Над Тиссой. Горная весна (Иллюстрации Б. Козловского)

Глава восьмая

Андрей Лысак, рослый и широкоплечий, веселый и красивый парень, слушатель львовской школы паровозных машинистов, в один из воскресных весенних дней перевалил Карпатские хребты и направился домой, в Явор.

Молодой, двадцатилетний человек… Сколько дорог перед тобой, и каждая тебе доступна, любая может вывести тебя к вершине жизни! Двадцатилетний… Как ты силен, как нетерпелив, как презираешь маловеров, какими ничтожными кажутся тебе все препятствия, возникающие на пути! Как просто, как легко, естественно ты правдив и благороден в своих поступках и словах, как близко к тонкой коже твоих щек приливает кровь, когда ты смущаешься, как ясны и приманчивы твои глаза!

Такие мысли и чувства возникали, наверно, у каждого человека, кто впервые видел Андрея Лысака. Но он обманывал людей своим внешним видом, своей кажущейся счастливой молодостью, своей готовностью быть самоотверженным в труде и дружбе, в любви к девушке и к родной матери.

До Рахова, главного города гуцульской Верховины, Андрей Лысак доехал пассажирским поездом без пересадки. Дальше, на юг, вниз по течению Тиссы, следовали лишь товарные поезда специального назначения. Около тридцати километров шли они по советской земле. За Берлибашем железная дорога сворачивала за границу, в Румынию. На нашей территории в этой части долины реки Тиссы было проложено только автомобильное шоссе. По шоссе и предстояло Андрею Лысаку добираться до Явора.

Автобусы три раза в день спускались с Верховины на Притисскую равнину: утром, в полдень и вечером. На первый Андрей опоздал, а до отправления второго автобуса оставалось больше трех часов. За это время можно и в кино сходить, и пообедать, и погулять на главной улице Рахова.

Андрей решил прежде всего пообедать. С недавних пор все его жизненные радости начинались с того момента, когда он сытно и вдоволь наедался, выпивал водки или пива.

Прямо с вокзала он направился в новый, только что отделанный ресторан, над дверью и окнами которого в всю ширину фасада алела вывеска с золотыми буквами: «Верховина». «Ну, посмотрим, что это за верховинский ресторан», — подумал Андрей. Уж в чем, в чем, а в ресторанах он отлично разбирался. За короткий срок своей жизни во Львове Андрей успел не раз побывать во всех ресторанах города, перезнакомиться со всеми хорошенькими официантками.

Новый ресторан вызвал у Андрея презрительную усмешку: какой он маленький и бедный по сравнению с львовскими! В вестибюле нет бородатого, одетого в парадную ливрею швейцара. Столы поставлены тесно и покрыты поверх клеенок бумажными скатертями. Народу мало, стулья обыкновенные, жесткие. Меню написано от руки на серых листках без длинного списка вин. В зале нет ни эстрады для оркестра, ни танцевальной площадки. Захудалая столовка, а не ресторан.

Не скрывая своего презрения к заведению, неоправданно, по его мнению, носящему столь пышное название, Андрей сел за столик в дальнем углу зала, руками пригладил и без того тщательно приглаженные волосы и стал изучать меню. Официантка в черной юбке и кремовой шелковой блузке, в белом чепчике, подойдя к Андрею, спросила ласково, по-свойски: «Ну, что мы закажем?» Андрей взглянул на девушку и, найдя, что она недостойна его внимания (слишком толста и чересчур чернява), нахмурившись, процедил сквозь зубы: «Не торопитесь! Я пришел обедать, а не пожар тушить».

Смущенная и виноватая, официантка тихонько отошла к буфету и, стоя там, поглядывала на сердитого клиента, готовая подойти к нему по первому его знаку. Он не подавал знака еще добрых десять минут. Наконец официантка приблизилась к нему и осторожно спросила:

— Ну, выбрали?

— Триста граммов водки, бутылку пива, селедочку с лучком и картошкой, харчо по-грузински, отбивную по-киевски и мороженое. Все! Запомнили? — с небрежностью ресторанного завсегдатая приказал Андрей. — Горячее и закуски давайте немедленно.

После второй рюмки Андрей соблаговолил более веселыми глазами посмотреть на мир, на то, что его окружало. Теперь и ресторан показался ему не таким уж плохим и официантка не такой толстой и чернявой. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, похвастаться своей красивой молодостью, рассказать о том, откуда и зачем он приехал сюда, в Закарпатье.

В этот момент и вошел в ресторан Любомир Васильевич Крыж. Андрей обрадовался. Он с детства знал этого человека, много раз видел его у себя в доме и до некоторой степени считал его почти родственником.

— Дядя Любомир! — Свой радостный возглас Андрей подкрепил поднятой над головой рукой и приветливой улыбкой.

Крыж все знал об Андрее: когда тот выехал из Львова, когда прибыл в Рахов, куда направился с вокзала и какие имел дальнейшие намерения. Крыж подготовился к встрече. Но, скрывая это, он изобразил на своем аккуратно выбритом тонкогубом лице приятное удивление и поспешил к столу, за которым сидел Андрей. Схватив обе руки парня, он долго тряс их, улыбался и восклицал: «Приехал! Как хорошо! Молодец!» Андрей с удовольствием слушал Крыжа и считал закономерным и естественным его шумное ликование. Он был бы удивлен, если бы дядя Любомир, увидев его, менее обрадовался. Андрей давно уже привык к тому, что его личность привлекает к себе внимание.

Обедая и выпивая, Крыж и Лысак дружески разговаривали. Собственно, говорил больше Андрей. Крыж терпеливо слушал. Когда пламя воодушевления хвастуна потухало, Крыж подбрасывал в костер его самолюбивой души горючее.

— Эх, Андрейка, — говорил он, — мне бы твои годы, твои щеки, твои глаза, твою жадность к жизни…

И Андрей после этого добрых пятнадцать минут опять говорил о себе: как хорошо жил во Львове, с кем встречался и как будет жить в Яворе.

— Ну, а как у тебя насчет презренного металла? — с самым невинным видом спросил Крыж, хотя к этому вопросу подвел весь разговор.

Андрей любил деньги, постоянно думал над тем, как иметь их побольше. Поэтому, когда речь зашла о деньгах, он обрадовался:

— Да так, ничего… Расплатиться за обед и добраться домой хватит.

— Неужели от моих переводов ничего не осталось? Все растратил?

— От ваших переводов? — удивился Андрей. — Значит, это вы, а не мама каждый месяц посылали деньги?

Крыж скромно кивнул и, виновато потупившись, вздохнул:

— Извини, Андрейка, в то время больше урвать не мог. Сейчас имею некоторый капитал. Вот тебе пока на мелкие расходы. — Он положил на стол сторублевку. — Еще понадобится — приходи без всякого стеснения, не откажу.

Андрей молчал, прихлебывая пиво.

— Дядя Любомир, — затем спросил он, — деньги вы посылали каждый месяц?

