Намеренное зло

Глава 5. О двойном дне того, что на первый взгляд кажется выгодным

По дороге с работы домой Матвей, как было велено, зашел в булочную за хлебом. Комкая в руках тряпичную сумку, он терпеливо топтался в хвосте очереди, которая именно сегодня, как назло, ползла с черепашьей скоростью. Наконец, он очутился у прилавка и попросил своё стандартное:

— С отрубями булочки.

Весь остальной хлеб вызывал у Алевтины Григорьевны дичайшую изжогу. Лечить напасть зельями она не желала, обращаться к докторам за помощью — тоже. Известное дело — эскулапы денег возьмут много, толку же от их советов будет чуть. А, кроме того, хлеб с отрубями самый полезный, внушала она сыну, и он послушно давился этой гадостью.

— По вам можно часы сверять, — пошутила веселушка-продавщица, молодая симпатичная деваха с косой через плечо. — Вы всегда в это время приходите. Одно и то же берете. А у нас сегодня — новинка, знаете ли. Второй день нарасхват. Не хотите попробовать?

Матвей чуть отпрянул, когда девушка наклонилась к нему, тараторя, покраснел и спросил, только чтобы отвязалась:

— Что, и впрямь так вкусно? — Помявшись, он добавил: — Наверное, надо взять.

И купил — раз уж сказал, а то вышло бы некрасиво. Да и вдруг матери понравится. Продавщица улыбнулась весело, повела плечами и вдруг поинтересовалась:

— А вы… жене берете?

Матвей даже подавился, хотя ничего не жевал, и покраснел еще сильнее, за что тут же на себя рассердился, а рассердившись на себя, рассердился и на продавщицу — за то, что позволяет себе такие вольности. Или ему просто кажется, что она на что-то намекает?

— Нет, — произнес он ровно и, схватив положенный на прилавок хлеб в хрустком пакете, на всякий случай отступил подальше, будто опасался, что девица сейчас на него набросится и чести лишать будет. Прилюдно, при свете дня. — Я не женат.

— И не были? — спросила продавщица, как Матвею показалось, с кокетливым ужасом.

— Не был, — ответил он коротко и прибавил, чтоб уж ясность внести: — И вряд ли буду.

Улыбка продавщицы чуть потускнела.

— Понятно, — серьезно кивнула она. — Бывает.

— Мне еще булочки дайте, с отрубями. — Матвей решил не рисковать и купить, что обычно. Вдруг матери хлеб не понравится. Она вообще с подозрением относится ко всему новому, неиспробованному, неизведанному.

— Конечно, конечно, как вам будет угодно, — зашелестела продавщица, уже не так любезно, с прохладцей, но вежливо. — На здоровье. — И улыбка с ее лица исчезла окончательно.

Матвею показалось, что продавщица на него за что-то обиделась, и он сразу стал вспоминать их разговор, свои действия и слова и размышлять, что же мог сказать или сделать такого, нехорошего, обидного. Пока думал, покупку оплатил и в авоську убрал, действуя больше машинально, чем осмысленно.

— До свидания, — попрощался он скомкано и вышел, все еще гадая, что же такого… когда же… на что же… думал до дома, прокручивал разговор раз за разом, но ничего не надумал. Может, ему просто показалось?

…Дома, за ужином, он предложил матери хлеб.

— Что это? — спросила она, поморщившись. — Что ты положил на тарелку?

— Это хлеб, мама. Очень вкусный. Я специально купил для тебя, попробуй.

— Спасибо, Матвей, — прохладно ответила мать, бросив вилку на стол. — Я ценю твою заботу и очень рада, что ты нашел возможным побаловать меня. Только ты, очевидно, забыл, что я больна желудком, и мне твой хлеб — еще одна ночь без сна. Ты, наверное, был слишком занят, болтая с той бесстыжей девицей в магазине, так? И совершенно не подумал о том, что твоя мать не ест эту… изделие.

— Но, мама, ты только попробуй, — произнес Матвей, ощущая себя крайне виноватым. Опять он не угодил. — Очень вкусно. Тебе понравится.

Взгляд матери из неприязненного сделался мученическим.

— И почему ты пошел в отца? Вместо того, чтобы совершенствоваться в жизни, достигать того, чего хочу… хочешь, ты травишь мать пшеничным хлебом. Ты меня совсем не любишь?

Матвей подавился словами, возражениями, уверениями, вертевшимися на языке, и быстро взяв тарелку с хлебом, отнес её на кухню. Он молча стряхнул хлеб в мусорное ведро и поклялся никогда больше не повторять подобных ошибок. Затем он нарезал крупными ломтями булки и принес в столовую.

— Вот, то, что ты любишь.

Мать кивнула, взяла хлеб и зажевала.

— Как прошел день? — спросила она без интереса, как показалось Матвею. Отвечать не хотелось, но не ответить он не мог. Глотнув чаю, он отставил чашку и сказал через силу:

— Тихо-спокойно. Лето ведь, детей нет.

Обычно разговоры про его работу затевались Алевтиной Григорьевной с одной целью — указать Матвею на его несостоятельность. После них он ходил как больной, и все думал-думал-думал, о чем-то мысленно спорил сам с собой, доказывал что-то, приводил примеры, защищался, вновь и вновь придумывал аргументы в свою пользу… Мать не уставала сыну твердить, что должность школьного библиотекаря для волшебника, пусть и среднего уровня, весьма странная. Но именно в этом вопросе Матвей проявлял нехарактерную для себя упертость и увольняться отказывался. Пусть это и стоило ему миллиона нервных окончаний.

— Ты даром тратишь лучшие годы жизни! Ты, свет моей жизни! Как ты можешь так безалаберно относиться к своему будущему? Я не для того растила тебя, чтобы ты прозябал в этом клоповнике!

