Народная война

КОРЕННАЯ ПЕРЕМЕНА

Все лесные просеки района нашей базы мы завалили, подпилив вековые деревья. Воробьев заминировал завалы, а снег покрыл просеки метровым пушистым пластом, пройти или проехать по которым могли лишь очень искусные лесники или лыжники.

После ряда неудачных боев с партизанами фашисты пока отказались итти в лес, поняв, видимо, что узкие заснеженные и заваленные деревьями просеки и бездорожье ничего хорошего им не сулят. По селам, по деревням и в Брянский лес полетели листовки. «Бросайте оружие, прекращайте борьбу и расходитесь по домам, пока еще не поздно, — писали партизанам гитлеровцы. — Всякий, кто явится с повинной, будет помилован, получит желаемую работу и пищу. За неявку к властям после предупреждения — смерть… Летом немецкая армия истребит вас всех до одного… Подумайте».

Прошла зима, наступило долгожданное лето. В лесу и далеко за его пределами шли ожесточенные бои. Над лесом кружились стаи самолетов, тонны фугасных и зажигательных бомб сыпались на лес. Но попрежнему держались партизаны. Наступила осень. Из Брянского леса вышел в Сталинский рейд Ковпак, вышел Сабуров. Двухтысячные колонны партизан, как две огневые лавы, двинулись на Правобережную Украину. А в Брянском лесу попрежнему держалась «кучка безумцев» численностью в двадцать пять тысяч человек. Опять немцы разбрасывали угрожающие листовки. Опять снаряжали карательные экспедиции, а партизанское движение ширилось и росло.

10 января 1942 года немцы устроили похороны погибших во время последней карательной экспедиции солдат, На окраине деревни Колодное, где когда-то в праздничные дни колхозники собирались на демонстрации и митинги, а молодежь — на игры и танцы, выросло немецкое кладбище. Сорок березовых полуметровых крестов, увенчанных железными касками, окружили полутораметровый крест, под которым был зарыт командир.

Лучшей картины, демонстрирующей силы партизан и их успехи, нельзя было придумать.

Через несколько дней два колоднинских колхозника доложили нам о том, что в могилах немцы закопали и оружие погибших.

— Братцы мои! — воскликнул Гуторов. — Да ведь эго клад, какого и Гоголь бы не придумал!

— Правильно, Иван Васильевич, — поддержал Гуторова Тарасов. — Поскольку трофейной команды у нас нет, противник сам для нас постарался. Нам остается только извлечь клад и транспортировать оружие в лес.

К утру следующего дня Тарасов с автоматчиком Гуторовым и пятнадцатью бойцами доставили в Лихой Ельник воз немецких винтовок и четыре пистолета. Не было лишь патронов, но и они скоро появились. Немецкие трупы партизаны снова зарыли, только кресты уже не стояли в строю, а лежали в беспорядке, распластавшись на снегу.

Обозленные каратели схватили колхозника Иваничкина. Они травили его собаками, пытали, жгли тело раскаленным железом, полосовали шомполами, чтобы он сказал, где находятся партизаны. И хотя Иваничкин отлично знал, что партизаны находятся в Лихом Ельнике, он ничего не сказал немцам. Гестаповцы заставляли его показать путь, по которому ушли партизаны с оружием. Иваничкин повел врагов по ложному следу, в противоположную сторону. За деревней Переторги, там, где речка Ревна впадает в Десну, немцы, догадавшись, что Иваничкин их обманывает, убили его на льду.

«Какой человек погиб!» — подумал я, когда узнал о героической гибели Иваничкина.

Иваничкин не был партизаном и даже нельзя сказать, чтобы он слишком охотно делился с нами хлебом. А вот теперь, когда дело коснулось его чести и его совести, он пошел на мученическую смерть, но Родины своей и людей, которые борются за нее, не предал.

Рысаков попрежнему оставался командиром. Наконец-то в нем произошла коренная перемена. Партийное собрание было последним решающим средством, которое как бы завершило долгую и мучительную борьбу за перевоспитание командира. Каждый день приносил новые свидетельства, что в Рысакове берут верх лучшие качества. Так, например, он уже не только не косился на пропагандистов и агитаторов, сочинявших листовки, но и сам пытался обращаться к населению с листовками, призывая вступать в партизанские отряды и создавать новые.

