Над Тиссой. Горная весна (Иллюстрации Б. Козловского)

3

На ярко освещенной площади львовского вокзала, у чугунной ограды сквера стоял неказистый с виду трофейный грузовик, принадлежавший яворской артели по производству стильной мебели. Просторная кабина «мерседеса» легко вместила троих. Черноусый, в кожаном пальто человек, механик Скибан, как его называл Дзюба, сел за руль. Белограя пригласили занять место посередине. Справа, по-хозяйски, разместился Дзюба. Он с наслаждением вытянул ноги, подобрал под себя пальто и улыбнулся глазами из-под толстых стекол роговых очков:

— Поехали, механик.

Хлынул яркий поток света на омытый дождем булыжник, зашуршали шины; поплыли слева и справа голые каштаны и дома, выложенные глазированными плитами, промелькнули темные стрельчатые ажурные башни костела, прощально прозвенели красные трамвайные вагончики. Машина выскочила на безлюдную дорогу, густо огороженную хмурыми, голыми тополями. По обочинам сразу же за шеренгой деревьев поднимались отвесные кручи весеннего тумана. Убегали назад желтые щиты дорожных указателей.

Скибан сосредоточенно склонился над рулем. Белограй курил, вглядываясь в дорогу. Дзюба молча затаился в своем углу, как бы дремля. Он был уверен в полном осуществлении своего замысла.

Машина безостановочно мчалась на юг, к Карпатам. Деревня за деревней оставались позади. Всё пустыннее и темнее улицы. Вот прорезал жидкую туманную мглу последний, забытый, наверно, огонек в придорожной хате, крытой замшелой соломой, с аистом на гребне, и машина покатилась в темноте, освещая узкую полоску дороги.

Туман отступил от дороги. Разбежались с обочин и деревья, оголилось шоссе. Асфальт сменился хорошо укатанной щебенкой. Громче зашуршали шины. Ветер, до этого неслышный, завыл в ребрах стекол. Потянуло холодом. Воздух стал чище, яснее. На небе вырезались яркие зимние звезды, а на земле, у самого горизонта, показались темные и высокие горы, увенчанные двумя зубцами.

— А вот и долгожданные Карпаты! — проговорил Белограй, хлопая кожаными перчатками одна о другую. — Здорово, Верховино! Давненько мы с тобой не видались! Карпатские предгорья быстро приближались, вырастали. Машина побежала между кудрявыми холмами. Потом круто, почти под прямым углом, свернула влево. Взвизгнули на повороте шины. Голова Белограя упала на плечо Дзюбе.

— Держи ее крепче, а то улетит, — усмехнулся мебельщик.

Машина сбавила ход. Она поднималась в гору, выбрасывая из-под колес мелкие камешки и похрустывая по ледяным лужицам. Новый поворот — и еще круче стала дорога, пробитая по горному склону. Там, где она изгибалась, ныряя в гущу деревьев, вспыхнули в лучах автомобильных фар два камня-самоцвета.

— Лиса! — страстным шопотом вскрикнул Белограй. Камни-самоцветы погасли. Лиса не спеша, ленивой трусцой спустилась на обочину, исчезла в лесу.

Гора поднималась над горой. Все они были черными внизу, у подножия, серыми — посередине, а к вершине — чистобелыми. Снега опускались ниже и ниже, все чаще машина шла на второй скорости. Вот снега сползли уже к самой обочине, а через километр укрыли всю дорогу. Тишина. Сонные огромные ели понуро, до самой земли развесили лапчатые ветви, опушенные белым. На столетних дубах — ни снежинки. Толстые, в два обхвата, стволы. Сухие пепельно-мшистые сучья. Кое-где червонели в лунном свете железной крепости листья: в течение всей осени и зимы самые лютые ветры, беспрестанно хлещущие по северным склонам Карпат, бессильны были сорвать их.

