Нагой обед

ЕЖЕГОДНАЯ БАЛЕХА У А.ДЖ.

А.Дж. поворачивается к гостям. «Мокрощелки, елдаки, ни рыба и ни мясо, сегодня я представлю вам – вот этого международно известного импресарио порнокино и коротковолнового телевидения, одного его, единственного, Великого Секисуку!»

Он показывает в сторону красного бархатного занавеса шестидесяти футов в высоту. Молния вспарывает занавес сверху донизу. Великий Секисука является во весь свой рост. Лицо его огромно, недвижно, как погребальная урна Химу. Он облачен в полный вечерний костюм, в синей накидке и с синим моноклем. Громадные серые глаза с крохотными черными зрачками, словно плюющимися иголками. (Один лишь Координатный Фактограф способен выдержать его взгляд) Когда он гневается, заряд его гнева сносит монокль через весь зал. Многие актеры, которым неблаговолили звезды, испытали ледяной взрыв недовольства Секисуки: «Вон из моей студии, дешевая сявка! На шару хотел мне фуфловый оргазм втулить?! ВЕЛИКОМУ СЕКИСУКЕ?! Да я определю, как ты кончаешь, по одному большому пальцу на ноге! Идиот! Гнус безмозглый!! Нахальный чемодан!!! Иди жопой своей торгуй и запомни – чтобы работать на Секисуку, нужны искренность, искусство и преданность. А не мыльное трюкачество, не дублированные вздохи, не резиновые какашки и склянки с молоком, спрятанные за ухом, и не ширки Йохимбином, тайком пронесенным за кулисы.» (Йохимбин, производное коры дерева, растущего в Центральной Африке, самый безопасный и эффективный возбудитель. Действует, сужая кровеносные сосуды поверхности кожи, особенно в районе половых органов)

Секисука извергает свой монокль. Тот пропадает из виду, затем возвращается, будто бумеранг, прямо в глаз. Он делает пируэт и тает в голубом тумане, холодном, как жидкий воздух… затемнение…

На экране. Рыжеволосый, зеленоглазый мальчик, белая кожа, чуть-чуть веснушек… целует худенькую девочку-брюнетку в брючках. Одежда и прически подразумевают бары экзистенциалистов всех городов мира. Они сидят на низкой постели, застеленной белым шелком. Девочка расстегивает ему штаны нежными пальчиками и вытягивает его хуй, он маленький и очень твердый. Капелька смазки поблескивает на его кончике жемчужиной. Она нежно ласкает головку: «Раздевайся, Джонни.» Тот снимает одежду стремительными уверенными движениями и встает обнаженный перед ней, хуй его пульсирует. Она жестом велит ему повернуться, и он делает на полу пируэт, передразнивая манекенщика, с рукой на бедре. Она снимает рубашку. Ее груди высоки и невелики от возбужденных сосков. Она выскальзывает из трусиков. Волосы на лобке черны и поблескивают. Он садится с ней рядом и тянется к ее груди. Она останавливает его руку.

«Дорогой, я хочу оприходовать тебя,» шепчет она.

«Нет. Не сейчас.»

«Пожалуйста, мне хочется.»

«Ну, ладно. Схожу вымою жопу.»

«Нет, я сама.»

«Ах, да ну его, она не грязная.»

«Нет, грязная. Пойдем же, Джоник.»

Она ведет его в ванную. «Ладно, нагибайся.» Он опускается на колени и наклоняется вперед, уперев подбородок в банный коврик. «Аллах,» произносит он. Он поворачивает голову и ухмыляется ей. Она моет ему зад мылом и горячей водой, засовывая в проход палец.

«Больно?»

«Нееееееееееет.»

