Нагой обед

ПИСЬМЕННОЕ ПОКАЗАНИЕ: СВИДЕТЕЛЬСТВО, КАСАЮЩЕЕСЯ БОЛЕЗНИ

Я очнулся после Болезни в возрасте сорока пяти лет, спокойный и здравый, к тому же относительно неплохо себя чувствовал, если не считать ослабленной печени и внешнего вида, обычного для всех, переживших Болезнь, – как будто плоть твою взяли напрокат… Большинство выживших не помнят подробностей бреда; я же, по всей видимости, записывал и болезнь, и бред в деталях. В точности не помню, чтобы я составлял эти заметки, которые теперь публикуются под названием Нагой Обед. Название предложил Джек Керуак. Я не понимал, что оно означает до самого своего недавнего пробуждения. Означает же название именно то, что говорят слова: НАГОЙ Обед – застывшее мгновение, когда всем видно, что на конце каждой вилки.

Болезнь – это наркомания, и я был наркоманом пятнадцать лет. Когда я говорю наркоман я имею в виду зависшего на мусоре (родовое понятие обозначающее опиум и/или его производные включая все синтетики от демерола до пальфиума. Я употреблял мусор во многих формах: морфий, героин, делаудид, эвкодал, пантопон, диокодид, диосан, опий, демерол, долофин, пальфиум. Я курил мусор, ел его, нюхал, колол внутривенно-подкожно-внутримышечно, вводил его в ректальных свечах. Игла не важна. Нюхаешь ты его куришь или пихаешь себе в задницу результат один и тот же: наркомания. Когда я говорю о наркомании я молчу про кайф, марихуану или любые препараты гашиша, мескалин, Bannisteria Caapi, ЛСД6, Священные Грибы или любые другие наркотики галлюциногенной группы… Не существует свидетельств тому что употребление каких бы то ни было галлюциногенов ведет к физической зависимости. Действие этих наркотиков физиологически противоположно действию мусора. Достойная сожаления путаница между этими двумя классами наркотиков возникла благодаря рвению американских и иных отделов по борьбе с наркотиками.

Я наблюдал каким в точности образом вирус мусора работает в течение пятнадцати лет пристрастия к наркотикам. Пирамида мусора, один уровень пожирает тот что под ним (не случайно благополучные торчки всегда жирны а наркоман с улицы всегда худ) до самой вершины или вершин ибо существует множество пирамид мусора пожирающих народы мира и все они построены на основных принципах монополии:

1 – Никогда не отдавай ничего просто так.

2 – Никогда не отдавай больше чем от тебя требуется (всегда лови покупателя голодным и всегда заставляй его ждать).

3 – Всегда забирай все обратно если это возможно.

Сбытчик внакладе не останется. Наркоману нужно больше и больше мусора чтобы поддерживать человеческий облик… откупайся от Мартышки.

Мусор – отливка монополии и обладания. Наркоман стоит в стороне пока торчковые ноги несут его прямиком на луч мусора к рецидиву. Мусор поддается исчислению и точному измерению. Чем больше мусора потребляешь тем меньше у тебя остается а чем больше у тебя есть тем больше потребляешь. Все галлюциногенные наркотики почитаются священными теми кто ими пользуется – существуют Пейотовые Культы и Культы Баннистерии, Гашишные Культы и Грибные – «Священные Грибы Мексики позволяют человеку увидеть Господа» – но никто никогда не предлагал считать священным мусор. Опиумных культов нет. Опиум штука мирская и количественная как деньги. Я слышал что был некогда в Индии благотворный и не образующий привычки наркотик. Он назывался сома и изображался в виде прекрасного голубого прилива. Если сома и существовала то был там обязательно и Сбытчик разливавший ее по пузырькам и монополизировавший ее и продававший ее и превративший ее в обычный стародавний МУСОР.

Мусор – идеальный продукт… предельный товар. Не нужны никакие торговые переговоры. Клиент приползет даже по канализационной трубе и будет умолять продать… Торговец мусором не продает свой продукт потребителю, он продает потребителя своему продукту. Он не приукрашивает и не упрощает товар. Он принижает и упрощает клиента. Он платит мусором своим сотрудникам.

Мусор выводит основную формулу «злого» вируса: Алгебру Потребности. Лик «зла» – всегда лицо тотальной нужды. Конченный торчок – человек тотально нуждающийся в ширке. Преодолев определенную частоту потребность не знает абсолютно никаких границ или контроля. По выражению тотальной потребности: «А сам-то стал бы?» Да сам-то стал. Стал бы врать, накалывать, стучать на друзей, воровать, все что угодно делать лишь бы удовлетворить тотальную потребность. Ибо иначе бы ты оказался в состоянии тотальной болезни, тотального обладания, не в том положении чтобы поступать как-то иначе. Глухие торчки – больные люди не умеющие поступать по-другому. Бешеная собака не выбирает – она кусает. Напускное ханженство ничего не значит для конечной цели если только эта цель – не поддерживать активность мусорного вируса. А мусор – это большая индустрия. Помню разговаривал я с одним американцем работавшим в Комиссии по Афтозе в Мексике. Шестьсот в месяц плюс представительские.

«И сколько еще продлится эпидемия?» – полюбопытствовал я.

«Столько, на сколько мы сможем ее поддержать… Ну и… может потом афтоза вспыхнет в Южной Америке,» – мечтательно протянул он.

Если вы желаете изменить или уничтожить пирамиду чисел упорядоченных по отношению друг к другу вы изменяете или удаляете нижнее число. Если же мы хотим уничтожить пирамиду мусора, мы тоже должны начать с самого дна: с Уличного Наркомана – и хватит донкихотствовать против «шишек» так называемых, все они незамедлительно заменимы. Наркоман на улице которому мусор необходим чтобы жить дальше – вот единственный незаменимый фактор во всем мусорном уравнении. Когда не останется больше наркоманов чтобы покупать мусор не будет и торговли мусором. Сколько будет существовать потребность в мусоре, обязательно будет и тот кто станет ее обслуживать.

Наркоманов можно излечить или изолировать – то есть, посадить на рацион морфия под минимальным надзором как носителей тифа. Когда это будет сделано, мусорные пирамиды мира рухнут. Насколько мне известно, Англия – единственная страна применяющая этот метод к проблеме мусора. В Великобритании около пяти сотен наркоманов пребывают в карантине. Через одно поколение когда изолированные наркоманы вымрут, и откроют болеутоляющие средства действующие на внемусорной основе, вирус мусора превратится в некую оспу, в закрытую главу – станет медицинским курьезом.

Уже существует вакцина способная низвести вирус мусора до уровня замкнутого в себе существования в прошлом. Это – Лечение Апоморфином открытое английским врачом чье имя я должен утаить в ожидании разрешения огласки и цитирования из его книги охватывающей тридцатилетний опыт апоморфиновой терапии наркоманов и алкоголиков. Соединение апоморфина образуется путем кипячения морфия с соляной кислотой. Его обнаружили за много лет до того как начали употреблять для лечении наркоманов. Многие годы апоморфином не имеющим наркотических или болеутоляющих свойств пользовались исключительно как рвотным средством при случаях отравления. Он воздействует непосредственно на рвотный центр затылочных долей мозга.