Белограй не отрываясь смотрел в окно. Он родился в степной Украине, на берегу моря; большую часть жизни, до совершеннолетия, прожил в Москве; недолго воевал в Закарпатье. И все же как сильно полюбил он этот горный край, с каким наслаждением дышал горным воздухом! Он не переставал любить этот прекрасный уголок советской земли и там, в далеком Берлине. В полковой библиотеке он перечитал все книги, содержащие хоть какие-нибудь сведения о Закарпатье.

…Горы и горы поднимались слева и справа, впереди и позади. Поднебесные. В седых кудрях лесов. С голыми каменными головами. Лобастые. Одна подпирала другую. Горы-братья. Горы-семьи. Одиночки. Куда ни смотрел Иван Белограй, всюду он видел горы, знакомые, изрядно исхоженные в незабываемые дни октября 1944 года.

— Верховино, свитку ты наш…

Если ты не пролил свою кровь среди этих гор, если ты их не любишь, то, разумеется, они для тебя все на одно лицо, ты не отличишь Горганы от Высоких Бескид, Говер-ло от Поп Иван, а Маковец от Петроса.

Белограй видел и чувствовал Карпатские горы, как людей. У каждой из них не только разные имена, но и свой, незабываемый профиль, характер, свое место.

Он толкнул своих спутников — механика левым локтем, председателя артели правым.

— Ну-ка, землячки, прошу ответить на такой деликатный вопрос: мимо каких гор мы с вами проезжаем? Как они называются?

Шофер осторожно покосился на окно, пожал плечами. Дзюба, сладко зевая, ответил:

— А кто ж его знает, что это за горы! У нас их столько, как муравьев, вот и разберись, какая как прозывается!

Иван Белограй рассмеялся:

— Вот тебе и человек «закарпатской национальности»! Эти горы называются Горганами. Как же так, Стефан Янович, не знать свой родной край! — Он помолчал, потом сказал: — На этих вершинах похоронены два моих друга, там и Белограй пролил свою кровь.

За крутым поворотом дороги, на фоне заснеженных зарослей кустарника и молодой поросли елочек, показался каменный, граненый, с усеченной вершиной и массивным четырехугольным основанием столб — одинокий свидетель исчезнувшей государственной границы между Польшей и Чехословакией.

— Ну вот мы и на перевале! — произнес шофер. Это были его первые слова, которые услышал Белограй.

Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

— Рано еще.

— Что? — спросил Белограй.

— Рано, говорю.

— Что рано?

— Перекур делать.

— Правильно, поехали дальше, — беспечно откликнулся Иван Белограй.

Брезентовый верх кабины безотказного, неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое темносинее небо, густо усыпанное крупными, яркими звездами. Весь их веселый, праздничный свет, казалось ему, был направлен на перевал.

— Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? — спросил Белограй.

— А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Всё сколачивал кроны.

— Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но решил поиздеваться над восторженным парнем.

— Фучика я давно знаю! — оживленно откликнулся Дзюба. — Он жил в Яворе, на улице Массарика, содержал первоклассную кондитерскую. Я любил лакомиться его пирожными…

— Да не тот это Фучик, не тот! — На лице Белограя появилось страдальческое выражение. — Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

— А!… — виновато улыбнулся Дзюба.

Белограй вытащил из-под своих ног чемодан, быстро разыскал в нем книгу в тёмно-красном переплете:

— Включи свет, механик. Слушайте: «Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди. А вот и самая большая достопримечательность — пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастают в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через нее?»

Читал Иван Белограй выразительно, быстро, легко и почти не заглядывая в книгу. Вообще все, что касалось Закарпатья, в его устах звучало как песня.

Механик и Дзюба терпеливо слушали. Единственное, что они позволяли себе, — незаметно переглядываться друг с другом и усмехаться глазами.

Спуск с северной цепи хребтов крутой, обставлен ребристыми скалами, нависающими над поворотами дороги. Но с каждым новым километром все меньше зигзагов, дальше отступали голые утесы, заметно снижались горы. Вот и настоящая долина с рекой, поймой, лугами. Пологие склоны горы от подножия до вершины покрыты бесснежными теплыми пашнями. Кажется, они даже теперь, ночью, излучают накопленное за день тепло.