Матвей неизменно склонял голову, выслушивая эти нотации, но решения своего не менял. Пусть должность не престижная, как у некоторых, но зато Матвею нравилась. Вот и в этот вечер, прилежно отвечая на вопрос, он сидел прямо, будто проглотил палку, и с деланным энтузиазмом расписывал матери, которая то ли и впрямь слушала, то ли делала вид, что слушает, как «прошел день»:

— Я книги проверял целый день. Какие еще послужат, а какие латать надо. Мне список необходимого к новому учебному году надо составить. А чтобы легче шло, я решил провести инвентаризацию, пока время позволяет. Сделать в будущем некое подобие системы, как в столичных библиотеках. Завести на каждого ученика свою карточку, где будут отмечаться книги, которые ему выданы, а не записывать все в единую тетрадь, где потом ничего найти невозможно. Конечно, в столице карточки волшебные, туда и писать, строго говоря, ничего не требуется — просто ладонь приложить, но у нас… — разоткровенничался Матвей. — Вот проверю книги по наличию, возьму список учеников и начну заполнять. Добро от Елены Ивановны уже получил.

— А кто у нас Елена Ивановна? — спросила мать, сдерживая зевок.

— Директор, мама. Это школьный директор. Я тебе про нее рассказывал, помнишь? — «Сто пять раз, не иначе. Мама, я семь лет там работаю!»

— Ах, да, конечно, — прозвучало это как «ни в одном глазу». — Знаешь, о чем я подумала? Надо бы нам письмо братцу моему двоюродному отправить. Может, возьмет тебя к себе в подмастерья, как думаешь? Столица, опять же. Размах, перспективы. Не то что местная школа.

При упоминании двоюродного брата матери Матвей заскрипел зубами и нервно потер руки — под столом, чтобы она не заметила. «Двоюродный брат», как назвала его мать, был, по сути, седьмой водой на киселе, но родственником. Собственно, матери он приходился и впрямь братом, но уж точно не двоюродным, и даже не троюродным, но почему-то это обстоятельство старательно ею игнорировалось. А если Матвей заострял на этом внимание, начинались упреки и обвинения. Впрочем, они начинались по большинству поводов, и ничего удивительного в этом не было.

— Мам…

— Но Матвей, ты только подумай! — воскликнула мать, и лицо ее стало одухотворенным, как всякий раз, когда она замышляла нечто великое, предвкушала перспективы. Матвей залюбовался, не решаясь её прервать. Одновременно ему стало горько, что не его это заслуга — счастье матери, пусть и минутное. — Ты у меня умничка, ты сможешь выкарабкаться. Ты станешь знаменитым ученым, прославишь мое… свое имя. Я уже вижу, как ты стоишь за кафедрой и читаешь лекции. Да, тридцать лет потрачены впустую, но еще есть шанс.

По мнению Матвея, тридцать лет его жизни были потрачены на попытки угодить и угадать.

— Вот с кого тебе надо брать пример, — продолжала мать, всплеснув руками. — Алекс! Великий волшебник! А ты в школе детям книги выдаешь, это ли не провал? Нет, решено. Буду ему писать. Умолять, чтобы сжалился над сестрой своей, взял сына ее неразумного в подмастерья. Вдруг повезет.

Матвей вновь стиснул зубы так, что они скрипнули, сжал кулаки — каждый раз при пении хвалебной оды незнакомому ему Алексу его начинало трясти от бешенства. Алекс олицетворял — словно бы издеваясь — все, к чему должен был стремиться Матвей. Все, что мать так и не смогла из него выжать, несмотря на приложенные усилия. И постепенно Матвей начал ненавидеть этого неведомого родственника так, как будто он лично мешал ему жить. Будто именно он, Алекс, виноват в том, что Матвей не смог, не оправдал, не сдюжил, не достиг…

Мать ставила Алекса в пример — Матвей тихо сходил с ума от несоответствия; мать восхищалась Алексом — Матвей закипал от ненависти, которую не мог выплеснуть; мать приказывала на Алекса равняться — Матвей выл от тоски, ему хотелось разнести на куски и этот дом, ставший тюрьмой, и этот мир, такой несправедливый и жестокий.

И постепенно, исподволь, Матвей стал воспринимать Алекса как врага личного, собственного, непримиримого. Он рисовал в уме картины священной мести, в коих повергал соперника в трепет и ничтожество одним своим мужественным видом. И когда он возвращался домой несомненным триумфатором, мать обнимала его, целовала в лоб и говорила: «Матвей, я горжусь тобой».

Иногда — когда мать переходила все границы — ему хотелось убивать. Просто выйти на улицу и начать убивать. Силенок ему не хватало, смелости тоже, но желание от этого не проходило. Иногда хотелось схватить мать за шею — особенно когда она с всезнающим видом читала ему нотации — и давить, пока у неё глаза не вылезут из орбит. Пока она не прохрипит: «Прости, ты мой самый любимый… самый любимый просто так…»

Но это бывало крайне редко. Чаще Матвей был послушным, инфантильным, вяло тянущим свою лямку в школе и безмерно любящим мать сыном.

— Матвей, ау. Ты опять меня не слушаешь.

— Прости, мама. Я задумался. Прости.

Мать тяжело вздохнула, обвела комнату взглядом, словно призывая предметы мебели в безмолвные свидетели скудоумия сына, и сказала:

— Сегодня же напишу письмо. Ты ложись спать, а я пойду писать. Завтра отправишь почтой.

— Но… мама! Мне этого не надо!