— Да, каждое первое число. А что?

— А мама… почему она и рубля не прислала?

— Не знаю, роднуша. Наверно, не было лишних.

— Не было? — усмехнулся Андрей. — У нее их столько! Жадная она стала. И для кого только бережет?

— Голубчик, разве можно о родной матери такое говорить! Она души в тебе не чает, а ты…

Андрей положил на край стола два огромных кулака:

— А я вот приеду и поговорю с ней как надо! Сразу шелковой станет!

— Ты этого не сделаешь. Ради меня. Слышишь? Никаких упреков! Зачем тебе нужны обязательно ее деньги? Не все равно, чьи тратить? Наплюй ты на материнские капиталы и пользуйся моими. — Он осторожно, не поворачивая головы, оглянул зал. — Признаюсь, сынок, у меня есть солидный запасец. На всю твою молодость хватит. Пользуйся в свое удовольствие.

Андрей все больше и больше удивлялся. Он никак не ожидал, что этот аккуратный, прилизанный, черный, как ворон, чужой дядя, приятель матери, никогда не отличавшийся особенной щедростью, вдруг окажется таким добрым, любвеобильным и, главное, денежным.

— Люблю я тебя, Андрейка, — говорил Крыж. — Усыновить готов, если будет на то согласие матери. Ну, да ладно, и так, без усыновления, будем дружить. — Он протянул руку: — Будем, а?

— Будем, дядя Любомир! — Андрей ответил крепким искренним рукопожатием.

— Ну, вот и договорились! А теперь, Андрейка, я покину тебя.

— Куда же вы? Вместе в Явор поедем. Скоро автобус…

— Нет, я поеду позже. Дела у меня в Рахове. Вечером встретимся в Яворе. Заходи. Заплати и мою долю, голубчик.

Он положил на чистую тарелку еще одну сторублевку, похлопал Андрея по щеке, погладил по голове и пошел к двери. Отойдя от столика несколько шагов, вернулся:

— Да, Андрейка, чуть не забыл! Ты Олексу Сокача, знаменитого машиниста, помнишь?

— Как же не помнить такого человека! А что? Почему вы спросили? — встревожился Андрей.

— Олекса Сокач получает комсомольский паровоз. Вот бы тебе к нему на практику!.

— Дядя Любомир, вы как в душу мою смотрели. Да про это самое уже две недели думаю, с тех пор как узнал про комсомольский паровоз Олексы.

— Вот и хорошо. Устраивайся. Околдуй Олексу… — Крыж подмигнул. — Ты любого приворожишь, если захочешь. Ну, будь здоров!

Андрей насмешливыми глазами проводил щедрого, с неба свалившегося дядюшку, передернул плечами: «Чудеса, да и только! Уж не побочный ли я сын Крыжа?»

Как и все недалекие, не привыкшие и не умеющие думать люди, он недолго размышлял над тем, что произошло. Через двадцать минут, расплатившись с официанткой, сытый и чуть-чуть хмельной, неторопливо, по-праздничному шагал он по главной раховской улице. Озираясь по сторонам, гипнотизировал своим неотразимым, как он думал, взглядом всех встречных горожан, одетых в золотистые и белые замшевые кожушки, расшитые цветной шерстью.

Пока Андрей прогуливался в ожидании автобуса, Крыж, воспользовавшись первым свободным такси, на полной скорости спускался с холодной Верховины на теплые, обогретые весенним солнцем закарпатские предгорья. Задолго до захода солнца он был в Яворе, на Железнодорожной.

Марта Стефановна встретила его, как обычно встречала в последнее время, — испуганно-радостно, безмолвно, цыганскими своими глазами спрашивая: «Ну, какой у тебя еще сюрприз?»

— Был в Рахове, — начал Крыж без предисловий целуя унизанную кольцами и браслетами руку своей помощницы. — Видел Андрея.

— Андрея? — Марта Стефановна переменилась в лице, с надеждой посмотрела на дверь. — Где же он?

— Часа через два-три будет дома. Предупреждаю: приедет сердитый… Почему? Злится на тебя за то, что ты ему не прислала ни одного денежного перевода.

— Как — не прислала? Каждое первое число переводила телеграфом по пятьсот рублей. Ты же знаешь, Любомир!

— Ты ошибаешься, сердце мое. Переводы были мои, а не твои.

— Любомир, я не понимаю… — Черные, жгучие глаза Марты Стефановны стали круглыми и белесыми, как у совы, от страха перед новым сюрпризом, который, как она предчувствовала, приготовлен ее другом.

— Потом все поймешь. А сейчас выполняй все, что я тебе скажу. Ты должна до поры до времени держать Андрея в черном теле. Хлебом корми вдоволь, а денег не давай. Ни одного рубля. Слышишь? Ни одного рубля.

— Любомир, что ты еще задумал?

— Сама все увидишь скоро. Потерпи.

Он на прощанье похлопал Марту Стефановну по дряблой, натертой карминовым кирпичиком щеке и удалился.

Андрей тем временем не очень рвался в Явор. Погуляв по Рахову, проветрившись, окончательно отрезвев, он последний раз взглянул на праздничных верховинок и только тогда отправился на автобусную станцию, которая была расположена на набережной, в двух шагах от Тиссы.

Ежась под холодным ветром, дувшим сверху, от истоков Черной Тиссы, Андрей подошел к остановке. На длинной скамейке под навесом ожидал автобуса единственный пассажир — девушка с рюкзаком на спине, с непокрытой головой, в теплой, мужского покроя куртке, в грубых башмаках, с книгой в руке.

— Вы последняя на автобус? — спросил Андрей тем мягким, немного певучим голосом, каким разговаривал — только с людьми, которым очень хотел понравиться.

Девушка с досадой закрыла книгу, подняла голову, посмотрела на Андрея. У нее были удивительно свежие, крепкие, смуглорозовые щеки, чистые сияющие глаза и яркие, будто накусанные губы.

— Я и последняя, я и первая, — снисходительно-насмешливо ответила она и, опустив голову, снова принялась читать.

«Ишь ты, какая гордая!» — подумал Андрей, улыбаясь и с удовольствием рассматривая затылок девушки, покрытый светлым пухом волос. Несмотря на свою молодость, Андрей не испытывал никакой робости перед девушками, знакомыми и незнакомыми. Ему еще не было и шестнадцати лет, когда он начал завоевывать их благосклонность редкими галстуками, цветными свитерами, особого покроя курточками, стройной спортивной фигурой. К двадцати годам он прослыл среди товарищей бывалым кавалером, опасным сердцеедом.

— Вы вверх или вниз? — присаживаясь рядом с девушкой, спросил он.

— Вниз, — неохотно ответила она.

— До Явора?

— Нет, дальше, до Ужгорода, — сказала она после строгого, продолжительного молчания.

— А скоро будет автобус?

Она посмотрела на часы, потом на мокрую дорогу:

— Должен быть с минуты на минуту, если не опоздает.

