Над квадратом раскопа

Глава IV В ритмах биосферы

Путь, пройденный человеком от приспособления к окружающей среде, использования экологических «ниш» до создания основ цивилизации, второй природы, отнюдь не прям, как может показаться с первого взгляда. В отличие от биолога, историк лишен возможности наблюдать развитие общества как непрерывный процесс. Археологические культуры, отличающие одну эпоху от другой, предстают перед исследователем уже в готовом, сформировавшемся виде и сходят с исторической сцены столь же внезапно, как появляются. Новые формы предметов, конструкция жилищ, технология различных производств, методы ведения хозяйства, стили в искусстве в рамках одной культуры как бы лишены предыстории, позволяющей биологу шаг за шагом прослеживать от зарождения до смерти жизнь организма на всех стадиях формирования, цветения и увядания.

Всматриваясь в отношения человека и природы, отмечая появление изобретений, кардинально меняющих жизнь общества, фиксируя возникновение новых археологических структур, исследователь прошлого невольно останавливает свое внимание на прерывистости, скачкообразности прогресса. При переходе из одной экологической зоны в другую идеи, движущие общество, наталкиваются как бы на невидимый барьер. Ситуацию можно сравнить разве что с конденсатором, где накапливающийся электрический заряд проявляет себя, лишь достигнув определенного предела. Разряжаясь мгновенно, он перестраивает молекулы окружающей среды, приводя их в новое, устойчивое состояние. Точно так же и переход к новым формам хозяйства, к новой структуре общества, насколько можно судить по археологическому материалу, происходит всякий раз внезапно, охватывая сразу огромные пространства.

В чем здесь секрет?

Вернувшись на берега Плещеева озера, я не случайно начал пересмотр своих представлений с геологии и палеоклиматологии. Вернее, с их взаимосвязи. Одним из решающих факторов в развитии растительности оказалась почва и подстилающие ее породы. Другим, по-видимому столь же важным, фактором был температурный режим послеледникового времени с общим нарастанием потепления. Среднегодовая температура достигла своего максимума в атлантическом периоде, теплом и влажном (см. схему Блитта — Сернандера), потом начала идти на убыль, что дало основание климатологам грозить нам через 4–8 тысяч лет наступлением нового ледникового периода…

Пыльцевые диаграммы восточноевропейских лесов, положенные в основу периодизации Блитта — Сернандера и уточненные М. И. Нейштадтом, такую «модель» подтверждали лишь отчасти. Даже представив конец атлантического периода вершиной потепления, можно видеть, что и до этого момента биосфера испытывала потрясения. Развитие то замедлялось, то, наоборот, его подстегивали какие-то силы. Похоже, что эти или подобные им силы отражаются и на человеке. Периоды относительного покоя в развитии обществ сменяются внезапными приливами энергии, приводящей к возникновению новых культур, переориентации торговых связей, переселению огромных человеческих коллективов на большие расстояния. Но эти периоды человеческой активности и покоя, как можно видеть, не совпадают с климатическими периодами схемы голоцена.

Объяснить подобный факт можно было двояко. Проще всего было признать, что на растительный и животный мир действуют иные силы, чем на человеческое общество. Но такое признание ничего не давало. Оно лишь увеличивало число неизвестных причин и следствий, отрывая человека от природы. Наоборот, каждый новый шаг науки обнаруживал все более тесную связь между человеком и окружающей средой.

Логичнее было предположить, что намеченные палеоботаниками рубежи голоцена отмечают не само время, когда в биосфере происходят возмущения, а некую результативную фазу, запаздывающую по сравнению с первоначальным импульсом на одну-две сотни лет, когда накопление количественных изменений в биосфере нашей планеты переходит уже в изменения качественные. Дерево не вырастает за один-два года — лес формируется столетиями. Реальные сдвиги растительных зон при изменении климатических условий требовали продолжительных периодов, тогда как человек, с точки зрения геологического времени, реагировал на изменение климата практически мгновенно.

Сокращение и высыхание водоема в считанные годы заставляло человека сменить место жительства. Но он успевал покинуть и это место, когда вокруг только-только начинал подрастать лес.

В такой картине был определенный смысл. Моменты потрясений биосферы — если они были — открывались в поступках и поведении человека, а не в изменении состава растительности. С другой стороны, четкая зависимость между растительностью, почвой и подстилающими породами, связанными циркуляцией химических веществ, заставляла ученых предполагать, что менялись не границы зон, а состав — или структура — растительных сообществ, притом не вообще, а в определенном направлении: от большей засухоустойчивости к меньшей, и обратно.

Следствием такого возмущения природной среды и был «пограничный горизонт» в толщах торфяников. Черный слой разложившегося торфа с пнями и стволами деревьев, в основании которого часто находят остатки поселений человека, свидетельствовал о времени, когда резко понизились уровни водоемов, грунтовых вод, лес с моренных холмов и песчаных равнин шагнул на болота, а впереди, отмечая начало этих изменений, шел человек. Он первым пришел к сокращающейся воде, подняв над ней свои поселки, вбивая сваи в пружинящий покров торфа, поднимая пол жилища на искусственную подсыпку, покрытую слоями бересты. И насколько мы можем судить, он первым же покинул эти места, когда снова стал повышаться уровень вод, а выросший лес начал медленно умирать на корню, погружаясь в зеленую топь…

С человека надо было начать, разбираясь во всех этих загадках, — с человека и его затопленных поселений.

Напротив кремля Ростова Великого на озере Неро лежит Рождественский остров. Низкий, плоский, чуть-чуть поднимающийся над водой, он заболочен, и лишь узкая полоска песка, почти не видного в мутной воде озера, делает остров излюбленным местом купания горожан.

На Рождественский остров меня привели черепки, собранные ростовскими краеведами. Просматривая музейные коллекции, я заметил, что именно с острова происходят самые интересные находки. У берега в воде были подняты наконечники стрел из черного кремня, обломок сланцевого топора, кости животных, обломки костяных стрел, кинжалов, каких-то еще неопределенных орудий. И — черепки.

Своеобразные формы сосудов, особый способ их изготовления, характерный узор из вертикальных зигзагов, составленных оттисками крупного зубчатого штампа, необычные примеси в глине — перья птиц, трава, толченые раковины, дробленые черепки — позволяли предположить, что их изготовляли люди, пришедшие сюда из долины Оки и лесостепи в середине II тысячелетия до нашей эры. Вместе с этими черепками лежали обломки фатьяновских сосудов.

Похоже было, что на острове лежат остатки поселения, значительно отличающегося от известных мне поселений в этом районе.

Так оно и оказалось. Стоянка на Рождественском острове была необычна не только по найденным здесь предметам, которые позднее были выделены в качестве комплекса «волосово II», но главным образом по их залеганию в слоях почвы.

Все свидетельствовало о том, что остров неоднократно и на долгое время скрывался под водой. Слой с заинтересовавшей меня керамикой залегал на метровой глубине от поверхности острова и, что не менее важно, на шестьдесят сантиметров ниже уровня озера. Под культурным слоем лежал слой мергеля, который откладывается только под водой. Следовательно, остров был затоплен, а потом, чтобы на нем мог поселиться человек, уровень озера должен был упасть не менее чем на полтора, а то и на два метра. Так продолжалось довольно долго: на мергеле успел отложиться внушительный слой иловатых суглинков, на которых опять поселился человек, пользовавшийся сосудами с ложнотекстильным орнаментом. Только после этого уровень озера опять поднялся и затопил остров. Надолго ли? В песчаных прослойках под дерном я обнаружил обломки древнерусских горшков домонгольского времени, которые могли попасть сюда только в том случае, если остров снова поднялся над поверхностью воды…

Сами по себе подобные колебания уровня озера в древности не удивляли. Открытые в середине прошлого века свайные поселения на швейцарских озерах показали, что колебания уровня воды происходили неоднократно. Древнейшие свайные постройки относятся к эпохе неолита, затем они уходят под воду и возобновляются снова уже в эпоху бронзы; в годы Римской республики уровень озер опять стоит высоко, но во времена империи и позднее, вплоть до раннего средневековья, на этих местах снова живут люди. Затем наступает очередной период затопления, и уровень озер начинает опять понижаться уже в наше время.

Так происходило не только со швейцарскими озерами.

Погребения бронзового века были открыты на бывшем дне озера Севан в Армении, а на затопленные кварталы древнегреческих городов в Черном море я сам не раз спускался — с аквалангом и просто в маске и ластах.

Но здесь намечалась некоторая система: и в Швейцарии, и на озере Неро уровень понижался вроде бы одновременно!

Вспомнить об этих колебаниях мне пришлось довольно скоро. Если сначала стоянки на берегах Плещеева озера открывались мне на песчаных валах древнего берега, возвышавшихся на два — четыре метра над озером, то, по мере того как накапливался опыт, мне все чаще приходилось спускаться в сырую озерную пойму. Иногда остатки сезонных стойбищ находились прямо под слоем дерна, чаще их прикрывал озерный песок. Черепки здесь были окатаны. Как видно, волны озера не раз играли ими, затирали песком, и на всех этих местах можно было встретить перемешанные остатки разных культур, относящихся к разным эпохам.

Все это показывало, что уровень и Плещеева озера оказывался в прошлом подвержен неоднократным колебаниям, причем в ряде случаев я обнаруживал на местах древних поселений такой же набор черепков различных культур, как и в слоях Рождественского острова.

Получалось, что и здесь, на двух не связанных друг с другом водоемах, колебания происходили одновременно.

Однако самое любопытное ожидало меня на Польце.

Копать это огромное многослойное поселение, где, словно визитные карточки, лежат черепки самых различных культур, отдаленных зачастую сотнями километров друг от друга, было трудно. Трудности возникали оттого, что подстегивали сроки, за лето надо было вскрыть большую площадь, чтобы освободить место для строительства железнодорожной станции; во всем требовалось разобраться сразу, все увидеть, сравнить, взвесить. Нельзя было остановиться, подумать, отложить на следующий сезон, чтобы вернуться с новыми силами и новыми мыслями. Вместе с тем копать было захватывающе интересно. Каждый день открывалось что-то новое — новые соотношения археологических комплексов, новые возможности истолкования прошлого, новые факты, понять которые удавалось порою спустя годы.

То было удивительное лето на берегу еще прозрачной тогда и рыбной реки, под солнцем и соснами, где прошлое переслаивалось настоящим, глубокая древность — современностью. Я рассказал об этом времени в книге «Дороги веков» — о том, как мы жили, копали и что находили. Тогда казалось, я написал о Польце все, что только можно, описал все, что увидел и раскопал. Но прошли годы, и теперь я вижу, что не упомянул о самом главном, к чему привели меня эти раскопки и что открылось для меня совсем недавно.

Замысел был несложен: начать раскопки вдали от берега, на окраине поселения, где наверняка почти не будет находок, и постепенно двигаться к реке. По вертикали берег можно было разделить на три части, заметно отличающиеся друг от друга: болотистую пойму реки, первую речную террасу, а в некотором отдалении — вторую. Когда-то вторая терраса служила древним берегом Плещеева озера. Раскоп разрезал обе террасы и кончался в пойме.

По мере того как раскопки продвигались, становилось ясно, что на каждой из этих террас залегает как бы отдельное поселение. Центральная часть верхнего поселения примыкала к пологому, почти незаметному для глаза откосу, который отделял вторую террасу от первой. В свою очередь культурный слой нижней террасы не достигал этого откоса, образующего, как говорят специалисты-геоморфологи, тыловой шов, а был сдвинут к берегу реки.

Но главное отличие заключалось в составе каждого из поселений.

Серовато-желтый песок культурного слоя верхней террасы лежал на остатках древней погребенной почвы и был перекрыт тонким слоем современного подзола. На древней почве кое-где сохранились следы мезолитического стойбища: тонкие ножевидные пластинки, вкладыши, характерные для того времени наконечники стрел с частично обработанным жальцем и черешком. Основной слой являл собой классический для наших лесов комплекс с ямочно-гребенчатой керамикой, листовидными наконечниками дротиков и стрел, многочисленными скребками и редкими желобчатыми теслами. Над ним, в слое современного подзола, лежали черепки третьего, более позднего комплекса, относящегося к эпохе энеолита — «медного» века.

