Над Тиссой. Горная весна (Иллюстрации Б. Козловского)

11

В тот же день Кларк раздобыл велосипед, купил на рынке охапку сирени, прикрепил цветы к рулю и помчался за город, держа курс на юго-восток, к Тиссе.

В поле, глядя на синеющие слева и справа Карпаты, на зеленый разлив хлебов, он запел: «Летят перелетные птицы…»

На велосипеде сидел Иван Белограй, радовался весеннему утру тоже Иван Белограй, и пел Иван Белограй в предчувствии встречи с Терезией, а Кларк ревниво наблюдал за ним со стороны и, посмеиваясь, одобрял: «Хорошо, хорошо, молодец!»

Земли колхоза «Заря над Тиссой» раскинулись вдоль венгеро-советской границы. Виноградники взбегали по южным склонам Соняшной горы. Белые колхозные хаты расположились по самому краю обрыва Тиссы, окнами к границе. В центре сельской площади стоял новый Дом культуры. Окна колхозного дворца тоже смотрели на Тиссу и дальше, на Большую Венгерскую равнину. На крутой двускатной красной крыше резко выделялись белые звенья черепицы. Ими размашисто, во всю крышу, выложено: «Заря над Тиссой». Белоснежная эта надпись видна и венгерскому населению левобережья.

У подножия дамбы, прикрывающей Тиссу там, где ее обрывистый берег значительно понижается, лежали бросовые, неплодородные земли, с незапамятных времен названные Чортовым гнездом. Чуть выше этих земель, на волнистом взгорье, поднимался облитый молоком весеннего цветения терновник. По его краю росли осокори, уже выбросившие крошечные флажки нежноизумрудных листьев. Там, где кончалась шатровая тень могучих деревьев, на дне травянистой и прохладной лощины, — проселочная дорога. По этой дороге и въехал Кларк в село.

Он отлично знал, где живет Терезия Симак, но счел необходимым спросить об этом у первого же встречного.

Первым встречным оказался высокий сутулый человек с желто-седой бородой и с палкой в руках. Несмотря на теплый весенний день, на нем был меховой жилет.

— Эй, вуйко! — соскочив на землю, окликнул Кларк прохожего. — Здоровеньки булы!

Дядько с трудом повернул голову, посмотрел на Кларка слезящимися глазами, негнущейся рукой сделал попытку снять шапку, глухо буркнул:

— Здорово.

— Вуйко, скажите, будь ласка, где проживают Симаки?

— А? — Старик приложил ладонь к уху. — Голоснише, не чую!

— Я спрашиваю, где проживают Симаки, — повысил голос Кларк: — Мария Васильевна и ее дочь Терезия?

— Как же, знаю! — внезапно оживился дядько. — Гогольска, будинок число девяносто два. Только их нет дома — ни дочки, ни мамки. На работе. Замкнута хата.

— А где они работают, не скажете? — Кларк подошел ближе к глуховатому старику, чтобы не кричать на всю улицу и не привлекать к себе внимания.

— Скажу. — Старик ухмыльнулся. — Всяка православна людина скаже вам, где обитает Мария Симак. Продала она свою душу нечистой силе. — Он гневно стукнул по дороге палкой. — В Чортово гнездо пускает свои корни Мария Симак. На той горькой и соленой земле не сеяли с тех пор, как себя помню. И при австрияках, и при мадьярах, и при чехах там булы пасовища,[5] а вона, глупая Мария, порушила ту неродючу, незерновую землю и собирается кукурузу сажать.

— А Терезия тоже там, в Чортовом гнезде?

Дядько махнул в сторону ближайшей горы:

— Не, она на виноградниках, на Соняшной.

— Спасибо! — Кларк вскочил на велосипед и, разгоняя кур, помчался к виноградникам колхоза «Заря над Тиссой».

Узкая каменистая дорога опоясывала крутые и зеленые, хорошо обогретые склоны Соняшной горы. Как ни много было сил у Кларка, но и их не хватило на то, что-бы преодолеть весь подъем. На третьем, самом крутом колене он слез с велосипеда и, толкая его впереди себя, пошел пешком.