Я обнаружил эту вакцину в конце своей мусорной карьеры. Я жил в комнатке посреди Туземного Квартала Танжера. Уже год я не принимал ванну и не менял одежду – и даже не снимал ее если не считать того что каждый час втыкал иглу в волокнистую серую одеревеневшую плоть предельной наркомании. Я никогда не убирался в комнате и не вытирал пыль. Коробки с пустыми ампулами и всякий мусор громоздились до самого потолка. Свет и вода давно отключены за неуплату. Я абсолютно ничего не делал. Я мог смотреть на носок своего ботинка по восемь часов кряду. Меня подвигало к действию только когда склянка с мусором истощалась. Если в гости заходил какой-нибудь приятель – а заходили они редко поскольку к кому или к чему осталось заходить – я сидел безучастный к тому что он попал в мое поле зрения – на серый экран становившийся все мутнее и слабее – и не обращал внимания когда он из него выходил. Если б он умер прямо у меня на глазах я бы продолжал сидеть уставясь на ботинок ожидая случая обшарить его карманы. А вы разве не стали бы ждать? Поскольку мне вечно не хватало мусора – никому его не хватает. Тридцать гранов морфия в день и все равно не достаточно. И долгие ожидания перед аптекой. Задержка – правило в мусорном бизнесе. Человек никогда не приходит вовремя. Это не случайно. В мире мусора случайностей нет. Наркомана учат снова и снова что именно произойдет если он не рассчитается за свой рацион мусора. Гони башли, а не то. А моя доза внезапно начала подскакивать все выше и выше. Сорок, шестьдесят гран в день. И все равно мало. И расплатиться я уже не мог.

Я стоял там с последним чеком в руке и понимал что это мой последний чек. Я сел на первый же самолет в Лондон.

Врач объяснил мне что апоморфин воздействует на затылочные доли мозга регулируя метаболизм и нормализуя ток крови таким образом что энзимная система привыкания к наркотику уничтожается за четыре-пять дней. Как только затылочные доли приводятся в норму употребление апоморфина можно прервать и пользоваться им только в случае ремиссии. (Никто не захочет принимать апоморфин оттяга ради. Не зафиксировано ни одного случая подсадки на апоморфин) Я согласился пройти курс лечения и лег в клинику. Первые сутки я буквально обезумевал и бился в паранойе как и многие другие наркоманы в жестком воздержании. Этот бред рассеялся суточным курсом интенсивной апоморфиновой терапии. Врач показал мне схему. Я получал микроскопические количества морфия которыми никак не возможно было объяснить отсутствия у меня более суровых симптомов воздержания вроде судорог ног и спазм желудка, жара и моего собственного особого симптома, Холодного Ожога, чего-то вроде гигантского улья охватывающего все тело и натертого ментолом. У каждого наркомана есть свои личные симптомы взламывающие любой контроль. В уравнении воздержания недоставало одного фактора – этим фактором мог быть только апоморфин.

Я видел что апоморфиновая терапия в самом деле работает. Через восемь дней я покинул клинику – ел и спал я нормально. Я соскочил с мусора на два полных года – рекорд за двенадцать лет. Рецидив правда произошел на несколько месяцев в результате боли и недомогания. Еще один курс лечения апоморфином не давал мне сесть на мусор пока я писал эту книгу.

Апоморфиновое лечение качественно отличается от других методов. Я перепробовал их все. Краткосрочное снижение дозы, медленное снижение дозы, кортизон, антигистамины, транквилизаторы, лечение сном, толсерол, резерпин. Ни одно из этих средств не действовало когда предоставлялась первая же возможность ремиссии. Могу сказать определенно что я не излечился метаболически до тех пор пока не прошел апоморфиновую терапию. Ошеломляющие данные Лексингтонской Наркологической Клиники по рецидивам привели многих врачей к утверждению, что наркомания неизлечима. В Лексингтоне пользуются долофиновой методикой снижения дозы и насколько мне известно никогда не пробовали апоморфин. Фактически, этим методом лечения в значительной мере пренебрегали. Не проводилось никаких исследований ни с вариациями апоморфиновой формулы, ни с ее синтетиками. Вне всякого сомнения, могли бы получить вещества в пятьдесят раз сильнее апоморфина, и побочный эффект рвоты мог бы быть устранен.

Апоморфин – метаболический и психический регулятор, употребление которого можно прервать, как только он сделает свою работу. Мир затоплен успокоительными и возбуждающими средствами в то время как этот уникальный регулятор не получает должного внимания. Ни одна крупная фармацевтическая компания не проводила никаких исследований. Я предполагаю что изучение вариаций апоморфина и процесса его синтеза откроет новые медицинские горизонты, уходящие далеко за пределы проблемы наркомании.

Вакцинации оспы противостояла крикливая полоумная группа анти-вакцинистов. Без сомнения, заинтересованные или неуравновешенные лица поднимут вопль протеста, когда из-под них выдернут вирус мусора. Мусор – большой бизнес, в нем всегда найдутся и придурки, и манипуляторы. Им не следует позволять вмешиваться в сущностно важную работу по инокуляционной терапии и карантинированию. Мусорный вирус – проблема здоровья общества номер один в сегодняшнем мире.

Поскольку Нагой Обед рассматривает эту проблему здравоохранения, он, по необходимости, груб, непристоен и отвратителен. Болезнь зачастую состоит из отталкивающих подробностей не для слабых желудков.

Определенные эпизоды книги, названные порнографическими, были написаны как памфлет против Смертной Казни в манере Скромного Предложения Джонатана Свифта. Эти части намеренно обнажают смертную казнь как непристойный, варварский и омерзительный анахронизм, коим она и является. Как и всегда, обед наг. Если цивилизованные страны желают вернуться к Друидическим Обрядам Повешения в Священной Роще или к тому, чтобы пить кровь вместе с Ацтеками и кормить их Богов кровью человеческих жертв, то пускай увидят, что же на самом деле они едят и пьют. Пусть увидят, что лежит на кончике этой длинной газетной ложки.

Я уже почти закончил продолжение Нагого Обеда. Математическое расширение Алгебры Потребности за пределы мусорного вируса. Поскольку существует множество форм наркотической зависимости, я считаю, все они подчиняются основным законам. Как сказал Гейдерберг: «Возможно, это и не самая лучшая из всех возможных вселенных, но она очень даже может оказаться одной из простейших». Если человек сможет увидеть.

Постскриптум… А сами-то?

А говоря Лично и если человек говорит как-то по-другому, то мы с таким же успехом можем начать поиски его Протоплазменного Папашки или Мамы-Клетки… Я Не Желаю Больше Слышать Этого Остохреневшего Мусорного Базара и Мусорных Приколов… Те же самые вещи произносятся миллион раз и даже больше, и нет смысла ничего говорить, поскольку в мире мусора НИЧЕГО Никогда Не Происходит.