Каждый предшествующий комплекс был старше последующего примерно на одну-полторы тысячи лет. Подобное сочетание встречалось мне и на других стоянках Плещеева озера, где точно так же над мезолитическим комплексом залегал комплекс неолитический, а над ними — вот такие же черепки эпохи энеолита.

На первой террасе у реки все было иначе. Здесь не было и намека на какие-либо остатки древней почвы. Находки начинались сразу в слое современного дерна. Черный, пачкающий руки культурный слой в своих верхних горизонтах содержал керамику с ложнотекстильным орнаментом вперемешку с черепками различных культур эпохи бронзы — поздняковской, абашевской, фатьяновской.

Черный культурный слой лежал на белом озерном песке — совершенно чистом, без единого кремневого отщепа или черепка из верхнего слоя. Граница между слоями была ровной, как если бы на утрамбованную песчаную площадку насыпали, а потом разровняли черный перегной. Как могло такое случиться? Почему внизу, на первой террасе, нет ни одного черепка с верхней? А ведь ходить к реке, надо думать, обитателям второй террасы приходилось именно здесь…

Кое-какие догадки появились позже, когда в ряде мест на фоне этого ослепительно белого песка проступили овальные коричнево-серые пятна. То были остатки нижней части слегка углубленных жилищ «янтароносных» волосовцев. От вышележащего культурного слоя они отделялись столь же резкой границей, как и белый озерный песок. Они уходили в глубину на пятнадцать — двадцать сантиметров, были заполнены плотно слежавшимися черепками горшков берендеевского типа, а обволакивающий их крупный речной песок был перемешан с остатками костей рыб, животных и с обломками костяных орудий. Здесь не было маркого гумуса. Создавалось впечатление, будто все лежащее внутри этих впадин многократно промыто речными водами.

На самом дне жилищных впадин лежали обломки волосовских горшков и две янтарные подвески.

Чем внимательнее всматривался я в эту необычную картину, чем дольше размышлял, отделяя друг от друга ножом слежавшиеся черепки, тем больше склонялся к выводу, что передо мной следы какой-то катастрофы. Похоже было, что жилищные впадины являются нижней частью полуземлянок, а сохранившиеся в них напластования остались от некогда мощного культурного слоя, начисто смытого потоками, которые прокатились из Плещеева озера по руслу Вексы. Смыв первоначальную почву со следами человеческой деятельности, а также остатки жилищ, эти же потоки постепенно нанесли ил и гумус, на которых отложился новый культурный слой.

Предположение не заключало в себе ничего невероятного. Я помнил разливы Вексы еще десять — пятнадцать лет назад, когда по весне на лодке можно было идти прямо по затопленной пойме, через кусты, вода поднималась почти до уровня первой террасы, и если бы не плотный дерновый покров, быть ей, как и раньше, наполовину смытой… Получала объяснение промытость остатков в жилищных впадинах, сохранность костей и костяных орудий, плотность слежавшихся черепков. Произойти такое могло в период между отложением слоев с берендеевской керамикой и керамикой с ложнотекстильным орнаментом. Именно к этому промежутку относятся черепки эпохи энеолита на второй террасе.

Тогда и мелькнула у меня мысль: что, если разница в положении других стоянок на Плещеевом озере объясняется этой же причиной? Сначала — резкое повышение уровня воды, своего рода «всемирный потоп» в переславском масштабе, потом — столь же резкое его понижение, может быть связанное с пресловутым «ксеротермическим» — жарким, засушливым — периодом, когда возникают свайные поселения и на болотах образуется «пограничный горизонт». Время его приходится на эпоху бронзы, оно соответствует понижению уровня озера Неро и слою стоянки на Рождественском острове, следовательно… Картина получалась правдоподобной. Такой взгляд на события, отвечавший тогдашнему уровню знаний, подтверждался составом культурных остатков, залегавших над белым песком первой террасы. Все они относились уже к эпохе бронзы, и самые древние при всем желании не могли быть датированы временем раньше середины II тысячелетия до нашей эры.

Оставалось найти еще геологическое подтверждение нарисованной картины. Где и что искать? Теперь на помощь пришла геоморфология. Поскольку речь шла о времени формирования первой террасы в том виде, как она предстает перед нами сейчас, следы создавших ее потоков могли сохраниться не у реки, которая их неоднократно уничтожала, а у тылового шва. Если уровень Вексы поднимался, современная пойма уходила на дно, первая терраса становилась затапливаемой поймой, а вторая терраса — первой. На стыке первой и второй террас, так же как на стыке современной поймы и первой террасы, по весне могли откладываться илистые частицы, сухой тростник, проходить русла временных проток.

И такие следы нашлись. В слоях песка, гораздо ниже культурного слоя, отмечая профиль древнего весеннего берега разлившейся Вексы, были заключены тонкие линзы весенних паводков — светлые, глинистые слои, оседавшие из потока в затишье берега. Судя по их слоистости, откладывались они не год или два, а гораздо дольше.

Казалось бы, теперь настало время заняться остатками неолитических стойбищ, лежащих у самой воды или ниже ее уровня, чтобы выяснить время и причины их затоплений. Но то, что кажется очевидным сейчас, далеко не казалось таким очевидным двадцать лет назад. Должны были пройти годы, накопиться опыт, произойти новые открытия, прежде чем отдельные факты стали выстраиваться в последовательность гипотезы.

Одной из решающих ступенек на этом долгом восхождении стало открытие свайного поселения на Берендеевском болоте.

Торфяные болота Европы были по достоинству оценены археологами, когда первобытная археология как наука еще только зарождалась. Мокрая, лишенная кислорода губка торфа надежно консервировала остатки поселений и погребения древнего человека, сохраняла ткани тела, одежду из льна и шерсти, мощенные деревом дороги, плуги, повозки, лодки и множество других предметов, которые в земле обычно пропадают. Подобно тому как свайные поселения создали всемирную известность швейцарским озерам, точно так же остатки бронзового века прославили торфяники Дании и Южной Швеции. Но вскоре оказалось, что озерные и болотные свайные поселения принадлежат не одной Европе.

Первые остатки свайных поселений в России были обнаружены в конце прошлого века в уральских торфяниках, Шигирском и Горбуновском, на дне которых лежали золотоносные пески.

Здесь были открыты настилы из бревен, остатки жилищ, множество предметов из дерева — посуда, весла, лыжи, идолы, лук и стрелы, деревянные части мотыг и топоров. Все это можно видеть сейчас в Историческом музее. Уже в нашем веке сходные болотные поселения были найдены в Прибалтике, под Москвою около села Льялово, в Вологодской области на реке Модлоне. Иногда появлялись сведения, что на том или ином болоте при добыче торфа рабочие наткнулись на деревянный настил, собрали каменные и костяные орудия, иногда черепки. Все это узнавалось от случая к случаю и особенного энтузиазма у археологов не вызывало.

И сами археологи, и наука внутренне были еще не готовы к этим открытиям. Выход на торфяники требовал от исследователей не просто новой методики раскопок. Интуитивно каждый из археологов понимал, что к остаткам свайных поселений необходим психологически иной подход, чем к остаткам сезонных стойбищ на дюнах и на берегах озер. Собственно раскопки в их традиционном проявлении отступали на второй план перед исследованиями другого порядка — древесины, растительных остатков, плодов и семян, пыльцы, био- и радиохимическими анализами, палеонтологическими и дендрохронологическими исследованиями.

Случайно обнаруженное на Берендеевском болото свайное поселение было первым среди многих других, вскоре открытых за ним. Оно заставило стронуться с места научную мысль, но само испытало все горести, которые неизбежно выпадают на долю «первого» — славу, разрушение и последующее забвение. И все же решающий шаг был сделан.

От поселения берендеевцев, как я буду называть памятник, получивший в науке имя Берендеево I, когда я впервые о нем услышал, осталось уже немного. Торфоуборочные машины резали его все лето. Только множество свай, заполнивших этот участок торфяного поля, и сам культурный слой, спрессованный из песка, мелкой гальки, керамики и каменных орудий, — все, что оставил после себя человек и что по мере сил сдерживало напор фрезерных барабанов, — позволило этой части на какое-то время сохраниться.

Как я писал в книге «Распахнутая земля», поселение берендеевцев погибло до раскопок в результате печального стечения обстоятельств.

Планировавшиеся на следующее лето всесторонние исследования не состоялись, но кое-что сделать все-таки удалось во время первого обследования, в котором приняли участие В. В. Чердынцев, возглавлявший тогда Лабораторию абсолютного возраста Геологического института, Г. Ф. Дебец, один из ведущих советских антропологов, и ряд сотрудников Института географии Академии наук СССР. В результате удалось не только собрать археологический материал, но составить несколько пыльцевых диаграмм, провести ряд палеогеографических исследований и получить радиоуглеродные даты для торфа, деревянных свай и бересты, в которую был завернут один из умерших берендеевцев.

Открытие поселения берендеевцев решало сразу несколько задач, не только теоретических, но сугубо практических. В руках археологов впервые в «чистом» виде оказался комплекс, состоящий из каменных и костяных орудий и сопровождающей их керамики, своего рода «эталон» культуры, по которому она и получила название «берендеевской».

Берендеевцы жили в лесу, жили ресурсами леса, как то показали кости сухопутной, боровой и водоплавающей дичи, собранные на месте поселений, с определенным почтением относились к медведю, череп которого я нашел в специальной ямке рядом с одним из погребенных возле угла жилого настила, и, по-видимому, активно занимались рыболовством. С точки зрения реальной экологии, они были достаточно серьезными конкурентами предшествующих обитателей этих мест, изготовлявших сосуды с ямочно-гребенчатым орнаментом.

В отличие от кочующих охотников, берендеевцы жили оседло, целенаправленно используя ресурсы окружающей среды. В слое Берендеево I лежали кости лесных животных, боровой и водоплавающей дичи, скорлупа орехов, косточки малины, земляники, костяники, смородины и многих других ягод, прошедших через желудок обитавших здесь людей.

И слои берендеевских черепков на местах сезонных стойбищ неолитических охотников, мне кажется, служат самым надежным доказательством того, что они потеснили своих предшественников на север, так же как племена, вторгавшиеся в Карелию и Финляндию, вытеснили в тундру охотников на северного оленя, изготовлявших орудия из кварца.

Было это вытеснение насильственным или к приходу берендеевцев эти охотничьи территории оказались свободны? Такая возможность тоже не исключена. Появление берендеевцев совпало с максимальным продвижением широколиственных лесов на север, к Белому морю и Полярному кругу, что могло вызвать сдвиг не столько климатических, сколько экологических зон. Кроме того, в ряде случаев над слоями с берендеевской керамикой на речных террасах лежат, как мы знаем, обломки сосудов с поздним ямочно-гребенчатым орнаментом, что свидетельствует о возвращении на «пепелища» потомков прежних обитателей этих мест.

Берендеевский комплекс, датированный по пыльцевым спектрам и радиоугольным анализам, оказывался тем эталоном, с помощью которого можно было выполнить две задачи. Во-первых, попытаться определить время каждого берендеевского комплекса на других стойбищах и поселениях, установив их общую хронологическую последовательность; во-вторых, опираясь на эти же берендеевские слои по принципу «раньше — позже», разобраться в наслоениях других археологических культур.

Как показывал радиоуглеродный анализ, слой поселения на Берендеевском болоте отложился между 2340 и 2300 годом до нашей эры. То было время наибольшего иссушения болота, окружавшего зарастающее озеро, и, стало быть, именно в этих пределах следовало датировать берендеевскую керамику, залегавшую на первой террасе Вексы и в пойме Плещеева озера.

На Польце берендеевскую керамику перекрывал слой с такими же черепками, как на Рождественском острове у Ростова Великого, датированными серединой II тысячелетия до нашей эры.

Следовательно, между двумя этими датами оказывался разрыв в 700–800 лет, во время которого должно было произойти поднятие уровня Вексы и смыв всех культурных напластований с первой террасы. В это время человек селился на второй террасе, занимая наиболее высокие точки на берегу.