— А кому это надо? — оскорбленно выпрямилась мать. — Мне? Незнакомому дяде? Кому? Матвей, ты сам не знаешь, что для тебя будет лучше, зато это знаю я. Для этого и существуют матери. Наш, материнский, долг — воспитать правильного сына, за которого не будет стыдно. Который послушен и уважителен. И уважаем, разумеется. Матвей, я верю в тебя. Ты способен на большее. Поэтому письмо — не обсуждается.

— Но у меня есть работа. Я не собираюсь переезжать ни в какую столицу, пойми.

— Ну, разумеется, собираешься. И я поеду с тобой — мне давно осточертел этот городок. Работу поменяю, опять же. Все какое-то разнообразие.

— Мама! Я уже взрослый и сам отвечаю за себя. Мне не нужны провожатые. Если я соберусь ехать, то один.

— Не спорь с матерью. Я лучше знаю. И потом — какие провожатые? Тебе тридцать лет, ты вполне самостоятельный мужчина, а я еду только за тем, чтобы… скучно здесь, все обрыдло, надоело, говорю же. Надо обстановку радикально сменить. Я бы и без тебя уехала, но раз уж так удачно совпадает…

Матвей взял стакан с водой и стал пить, чтобы в образовавшуюся паузу поразмыслить. Он начал машинально считать глотки и разозлился на себя еще и за это. Тянуло встать и заорать — не хочу! Швырнуть стакан об пол — не буду! И затопать ногами — совсем как маленький ребенок. Но Матвей даже в детстве себе такого не позволял. Не позволил и сейчас. На седьмом глотке он отставил стакан и ровно произнес:

— Мама, начнем с того, что я не хочу никуда ехать. Мне не нужен твой Алекс, столица и все то, о чем ты…

Глаза матери стали строгими, засверкали укоризной, обидой, когда она прервала сына:

— Матвей, ты меня совсем не любишь, да? Ты совсем меня не любишь. Я это вижу.

— Мама! Нет! Я… не «не люблю» тебя! — Сказать просто «Я тебя люблю» у Матвея не поворачивался язык. — Ты не права! Но я не хочу никуда ехать! Я здесь живу, работаю, мне не нужен твой Алекс! Пожалуйста, не надо ему писать! — Эмоционально взмахнув руками, Матвей задел чашку с чаем, она упала на пол и разбилась. Содержимое разлилось по ковру.

— Матвей! — воскликнула мать. — Не веди себя как капризный ребенок. Ты поступаешь плохо.

— Мама, я не хотел…

— Приберись тут. И марш наверх, ужинать ты сегодня больше не будешь.

«Тридцать лет, — думал Матвей по дороге в комнату. — Мне тридцать лет исполнилось недавно, а меня отсылают в комнату, как десятилетнего. И самое ужасное — я иду. Как будто так и должно быть. Неужели этому не будет конца? Мама, ну почему все так сложно?»

Очутившись в комнате, Матвей улегся на кровать, смежил веки и выдохнул. Он расслабился впервые с тех пор, как проснулся. Хотя с некоторых пор у него стало возникать неприятное ощущение, что он и не просыпается вовсе, а наоборот, засыпает и попадает в чей-то кошмар, где есть мать, школьные будни и завышенные ожидания. А самое ужасное, что события перестали четко квалифицироваться как «приснилось/было в реальности». Ярлычки, что ли, повесить? Или записывать начать? Матвей решительно запретил себе думать об этом, потому что мысли сбивали с толку еще больше. Пошарив рукой сбоку, он выудил из-под одеяла книжку, которую вчера выкинул из окна, и за которой пришлось спускаться в сад (а заодно и ботинки принести), и открыл в первом попавшемся месте. Хммм…

«Всех благ…» было написано на чистом листе.

— И вам, — машинально ответил Матвей. Он был воспитанным мальчиком. Хотя нет, простите, не мальчиком, а мужчиной, тридцать лет и все сопутствующее. И почему ему все время казалось наоборот?

«Бери ручку и бумагу», появилась надпись ниже.

«Наверное, я все-таки уснул, только сам не заметил как, — подумал Матвей. Его мир вдруг сделал кульбит и стал другим. Волшебнее, чем волшебный. Сказочнее, чем сказочный. Очертания предметов расплылись, цвета то становились болезненно яркими, то сливались в одно безликое серое пятно, и различить обстановку стало невозможно. Матвей протер глаза, но мир отказывался возвращаться в нормальное состояние. — Ведь такого не может быть в реальности, правда? Кому бы я мог понадобиться в обычной жизни?» Книга выпала из его ослабевших рук, общение перешло на другой уровень.

Матвей не стал удивляться — зачем? Если кто-то с ним связался, значит, так надо. И когда в его голову стала потихоньку закрадываться темнота, Матвей не возражал. Ведь сон — он на то и сон, чтобы в нем происходило невероятное.

«Иди», — сказала темнота в голове, и Матвей пошел. Сев за стол, он вооружился ручкой, листом бумаги и быстро застрочил какую-то записку. Руки почему-то тряслись, и выходило криво и косо, буквы скакали в разные стороны, разбегались, как тараканы, наползали одна на другую. Но смысл уловить было можно — по крайней мере, так показалось самому автору записки, когда он мельком оглядел написанное. Темнота в голове занимала все больше места — она противно копошилась то тут, то там, шевелила щупальцами и от этого шевеления у Матвея волосы дыбом вставали, но возражать он не смел. Если бы здесь, в этом невероятном размытом мире грез, была мама, он бы спросил, что с этим делать, но её не было, а сам он… растерялся. Не знал, как быть.