Единственное оправдание этого опостылевшего смертного пути – ОТКАЗ когда мусорный контур перекрывается за неуплату и клемент подыхает от нехватки мусора и передозировки временем а Парниша и думать забыл о финтах своих упрощая путь под мусорные покровы как обычно и случается с такими парнишами… Ускоряется состояние тотального обнажения, когда Пыжику-Отказнику ничего не остается делать кроме как видеть нюхать и слушать… Берегись автомобилей…

Ясно что мусор – Маршрут-Вокруг-Света-Подталкивая-Шарик-Опия-Собственным-Носом. Только для Скарабеев – спотыкающихся бродяг мусорных доходяг. А значит подлежащих свалу на свалку. Осточертело их везде видеть.

Торчки вечно сетуют на Холод, как они его называют, поднимая воротники черных пальто и хватаясь за свои увядшие шеи… чистейший мусорный розыгрыш. Торчку незачем согреваться, ему хочется быть Прохладным-Холоднее-ЗАМЕРЗШИМ. Но Холода ему хочется так же, как и Мусора Своего – НЕ СНАРУЖИ где он ему ни к чему, а ВНУТРИ чтоб можно было рассиживать с позвоночником точно замороженный гидравлический домкрат… его обмен веществ приближается к Абсолютному НУЛЮ. ЗАШИРЕННЫЕ пыжики зачастую ходят по два месяца не испражняясь и зарабатывают себе заворот кишок – А сами-то что? – Требующие вмешательства машинки для удаления яблочных сердцевин или ее хирургического эквивалента… Такова жизнь в Старом Ледяном Доме. К чему дергаться и тратить ВРЕМЯ?

Внутри Еще Одно Место, Сэр.

Некоторые сущности оттягиваются по термодинамике. Они изобрели термодинамику… А сами вы разве не стали бы?

А некоторые из нас Оттягиваются Иначе и это ясно как божий день как мне нравится видеть то что я ем и наоборот mutatis mutandis в зависимости от обстоятельств. Столовая Нагого Обеда Билла… Подходите… Полезно для старых и малых, людей и зверей. Ничего лучше чем немножко змеиной шарлатанской панацеи подмазать колеса и пуститься в путь с балаганом Джек. На чьей ты стороне? Дзен-Мороженого Гидравлика? Или хочешь осмотреться что к чему вместе с Честным Биллом?

Вот значит в чем Проблема Мирового Здравоохранения о которой я говорил еще в Статье. Перспектива Открывающаяся Нам Друзья МОИ. Что это я слышу – какое-то бормотание про персональную бритву и некоего халявного жоха известного тем что изобрел Банкноту? А сами-то? Бритва принадлежала человеку по фамилии Оккам и он отнюдь не коллекционировал шрамы. Людвиг Витгенштейн Tractatus Logico-Philosophicus: «Если предложение НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО оно БЕССМЫСЛЕННО и приближается к ЗНАЧЕНИЮ НУЛЯ».

«А что может быть НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНЕЕ мусора если он Вам Не Нужен?»

Ответ: «Наркоты, если вы сами не сидите НА МУСОРЕ».

Скажу вам так парни, я слышал какой-то навязший в зубах базар но ни одной другой ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ГРУППЕ и приблизиться не удалось к этой старой термодинамической мусорной От-ТАСКЕ. Теперь ваш героиновый драпарник едва ли вообще что-то говорит и это я еще могу стерпеть. Ваш «Шаровой» же более активен поскольку у него по-прежнему есть шалаш и лампа… а может и 7-9-10 залегшие там как рептилии в спячке поддерживая температуру на Разговорном Уровне: Как опустились остальные торчки «в то время как Мы – У НАС есть этот шалаш и эта лампа и вот этот шалаш и эта лампа и этот шалаш и у нас тут славно и тепло тут славно и тепло славно и ТУТ У НАС и славно а СНАРУЖИ ХОЛОДНО… ХОЛОДНО СНАРУЖИ где эти глотари шлака и ширевые и двух лет не протянут и даже полгода вряд ли продержатся доходяги пошиб в них не тот… А МЫ СИДИМ ТУТ и ДОЗУ никогда не наращиваем… никогда-никогда не наращиваем дозу никогда вот только СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ сегодня ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ а все эти глотари нифельные и игловые там снаружи на холоде… И мы никогда не глотаем никогда никогда никогда не глотаем… Прошу прощения я пока отлучусь к Источнику Живительных капель они у всех в карманах имеются и опиумные пульки засунутые в жопу в гондоне с Фамильными Драгоценностями и прочей сранью.

Внутри есть место еще для одного, Сэр.

Что ж раз эта запись заводится снова миллиардный световой год и пленка никогда не меняется мы не-торчки принимаем решительные меры и мужики отделяются от юных Торчков.

Единственный способ защитить себя от этой кошмарной опасности – перейти СЮДА и завалиться с Харибдой… Нормально будет к тебе относиться пацан… Конфетки с сигаретками.

Я пятнадцать лет в этом шалаше. Вошел-вышел вошел-вышел вошел-ВЫШЕЛ. Вышел и Баста. Поэтому послушайте Старого Дядюшку Билла Берроуза который изобрел Регулирующую Примочку к Счетной Машине Берроуза на Принципе Гидравлического Домкрата как бы вы ни дергали за ручку результат один и тот же для данных координат. С ранних лет учился… а сами-то?

Дурцефалы Всех Стран Соединяйтесь. Нам нечего терять кроме Своих Сбытчиков. А ОНИ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНЫ.

Опустите глаза ВЗГЛЯНИТЕ ВНИЗ вдоль этой мусорной трассы прежде чем пойти по ней и затусоваться с Гнилой Урлой…

Умнику совет не помешает.

– Уильям С. Берроуз

МЫСЛИ ВДОГОНКУ ПИСЬМЕННОМУ ПОКАЗАНИЮ

Когда я говорю, что не помню как написал Нагой Обед, это, разумеется, преувеличение, и не следует забывать, что у памяти есть различные области. Мусор – болеутоляющее средство, он убивает также и боль, и удовольствие, внутренне присущие осознанию. В то время, как фактическая память наркомана может быть довольно точна и обширна, его эмоциональная память может оказаться скудна и, как в случае с тяжелой формой пристрастия, приближаться к аффективному нулю.

Когда я говорю: «вирус мусора представляет сегодня проблему здравоохранения номер один в мире», я имею в виду не только действительные болезнетворные воздействия опиатов на здоровье индивида (которые при контролируемой дозировке могут быть минимальны), а и истерию, которую зачастую употребление наркотиков разжигает в группах населения, уже подготовленных средствами массовой информации и службами по борьбе с наркотиками к истерической реакции.

Проблема мусора в ее теперешнем виде началась с принятия Соединенными Штатами в 1914 году Акта Гаррисона О Наркотиках. Антинаркотическая истерия распространилась сейчас по всему миру и представляет собой смертельную угрозу для личных свобод и должной защиты закона где бы то ни было.