Наоборот, жилища волосовцев оказывались старше 2340 года до нашей эры, поскольку они были перекрыты слоем берендеевской керамики. Когда волосовцы пришли на эти берега, уровень Плещеева озера и Вексы был значительно ниже современного…

На этом дело не кончилось. Вскоре появилась дата и для ямочно-гребенчатого комплекса на второй террасе Вексы. Именно такой комплекс — ранний, с большим количеством ножевидных пластин — нашла В. М. Раушенбах на стоянке Заречье, где он был датирован по радиоуглероду 3720 годом до нашей эры. Поскольку на Польце этот комплекс занимал ту же позицию, что и перекрывающий его энеолитический, можно было думать, что уровень Вексы поднимался не только в конце III, но и в начале IV тысячелетия до нашей эры…

Начало было многообещающим, но дальше, как часто бывает, дело застопорилось. В моих руках было три категории фактов, которые, вопреки очевидности, никак не хотели согласовываться друг с другом.

Как я писал выше, на местах сезонных стойбищ, как правило, лежали комплексы нескольких археологических культур, часто перемешанные друг с другом. Чтобы каждый раз не перечислять их названия, достаточно каждую из них обозначить буквами алфавита — А, Б, В, Г, Д и так далее, — подобно тому как это делают математики, заменяя знаками и символами реальные предметы и явления. В данном случае буква А может обозначать комплекс позднего мезолита, Б — ранний комплекс ямочно-гребенчатой керамики, В — волосовцев с балтийским янтарем (волосово I), Г — ямочно-гребенчатый комплекс среднего этапа, Д — берендеевский комплекс, Е — комплекс энеолитических культур, Ж — комплекс типа Рождественского острова (волосово II), З — комплексы культур эпохи бронзы (фатьяновскую, поздняковскую, абашевскую), И — комплекс ложнотекстильной керамики, и так далее. Пользуясь подобными обозначениями, мы можем в краткой формуле представить структуру (содержание и последовательность) каждого памятника для соответствующего района, в данном случае для окрестностей Плещеева озера и озера Неро.

Тогда стоянке на Рождественском острове будет соответствовать формула ЖИ, стоянке Теремки в пойме Плещеева озера — ДЖИ, Плещеево I — АЕ, Плещеево II — АД, Плещеево III — ГИ, Плещеево IV — ГЖ, первой террасе Вексы на Польце — ВДЗИ, второй террасе Вексы на Польце — АБЕ, и так далее.

Как можно видеть, в ряде случаев не только последовательность, но и набор комплексов повторяется, а вместе с тем повторяются и хронологические разрывы между ними. Больше того, такое дублирование оказывается связано с положением памятника относительно уровня близлежащего водоема. Стойбища, залегающие в мокрой пойме реки или озера, содержат комплексы, схожие с «набором» Рождественского острова или первой террасы Вексы на Польце (Теремки, Плещеево III и IV), тогда как памятники, лежащие на песчаной гряде древнего берега, сопоставимы с комплексами второй террасы Вексы на Польце (Плещеево I и II). В ряде случаев можно видеть, что обе эти категории как бы дополняют друг друга хронологически: на песчаных дюнах второй террасы лежат комплексы, заполняющие хронологические разрывы между комплексами болотистой поймы и первой террасы.

Казалось бы, чтобы сделать следующий шаг и понять открывающуюся закономерность, против каждого комплекса археологической культуры достаточно проставить его дату, полученную с помощью пыльцевого, радиоуглеродного или других имеющихся методов. Но не тут-то было! Во-первых, каждая из культур существовала достаточно долго во времени, так что многие из них на определенных временных отрезках оказываются сосуществующими. Во-вторых — и это было самым неожиданным, — новые радиоуглеродные даты не проясняли загадку, а вносили еще большую путаницу, потому что расходились с традиционно принятыми датировками…

Где-то была ошибка, которую я не мог уловить. Отказаться следовало или от традиционного взгляда на хронологию и последовательность культур, или от только что полученных и дважды проверенных датировок. Первый путь представлялся наиболее верным, но, приняв его, следовало не просто принять новые даты, а их обосновать, дав новый пересчет событий. Тогда на это я был не способен. И на всю эту «двойную» хронологию махнул рукой: пусть вылежится!..

В подобной ситуации возникает тот внутренний конфликт, от решения которого часто зависит судьба самого исследователя. Путь науки гораздо драматичнее, чем это обычно представляют. Но главный драматизм — не внешний. Это не драматизм ситуаций, не драматизм взаимоотношений, не драматизм симпатий и антипатий, не драматизм принципиальности решения, хотя все это есть и проявляется с достаточно сокрушительной силой как в никакой другой области. Основной конфликт лежит в сознании самого исследователя, порождаемый несоответствием наличных сил тем целям и проблемам, которые встают перед ним. В такие моменты проверяется ум, опыт, интуиция, способность мгновенно оценить ситуацию и принять решение. При этом порой требуется незаурядное мужество, чтобы найти силы перечеркнуть все сделанное тобою ранее и снова начать с нуля, признав свои прежние убеждения и выводы — ошибкой.

Качествами этими я обладал, по-видимому, далеко не в достаточной мере: «вылеживание» затянулось почти на десять лет, и зря — уже тогда у меня были практически все данные, чтобы построить динамическую модель Плещеева озера почти для всего периода голоцена.

«Ключом» к ней был погребенный торфяник между Переславлем и городской водокачкой.

…Лето последних раскопок на Плещеевом озере тускнело и выдыхалось, когда в экспедицию приехал Виктор Викторович Чердынцев — как всегда колкий и деликатный, ироничный и доброжелательный.

Чердынцев интересовался всем глубоко и обстоятельно, чтобы не просто выслушивать мнение специалиста, но и обсудить его. Главным направлением его работ была ядерная геохимия. Уже после его смерти, готовя послесловие к его последней книге, открывающей новую область науки — ядерную вулканологию, я обнаружил отзывы о работах В. В. Чердынцева зарубежных геохимиков, почетных членов Академии наук СССР, в которых те давали им самую высокую оценку. В письме на имя президента Академии наук СССР академика М. В. Келдыша академик Г. Зюсс из США указывал, что, по его мнению, Чердынцев «не только выдающийся ученый Советского Союза, но и лидер в области ядерной геологии в мировой науке», а многие работы, ведущиеся в настоящее время в США, «являются прямым развитием и продолжением работ Чердынцева». Действительно, перечислить все открытия В. В. Чердынцева трудно, и среди них открытие сохранившегося в природе трансуранового изотопа, по-видимому 108-го элемента таблицы Д. И. Менделеева, поискам и обнаружению которого ученый отдал более тридцати лет жизни, будет одним из самых ярких, но не самым главным.

Чердынцев любил Переславль, его зеленые валы, тенистую Рыбачью слободу, Ярлину гору, озеро, чистое и просторное. Все это было для него зримым и осязаемым воплощением русской истории, которую он хорошо знал и остро чувствовал. Теперь к этому прибавились леса и болота Залесья, песчаные валы вокруг озера с остатками неолитических стойбищ, откуда вместе со мной он выбирал угольки для определения возраста археологических комплексов по методу, в значительной мере созданному и разработанному им самим.

В научном содружестве геохимии и археологии заключался большой смысл. Работая бок о бок с представителями разных областей науки, всякий раз я убеждался, что результат оказывается много большим, чем когда каждый занимается только своим делом. Конечно, археологу не обязательно представлять, как именно происходит освобождение и подсчет сохранившихся ядер радиоактивного изотопа, но он должен точно знать, какие причины могут оказать влияние на взятый им образец, «загрязняя» его, и как можно такого загрязнения избежать. Еще важнее подобное сотрудничество для геохимика. Контролируя изъятие образца из грунта, он видит условия, в которых тот сохранился, а объяснения, гипотезы и размышления археолога о прошлом — особенностях той или иной археологической культуры, залегании слоев данного памятника, его связи с рельефом, колебаниями уровня вод — позволяют геохимику предугадать возможные изменения в образце под действием внешних причин.

В те дни мы работали на нескольких памятниках сразу: один раскоп был закончен, но не засыпан, другой приходил к концу, третий только начат. Все вместе это давало возможность в течение нескольких часов увидеть структуру разных памятников, условия залегания разных культурных слоев, их характер, содержание. Солнечная, сухая погода благоприятствовала нашим начинаниям. Объезжая озеро, мы могли осмотреть каждое обнажение, раскопанные и нераскопанные поселения, обсудить наиболее вероятные варианты объяснений встававших загадок. Так мы добрались до городской водокачки. И здесь нас ждала удивительная удача.

От старой водокачки, стоявшей под обрывами коренного берега, к городу тянули новые трубы. Глубокая канава, вырытая для этой цели, в большей части была уже засыпана и лишь на одном участке открывалась во всю свою глубину. На ее дне, почти под трехметровым слоем глины, чернела полоса погребенного торфа, отложившегося некогда в одном из древних заливов Плещеева озера.

Возникнуть торфяник мог только в одном случае: если озеро обмелело, сократилось и залив оказался отрезан песчаной косой.

Я покривил бы душой, сказав, что находка этого торфяника была для меня неожиданностью. О его существовании я догадывался давно, первым таким сигналом был превосходный костяной гарпун, хранившийся в Переславском краеведческом музее. Гарпун нашел С. Е. Елховский в конце двадцатых годов, поблизости от водокачки, когда канавами осушали болотистый луг. Так хорошо сохраниться гарпун мог только в торфе, а его форма заставляла подозревать древность большую, чем тех костяных орудий, которые мне попадались вместе с неолитическими черепками. В открытой нам части торфяника никаких следов древнего поселения не было — их следовало искать ближе к озеру, под песками первой озерной террасы. Но дату этого поселения узнать мы могли, определив возраст пней, оставшихся здесь от выросшего на болоте леса, когда уровень озера был еще ниже, чем сейчас.

Радиоуглеродный анализ одного из пней показал, что дерево росло на этом месте 8500 лет назад. Это означало, что снижение уровня озера происходило в первой половине VII тысячелетия до нашей эры, то есть в эпоху мезолита, и поселение древнего человека, заключенное в этих слоях торфа, как я и предполагал, должно относиться к мезолитическому времени и лежать на уровне современной поверхности озера.

Потребовалось несколько лет, прежде чем я осознал, какой взрывчатой силой обладает этот факт. До самого последнего времени стоянки эпохи мезолита находили только высоко над водой — на тех же местах, где лежат самые высокие неолитические стойбища, или еще выше. Как правило, на уровне неолитических стойбищ лежали слои позднего мезолита, а выше — самые ранние. Между теми и другими был разрыв в несколько тысяч лет, зияние, пустота, как будто бы в этот промежуток человека и не было. Вот почему археологи были в недоумении, где же следует искать стойбища промежуточного времени в нашей средней полосе России.

Теперь ответ напрашивался сам: внизу, у самой воды.

Среди археологов и палеогеографов такая дата, связанная с мезолитической стоянкой, вызвала недоверие. Высказывали предположение об ошибках, загрязнении образца современными радиоактивными осадками, винили почвенные воды, нарушившие геохимический баланс… Но прошло всего несколько лет, и для двух безусловных мезолитических комплексов — на Берендеевом и на Ивановском болотах — были получены такие же цифры: 8810 и 8750 лет от наших дней! И что особенно важно, в каждом случае положение мезолитических остатков указывало на падение уровня воды и пересыхание торфяников.

Для трех не связанных друг с другом водоемов была получена одна дата одинакового события. Это позволяло не только пересмотреть прежние представления об их истории. Сочетание радиоуглеродного анализа с данными археологии и пыльцевого анализа открывали возможность нового подхода к изучению биосферы. Речь шла теперь не о случайных колебаниях уровня озер, а о регрессиях и трансгрессиях, подобных тем, которые давно изучают на морских побережьях. На суше колебания уровня моря отмечены террасами, грядами дюн и остатками древних поселений. Последние не стоило сбрасывать со счета. Именно они отмечали время регрессивного состояния океана. На Белом море такими вехами служили сезонные поселения охотников и оленеводов. На берегах Средиземного, Черного и Каспийского морей эту роль исполняли руины древних городов и могильники, затопленные или хранящие следы затоплений.