В моем архиве до сих пор хранится потертый листок, вырванный из старой ученической тетрадки. На одной стороне его какой-то первоклассник написал: «Мама мыла, мама, Маша..», а на другой Рысаков сочинял свою первую листовку. Я хорошо помню, как это было. Рысаков навалился на стол, низко наклонил голову и, казалось, никого не замечая, все писал перечеркивая… Вот эта листовка:

«Граждане и гражданки! Дорогие братья и сестры! Полгода уже стонете вы под гнетом немецко-фашистских захватчиков, сколько страданий и мук перенесли вы за эго время… А смотрите, что они, сволочи, сделали опять. Дотла сожгли Уты, Павловку, в Рясном камня на камне не оставили, уже пятнадцать сел сравняли с землей только в Выгоничском районе. А опять же в самих Выгоничах десять домов превратили в тюрьму. Кто томится в этих тюрьмах? Ваши соседи, знакомые, родные и близкие. А на площадях построили для вас, честных тружеников, виселицу… Но недолго фашистской мрази хозяйничать здесь… Не страшитесь, товарищи, немецких расправ… Помогайте нашей доблестной Красной Армии и нам, партизанам. Все, как один, беритесь за оружие и идите в партизаны…

Командир отряда Рысаков».

Пока Рысаков писал, Фильковский и Черный, улыбаясь, подталкивали меня и кивали на вспотевшего от сочинительских усилий командира. Окончив, наконец, работу, Рысаков так облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч неимоверный груз.

— Тяжко? — спросил я.

— Не говори, — ответил Рысаков. — Кажется, тяжелее, чем женщине родить. Мыслей и слов в голове рой, а на бумагу не выливаются.

Нам оставалось только радоваться, глядя на эту картину…

Отряд наш рос с каждым днем. Иваничкин погиб от руки врага, а на другой день после его смерти в отряд пришел его брат. Сотни людей ежедневно вливались в партизанские ряды. Коммунисты и комсомольцы организационно оформились, возглавили движение, и это немедленно стало сказываться на росте наших сил. Отряд имени Щорса развернулся теперь в пять отрядов. При отряде, названном Головным, создался районный штаб по руководству партизанским движением. Головной отряд оставался в Лихом Ельнике. Исполняя обязанности начальника районного штаба, я организовал новый отряд, названный именем Баумана, и разместил его в деревне Уты. Иван Данилович Тарасов на базе своей роты организовал отряд имени 26 бакинских комиссаров и разместился с ним в селе Колодное. Отрядом имени Лазо командовал Власов и занял деревню Золядка. Отряд Чапаева организовал Саша Котомин и занял деревню Сосновое Болото. Кроме того, подпольный райком и штаб руководили группами самообороны, созданными по инициативе местного населения. Эти группы самообороны создавались в освобожденных от немцев селах и существовали в Уручье, Павловке, Алексеевке, в Рясном и во многих других селах. Они объединяли почти все население этих сел: мужчин, женщин, подростков в возрасте четырнадцать-пятнадцать лет и стариков, способных держать в руках оружие. Как правило, в помощь этим группам мы выделяли взвод партизан. Нередко можно было видеть на постах, где села держали оборону, молодых девушек и стариков. В случае приближения опасности, о чем из села в село сообщали вестовые, посты предупреждали население. Все, кто имел оружие, занимали оборону, устраивали засаду, а население уходило в лес. Из этих групп самообороны выросли потом крупные самостоятельные боевые отряды.

Интересно, что этим группам самообороны предшествовали на ранней ступени развития партизанского движения более примитивные формы народного сопротивления. Вначале население создавало группы содействия партизанам, те группы, которые в свое время возглавил райком партии. Группы содействия выполняли весьма важные задания: распространяли наши листовки, собирали обмундирование, продовольствие, оружие, боеприпасы и доставляли все это в отряды, но вооруженной борьбы не вели. По мере развития и расширения партизанской борьбы группы содействия стали брать на себя оборонные функции и даже предпринимать в пределах своей местности активные боевые действия, диверсии на линиях связи. Таким образом они превратились в группы самообороны.

В дневнике 20 февраля 1942 года я записал:

«Уже шестнадцать групп самообороны. Иван Сергеевич называет их «опорными группами». Может быть, так правильней. Во всяком случае отвоевано шестнадцать населенных пунктов, причем главное даже не в том, что отвоевано. В наших условиях это относительное понятие: завтра нас могут из них выбить; главное в том, что народ вступает в борьбу. В шестнадцати «опорных группах» восемьсот человек. Вооружены они кто чем обзавелся: обрезами, пистолетами, старыми «смит-висонами», курковыми дробовиками, берданками, но оружие — у всех».