Эти незначительные вопросы подготовили, как казалось Андрею, почву для знакомства. Он был уверен, что через несколько минут ему будет известно, кто эта девушка, где она была, работает или учится, на какой улице живет и т. д.

Продолжению так удачно начатого разговора помешало появление женщины из цыганской слободки, каких в Закарпатье немало. Позванивая ожерельем из старинных монет — русских, австрийских, венгерских, румынских, чешских, немецких, — цыганка подошла к Андрею, бесцеремонно села рядом и, закинув за плечи иссиня-черные косы, достала из бездонного кармана широченной цветастой юбки пухлую засаленную колоду карт:

— Погадаю, чернобровый! Всю счастливую судьбу предскажу. Позолоти ручку!

Андрей положил на ладонь цыганки три рубля:

— Гадай, да только поскладнее ври.

Цыганка заученной скороговоркой предсказала Андрею, что в самом скором времени его ждет большая удача в жизни, что все самые темные углы его дома посветлеют, что его счастью будут завидовать люди.

Андрей со снисходительной улыбкой посмотрел на цыганку, сказал:

— А нельзя ли конкретнее погадать насчет счастья? Какое оно? Скоро, например, я женюсь?

— Ты, чернобровый, в мыслях своих уже собираешься свадьбу праздновать, уже молодую жену свою на престол возводишь…

— Довольно! — остановил Андрей цыганку. — Спасибо.

Она охотно оставила в покое Андрея и принялась за девушку с рюкзаком:

— И тебе, красавица, погадаю.

Девушка засмеялась и спрятала руку за спину, решительно покачала головой:

— Не хочу!

— Боишься правде в глаза смотреть? — спросила цыганка, презрительно щурясь.

— Ладно, шагай дальше, пророчица! — Андрей слегка подтолкнул цыганку в спину.

Она удалилась, что-то недовольно бормоча вполголоса.

В верхнем конце набережной показался большой красный автобус. Девушка поспешно спрятала книгу, поднялась со скамейки и направилась к остановке. Андрей пошел за ней.

Лихо подкатил автобус. Шершавые черные его скаты распороли глубокие дождевые лужи, выбросив налево и направо два крыла мутной воды. Андрей во-время успел заслонить девушку, приняв холодный душ на себя. Весь он, от ботинок до фуражки, был забрызган, но нисколько не досадовал. Наоборот, был доволен тем, что ему представилась такая счастливая возможность проявить рыцарство по отношению к понравившейся ему девушке. Вытирая большим цветным платком грязное лицо, он пытливо посмотрел на нее: в должной ли мере она оценила его поступок? Да, оценила, и еще как! Смеясь, она бросилась к нему на помощь: смахнула с куртки комья грязи, дружески просто, будто делала это уже сто раз, вытерла ему своим платком заляпанную шею, ухо, подбородок. Он покорно позволял ей делать с собой все, что она хотела: руки ее были такими теплыми, такими мягкими, такими доверчивыми и нежными.

В распахнутых дверях автобуса стояла пожилая, в теплом платке и ватной телогрейке кондукторша. Она виновато улыбалась:

— Извиняемся, молодые люди, за свою неаккуратность.

— Ничего, тетенька, не беспокойтесь, обсохнем, — сказал Андрей.

— Смотри, какой необидчивый! А другой бы в тартарары нас послал. Входите! — сказала она, освобождая проход.

Андрей подал девушке руку, помог войти в автобус. Подведя ее к свободному диванчику, он бережно снял с плеч рюкзак, потом смахнул перчаткой с клеенчатой обивки невидимую пыль и, чуть прикоснувшись к локтю девушки, пригласил садиться. Она села, отблагодарив его взглядом. Он скромно расположился рядом.

Та цыганка, которая полчаса назад гадала Андрею, тоже вошла в автобус. Она села позади молодых людей, закрыла глаза и притворилась задремавшей. В тот же день, приехав в Явор, она почти слово в слово передала Крыжу все то, о чем говорил Андрей Лысак с незнакомой девушкой. Крыж хорошо заплатил «Кармен». Ее услугами он воспользовался без всякого риска навлечь на себя чье-либо подозрение. Дело в том, что Любомир Васильевич как знаток языков всех народов, населяющих Закарпатье, совмещал работу в книжном магазине с учительской: по вечерам он обучал грамоте взрослых цыган. Там же, в школе Цыганской слободки, на восточной окраине Явора, он и познакомился с этой цыганкой, поставил ее в известность о том, что заменил Дзюбу. Тогда же он и приказал ей отправиться в Рахов, проследить за Андреем Лысаком, приметы которого он подробно описал цыганке. Свой интерес к нему он объяснил «Кармен» тем, что этот немного непутевый парень доводится ему племянником и что он боится за его будущее.

Зачем нужно было Крыжу следить за Андреем? А как же! Резидент должен знать о кандидате в агенты решительно все, он должен контролировать каждый его шаг.

Автобус прошумел по мокрой улице Рахова и побежал по узкой долине, по самому берегу Тиссы. Андрей сидел рядом с девушкой, плечом к плечу. Эта близость, казалось Андрею, уже внушила девушке доверие. Теперь, решил он, можно быть смелее.

— Как вас зовут? — тихо, вполголоса спросил он.

— Верона, Верона Бук, — сразу же просто ответила девушка.

— Верона? Значит, вы словенка?

— Да.

— Из командировки возвращаетесь? Лесозаготовитель?

— Ага. А как вы узнали? — удивилась Верона.

— Нетрудно догадаться: такие загорелые, обветренные щеки, такие зеленые глаза бывают только у настоящих лесовиков.

Верона густо покраснела — явно от удовольствия. Андрей понял, что затронул слабую струну ее души. Не боясь теперь быть назойливым, он задавал ей вопрос за вопросом: где она трудилась, кто ее послал на лесозаготовки и понравилось ли ей в лесу. Девушка охотно рассказала о себе все. Ей нет еще и девятнадцати лет. Комсомолка. Отца у нее нет. Живет она с матерью в Ужгороде. До совершеннолетия не знала физического труда. Попала на лесозаготовительные работы случайно и не по своей воле: послал комсомол. Ехала в лес, надо прямо сказать, с неохотой, даже со страхом. «Глупая была, — созналась Верона, — ничего не понимала, вот и боялась». Все страхи прошли, когда пожила в Черном потоке месяц, когда почувствовала, как хорошо каждый день просыпаться на рассвете, а солнце встречать уже вволю поработавши. Всю осень и зиму спала Верона в теплой, уютной колыбе, набросив поверх еловых пахучих ветвей домотканную простыню. Умывалась только ледяной водой из незамерзающего потока. Работала весь сезон от зари до зари — дни в это время очень коротки: обрубала сукобойным топором ветви на сваленных соснах, буках и елях, варила лесорубам пищу, освоила электропилу, научилась водить трелевочный трактор.