Долина переходит в долину, одна другой шире, привольнее. Чаще и крупнее населенные пункты. Ручьи и речушки уменьшали свой бег и текли не перпендикулярно горам, как на Горганах, а вдоль их подножия.

Это самая благодатная земля Карпат.

Машина вскочила на мост, переброшенный через пропасть, разделяющую подножия двух гор.

— Помнишь, товарищ Белограй, это местечко? — спросил бывший гвардии старшина и сам себе ответил: — Как же не помнить! Во-он там, на самой верховине, в пастушьей колыбе наша разведывательная группа дневала. Вечером мы спустились в это ущелье. Ночью пробрались по дну Латорицы к мосту и… и на все Карпаты прогремел наш гвардейский гром… Стоп, механик!

Машина плавно остановилась.

— Чуешь?

Белограй замер с улыбкой на губах, слушая тишину. Где-то далеко в горах стонал одинокий голос пастушьей дудки. А может быть, это и не дудка, а струя ветра, расщепленная буковой веткой или голым ребром скалы.

— Чуешь? — повторил Белограй. — Еще и теперь аукается в Карпатах тот весенний гром… Поехали, механик.

Спуск кончился. Долины остались позади. Горы вырастали. Снова дорога запетляла на крутых подъемах. Начиналась вторая, стержневая цепь хребтов, могучая ось Украинских Карпат — Полонины.[3] Высоко взметнулись Полонины и далеко — на сто восемьдесят километров в длину, от реки Уж до Тиссы, и на десятки километров в ширину. Чуть ли не половину всей Закарпатской области они заполнили собой. На юго-востоке Полонины замыкаются знаменитой горой Говерло, высотой свыше двух тысяч метров, а на северо-западе — дикими отвесными песчаниками Лаутинска Голица. Между ними тянутся крупные, массивные хребты с плоскими, куполовидными, безлесными вершинами, на лугах которых можно разместить неисчислимые стада. Прорезают облака своими острыми пирамидами и пиками только горные гнезда: Свидовец, Котел-Вельки, Ближнице, Петрос — сооружения ледниковой эпохи. По склонам этих гор лежат голубые, прозрачные до дна озёра, названные верховинцами «мирское око». На вершинах гор Свидовца тысячи лет трудился великий мастер чудесных дел — природа. Ледяными резцами, кропотливой работой воды и лучами солнца созданы там глубокие, с отвесно падающими стенами чаши — горноледниковые цирки. Каменные днища их покрыты слоем земли, густой сочной травой, кустарниками можжевельника и цветами. Это лучшие в Закарпатье пастбища — летние храмы горных пастухов.

…Медленно падали снежные пушинки. Сквозь их тихий рой виднелось прозрачное, хрупкое, как первый лед на горных озерах, небо. Круглый месяц безостановочно, не находя опоры своим обкатанным бокам, мчался по скользкой выпуклости и вот-вот, казалось, готов сорваться, рухнуть на зубцы гор и вдребезги рассыпаться. Какой бы тогда печальный звон хлынул по долинам и ущельям, как бы сразу темно и пустынно стало в Карпатах!

Месяц не падает и час и два, летит, светит и светит… Вокруг высокогорные чистейшие снега, край белизны, не запятнанной даже маковым зернышком. Всё в снегу: земля, деревья, горы, камни, склоны, дорога. Каждая былинка прошлогодней травы, каждая еловая иголочка — все обсыпано снегом, всё в его чудесном блеске. Снег нерушимо лежит на ветках, слой за слоем — ноябрьский, декабрьский, январский, мартовский, от первого осеннего до последнего весеннего.

Неделями, месяцами сюда не заглядывал ветер. Здесь неприступная зона тишины, ее гнездо, колыбель.