– Уильям С. Берроуз

Октябрь 1991

Чувствую стремнина крутеет, вон они там задрыгались, готовят серики свои дьявольские для стукачиков своих, замурлыкали над ложечкой и пипеткой что я скинул на станции Вашингтон-Сквер, перемахиваю через турникет и два пролета вниз по железной лестнице, еле успеваю на поезд А на окраину… Молодой, смазливый, стриженный ежиком фрукт типа рекламного спеца с престижным универом за плечами, придерживает мне дверь. Очевидно, я отвечаю его представлениям о народном характере. Знаете таких субъектов что вечно подтусовываются с барменами и таксистами, рассуждая о хуках справа и Доджерах и запанибрата с продавцом из Недика. Жопа с ручкой, в общем. Как раз в этот момент тот душман в белом пыльнике (только представьте себе – следить за кем-нибудь в белом пыльнике, за педака проканать пытаясь, я полагаю) вылетает на платформу. Я уже представляю себе, каким тоном он говорит, держа мою аптеку в левой руке, а правой мацая пушку: «Мне кажется, вы что-то уронили, приятель».

Но подземка уже поехала.

«Пока, топтун!» ору я, радуя сердце фрукта дешевым понтом. Заглядываю фрукту в глаза, подсекаю белые зубы, флоридский загар, вискозный костюмчик с лоском за двести долларов, застегнутую наглухо рубашечку от Братьев Брукс и Ньюс под мышкой для реквизита. «А я читаю только Малыша Абнера.»

Квадрат желает схилять за хипа… Лепечет что-то про «план», покуривает сам время от времени, в доме держит небольшую заначку – угощать угорелых из Голливуда.

«Спасибо, пацан,» отвечаю я, «я уже вижу, что ты наш.» Его лицо расцветает как игральный автомат – глупо, розово.

«Закозлил он меня, точно,» угрюмо продолжаю я. (Примечание: Закозлить на жаргоне английских воров означает донести) Я придвинулся поближе и уцепился своими липкими от пластилина пальцами за его вискозный рукав. «А мы с тобой кровные братья по грязной игле. Могу тебе по секрету сказать, ему горячая шпиганка светит. (Примечание: Это колпачок ядовитого ширева, который толкают наркоману, если его надо устранить. Часто дается стукачам. Обычно горячее ширево – это стрихнин, поскольку на вкус и на вид похож на шмаль)

«Видел когда-нибудь, как горячее ширево торкает, пацан? Я видел, как его Кандыба схавал в Фильке. Мы ему в комнату поставили зеркало одностороннее и посадили хозяина наблюдать с другой стороны. Он даже иголку из вены вытащить не успел. Обычное дело, если шмаль нормальная. Их так и находят потом – в машинке полно сгустков крови, сама в посиневшей руке торчит. И в глазах взгляд такой, когда его шарахает – цимес просто, Пацан, доложу я тебе…

«Помнишь, ездил я с Линчевателем, лучшим Ломщиком в нашем деле. Ну, в Чи еще… Раскручиваем мы это педиков в Линкольн-Парке. И вот однажды вечером Линчеватель заявляется на работу в ковбойских сапогах и черной жилетке с офигенной бляхой а через плечо еще и лассо болтается.

«Я ему грю: «Чего это с тобой? Уже с дуба рухнул?»

«А он на меня смотрит и отвечает: «Грабли не топырь, незнакомец» и выуживает старый ржавый шестизарядник и тут я задаю деру через весь Линкольн-Парк, а вокруг только пули рассекают. Он же успел троих пидаров вздернуть, пока его менты не повязали. Я в смысле, что Линчеватель свою кликуху правильно заслужил…

«Замечал когда-нибудь, сколько выражение передается от голубых к зэкам? Типа «ломись», как бы давая понять, что вы с ним в одной телеге?

«"Впендюрь ей!»

«"Ломи Дурцефала, он уже вон пассажира готовит!»

«Что-то Бобер слишком быстро письку на него раскатал.»

«Как Сапожник (он это погоняло заработал разводя фетишистов в обувных магазинах) говорит: «Дай лоху конского возбудителя, и он еще за добавкой приползет». А когда Сапожник видит лоха, он неровно дышать начинает. Харя у него вспухает вся, и губы лиловеют, как у эскимоса в жару. Затем он медленно так, не спеша, надвигается на этого лоха, прощупывает его, пальпирует пальчиками гнилой эктоплазмы.

«У Бажбана подкупающая внешность маленького мальчика, ребенок сквозь него прямо просвечивает синей неонкой. Зашел такой прямо с обложки Сэтердей Ивнинг Пост вместе с кучкой других остолопов и заформалинился в мусоре. Лохи у него никогда не гундят а Жоржики на цырлах иглу за ним таскают. Как-то Синюшный Мальчонка начал съезжать, и наружу такое выползло, что даже санитара со скорой бы вырвало. Бажбан под конец включается, начинает бегать по пустым кафетериям и станциям метро и вопить: «Вернись, пацан! Вернись!!» и кидается вслед за ним прямо в Ист-Ривер, под воду сквозь презера и апельсиновые шкурки, сквозь мозаику плавающих газет, в саму молчаливую черную жижу, к гангстерам, закатанным в бетон, и к пистолетам, расплющенным так, чтобы избежать пронырливых пальчиков любопытствующих экспертов по баллистике.»

А фрукт мой думает себе: «Вот это тип! То-то расскажу о нем парням в Кларке.» Он коллекционирует народные характеры, замереть готов, если Джо Гулд ему чайку покажет. Поэтому вешаю я ему на уши, типа крутой, и сбиваю стрелку, продать немного «плана», как он его называет, думая про себя: «Загоню-ка я придурку кошачьей мяты.» (Примечание: Кошачья мята пахнет как марихуана, когда горит. Часто втуляется неосторожным или неопытным)

«Ну ладно,» сказал я, постукивая пальцем себе по запястью, «долг зовет. Как сказал один судья другому: «Будь справедлив, а если не можешь, то суди от фонаря».»

Залетаю я в кафетерий, а там Билл Гэйнз съежился в паленом пальтугане в углу, будто полупарализованный банкир в 1910 году, и Старина Барт, потасканный и неприметный, ломает фунтовый кекс грязными пальцами, лоснящимися от пластилина.

У меня на окраине были клиенты, о которых заботился Билл, да и Барт знал нескольких реликтов еще со времен гаяновых раскурок, призрачных дворников, серых как пепел, привратников-привидений, выметающих пыльные вестибюли медленной старческой рукой, кашляя и сплевывая поминутно в предрассветном отходняке, вышедших на пенсию барыг-астматиков в театральных отелях, Пантопонную Розу, пожилую мадам из Пеории, стоических официантов-китайцев, по которым никогда не видно, есть у них долбата или нет. Барт выискивал их, прогуливаясь своей старой торчковой походкой, терпеливо, осторожно и медленно, ронял им в обескровленные ладони несколько часов тепла.

Однажды прикола ради я сходил с ним на один такой обход. Знаете, как старики уже теряют всякий стыд по части еды, и когда смотришь на них, тошнит? Со старыми торчками точно так же насчет мусора. Они лепечут и повизгивают при виде его. Слюна висит у них с подбородков, в животе урчит и все нутро у них скрежещет в перистальтике, пока они лизнуть собираются, растворяя пристойную кожу своего тела, так и ждешь, что в любой момент сейчас огромный пузырь протоплазмы вырвется из них на поверхность и всосет в себя мусор. Отвратительное зрелище в натуре.