И опять шел Белограй, а Кларк наблюдал за ним со стороны.

Горячие потоки солнечных лучей падали на землю, струился прозрачный дымок — весеннее дыхание воскресших виноградников. Откуда-то доносился напряженный трудовой гул пчелиного роя. Прибрежный тисский ветерок нес на своих крыльях хмельной дух цветущих садов и речной свежести. Между высоким, чистым небом и зелено-черной землей металась, то замирая, то возвышаясь, не находя себе пристанища, девичья песня.

Белограй остановился, прислушиваясь. Пели где-то наверху, в виноградниках, должно быть на делянке Терезии. Да, конечно, там. Слов песни Белограй не разбирал. Да и не в них дело. Никакие слова не могли бы сказать ему больше мелодии, полной глубокого раздумья, чуть-чуть горькой и бесконечно задушевной. Белограй слушал песню всем существом, и так было ясно ему, о чем говорила она, к чему взывала и куда дела. «Ах, Иван, Иван, — говорила песня, — где ты? Почему не стоишь сейчас рядом с девчатами и не смотришь с вершины горы на Тиссу, на сады, на поля? Приходи скорее, и ты не пожалеешь».

Кларк усмехнулся: «Молодец! Сыграно великолепно.

Вот что значит войти в роль!»

Он вскочил на велосипед и, несмотря на крутой подъем, покатил в гору, навстречу девичьей песне.

Девушки замолчали, как только увидели велосипедиста, внезапно выскочившего из-под горы. Их было пять — все в темных юбках, с босыми и уже загорелыми ногами, в белых расшитых кофтах; в руках у них были увесистые рогачи, которыми они взрыхляли виноградник. Терезии среди них не было. Где же она?

Бросив на дороге велосипед, тяжело дыша, с раскрасневшимся и мокрым лицом, словно только что окунулся в Тиссе, Иван Белограй подошел к девчатам.

— Здоровеньки булы, сладкоголосые ангелята! Честь труду! — Он снял фуражку и поклонился девчатам, всех одинаково приветливо обласкав веселым взглядом.

Девушки оживленно поздоровались.

— Ручаюсь головой, не ошибся адресом, — сказал Белограй. — Девчата, это Соняшна гора?

— Соняшна! — ответили виноградарши.

— Бригада Терезии Симак?

— Правильно.

— А вы… — Он скользнул взглядом по лицам всех девчат и продолжал скороговоркой: — Угадал я вас всех, дорогие подружки. Про каждую писала Терезия. Ганна! Василина!… Вера… Евдокия… Марина… Ну, а я… — Кларк аккуратно, по всей форме, надвинул на голову фуражку, одернул гимнастерку, туго затянутую ремнем, молодецки повел грудью, позванивая орденами и медалями: — Позвольте представиться: демобилизованный старшина, сын матушки-пехоты Иван Федорович Белограй.

— Иван!… Белограй!… — всплеснула ладонями одна из виноградарш — смуглая, веселоглазая дивчина. — Так мы тоже вас знаем, приветы в каждом вашем письме получали!

— Да, он самый, Иван Белограй, пропыленный и просоленный насквозь пехотинец… тот, про которого в песне сказано: «Любят летчиков у нас. Конники в почете. Обратитесь, просим вас, к матушке-пехоте… Обойдите всех подряд — лучше не найдете: обратите нежный взгляд, девушки, к пехоте…»

Девушки, опираясь на свои рогачи, стояли полукругом и все как одна улыбались демобилизованному старшине, смотрели на него доверчиво и приветливо.

— Где же Терезия? Почему она не работает? Неужели барствует с тех пор, как на груди геройская звезда засияла?

— Терезия в дальнюю дорогу собирается, — ответила смуглолицая девушка. — В Венгрию едет с делегацией, на первомайский праздник и передавать свой геройский опыт заграничным колхозникам.