Тишина и зубчатые скалы, валуны и кустарники, деревья и снег. Снег пушисто-невесомый, кубический, пластообразный, снег глыбистый, снег плиточный, снег, искрящийся гранитной крошкой, снег — лебединые крылья, снег, окаменевший в самых причудливых формах, снег, увенчавший все большие и малые выпуклости, — создал первобытные шалаши, хижины, пагоды, теремки.

Если бы прогремел сейчас выстрел, какая бы снежная буря поднялась в этом заколдованном уголке Карпат, как бы стали рассыпаться дивные сооружения!…

— Стоп! — Дзюба повернул к Белограю свою массивную голову, прикрытую меховой шапкой. — Перекур на свежем воздухе, гвардии старшина!

Машина остановилась на краю глубокой пропасти, на дне которой белели сугробы снега. Дорога, хорошо засушенная высокогорным морозом, хрустела под сапогами Белограя.

— Эй, Иване, давай трошки пободаемся!

Дзюба выставил правое плечо вперед и воинственной припрыжкой, неожиданной для его комплекции, двинулся на Белограя. Тот неуверенно принял вызов. Они сошлись, ударились друг о друга так, что еле устояли на ногах.

— Ого! — засмеялся Иван. — Вот тебе и «папаша»! Да у тебя, друже, еще богатырские силы. Держись!

Еще раз столкнулись и опять разлетелись в разные стороны. И пошло, и пошло… Оба раскраснелись, тяжело дышали. Пар клубился над ними, а снег вытоптан и разметан до щебенки.

— Добре, добре! — крякал Дзюба.

Шофер Скибан, заложив руки в карманы своего кожаного пальто, курил, молча улыбался и терпеливо ждал сигнала Дзюбы, чтобы ударить Белограя тяжелой гирей по голове.

…Ранним утром, на восходе солнца, заиндевевший «мерседес» спустился на закарпатскую равнину. Пока машина мчалась по гладкому шоссе, вдоль Латорицы, от Свалявы до Мукачева, она успела побывать в нескольких зонах весны: весны воздуха и света, весны воды, весны цветов. По ту, северную, сторону Свалявы фруктовые сады еще были голые, на горных склонах кое-где лежал ноздреватый тяжелый снег и не пробивался ни один пучок травы. Но весна чувствовалась уже в необыкновенно мягком и теплом воздухе. Весна шумела в бурных горных ручьях. Весна поднималась на прозрачных своих крыльях над талыми водами, над пашнями. Весна смотрела ясными очами с высокого, чистого неба. Весна перебегала от одной зеркальной лужи к другой и перед каждой прихорашивалась.

За Свалявой, по южную ее сторону, на берегах Латорицы, зазеленели ивы. Вся пойма реки была залита изумрудной травой.

В Пасеке белым дымом вспыхнул терновник. Отрезок дороги от Чинадиево до Колчино машина прошумела между двумя цветущими шпалерами яблонь.

Под Мукачевом, по обе стороны дороги, лежали черные, вспаханные, забороненные и засеянные квадраты полей. По склонам холмов карабкались белоногие, с свеже-побеленными стволами сады: каждое дерево окутано розовым, белым или красноватым облачком. В виноградниках хлопотали люди. Над огородами стлался дым — там сжигали прошлогоднюю ботву. Босоногие, в одних рубашонках мальчишки, уже чуть тронутые загаром, бродили с удочками по берегу Латорицы. Козы щипали молодую травку на южном валу канала. Голуби гомозились под черепичными крышами домов. Теплый ветер, атлантический гость, дул с равнины, с Большой Венгерской низменности.

Не видел уже Иван Белограй этого скромного и в то же время торжественного шествия ранней весны по закарпатской земле.

Он был убит у подножия Ночь-горы. Его обнаружили через несколько дней, когда под действием теплых ветров и жаркого солнца начали таять снега даже на неприступных карпатских вершинах, когда стали открываться самые глухие и темные ущелья.