Над вечным покоем

Инертен, как аргон

У Аркадия была фамилия Кожа. Имел он возраста двадцать один год. Аркадий был чемпионом страны по академическим отпускам и отсрочкам. Внешне атлет, в организме он все время имел неполадки: то с ликвором, то с печенью и билирубином, то с глазным дном, то с полусредним ухом.

А. Кожа стоял на набережной, облокотись о гранит, и был первой ласточкой. Ему никто не говорил, что он первая ласточка этого вида, а сам он не знал.

«Вот баржа по реке плывет издалека, — подумал наш Аркадий. — А вот речной трамвай», — вгляделся он и также не ошибся. А время шло за полдень.

«Пора бы и поесть», — решил Аркадий. И он пошел домой, попутно созерцая: вот здание возводят или дом; вот в «Мерседесе» дипломат проехал — крепить или, возможно, разрушать; мороженщица катит свой рундук, от углекислоты на солнце валит дым, продукция, должно быть, не раскиснет; а вот мотоциклист летит стремглав, тючками мотоцикл увешав «Яву» и даму на багажник водрузив. Безумица, как села ты за спину того, кто в толстых диоптрических очках? ГАИ, конечно, тут дала промашку, что разрешает править мотоциклом подобным типам, — наломают дров.

И лишь открывши холодильник «Минск» вместительностью в двести двадцать литров, отвлекся наш Аркадий от созерцания несовершенства мире. Да, вот бобовый суп и кроличье рагу, вот яблоко, оно из ВНР. Вкушайте яблоки, источник витаминов. И он съел яблоко, поскольку, как известно, перед употреблением ни взбалтывать не надо яблоко, ни греть, а только мыть. Но пренебрег Аркадий гигиеной, предельно верил он в свою звезду, как будто состоит звезда его всецело из эптеросептола.

Так съел Аркадий яблоко, затем он бросил взгляд на стол и на сервант. Досадная забывчивость родителей: вот снова, уходя к себе на службу в учреждения, забыли хоть бы рубль оставить сыну. На рубль такой рачительный, как он, сумел бы время скоротать весьма неплохо. Взять лодку напрокат, размять на веслах мышцы, ну посетить ВДНХ, там познакомиться кой с чем из достижений в различных отраслях. Довольно интересно.

Но не было рубля. А. Кожа с отвращением сел в кресла: пусть хоть бы телевизор позабавит.

И сразу он попал на интервью. Московский слесарь, сверстник Кожи. Зубов, в очках с диоптрами, пространно говорил, что он доволен жизнью и работой. Что он женат, имеет дочку Женю, студент-заочник, он теперь намерен в компании друзей с завода и женой на мотоциклах штурмовать Памир, еще не покоренный никем из москвичей на мотоциклах.

«Да-да, — подумал Кожа, — это он на мотоцикле «Ява», весь в тючках, промчался мимо, за спиной — жена. Сплошные шизики. Гордыня распирает. Им постоянно надо тягаться с кем-то и превосходить. А разве это кончится добром? Чудовищная неспокойность в людях. Да, надо, надо не забыть за ужином сказать родителям об этом Зубове, заочнике в очках. Пусть знают, до чего им с сыном повезло. Как хорошо, спокойно как для них, что я последовательный неучастник в кипениях, борениях, страстях, а только незлобивый созерцатель с приемом пищи по три раза в день».

Увы. За ужином краснодеревщик-папа хоть деликатно, но затер волынку о гордости и прочей там бодяге, которая присуща быть должна. Что молодому человеку так приятно — стоять на собственных ногах, внедряться в жизнь и чистыми носить жене за двести, скопить на мотоцикл иль на байдарку, на кинокамеру, махнуть с женою в глушь и там, с обрыва снесясь головой, жена отснимет фильм из жизни рукокрылых, членистоногих, кистеперых, жвачных.