Только полгода поработала Верона, а ей кажется, что на всю жизнь пропиталась духом хвои, смолы, горного моха, теплых сочных опилок, дымом ватры.

Андрей слушал ее рассказ с серьезным, глубокомысленным выражением лица, сочувственно кивал головой, одобрительно улыбался, но… решительно ничего не понимал. «Какому дураку, — думал он, — пришло в голову послать такую красивую девушку на лесозаготовки? Неужели не нашлось в Ужгороде девчат попроще?» Не понимал он и радости Вероны. Сомнительно это удовольствие — спать на хвое, умываться ледяной водой, просыпаться до восхода солнца и работать от зари до зари.

Закончив рассказ о себе, ответив на все вопросы Андрея Верона улыбнулась и вопросительно посмотрела на своего спутника. Он понял ее. Но что сказать о себе? Правду? То, что он всего-навсего ученик железнодорожной школы, будущий паровозный машинист, едет на практику в Явор? Невыгодная это для него правда. Верона, наверно, думает, что он уже успел завоевать себе хорошее место в жизни. Как она разочаруется, узнав правду. Ах, если бы он был не учеником-практикантом, а человеком прославленным!

— Я машинист паровоза, — сказал Андрей.

— Я так и думала. Догадалась. — И Верона указала глазами на газету «Гудок», которая выглядывала из кармана куртки Андрея. — Значит, вы машинист паровоза? И все? Без имени и фамилии?

«Раз хвастаться, так уж хвастаться до конца», — подумал Андрей.

— Зовут меня Олексой, — сказал он. — А фамилия… Сокач.

— Олекса Сокач? — подхватила Верона. — Так я же вас хорошо знаю! Сколько раз читала статьи о знаменитом машинисте комсомольце Олексе Сокаче!

Андрей Лысак счел необходимым скромно потупиться, протестующе взмахнул рукой:

— Мало ли чего не напишут в газетах! Вот вы вернетесь в Ужгород, газетчики о вас такое напишут — сами себя не узнаете!

Разбрызгивая на дороге дождевые лужи, сверкая на солнце никелем и лаком, автобус спускался все ниже и ниже. Слева, вдоль румыно-советской границы, бурлила в обточенных валунах полноводная Тисса, справа поднимались высокие горы, поросшие лесом от вершины до подножия. Шумели весенние потоки в ущельях. Зеленели первой травой южные склоны гор. Вербы и тополя одевались молодой листвой. Ничего как будто не видел и не слышал Андрей: смотрел только на Верону, будто ею одной любовался.

В конце пути перед самым Явором Андрей взял руку Вероны и сказал:

— Можно вам погадать? Прошлое мы ваше знаем. Поговорим теперь о будущем.

— Погадайте. А вы умеете?

Глядя на обветренную, шершавую ладонь девушки покрытую глубокими прерывистыми линиями, он говорил серьезно и внушительно:

— Через три дня, ровно в двенадцать часов, вы будете сидеть в Ужгороде, на правом берегу реки Уж, сразу за большим мостом, на первой скамейке. К вам подойдет молодой человек с веткой сирени в руках, в сером костюме…

Верона потянула руку, сдержанно засмеялась:

— Вот и неправда, ничего вы не отгадали! Через три дня, в двенадцать часов, меня не будет в Ужгороде. Я уеду в Мукачево к сестре, у нее день рождения.

— К сестре? В Мукачево? А на какой улице она живет?

— Кирова, двадцать четыре.

Андрей кивнул и снова осторожно взял руку девушки, сказал полушепотом, подражая цыганке:

— Через три дня, красавица, ровно в семь вечера вы будете стоять на улице Кирова, около дома номер двадцать четыре, в городе Мукачеве. К вам подойдет молодой человек с веткой сирени. — Андрей многозначительно помолчал и, согнав с лица улыбку, серьезно спросил: — Теперь отгадал?

Верона ничего не сказала в ответ, только засмеялась, но разве обязательно все надо говорить словами!

На вечерней заре приехали в Явор. Теперь до Ужгорода уже рукой подать. Часа через два и Верона будет дома.

Выходя из автобуса, Андрей пожал руку девушки я, нежно заглядывая ей в глаза, сказал:

— Так, значит, в воскресенье, в семь вечера, в Мукачеве, на Кировской, около дома номер двадцать четыре.

Она ответила ему сдержанным кивком.

В Яворе, на автобусной остановке, Андрея ждала мать, которую он предупредил телеграммой о своем приезде. Встреча с ней теперь, на глазах у Вероны, была опасной для Андрея по двум причинам. Во-первых, мать на радостях могла выпалить: «Мой дорогой Андрюша» или что-нибудь в этом роде. Во-вторых, такой нарядной матери, как легко поймет Верона, не могло быть у простого рабочего человека Олексы Сокача.

На Марте Стефановне было широкое с бронзовыми застежками пальто-реглан, осторожно распахнутое на груди, ровно настолько, чтобы была видна пышная, ослепительно золотого цвета блузка, сделанная из воздушного органди. «Тюрбан» и туфли были темнокоричневыми, крошечные наручные часики, цепочка и браслеты — в тон одежде и обуви.

Дымя сигаретой и сильно щурясь, Марта Стефановна вглядывалась в выходящих из автобуса пассажиров. Андрей прошмыгнул мимо матери, в двух шагах от нее, но она по близорукости не заметила его. Бросив в такси на заднее сиденье чемодан, Андрей сел рядом с шофером:

— Поехали!

— Адрес? — спросил шофер, включая счетчик.

— Поверните на проспект и остановитесь за углом, — сказал Андрей.

Водитель с удивлением покосился на пассажира, но волю его выполнил: остановился через двести метров на проспекте.

— Теперь закурим, — Андрей достал папиросы, угостил шофера.

С проспекта хорошо был виден мост через реку, по которой проследовал в Ужгород раховский автобус. Проводив его глазами, Андрей скомандовал:

— Поворачивайте на сто восемьдесят градусов, к автобусной остановке!

Мать, встревоженная, опечаленная, растерянно топталась на автобусной остановке, повидимому, решив ждать следующей машины из Верховины. Андрей подошел к ней, Молча положил на плечо руку.

— Здравствуй, Андрюшенька! — оборачиваясь, обрадованно воскликнула она.

— Здравствуй, — ласково сказал он. — Ну, зачем беспокоилась? Разве я без тебя дороги домой не нашел бы?

Внимательное, приветливо-ласковое, дружеское выражение лица Андрея, так понравившееся Вероне, теперь стало еще более нежным.

Марта Стефановна была счастлива: ведь она встретилась с сыном после долгой, полугодовой разлуки.

Подъехав к своему дому, Андрей взял чемодан, небрежно кивнул матери:

— Расплатись, мамочка!

Марта Стефановна поколебалась немного и заплатила.