— Вот как! — Лицо Кларка стало озабоченным. — И когда же она уезжает?

— Скоро. Послезавтра. — Веселый, лукавый взгляд смуглолицей добавил: спеши Иван, а то опоздаешь.

— Н-да… — раздумчиво, как бы сам с собой, проговорил Кларк. — Значит, опоздал. Как спешил, как рвался — и все-таки… — Он вдруг крякнул, плюнул в ладони, шумно потер их одна о другую: — Ну-ка, девчата, вооружите изголодавшегося труженика своим орудием производства!

Одна из девушек протянула ему рогач. Кларк схватил его и высоко, как молотобоец, поднял над головой. У-ух! Он с силой вонзил тяжелую, с белым лезвием стальную плаху в каменистую землю.

Легко взлетал и стремительно падал, сверкая на солнце, его рогач. Скрежетала сталь, высекающая из камней искры. Отливала черным бархатом свежевзрыхленная земля. Налево и направо на межи сыпались небольшие валуны, вывороченные из старых своих гнезд.

Кларк точно рассчитал, чем мог окончательно покорить подруг Терезии. Показной трудовой сеанс, продолжавшийся всего двадцать минут, приблизил его к цели значительно больше, чем все слова, взгляды и улыбки. Когда он разогнулся и, вытирая потное лицо, виновато и смущенно посмотрел на молодых виноградарш, как бы прося извинения за свое трудовое увлечение, он уже был для них окончательно своим, простецким парнем, человеком их трудового круга, их дум и чувств. Теперь, думал Кларк, каждая из девчат прожужжит уши своей подруге: ах, какой твой Иван, Терезия!…

Вот ради этого Кларк и потратил столько времени и сил на горе Соняшной. Делать здесь больше нечего. Можно следовать дальше.

Мягкая проселочная дорога вывела Кларка в прибрежные сады. Миновав их, он поехал по зеленой дамбе вдоль Тиссы, с любопытством вглядываясь в тот, венгерский, берег. Там, у колодца, стояла группа женщин в разноцветной одежде. Это был колодец, мимо которого Кларк проходил в ту страшную туманную ночь. Рыбаки растягивали на кольях большую сеть. Красноколесный трактор, вертясь почти на одном месте, распахивал неудобную ложбинку — ту самую, где лежал Кларк, пробираясь к Тиссе.

— Гражданин, остановитесь.

Из-за кустов вышли два пограничника: старшина (это был Смолярчук) и рядовой. Кларк резко затормозил и соскочил на землю. Балагуря, он достал документы:

— Вас, конечно, товарищи, интересует не моя личность, а мои бумаги. Будь ласка. Вот военный билет, вот пропуск в пограничную зону.

Старшина долго и внимательно изучал документы.

— Куда вы направляетесь? — спросил наконец он, перелистывая странички военного билета.

— А вот сюда, в колхоз «Заря над Тиссой», на Гоголевскую, дом девяносто два, к Терезии Симак. Не слыхали про такую добру дивчину?

Смолярчук не ответил, продолжая изучать документы. Все они были в полном порядке, однако он не торопился отпускать демобилизованного старшину. Кларк терпеливо ждал.

— Может быть, вам что-нибудь непонятно? — мягко улыбаясь, спросил он, когда медлительность пограничника стала невыносимой.

Смолярчук опять не ответил, подумал: «Почему он нервничает?» И еще внимательнее продолжал просматривать военный билет.

— Ну и служба у вас, зеленые шапки! — насмешливо проговорил Кларк. — Если даже с родной мамой встретишься — не верь, что она твоя мама, пока не удостоверит свою личность. — Он достал кисет с махоркой, свернул толстую цыгарку. — Курите! Не желаете? Воля ваша… Слухай, хлопцы! — потеряв терпение, воскликнул он. — Прошу зря не задерживать парубка, не сокращать его счастья.

По всем самым тонким расчетам Кларка, он должен был сказать то, что сказал. Пусть пограничники почувствуют, что он с ними на одной ноге, что он абсолютно независим.