«Что ж, мои мальчишечки тоже такими когда-нибудь станут,» подумал я философски. «Странная штука жизнь, а?»

И вот, значит, обратно в центр, к станции Шеридан-Сквер, на тот случай если душман еще рыщет по подсобкам.

Я говорил, что это ненадолго. Я знал, что они там свои макли плетут и злую ментовскую порчу наводят, подкидывая мне моргалки в Ливенворте. «Бесполезно его на иглу подсаживать, Майк.»

Я слышал, что они замели Чапина на колесах. Этот старый евнух обесхуевший просто сидел в подвале участка, пичкая его сериками денно и нощно, год за годом. А когда Чапин кинулся в петлю в Коннектикуте, этого старого акуса находят со свернутой шеей.

«С лестницы упал,» говорят. Знаете эту вечную ментовскую баланду.

Мусор весь окружен чарами и табу, заговорами и амулетами. Я мог отыскать своего связного в Мехико как по радару. «Не на этой улице, на следующей, направо… теперь налево. Теперь опять направо,» а вот и он, беззубое старушечье лицо и вымаранные глаза.

Я знаю, что этот старый сбытчик ходит везде и мычит себе под нос песенку, и все, мимо кого он проходит, подхватывают. Он так сер и призрачен, что они его не замечают и думают, что песенка у них сама в мозгах мычится. Так клиенты и подсаживаются на Улыбки, или на Я Настроен Любить, или на Говорят, Мы Слишком Молоды, Чтобы Ходить Вместе Долго, или на то, что у него сегодня в программе. Иногда можно увидеть, к примеру, полсотни крысячьего вида пыжиков, до визга оприходованных, бегущих гурьбой за парнишкой с губной гармошкой, и сидит Чувак на плетеном стульчике, хлеб лебедям кидает, жирный травестит прогуливает свою афганскую борзую по Восточным Пятидесятым, старый алкаш ссыт на Эль столбо, радикал из студентов-еврейчиков раздает листовки на Вашингтон-Сквер, садовник стрижет кусты, дезинсектор, рекламный фрукт в Недике, что запанибрата с продавцом. Всемирная сеть торчков, настроенная на пуповину протухшей молофьи, перетягивающаяся в меблирашках, дрожащая в предутренних ломках. (Старые Медвежатники сосут черный дым в подсобке Китайской прачечной, а Меланхоличная Малышка подыхает от передоза временем или отвыкши дышать в долбате) В Йемене, Париже, Новом Орлеане, Мехико и Стамбуле – дрожа под отбойными молотками и паровыми экскаваторами, по-торчковому визгливо драконя друг друга на чем свет стоит, никто из нас ничего подобного прежде не слыхал, а Чувак высунулся из проезжающего парового катка, и я грюкнулся в ведерко гудрона. (Примечание: Стамбул сейчас сносят и отстраивают заново, особенно ветхие торчковые кварталы. В Стамбуле больше героиновых героев, чем в Нью-Йорке) Живые и мертвые, в тоске или откидоне, подсевшие или спрыгнувшие, или подсевшие снова, заходят они на лучик мусора, а Связник жует Чоп-Суи на Долорес-Стрит, пеленг Мехико, макая пальцами фунтовый кекс в кафетерии самообслуживания, загнанный сюда с толкучки с цепи сорвавшейся сворой Людей. (Примечание: Люди на новорлеанском жаргоне значит душманы)

Старый Китаец зачерпывает речной воды в ржавую консервную банку и промывает сифилис тяги, плотный и черный как шлак. (Примечание: Сифилис тяги – это пепел скуренного опия)

Ладно, у душманов остались моя ложка с пипеткой, и я знаю, что они выходят на мою частоту по наводке этого слепого стукача, известного под именем Вилли-Диск. У Вилли круглый рот, похожий на диск, обрамленный чувствительной, постоянно встающей черной волосней. Он ослеп, ширяясь в глазное яблоко, нос и нчбо у него изъедены от вдыхания гаррика, а тело – сплошная зарубцевавшаяся масса, тердая и сухая как дерево. Говно жрать он может теперь только этим своим ртом, иногда тот покачивается на конце длинной трубки эктоплазмы, нащупывающей эту неслышную частоту мусора. Он идет за мной по следу через весь город в номера, из которых я уже выехал, и душманы наезжают на каких-то новобрачных из Сиу-Фоллз.

«Ладно, Ли! Выходи из-за занавески! Мы знаем, что ты там» – и тотчас выдергивают у парня член.

И вот Вилли припекает, и ты всегда слышишь в темноте его (он функционирует только в темноте) скулеж и чувствуешь ужасающую настырность этого слепого, ищущего рта. Когда они уже подтягиваются кого-то брать, Вилли совершенно выходит из-под контроля и ртом проедает дырку прямо в двери. Если менты не успеют утихомирить его разрядником для скота, он готов высосать все соки из каждого наркоши, которого вложил.

И я сам знал, и все остальные знали, что они спустили на меня Диска. И если мои пацаны-клиенты когда-нибудь расколются в суде: «Он заставлял меня совершать всякие ужасные половые акты в обмен на мусор,» – я могу навсегда расцеловаться с топталовкой.

Поэтому мы затариваемся гарриком, покупаем подержанный студебеккер и отчаливаем на Запад.

Линчеватель закосил под шизу, одержимого бесами: «Я стоял вне себя, пытаясь остановить призрачными пальцами эти повешения… Я дух, желающий того же, чего хотят все духи – тела – после того как Долгое Время перемещался по ничем не пахнущим переулкам пространства где никакой жизни нет только бесцветная никакого запаха смерти… Никто не в состоянии дышать и чуять ее запах сквозь розовые спирали хрящей окаймленных кристальными соплями, говном времени и плотскими фильтрами черной крови как кружевом.»

Он стоял там в продолговатой тени зала суда, все лицо изодрано будто изломанная пленка похотями и голодами личиночных органов копошащихся в предполагаемой эктоплазменной плоти мусорного оттяга (десять дней на инее во время Первого Слушания) плоти блекнущей при первом молчаливом касании мусора.

Я видел как это произошло. Десять фунтов скинуто за десять минут стоя со шприцем в одной руке поддерживая штаны другой, его отрекшаяся плоть пылает холодным желтым нимбом, именно там в нью-йоркском гостиничном номере… ночная тумбочка замусорена конфетными коробками, окурками сигарет, каскадом сыплющихся из трех пепельниц, мозаика бессонных ночей и внезапных приступов голода у торчка в тасках лелеющего свою младенческую плоть…

Линчевателя судит Федеральный Суд по обвинению в самосуде Линча и он оказывается в Федеральном Дурдоме специально приспособленном к содержанию духов: точное, прозаичное воздействие объектов… умывальник… дверь… параша… решетки… вот они… вот оно… все связи обрезаны… снаружи ничего… Мертвый Тупик… И Мертвый Тупик в каждом лице…

Физические перемены сначала были медленны, затем поскакали вперед черными толчками, проваливаясь сквозь его вялую ткань, смывая человеческие черты… В его месте вечной тьмы рот и глаза – это один орган бросающийся щелкая прозрачными зубами… но ни один орган не постоянен в том что касается либо его функции либо его положения… половые органы дают побеги где угодно… задние проходы открываются, испражняются и закрываются снова… весь организм целиком изменяет цвет и консистенцию за какие-то доли секунды…

Бажбан – угроза обществу из-за своих приступов, как он их называет. К нему подступал Лох Внутри а это шарманка которую никто не может остановить; под Филькой он выскакивает из машины отмазать нас у блондинки и легавым одного взгляда на его рожу хватило чтобы замести всех нас.