Вот почему, вернувшись после Севера на берега Вексы, я задумался над вопросом: нельзя ли и здесь использовать неолитические поселения и стойбища в качестве своеобразных указателей, отмечающих колебания Плещеева озера на протяжении голоцена? Как это сделать, я уже догадывался.

Почти через двадцать лет после первой моей разведки я снова шел по древним береговым валам Плещеева озера, выходил на заросшие соснами мысы, где под слоем тонкого мха и сероватого подзола лежали остатки древних поселений и стойбищ, отыскивал впадины своих прежних, давно заросших раскопов, продирался сквозь болотистую чащу кустарника на месте бывших заливов и — вспоминал. Нет, не чувства свои, затерянные в прошедших годах, не тропы прежних, еще студенческих лет. Я вспоминал, что и как лежит под моими ногами, где надо зачистить край старого раскопа, а где можно поставить рейку прямо на землю.

Мне снова повезло. Солнечный день выпал, как падает выигрыш в лотерее, в моем распоряжении оказалась машина с шофером и великолепный геодезист с нивелиром. От Вексы до Куротни по всему берегу, оттуда — к Переславлю, и снова — от Городища к Кухмарю, через Дикариху — таков был наш маршрут в полтора десятка километров, прошедший по десятку памятников.

Задумав это мероприятие, вряд ли я мог ответить себе, что ожидаю найти. В первую очередь я хотел узнать, как лежат слои древних стойбищ относительно уровня воды в озере. Привыкнув на Севере иметь дело не с местностью вообще, а с ее структурой, отмечающей определенные этапы в истории природы, я хотел видеть ускользавшую от прямого взгляда структуру котловины Плещеева озера. До сих пор вокруг озера отмечали только одну озерную террасу, а берега Вексы считали обычным прирусловым валом. А ведь стоило сделать несколько замеров с помощью нивелира, как тут же выяснилось бы, что на протяжении всего течения Вексы и вокруг Плещеева озера есть четко выраженная пойма, первая и вторая террасы, особенно хорошо выраженная третья, местами переходящая в древний береговой вал, а между ними — серия промежуточных.

Произошло так не случайно.

Работая бок о бок с геологами и палеогеографами, я понял, как отличаемся мы в подходе к одному и тому же явлению. Разница проявлялась в «масштабности» видения. Оперируя большими территориями — районами, областями, континентами, представители естественных дисциплин рассматривали их из таких космических далей, что человек, как таковой, просто исчезает. Он становится абстрактным понятием, бесконечно малой величиной, которую можно уже не принимать во внимание. А вместе с человеком исчезает все, для человека существенное и ему сомасштабное, что привык рассматривать археолог: впадины древних жилищ, колебания уровня грунтовых вод в пределах нескольких десятков сантиметров и следы весенних паводков.

Чтобы заметить террасы Вексы и Плещеева озера, надо было увидеть человека, оставившего на них свои следы.

Результаты нивелировочных ходов, протянувшихся в тот день вокруг озера, оказались впечатляющими. Колонки цифр в полевом дневнике показывали, что все без исключения древние стойбища занимают одно из трех положений: в пойме, возле уреза воды, и на первой или на второй озерной террасах. Промежуточных положений не было. На третьей террасе, совпадающей с самыми высокими отметками берегового вала, лежали уже селища раннего железного века.

Теперь можно было построить график, воспользовавшись для системы координат высотой залегания культурного слоя над уровнем озера и временем его отложения.

По мере того как уточнялось место каждого археологического комплекса, передо мной возникали отрезки кривой, в целом напоминающей синусоиду. Наиболее явной она была для периода среднего голоцена: археологические культуры следовали одна за другой, памятников оказывалось достаточно много, у некоторых были радиоуглеродные датировки, определявшие положение комплекса во времени достаточно точно. Хуже обстояло дело с более ранним периодом. В моем распоряжении были пять точек, из них надежно датировать я мог только одну. Остальные определялись методом исключения в диапазоне тысячи лет. С другого конца кривой все обрывалось на середине первого тысячелетия до нашей эры, когда человек поднялся от кромки водоема на высокие берега, к полям и лесосекам.

Новые радиоуглеродные датировки археологических комплексов и высота залегания этих комплексов над уровнем озера наглядно показывали периодическую смену мест поселений древнего человека по вертикали, как будто бы этими передвижениями управлял невидимый дирижер. Какая могла быть тому причина? Ответ напрашивался один: колебания уровня самого озера, происходившие, по-видимому, регулярно в течение последних девяти тысяч лет, и управлявшие уровнем стояния грунтовых вод.

Картина вырисовывалась достаточно грандиозная и впечатляющая. И все же, чтобы она была «корректной», как говорят в науке, прежде чем ее принять, следовало ответить на два каверзных вопроса: почему сезонные стойбища и поселения оказываются в такой зависимости от колебания уровня водоема и откуда можно видеть, что кривая — не частный случай, отмечающий какую-то особенность Плещеева озера, а закономерность, которой следуют все водоемы на этой территории?

Трудным был первый вопрос. Но, сравнивая места древних стойбищ, я мог видеть, что люди гораздо меньше обращали внимание на расстояние от поселения до берега водоема, чем на его высоту над уровнем водоема. Вероятно, всякий раз, возвращаясь на знакомые места, они осматривались и прикидывали: как обстоит дело с водой в этом году? Стоит ли разбивать чумы над старыми очагами, или воды слишком много, старые места слишком сыры и надо перебираться на метр-полтора выше?

Доказательство я видел в очажных ямах поселений, расположенных на первой террасе. В отличие от таких же очагов, но расположенных выше над озером, эти по горизонтали были прорезаны ортзандами — корочками песка коричневого цвета, цементированного солями железа.

Ортзанды образуются на границе долговременного контакта грунтовых вод, уровень которых зависит от уровня близлежащего водоема, и атмосферных вод, проникающих сквозь почву в виде дождя и талого снега. Другими словами, каждый слой ортзандов отмечает уровень максимального поднятия грунтовых вод, а стало быть, уровня окрестных водоемов, для определенной исторической эпохи.

Толщина корочек ортзандов в древних очагах не превышала двух-трех миллиметров, а их число было значительно меньше, чем в окружающей почве. Очаги фиксировали только те трансгрессии водоема, которые произошли уже после того, как человек забросил это стойбище и перебрался выше.

Но почему человеку надо было селиться у самой воды? — размышлял я. Казалось бы, два-три метра по вертикали ничего не решают: это всего лишь на десять — двадцать метров дальше от кромки берега… А между тем для древнего охотника почему-то особенно важны были именно эти метры!

Решение пришло не сразу, а когда пришло, то оказалось, что загадка связана с проблемой питьевой воды.

Странствуя по Русскому Северу, я заметил, что ни местные жители, чьи деревни расположены на берегу реки или озера, ни рыбаки, живущие летом на тонях у реки или ручья, не берут оттуда воду для приготовления пищи. Для питьевой воды всегда выкапывается колодезь — большой или маленький, в зависимости от окружающих условий и потребности в воде. В деревнях постоянные колодцы оборудованы «журавлем» или воротом; на рыбачьих тонях это неглубокие ямы, облицованные деревом и закрытые сверху дощечками, сняв которые, воду можно почерпнуть ковшом или ведром.

Подобные колодцы существовали и в прошлом на неолитических стойбищах и поселениях. Один из них был найден А. Я. Брюсовым на Модлоне. Другие похожие в большом количестве были открыты при раскопках в Англии, Дании, Южной Швеции, Центральной и Западной Европе. Такие колодцы были мелки, поэтому каждое понижение уровня грунтовых вод, питающих их, заставляло людей не углублять колодезь, а переносить его ниже, ближе к водоему.

Ответить на второй вопрос — случайны или закономерны колебания Плещеева озера? — можно было, лишь сравнив результаты, полученные на разных водоемах. Кое-что в этом направлении уже было сделано. Положение мезолитического комплекса на Берендеевом болоте и его возраст совпадали с положением и возрастом погребенного торфяника у водокачки. Столь же важным моментом было положение свайного поселения берендеевцев в «пограничном горизонте», который подтверждал глубокую и продолжительную засуху на протяжении первых двух третей III тысячелетия до нашей эры и объяснял возможность появления берендеевского слоя в пойме Плещеева озера.

Для периода II и I тысячелетий до нашей эры «дубликатом» Плещеева озера оказывалось озеро Неро с его Рождественской стоянкой.

Отдельные, причем наиболее существенные отрезки истории трех не связанных друг с другом водоемов в голоцене совпадали. Оставалось найти еще один, по отложениям которого можно было бы увидеть картину всего голоцена.

Вот тогда я вспомнил об Ивановском болоте.

Существует ли предопределенность? Иногда мне кажется, что будущее приоткрывается нам, но, уверенные в невозможности его совмещения с настоящим — не в общих закономерностях, а в деталях, сугубо личных, — мы его не узнаем, и только много времени спустя с удивлением обнаруживаем, что будущее, ставшее настоящим, уже давно сопровождает нас по виткам жизни.

Над моим письменным столом висит маленький этюд Сергея Чехова: низкие сплошные облака, рыжеватые оттенки осенней, начавшей вянуть травы и уходящие к далеким, синеющим лесам лилово-коричневые пространства торфяных разработок Берендеева болота. Этюд был написан во время нашего путешествия по Владимиро-Суздальской Руси, задолго до того, как я поднял свой первый неолитический черепок. И как раз на этих самых торфяных полях было найдено поселение берендеевцев, развернувшее мою жизнь в совершенно новом направлении.

Примерно так произошло и с Ивановским болотом. Подобно Берендеевскому болоту, Плещееву озеру и озеру Неро, оно входило в цепь обширных мелководных водоемов, возникших в последнее межледниковье, пережило валдайское оледенение и с началом потепления в голоцене начало быстро зарастать. Остатки древнего озера, сохранившиеся возле села Ивановского, двадцать лет назад были спущены в реку Нерль Клязьминскую, протекающую через торфяник, и с этого момента начинается его новая история — уже как обширных торфяных разработок.

На Ивановское торфопредприятие я попал в первое лето переславских разведок. За год или два до того директор торфоразработок В. М. Корольков, страстный охотник и краевед, обнаружил на одном из островов-суходолов остатки неолитической стоянки. На этом месте я собрал довольно много черепков с ямочно-гребенчатым орнаментом, кое-какие кремневые орудия, обломки костяных орудий и кости животных. Большая часть стоянки оказалась разрушена магистральным каналом. Несколько лет спустя небольшие раскопки на этом месте вела И. К. Цветкова.

Снова на Ивановское болото я приехал через девять лет, уже после открытия берендеевского поселения, когда вместе с палеоботаниками, изучавшими переславские торфяники, мы осматривали места возможных новых находок.

Пока палеоботаники замеривали и описывали слои, вырезали образцы для пыльцевого анализа, к нам подошел один из рабочих. Полюбопытствовав, что мы здесь делаем, и повертев в руках черепки, он сообщил, что такие вещи ему случалось находить не раз, и не только здесь, но и в нескольких километрах отсюда, на другом таком же суходоле, вокруг которого еще только расчищают торфяную залежь.

Туда мы и отправились.

Подобно прежним, суходол этот был невысок, но оказался не глинистым, а песчаным. Он был завален деревьями, грудами выкорчеванных и стащенных сюда пней, и по его краю шла свежая валовая канава, выводящая воду в Нерль Клязьминскую, которая протекала рядом.

На этот сухой островок, так близко расположенный у реки, человек приходил в древности неоднократно. Экскаватор, прокладывающий канаву, и бульдозер, корчевавший пни, изрядно взрыли его поверхность. Карабкаясь по отвалам, забираясь в ямы, я собирал валяющиеся вокруг черепки без особого энтузиазма. Таких мест много, но для археолога они мало привлекательны. Берендеевские черепки здесь были перемешаны с ямочно-гребенчатыми, с ложнотекстильной керамикой, с керамикой типа Рождественской стоянки, и все это в слое песка не более тридцати — сорока сантиметров толщиной: глубже шел чистый озерный песок.