«Пойдем, малыш.» Она ведет его за собой в спальню. Он ложится на спину, закидывает ноги себе за голову, перехватывает их под коленями, держа себя за локти. Она опускается на колени и гладит сзади его бедра, его яйца, пальцы перебегают вниз к неувядаемому водоразделу. Она раздвигает ему ягодицы, нагибается и начинает вылизывать анус, медленно передвигая голову по кругу. Она толкается языком в стенки заднего прохода, вылизывая все глубже и глубже. Она закрывает глаза и ежится. Она вылизывает неувядаемый водораздел. Его маленькие тугие яички… Огромная жемчужина выступает на кончике его обрезанного хуя. Ее рот смыкается вокруг головки. Она ритмично посасывает, вверх-вниз, замирая на касании вверх и описывая головой круг. Ее рука нежно перебирает ему яйца, соскальзывает вниз средним пальцем ему в жопу. Отсасывая, она опускается к корню его хуя и насмешливо щекочет ему простату. Он ухмыляется и пердит. Она лижет ему хуй уже неистово. Его тело начинает биться, сокращаясь к подбородку. С каждым разом биение все длиннее. «Уииииииии!» вопит мальчик, каждый мускул напряжен, все тело тщится опорожниться через хуй. Она пьет его молофью, заполняющую ей рот огромными жаркими толчками. Он отпускает ноги, и те хлопаются обратно на кровать. Он выгибает спину и зевает.

Мэри пристегивает резиновый пенис: «Стальной Дэн III из Йокогамы,» произносит она, поглаживая ствол. Через всю комнату брызжет молоко.

«Молоко точно пастеризованное? Смотри, не зарази меня какой-нибудь ужасной скотской болячкой, типа сибирской язвы, сапа или афтозы…»

«Когда я была трансвеститкой Лиз в Чи, то, бывало, подрабатывала дезинсектором. Подклеивала симпатичных мальчишечек ради того, чтоб меня отлупили, как мужика. Потом поймала одного пацана, оглушила его сверхзвуковым дзюдо, которому научилась у старой дзэнской монахини-лесбиянки. Связываю его, сдираю всю одежду бритвой и ебу его Стальным Дэном I. Он был так рад, что я его вообще не кастрировала, что обкончал весь мой клопомор.»

«Что стало со Стальным Дэном I?»

«Разорван напополам одной коблой. Самая пиздатая хватка, что я когда-либо терпела. Она вагиной своей могла б свинцовые трубы пережимать. Один из ее коронных номеров.»

«А Стальной Дэн II?»

«Изжеван на части оголодавшим кандиру в Верхней Бабуинсракии. И не смей мне тут уиииикать на этот раз»

«Почему? Это так по-мальчишечьи.»

«Босоногий мальчик мой, сравни всех этих олухов со своей мадам»

Он смотрит в потолок, заложив руки за голову, хуй пульсирует. «Так что же мне делать? Срать я не могу, когда в меня эта хуйня воткнута. А интересно, можно ли ржать и кончать одновременно? Помню, в войну, в Жокейском Клубе Каира я и мой приятель Лу, жопа с ручкой, оба джентльмены по постановлению Конгресса… ничто другое не могло ни с одним из нас такого сделать… Так вот, мы ржали так, что все обоссались, и официант сказал: «Ах вы пахтаки проклятые, а ну, вон отсюда!» То есть, если я могу до уссачки ржать, значит, можно ржать и до успермячки. Поэтому расскажи мне что-нибудь действительно смешное, когда я начну кончать. Это можно определить по неким предчувствующим подрагиваниям предстательной железы…»

Она ставит пластинку, металлический кокаиновый би-боп. Она смазывает поеботину, закидывает ноги мальчика ему за голову и вставляет ему в жопу несколькими штопорными движениями своих текучих бедер. Она описывает ими медленный круг, вращаясь вокруг оси ствола. Она трется своими твердыми сосками о его грудь. Целует его в шею, подбородок и глаза. Он проводит руками ей по спине, к ягодицам, втягивая ее поглубже себе в жопу. Она врашается быстрее, быстрее. Его тело дергается и извивается спазмами конвульсий. «Побыстрее, пожалуйста,» говорит она. «Молоко остывает.» Он ее не слышит. Она прижимается губами к его рту. Их лица плотно прилегают друг к другу. Его сперма бьет ее в грудь легкими горячими струйками.