В садике, примыкавшем к дому, цвели тюльпаны, розовые и синие незабудки. В большой проволочной клетке, высоко поднятой на четырех столбах, ворковали белоснежные голуби. Под навесом веранды висели золотые початки прошлогодней семенной кукурузы. На подоконниках, прильнув к стеклам, стояли красные, белые, сиреневые цветы в горшках. В глубине двора сквозь прозрачный плетеный птичник чернела фигура Марии, окруженной курами, утками и гусями. На весеннем солнцепеке грелась кошка с котятами.

— Хорошо! — поворачиваясь к матери и счастливо улыбаясь, проговорил Андрей. — Все, как было. Будто и не уезжал.

Из птичника вышла Мария с лукошком в руках. Она была в строгом одеянии: черная длинная, чуть не до пят, юбка, черная кофта с темными пуговицами, черный фартук, черные начищенные ботинки, черные чулки. Только лицо ее было белым, и на нем лучилась сладенькая улыбочка.

— Боже мой, как ты вырос, Андрюша! — молитвенно скрестив руки на груди, нараспев воскликнула Мария. — Здравствуй, красавчик, здравствуй, королевич мой ненаглядный!

— Здравствуй, святая Мария, — с притворным дружелюбием усмехнулся Андрей, разглядывая бывшую монашенку, неутомимую работницу и ловкую помощницу матери в ее коммерческих делах. — Здравствуй! — Он кивнул Марии и направился в дом, откуда доносился аромат жареного мяса и сдобного теста.

В самой большой комнате на раздвинутом столе, как и ожидал Андрей, было приготовлено праздничное угощение. Чуть ли не сорок тарелок, на каждой выложена особая закуска: колбасы всех сортов, сыр, икра, тонкие ломтики красной рыбы, холодная курица, пирожки, соленые огурцы, моченые яблоки и сливы, перец фаршированный, печенья, яблоки, виноград, вино, орехи, конфеты…

Середину стола занимал большой пухлый торт. На его коричневом шоколадном фоне белела сливочная надпись: «С приездом, мое счастье!»

«Мое счастье» довольно равнодушно, как и полагалось человеку, знавшему себе цену, оглядел стол: нам, дескать, не в диковину этакое изобилие харча, не ждите благодарности.

— Крестного не догадалась пригласить? — спросил он.

— Приглашала, Андрюшенька. Нету его дома. Ночью вернется из поездки.

— Ну и ладно, обойдемся пока и без него. — Андрей обошел вокруг стола, потирая руки. — А не найдется ли у вас, хозяюшка, самой обыкновенной картошки, ржавого селедочного хвостика и простой русской горькой?

Марта Стефановна не обиделась на то, что сын не оценил по достоинству ее кулинарных и гастрономических стараний, ее щедрых расходов. Наоборот, она поспешно и виновато пробормотала: «Сейчас, сейчас, Андрюша, мы все сделаем с Марией», — и скрылась в кухне. Вернулась с вареным холодным картофелем, селедкой и белоголовой бутылочкой.

Пока Андрей пил и ел, Марта Стефановна и ее помощница с умилением смотрели на «королевича» и «красавца». Сменяя друг друга, они рассказывали ему про все местные новости, о рыночных ценах на вино и фрукты, о том, какие редкие, дефицитные товары продавались за это время в универмаге и в комиссионке, что удалось купить и перепродать, что отложить в запас. Немало приобретений досталось на долю Андрея: китайские рубашки с вечными крахмальными воротниками, кожаная фиолетовая куртка на молнии, модные полуботинки на толстой каучуковой подошве, чешский и венгерский галстуки, шведские лезвия, болгарские сигареты, красивые носовые платки…

Андрей принял подарки как должное. Он давно приучил мать к тому, чтобы она свою любовь к сыну беспрестанно подкрепляла вещественно и денежно. Он бы удивился и обиделся, если бы она перестала это делать. Он считал закономерным, что черная Мария работала на мать, а мать — на него.

Пересмотрев и примерив обновки (расцветки китайских рубашек ему не понравились, куртка показалась великоватой, полуботинки тяжелыми и слишком тупоносыми, а галстуки недостаточно яркими), он побрился, надел новую куртку, пригладил щеткой свои длинные волосы, собранные в пучок на затылке, надушился «Белой сиренью» и объявил, что отправляется в город, в гости к Олексе Сокачу.

— Отдохнул бы, Андрюша. Завтра пойдешь по гостям, — робко посоветовала Марта Стефановна.

— Мама, зря беспокоишься. Я неутомимый.

Он накинул поверх куртки плащ, закурил сигарету и небрежно сказал, щелкнув пальцами:

— Мама, подкинь что-нибудь.

Марта Стефановна вздохнула, потянулась к сумке:

— Сколько?

— Сколько не жалко.

— А все-таки? На сигареты и спички?

— Ну, ты же сама понимаешь, что я сегодня должен угостить Олексу Сокача. И так угостить, чтобы он всю жизнь вспоминал и благодарил.

— Позвал бы его сюда и угостил.

Мать поспешно раскрыла сумку и, шурша новенькими бумажками, вытащила две сотни, положила их на стол.

Андрей перебросил сигарету из левого угла рта в правый, сердито пыхнув дымом, прищурился, протянул матери руку.

— Позолоти еще, родная, бог не забудет твоей щедрости, — подделываясь под цыганку-гадальщицу, проговорил он.

Марта Стефановна улыбнулась. Ну как можно не любоваться таким остроумным, обворожительным сыном, как можно отказать ему в чем-нибудь!

Достав из сумки еще две новенькие бумажки, она умоляющими глазами посмотрела на сына, улыбнулась:

— Только ты никому про это не говори, Андрюша. Самое главное — дяде Любомиру не проболтайся. Ты пойдя к нему, скажи, что мать не дала денег на угощение Олексы Сокача. Он пожалеет тебя, подкинет, сколько надо.

Андрей недобрым взглядом смерил мать с ног до головы:

— Он твой казначей или как? Почему ты его боишься? Почему жалеешь для меня денег, а он нет? Восемь переводов от него получил, а от тебя ни одного.

— Андрюша, так это же… — Марта Стефановна остановилась, представив себе, как рассвирепеет ее хозяин, узнав, что она выдала тайну с переводами.

— Ну, отвечай, почему стала такой жадной?

— Я не жадная, Андрюша, я…

«Сказать ему или — не сказать правду? Если скажу, что он сделает? Побьет? Побежит в милицию или на Киевскую? Нет, не скажу. Он ничего не узнает от меня».

— Андрюша, у меня нет больше денег. Нас обокрали. Все пропало. — Она закрыла лицо платком, заплакала.

— Так я тебе и поверил! — беспечно засмеялся Андрей. — Имей в виду, мама, тебе придется заплатить мои львовские долги. До свидания!