Раскопки представлялись бесполезными, а о том, что само наличие определенных археологических комплексов может служить признаком последовательности колебаний уровней водоемов, тогда я еще не догадывался.

Приближался полдень, солнце пекло все жарче. От испарений, идущих из влажного торфа, начинала болеть голова. Палеоботаники, бросив беглый взгляд на канаву и суходол, уже собирались уходить, когда что-то заставило меня задержаться. Подобно собаке, вынюхивающей затаившиеся под землей и невидимые глазу трюфели, я снова и снова обходил бугорок суходола, карабкался по стенкам канавы и, наконец, вышел по ней к южному берегу бывшего острова. Восточную часть суходола канава разрезала напрямую. Здесь же, огибая древний остров, она резко поворачивала к западу. Берег был довольно крутым. Так получалось, что северная стенка канавы оказалась песчаной, а южная, вплоть до самого дна, — торфяной: канава прошла как раз по границе суши и торфа.

Рассматривая торфяную стенку, я заметил торчащие в ней черепки, причем на разной глубине.

Черепки всё и решили. Не слушая протесты палеоботаников, я принялся зачищать эту стенку. С первыми ударами лопаты произошло чудо. Черный, однородный, подсыхающий торф, отваливаясь, обнажал разноцветные слои, складывающие всю его толщу.

Красноватые, желтые, зеленовато-коричневые, они перемежались то более светлыми, то более темными прослойками. Но проходило несколько минут, и прямо на глазах слоистый разрез темнел, чернел, окисляясь на свежем летнем воздухе, приобретая тот нейтральный шоколадно-черный цвет, каким я привык видеть торф на разработках. В коричнево-бурой гамме терялись тонкие, но явственно видные прослойки разложившегося торфа, в которых оказывались черепки.

Об отъезде не могло быть и речи. Приготовив на скорую руку и съев обед, вооружившись ножом и совком, мы до вечера счищали слои торфа, срезая сверху по миллиметру, заворачивая отдельно каждый черепок, отмечая с точностью до сантиметра глубину его залегания, описывая и замеряя слои и вырезая образцы для пыльцевого и радиоуглеродного анализов.

То была удача, о которой можно было только мечтать, и связана она была непосредственно с вопросом о «пограничном горизонте».

Споры вокруг проблемы «пограничного горизонта» — слоя сильно разложившегося торфа — объясняются его неодинаковостью на разных торфяниках. В одном случае «пограничный горизонт» может заключать в себе один, два и даже три слоя пней, свидетельствующих каждый об очередном осушении торфяника, когда на нем вырастал лес; в другом случае пней вообще может не быть, а один «пограничный горизонт» оказывается разбит на несколько, перемежаемых слоями неразложившегося торфа, свидетельствующего об эпохах обводнений болота и гибели предшествующего леса. В таком случае перед исследователем на разрезе торфяника открывается картина регрессивных и трансгрессивных состояний, где слои разложившегося торфа будут указывать на очередное осушение болота.

В 1932 году Е. Гранлунд, известный болотовед, выделил в Швеции пять таких прослоек, назвав их «регрессивными уровнями» или «поверхностями обратного развития», поскольку они отмечают время, когда происходит не нарастание торфа, а его разложение и разрушение. Но каждый раз на таком черном слое лежал светлый торф, нижний слой которого отмечал момент, когда болото было снова заполнено водой и все процессы торфообразования возобновлялись.

Разница в возрасте между черным слоем и перекрывавшим его светлым на разных торфяниках колебалась в зависимости от местных условий. Точно датировать можно было только начало новой трансгрессивной фазы и очередного накопления торфа. Но все равно нигде этот разрыв не был меньше шестисот лет, достигая в отдельных случаях тысячи двухсот лет.

Работы Е. Гранлунда послужили толчком к возникновению нового взгляда на процесс образования торфяников и их хронологию. Первыми это наблюдение оценили археологи, работавшие на торфяных стоянках Дании, Швеции, Англии и Германии. Они обнаружили, что именно с этими регрессивными уровнями по большей части и связаны слои археологических памятников.

Подобный подход к изучению торфяников у нас не получил широкого распространения. И не потому только, что болотоведы и палеоботаники обычно работали в отрыве от археологов. Согласно установившейся у нас традиции, палеоботаники предпочитали иметь дело с болотами «верхового» типа, которые питаются за счет грунтовых вод и подземных источников, в противоположность болотам «низинного» типа, вроде Берендеевского и Ивановского, образовавшихся на месте древних водоемов. Как ни покажется странным, болота первого типа меньше зависят от атмосферных осадков, чем болота второго типа, разделяющие одну участь с реками и озерами, чей уровень определяется обилием выпадающих дождей, снегопадами и расходом весенних паводков, целиком остающихся в котловинах торфяников «верхового» типа.

Была и еще одна, так сказать, субъективная причина. Изучая большие разрезы на болотах «низинного» типа, палеоботаники могли хорошо видеть «пограничный горизонт», отмеченный пнями, но не замечали тонкие, всего два-три сантиметра толщиной, слои регрессивных уровней, теряющиеся на общем темном фоне торфяной залежи.

Насколько существенно оказывалось последнее обстоятельство, я мог наблюдать в тот день, когда разбирал и описывал разрез у стоянки, получившей тогда же название Ивановская III. Если бы не черепки и свежий срез, на котором тонкие прослойки регрессивных уровней проступали достаточно отчетливо, иной раз я и сам мог бы усомниться в их существовании. Но они были замерены, описаны, и последующий анализ в лаборатории подтвердил, что мы действительно имеем дело с разновидностью «пограничного горизонта».

Самым интересным открытием в тот день нам казался факт, что археологические комплексы, перемешанные на суходоле, здесь были разделены прослойками чистого, без находок, торфа. На самом дне, под слоем песка, лежали остатки мезолитической стоянки, соответствующей по времени самой древней регрессии Плещеева озера и мезолитическому комплексу Берендеева болота. Выше залегали берендеевские черепки. Здесь они оказались старше самого Берендеевского поселения почти на пятьсот лет. Еще выше находились черепки типа Рождественской стоянки, а над ними — обломки горшков с ложнотекстильным орнаментом.

Человек забирался на эти маленькие островки только в те периоды, когда водоем зарастал, болото высыхало, поверхность торфяника слеживалась и разрушалась. На эту «поверхность обратного развития» попадали черепки сосудов и каменные орудия только тех людей, которые в это время жили на суходоле. Стоило начаться очередной трансгрессии, подняться уровню вод, как сырость делала островок непригодным для жилья, а нарастающий торф надежно укрывал все следы человеческой деятельности от перемешивания их с более поздними ее следами…

Следуя буквенной символике, «формула» поселения Ивановского III могла быть записана как ДЖИ, что сразу относило его в группу пойменных, затапливаемых поселений. Правда, с одной, притом весьма существенной, оговоркой.

В отличие от берегов Вексы и Плещеева озера, на этом разрезе можно было видеть не только моменты наивысшего поднятия уровня водоема, на что указывали слои торфа, но и сменяющие их периоды великих засух, отмеченных прослойками «пограничных горизонтов». Весь голоцен представал чередованием осушений и обводнений, регрессивных и трансгрессивных фаз, наступавших поочередно и, по-видимому, с отменным постоянством. Каждое такое изменение на разрезе сопровождалось изменением состава торфа и степенью его разложения. Тростниковый торф, на котором лежали мезолитические остатки, сменился через тысячу с лишним лет тростниково-древесным, а тот в свою очередь ольховым, чтобы позднее, в конце I тысячелетия до нашей эры, смениться осоковым.

Одновременно с изменением состава торфа происходило изменение в составе окружающих лесов.

На пыльцевой диаграмме разреза можно видеть, как с наступлением очередной трансгрессии засухолюбивые виды вынуждены потесниться, чтобы дать место влаголюбивым, и наоборот. Более того, рассматривая эту пыльцевую диаграмму как бы внове, я обнаружил поразительный факт, пропущенный в те годы и археологами, и палеоботаниками: наступление очередной регрессии водоема каждый раз предварялось появлением и последующим возрастанием количества пыльцевых зерен полыни — одного из самых засухолюбивых растений. При этом оказалось, что пыльца полыни лежит далеко не во всех слоях торфа. Ее очень много в самых нижних образцах, относящихся к послеледниковому времени, затем она скоро исчезает, а в дальнейшем появляется всякий раз, когда учащаются симптомы засухи. Наоборот, как только начинает нарастать новый слой торфа, что говорит о поднятии уровня вод и увеличении общей влажности, пыльцы полыни становится все меньше и вскоре она совершенно исчезает.

«Пиков» полыни здесь было ровно столько, сколько отмечалось на разрезе регрессивных уровней, независимо от их толщины. Больше того, просматривая пыльцевые диаграммы других торфяников, где пыльца полыни точно так же была выделена в отдельный график, я всякий раз обнаруживал примерно одинаковое количество полынных «всплесков». Даже если регрессивные уровни на самом разрезе и не были отмечены. Как я писал, место «пограничного горизонта» определяется на пыльцевой диаграмме торфяного разреза максимальным содержанием в образце пыльцы широколиственных пород — дуба, вяза, липы, ореха, клена. Теперь возникала еще более заманчивая перспектива: выявлять на пыльцевых диаграммах болот и водоемов лесной зоны регрессивные, засушливые фазы голоцена по возрастанию и исчезновению в спектрах пыльцы полыни, а также по ряду других столь же засухолюбивых видов растений.

Разрез Ивановского торфяника с его пыльцевой диаграммой, прослойками регрессивных уровней и разложенными в них, как на полочках, археологическими комплексами, дополнял и завершал картину, полученную на берегах Плещеева озера. Разные факты, собиравшиеся по крохам в течение многих лет, теперь сходились воедино, завязывались крепким узлом одной системы, в которой на первый план выступали уже не остатки человеческой деятельности, а силы, управлявшие развитием биосферы.

Человек оказывался своеобразным «индикатором» происходивших процессов, вроде пыльцы полыни, сигнализирующей о сменах засушливых и влажных фаз голоцена.

В целом это выглядело следующим образом.

Первое серьезное падение уровня водоемов в древности приходится на первую половину VII тысячелетия до нашей эры, когда мезолитические охотники и рыболовы выходят на острова и суходолы, а на берегах озер их стойбища оказываются на уровне современного зеркала воды.

Меньше чем через тысячу лет все меняется. Теперь мезолитические слои занимают на озерных террасах наивысшее положение из возможных, куда оттесняет человека поднявшийся уровень водоема, а на болотах повсеместно откладывается тростниково-древесный торф.

Во второй половине VI тысячелетия уровень вод снова начинает падать, и в первой половине V тысячелетия стойбища охотников спускаются, по-видимому, даже ниже, чем во время предыдущей регрессии. Перелом в конце того же тысячелетия привел к новому резкому обводнению, положившему начало слоям ольхового торфа и размыву остатков мезолитических стойбищ, занимавших современную прибрежную полосу водоемов.

Это одно из вероятных объяснений, почему археологи, работающие в средней полосе, не находят памятников этого периода ни на дюнах, ни на первой террасе озер и рек, ни в отложениях торфяников.

В начале IV тысячелетия до нашей эры вода стояла еще сравнительно высоко. Поэтому древнейшие слои сезонных стойбищ лесных охотников, начавших изготовлять посуду с ямочно-гребенчатым орнаментом, оказываются не ниже второй озерной террасы, почти на три метра выше современного уровня озера. Однако очередной перелом, как можно видеть по пыльцевым диаграммам, уже наступил. Прорвав невидимый заслон, широколиственные породы занимают моренные холмы, ширятся пространства лугов, падает уровень водоемов, а вместе с ним на первых террасах озер и на суходолах болот возникают поселения пришельцев — волосовцев и берендеевцев.

Вскоре на открытых солнцу холмах появляются со своими стадами фатьяновцы.

Происходит все это в начале III тысячелетия до нашей эры и охватывает около шестисот — семисот лет — время наиболее оживленного движения племен не только в лесной зоне, но на всем пространстве Старого Света. Это время сложения новых культур, повсеместного распространения животноводства от Испании до Скандинавии и Урала, распространения земледелия в южных областях. На это время падает расцвет древнейших цивилизаций Востока в долинах великих рек — Инда, Нила, Тигра и Евфрата.