— Про какое вы счастье говорите? — спросил пограничник, поднимая глаза на Кларка. Он еще раз осмотрел его с ног до головы, особое внимание уделил сапогам армейского образца.

— Да про то самое, о каком в песнях поется. — Кларк раскрыл бумажник, достал из него цветную журнальную фотографию Терезии, наклеенную на картон с золотым обрезом: — Вот, смотрите. Разве это не счастье!

Смолярчук ничего ему не ответил и вернул документы.

Кларк на прощанье протянул руку пограничнику и попытался заглянуть ему в душу, узнать, чем было вызвано его пристальное внимание к безукоризненным документам. Лицо старшины не выражало никакого беспокойства. «Все в порядке!» — решил Кларк.

Он окончательно успокоился, когда Смолярчук довольно дружелюбно ответил на его рукопожатие и даже улыбнулся.

Кларк спустился с дамбы на тропинку, ведущую в село, и через несколько минут был на Гоголевской, перед трехоконным домом номер 92, густо оплетенным зеленью.

Он нарочито загремел железной скобой калитки, в надежде, что будет услышан. Так же шумно взбежал он на крылечко, загремел черной дверной скобой:

— Разрешите войти!

В открытом окне показалась Терезия — голова в венце русых кос, в одной руке синее шелковое платье, в другой утюг. На свежих щеках девушки пылал яркий румянец, а глаза с удивлением, с любопытством смотрели на нежданного и негаданного гостя.

— Здравствуй, Терезия! — Кларк снял фуражку и небрежно провел по кудрявым волосам.

— День добрый, здравствуйте, — смущенно ответила девушка.

— Не узнаешь? — Кларк откровенно любовался Терезией.

Она отрицательно покачала головой.

— Посмотри, еще посмотри… может быть, узнаешь.

Терезия не сводила глаз с гостя. Нет, никогда с ним не встречалась. Если бы хоть раз где-нибудь увидела, обязательно вспомнила бы. Такого бравого вояку не скоро забудешь.

Кларк отлично понимал, какое впечатление произвел на девушку, — не меньшее, чем рассчитывал. А что будет, когда польются его медовые, соловьиные речи!…

В своем тайном исследовании Кларк писал:

«Если тебе по ходу дела нужно завоевать сердце юноши или девушки, не разменивайся па мелочи. Проигрывает тот, кто стыдливо и нудно просит оказать ту или иную услугу, подробно объясняя, зачем это понадобилось. Чем больше объяснений, чем больше подробностей, тем меньше веры. Действуй с эмоциональной непоследовательностью. Играй на самом святом, чем живет облюбованный тобой объект. Короче говоря, излучай доверчивость, дыши любовью — и ты станешь неотразим».

Такова была «отмычка», которую Кларк собирался применить в данном случае к сердцу Терезии.

— Разрешите представиться, — Кларк сдержанно отрапортовал: — демобилизованный гвардии старшина Иван Федорович Белограй.

Терезия поставила утюг на подоконник, который сейчас же задымился, бросила платье и прижала руки к груди:

— Иванэ! Иван Белограй! Ты?…

Кларк бережно смахнул с подоконника обугленную краску, поставил горячий утюг на каменную ступеньку крылечка и только после этого, опустив глаза, тихо сказал:

— Да, он самый, Иван Белограй.

Терезия выскочила через окно на крыльцо, протянула к нему свои загорелые руки. Кларк схватил их, крепко сжал. Он мог бы сейчас без всякого риска — в этом он твердо был уверен — обнять и поцеловать Терезию. Воздержался. Не надо форсировать события. Пусть все идет своим чередом.

Кларк взъерошил кудри и, оглядываясь вокруг, вздохнул всей грудью:

— Хорошо тут у вас!…

Круглое красное солнце высоко катилось над Венгерской равниной. Длинные прохладные тени гор дотянулись до самой реки. Из ущелий, где белел снег, веяло утренней прохладой. В яблоневых садах щелкали соловьи. Над крышами домов по эту и по ту сторону Тиссы вырастали прямые светлые столбы дымов.