Надушенный, с сигаретой, прилипшей к верхней губе, в ярких, еще не разношенных полуботинках, тщательно причесанный, заложив руки в косые карманы куртки, похрустывая новенькими сотенными бумажками, таящими в себе столько удовольствий, Андрей вышел из дому и направился на Гвардейскую улицу, где жил его чудесный денежный покровитель. Дядя Любомир был уже дома. Он расположился посреди большой, заставленной книжными полками комнаты, гонял ногой скрипучий привод токарного станка и вытачивал из березы каких-то большеголовых пузатых идолов. Его волосы были покрыты стареньким беретом. На кончике длинного носа блестели выпуклые, в золотой оправе очки. За тяжелым мясистым ухом торчал толстый плотницкий карандаш, а в зубах — холодная трубка. Длинный кожаный фартук закрывал мастера по дереву от шеи до колен. В комнате вкусно пахло сухой березой. Низкие лучи солнца, уходящего на запад, в сторону границы, золотили вороха стружки, лежавшей на полу.

— А, это ты! — обрадовался хозяин, вскинув очки на лоб. — Раздевайся, садись!

— Я ненадолго, дядя Любомир, — напуская на себя печаль, проговорил Андрей. — С матерью поругался. Жила, скупердяйка, денег не дала! Угостить надо Олексу Сокача, а в моем кармане кот наплакал.

— Понятно. — Крыж открыл один из книжных шкафов, достал толстый, в темносинем переплете том «Большой советской энциклопедии». Между его страницами лежали новенькие, без единой морщинки и пятнышка, только отпечатанные, сторублевки.

— Бери сколько надо! — великодушно сказал Крыж.

Андрей потянулся к деньгам, хотел отделить от пачки листка два-три, но гибкие скользкие бумажки не давались в руки. Андрей послюнявил пальцы и, торопясь, загибая углы сторублевок, взял полтысячи.

— Не мало? — усмехнулся Крыж.

Андрей пожал плечами и, скрывая смущение (в ту пору он еще был способен на это), с напускной развязностью сказал:

— Могу добавку прихватить, если вы такой щедрый, — Он взял еще триста рублей. — Спасибо, дядя Любомир!

— Спасибом, брат, не отделаешься. Пиши расписку: «Я, Андрей Лысак, сего числа сего года получил от «Креста» за оказанную ему услугу столько-то денег».

— От «Креста»?

Андрей, заискивающе улыбаясь, смотрел на щедрого дядюшку, пытаясь, понять, всерьез он говорит или шутит. Нет, хозяин шутил: на его тонких губах озорная усмешка.

Крыж подвинул старенькое, с вытертой кожей, кресло к столярному верстаку.

— Садись и пиши.

Андрей писал с легким сердцем, в полной уверенности, что эта странная расписка — безобидная шутка дяди Любомира и что бумажка будет разорвана, сожжена или выброшена.

— А какую услугу я оказал «Кресту»? — смеясь, спросил он.

— Пожелал ему здоровья, когда он чихнул.

— А кто он, этот «Крест»?

— Я.

— Вы?

— Да. Так называли меня в детстве мои маленькие друзья сербы. Крыж по-сербски — крест… Ну вот, теперь все в порядке. До свидания. Угощай и угощайся на здоровье!

Когда Лысак вышел, Джон Файн сейчас же покинул свой тайник. Он злобно хмурился, исподлобья глядя на Крыжа:

— Что за комедию вы разыграли с этим пижоном? Кто это?

— Сын «Венеры», моей помощницы, о которой я вам уже говорил. Кандидат в агенты. Подготавливаю к вербовке.

— А!… — смягчился «Черногорец». — Созрел?

— Да, вполне.

— Смотрите, Любомир, не опростоволосьтесь. Вербовка — дело тонкое, опасное. Что он собой представляет?

— Лодырь. Враль. Любит прожигать деньги, чужие главным образом. До сих пор не заработал ни одного рубля. Пьет. Гуляет. Франтит. Эксплуатирует свою мамашу. Способен. В общем, как раз то, что нам нужно.

— Вы уверены, что именно «то»?

— Абсолютно.

— Ошибаетесь. В нашем деле… Впрочем, об этом мы потом поговорим. Почему же этот «эксплуататор», — Файн усмехнулся, — решил стать рабочим человеком, паровозником?

— Ничего сверхъестественного в этом нет. Парень надел спецовку с дальним прицелом: в надежде поменять ее на генеральский мундир. Ему помог в этом Головин, старый паровозный машинист, Герой Социалистического Труда, депутат Яворского городского Совета. Я в курсе дела. Рассказать? Или вам это неинтересно?

— Почему же мне это неинтересно? Я все должен знать и о вас, и о ваших агентах, и о кандидатах в агенты. — Файн кивнул. — Рассказывайте.

…Ранним летним вечером прошлого года Константин Васильевич Головин сидел в своей обезлюдевшей квартире и, водрузив на кончик носа очки, читал. Звонок оторвал его от книги. Головин открыл дверь. На лестничной площадке стояла Марта Стефановна Лысак. Над ее плечом виднелась голова долговязого Андрея.

Марта Стефановна приветливо поздоровалась, извинилась за причиненное беспокойство и спросила, может ли она поговорить с Константином Васильевичем по очень важному для нее и ее сына делу.

— Пожалуйста, милости просим, — сказал Головин.

Мать и сын вошли. Хозяин предложил гостям стулья. Они сели. Марта Стефановна закурила, умильно посмотрела на Головина своими большими цыганскими глазами:

— Дорогой мой, я опять беспокою вас! Я насчет сына. Помогите.

Константин Васильевич смущенно пожал плечами:

— И рад бы помочь, но… я не могу отменить переэкзаменовку.

Андрей Лысак до пятого класса учился в обычной школе. Потом он благодаря хлопотам матери попал в музыкальное училище. Через год его отчислили. Марта Стефановна немедленно пожаловалась Головину. Константин Васильевич пошел в музыкальное училище. Поговорив с директором и педагогом, депутат выяснил, что Андрей Лысак отчислен справедливо: не хотел учиться, часто пропускал уроки, хулиганил. Головин посоветовал Марте Стефановне определить мальчика опять в школу. Плохо занимался Андрей и там. Два года просидел в шестом классе. Два в седьмом. Столько же в восьмом. На пороге девятого класса получил переэкзаменовку. Вот об этой переэкзаменовке и говорил Головин, смущенно пожимая плечами. Но он ошибся.

— Мы отказались от переэкзаменовки, Андрюша дальше не будет учиться, — сказала Марта Стефановна. — Довольно! Мы были у нашего врача, и он сделал заключение: мальчику категорически воспрещается умственное напряжение. Вот диагноз.

Головин молча прочитал врачебную справку и вопросительно посмотрел на Андрея Лысака, угрюмо обкусывающего ногти.

— Мы с Андрюшей решили, что ему надо работать, — твердо сказала мать.

— А куда Андрей хочет устроиться? — спросил Головин.

— На ваше усмотрение, дорогой мой. У вас столько влиятельных друзей, столько возможностей!