Отложив ручку, Матвей устало откинулся на спинку стула, свернул записку, протер между ладонями, и она исчезла. В следующее мгновение Матвей словно бы очнулся от сна, осознал себя сидящим за столом и ощутил, что темнота в голове никуда не пропала. И ручка, которой он записку строчил, лежала там, где он ее оставил во сне. Так значит, это был не сон?

— Кто ты? — спросил Матвей, когда темнота удовлетворенно погладила его по голове. Его передернуло от этого ощущения, и язык сам собой вытолкнул слова.

— Я — твоя лучшая подруга. Разве ты не знал? Я помогу тебе, — сказала темнота добрым голосом. — Вместе мы развеем твои страхи.

— Мои страхи?

— И повергнем твоего врага. Твоего истинного врага, разве не об этом ты мечтал?

— Моего врага? — эхом отозвался Матвей. — Моего врага?

— Александра, — пояснила темнота чуть раздраженно, и в этом легком, ненавязчивом раздражении Матвей с ужасом уловил интонации матери. — Разве он — не твой враг?

— Мой! Не мой! — откликнулся Матвей эхом. — Враг! Но… как? Кто ты? Почему?

Темнота упруго развернула кольца и заняла все свободное пространство в голове, отчего по телу Матвея прокатились болезненные судороги, а к горлу подобралась тошнота. Он дернулся, хотел закричать, но темнота приказала:

— Молчи! О нас никто не должен знать!

— Но… мама?

— Нет, даже она.

— Мама догадается, — сказал Матвей жалобно. — Она обязательно догадается. Я не смогу ей соврать.

Темнота вкрадчиво рассмеялась, отчего Матвей упал со стула, больно ударившись головой об пол:

— Я тебе подарок оставила. И чу — про нас молчок. Я запрещаю…

Темнота ушла, как не было, оставив после себя уже знакомое ощущение полнейшей физической беспомощности. Но в этот раз Матвей справился и встал на ноги до прихода матери. Он уже поднимал стул, когда дверь распахнулась:

— Что опять произошло? У меня будет сегодня хоть минутка покоя?

— Ничего. Стул упал.

— Стул упал, — скептически повторила мать. — Почему?

— Я шел к столу и задел его. Неудачно. Мама, это случайность. Бывает. Упал и упал, подумаешь.

Мать развернулась и вышла, не сказав более ни слова, и Матвей облегченно вздохнул и подошел к столу, на котором, как обычно, царил идеальный порядок. Темнота в голове сказала, что «оставила подарок». И где же он? Или нужно заклинание прочитать? Но какое?

И тут воздух на краю стола подернулся рябью, замерцал, расплылся. Секунда — и перед Матвеем возникла… палочка с девчачьей звездочкой на конце. Волшебная? — недоверчиво подумал он, протягивая руку и тотчас её отдёргивая. Трогать палочку он не стал, вовремя одумался, но осмотрел пристально.

— И что это? — спросил он вслух — то ли у темноты, то ли у самого себя, то ли у мамы. — Неужели и впрямь волшебная? Откуда такой раритет? И с этим идти воевать с врагом? Да он от смеха скончается, когда меня с этой штуковиной увидит. Или она не заряжена и надо отдубасить ею Александра по голове?

Простейшее заклинание левитации — и палочка воспарила в воздух, застыла перед Матвеем на уровне глаз. Он вгляделся в звезду и крякнул — вот оно. Заводское клеймо, ни с чем не перепутаешь. Значит, ПДИЖ. Не волшебная палочка в истинном, можно сказать, первобытном значении этого слова, но близко.

Да и откуда бы взяться палочке волшебной в их веке? Последняя, поди, в музее столичном плесневеет, а как совсем плесенью покроется, так ее на опилки отдадут. Хоть какая-то польза будет. Волшебные палочки сейчас уже никто не использует — накушались волшебники в свое время так, что до сих пор некоторые вздрагивают лишь при одном упоминании древнего как мир артефакта.

Кто в свое время додумался изготовлять их в масштабах королевства, доподлинно неизвестно, но не потому что плохо искали — а потому что прятался изготовитель хорошо. Знал, что по головке не погладят. А может, это был не один умник — уж больно масштаб велик — а группа заговорщиков, стремящихся внести смуту в умы других волшебников и в жизнь королевства.

Матвей склонялся ко второму варианту. Дело в том, что волшебные палочки их королевства не усиливали силу заклинаний, а исполняли желания. Любые, даже самые глупые, наивные и бесполезные. Но — всегда есть это «но» — исполняли в своем собственном понимании, весьма своеобразном. Так, что желающий после воплощения мечты потом долго в больнице отлеживался, если вообще жив оставался.

Например, пожелал волшебник много силы — и стал муравьем. А что? Они обладают огромной силой и выносливостью, поднимают демон знает сколько больше своего веса. А желающие обладать великой волшебной силой становились подчас артефактами или амулетами. Алкавшие знаний превращались в книги; желавшие славы — тут простор для воображения был настолько велик, что большинство этих самых желавших до сих пор не нашлись. Зато на свалках прибавилось различных статуй. И никакие уточнения, доходящие до идиотизма, не помогали. Палочки, словно насмехаясь, находили изъяны и трактовали желания по-своему.

Поэтому век их был недолог, что-то около ста лет. Да и то, в последние несколько десятилетий их активно собирали и уничтожали, потому что вред они наносили огромный. Кто-то скажет, что, мол, волшебники сами виноваты, нечего желать всего и сразу. Работать кропотливо надо, стараться, усилия прикладывать, тогда и результат будет, пусть двести лет спустя, когда волшебнику жевать твердую пищу и передвигаться без посторонней помощи будет затруднительно, но… зато сам, без эксцессов, заслуженно.