В дверях стоит Марк. На нем черный свитер под горлышко. Холодное, привлекательное, самовлюбленное лицо. Зеленые глаза и черные волосы. Он смотрит на Джонни с легкой презрительной усмешкой, склонив голову набок, руками касаясь карманов пиджака, грациозный балет хулигана. Он дергает головой, и Джонни проходит мимо него в спальню. Мэри следом. «Ладно, мальчики,» говорит она, садясь, голая, на розовый шелковый подиум лицом к постели. «Приступайте!»

Марк начинает раздеваться плавными движениями, вращая бедрами, ужом выскальзывает из черного свитера, обнажая прекрасный белый торс в издевательском танце живота. Джонни смертельно серьезен, лицо заморожено, дыхание быстро, губы сухи, снимает одежду и бросает на пол. Марк опускает трусы, и те ниспадают ему по ноге. Он лягает их, словно хористка, на другую сторону комнаты. Вот он стоит обнаженный, хуй его жчсток, напряжен и торчит. Он обводит медленным взглядом тело Джонни. Он улыбается и облизывает губы.

Марк падает на одно колено, рукой притягивая к себе Джонни за спину. Встает и швыряет его на постель в шести футах от них. Джонни приземляется на спину и пружинит. Марк подскакивает и хватает Джонни за лодыжки, закидывает ноги ему за голову. Марк разводит губы в тугом оскале. «Ладно, Джонни, мальчонка.» Он сокращает свое тело, медленно и уверенно, словно смазанная машина, вставляет свой хуй Джонни в жопу. Джонни испускает громкий вздох, извиваясь в экстазе. Марк сцепляет руки на холке у Джонни, насаживая его себе на хуй, и так уже упрятанный по самую рукоятку у Джонни в заднице. Воздух с громким свистом вырывается у него между зубов. Джонни кричит птицей. Марк трется свои лицом о лицо Джонни, оскал исчез, лицо невинно и пацаняче, когда вся его жидкость вбрызгивается в дрожащее тело Джонни.