Семьдесят два часа и пятеро клементов в кумаре с нами в стойле. Теперь не желая разлатывать свою заначку перед этими голодными чушпанами, приходится поманеврировать и дать сламу на фараона прежде чем оттырить себе отдельную морилу.

Запасливые торчки, иначе белочки, хранят курки против любого шмона. Ширяясь всякий раз, несколько капель я намеренно роняю в жилетный кармашек, подкладка вся уже заскорузла от ширева. Пластиковая пипетка хранилась у меня в башмаке, английская булавка вколота в ремень. Знаете, как описывают эти прибамбасы с пипеткой и булавкой: «Она схватила безопасную булавку, всю ржавую от запекшейся крови, выдолбила здоровенную дырку у себя в ноге, как бы раззявившуюся непристойным, гноящимся хавлом ожидающим невыразимого совокупления с пипеткой, уже засунутой ею прочь с глаз в зияющую рану. Но ее отвратительная гальванизированная нужда (голод насекомых в пересохших местах) обломила пипетку во глубине плоти ее изуродованного бедра (похожего скорее на плакат об опасности эрозии почв). Но какая ей разница? Она даже не побеспокоилась вынуть осколки, глядя глядя на свою окровавленную ляжку холодными пустыми глазами торговки мясом. Какое ей дело до атомной бомбы, до вольтанутых клопов, до злокачественной квартплаты, Дружелюбная Касса уже готова изъять ее просроченную плоть… Сладких снов тебе, Пантопонная Роза.»

В реальной же сцене вы щипком захватываете немного мякоти ноги и быстро пронзаете ее булавкой. Затем прилаживаете пипетку над отверстием, а не в нем, и медленно и осторожно подаете раствор, чтобы не брызнуло за края… Когда я схватил Бажбана за бедро плоть подалась под пальцами как воск да так и осталась, и медленная капелька гноя просочилась из дырочки. А я никогда не дотрагивался до живого тела, такого холодного, как у Бажбана тогда в Фильке…

Я решил обломить его если даже это значило спертую пьянку. (Это такой английский деревенский обычай, когда нужно устранить престарелых и прикованных к постели иждивенцев. Семья, подверженная такого рода несчастью, устраивает «спертую пьянку», когда гости заваливают матрасами старую обузу, сами забираются сверху и надираются вусмерть) Бажбан – мертвый груз нашего дела и должен быть выведен в трущобы мира. (Это африканский ритуал. В обязанности того, кого официально называют «Проводником», входит выводить всяких старперов в джунгли и там бросать)

Приступы Бажбана становятся привычным состоянием. Фараоны, швейцары, собаки и секретарши рычат при его приближении. Светлокудрый Бог пал до неприкасаемой мерзопакостности. Жохи не меняются, они ломаются, раскалываются вдребезги – взрывы материи в холодном межзвездном пространстве, дрейфуют в разные стороны в космической пыли, оставляют за собою пустое тело. Фармазоны всего мира, одного Лоха вам никогда не выставить: Лоха Внутри…

Я оставил Бажбана на углу, краснокирпичные развалюхи до небес, под нескончаемым дождем копоти. «Схожу наеду на одного знакомого лепилу. Сразу вернусь с хорошей чистой аптечной Мурой… Нет, ты здесь постой – не хочу, чтоб он еще и на тебя кулак подносил.» Сколь долго бы это ни было, Бажбан, дожидайся меня вот на этом самом углу. Прощай, Бажбан, прощай, парниша… Куда они деваются, когда выходят из себя и оставляют тело позади?

Чикаго: невидимая иерархия выпотрошенных итальяшек, вонь атрофировавшихся гангстеров, привидение, по которому земелька плачет, сбивает вас на углу Северной и Хэлстеда, Цицерон, Линкольн-Парк, попрошайка снов, прошлое вторгается в настоящее, прогорклое очарование одноруких бандитов и придорожных буфетов.

Во Внутрь: обширнейший подотдел внутренних дел, антенны телевидения уперты в бессмысленное небо. В жизнеупорных домах цацкаются с молодняком, впитывают в себя немного того, что он отвергает. Только молодняк приносит что-то, а молодым он остается недолго. (Сквозь решетки Восточного Сент-Луиса пролегает мертвая граница, дни речных лодок) Иллинойс и Миссури, миазм кучеройных народов, низкопоклонствующих в обожествлении Источника Пищи, жестокие и уродливые празднества, тупиковый ужас Многоногого Бога простирается от Кучевилля до лунных пустынь перуанского побережья.

Америка – не юная страна: она была стара, грязна и зла еще до первопоселенцев, до индейцев. Зло затаилось там в ожидании.

И вечно легавые: уравновешенные и ловкие наймиты полиции штата с высшим образованием, отрепетированная примирительная скороговорка, электронные глаза просвечивают насквозь вашу машину и вещи, одежду и лицо; оскаленные крючки больших городов, вкрадчивые деревенские шерифы с чем-то черным и угрожающим в старых глазах цвета поношенной серой байковой рубахи…

И вечно засады с машиной: в Сент-Луисе махнули студебеккер 42 года (в нем был встроенный дефект конструкции как и в Бажбане) на старый перегретый лимузин паккард и еле доехали до Канзас-Сити, а там купили форд, который жрал топливо, как выяснилось, отказались от него ради джипа, который слишком гнали (ни к черту они не годятся на шоссе) – и спалили у него что-то внутри, начало греметь и перекатываться, вновь пересели на старенький восьмицилиндровый фордик. Если надо доехать до конца, с этим движком ничего не сравнится, жрет он там горючку или нет.

А тощища США смыкается над нами как никакая другая тоска в мире, хуже, чем в Андах, высокогорные городки, холодный ветер с открыточных пиков, разреженный воздух как смерть в горле, речные города Эквадора, малярия, серая как мусор под черным стетсоном, дробовики, заряжаемые с дула, стервятники роются в грязи посреди улиц – и что вас поражает, стоит сойти с парома в Мальмч (на пароме налога на газ не берут) Швеция вышибает из вас всю эту дешевую, беспошлинную горючку и прямо вытирает об вас ноги: в глаза никто не смотрит и кладбище в самом центре города (каждый город в Швеции, кажется, выстроен вокруг кладбища), и днем совершенно нечего делать, ни бара, ни киношки, и я взорвал свой последний кропаль танжерского чая и сказал: «Килограша, а не пойти ли нам обратно на паром.»

Ничто не сравнится с американской тоской. Ее не видно, никогда не знаете, откуда она подползет. Возьмите, к примеру, какой-нибудь коктейль-бар в конце боковой улицы подотдела – в каждом квартале свой бар, и своя аптека, и рынок, и винная лавка. Заходите, и тут вас шарахает. Но откуда она берется?