— Как ты сюда попал, Иван? — спохватилась Терезия. — Ты ж в Берлине, отбываешь службу!

— Отбывал в Берлине, а теперь… — он поднял голову, многозначительно посмотрел на Терезию, — теперь сюда приехал служить («Тебе служить», — добавил его взгляд). Чего ж в хату не приглашаешь, дивчина хороша?

— Ой, лышенько! — Она подбежала к двери, распахнула ее: — Заходьте, будь ласка.

Он торжественно перешагнул порог, держа перед собой в вытянутых руках букет сирени:

— Сколько раз в думках своих я переступал этот порог… Мир и счастье дому сему! — Кларк оглянулся через плечо на Терезию. — А может, у вас и своего счастья девать некуда, а?

— Не откажемся и от вашего, — засмеялась Терезия. — Значит, демобилизовался?

— Демобилизовался. Солдат, раненный в сердце, уже не солдат.

Намек был достаточно прозрачен, но Терезия чистыми глазами смотрела на Кларка и радостно улыбалась.

— Ты сегодня ел, пил, Иван? Молока хочешь?

«Эге, голубушка, — подумал Кларк, — да ты совсем простушка!»

— Молоко? Из твоих рук? С радостью!

Терезия убежала и вскоре вернулась с темным, густо запотевшим на теплом воздухе кувшином.

— Значит, в Венгрию едешь? — спросил Кларк, кивнув на раскрытый, приготовленный в дорогу чемодан. — Читал. И завидовал… Венгрия! Всю ее прошел, от мутной Тиссы до голубого Дуная. — Кларк закрыл глаза, скорбно поджал губы и вздохнул. — Друга я похоронил в Тиссаваре. — Он махнул рукой, как бы отгоняя тяжелые воспоминания. — Значит, уезжаешь… — сказал он и с грустью посмотрел на девушку.

— Скоро вернусь. Через две недели. — Терезия говорила, словно оправдываясь в чем-то.

Кларк немедленно уловил это.

Он пристроил букет сирени на столике перед зеркалом, украшенным богато расшитым холщовым полотенцем.

— Ну вот, посмотрел на тебя, а теперь… — помолчал, зажмурился, — теперь можно и уезжать.

Кларку были переданы не только выкраденные документы Белограя, но и письма Терезии. Он тщательно изучил их и пришел к выводу, что девушка даже на расстоянии была недалека от любви к Ивану Белограю.

На первое письмо Ивана она откликнулась скупой открыткой. Но постепенно, после многих его писем, перестала быть сдержанной. Иван писал ей как любимой сестре или давнему другу. Ей было это приятно, и она ему отвечала тем же — как сестра и друг. Иван Белограй ей понравился. Человек, который переступил порог ее дома, был точь-в-точь такой, каким она представляла себе Ивана по его письмам.

— Зачем же вам… тебе так скоро уезжать? — с волнением и беспокойством спросила Терезия. — Поживи у нас, дождись черешен, ягод…

— Да я б не только до черешен здесь пожил — до винограда, до тех пор, пока из жолудя дуб вырастет, — говорил Кларк, восторженно глядя на девушку. — Зависит от тебя, Терезия, уеду я отсюда через два дня или останусь жить навсегда. — Он замолчал, опустив голову и тщательно поправляя гимнастерку под новеньким, скрипучим ремнем.

Как отнесется девушка к его признанию, не беспокоило Кларка. Примет она его любовь — хорошо. Не примет — тоже не плохо. И в первом и во втором случае по всей округе распространится слух, что герой Отечественной войны Иван Белограй приехал в Закарпатье и обосновался в Яворе ради нее, Терезии. Этого, собственно, пока и добивался Кларк.

Он взял ее за руку.

— Неужели ты не понимаешь, ради чего я примчался сюда из Берлина? Не понимаешь, да? — допытывался Кларк, сжимая руку девушки и глядя на нее умоляющими глазами.