Так или иначе, палочек осталось мало. Одна или две, да и те в музеях. Но, как известно, свято место пусто не бывает. ПДИЖ недалеко ушел от волшебных палочек. Когда есть спрос, всегда найдется умелец, что будет мастерить и продавать. ПДИЖ — предмет для исполнения желаний. Любой — хоть ведро, хоть кактус, хоть кролик в шляпе, главное, чтобы заводского изготовления и с гарантией, иначе претензии потом предъявлять замучаешься, если что-то пойдет не так. В этом состояло их главное отличие от волшебных палочек. Хотя с этими ХДИЖами (Матвей про себя называл их — хренью для испоганивания жизни) вечно получалось все не так, и зачем их продолжали производить до сей поры, он понять не мог. Ведь палочки запретили, почему нельзя запретить и ПДИЖ? Какова бы ни была причина, завод-производитель-зачаровыватель имеется, работает, и может, если что, волшебника предоставить для гарантийного возврата желаний обратно, туда, где им самое место — в мозги череды охочих до легкой наживы.

Матвей покрутил палочку так и сяк, но никакого подвоха не увидел. И что с ней делать? И… откуда такая активность? Ненавидел он Александра по-тихому столько лет, и было в этом какое-то утешительное постоянство. Мать шпыняла его за несовершенство и неумение дотянуть до какого-то там гипотетического «уровня», сам Матвей винил Александра, которого и в глаза не видел, за то, что тот дал матери повод говорить эти ужасные вещи, за то, что оказался бы лучшим сыном, чем он, Матвей, за все невольные разочарования своей жизни. Ведь если бы не этот Александр, Матвей был бы… да что теперь говорить!

Оставив палочку на столе до получения дальнейших указаний, Матвей прилег на кровать и уснул. «Можно ли спать во сне? — в полудреме закралась в его голову мысль. — И можно ли при этом видеть сны? Яркие, красочные, составляющие резкий контраст со снами реальности или с жизнью реальной. И как отличить одно от другого? Где она, правда? Где найти ориентиры, точные, твердокаменные, на которые можно было бы опереться без опаски угодить в очередной сон?»

Приснился Матвею поединок. Или не приснился, а произошёл на самом деле — кто разберет? Поединок между ним и истинным врагом, пусть его имя будет Александр. Он был до странного похож на героя с обложки той книги, что Матвей недавно купил. Они стояли друг напротив друга на бескрайнем, выжженном волшебством плато. Они смотрели друг на друга — пронизывающе, оценивающе, и не было ни в одном из соперников ни капли страха. Они верили в себя, в свои силы, и для Матвея это было совершенно новое ощущение. Не бояться, быть спокойным, отбросить сомнения, избавиться от ежесекундно терзающих душу колебаний.

Ударил гонг с небес и возвестил начало поединка. Волшебники не пошевелились — вместо них заговорили заклинания. Воздух вспахали молнии — алые, как кровь, смертоносные и стремительные. Они кинулись в атаку, сверкая и звеня. Схлестнулись, отступили и сшиблись вновь. Запахло озоном. Мир содрогнулся, отшатнулся в испуге, но волшебники не двинулись с места. Они сражались не на жизнь, а на смерть.

Матвей ликовал — да, он мог умереть, но в битве, не скуля и не жалуясь, выложившись до самого конца! Он впервые в жизни ощутил подобие свободы — внутренней, когда не существует слова «нельзя», когда можно действовать без оглядки на то, что скажут или не скажут окружающие, когда дозволено если не все, то почти все, и есть лишь один путь — вперед, только вперед, и будь, что будет! Это ли не величайшая честь, предел мечтаний?

Молнии взвыли и туго натянутыми струнами ушли сквозь землю, которая от этого вздыбилась и протестующе застонала. Фонтан земли выстрелил в воздух, оставив после себя две воронки.

В дело вступили смерчи. Матвей сотворил черную воронку и удивился мимоходом, откуда ему известны боевые заклинания. И откуда силы взялись? Думать было некогда, сражение набирало обороты и становилось все яростнее, неистовее. В нем, как и прежде, не было страха — лишь дикое возбуждение и лихорадочное упоение боем, нарастающее желание проверить, насколько его, этого нового Матвея, хватит. Воздух искрил от напряжения, весь мир застыл в ожидании развязки, и даже боги, кажется, подсматривали одним глазом за сражением.

Сосредоточившись, Матвей отправил смерч в Александра, который не успел поставить щит. Соперника отбросило назад, опрокинуло на спину. В ликовании Матвей вскинул руки для создания смертельного — победоносного — заклинания.

— Приди! — взвыл он не своим голосом, а может, голос и правда был не его.

И она явилась — сама Смерть. Не скрюченная старуха, из всех достоинств которой можно отметить лишь посох, отбирающий жизнь, а прекрасная девица, похожая на всех принцесс, о которых Матвей когда-либо читал, разом. Она явилась, и время остановилось. Стих ветер, оцепенело все вокруг. Смерть плавно спустилась с небес. Легкое, воздушное одеяние весьма нескромно облегало ее фигуру, однако Матвей глаз не отвел и краснеть тоже не стал, как вышло бы раньше. Смерть посмотрела на него, и в её взгляде неодобрение ему почудилось и невысказанное обещание скорой встречи. Откуда? У него похолодело в груди; вдруг из ниоткуда навалилась такая тоска, что захотелось плакать, руки сами собой опустились, эйфория испарилась. Но Смерть уже перевела свой взгляд на Александра, и Матвей вновь преисполнился воодушевления, словно и не было секундой раньше тревожного уныния в душе. Смерть тем временем подлетела к поверженному волшебнику, опустилась перед ним на колени, ласково провела рукой по его лицу и произнесла нежно:

— Ты был выбран. Ты пойдешь со мной?

