Кратко

Играя сегодня в гольф, я нечаянно отшиб сороке голову. Да-да, любовь моя, да-да. Ну, если не сороке, то какой-то другой птице — мячиком, прямо в воздухе. Птица упала. Я подошел к ней через всю лужайку, толком не понимая, что мне только что привиделось: какой-то непонятный черный комок рухнул на землю. Я хорошо размахнулся, да и глазомер у меня тоже не плох, но есть такие моменты, когда не важно, смотришь ты или нет. Клюв у сороки был открыт, будто она сама отказывалась поверить в случившееся. Я поднял мячик и посмотрел на оставшийся на нем кровавый след. Затем слегка поддел мертвую птицу ногой, стараясь откатить ее в ту часть площадки, где трава погуще. Здесь я тебя и похороню, о крылатое создание, что оказалось на пути моего мячика для гольфа. Ибо только мне одному известно о твоей мертвой голове.

Мое детство прошло в доме, на заднем дворе которого имелись бассейн и что-то вроде сарайчика с душем, где можно было переодеться, если вам хотелось поплавать. А еще там была моя старшая сестра. А у нее ухажеры. Обычно, когда они приходили поплескаться в нашем бассейне, я куда-нибудь сваливал, потому что моя старшая сестра приваживала к себе ухажеров, и было бесполезно надеяться, что к нам в гости придет какая-нибудь девушка. Мне уже стукнуло четырнадцать. Другие девушки ходили в бассейн при клубе, поэтому я тоже ходил в бассейн при клубе, и там они сидели, девушки, которые были старше меня. Ряды ног, ряды солнечных очков, ряды глуповатого хихиканья. Они были не против, чтобы я тоже подсаживался к ним. Они знали, что я рассматриваю их — вряд ли бы моя сестра обиделась, потому что я был единственным их кавалером. Да-да, любовь моя, да-да. Я подавал им лосьон. Да-да, любовь моя, да-да. Это было мое лето, два моих лета, мои длинные уик-энды, вся эта неожиданно свалившаяся на город солнечная погода. Ни одна из тех девушек мне не нравилась. Я не смог бы нарисовать тебе, что открывали их купальники, хотя, наверное, именно туда я, четырнадцатилетний, и таращился в первую очередь, на все эти участки обнаженного тела. Да-да, любовь моя, да-да.

Зато я хорошо помню парня по имени Кит. Я бы не сказал, что моей сестре нравился именно он, потому что она никому не отдавала предпочтения. В принципе любой мог протянуть ей стакан с ромом, пока она лежала, ожидая, что перед ней пройдут на задних лапках. У нас с ней была договоренность: в те редкие дни, когда я не ходил в клуб, я переодевался в сарайчике и потом, чтобы никому не мешать, плескался один в глубоком конце бассейна. Тем временем ее ухажер оставался рядом с мелким концом, где моя сестра болтала ногами в воде. Зачерпнув полную пригоршню, он лил ей на ноги воду до самого вечера. Я же, устав торчать на четырехметровой глубине, вылезал на бортик по шаткой лестнице, потому что от воды моя кожа сморщивалась до невозможности. Четыре перекладины, три перекладины, пять перекладин на лестнице — точно я тебе сказать не могу, потому что не помню. Лестница совершенно вылетела у меня из головы — наверное, в тот самый момент, когда я наконец научился подтягиваться на ней, вылезая из воды. Это случилось в последний раз, когда я выбрался из бассейна и направился в сарайчик, чтобы навсегда переодеться, за мгновение до того, как я пал, если можно назвать это ощущение падением, если я действительно падший.