Однако в это же время археологи отмечают движения народов, не находящие себе объяснения. Обычно крупные миграционные потоки текут или по просторам южных степей или следуют направлению границ растительных и климатических зон, геологических районов, экологических провинций. Здесь же археологи отметили другое движение: от побережий в глубь континента. Для Западной Европы это переселение людей с берегов Северного моря и Атлантического побережья; для Восточной Прибалтики — движение племен с янтарными украшениями на восток и северо-восток; для Мессопотамии — от побережья Персидского залива в горные области…

Резкое изменение условий наступает во второй половине III тысячелетия до нашей эры. Остатки поселений предшествующего времени, предстающие глазам археологов в результате раскопок, сохраняют следы каких-то внезапных катастроф-наводнений, высоких, сокрушительных паводков, «всемирных потопов». Это одинаково относится к городам Мессопотамии, швейцарским свайным поселениям, болотным поселениям в Ярославской области, остаткам стойбищ на берегу Вексы или свайным поселениям запада Псковской и Смоленской областей. Не эти ли наводнения, связанные с общим увлажнением, как можно видеть по исчезновению пыльцы полыни, росту торфяных слоев, увеличению пыльцы ели, задержали дальнейшее распространение животноводства и земледелия, потеснив новое население этих мест к югу, в лесостепь, и возвратили в наши леса с севера потомков былых обитателей этих мест?

Предположение не такое абсурдное, как может показаться на первый взгляд.

На местах прежних сезонных стойбищ средней полосы России снова появляются черепки с ямочно-гребенчатым орнаментом, а уровень поселений вплоть до начала II тысячелетия до нашей эры совпадает с высотными отметками второй озерной террасы.

Медленный обратный ход возникает только с первой четверти II тысячелетия до нашей эры. Исследования последних лет установили, что пресловутый ксеротерм, приходящийся на II тысячелетие, был отнюдь не жарким. Сухим — да, но холодным. За счет сухости и происходит дальнейшее расширение луговых пространств в лесной зоне, столь необходимых фатьяновцам. Теперь в течение почти целого тысячелетия идет непрестанное снижение уровня водоемов, и места поселений с первой террасы сползают в нынешнюю пойму и еще ниже. Резкая перемена наступает в середине I тысячелетия до нашей эры. Земледельцы и животноводы окончательно покидают озерные берега, водоемы заливают ранее осушенные пространства, наступают бурные весенние паводки, ели и березы поднимаются из лощин на холмы…

Строгая последовательность событий на этом месте обрывалась: кончался достоверный археологический материал, а верхние слои торфяников, в которых лежали необходимые свидетельства, обычно бывали снесены при расчистке болота. Приходилось обращаться к другим источникам, письменным, обладавшим большим запасом достоверности, но требующим зато совершенно иного подхода. Подробное описание событий по годам, даже внутри года, разрушало общую картину выдвижением на передний план множества несущественных деталей. Они не были интегрированы временем, как слои торфяников, в которых содержащаяся пыльца — итог столетий, усредненный самой природой вековой результат. Но кое о чем можно было догадаться и с помощью письменных источников.

Рассматривая систему водных дорог Древней Руси, находки средневековых вещей на местах древних свайных поселений, размытый слой домонгольского времени на Рождественском острове, приходишь к заключению, что время X–XIII веков, а может и несколько более позднее, сходно с регрессивными периодами предшествующих эпох. Наоборот, вспоминая описание России, оставленное в середине XVII века Павлом Алеппским, сопровождавшим антихойского патриарха Макария в его путешествии через Молдавию и Украину в Москву, когда на каждом шагу перед путешественниками представали бесчисленные болота, озера и реки в степной и лесостепной зоне, весенние паводки застаивались чуть ли не до осени, а зимы были снежными и продолжительными, — начинаешь думать: не описание ли это одного из трансгрессивных периодов?

Что ж, если так, тогда становится понятным, как мог Петр I, построивший на Плещеевом озере «потешный флот», спустить по Вексе во время половодья два самых больших корабля в Нерль и Волгу, чтобы ими положить начало Каспийской флотилии. Если допустить, что летний уровень Плещеева озера в то время достигал первой террасы, превышая современный почти на два метра, и еще на один метр поднимал его паводок, то спустить средней величины корабль с половинной командой, без груза, с осадкой до полутора метров и в сопровождении шлюпок, плотов и бурлаков по такой воде особого труда не составляло.

Так неожиданно получал разрешение вопрос, казалось бы, сторонний и все же занимавший меня многие годы.

Вексу я знал хорошо — ее берега, ее фарватер; знал и ямы и мели, потому что большую часть реки исплавал с маской и подводным ружьем, охотясь на язей и щук, благо вода в те годы была идеально чистой и никому не приходило в голову надстраивать плотину в Усолье. Ямы на Вексе были глубокие, и сейчас я думаю, что они могли остаться от прежнего, более глубокого русла, подобно тому как яма Плещеева озера осталась от ложа когда-то бывшего здесь мощного и бурного ледникового потока. Но вместе с тем я видел, как на глазах река мелела, и меньше чем за четверть века паводки, поднимавшиеся до первой террасы, теперь редко-редко выплескиваются на пойму. Со времени Петра I и его «потешной» флотилии прошло без малого триста лет.

Могли те паводки превышать нынешние на два — два с половиной метра?

Надеяться, что в те времена кто-либо исполнял должность работника бассейновой инспекции и каждый день замерял уровень воды в озере, не приходилось. И все же нужные сведения стоило поискать, в этом убеждал меня опыт исследователя.

Плещеево озеро занимает исключительное положение — и в отечественной науке, и в нашей русской истории. Ни озеро Ильмень, ни ростовское озеро Неро, ни вышневолоцкие озера, ни даже Белое и Кубенское озера не пользовались столь пристальным вниманием московских властей на протяжении всей истории русского государства, как Плещеево озеро. Причин было много — политических, эстетических, торговых. Но главной была гастрономическая: в Плещеевом озере до последнего времени водился — сейчас он под угрозой гибели — особенный вид ряпушки, известный как «переславская селедочка». Ряпушка принадлежит к семейству сиговых, и вкус ее, особенно переславской, ни с чем не сравним, все равно, в жареном, соленом, копченом или вяленом виде. Вот почему Плещеево озеро и Рыбачья слобода в Переславле-Залесском искони подлежали надзору Большого Кремлевского дворца. Пользуясь льготами и привилегиями, закрепленными царскими грамотами и указами, переславские рыбаки поставляли в Кремль, сначала к великокняжескому, а потом к царскому столу, различную рыбу, но в первую очередь ряпушку. Лов ее был регламентирован не только сезоном, но и поштучным приемом для дворцовой кухни.

Справедливости ради следует отметить, что, наряду со специальным отловом для Москвы, для местного начальства, для духовенства и «к случаю», рыбакам разрешалось ловить определенное количество ряпушки для собственных надобностей.

За всем тем «царской рыбе» велся строгий учет. Потому и само озеро, и тоневые участки у его берегов были точно обмерены и описаны в переписных книгах. Так, благодаря работе царских землемеров и писцов, при содействии переславских краеведов, собиравших различные статистические данные о своем крае «на всякий случай», я узнал, что в 1675–1676 годах площадь Плещеева озера оценивалась в 6680 десятин 1410 сажен. В пересчете на метрическую систему мер, которой мы пользуемся теперь, это составляет 72,986 квадратных километра. Через двести сорок пять лет основатель Переславль-Залесского музея М. И. Смирнов произвел новые обмеры озера и получил цифру в 4606 десятин, или 50,362 квадратных километра, обнаружив, что площадь озера сократилась на треть по сравнению с серединой XVII века. К началу семидесятых годов нашего века площадь озера сократилась до сорока квадратных километров. Вода отступала от берега все дальше и дальше, оставляя за собой новый уступ зарастающей поймы…

Итак, все сходилось — предположения и расчеты.

Насколько я мог судить по археологическим данным, смена регрессивных и трансгрессивных периодов на протяжении всего голоцена происходила с периодичностью от полутора до двух тысяч лет. Иными словами, здесь наблюдалась не случайность, а закономерность.

На этом я мог поставить точку. Мне удалось выяснить скачкообразное развитие биосферы в голоцене, прийти к заключению, что каждый раз действовали одни и те же силы, а не случайное стечение обстоятельств, и, кроме того, обнаружить несколько полезных для археолога закономерностей. Но тут я, что называется, завелся: я хотел добраться до механизма обнаруженной периодичности.

И снова случай пришел на помощь.

Впервые имя Арсения Владимировича Шнитникова я услышал на совещании очеркистов в Петрозаводске, куда попал, воспользовавшись приглашением журнала «Север».

В Петрозаводске собрались журналисты, пишущие о Севере. Это был разговор о хозяйстве Севера, нуждах Севера, экономике Севера, людях Севера. О сегодняшнем и завтрашнем его дне. О его истории. О его перспективах, их плюсах и их минусах. Перед участниками совещания выступали администраторы, инженеры, экономисты и ученые. В последний день разговор зашел о проекте переброски вод северных рек в Волгу и Каспий, вызвавшем серьезное беспокойство специалистов.

Проект был не нов. В его основе лежало соображение, подсказанное, так сказать, здравым смыслом: на Севере воды много, а на юге — мало. Следовательно, северные воды надо повернуть на юг. Предлагались разные варианты: повернуть Печору в Каму, направить на юг воды Северной Двины… От них отказались. Печорский вариант оказался слишком дорогостоящим, к тому же на Печоре осталось последнее большое «стадо» семги, а Двина к тому времени была уже не столь многоводна, как раньше. Поэтому возник другой проект: перебрасывать в Волгу воды из верховьев реки Онеги, из Онежского озера и, частично, из Ладожского. По расчетам выходило, что уровень озер понизится всего лишь на полтора-два, максимум на три метра.

Но вот что разъяснили специалисты-озероведы.

Почти все нерестилища находятся в зоне полутора-двух метров от поверхности водоема. Если уровень озер понизится даже только на полметра, нерестилища погибнут, а вместе с ними начнут быстро сокращаться рыбные запасы. Сократится общее зеркало озер. Обсохнут и исчезнут основные рыбьи пастбища. Но это лишь первый результат. В природе все взаимосвязано. Понижение уровня основных водоемов на два метра неизбежно вызовет падение уровня грунтовых вод почти на метр. Северные леса состоят из влаголюбивых пород, и падение уровня грунтовых вод на обширной территории Севера вызовет массовую гибель лесов и развитие на всей этой площади болотистых тундр. Исчезнет естественный заслон от полярных ветров, холодов, туманов, и массы арктического холодного воздуха беспрепятственно будут вторгаться на юг.

Впрочем, и этот результат — не самое страшное следствие проекта.

Настоящая опасность заключается в том, что своими действиями человек нарушит установившееся за миллионы лет «дыхание» природы. Переброшенные на юг воды не помогут и не могут помочь мелеющему Каспию. Каспий вовсе не гибнет. Как всякий внутренний водоем, он живет в ритме многовековых пульсаций. Об этом свидетельствуют развалины городов, которые открывает сейчас нам его отступление от берега, остатки древних могильников, найденные археологами на обнажающемся дне. Жизнь биологических организмов заключается в обмене веществ; жизнь водоемов проявляется в их ритмической пульсации. Одной из самых главных частей биосферы Земли является ее гидросфера, которой управляют самые разнообразные ритмы. Миллионы лет отлаживался этот сложнейший механизм, создавая свое динамическое равновесие, при котором учтена каждая капля влаги, где бы она ни находилась: в атмосфере, в Мировом океане, в реках или озерах, в торфяной губке болот, в капиллярах растений или в толще земли.