И Александр пошел. А точнее, пошла его душа. На глазах изумленного Матвея эта душа, оказавшая бесплотной копией его соперника, отделилась от тела и рука об руку со Смертью воспарила в небо. На лице Александра играла счастливая, чуть безумная улыбка, и создавалось впечатление, что он Смерти рад. Что он ждал её, как дорогого друга, и наконец дождался.

А Матвей смаковал победу. Ощущение силы наполнило его, как воздух наполняет воздушный шар. Он не смог сдержаться и крикнул, даже взвыл — торжествующе, освобождённо. Если бы его могла видеть мама… она бы возгордилась! Она бы полюбила. Она бы…

— Матвей! Матвей! Проснись! — Кто-то настойчиво тряс его за плечо. — Матвей, я кому говорю! Просыпайся! Уже девять часов. Ты на работу опоздал!

Матвей испуганно вскинулся на кровати, как бывает, когда пробуждение резкое и неожиданное. В голове стоял туман, во рту пересохло, сглотнуть не получалось, и в первое мгновение он совершенно потерялся — где он, что с ним, кто эта женщина со злыми глазами? Почему она трясет его, великого победителя? Как посмела вообще прикоснуться к нему? Он даже успел разозлиться и махнуть рукой неловко.

Но пара секунд — и все встало на свои места. Матвей вспомнил, очнулся, пришел в себя и чуть не заплакал от огорчения. Неужели все это — сон? И нет никакой уверенности, ни силы, ни торжества. Нет победы. Нет, и быть не может. Зато есть мама, опостылевший быт, скучная работа, булочки с отрубями и походы в магазин раз в два дня. Есть недовольство собой, чувство вины, грызущее тебя не хуже оголодавшей крысы, и мысль покончить со всем этим раз и навсегда, все чаще всплывающая в голове. И упреки, упреки, упреки. Высказаны ли они открытым текстом, или выражены жестами, исподволь, замаскированы под одобрение, Матвей за столько времени научился выискивать настоящий, глубинный смысл. И правильно понимал то, что имелось в виду, когда мама говорила: «Ты должен уметь настаивать на своем, ты должен сделать карьеру, тебя ждет великое будущее».

— Я проспал? — прошепелявил он, пытаясь прийти в себя. — Сколько времени, говоришь?

— Девять! И я уже сама опаздываю! — припечатала мать. — Соня. Тридцать лет — а туда же. Ну-ка марш в ванную умываться, чистить зубы. И на работу. Обойдешься без завтрака — некогда уже.

— Мам, ты не волнуйся, я разберусь. Иди на работу. В школе каникулы, так что никто не заметит, что я опоздал. И ничего страшного в этом нет.

— И ты опять спал одетый! — воскликнула мать недовольно. — Неужели так сложно надеть пижаму? Почему в уличных брюках? Я же стираю твое постельное белье каждую неделю! Неужели так сложно уважать мой труд?

— Мама, я… сам постираю. Не волнуйся. Иди на работу, а то опоздаешь еще и ты.

— Единственный сын… — мать покачала головой. — Все свои надежды я вкладывала в твое воспитание, все силы, а ты…

— Мама! — Матвей вскочил с постели слишком резко, пошатнулся, схватился за мать — машинально, чтобы не упасть.

И почувствовал, как она окаменела. Быстро отняв руку, он виновато произнес:

— Прости, я случайно. Я не хотел…

— Нет, Матвей, ничего. Ты же мой сын. Любящие родственники должны обниматься, держаться друг за друга. Это естественно. Ты не должен извиняться за это.

Матвей стоял, смотрел в пол пару секунд, а зачем стремительно скрылся в ванной. Ему нужно было время — освоиться с очередной реальностью, которая оказалась плоха. Никуда не годилась реальность. Та, что снилась — или не снилась? — была куда лучше. Как их разделить? Как понять, которая настоящая? Матвей ущипнул себя за руку — больно. Значит, он не спит? Или просто спит очень крепко? Демоны побери эту неоднозначность и чудовищную разницу между реальностями… Если бы можно было выбирать…

На помощь пришла темнота. Она заползла в его голову — свободно, как к себе домой. Устроилась поудобнее, обняла бархатными щупальцами и ласково прошептала:

— Реально то, что ты хочешь. Это же просто. Ты хочешь быть победителем — будь им. Победи своего врага. Александра. И станешь свободным.

— Своего врага, — прошептал Матвей, усевшись на край ванны. — Победи своего врага. Александра.

Но… как же так? Разве это правильно? Разве это поможет? Он этого Александра и в глаза-то не видел. В чем смысл? Где подвох? Мама не зря говорит, что простота хуже воровства. Говорит, что надо сначала все обдумать, спросить ее совета, и только потом решать. Но темнота запрещает! Матвею никак нельзя было рассказать маме об этих разговорах, а очень хотелось, и от этого внутреннего противоречия он совершенно растерялся.

Ему бы инструкцию, где черным по белому написано, как быть, а нету инструкции. Не предусмотрены жизнью инструкции. А решать самому — быстро, здесь и сейчас, возможным не представлялось совершенно.

— Александра? — выдавил он. — Его придется убить? Правильно я понял?

— Правильно, — прошептала темнота. — Жизнь любит смелых и решительных. Я помогу… я буду вместе с тобой. Это так просто — возьми и сделай. Возьми — и сделай. Возьми — и сделай…

Сквозь окутавшую разум Матвея темноту пробился мамин настойчивый голос:

— Матвей! Я ушла!

— Да, мама. До свидания, — проблеял вежливый сын, но язык не слушался, и на деле вышло что-то невразумительное. И из-за двери ванной, которая к тому же находилась в спальне, не слышимое.