Головин сказал:

— У меня есть друзья в Донбассе, на металлургическом заводе. Хотите, устрою вашего Андрея в мартеновский цех подручным сталевара?

Марта Стефановна снисходительно усмехнулась, посмотрела на сына и покачала головой.

— Могу устроить учеником токаря на станкостроительный завод.

Марта Стефановна опять покачала головой.

Головин продолжил:

— У меня есть друзья на Солотвинском руднике. Они помогут устроиться Андрею помощником горного комбайнера. Соль будет добывать. Если не нравится на соляном руднике, могу на угольную шахту устроить.

— Нет, дорогой мой, вы меня не поняли! — с досадой проговорила Марта Стефановна. — Мы с Андреем интересуемся другой работой.

— Какой?

— Я бы хотела, чтобы вы устроили моего Андрюшу…

— Понимаю! Куда-нибудь повыше! — подхватил Головин. — Есть у меня приятели на высотных стройках в Москве. Могу определить вашего Андрея в бригаду каменщиков, бетонщиков, верхолазов-арматурщиков. Или вам не подходит черная работа? Мечтаете о белой, конторской?

Марта Стефановна уже не улыбалась. Цыганские глаза ее наполнились слезами.

— Вы напрасно так говорите, товарищ Головин. Мы пришли к вам за отцовским советом, как к депутату, а вы смеетесь над нами.

— Какой же тут смех? Я б родному сыну сказал все то, что вам посоветовал.

Марта Стефановна улыбнулась сквозь слезы:

— Нет, родному сыну вы посоветовали бы другое: пойти на паровоз, стать машинистом, а нам вот…

— Хотите на паровоз? Пожалуйста! Так вы бы сразу сказали! На паровоз я могу вас в два счета устроить. Кочегаров нам не хватает.

— А нельзя ли в школу машинистов устроиться? Или в железнодорожный техникум, на паровозное отделение? Все-таки Андрюша закончил восемь классов.

— Можно и так, конечно, но… — Константин Васильевич подергал себе ус, искоса посмотрел на прилизанного Андрея. — А почему ты выбрал паровоз?

— Так… нравится, — ответил парень.

— Это твердо? Не разонравится через год или через три месяца?

— Всю жизнь будет нравиться.

Головин положил руку на плечо Андрея:

— Хорошо, хлопче, я устрою тебя в школу машинистов. Только, смотри, не подведи мою седую голову под позор!

— Что вы, дядя Костя! Даю вам слово.

В тот же год, осенью, Андрей был определен в школу железнодорожных машинистов. Занимался неважно: чуть ли не по всем дисциплинам получал тройки. Хватал и двойки. Иначе и не могло быть: паровоза он не любил и не представлял, как можно любить его. Он вообще не любил трудиться. Твердо был уверен, что проживет свой век так, как прожил до сих пор: не работая, но все имея, ни в чем себе не отказывая. Двадцать лет он прожил на свете, не оплатив своим личным трудом ни одного куска съеденного хлеба, ни одного стакана выпитого молока. Он ел хлеб, никогда не задумываясь, откуда он взялся, кто и как пахал землю, засевал ее, собирал урожаи, кто молол зерно. Его интересовал хлеб лишь тогда, когда он был голоден.

Машинистом паровоза решил стать только из простого расчета: из зависти к Олексе Сокачу, своему земляку, почти ровеснику. Читая о нем статьи в газетах, видя, как его уважают в городе, он захотел быть на его высоком месте, в его положении. Причем он не утруждал себя даже размышлениями, как, благодаря каким своим усилиям Сокач стал знаменитым машинистом, сколько потратил энергии и труда, чтобы на почетной доске стать рядом с Головиным, Героем Социалистического Труда.

— Как видите, товарищ Червонюк, это как раз то, что нам требуется, — самодовольно ухмыляясь, проговорил Крыж.

Джон Файн молчал, глядя на кончик дымящейся сигареты и насмешливо щурясь.

— Вы читали, Любомир, советские книги о бдительности? — спросил он, не поднимая глаз.

— Приходилось.

— А такую фразу помните: «Иностранные разведчики вербуют своих агентов главным образом из среды уголовных элементов, морально нечистоплотных людей, бывших кулаков»? Если помните, как же вы соблазнились таким дешевым субъектом, как Андрей Лысак? Его нечистоплотность за три версты видна. Он — ходячая реклама пижонства и глупой наглости, невольный помощник советской разведки.

— Все это верно, сэр, но… разве скромный и чистоплотный человек согласится служить нам? К сожалению, мы должны исходить из реальных возможностей. И потом, у меня выработан особый план в отношении Андрея Лысака. Как только завербую его, я прикажу ему решительно изменить свой образ жизни,

— Правильно! Но это надо сделать как можно раньше, иначе будет поздно.

— Я форсирую события, сэр.

— Вот и договорились! — Файн дружески улыбнулся своему помощнику и похлопал его по плечу: — Не обижайтесь, Любомир, за придирчивость. Это моя обязанность — оберегать вас.

— Я понимаю, сэр. Благодарю.

Крыж выразительно посмотрел на шефа и безмолвно, взглядом, добавил: оберегая меня, вы прежде всего оберегаете свою драгоценную особу.

Андрей Лысак, тюка решалась его судьба, беспечный и веселый, уверенно шагал по улицам Явора. Выйдя от Крыжа, Андрей сейчас же забыл о расписке. Он думал только о деньгах, полученных от Любомира и матери. Двенадцать сторублевок! Гуляй в ресторане целую ночь, заказывай подряд все меню сверху донизу — и то не растратишь. Эх, и кутнет же он сегодня с Олексой Сокачем! На корню закупит знаменитого машиниста, навсегда заручится его дружбой.

Дома Олексы не оказалось, он был на работе. Андрей пошел в депо. На главной улице неожиданно лицом к лицу столкнулся с Олексой. Знаменитый машинист был одет в синюю спецовку. На белокурой голове — черная форменная фуражка, а на ногах — парусиновые туфли. «Вот так знаменитость! — подумал Андрей. — Не умеешь ты, дурак, пользоваться своим положением». Вслух же он, радостно улыбаясь, воскликнул:

— Здорово, Олекса!

Сокач остановился, сдержанно ответил. На лице его не было ни привета, ни даже простого любопытства, только удивление и отчужденность. Олекса хорошо знал приметного франта с Железнодорожной, маменькина сынка Андрея Лысака, но никогда не дружил с ним, не имел даже общих товарищей. И потому он был удивлен его панибратским отношением.

— Не узнаешь? — спросил Андрей, раскрывая коробку сигарет. — Кури!

Олекса насмешливо прищурил свои серые с длинными черными ресницами глаза, с ног до головы осмотрел Лысака:

— Как не узнать такого шикарного кавалера! Каким был, таким остался…

Андрей пропустил мимо ушей насмешку Олексы. «Завидует», решил он, но, как всегда, сказал не то что думал:

— А ты не изменился.