— Ты посмотри, Аркадий, — молвил папа. — Кругом работа. Горение и увлеченность. А ты до сей поры праздношататель, начисто без стажа. Попробуй же себя. Ведь ты такой могучий. Так широк в груди. Какие легкие! С такими взять трубу — от губ держи мундштук хоть за полметра, а выдуешь мелодию любую. Не хочешь слесарем — не надо, не слесарь. Есть много экзотических профессий. Я узнавал. В модельно-швейной фирме есть штат людей. Задача: носить все модное, что думают внедрить. Проверка на практичность и на носкость. Проехаться в час «пик» вагонами метро… В дождь быть обдатым с ног до головы водой из-под колес автомобиля…

— Затем развить проверку ткани и фасона и броситься под тот автомобиль, — с известной горечью парировал Аркадий. — Сказал бы сразу, что имеешь мысль любым путем избавиться от сына. Чем я плох вам? Мама! Я хулиган? Стою в подъезде с финкой? Я пьянь? Фарцовщик? Урка? Бич? Я низменный игрок на деньги в домино по скверам? Никоим образом, и вы ли за меня когда-нибудь краснели, волновались? Влипал ли я в истории когда? Никоим образом. Я просто созерцатель. Так дайте созерцать мне. Жить, переводя свой орган зрения с предмета на предмет. Опять же я считал: в эксплуатации не так уж я и дорог. У Ерофеевых собака сенбернар. На сорок на рублей съедает пес за месяц. Прончищевы владеют «Жигулями». Машина в месяц стоит девяносто. А я? Считайте, что в эксплуатации у вас ну нечто среднее — с капотом «Жигулей» и задом сенбернара. Неужто вам не по карману это? Я требовал когда-нибудь штаны с клеймом из кожи «Lee»? Я требовал дубленки из Канады и сбрую горнолыжника из Штатов концерна «Белозвездный»? Нет. Я, созерцатель, в запросах более чем скромен. Не требую пулярок, индустрией довольствуюсь пельменей и курточку ношу из чесучи, как папа Карло. И с вашей стороны, с родительской, жестоко меня, неустоявшуюся личность, выталкивать в какую-то там жизнь. Вот в странах капитала — там и то считают совершеннолетними лишь тех, кому перевалило за двадцать один. Тогда за что ж вы для меня боролись? Завоевали что? Вы, граждане социализма, должны бы посрамить капитализм, установивши совершеннолетие не ранее, чем после тридцати. Пускай с меня бы и начали это. Я активно «за».

Родители смолчали. Мама Кожа, ставя блюдца на ребро в сушилку, не почерпнула смелости сказать, что присмотрела сыну две работы, непыльные. Одна в известной фирме «Заря»: выгуливать собак, пока хозяева находятся на службе. На свежем воздухе со сдельною оплатой води себе собак на поводках. И набегает стаж, и ты не захребетник, и созерцай себе широкий мир окрест, и к праздникам подарки от хозяев…

Он не пойдет. Ведь от собачьей шерсти его замучит электризация одежды.

Вторая же работа — в сфере муз. Всего два раза в месяц, верхом на пушке из папье-маше, с зажженным факелом (балет «Пламя Парижа») быть выкаченным к рампе. Коснувшись факелом запала, вызвать выстрел пиротехническим составом ликаподий.

Не пасть Бастилии. Не сядет он на пушку. Администрация театра потом потребует задействовать статиста в спектаклях современности, а там одна опасность тяжких травматизмов. То льют на сцене сталь, то дизельные ездят большегрузы, то плющит что-то восьмитониый пресс.

— Да, мама, — сказал Аркадий Кожа, коснувшись мамы рукою вялой, как капустный лист. — Я мямля. Тюхтя без запросов. Я бесстрастен. Я созерцатель наших достижений. Копилка фактов. Так словно быть лежачим камнем, пнем с глазами. Я так люблю вот эту нетревожность, стабильность бытия. Похожесть дней «вчера — сегодня — завтра». Сижу в квартире около окна, смотрю, как в гастроном привозят булки, мороженые туши, кавуны, смотрю на поливальные машины, и если вдруг да в двери позвонят, спрошу: «Кто там?» И вор уйдет, коль был за дверью вор, услышав бас мой. Вот так недорог я, а сколь полезен. Я по карману вам, а вы мне — по душе. Пойду-ка, что ли, сон посозерцаю. Да если сможете, на завтра дайте рубль. С рублем пойду на двор, свое проветрю кредо, пошаркаю ногами по асфальту, брошу взгляд, но близко ни к чему не подходя. Инертен и нейтрален, как аргон, не затешусь я ни во что, не вклинюсь. Таков я. Вокруг моей вращающейся шеи — воротник. Его диаметр — сорок. Возьмите пятьдесят — и уж начался мир: карабкание человека в люди. Все — суета. Я с миром квит. Истории не липли бы ко мне, ну, а уж сам я ни во что не влипну.