Нагой обед

ЧЕРНОЕ МЯСО

«Мы друзья, да?»

Юный чистильщик обуви натянул свою фарцовую ухмылку и заглянул снизу в мертвые, холодные, подводные глаза Моряка – глаза без следа тепла, похоти, ненависти или какого бы то ни было чувства, подобных которым мальчишка не только ни разу в жизни не испытывал в себе, но и ни у кого не видел, одновременно холодные и напряженные, безличные и хищные.

Моряк наклонился и дотронулся пальцем до внутренннего сгиба локтя мальчишки. Он заговорил мертвым, торчковым шепотом:

«С такими венами, как у тебя, Пацан, я бы за всю оттянулся!»

Он рассмеялся, черный насекомый смех, казалось, служивший некоей непостижимой функцией ориентации, вроде писка летучей мыши. Моряк засмеялся трижды. Потом остановился и завис неподвижно, вслушиваясь в себя. Он нащупал неслышную частоту мусора. Лицо его разгладилось, будто высокие скулы облил желтый воск. Он выждал полсигареты. Моряк умел выжидать. Но глаза его горели отвратительным сухим голодом. Он медленным полуоборотом обернул свое лицо, полное контролируемой чрезвычайности, срисовывая только что зашедшего внутрь человека. «Жира» Терминал сидел там, прочесывая кафе пустым взглядом перископа. Когда глаза его наткнулись на Моряка, он коротко кивнул. Только оголенные нервы мусорной болезни засекли это движение.

Моряк протянул мальчишке монету. Он перетек к столику Жиры своей дрейфующей походочкой и уселся. Долго они сидели в молчании. Кафе было встроено в один бок каменного пандуса у подножия высокого белого каньона, сложенного из кирпича. Лица Города вливались внутрь по-рыбьи молча, испятнанные порочными пристрастиями и насекомыми похотями. Освещенное кафе было водолазным колоколом с порванным кабелем наверх, медленно оседавшим в черные пучины.

Моряк полировал ногти о лацканы пиджака из горной шотландки. Сквозь блестящие желтые зубы он насвистывал песенку.

Когда он шевелился, миазмы плесени исходили от его одежды, затхлая вонь опустевших раздевалок. Он изучал свои ногти с фосфоресцентным напряжением.

«Тут ништяк, Жира. Могу раздобыть двадцать. Аванс нужен, конечно.»

«Со свисту, что ли?»

«Ну не в кармане же у меня два десятка яиц. Говорю тебе – оно уже в натуре студень. Напрячься чуток – и готово.» Моряк рассматривал ногти, как лоцию. «Ты же знаешь, я всегда доставляю.»

«Давай тридцать сделаем. И десять тюбиков авансом. На этот раз завтра.»

«Мне сейчас тюбик нужен, Жира.»

«Прогуляйся – получишь.»

Моряк выплыл на Толковище. Уличный разносчик пихнул ему в портрет вайер, прикрыв им свою руку на моряцкой авторучке. Моряк шел дальше. Он вытащил ручку и разломал ее, как орех, своими толстыми, жилистыми, розовыми пальцами. Он извлек свинцовый тюбик. Один конец обрезал маленьким кривым ножом. Изнутри выползло черное облачко тумана и повисло в воздухе кипящим мехом. Лицо Моряка растворилось. Его рот пошел волнами вперед, смыкаясь на длинном тюбике, всасывая черный пух, вибрируя в сверхзвуковой перистальтике, и исчез неслышным розовым взрывом. Лицо вновь сошлось в фокусе, непереносимо резком и ясном, пылая желтой маркой мусора, опаляющей серые ляжки миллиона вопящих торчков.

«Так будет длиться месяц,» решил он, сверившись с незримым зеркалом.

Все улицы Города скатывались вниз между каньонами, становившимися все глубже и глубже, к громадной площади в форме почки, заполненной тьмой. Стены улицы и площади истыканы жилыми клетушками и кафе, некоторые из них – всего несколько футов глубиной, а некоторые простираются, пока хватает глаз, лабиринтами комнат и коридоров.