Не от бармена, не от посетителей, не из кремовой пластиковой отделки табуретов у стойки, не из тусклой неоновой вывески. Даже не из телевизора.

А наши привычки лепятся этой тоской, как будет лепить вас кокаин, опережая антрацитовый соскок. А мусор уже на исходе. И вот мы здесь в этом безлошадном мухосранске строго на сиропе от кашля. И сблевали мы весь сироп, и поехали дальше и дальше, холодный весенний ветер свистал сквозь эту кучу металлолома вобравшую в себя наши дрожащие и потные кумарные тела ведь вас всегда сваливает простуда когда из тела вытекает мусор… Дальше сквозь шелушащийся пейзаж, дохлые броненосцы на дороге и стервятники над топью и пнями кипарисов. Мотели с фанерными касторовыми стенками, газовой горелкой, тощими розовыми одеялами.

Залетная мазь, гастролеры и шаровики, уже замочили лепил из Техаса…

А на луизианского лепилу никто в здравом уме никогда не наедет. Такой в штате Антимусорный Закон.

Наконец, приехали в Хьюстон, где я знаю одного аптекаря. Я там пять лет не был, а он поднимает взгляд и моментально меня срисовывает, просто кивает и говорит: «Подождите у стойки…»

И вот я сажусь и выпиваю чашечку кофе, и через некоторое время он подходит, садится рядом и спрашивает: «Так что вы хотите?»

«Кварту гатогустрицы и сотню нембиков.»

Тот кивает: «Заходите через полчаса.»

И вот когда я возвращаюсь, он протягивает мне пакет и говорит: «Пятнадцать долларов… Будь осторожнее.»

Двигаться настойкой дурцы – жуткая заруба, сначала надо выжечь алкоголь, затем выморозить камфару и отсосать эту бурую жидкость пипеткой; вмазываться нужно в венярку, иначе схватите абсцесс, куда бы не вмазывали. Самый ништяк – хапнуть ее с дуровыми сериками… Поэтому мы выливаем ее в бутылку из-под Перно и стартуем в Новый Орлеан мимо радужно переливающихся озер и оранжевых всполохов газа, мимо болот и мусорных куч, крокодилов, ползающих по битым бутылкам и консервным банкам, мимо неоновых арабесок мотелей, севшие на мель шмаровозы орут непристойности проезжающим машинам со своих необитаемых островков помоек…

Новый Орлеан – мертвый музей. Мы гуляем по Толкучке, нюхтаря дурцу и сразу же находим Чувака. Мир здесь тесен, и душманы всегда знают, кто банкует, поэтому он прикидывает, какая, к чертям, разница, и толкает кому попало. Мы затариваемся гарриком и отваливаем в Мексику.

Обратно через озеро Чарльз и страну дохлых автоматов, южный конец Техаса, шерифы, чпокающие черномазых, оглядывают нас и проверяют бумаги на машину. Что-то спадает с плеч, стоит пересечь границу в Мексику, и неожиданно пейзаж лупит вас в лицо, и между вами с ним нет ничего, пустыня, горы и стервятники; крохотные пылинки, описывающие круги, а иные – так близко, что слышно, как крылья рассекают воздух (сухой сиплый звук), и когда они что-то замечают, то изливаются стремительно из голубого неба, из этого сокрушительного проклятого голубого неба Мексики, черной воронкой вниз… Ехали всю ночь, на заре очутились в теплом туманном местечке, собаки гавкают и слышно, как льется вода.

«Пиздопропащенск,» сказал я.

«Что?»

«Городок так называется. Уровень моря. Отсюда прямо вверх нам ползти еще десять тысяч футов.» Я лизнул и улегся спать на заднее сиденье. Хорошо она машину водит. Это видно сразу, как только человек садится за руль.

Мехико где Лупита сидит как ацтекская Богиня Земли, скупо выделяя маленькие чеки с паршивым говном.

«Продавать – больше входит в привычку, чем употреблять,» говорит Лупита. У непользующихся кровососов развивается контактная привычка и вот с нее-то уже соскочить нельзя. У агентов она тоже есть. Возьмите Брэдли-Покупателя. Лучший агент по борьбе с наркотиками в своей отрасли. Любой на мусоре его сделает. (Примечание: Сделает в смысле врубится или оценит) То есть он может подрулись к такому пирату и огрести все скопом. Он так анонимен, сер и призрачен, что пират его потом и не вспомнит. Вот он и винтит одного за другим…

Так вот, Покупатель все больше и больше становится похожим на драпарника. Пить он не может. Стоять у него не стоит. Зубы выпадают. (Как беременные женщины теряют зубы, выкармливая постороннего человека, так и торчки теряют свои желтые клыки, выкармливая мартышку) Он все время посасывает леденец. Особенно врубается в Бэби Рутс. «В натуре омерзительно видеть, как Покупатель сосет эти свои леденцы,» свидетельствует один мент.

Покупатель принимает зловещий серо-зеленый оттенок. Факт в том, что его тело само начинает вырабатывать свой собственный мусор или его эквивалент. У Покупателя – постоянный подхват. Чувак Внутри можно сказать. Или он так сам считает. «Вот просто засяду в комнате и все,» говорит он. «Ебать их всех. Со всех сторон квадраты. Я – единственный полноценный в нашей отрасли.»

Но приход нисходит на него великим черным ветром сквозь кости. Поэтому Покупатель выслеживает какого-нибудь молодняка и дает ему чек, чтоб закорешиться.

«О, ладно,» говорит мальчуган. «Так что вы хотите сделать?»

«Я просто хочу потереться об тебя и поймать кайф.»

«Ну… Ну, хорошо… А вы что, физически не можете, как все люди?»

Позже мальчишка сидит в Уолдорфе с двумя коллегами, ломая пальцами фунтовый кекс. «Самое отвратительно в жизни, ради чего я стоял спокойно,» рассказывает он. «Он каким-то образом весь размягчается, как медуза из студня, и так мерзко меня окутывает. Потом весь увлажняется, как будто зеленая слизь выступает. Поэтому я догадываюсь, что у него что-то вроде какого-то жуткого оргазма… У меня чуть крыша не едет от этой зеленой дряни, которой он меня облепил, а воняет он как старая гнилая канталупа.»

«Да все равно на шару и уксус сладок.»

Мальчишка обреченно вздыхает: «Да, наверно ко всему привыкаешь. У меня с ним завтра опять стрелка.»

Покупатель подсаживается так все туже. Подзарядка ему нужна уже каждые полчаса. Иногда он крейсирует по участкам, подмазывая попкарей, чтоб впустили его в стойло к пыжикам. Постепенно он доходит до того, что сколько бы контактов у него ни было, словить приход не получается. И тут он получает повестку от Районного Инспектора:

«Брэдли, вышеповедение дает пищу слухам – и ради вашего же блага я надеюсь, что это не более чем слухи – настолько они отвратительны… Я имею в виду, что супруга Цезаря… хрумп… то есть. Департамент должен быть вне подозрений… определенно, вне тех подозрений, которые вы, кажется, возбуждаете. Вы порочите весь дух нашей отрасли. Мы готовы принять вашу немедленную отставку.»