— Спокойнее, — сказала темнота. — Она ушла. Выходи.

Матвей вышел из ванной, забыв умыться. Ноги словно сами собой понесли его к столу, а руки схватили ту самую, оставленную вчера, палку. ПДИЖ.

— Портал, — скомандовала темнота.

— П-портал? Н-не умею.

— Умеешь, — усмехнулась темнота и плавно перетекла в его голове слева направо, отчего по телу Матвея пробежали мурашки. Он передернулся весь и покачнулся, выронив палочку. — Осторожнее! — прикрикнула темнота недовольно, и Матвей вжал голову в плечи. — Волшебство не терпит рассеянности! Портал!

И Матвей создал портал — куда, каким образом, откуда взял заклинание, путь и силы, не понял. Но портал открылся.

— Бросай! — скомандовала темнота, и Матвей снова повиновался.

Портал поглотил палочку и захлопнулся, а растерянный волшебник так и остался стоять рядом со столом.

— Ты все можешь, — сказала темнота. — Просто еще не знаешь об этом. Ты обретешь величие, сразившись с врагом.

— Но как я к нему попаду? Я даже не знаю, где он находится.

В это мгновение, задавая вопрос, Матвей поверил, что нашел выход. Что Александр — враг и только его смерть принесет покой в его, Матвея, жизнь. Эта уверенность бальзамом пролилась на душу, затушила пожар сомнений и избавила от мучительных раздумий и тревоги. Волшебник воспрянул духом, расправил плечи и произнес пафосно:

— Он — мой враг. — Глаза его воинственно блеснули. — Сразиться. Поединок. Но когда?

— Не все сразу, мой друг, не все сразу. Ты должен научиться, ты должен принести жертву, — прошипела темнота и змеей выскользнула из головы Матвея, бросив напоследок: — Жди…

Матвей вполне предсказуемо рухнул на пол — колени задрожали как желе, в которое ткнули ложкой, подогнулись и отказались держать тело. «Вот демоны», — успел подумать он, прежде чем болезненные судороги свели все тело.

Лера по-прежнему сидела в библиотеке, уже минут двадцать. Всё это время она смотрела на записку и не могла ни слова разобрать — курица лапой мазюкает и то разборчивее. Сплошь восклицательные знаки и заглавные буквы ни к месту. «И что это? — раздраженно думала Лера. — Опять чьи-то шутки? Тот же шутник или новый отыскался? И откуда такие возможности по проникновению в чужой дом вроде бы не самого слабого волшебника? И зачем? — Разгладив довольно мятую бумагу, Лера в сотый раз всмотрелась в написанное. — Помощь… не помощь? Бред сумасшедшего…»

Больше всего ей не нравилось, что она понятия не имеет — стоящее это дело или нет. В конце концов, доверять анонимам — себе дороже, как доказывал её недавний печальный опыт. Была ли утренняя записка шуткой или имела под собой реальную основу? Стоит ли продолжать копать с риском быть вычисленной и предоставленной в будущем самой себе, без защиты и протекции? И что делать с запиской номер два? Как прочитать?

Задавшись последним вопросом, Лера хмыкнула и ответила сама себе — волшебница она или куренок. Обещанные полчаса уже давно миновали. Сосредоточившись, она без труда вспомнила нужное заклинание, еще десять минут ушло на подготовку и тщательное проговаривание и — вуаля! Буквы сами собой выстроились в ровные ряды, понятные слова и законченные осмысленные предложения.

И только Лера собралась прочитать записку, как в библиотеке заклубилась чернота портала. Ей тотчас захотелось отвесить себе хорошего пинка за дурость. Идиотка и есть. Разумеется, Александр заметит. И придет проверить, кто на его полянке хулиганит. Но позвольте, почему тогда записки не привлекают его внимания? И не кроется ли здесь какой-нибудь двойной, а то и тройной смысл? Подвох на подвохе?

Вороватым, но уже опробованным жестом сунув записку за пояс юбки, Лера потыкала и без того изрядно помятую бумажку пальцем, чтобы утрамбовать понадежнее, и схватила первую попавшуюся книгу. Открыв, она пристально уставилась в страницу, буквы на которой как связный текст в спешке не воспринимались. На все это ушло от силы три секунды. Затем из портала показался Александр, мрачный как туча.

— Ты что делаешь? — спросил он, не утруждая себя приветствием.

— Читаю, — подняла глаза Лера. — А что?

— Ты колдовала. — Это он сейчас ее обвиняет? Может, ей костер сотворить и ритуально сжечься, как ведьме?

— Текст непонятный попался, — Лера закрыла книгу, демонстративно потыкала в нее пальцем и открыла вновь на первом попавшемся месте. — И полчаса ваши уже истекли давно.

Александр посмотрел, куда она тыкала, и даже с того расстояния, что было между ними, Лера заметила, как поменялось его лицо. Равнодушие трансформировалось в интерес, смешанный с недоверием.

— А что там может быть непонятного?

— А вы оттуда видите? — буркнула Лера. — У вас глаз орла. Заклинание или врожденное?

— Вероятно, все вместе, — не стал спорить Александр. — Мне просто обложку видно. И не понятно, чего тебе, прости за тавтологию, может в этой книге быть непонятно?

Подозревая неладное, Лера нервно захлопнула книгу, глянула на обложку и вспыхнула, словно маков цвет. Мда, пронеслось в голове, и впрямь, все кристально ясно. Кроме одного — какого демона это… пособие по занимательной гимнастике забыло в библиотеке Александра, отрешенного и повернутого на науке волшебника?