Она молчала, теребя поясок платья.

— Скажи же, оставаться мне здесь или уезжать? — Губы Кларка дрожали, голос срывался.

Терезия освободила руку, отступила к открытому окну, засмеялась:

— Что ты выдумываешь, Иван! Нравится жить на нашей земле — оставайся.

— Нравится, — подхватил он. — Очень нравится.

— Ну и живи себе хоть сто лет. Пойдем, познакомишься с мамой.

Надо это ему или не надо, сейчас же спросил себя Кларк. Нет, решил он, пока в этом нет нужды. И потом, кто его знает, какими глазами посмотрит на него мать Терезии. Лучше подождать.

— В другой раз, Терезия, познакомлюсь с твоей мамой. Сегодня спешу. Надо оформляться на работу в железнодорожное депо. Слесарем. Через год буду машинистом, вот увидишь. Теперь… — он ласково посмотрел на Терезию, — имею право жить и трудиться на закарпатской земле. — Он взял руку девушки, быстро приложил ее ладонь к своей щеке: — До завтра!

Терезия вышла из дома вместе с ним.

— Не провожай, не надо, — запротестовал Кларк.

— Да я не с тобой… мне надо к маме.

— А, на Чортово гнездо идешь? — засмеялся Кларк. — Могу укоротить тебе дорогу. Седлай моего скакуна, живо!

Не ожидая согласия Терезии, он подхватил ее, усадил на велосипедную раму, вскочил в седло, оттолкнулся от земли и помчался по крутому спуску к Тиссе.

Ветер хлестал Терезии в лицо, из глаз струились слезы. Правильные ряды виноградников сливались в сплошной зеленый массив.

— Тише, Иван! — закричала Терезия. — Останови!

Там, где скрещивались дороги, ведущие на брошенные земли, к Чортову гнезду, и на город Явор, Кларк резко затормозил, соскочил на землю и, подхватив ошеломленную Терезию на руки, прижал к себе и поцеловал в губы. Через секунду, оставив Терезию одну на перекрестке, он уже мчался по направлению к Явору.

Терезия провожала глазами Ивана до тех пор, пока он не скрылся за деревьями. Вздохнула, покачала головой, улыбнулась и пошла к Тиссе.

Никогда еще закарпатский край не казался Терезии таким прекрасным, как сегодня. В долинах, на обрывистых берегах Тиссы, на лугах, на обочинах дорог, в полях, даже в расщелинах каменных деревенских изгородей — всюду пылает зеленое пламя весны.

Черешни, яблони, груши сбегают по южным склонам холмов, по просторным террасам. Они стоят по колено в воде на той, заливной стороне Тиссы. Они разбрелись по задам колхозных усадеб. Они толпятся под окнами домов. Стражами застыли по обеим сторонам автомобильной магистрали. И все деревья, молодые и уже дряхлеющие, словно окутаны белым дымом.

Поле, на котором работала бригада матери, раскинулось у самой Тиссы. Над ним стоял веселый гул гусеничного трактора, тянувшего за собой длинную цепочку железных борон.

Терезия издали разглядела хорошо приметную фигуру матери. Статная, в длинной черной юбке и просторной кофте, она стояла среди других колхозниц на вершине дамбы и, приложив руку к глазам, смотрела на Тиссу. Терезия неслышно подкралась к матери, обхватила плечи и смеющимися глазами приказала колхознице молчать. Мать повела глазами налево и направо, увидела крепкие, ладные девичьи руки, лежавшие на темном, в белую горошинку сатине.

— Терезия!… — проговорила она, жмурясь и морща губы в улыбке.

Терезия прильнула грудью к спине матери, положила на ее плечи русоволосую, в тугих косах голову:

— Как же это вы меня узнали, мамо? В Тиссу, как в зеркало, смотрели, а?