Сквозь него с ревом проносится товарняк, гудит гудок… свисток парохода, сирена, шутиха взрывается над маслянистыми лагунами… Грошовая галерея открывается в лабиринт грязных картинок… церемониальная пушка бухает в гавани… вопль проносится по белому больничному коридору… наружу вдоль широкой пыльной улицы меж пальм, со свистом через пустыню словно пуля (крылья стервятников шелестят в сухом воздухе), тысяча мальчиков кончает одновременно в уборных, в унылых сортирах публичных школ, на чердаках, в подвалах, в штабах, устроенных на деревьях, на чертовых колесах, в заброшенных домах, известняковых пещерах, лодочных станциях, гаражах, сараях, на продутой ветрами щебенке пригородов за глиняными стенками (вонь засохших экскрементов)… черная пыль садится на тощие бронзовые тела… обтрепанные штаны спадают на потрескавшиеся босые ноги в крови… (место, где стервятники дерутся за рыбьи головы)… у лагун в джунглях, злобная рыба пытается схватить белую сперму, плывущую по черной воде, песчаные мухи кусают бронзовый зад, макаки-ревуны будто ветер в деревьях (земля великих бурых рек, по которым плывут целые деревья, ярко-окрашенные змеи в ветвях, задумчивые лемуры наблюдают за берегами своими печальными глазами), красный самолетик выписывает арабески в синей субстанции небес, бьет гремучая змея, кобра отпрядывает, раздувается, выплевывает белый яд, жемчужные и опаловые щепки опадают медленным молчаливым дождем сквозь воздух, чистый, словно глицерин. Время скачет сломанной пишущей машинкой, мальчики уже старики, молодые бедра подрагивающие и подергивающиеся в мальчишеских спазмах, обмякают и вянут, накинутые на стульчак сортира, скамейку в парке, каменную стенку в лучах испанского солнца, продавленную постель меблирашки (снаружи краснокирпичная трущоба в ясном зимнем свете)… подергиваются и дрожат в своем нечистом исподнем, нащупывая вену в ломоте утра, в арабском кафе, бормоча и пуская слюни – арабы перешептываются «Меджуб» и бочком отодвигаются подальше – (Меджуб – особый сорт мусульманского религиозного безумца… зачастую страдающего эпилепсией среди прочих расстройств). «Мусульмане должны получать кровь и молофью… Видите, видите, где кровь Христа струится в постоянстве спермы,» завывает Меджуб… Он восстает, вопя, и черная кровь бьет плотной струей из его последней эрекции, бледно-белая статуя, стоящая так, словно он переступил одним махом Великий Забор, влез внутрь, невинный и спокойный, как мальчишка перелез бы через ограду поудить рыбу в запретном пруду – через несколько секунд он поймает огромного сома – Старик выскочит из маленькой черной хижины, матерясь, с вилами, и мальчишка рванет, хохоча, по полям Миссури – наткнется на красивый розовый стрелолист и на бегу сорвет его летящим захватом юной кости и мускулов – (его кости растворяются в поле, он лежит мертвый под деревянным забором с дробовиком под боком, кровь из мерзлого красного рта сочится на зимнее жнивье Джорджии)… Сом вздымается у него за спиной… Он подходит к забору и перекидывает сома в траву, запятнанную кровью… рыба лежит, извиваясь и хватая ртом воздух – сигает через забор. Он хватает сома и несется вверх по сбитой в камень красной грунтовке меж дубов и хурм, сбрасывающих красно-коричневую листву в ветреный осенний закат, зеленую и плакучую в летнюю зарю, черную на фоне ясного зимнего дня… Старик изрыгает проклятья ему вслед… зубы вылетают у него изо рта и свистят над головой мальчишки, он порывается вперед, жилы на шее туги, как стальные обручи, черная кровь бьет одним плотным сгустком через забор, и он падает бесплотной мумией у лихорадочного синеголовника. Чертополох прорастает в его ребрах, в его хижине бьются окна, пыльные осколки стекла в черной шпатлевке – крысы носятся по полу и мальчишки сдрачивают в темной затхлой спаленке летними днями и жуют ягоды, выросшие на его теле и костях, рты извожены лилово-красными соками…

Старый торчок отыскал вену… кровь распускается в пипетке, словно китайский цветок… он догоняется героином, и мальчишка, сдрочивший пятьдесят лет назад, сияет, безупречный, сквозь измученную плоть, наполняет уборную сладким ореховым духом молодой мужской похоти…

Сколько лет нанизано на иглу с кровью? Руки обмякли на коленях, он сидит, глядя наружу, в зимнюю зарю, вычеркнутыми глазами мусора. Старый педик извивается на известняковой скамейке в Чапультепек-Парке, пока индейцы-подростки проходят мимо, закинув руки за шеи друг друга, за талии, напрягая свою умирающую плоть, дабы та заняла юные ягодицы и бедра, тугие яйца и брызжущие хуи.

Марк и Джонни сидят лицом друг к другу, в вибрирующем кресле, Джонни насажен на хуй Марка.

«Все готово, Джонни?»

«Врубай.»

Марк щелкает выключателем, и кресло дрожит… Марк склоняет голову глядя снизу вверх на Джонни, лицо его отстраненно, глаза бесстрастно и насмешливо остановились на лице Джонни… Джонни вопит и хнычет… Его лицо распадается словно тает изнутри… Джонни вопит как мандрагора, вырубается когда брызжет его сперма, обвисает на теле Марка, ангел в обрубе. Марк треплет Джонни по плечу рассеянно… Комната как спортзал… Пол из пенорезины, покрыт белым шелком… Одна стена – стекло… Восходящее солнце наполняет комнату розовым светом. Вводят Джонни, руки связаны, между Мэри и Марком. Джонни видит виселицу и оседает с громким «Оххххххххххх!» подбородок его тянется к хую, ноги подгибаются в коленях. Брызжет сперма, выгибаясь почти вертикальной дугой у него перед самым лицом. Марку с Мэри внезапно не терпится, они разгорячены… Они толкают Джонни вперед на помост виселицы, устеленный заплесневелыми суспензориями и потниками. Марк поправляет петлю.

