает человек — лопатой, бульдозером, ножом или кистью…

В своей предыдущей книге об археологии и археологах я не случайно выбирал своих героев. Они импонировали мне не только влюбленностью в свое дело, преданностью работе, но и тем высоким чувством ответственности перед прошлым, настоящим и будущим человечеством, которым они эту работу отличали. Ими двигало не любопытство, а стремление понять и познать прошлое. Они понимали, что каждый нажим лопаты, каждый удар киркой, каждое движение ножа или совка уничтожает частицу прошлого. Раскопки — всегда разрушение, разрушение безвозвратное, потому что в отчеты, планы, описания попадает лишь то, что смог увидеть исследователь, смог понять и отметить. Сам памятник не остается жить, он погибает. Остается жить точка зрения на памятник того исследователя, который его копал, не более. Вот почему необходим новый подход к раскопкам, который должен оставить для будущего — для проверки новыми методами, новой аппаратурой, для решения новых, может быть, гораздо более важных вопросов, о которых пока мы не имеем понятия, — большую часть каждого памятника, если, конечно, над ним не нависла угроза полного уничтожения.

Сейчас при раскопках мы получаем не сотую, а, пожалуй, тысячную долю информации, которая заключена в кубическом метре земли, хранящей остатки человеческой деятельности.

Но все это только начало, первый шаг, который открывает первопроходцу путь в неведомое.

Не случайно столь подробно я остановился на открытии разнообразных природных ритмов, управляющих биосферой и деятельностью человека, связавших воедино нашу историю, наши краткие жизни, предельные и граничные силы, с событиями беспредельного и безграничного космоса. Эти ритмы, то усиливающие друг друга, то противодействующие друг другу, оказались той основной структурой, на которой «выстроена» земная биосфера. Они определили своеобразные «коридоры времени», по которым совершаются мощные передвижения народов, влекущие за собой не только и не столько военные столкновения, сколько обмен идеями и открытиями, расширение горизонтов сознания, переплавку старых обществ, давая новый импульс к познанию себя и мира. Эти ритмы — своего рода испытание для человека и тех его институтов, которыми он пытается регулировать свою зависимость от природы.

На опыте долгой истории северных оленеводов мы можем видеть, как мало отражаются ритмические потрясения на человеческом обществе, входящем в равновесную биому, подчиняющуюся природным изменениям, а не противостоящую ей. Это заставляет вспомнить размышления Ю. Одума, одного из крупнейших американских экологов, о месте, которое должно занимать уже цивилизованное человечество в системе природы. Он писал: «Полное доминирование человека над природой, вероятно, невозможно; оно не было бы ни прочным, ни стабильным, так как человек — очень „зависимый“ гетеротроф (то есть организм, питаемый другими. — А. Н.), который занимает очень „высокое“ место в пищевой цепи. Было бы гораздо лучше, если бы человек понял, что существует некая желательная степень экологической зависимости, при которой он должен разделять мир со многими другими организмами, вместо того чтобы смотреть на каждый квадратный сантиметр как на возможный источник пищи и благосостояния или как на место, на котором можно соорудить что-нибудь искусственное».

Говоря о влиянии прошлого на будущее, обычно подразумевают возникшие и ежеминутно возникающие причинно-следственные связи, тянущиеся из бездны времен. Ими пронизана природа, окружающая нас, которую в каждый данный момент можно рассматривать как следствие причин, лежащих в прошлом. Ими пронизана вся наша общественная жизнь, оказывающаяся следствием действий, совершенных накануне, если под этим понимать всю совокупность прошедшего. Мы сами — каждый из нас — являемся прямым следствием биологических, социальных, психологических событий прошлого, которые несут в себе наши родители и бесчисленные звенья предшествующих поколений. Вот почему знание наиболее важных, генеральных причинно-следственных цепей биосферы дает нам гарантию в предугадании нашего возможного будущего.

В первую очередь это относится к 1800–1900-летнему ритму А. В. Шнитникова, кривая которого показывает, что мы находимся на ее ниспадающей части, обращенной в сторону только еще начинающихся великих засух. Это сигнал, предупреждающий нас об опасности остаться без воды, если мы будем осушать болота и вырубать леса в верховьях рек, о том, что лучше хранить водные запасы в губке торфяников, чем разливать их тонким слоем на поверхности земли, откуда они моментально испаряются — и возвращаются в Мировой океан, уровень которого начинает постепенно подниматься…

Есть и другая сторона, может быть не менее важная для человечества и для биосферы. При внимательном рассмотрении можно заметить, что структура прошлого, угадываемая нами в земных катаклизмах, ритмических пульсациях и потрясениях, причины которых лежат за пределами нашей планеты, оказывается отражением чрезвычайно сложной структуры Большого Космоса, в котором несется наш общий космический корабль, планета Земля.

Он идет под всеми парусами чрез бездны времени и пространства, выдерживая космические штормы, рассекая волны космических цунами, дрейфуя в тисках космических льдов, — и все это невидимые штурманы каждый раз аккуратно заносят на страницы судового журнала с обозначением координат и точной даты. Время и пространство не пощадили ни корабль, ни бортовой журнал. От его ранних записей осталось немного, но сейчас мы уже начинаем разбирать в них отдельные символы, сопоставляем их друг с другом, пытаемся догадаться об их значении. Чтобы записи оказались упорядоченными, сконцентрированными, понадобилось создать человека, к которому, в сущности говоря, они и были обращены. В каббалистических письменах прошлого скрыта формула постижения нас самих и нашего будущего. Эти записи — как периплы древних мореходов, лоции отважных первооткрывателей, по которым опытные капитаны, вооруженные современной наукой и аппаратурой, опытом и знаниями, предугадывают возможные опасности, чтобы встретить их во всеоружии, встретить достойно.

От того, как человек относится к своему Прошлому, зависит, сумеет ли он достойно встретить свое Будущее.

И думаю я о другом. Мне кажется, что в новом своем облике, том, который видится мне сейчас, став планетарной наукой, связуя прошлое с будущим, археология позволит человечеству обрести не только потерянное единство с природой, но восстановит единство и в нем самом. Она напомнит ему его собственную забытую историю, шаг за шагом проведет по ней и покажет, что не войны, не страх и ненависть, а дружба, сотрудничество с окружающим миром и взаимопонимание человека человеком позволили ему выстоять, вырасти и найти свой путь в трудных «коридорах времени», — путь, который еще далек от своего конца и от которого, возможно, зависит нечто большее, чем сохранение жизни на нашей родной планете.

Вот почему эту книгу я хочу закончить словами Пьера Тейяра де Шардена, написанными в конце тридцатых годов нашего века и удивительным образом перекликающимися с мыслями В. И. Вернадского, отмеченными мною в начале книги: «Однажды, и только однажды, в ходе своего планетарного бытия Земля могла создать оболочку жизни. Точно так лишь однажды эта жизнь оказалась в состоянии подняться на ступень сознания. Одно время года для мысли, как одно время года для жизни. Не надо забывать, что вершину дерева с этого момента составляет человек. Отныне только в нем одном, отсекая все остальное, сосредоточены надежды на будущее ноогенеза, то есть биогенеза, то есть в конечном счете космогенеза…»