Мать освободилась из объятий дочери, поправила на черных, с синеватым отливом волосах сбившийся на ухо полушалок, строго посмотрела на Терезию:

— Как узнала?… Вот когда народишь Ивана да Петра, Стефанию да Ганку, тогда и сама научишься отгадывать с закрытыми глазами дух своих детей.

Колхозницы засмеялись. Смеялась и Терезия.

Мать внимательно посмотрела на розовощекую, с сияющими глазами дочь.

— Ну, какая еще у тебя радость? — спросила она.

Терезия молчала. Сказать или не сказать, что приехал Иван Белограй? Нет, при всех нельзя. Потом скажет, вечером, когда мать вернется домой.

Из терновника вышли два пограничника. Один из них был старшина Смолярчук, другой — солдат Степанов. Они поднялись на дамбу, поздоровались.

Смолярчук был частым гостем в селе. Колхозницы давно уже привыкли к тому, что шахтерскому сыну, Андрею Смолярчуку, интересны все их колхозные дела, большие и малые.

— Поглядываем вот, — объяснила колхозница, — на своих заграничных соседей и радуемся.

Всюду, куда только доставал глаз, лежали удивительно плоские, словно выглаженные гигантским утюгом, затисские земли — восточный краешек Большой Венгерской низменности. На этой зеленой скатерти, в ее правом углу, у самой Тиссы, поднимались кущи садов и алели черепичные крыши белых домиков; ряд осокорей, таких же шатровых, рвущихся в небо, как и на этой стороне, выстроился у подножия дамбы. Все остальное — равнина, равнина без конца, без края: нежнозеленые озимые поля, буро-пепельная обветренная и подсушенная солнцем зябь, шелковисто-черная весенняя вспашка, густотравные цветные луга, болотный кустарник, мох, молодая поросль осоки, цветущий терновник, маленькие озера паводковой воды. И всюду, далеко и близко, — красноколесные, попыхивающие синим дымом тракторы, плуги, сеялки, возы с семенной кладью, большерогие волы.

Венгры, которые работали ближе к Тиссе, давно заметили советских колхозников, стоявших на дамбе. Поравнявшись с ними на своем тракторе или на паре коней, впряженных в плуг, они снимали шляпы, махали платками.

— Значит, опять соревнование, Мария Васильевна? — улыбнулся Смолярчук.

— Выходит, что так. — Мария Васильевна уголком темного платка вытерла обветренные губы. — Только им догонять придется. Поздновато спохватились. Мы еще осенью свою часть Чортова гнезда вспахали, а они только начинают…

— Вы не жалейте своих соседей, мамо, — сказала Терезия, — догонят!

— Я не жалею их, дочка, а радуюсь, на них глядя… Девчата, по местам!

Покинув дамбу, рассыпавшись по всему полю, колхозницы лопатами, железными граблями, увесистыми рогачами выравнивали те впадины, выемки, канавы и старые ложа водостоков, которые не одолела тракторная борона.

Смолярчук не отходил от Терезии.

— Пойдем, — позвал он девушку.

— Куда? — удивилась она. — Нам с тобой не по дороге.

Старшина покачал головой и тихо сказал:

— Нет, Терезия, сегодня нам с тобой по дороге. Тебя хочет видеть начальник заставы.

— Иди, раз приглашают, — сказала мать. — Зря пограничники не побеспокоят.

— Ты не знаешь, зачем я понадобилась вашему начальнику? — Терезия беспечно, веселыми глазами смотрела на Смолярчука.

— Знаю. Были у тебя сегодня гости?

— Были. Только не гости, а гость.

— Кто он такой?

Терезия, шагавшая в ногу со Смолярчуком, остановилась.

— Иван Белограй! — ответила она и с недоумением спросила: — А что?

— Да так… Он нас интересует…

— Пусть мой гость вас не беспокоит. Гвардеец! Приехал из Берлина. Вся грудь в орденах и медалях.

Смолярчук слушал, глядя в землю.

— Давно ты его знаешь, Терезия?

— Порядочно. Больше года.

— А где ты с ним встретилась?