В Алексеевке Иван Сергеевич Мажукин однажды спросил деда Архипа, стоящего на посту с ружьем, ветхим, как и его хозяин:

— Дед, что это у тебя?

— Ружье.

— Неужто стреляет?

— А ты зачем спрашиваешь? Ты испытай. Встань вон там у стены — узнаешь.

— Вон что? Да ты, видать, любитель пошутить. Небось, старый охотник?

— А как же. Гусей, бывало, за сто шагов дробью убивал. На волка картечью заряжал, убивал и волка… Вот и на немца зарядил картечью.

— Не промахнешься?

— Коль суждено на старости лет взять в руки эту ложу, так разобью фашистскую рожу, — ответил дед в рифму.

И дед Архип, и молодые парни, по двое ходившие по селу с ружьями на ремне, и краснощекие девушки в вязаных платках, стоявшие на постах с одной винтовкой на двоих, свидетельствовали о том, что народ вышел из домов, что гнев народа и ненависть к врагу нашли реальный выход. Народ взялся за оружие.

В мае 1942 года Выгоничский райком партии в пяти отрядах и группах самообороны насчитывал более полутора тысяч вооруженных партизан. В отрядах имелись минометы и даже одна пушка.

Через два месяца, когда партизанские отряды Брянских лесов стали многочисленными, сильными, установили между собою связь и объединились под единым командованием, я убедился, что группы содействия и самообороны — явление повсеместное. Во всех селах, от Колодного до Витемли Погарского района, по правому берегу Десны, и за Десной — в Навлинском, Суземском, Комаричском и Севском районах — существовали группы содействия партизанам и группы самообороны.

Еще позднее, в 1943 году, когда я командовал соединением молдавских партизан, везде, где мы проходили, я видел те же процессы развития массового партизанского движения. Достаточно было появиться близ леса партизанскому отряду, независимо от его численности, как всюду в селах возникали группы содействия. Затем они вырастали в группы, обороняющие свое село, и превращались, наконец, в боевую партизанскую группу. И старые партизаны, те, которые стали воевать в 1941 году или в начале 1942 года, наблюдая за этими процессами, с гордостью говорили, что эти группы содействия и самообороны — школы первой и второй ступени, в которых народ обучается искусству партизанской войны.

Рысаков теперь полностью оценил значение групп самообороны. В нем не осталось и следа былого недоверия к этой форме участия народа в вооруженной борьбе. Со свойственной ему пылкостью и увлечением он сам взялся за организацию групп, стремился вооружить их, посылал лучших партизан в качестве инструкторов и

требовал обучения военному делу всего взрослого населения.

— Вы неодолимая сила, — говорил он на собрании граждан Алексеевки, и дед Архип слушал его, опираясь на свою неразлучную берданку. — Поймите — неодолимая! Тяжелое время еще не миновало для нас, много еще трудностей впереди, но пусть не пугают они вас, победим мы.

Когда мы возвращались в штаб, Рысаков спросил:

— Умею разговаривать с народом?

— Вполне.

— А ты говорил — оторвался! Этак я скоро в комиссары запишусь. — И он залился хорошим, душевным смехом.

С любовью смотрел я на этого человека, с которым меня крепко связала общая судьба, который шел таким трудным, извилистым путем к нашей общей цели.

И высшей радостью была для меня случившаяся недели две спустя после собрания в Алексеевке незначительная сценка, невольным свидетелем которой я оказался. Думая, видимо, что его никто не слышит, Рысаков распекал в штабе Сергея Рыбакова за то, что он не передал ему во-время заявления восьми крестьян, желающих вступить в отряд.

— Я из тебя, — кричал он на смущенного Сергея, — эту самую… ну, как ее, рысаковщину выбью!..

«Рысаковщина»! Так сам командир окрестил свое прошлое.

РАДИО И РАДИСТЫ

Росли отряды, совершенствовались и методы борьбы с врагом, рождалась партизанская тактика, включавшая в себя множество приемов. С самого начала четко обнаружилась и широко применялась тактика морального воздействия на противника, преследовавшая цель деморализовать его тыл, администрацию и разжечь ненависть к врагу, привлечь симпатии народа на сторону партизан. Эту роль выполняла партийная пропаганда.