— Значит, вернулся домой? Под мамино крылышко? Совсем или как?

— На практику приехал, — ответил Андрей.

— Куда? В парикмахерскую? В ателье мод?

Андрей опять не обиделся. Он умел, когда надо было, не замечать насмешки.

— Не угадал, — сказал он, сделав вид, что принял слова Олексы за дружескую шутку. — В депо практиковаться. На паровозе.

— Неужели ты еще не бросил школы?

— А почему я должен ее бросить?

— Так там же учиться надо, сдавать экзамены.

— Учимся! И экзамены сдаем! — с достоинством, но без заносчивости, с расчетливой веселой улыбкой ответил Андрей. — И паровозом будем управлять не хуже других… если ты поможешь. — Он взял Олексу под руку и, приноравливаясь к его шагу, пошел по краю тротуара, где было меньше людей. — Олекса, скажу тебе прямо, от чистого сердца: хочу практиковаться только на твоем паровозе, под твоим руководством. Никто лучше тебя не научит.

Молодой машинист подозрительно покосился на Андрея: когда, где и чем он успел завоевать его любовь?

— Если бы не ты, Олекса, — продолжал Андрей, — то я и в школу не попал бы и на паровоз мне наплевать. Понравилось, как ты работаешь, вот я и решил пойти по твоей дорожке. Возьми, Олекса, шефство надо мной! Всю жизнь буду помнить и благодарить. Ты не смотри, что я такой: по одежде встречают, а по уму и работе провожают.

Олекса уже внимательно и серьезно слушал Лысака. Верить или не верить его словам? От сердца они или так, пустопорожние? Похоже на то, что говорит правду, по-настоящему тревожится за свою судьбу.

— Что же, — сказал Олекса, — если начальник депо прикомандирует тебя к моему паровозу, то…

— Прикомандирует! Обязательно! — Андрей схватил руку Сокача, крепко сжал ее: — Будь уверен, я не подведу тебя.

С ближних гор уже потянуло прохладой, на городские улицы спускались густые синие сумерки. В домах зажигали свет.

На улицах вспыхнули матовые шары. По большому стеклу витрины, широко разбросав раздвоенные клешни, пополз огненный рак.

— Зайдем? — останавливаясь перед рестораном, спросил Андрей.

Не дожидаясь согласия, он открыл дверь и, слегка подталкивая Олексу вперед, вошел в ярко освещенное помещение, густо заставленное квадратными, на металлических ножках столиками. Буфетчик, разливавший пиво, подал Андрею руку и сказал, как хорошо знакомому:

— С приездом! Как твой университет?

— Все в порядке. Распорядитесь насчет столика.

Бритоголовый официант в белом пиджаке и в черном галстуке бабочкой, не дожидаясь распоряжения, в одно мгновение расчистил от грязной посуды столик, расположенный в дальнем, укромном конце зала. Не прошло и пяти минут, как на столике появились водка, вино, пиво, тарелки с копченой рыбой, сыром, ветчиной, сухой колбасой, печеными яйцами. Олекса покачал головой:

— Богатая закуска… но расплачиваться придется тебе: у меня ни копейки в кармане. Отдам завтра.

— Расплатимся, не беспокойся! На всю ночь хватит погулять. За твое здоровье!

— Стипендией будешь расплачиваться? — спросил Олекса, когда выпил и закусил.

— Какая там стипендия! От нее и следа не осталось.

— Где же ты взял денег? — Олекса осторожно поставил стакан с вином и перестал есть.

— Не бойся, не краденые. Мать дала. Она у меня деньжистая и не прижимистая. Она портниха. Золотые руки!

— Значит, мать зарабатывает, а ты… пируешь?

— Дай срок, буду и я зарабатывать. Все верну матери, что истратила на меня… Слушай, Олекса, сколько ты получаешь в месяц?

— Когда как…

— В апреле, например, сколько выколотил?

— Две с половиной тысячи.

— Ничего, подходяще. А в марте?

— Точно не помню. Кажется, столько же. Ну, еще какие будут вопросы? — Глаза Олексы стали колючими. — А паровоз тебя не интересует? Как мы водим поезда, как экономим уголь и смазку — об этом тебе не хочется поговорить?

Андрей махнул рукой, засмеялся:

— Еще наговоримся о паровозе, не тревожься! Пока выпьем. Теперь за что? За нашу с тобой рабочую дружбу. Хочешь?

Олекса положил локти на стол и, насмешливо прищурившись, озорными, чуть хмельными глазами посмотрел на Андрея:

— А знаешь ты, хлопче, что такое рабочая дружба? Не говорил тебе про нее дядя Костя? Слушай. Одно колесо не сдвинет паровоз с места… Когда хорошо работаешь, желай того же и своему напарнику. Кончая свой маршрут, помни, что твоему сменщику тоже далеко надо ехать… Греясь на солнышке, не закрывай свет другу. Кровь из носа, жилы надорви, а рабочую честь товарища поддержи! Умирай, а от дружбы не отступай! — Олекса остановился, перевел дыхание. — Если тебе такая дружба по душе, — продолжал он, — то присоединяйся к нам с дядей Костей.

— Присоединяюсь! Будем дружит втроем! — Андрей Лысак чокнулся с Олексой.

Часто лгал в своей короткой жизни Андрей Лысак, привык кривить душой, но в то мгновение он был искренним, то есть ему казалось, что он говорил именно то, что чувствовал и думал.

В ресторан вошел новый посетитель, молодой высокий парень. Он был в сером костюме, в полотняной сорочке, вышитой по воротнику и на груди цветным гуцульским узором. Из-под светлой кепки выбивались тяжелые пряди белокурых волос. Это был Василий Гойда. Он зашел сюда по дороге домой, чтобы купить сигарет.

Увидев друга, Олекса обрадовался, поднял над головой руку, чтобы обратить на себя внимание.

— Кто это? — недовольно спросил Андрей.

— Василь Гойда, разве не узнаешь? Знаменитый машинист Закарпатья. Теперь студент-заочник.

— Знаменитый машинист? — недоверчиво хмыкнул Андрей. — Не может быть. Не слыхал. Я знаю две знаменитости: Олексу Сокача и его учителя Головина, дядю Костю.

— Какая я знаменитость! Вот Василь Гойда — да! Пригласим его за стол, а?

— Приглашай, если ты так хочешь.

— А ты не хочешь?

— Мне интересно с тобой провести вечер, а не с каким-то студентом-заочником.

— Да ты не бойся, он замечательный парень, вот увидишь. Пригласим?

Андрей раздраженно отодвинул от себя тарелки, стакан:

— Я же сказал — приглашай, если тебе со мной неинтересно.

— Ну вот, обиделся! Зря! Ладно, обойдемся сегодня и без Гойды.

Олекса вздохнул, повернулся к своему другу спиной и попытался продолжать пир. Нет, все уже было кончено. Он перестал есть, пить, разговаривать. Угрюмо молчал.