Покупатель бросается наземь и подползает к Р.И. «Нет, Начальник, нет… Департамент – это вся моя жизнь.»

Он целует руку Р.И., засовывая его пальцы себе в рот. (Р.И. должен чувствовать его беззубые десны), жалуясь, что потерял все зубы «на шлювбе». «Умоляю вас, Начальник. Я буду подтирать вам зад, стирать ваши испачканные гондоны, драить вам ботинки салом с собственного носа…»

«Нет, в самом деле, это отвратительно! У вас что, гордости никакой нет? Должен вам сказать, я испытываю отчетливое омерзение. Я имею в виду, что в вас есть что-то, ну, гнилое, что ли, и несет от вас как от компостной кучи.» Он подносит к лицу надушенный платок. «Я должен просить вас покинуть этот кабинет немедленно.»

«Я все сделаю, Начальник, все что угодно.» Его разоренное зеленое лицо раскалывается в ужасной ухмылке. «Я еще молод, Начальник, и довольно силен, если подкачаю крови.»

Р.И. отрыгивается в носовой платок и указывает на дверь вялой рукой. Покупатель встает и мечтательно смотрит на Р.И. Его тело начинает изгибаться как прутик лозоходца. Он стремительно бросается вперед…

«Нет! Нет!» орет Р.И.

«Шлюп… шлюп шлюп.» Через час Покупателя в отключке находят в кресле Р.И. Сам Р.И. исчез бесследно.

Судья: «Все указывает на то, что вы, неким невыразимым образом э-э… ассимилировали Районного Инспектора. К сожалению, доказательств этому нет. Я бы рекомендовал, чтобы вас изолировали или, точнее, содержали в некоем заведении, но мне не известно ни одно подобное место, соответствовавшее бы человеку вашего калибра. Весьма неохотно я вынужден распорядиться об освобождении вас из-под стражи.»

«Его в аквариум надо поставить,» говорит арестовавший его офицер.

Покупатель наводит ужас на всю отрасль. Исчезают торчки и агенты. Подобно летучей мыши-вампиру, он испускает наркотические миазмы, затхлый зеленый туман, анестезирующий его жертвы и парализующий их до беспомощности в его обволакивающем присутствии. Собрав улов, он заползает на несколько дней в нору, словно насытившийся боа-констриктор. В конце концов, он попадается за перевариванием Коммиссионера По Наркотикам и уничтожается из огнемета – следственная комиссия постановляет, что такие средства оправданы, поскольку Покупатель утратил свое человеческое гражданство и, следовательно, является существом без видовой принадлежности и угрозой наркотической отрасли на всех уровнях.

В Мехико весь трюк в том, чтобы найти местного наркошу с официальной чекухой, по которой им каждый месяц выделяется определенное количество. Нашим Чуваком был Старый Айк, большую часть жизни проведший в штатах.

«Я ездил с Айрин Келли, рисковая баба была. В Бьютте, штат Монтанья, ее от кокса жутики взяли, и она забегала по всей гостинице с воплями, что китайские литера за ней с мясницкими тесаками гоняются. Я знал одного тихаря в Чикаго, тоже марафет во всю втыкал, так он кайф от кристалликов ловил, голубеньких таких. И вот, значит, у него чердак однажды слетает и он начинает орать, что на него Федералы охотятся, несется по этому переулку и голову в мусорный бак засовывает. А я говорю: «И что же это, по-твоему, ты делаешь?» а он отвечает: «Пошел вон, а не то пристрелю. Я спрятался лучше некуда."»

Тут мы получаем немного кикера по чекухе. Шпигайся им в главный канал, сынок. По запаху можешь отпределить, как прошел – чистый и холодный запах в носу и горле, а за ним сквозь самый мозг хлынет чистое удовольствие, поджигая все эти снежные связочки. Голова у тебя разлетается снежными взрывами. Через десять минут хочется еще один сеанс сделать… через весь город и пешком пройдешь ради следующего сеанса. Но если на кикс фарта нет, то ты поешь, поспишь и забудешь о нем.

Тяга к нему – только в мозгу, это нужда без чувства и без тела, нужда призрака, по которому земля плачет, тухлая эктоплазма, выметаемая старым ширакетом с кашлем и харчками в утренней долбате.

Однажды утром просыпаешься и хаваешь ускоритель, и чувствуешь, как под кожей мураши побежали. 1890 черноусых фараонов блокируют двери и заглядывают в окна оскалив синие отчеканенные бляхи вместо зубов. Наркуши маршируют по комнате, распевая Мусульманский Похоронный Марш, несут труп Билли Гэйнза, стигматы его ран от струны мерцают мягким голубым пламенем. Целеустремленные детективы-шизофреники обнюхивают твой ночной горшок.

Коксовые жутики… Расслабьтесь, пускай себе мультик крутится, да ширнитесь посильнее беляшкой казенного образца.

День Покойников: На меня напал жор и я слопал сахарную башку моего маленького Вилли. Тот заплакал, и мне пришлось выйти на улицу за новой. Прошел мимо коктейль-бара, где оттаскивали джай-лайного букашку.

В Куэрнавако – или это было в Тэкско? Джейн знакомится со шмаровозом, дующим в тромбон, и испаряется в облаке чайного дыма. Шмаровоз – один из тех артистов, что втухают по вибрациям и диетам, которые служат ему средством унижения женского пола, он насильно заставляет своих кисок глотать все это говно. Он непрерывно развивал свои теории… он устраивал бывало киске экзамен и грозился бросить ее, если она не запомнит всех нюансов его последней атаки на логику и человеческий образ.

«Так, бэби. У меня тут есть чего дать. Но если ты не примешь, я просто больше ничего не смогу сделать.»

Он был ритуальным чайным планкешей и очень пуритански относился к мусору, как к нему обычно относятся некоторые плановые. Он утверждал, что чай позволяет ему соприкоснуться с голубыми гравитационными над-полями. У него были телеги на любой предмет: какое исподнее полезно для здоровья, когда нужно пить воду и как подтирать задницу. Лицо его было красным и блестящим, нос – большим и гладким, с широкими ноздрями, красненькие глазки, зажигавшиеся, когда он смотрел на какую-нибудь биксу, и гасшие, когда он смотрел на что-нибудь другое. Плечи у него были очень широкими и наводили на мысль о каком-то уродстве. Он вел себя так, как будто других мужиков не существовало, передавая распоряжения в ресторане или магазине обслуживавшим его мужчинам через тетку-посредника. И ни один Чувак никогда не вторгался в его запущенное тайное пристанище.

И вот, значит, откладывает он мусор и извлекает чай. Я три раза дергаю, а Джейн посмотрела на него, и вся ее плоть закристаллизовалась. Я подскочил с воплем «Шугань берет!» и выбежал из дому. Выпил пива в ресторанчике – бар с мозаикой, очки футбольных матчей и афиши коррид – и стал дожидаться автобуса в город.

Год спустя в Танжере я услышал, что она умерла.