Покажите мне мужчину, который бы не западал на другого мужчину, который только что вышел из душа и надел плавки, потому что я и его полюблю. Да-да, любовь моя, да-да. Мокрые от воды плечи. Влажные волосы торчат рожками. Он пытается пригладить их рукой, а на руке оловянный или серебряный браслет, как у хиппи, не иначе подарок подружки или сувенир на память о том месте, где он когда-то побывал, прежде чем наши с ним пути пересеклись. Волосы цвета холмов, что окружают клуб, когда ударит засуха, но я больше ни шагу в тот клуб, даже не надейтесь. Грудь вздымается с каждым вздохом, словно живет отдельной от остального тела жизнью, но что в нем меня так привлекает, этого я тебе не скажу, ты уж мне поверь. Да-да, любовь моя, да-да. На пять лет меня старше, руки голые, в них полотенце, мускулистая грудь — моей сестре такие нравятся, волосы — мне такие еще только предстоит отрастить — тянутся ко мне подобно теплому дымку из чьего-то рта. С головы до ног, с головы до пениса, набухшего от сидения весь день рядом с той, которую хочешь, и потому идешь в душ, чтобы холодной водой немного себя остудить, — нет, ничего подобного я раньше не видел. То есть, конечно, видел — в раздевалках, иногда в учебнике, но это не в счет. Да-да, любовь моя, да-да. До Кита я еще ни в кого не влюблялся. О, его руки, его лицо — он даже не глянул в мою сторону, — его сжатые в тонкую линию губы. И откуда только они у того, кто может запросто выйти из-под душа, разделить тесное пространство с чьим-то братом, просто так потрогать свой пенис, посидеть на деревянной скамье и высушить свои пятки там, где я не осмелюсь даже ступить ногой, загубить мою жизнь, как попсовая песенка может навсегда отравить вам мозг. В четырнадцать лет мне было ни за что не произнести таких слов, как «я млел», теперь же я ничего не помню, кроме того, как «я млел», пока он пробирался сквозь сваленную кучей одежду, пока надевал нижнее белье, и как я слегка загораживал ему дорогу. Он подтолкнул меня в бок — чуть ниже подмышки, о боже. Он подтолкнул меня, и я как бы оказался у него в кадре — Кит, Кит, Кит, Кит поднял глаза и произнес то, что я сам только что произнес, когда эта птица попалась на пути моего мяча: — Эй!

От него пахло ромом, но потом голубая рубашка поглотила его тело. Он застегнул молнию на брюках и ушел прочь, неся в руке ботинки, словно только что списал меня со счетов. На какое-то мгновение дверь распахнулась и на какое-то мгновение закрылась снова. Из портативной магнитолы сестры доносилась песня, а может, и не из магнитолы вовсе, а из открытого окна. Это была песня «Приди и возьми мое сердце» в исполнении группы «Эль Клаб» с их дебютного альбома «Представляем Эль Клаб», записанного на студии грамзаписи «Эль Клаб рекордз», и Кит надевал плавки во время второй строчки, этой самой «да-да, любовь моя, да-да», в то время как бас-гитара так отчетливо рокотала, что я могу повторить всю ее партию нота за нотой. Музыка зазвучала громче, когда дверь сарайчика открылась, а затем, когда Кит направился домой, стала тише, но я так и не могу выбросить из моей головенки эту мелодию. Я никогда — понимаете, никогда, — больше не видел его. Если я звонил своей старшей сестре и спрашивал ее, она отвечала мне: «Какой такой Кит? И зачем он тебе понадобился?» Вот и жена моя твердит то же самое, словно припев какой-то дурацкой песни. Лишь только утром, подобным этому, когда птицы живут своей птичьей жизнью, скрытой от нас под облаками, иногда на какое-то мгновение можно лишиться головы. Ты один, без свидетелей, не надо ничего никому объяснять, как оно бывает, когда пересекаются под солнцем пути-дороги. А что такое любовь, если не случайное столкновение на полной скорости, мгновенное, но смертельное, после чего кто-то безжизненно распростерт на зеленой лужайке. Я убил птицу, и я больше никогда не видел Кита. И я один сегодняшним утром, и носок ботинка у меня в крови.

Вы не поверите, как я его люблю. Я и сам в это плохо верю. Можно ли полюбить кого-то навсегда и вместе с тем не вспоминать о человеке долгие годы? Да-да, любовь моя, да-да. Можно ли навсегда потерять кого-то, кто только что шагнул вам навстречу из душа, завернутый в полотенце? Да-да, любовь моя, да-да. Уж поверь мне в это загубленное мгновение. А затем я тихо и печально похороню его и продолжу мою игру.

Загрузка...