«Ну вот, пожалуйста.» Марк начинает спихивать Джонни с помоста.

Мэри: «Нет, дай мне.» Она сцепляет руки у Джонни на ягодицах, упирается в него лбом, улыбаясь ему прямо в глаза, она отступает, стягивая его с помоста в пространство… Его лицо набухает кровью… Марк протягивает вверх руку единственным грациозным движением и переламывает Джонни шею… звук как палка сломанная в мокрых полотенцах. Дрожь пробегает по телу Джонни… одна нога трепещет словно птица в силках… Марк обмотался вокруг перекладины и копирует подергивания Джонни, закрывает глаза и высовывает язык… Хуй у Джонни подскакивает и Мэри направляет его себе в пизду, корчась возле него в текучем танце живота, постанывая и визжа от удовольствия… пот стекает по ее телу, волосы свисают на лицо мокрыми прядями. «Срезай его, Марк,» вопит она. Марк дотягивается выкидным ножом и обрезает веревку, ловя Джонни в падении, опуская его на спину а Мэри по-прежнему извивается насаженная… Она откусывает Джонни губы и нос и высасывает ему глаза с легким хлопком… Она отрывает огромными кусками ему щеку… Вот она уже обедает его хуем… Марк подходит к ней а она отрывает взгляд от полусъеденных гениталий Джонни, все ее лицо в крови, глаза фосфоресцируют… Марк ставит ногу ей на плечо и пинком опрокидывает на спину… Прыгает на нее, ебет ее обезумев… они катаются из одного угла комнаты в другой, крутятся кувырком и подскакивают высоко в воздух словно большие рыбы на крючке.

«Дай я тебя повешу, Марк… Дай я тебя повешу… Пожалуйста, Марк, дай я тебя повешу!»

«Конечно крошка.» Он рывком грубо ставит ее на ноги и заворачивает руки за спину.

«Нет, Марк!! Нет! Нет! Нет!», визжит она, обсираясь и мочать от ужаса пока тот тащит ее к помосту. Он бросает ее связанной там на куче старых гондонов, а сам поправляет веревку натянутую через всю комнату… и возвращается к ней неся петлю на серебряном блюде. Вздергивает ее на ноги и затягивает узел. Он поглубже всовывает в нее свой хуй и вальсирует по помосту а затем – в пустое пространство раскачиваясь большой дугой… «Уииииии!» вопит он, превращаясь в Джонни. Ее шея лопается. Великая текучая волна струится сквозь ее тело. Джонни плюхается на пол и вскакивает на ноги спокойный и готовый ко всему как молодое животное.

Он прыгает по всей комнате. С воплем томленья разбивающим вдребезги стеклянную стену он подскакивает в воздух. Дроча кувырком, на три тысячи футов вниз, его сперма парит рядом с ним, он вопит всю дорогу в раскалыыающую синеву неба, восходящее солнце обжигает его тело как бензин, вниз мимо огромных дубов и хурм, болотных кипарисов и красных деревьев, чтобы разбиться в текучем облегчении на заброшенной площади вымощенной известняком. Сорняки и лианы прорастают сквозь камни, а ржавые железные болты в три фута толщиной пробивают белый камень насквозь, пачкают его ржавчиной бурой как дерьмо.