— Амы до сегодняшнего дня пока не встречались.

— Не встречались? — удивился Смолярчук. — Как же вы познакомились?

— По письмам.

— И много вы писем послали друг другу?

Терезия засмеялась: она поняла наконец, почему старшина заинтересовался Иваном Белограем.

— Много будешь знать, хлопче, скоро состаришься, — сказала Терезия, стараясь свести весь разговор к шутке.

Смолярчук взял девушку за руку.

— А ты уверена, — серьезно спросил он, — что твоего гостя зовут Иваном Белограем?

— Ну, а как же? Иван. Иван Федорович Белограй.

— Это он так говорит…

Не ответив на вопрос Смолярчука, Терезия встревоженно посмотрела на старшину и вдруг вспомнила убийство неизвестного человека у подножия Ночь-горы и свою мартовскую беседу с майором Зубавиным.

Сотни людей встретил Смолярчук на своем пути с тех пор, как ему стало известно, что пятый нарушитель прорвался через границу и безнаказанно разгуливает на свободе. В каждого незнакомого человека Смолярчук пристально вглядывался, но почему-то только один Иван Белограй вызвал к себе настоящее подозрение, хотя, проверив документы демобилизованного старшины, Смолярчук не нашел в них ничего подозрительного. И сапоги на Белограе были вовсе не похожи на те, что оставили отпечатки в сарае: не новые армейские, керзовые, а хромовые, порядочно поношенные. Однако Смолярчук, зная, как ловко маскируются враги, пытливо приглядывался к незнакомцу и наконец увидел то, что искал. Как ни весело улыбался гость Терезии, но он не мог скрыть от зоркого глаза пограничника судорожной напряженности своего лица. «В чем дело, — подумал Смолярчук, — почему он нервничает?» Смолярчук улавливал и в голосе гвардейца какую-то напряженность и скованность. Глаза Белограя, хоть он старался смотреть спокойно и весело, все же выражали тревогу и страх. Да и руки, сжимавшие руль велосипеда и разворачивавшие бумажник с документами, чуть-чуть вздрагивали.

Все эти подозрения Смолярчука укреплялись тем, что он, когда обыскивал местность в районе Ночь-горы, где был убит неизвестный человек, нашел с помощью Витязя полузатоптанную в снег журнальную фотографию Терезии. Она была наклеена на глянцевитый, с золотым обрезом картон. Точно такой картон с фотографией Терезии увидел теперь Смолярчук и в руках демобилизованного старшины Ивана Белограя. Как надо понимать это странное совпадение? Смолярчук решил, что фотография, найденная в горах, неподалеку от места происшествия, и эта, увиденная им в руках Ивана Белограя, принадлежали одному человеку. Но кому именно? Демобилизованному старшине или тому, безвестному? Признание Терезии в том, что она знакома с Иваном Белограем только по переписке с ним, помогло решить этот трудный вопрос. Ясно, что все фотографии девушки принадлежали Белограю. Да, это так. Но каким образом фотография Терезии очутилась в Карпатах, около убитого, когда Ивана Белограя тогда там и близко не было? А может быть, и был? Если так, значит он причастен к тому темному делу. Да и он ли это — Иван Белограй?

На тыльной стороне ладони человека, убитого у подножия Ночь-горы, была вытатуирована какая-то надпись. От нее осталась только одна буква «Е». Дни и недели, с тех пор как увидел ее Смолярчук, стояла эта буква перед его глазами. Заметив на руке Ивана Белограя вытатуированную надпись «Терезия», он вдруг догадался, что и на руке неизвестного была такая же надпись — «Терезия». Может быть, этот присвоил документы убитого, скопировал татуировку? Может быть, тот, убитый, и был настоящий Иван Белограй, а этот, замаскировавшийся под демобилизованного старшину, и есть вражеский лазутчик, исчезнувший пятый нарушитель?

Но все это пока было предположениями. Если бы Смолярчук был твердо уверен в том, что перед ним враг, то он немедленно задержал бы этого человека.