Сейчас северное полушарие нашей планеты миновало фазу обильной увлажненности, продолжавшуюся несколько сот лет. Теперь уже более столетия мы втягиваемся в фазу иссушения. Продолжительность ее — более тысячи лет, а мы находимся в самом ее начале. Вот почему всякое нарушение сложившегося равновесия, ускорение этого процесса для наших внутренних пресноводных водоемов может в течение одного-двух десятков лет обернуться катастрофой. А гибель пресноводных водоемов — гибель всего живого…

Вряд ли, кроме меня, в зале был еще один человек, который слушал все это с таким напряженным вниманием. Для всех была важна суть проекта и возможная опасность его воплощения. Для меня откровением прозвучала «механика» биосферы и ее зависимость от циркуляции и ритмов гидросферы. Все то, что в предшествующие годы собиралось, складывалось, сравнивалось и постигалось, представало теперь полным смысла и значения. Получали объяснение регрессивные уровни переславских торфяников, голоценовые террасы Плещеева озера, наблюдения Павла Алеппского, о котором я писал выше, данные писцовых книг, затопленные кварталы античных городов, морские террасы на Кольском полуострове, по которым бродили отбившиеся от стада олени. Интуитивно я чувствовал, что весь этот мир, такой неподвижный, основательный, вечный, на самом деле колышется, пульсирует, дышит, и вот этот его пульс и есть то главное, что мы должны услышать и понять.

Мысль эта была растущим предчувствием, что в своих исследованиях человек наконец-то приближается к осознанию гармоничности мира, который можно сравнить с огромным слаженным оркестром, где из партий отдельных инструментов, часто малопонятных, не всегда, может быть, благозвучных для нашего уха, рождается чистое, наполненное страстью и мыслью произведение…

В выступлениях на совещании несколько раз упоминалось имя А. В. Шнитникова — доктора географических наук, профессора, почетного члена Географического общества СССР. Много лет назад Шнитников высказал предположение, которое прошло проверку временем, породило множество исследований и стало теорией.

С этой теорией, на мой взгляд, должен хотя бы в самых общих чертах быть знаком каждый современный человек.

Это учение об основном, или ведущем, ритме биосферы.

Знание прошлого позволяло предугадать будущее, при этом не отдаленное, а достаточно близкое, охватимое протяженностью человеческой жизни. Как мне рассказали в Петрозаводске, прогнозами А. В. Шнитникова с успехом пользовались в Средней Азии при проектировании водохранилищ и гидроэлектростанций, оценке поведения ледников и многого другого, без чего нельзя планировать завтрашний день.

Из Петрозаводска я ехал в Ленинград к Шнитникову, сожалея, что не взял ни графиков, ни чертежей, ни фотографий, ни хотя бы оттисков научных статей, в которых нащупывал подход к тому, что — оказывается! — давно уже было открыто и даже применялось на практике.

Знакомство с А. В. Шнитниковым я рассматриваю как нечаянный подарок судьбы. Огромная эрудиция, хранившая в памяти множество фактов, наблюдений, гипотез современных и прежних исследователей, приоткрывалась перед собеседником ровно настолько, чтобы подтолкнуть мысль, подсказать возможное решение проблемы, но ни в коем случае не дать почувствовать даже малейшее превосходство. Излагая свою точку зрения, он каждый раз как бы внутренне извинялся, встречая непонимание или несогласие собеседника. Во всем этом и заключалась высокая внутренняя культура истинного ученого, которую не так часто можно встретить в людях.

География долгое время считалась наукой описательной в соответствии с переводом термина. Она возникла из периплов древних мореходцев, предвосхищавших современные лоции; из исторических сочинений древних греков, посвященных обычаям, нравам, образу жизни и быту различных народов; из «путеводителей» по различным областям древнего мира с подробными описаниями наиболее примечательных объектов, классическим примером которых служит «Описание Эллады» Павсания. Таково было начало. В средние века география в своем развитии уже искала опору в математике и астрономии: жизнь требовала не только словесных рассказов о той или иной местности, но точных расстояний и обобщенного представления о Земле в целом. Так появились картография и геодезия.

Вместе с развитием науки множились и ветвились области географических знаний, переплетаясь с физикой, химией, биологией, создавая новые направления наук, все чаще становясь основой планирования народного хозяйства и экономики страны. Открытие и описание поверхности земного шара явилось лишь прелюдией к познанию законов, управляющих биосферой, к сохранению и использованию природной среды, планированию хозяйства и составлению достаточно точных и обоснованных прогнозов. Развитие экономики и сама научно-техническая революция, совершающаяся на наших глазах, требовали от каждого ученого, от любой отрасли науки, условно говоря, «выхода»: умения видеть за общетеоретическими вопросами возможность практического применения накопленных знаний. Вот почему от ученых ждали действий быстрых, решительных, способных в течение пяти лет перестроить существующую картину природы, напоить влагой пустыни, поднять плодородие почвы, создать рукотворные моря на месте лугов и полей…

Но будущее постигается не на срезе сегодняшнего дня. Понять, предугадать и объяснить будущее можно, только зная прошлое.

А. В. Шнитников начинал не с прошлого. К прошлому он пришел, исследуя актуальные проблемы водных ресурсов Средней Азии, Западной Сибири и Северного Казахстана. В руках его, кроме собственных наблюдений, был огромный материал предшественников, накопившийся за два с половиной столетия, — отчеты, записки, рисунки, карты. Сравнивая их, исследователь часто заходил в тупик: на старых картах, на тех местах, где теперь расстилалась степь, были показаны реки и речки, огромные озера, обширные болота с протоками. Ошибка? Но каждый раз на таком месте ученый действительно обнаруживал следы ранее существовавшего здесь озера, остатки речных русел, глинистые такыры на местах озер, сухие кочкарники на месте болот.

И тогда он заметил, что, рассматривая такие карты в хронологической последовательности, можно видеть, как эти загадочные водоемы постепенно уменьшаются в размерах и наконец исчезают. На память пришли сходные факты: пересохшее русло Узбоя, по которому в средние века плавали суда из Амударьи в Каспийское море, непонятное поведение Аральского моря и Балхаша на древних картах и в описаниях путешественников, где они то существуют, то отсутствуют, постепенное отступление Каспия от Гурьева, построенного на его берегу, а теперь оказавшегося чуть ли не за семьдесят километров от моря… Было и другое. Известный писатель и администратор XVIII века П. И. Рычков, оставивший описание Оренбургского края, умер в уверенности, что на горах Южного Урала лежат «вечные» снега, не стаивающие во время лета. Сейчас они стаивают ранней весной. Но ведь и переход А. В. Суворова с армией в конце XVIII века через Сен-Готардский перевал в Альпах был предельно труден, потребовал много человеческих жертв, тогда как теперь там проходит благоустроенное шоссе, а снега летом нет и в помине.

Кстати сказать, так было тоже не раз. Трудности, сопровождавшие героический поход Суворова при переходе через заснеженные Альпы, испытал в октябре 218 года до нашей эры Ганнибал, а уже два столетия спустя через эти перевалы были проложены прекрасные римские дороги…

Похоже, что горные оледенения оказывались тоже непостоянными. Ледники то опускались в долины, погребая подо льдом и снегом перевалы, поля, разрушая деревни, то отступали вверх, освобождая занятую территорию и оставляя конечные морены, повторяющие в миниатюре морены великих оледенений. Гляциологи уже давно обратили на них внимание и сосчитали: морен оказалось восемь — в Альпах, на Кавказе, Памире, Алтае, Тянь-Шане, в Кордильерах и Гималаях…

Так начался долгий сбор материала. Гипотезы не было. Было предположение, что на биосферу Земли влияют какие-то неизвестные силы, проявляющиеся периодически. Подобно тому как я по крупицам собирал и пытался понять факты, касавшиеся окрестностей Плещеева озера, А. В. Шнитников собирал сведения, относящиеся ко всему земному шару, свидетельствующие о «нестабильности» окружающей нас среды. От фактов требовалась достоверность и, по возможности, точная датировка.

Все оказывалось важным: свидетельства средневековых хроник о доступности горных проходов, о наступлениях ледников, появлении льдов в Северной Атлантике, периодичности землетрясений, об урожайных и засушливых годах, лесных пожарах, эпидемиях. Ученый сверялся с очертаниями берегов на средневековых картах, выписывал у древних авторов сведения о колебаниях уровня моря, хрестоматийным примером которых стала история храма Сераписа возле итальянского местечка Поццуоли, когда-то римского курорта Байи. Построенный во втором веке до нашей эры, храм стоял на шесть метров выше уровня моря. К десятому веку нашей эры он был до половины погружен в воду, а в шестнадцатом оказался поднят над водой на семь метров! Теперь его колонны снова стоят в воде.

Фактов оказалось много. На свое место легли легенды о «великих потопах», записанные почти у всех народов, наблюдения над свайными поселениями и затопленными стоянками древнего человека, многослойность «пограничных горизонтов» в торфяниках. Все это были звенья одной цепи. Чем точнее можно было датировать событие, тем чаще однородные факты оказывались одновременными, хотя и происходили они на разных концах Азии, Европы и Америки.

Одновременно сползали с гор ледники, сокрушая отмеченные на картах или в преданиях леса, деревни, церкви, погребая пашни, дороги, перевалы. В это время на равнинах и в горах поднимался уровень озер, затапливались поймы и берега, поднимался уровень внутренних морей, Каспийского и Аральского, наступавших на стены прибрежных городов, выгонявших из нор животных и змей, от которых людям приходилось спасаться, как и от волн. Растрескавшиеся впадины пересыхающих озер наполнялись водой, степи шумели сочными травами, по Узбою в Каспий стекали излишние воды Амударьи. Жители гор спускались в предгорья, а понизившийся уровень Мирового океана открыл для человека очередную плоскость морской террасы. И в это же время в лесной зоне торфяники наполнялись влагой, выросший было на них лес погибал, и мягкий моховой торф обволакивал пни и остатки трухлявых стволов.

Так продолжалось недолго, двести — триста лет.

Перемена наступала незаметно. Она начинала ощущаться много позже того, как невидимый маятник достигал определенного ему предела и начинал с усилием продираться назад сквозь вязкое, тормозящее его ход пространство времени. Переход к противоположному состоянию совершался долго, достигая порой тысячи с лишним лет. Он походил на планомерное, медленное наступление невидимых армий, выпивавших степные речки, озера, чуть ли не вдвое сокращавших обширные водоемы. Понижался уровень грунтовых вод, иссушались материки, и горные ледники поднимались вверх, к бесплодным каменистым вершинам. Горели леса, дымились подсыхающие торфяники, пересыхали степи, и животные откочевывали к северу, к лесам и остаткам воды, к болотам и озерам, собирались в долинах больших рек.

Если период материковых трансгрессий был короток, энергичен и катастрофичен, на морях бушевали штормы, гигантские приливные волны обрушивались на берега, «всемирные потопы» погребали под слоями ила города, сверкающие глетчеры обрушивались в долины хаосом ледяных глыб и оползнями, — то засушливая фаза подкрадывалась исподволь. Она обманывала временным увеличением дождливых дней, порою общим похолоданием, туманами. А между тем год от году иссякали источники, и земля, принимавшая всезатопляющий ливень, оказывалась вскоре сухой, растресканной и обнаженной.

Мои наблюдения в окрестностях Плещеева озера полностью укладывались в эту последовательность. Совпадали даты. Каждый цикл, как установил А. В. Шнитников, повторялся с периодичностью 1800–1900 лет. Следы этой ритмичности в толщах скандинавских и европейских торфяников обнаружили многие исследователи, в том числе и Е. Гранлунд, когда-то первым усомнившийся в существовании одного «пограничного горизонта» и насчитавший шесть «поверхностей обратного развития». Становились понятными и внезапные миграции народов. Движения степных племен, их нападения на центры древних цивилизаций и — попутно — вторжения в лесную зону объяснялись иссыханием степей на юге. Наоборот, движение народов, вторгавшихся с морских побережий в глубь материков, происходило в результате повышения уровня Мирового океана, показывающего, как в случае с храмом Сераписа, довольно внушительные колебания уровня моря — в общей сложности до тринадцати метров! Конечно, то был исключительный случай, но достаточно серьезные колебания береговых линий происходят и сейчас…

Обратная зависимость явлений подсказывала, где искать источник избыточной влаги.

