Над вечным покоем

Отрезание ломтя

В неустойчивые погоды прошлой зимы транспортом надземным, равно как и подземным, молодая москвичка объезжала магазины Москвы на предмет покупки свистка.

Широк в столице свистковый ассортимент. Покупательнице предлагали: псовый охотничий рог, подманный пищик на рябчика, дудку боцманскую, дуду путевого обходчика, судейский свисток.

Но все это было явно не то, и, просто отчаявшись, молодая москвичка подошла к представителю службы ГАН, и представитель, хоть и сам острейше нуждался в свистке, отдал его женщине, ибо ей свисток был нужнее. Он был нужен ей для жизни с родною мамой. А именно: возвратившись с работы, наша землячка вешала на шею свисток вместо кулона, чтобы, спасаясь от матери, без промедления можно было свистеть на подмогу милицию.

В сочинительстве морально-этических очерков главное не отрезывать человеку путей для возврата в общество. Привлекается для этого, как прием, некая неразглашенпость, этическая секрет-чинка и вуаль, отчего герои именуются усекновенно: «инженер Я-ий», «скотобоец О-ов».

Морально-этический очеркист не допускает и мысли, что кто-то из сограждан негоден к возврату в общество. Надо только дать согражданину шанс, надо только взяться покрепче, бороться, бороться, бороться за человека — и вот на некоторое время отлученный от города, отчасти даже пропащий как личность, он войдет в свой город преображенным, и впереди мотоциклисты добровольных спортивных обществ на шестах повезут его поясные портреты, и даже разразится кампания за установку мемориальной доски над воротами некоего химкомбината:

ЗДЕСЬ ПРЕОБРАЗИЛ СВОЮ НЕТРУДОВУЮ ПСИХИКУ К-ИН!

Не будет этого. К-ин не преобразит. И, нарушая каноны, во спасение тех членов общества, которыми мы дорожим, и для бесповоротной изоляции от общества чуждых ему элементов — огласим фамилии полностью.

Итак, женщина со свистком — молодая мать, библиотекарь Ирина Саврасова.

Л. Саврасова, ее мать — пропойца.

И. Мишустин, костолом — возникает эпизодически.

Теперь о людском сострадании. Много лет сострадание к девочке Ирине Саврасовой проживало в бревенчатых темных барачках:

— Саврасова Ирка опять у крылечка дрогнет. Небось, мать на улицу выгнала. Небось, опять в загул шибанулась.

И верно, и уже выводила возмутительная колоратура на фоне сиплого мужского гудения различные заплачки и жалельные песни про шумение камыша, Хас Булата, про засорение волжских вод персидскими княжнами.

Истово гуляла мамаша Саврасова, начисто вымывая из мозгов самый краеугольный инстинкт — инстинкт материнства.

И округа, глядя на несчастную судьбу изгоняемой из дома девочки, бормотала в запальчивом сострадании:

— Сей минут лишить родительских прав такую-то мать!

— Добрых людей не осталось, а то бы удочерил кто Ирку. Ведь ладная какая девулька. И умна как, умна. Нет, надо пойти заявить. Где это сей минут лежал у меня шарьф, погода сильно лютует.

Так прокатились годы. Никто никуда не пошел. То запропастится шарф, то вклинится срочное латание крыши, гоньба клопов, то многосерийные происки телевидения держат на месте.

А города растут быстрее, чем общественное сознание. И однажды в кривую улочку, сотрясая ее дизельным ревом, втиснулся механизм со стальным ядром на конце стрелы. И коммунальное сострадание переселилось из деревянных хибар в благоустроенность новых домов.

Ах, как удобно было здесь сострадать из окна пятнадцатого этажа! Какая обзорность! И дальность видения!

— Гля, Ирка Саврасова в райжилотдел хлопотать побежала. Неужто так и вселят ее с матерью в однокомнатную квартиру? Ну, не звери сидят в РЖО, войдут в положение.

— Э, — говорил новый наблюдатель, — она уже в райисполком бежит. Видать, не вошел в положение райжилотдел. Вот грянуть бы туда всем домовым комитетом, спросить бы: а ценна ли вам, товарищи жилраспределители, судьба будущей матери, у которой зримо аж с пятнадцатого нашего этажа различается линия?

Но не грянули опять никуда. То лифт остановлен на профилактику, то надо идти в больницу удалять лишний позвонок в шейном отделе позвоночника (развился от кропотливых просмотров черно-белых и цветных эпопей).

И в жилищных инстанциях, долго не чикаясь, дали Ирине Саврасовой однокомнатную квартиру для совместного проживания с матерью.

Это был ад. Это стало больше чем адом, когда мамаша на пункте сдачи бутылок познакомилась с гражданином, ловко сбывшим среди прочей посуды иностранную бутыль из-под пойла «Абу Симбел».

За таким мужчиной не пропадешь. Лихим этим поступком сразу покорил сердце женщины Иван Мишустин, бывший блистательный морской волк, бывший преподаватель английского языка в прославленном институте, ныне подонок.

И они пошли с пункта в квартиру Саврасовой, сложив мелочь от сдачи бутылок из двух кулаков в один, и Ивану Мишустину для обольщения дамы потребовалось даже меньше звуков, чем тратит чиж на обольщение самки.