На всех уровнях пересечения мостов, подмосток, фуникулеров. Юноши-кататоники, переодетые женщинами, в платьях из джута и гнилых тряпках, с лицами, грубо и густо размалеванными яркими красками поверх слоя побоев, арабесок треснувших, сочащихся шрамов до самой жемчужной кости, толкают прохожего в молчаливой льнущей настойчивости.

Контрабандисты, торгующие Черным Мясом, плотью гигантской водной черной многоножки – иногда достигающей длины шести футов – обитающей в проходе между черных скал и переливающихся бурых лагун, выставляют парализованных ракообразных в закамуфлированных кармашках Толковища, видимых одним только Мясоедам.

Последователи устаревших немыслимых занятий, машинально рисующие этрусские закорючки, пристрастившиеся к еще не синтезированным наркотикам, чернорыночники Третьей Мировой войны, акцизные телепатической чувствительности, остеопаты духа, расследователи нарушений, изобличаемых ломовыми параноидными шахматистами, прислужники фрагментарных ордеров, записанных гебефренической скорописью и обвиняющих в несказанных надругательствах над духом, чиновники неконституционных полицейских государств, ломщики изысканных грез и ностальгий, испытанных на клетках мусорной болезни с повышенной чувствительностью и выменянных на сырье воли, пьяницы Тяжелой Жидкости, запечатанной в полупрозрачный янтарь снов.

Кафе Встреч занимает одну сторону Толковища, лабиринт кухонь, ресторанов, ночлежных каморок, опасных железных балконов и подвалов, выходящих к подземным баням.

На табуретах, обитых белым атласом, сидят нагие Воротилы, посасывая полупрозрачные разноцветные сиропы сквозь алебастровые соломинки. У Воротил нет печени, и они вскармливают себя исключительно на сладостях. Тонкие, лилово-синие губы прикрывают острый, как бритва, клюв из черной кости, которым они зачастую рвут друг друга в клочья, если не поделят клиента. Эти существа выделяют из своих возбужденных пенисов вызывающую привыкание жидкость, которая продляет жизнь, замедляя метаболизм. (Фактически, все агенты долголетия, как доказано, вызывают привыкание в прямой пропорции к их эффективности в продлении жизни) Зависшие на жидкости Воротил известны под названием Рептилии. Несколько таких Рептилий перетекают через стулья своими гибкими костями и черно-розовой плотью. Веер из зеленого хряща, покрытый полыми, возбужденными волосками, сквозь который Рептилии впитывают жидкость, взбухает за каждым ухом. Вееры, время от времени колыхаемые невидимыми токами воздуха, также служат некоей формой общения, ведомой только Рептилиям.

Во время Паник, случающихся раз в два года, когда освежеванная, обрушенная Полиция Грез штурмует Город, Воротилы ищут спасения в глубочайших расселинах стены, запечатывая себя в глиняные клетушки, и остаются там в биостазе на много недель. В такие дни серого ужаса Рептилии мечутся все быстрее и быстрее, с визгом проносятся друг мимо друга на сверхзвуковых скоростях, их гибкие черепа трепыхаются на черных ветрах насекомой агонии.

Полиция Грез рассыпается на комочки гнилой эктоплазмы, сметаемой прочь старым наркошей, кашляющим и отхаркивающимся в утреннем кумаре. Чувак Воротил приходит с алебастровыми банками жидкости, и Рептилии разглаживаются.

Воздух снова неподвижен и чист, как глицерин.

Моряк засек свою Рептилию. Он подплыл к ней и заказал зеленый сироп. У Рептилии был маленький, круглый диск рта с бурой щетиной, невыразительные зеленые глаза, почти полностью прикрытые тонкой пленкой век. Моряк ждал час, пока тварь не осознает его присутствия.

«Есть яйца для Жиры?» спросил он, и его слова зашевелились в волосках веера Рептилии.

Рептилии потребовалось два часа, чтобы поднять три розовых прозрачных пальца, покрытых черным пушком.

Несколько Мясоедов валялись в блевотине, слишком ослабев, чтобы пошевельнуться. (Черное Мясо – вроде разложившегося сыра, ошеломляюще вкусное и тошнотворное, поэтому едоки едят его и блюют, и едят снова, пока не падают в измождении)

Размалеванный юноша проскользнул внутрь и схватил один из огромных черных когтей, пустив клубы сладкого, тошнотворного дыма по всему кафе.