Джонни обливает Мэри бензином из непристойного чимуйского кувшинчика из белого нефрита… Он умасливает собственное тело… Они обнимаются, падают на пол и катаются под огромным увеличительным стеклом вправленным в крышу…вспыхивают с криком раскалывающим стеклянную стену, выкатываются в пространство, ебясь и вопя в воздухе, вспыхивают пламенем и кровью и гарью на бурых скалах под солнцем пустыни. Джонни мечется по комнате в агонии. С воплем раскалывающим вдребезги стеклянную стену он встает раскинув руки навстречу восходящему солнцу, кровь брызжет из его хуя… беломраморный бог, он стремительно падает сквозь эпилептические взрывы в старого Меджуба что корчится в говне и мусоре у саманной стены под солнцем которое исшрамляет и грабастает кожу гусиными цыпками… Он мальчик спящий у стены мечети, спускает в эротическом сне в тысячу пизд розовых и гладких словно раковины морские, в восторге от колючих волосиков лобков скользящих по его хую.

Джон с Мэри в гостиничном номере (музыка Восточного Сент-Луиса Тра-ла-ла-ла). Тепелый веченний ветерок надувает линялые розовые занавески на открытом окне… Лягушки каркают на пустырях где растет кукуруза а мальчишки ловят маленьких зеленых ужиков под разбитыми известняковыми стелами испачканными говном и оплетенными ржавой колючей проволокой…

Неон – хлорофилльно-зеленый, лиловый, оранжевый – вспыхивает и гаснет)

Джонни штангенциркулем извлекает из пизды Мэри кандиру… Бросает ее в бутылку мескаля, где она превращается в магейного червя… Опрыскивает ее джунглевым размягчителем костей, ее вагинальные зубы вытекают вместе с кровью и кистами… Пизда ее сияет свежестью и сладостью словно весенняя травка… Джонни вылизывает Мэри пизду, сначала медленно, со всевозрастающим возбуждением раздвигает губы и лижет изнутри чувствуя как покалывают волосы ее лобка его распухший язык… Руки закинуты назад, груди торчат прямо вверх, Мэри лежит пронизанная неоновыми гвоздями… Джонни переползает по ее телу наверх, хуй его с сияющим круглым опалом смазки на отверстии щели, проскальзывает сквозь волосы ее лобка и входит в пизду по самую рукоятку, всосанный изголодавшейся плотью… Лицо его вспухает кровью, зеленые огни взрываются в глазах и он рушится с живописной железной дорогой вместе сквозь вопящих девчонок…

Влажные волосики у него под яйцами высыхают до травы под теплым весенним ветерком. Высокая долина джунглей, лианы вползают в окно. Хуй у Джонни распухает, большие буйные бутоны вскрываются. Длинный корень весь в клубнях выползает из пизды Мэри, нащупывает почву. Тела распадаются в зеленых взрывах. Хижина рушится развалинами битого камня. Мальчик – статуя из известняка, побег вырывается из его хуя, губы раздвинуты в полуулыбке торчка в откидоне.

*

* *

Шпик закурковал героин в лотерейном билете.

Еще одна ширка – а завтра лечиться.

Путь долог. Задроты и подставы часты.

Долго мотался срок по регулярному сухостою до оазиса свиданий под финиковыми пальмами где арабские мальчики срут в колодец и валяют рокешник по пескам мускульного пляжа жуя горячие собаки и выплевывая самородки золотых зубов.

Беззубые причем строго от длительного голода, на ребрах можно отстирывать замасленную робу, такие они гофрированные, дрожа спускаются со шлюпки на Остров Пасхи и бредут на берег на ногах негнущихся и хрупких как ходули… отключаются в клубных окнах… падшие в жир нехватки-нужды продать тощее тело.

Финиковые пальмы засохли от нехватки встреч, колодец наполнился сухим дерьмом и мозаикой тысяч газет: «Россия отрицает… Министр внутренних дел рассматривает с патической тревогой… Люк раскрылся в 12:02. В 12:30 врач вышел поесть устриц, вернулся в 2:00 благодушно похлопать висельника по спине. «Что? Вы разве еще не мертвы? Наверное придется потягать вас за ногу. Ха Ха! Не могу позволить вам давиться с такой скоростью – Президент мне сделает выговор. А какой позор если труповозка вывезет вас отсюда живым. У меня тогда яйца отпадут от стыда а ведь я дослужился подмастерьем до опытного быка. Раз два три взяли».»