Первым делом Ирина Саврасова была выброшена на постоянное жительство в кухню. Затем были пропиты все ее казенные и личные книги. Затем все остальное. Затем квартира превратилась в шалман для лакания жидкостей под названиями «Гомера», «ликер-шасси», антифризов, лосьонов, одеколонов, туалетных вод, жидкости «Свет» для помыва окон, клея БФ и напитка «коньячок ля-мужичок» (самогон).

Словом, как бы замок царицы Тамары переместился на Большую Ишуньскую улицу, «и страшныя, дикия крики всю нощь раздавалися там».

И утром, когда особенно давали знать себя печени, одетые камнем, сказал как-то Иван Мишустин:

— У меня постоянно болит левое полушарие мозга. Я знаю, это потому, что твоя дочь живет слева, в кухне. Надо очистить от нее помещение. У меня есть запал ее выкинуть.

— Ваня, — сказала робко сожительница. — Чьи же книги и проездные троллейбусные билеты мы будем тогда пропивать? Более того — возможна милиция!

— Мне неведом страх, — ответил Иван Мишустин. — Страх у человека может быть только один: если на водку введут полиэтиленовую тару, будет нечего сдавать в пункт приема.

И железной рукой Мишустин выбросил на лестницу лишнего человека в квартире.

Вскоре, конечно, в дверь постучал участковый, блондин, мастер самбо, справедливец и знаток английского языка в пределах пятого курса вуза. Ужасно, но даже все эти качества участкового не помешали Мишустину замусорить весь подъезд официальными пуговицами и клочками погонов представителя власти.

Закон не прошел мимо этого факта. Когда избивают библиотекаршу — совсем одно дело, но когда участкового…

Три года работ на Большой Химии получил Иван Мишустин, где был приставлен осваивать то ли пеноуретан, то ли суперфосфат.

Но странное это дело — химия, взять хоть органическую, хоть неорганическую. Выдворенный на уретанную перековку асоциальный тип по непонятным широкой общественности причинам — в виде ли поощрения или плохой надзор? — эпизодически отпускался к месту жительства. С удивлением признаем, что многие «химики» то и дело с работ прибывают на побывку в Москву. Так возникал в Москве на пл. Маяковского запойный буян Ю. Полньин, одержимый идеей пустить юшку сантехнику Ксенофонту.

— Горожанина, — говаривал во время розыска Ксенофонта IO. Поливин, — по зубам-то смазать много любезней. В сельской местности население чистит зубы небрежно, как дашь по зубам, так и руки гниют.

И примерно такие же цели влекли в Москву Ивана Мишустина.

Тяжкие страсти душили бывшего маримана, проникшего в город. Все вызывало в нем отвращение: эти толпы выряженных людей, омерзительных неалкоголиков и чистюль, отягощающих себя тьмой запросов, исканий, тогда как запросоискание у человека должно быть только одно и только с утра, а также раздражало Ивана Мишустина выражение лиц этих московских граждан, явно прикаянных в жизни.

Гулким шагом прошел Иван к шестьдесят девятой квартире и пнул ногой дверь.

— Нет никого, — сказала женщина из соседней квартиры.

— Где? — спросил Мишустин Иган.

— Ирина на работе, а ВАША отбывает пятнадцать суток за избиение дочери.

— Нда-с, — сказал Мишустин Иван. — Родней очаг забила сажа. — И, выломав дверь, разгромил квартиру и с чувством удовлетворения поехал суперфосфатить.

После этого Ирина Саврасова больше не решалась приходить в свой собственный дом. Не из боязни за собственную жизнь — из боязни за жизнь родившегося ребенка.

И бурно страдала Большая Ишуньская улица:

— По знакомым мыкается с грудным-то дитем. Вот те и охрана материнства.

— На принудлечение эту бандитскую мамашку надо ложить. Ага?

— Она, Ирина, приходит как-то к ней, говорит: мама. Ребенком своим вас прошу: дайте согласие на размен жилплощади.

— И?

— Естественно же, не дала. Кукиш, тебе, говорит, с сивушным маслом, В коммуналке, говорит, меня сразу скрутят, я здесь же душу из тебя вынимать спокойно могу. Опять же, вдруг в коммуналку возьмут да подселят дворника, и он начнет там сушение валенок? У меня, говорит, к дворникам идиосинкразия, а от валенок аллергия.

— А власти что? Исполком, милиция, прокуратура, нарсуд? Принудительно бы заставили запойную разменяться.

А нету у властей столько решимости. Сочувствие, сострадание к Саврасовой-младшей у властей налицо, но никак — что немедленно полагалось бы — не воплощаются они в административные меры. А вдруг Саврасова-старшая не полностью отрезанный ломоть? Вдруг воспрянет, встряхнется, может, выступит по рабочим клубам, читанет лекционную пропаганду: «Как я порвала с пороком»? Так что уж вы, Саврасова-младшая, еще поскитайтесь маленько с младенчиком. Что же до Ивана Мишустина, то Иван вас пальцем не тронет: в семимиллионном городе при скитальческом образе жизни вы вполне затеряетесь, вероятность вашей встречи с громилой Иваном равна не то что одному — двум нулям.