— А почему бы и нет? — ответил Александр на невысказанный вопрос, и Лера стало еще хуже. Он что, мысли ее прочитал? Её аж передёрнуло. Страшнее этого казалась лишь перспектива быть выпотрошенной очередным жаждущим ее крови волшебником.

«Посмущалась и будет, — строго сказала себе Лера. — И бред нести тоже переставай — мысли читает он, как же. Хватит жеманиться. В конце концов, тебе не пятнадцать лет, чтобы краснеть при виде… хммм… вида спереди».

Она с треском захлопнула книгу.

— Если это все, то могу я продолжить? — спросила она с нажимом.

Александр некоторое время стоял неподвижно, а затем в два шага оказался рядом, сел на диван и уставился на Леру. Ей пришло в голову, что буквально недавно с таким же пытливым выражением он осматривал подопытную мышь перед тем, как лишить бедолагу жизни. Решив, что она не гордая, а временные тактические отступления — еще не проигрыш войны, Лера подалась назад.

— Значит, не могу?

Александр моргнул и спросил:

— Что?

Лера старательно подавила вздох, ощущая, как раздражение на невнимательного мужа пересиливает страх, воодушевилась этим фактом и повторила недавний вопрос:

— Я могу продолжить?

— Я могу рассматривать это как приглашение?

Волшебница посмотрела на мужа как на сумасшедшего:

— Рассматривать что? Какое приглашение?

Он кивнул на книгу.

— Сегодня ночью. Я могу прийти? Я правильно понял твой интерес?

Лера своим ответом не просто подавилась, она зашлась кашлем так, что слезы на глазах выступили.

— Хыр-хыр… — просипела она, размахивая руками, как ветряная мельница, словно это могло помочь. — Не стоит…

— Тогда зачем? — продолжал расспрашивать Александр, и интерес в его глазах был далеко не плотского характера. Лере стало не по себе — он узнал? Он сам посылал записки? — Зачем ты читаешь эту книгу? Зачем колдовала? В чем дело?

Где-то испуганная, где-то раздраженная, а больше всего голодная и злая на весь свет, Лера швырнула книгу на пол.

— Да ни в чем! Просто интересно стало! Гипотетически! А колдовала — не подумала, что ты сразу же примчишься допросы учинять! — Захваченная переживаниями, Лера даже не заметила, как перешла на неуважительное «ты». — Слово нашла непонятное, вот и значение выясняла! Все проще, чем со стремянкой словарь нужный искать, да?

Слава всем богам, Александр не стал допытываться дальше, потому что после сего заявления фантазия Лере иссякла. Она сомневалась, что волшебник ей поверил, но, как бы то ни было, он оставил её в покое. Однако у неё было дурное предчувствие, что это до поры до времени. Что он вряд ли забудет и спустит на тормозах. И она не знала, что делать. Точнее, знала одно — если что-то делать, то быстро, пока он занят таинственным экспериментом с ее посильно-невольным участием, и не до того ему, чтобы копаться в секретах своей как бы жены.

— Как скажешь, — обронил Александр, вставая с дивана, и Лера незаметно перевела дух. — Как скажешь, дорогая.

И, чтобы его демоны поджарили, испарился. И только через несколько минут, придя в себя, Лера заметила на письменном столе дымящуюся розовым чашку, а также поднос с едой и мерцающие в воздухе слова: «Проверю». Относилось ли это к ее выдумкам и неопределенным планам, или к огню, которым предстояло давиться, судя по всему, самостоятельно, или и вовсе к количеству поглощенной перед пыткой еды (которая, кстати, едва помещалась на подносе), Лера гадать не стала — неблагодарное дело, да и нервные клетки дороже, а то они в последнее время пачками кончали свои крохотные жизни самоубийствами. И оставалось их катастрофически мало…

Эту ночь Лера провела без сна. Она заперла дверь на замок, подперла стулом, и хотела было заклинанием припечатать для верности, но потом передумала. Во-первых, это только спровоцирует её мужа на внеплановый визит, который может закончиться тем, что первый попавшийся Лере под руку предмет снарядом отправиться ему в голову. А во-вторых, вопрос — чье волшебство сильнее — и не вопрос вовсе, поэтому стоит ли потеть?

Она старалась, считала овец и кроликов, но заснуть все одно не могла. Александр и его внезапное предложение — это только полбеды. Лера прочитала записку — трясясь, как заяц, от страха быть застуканной, съёжившись под одеялом, утянув туда с прикроватной тумбочки небольшую лампу.

Записка была короткой:

Особенно ее порадовали слова «основной» и «ритуал». Подразумевает ли это, что есть еще и побочные, не основные ритуалы? И сколько их? И выживет ли после этого ритуального безумия одна недальновидная и неопытная недо-волшебница?

И вообще, откуда подобная осведомленность? Неужели все-таки её муж?.. Или его враги? Тоже не самый перспективный вариант. И опять же — если ей повезет разжиться информацией, как ответ передать? Куда? На деревню непонятно кому?

Еще не отпускали мысли о родителях, которые так далеко, выращивают овощи и знать ни о чем грустном не знают. Да и не хотят знать.

Ночь медленно отсчитывала секунды; она не спешила сдаваться новому дню, она пугала шорохами неизвестного происхождения, она играла легким ветерком и блеклым лунным светом из-за набежавших тучек; и в этом нарочито неторопливом течении можно было увязнуть с головой, захлебнуться, как в болотной трясине, или сойти с ума от ожидания.

Лера сидела на кровати, облокотившись на подушки и широко открыв глаза. Прочитанная несколько десятков раз записка отправилась туда же, куда и первая — под матрац. Если бы так же просто можно было выкинуть, хотя бы ненадолго, мысли из головы и безотчетный страх из души!

Но все проходит, хорошее и плохое, и эта ночь не была исключением.