Планер падает молча словно эрекция, молча словно замасленный стакан разбитый молодым воришкой со старушечьими руками и вычеркнутыми глазами мусора… В бесшумном взрыве он проникает в разломанный дом, переступая замасленные кристаллы, в кухне громко тикают часы, горячий воздух ерошит ему волосы, его голова распадается тяжелым дрянным гамбасом… Старик выкидывает красный патрон и вытанцовывает вокруг своей машинки. «А, херня, чуваки, раз плюнуть… Рыбка в бочке… Бабки в банке… потаскун юный, черномазый плашкет пробитый и чуть что так сразу ноги раздвигает… Ты меня слышишь где б ты там ни был, мальчик?

Я сам был когда-то молод и внял сиренному зову легких деньжат и баб и тугозадых мальчонок и ради всего не повышай мне давление я намереваюсь рассказать тебе сказку от которой хуй у тебя восстанет и ойкнет на розовую перламутровую природу пизды или милая бурая покрытая слизью трепещущая мелодия молоденькой задницы сыграет на твоем члене как на блок-флейте… а когда стукнешься о жемчужину простаты острые брильянты соберутся в яйцах золотого паренька неумолимых точно камни в почках… Жаль что пришлось тебя убить… Старая серая кобыла уж не та что раньше… Не может лажать публику… приходится сбивать зал в полете, на бегу или же сидючи… Как старому льву что занемог дырками в зубах ему необходима эта паста амидент чтоб чувак мог все время кусать мясо… Дерьмо это со старыми львами точно тут на мальчиков перейдешь… А кто виноват, коль скоро мальчонки эти такие сладенькие такие холодненькие такие чистые в Лечебнице Св. Джеймса?? Так, сынок, вот только ригор мортиса твоего мне сейчас не хватало. Хоть немного уважай стареющего мудилу… Сам когда-нибудь можешь стать нудьгой ебучей… Ох-хо; наверное, нет все-таки… У тебя, как босоногого бесстыжего содержанта Хаусмана, есть весь набор Свернушегося Шропширского Инженю твои быстрые ноги на бункере перемен… Но этих шропширских мальчуганов не убьешь… его вешали так часто что он сопротивляется как гонококк полукастрированный пенициллиновыми восстановлениями до омерзительной силы и множится геометрически… Так оставьте нас бросать шары за пристойное оправдание и положите конец этим чудовищным обнажениям за которые шериф взимает фунт плоти.»

Шериф: «Я спущу ему штаны за фунт, толпа. Подходи. Серьезный и научный экспонат касательно местонахождения Центра Жизни. В этом типе девять дюймов, дамы и господа, измерил их сам изнутри. Только один фунт, одна педацкая трехдолларовая купюра за то чтобы увидеть как юный мальчонка кончает по меньшей мере трижды – Я никогда не опускаюсь до обработки евнуха – совершенно супротив его воли. Когда его шея резко лопнет, этот тип как говно точно встанет по стойке смирно и всех вас обтрухает.»

Мальчик стоит на крышке люка переминаясь с ноги на ногу: «Божже! Чего только мальчонке не натерпеться в таких делах. Наверняка ведь, говном клянусь, какой-нибудь старикашка липнуть станет.»

Люк падает, веревка поет как ветер в проводах, шея лопается громко и ясно будто китайский гонг.

Мальчик срезает себя финкой, гонится за вопящим пидором по центральному проходу. Пидор ныряет сквозь стекло зыбалки в грошовой галерее и читает сосюру ухмыляющемуся негру. Затемнение.

(Мэри, Джонни и Марк раскланиваются с петлями на шеях. Они не так молоды как кажутся в Порнухе… Похоже, они устали и раздражены)