Во время трансгрессивных материковых фаз океан регрессировал. Но когда на суше наступал засушливый период, мало-помалу океан снова наполнялся, вторгался на оставленную было территорию, смывая постройки людей, забывших, что Посейдон только на время дал им пользоваться этой площадкой для игр. Механика процесса оказывалась несложной: огромные массы воды сравнительно быстро черпались из океана, выливались на сушу, а затем долго стекали обратно. Потом все повторялось сначала. Каждый цикл мог быть короче или длиннее на пятьдесят или сто лет, — серьезной роли это не играло. Отклонения могли быть кажущимися, в результате ошибок радиоуглеродных датировок, погрешности самих образцов, приблизительности определения времени событий, содержащихся в легендах и преданиях. Наконец, следовало учитывать возможность отклонений в «часовом механизме» самой Первопричины, вызывающей такую последовательность.

Чтобы найти эту Первопричину, приходилось идти путем исключений. Огромные количества энергии, способной перемещать невообразимые массы воды, постоянно перекачивающей их из океана на сушу, предполагали действия каких-то титанических сил. Похоже было, что такие ритмические колебания являются одной из форм существования биосферы, бросая ее из одной крайности в другую. Эти колебания стимулировали поступательный процесс эволюции биосферы. А если все это так, то вряд ли источник подобных сил можно надеяться найти на нашей планете.

Оставался космос.

Каждое научное открытие имеет своего автора, но подготовлено оно всем предшествующим ходом науки. Оно может быть несвоевременно, как бывает иногда несвоевременна мысль, мелькнувшая в нашем сознании, но наступает момент — и открытие занимает свое место в ряду других, выстраивающих своеобразную «лестницу познания».

К тому времени, когда А. В. Шнитников собрал материал о периодических возмущениях нашей биосферы и установил протяженность и периодичность ритма, мысль о зависимости жизни на нашей планете от космических факторов, в первую очередь от Солнца, насчитывала достаточно долгую историю. Циклы природных явлений продолжительностью 30–35 лет были обнаружены в 1890 году австрийским ученым Брикнером. В 1901 году американец А. Дуглас, исследуя годовые кольца деревьев, обнаружил одиннадцатилетний цикл изменения погодных условий, связанный с одиннадцатилетним циклом солнечной активности. Выдающийся советский ученый В. И. Вернадский на своих лекциях в Сорбонне перед первой мировой войной подчеркнул, что «биосфера — планетное явление космического характера». Но самый серьезный шаг был сделан в 20-х годах нашего века замечательным исследователем и основателем новой области науки — гелиобиологии — A. Л. Чижевским.

Опираясь на огромный фактический материал, полученный из области биологии, медицины, истории, статистики, астрономии, метеорологии, Чижевский показал, что жизнедеятельность всех организмов от растения до человека, течение всей жизни на Земле и здоровье каждой отдельно взятой клетки зависит от состояния Солнца, его активности, выброса частиц, колебания напряженности магнитного поля.

Солнце живет многими ритмами. Самый краткий из известных солнечных ритмов — 27 дней, период обращения Солнца вокруг своей оси; большие ритмы насчитывают сотни тысяч лет. Каждый из них выполняет свою роль в земной биосфере. Они определяют урожайность земных полей, погоду, осадки; от них зависят вспышки эпидемий, сердечно-сосудистых заболеваний, психических расстройств; они управляют размножением и миграцией животных и многим другим. Каждое из перечисленных событий связано с определенным ритмом, а это значит, что события можно предсказать — вплоть до извержения вулканов.

Удивительно интересная книга A. Л. Чижевского «Земное эхо солнечных бурь» и многие его статьи послужили основанием для нового взгляда не только на зависимость земной биосферы от Солнца, но на природу жизни и природу самого человека.

Между тем «солнечный ветер», несущий солнечное излучение, не одинок в своем влиянии на нашу планету. Даже сквозь защитную подушку атмосферы на нее изливаются потоки частиц из глубин космоса. Ее потрясают возмущения собственного магнитного поля, сбивающего ориентацию у пчел и птиц, влияющего на проницаемость мембраны живой клетки, а вместе с тем и на обмен веществ в организме. Нас держит в объятиях гравитация, на которую воздействуют своим движением планеты Солнечной системы.

По-видимому, астрологи прошлых веков были не так глупы, как это кажется нам, когда пытались предсказывать будущее по движению планет…

В 1957 году в «Записках Географического общества СССР» была напечатана книга А. В. Шнитникова «Изменчивость общей увлажненности материков Северного полушария». Проанализировав оказавшийся в его распоряжении материал, ученый пришел к заключению, что ритмы, влияющие на биосферу Земли, по своей продолжительности могут быть объединены в три группы. Первая группа самых коротких ритмов связана с неравномерностью облучения Земли из космоса, их роль в эволюции биосферы незначительна, она ограничивается атмосферой. Вторая группа обусловлена колебаниями солнечной активности и воздействует на атмосферу и магнитное поле Земли, являясь наиболее важной для живых организмов. Третья группа ритмов связана с неравенством сил тяготения. Они-то и управляют всем комплексом биосферы во времени и пространстве, воздействуя на атмосферу — воздушную оболочку Земли, гидросферу — водную оболочку и литосферу — земную кору.

К последней группе принадлежал и ритм с периодичностью 1800–1900 лет. Его кульминационные фазы совпадали по времени с так называемыми периодами констелляций, когда Солнце, Луна и Земля оказывались на кратчайшем расстоянии друг от друга, располагаясь на одной прямой. В это время возникают грандиозные приливы, бури, грозы. Внутренние волны в океане поднимают к поверхности огромные массы холодной воды, охлаждая атмосферные потоки, резко нарушая их циркуляцию, обрушивая на сушу холодные ливни и снегопады. Такое противостояние планет длится около двух столетий, затем они расходятся, биосфера постепенно успокаивается после очередной «встряски», но плоды ее для материков самые благотворные. И запаса влаги, правда, с трудом, но все же хватает до момента следующего противостояния планет и Солнца. Сложность заключается в том, что точно установить время следующей констелляции почти невозможно. Луна постоянно испытывает воздействие различных космических сил, скорость ее движения то возрастает, то замедляется, и определить ее положение в пространстве относительно других планет для прошлого и будущего оказывается затруднительным.

Первопричина, как и следовало ожидать, оказалась проста. Первоначальный импульс, вызывающий внутреннюю приливную волну в Мировом океане, похож на брошенный в пруд камешек, от которого разбегаются круги. Они отражаются от листьев кувшинок, коряг, берега, накладываются друг на друга, усиливаются, где-то гаснут, и вот уже чуть заметная рябь охватывает всю поверхность.

Констелляции вызывают не только неравенство сил тяготения. Сближение Земли и Солнца, а также других крупных планет способствует солнечным приливам и возрастанию солнечной активности, воздействующей уже непосредственно на все живое.

Долгое время подобные констелляции планет казались единственно возможной причиной столь сокрушительных увлажнений и иссушений. Однако они не могли объяснить некоторую географическую неравномерность возникающих последствий, в частности, для Азии, где явления иссушения проявляются с особенной силой, а в ряде случаев опережают расчеты. Эту особенность попытались понять геофизики, изучающие структуру нашей планеты.

Согласно последним представлениям, магнитный центр Земли представляет собой некое твердое «субъядро», плавающее в жидком ядре. Расчеты его положения за период с 1829 по 1965 годы позволили установить, что магнитный центр Земли перемещается по замкнутой эллиптической орбите за период от 1200 до 1800 лет. Приводя эти данные на третьем Всесоюзном совещании по ритмике природных явлений, советские геофизики И. М. Пудовкин и Г. Е. Валуева предположили, что в условиях Средней Азии, где отмечены максимальные изменения силы тяжести, дрейф этого «субъядра» периодически, каждые 1200–1800 лет, создает устойчивые антициклонические условия, сопровождаемые длительными и губительными засухами, которыми можно объяснить «великие переселения народов» с этих территорий.

Это означает, что перед нами источник нового, близкого по протяженности и действию ритма, который — вероятно — находится в известной зависимости от констелляций планет, но в свою очередь может усиливать или сглаживать их воздействие.

«Ритмичность присуща широкому кругу явлений космического, геофизического и биологического характера, — пишет Е. В. Максимов, один из многих последователей А. В. Шнитникова. — Ритмические явления известны в состояниях звездной и солнечной активности, активности кометно-метеоритных потоков, в активности планет Солнечной системы, в колебаниях магнитного поля Земли, вероятно, в колебаниях естественной радиоактивности Земли, в явлениях, протекающих в земной коре (литосфера), в атмосфере, гидросфере, биосфере… Среди внутривековых известны добрых полтора десятка ритмов продолжительностью от 2,7 до 30–40 лет, среди вековых — не менее шести ритмов продолжительностью от 160 до 1800–1900 лет. Т. Карлстрем упоминает ритмы продолжительностью в 40 800, 20 400, около 3400, 1700, 1133, 567 и 283 года, а В. А. Зубаков — в 370 000, 185 000, 90 000, 40 000, 21 000, 3700 и 1850 лет… Явление ритмичности относится к числу фундаментальных закономерностей природы. Отрицание ритмичности невольно приводит к признанию непознаваемости развития природы в целом. Бесплодный эмпиризм, регистрирующий лишь флуктуации^[1], физическая реальность которых неоспорима, не может явиться основой для создания общей теории Земли — фактически той цели, к которой вольно или невольно стремится современная наука…»

…От описания к анализу — таков, казалось бы, незыблемый путь науки. Но где-то посредине — не между, а сбоку, параллельно, над процессом, — должно присутствовать то неведомое, что превращает собрание фактов в систему, наблюдаемые факты — в закон. Открытие ритмичности явлений Вселенной, определяющей как бы ее внутреннюю структуру, на мой взгляд, соизмеримо с открытием атома, Периодической системы элементов, выведением теории относительности или эффектом Доплера. Я называю их потому, что открытие каждой из таких закономерностей вносит не в науку только, но в человеческое сознание иную, чем раньше, картину мира, требующую отказа от прежних представлений, методов, и, в какой-то степени, предполагаемого результата науки.

Подобная переориентация, переоценка ценностей, требует не только гибкости ума, широты кругозора, но и мужества критически взглянуть на себя и на свое дело. Школярам, выросшим на системе Птолемея, точка зрения Коперника представлялась смехотворной. Периодическая система Д. И. Менделеева была принята и использована не столько сверстниками великого ученого, сколько их — и его — учениками.

Впервые в истории системы ритмов дали возможность самых разнообразных прогнозов с гарантией, что результаты всегда окажутся в пределах предсказанных отклонений. «Ведущий» 1800–1900-летний ритм А. В. Шнитникова дает четкое представление, что именно нам следует ожидать от природы в ближайшие столетия и как следует поступать, чтобы грядущие перемены не застали нас врасплох, чтобы мы их не ускорили своими опрометчивыми и скоропалительными решениями…

Когда этот конечный вывод предстал передо мной в своей четкости и категоричности, я почувствовал, что наука, которой занимался все прошедшие годы, открывая, подобно неведомым островам и континентам, новые для себя области знания, далеко не проста и не объясняется одним любопытством человека к прошлому. Во всем этом — в романтике поиска и открытий, в трепете раскопок, мучительных поисках решений, казалось бы, никому из окружающих не нужных вопросов — заключен глубокий смысл, обращенный не к прошлому, а к будущему.

Во имя этого будущего только и стоит изучать слои Земли, продираться сквозь дебри давно погибших лесов, считать на их пнях годовые кольца, прислушиваться к глубокому и ритмичному дыханию биосферы. Ее ритмы накладываются друг на друга прихотливой сеткой, в противоборстве сил перекраивают материки, разрушают горы, иссушают моря, поджигают леса и степи, расстилают над землей пелену дождя и тумана. Но сквозь эту круговерть стихий, сквозь жару, холод, наводнения, пустыни, болота, оледенения упрямо идет маленький смертный человек, пытающийся понять свое место, свое назначение в этих ритмах космоса. Он падает под его ударами, передает свою эстафету другим, но каждый раз встает более сильным, более понимающим, чем прежде, ощущая свою общность со всем миром, который его создал, выпестовал в «грозе и буре» и для которого он вовсе не безразличен — он, Человек.