Первое время мы не имели никакой связи с Большой Землей. «На Большой Земле никто, конечно, не знает о нашем существовании», — думали мы. Поэтому в той местности, где действовали наши отряды, партизанская пропаганда являлась единственным источником, откуда население могло узнать правду о событиях по ту сторону фронта. Переписанный от руки доклад товарища Сталина из найденной Мизгуновым 10 ноября газеты долгое время являлся и путеводной звездой нашей пропаганды и ее основным содержанием. Одного этого сталинского доклада было достаточно, чтобы наша пропаганда имела успех.

Событием исключительной важности явилось для нас «открытие» радио. Вряд ли сам Попов, когда он в результате многолетних трудов однажды передал в эфир свои радиосигналы, был так взволнован своим открытием, как мы, когда раздобыли маленький ящик — радиоприемник «колхозник». Этот приемник мы с боем захватили у полицаев.

Анодное питание для приемника пришлось добывать со складов связи немецкой армии и каждый раз затрачивать на это силы, умение и хитрость. Добычей анодного питания занимались главным образом наши агенты и связные.

Аккумулятор был у нас свой: его сняли с разбитой трехтонки. К сожалению, он был совершенно разряжен и не давал накала. Теперь нужно было думать, как зарядить аккумулятор. Кто-то из связных сообщил, что в Субботове у полицаев имеется динамка; с ее помощью они освещали квартиру своего начальника.

— Значит, есть шанс убить сразу двух зайцев, — сказал Рысаков, — и аккумулятор зарядить и жандармов поколотить.

И ночью отрядом имени Щорса мы гоняли субботовских полицаев и жандармов.

Таким образом, аккумулятор потребовал сначала крови, в данном случае вражеской, а затем ежедневно нескольких ведер пота, в данном случае нашего. Дело в том, что эту старую динамку, посредством которой мы заряжали свой аккумулятор, самый сильный партизан не в состоянии был прокрутить больше двух минут. Даже такой силач, как Тарас Бульба, едва переводил дух, покрутив эту динамку.

— Чтоб я сегодня табаком обкурился, если немцы сами не подсунули нам эту цацку, — говорил он, отирая пот со лба. — Ее еще Самсон крутил, пока ему бороду не остригли, и с тех пор к ней, наверное, никто не прикасался, пусть она огнем подымется.

Этот унылый агрегат, пристроенный к толстой березе в Лихом Ельнике, партизаны называли «потогонкой».

Тем не менее мы добились того, что у нас появилось радио. Оно произвело переворот в нашей пропагандистской деятельности. Мы почувствовали дыхание Родины, мы услышали ее голос. Это вдохновляло нас, указывало пути дальнейшей борьбы.

Но все же попрежнему нас беспокоило сознание, что о нашем существовании никто не знает на Большой Земле. Нужно было установить двустороннюю связь. Но как это сделать?

В феврале после долгих метелей выдалась светлая и тихая ночь. В лесной тишине только изредка слышались постукивания дятлов. Перед рассветом мы проснулись в штабной землянке от самолетного гула. Самолет кружился над лагерем. Он то улетал, то появлялся сноса. На этот раз эго был не «костыль» с его характерным прерывистым жужжанием. Не иначе, решили мы, над нами кружится тяжелый бомбардировщик. Мы встревожились, решили, что немцы засекли местоположение нашего лагеря и теперь начнется бомбежка.

Все вышли на волю. Было видно, как от самолета отделилась черная точка, за ней вторая, третья… Нам сразу же пришла в голову мысль, что немцы выбрасывают парашютный десант.

Тревоги мы не подняли, но по команде Рысакова роты Тарасова и Черного и группа из отряда имени Баумана, находившаяся в эти дни на главной базе, рассыпались по лесу. Я отправился с ротой Тарасова. Предстояла задача выловить парашютистов поодиночке до того, как они соединятся.

Точно определить место, где парашютисты опустились, было трудно из-за деревьев. Поиски затруднял также глубокий снег. Кроме того, дятлы, растревоженные гулом самолета, подняли в лесной тишине такой перестук, что нам за каждым деревом мерещился вражеский автоматчик.

Наконец группа Черного напала на след: на ветвях сосны Иван Акулов обнаружил парашют. В чащу по глубокому снегу уходили следы человека. Черный со своими людьми рассыпался цепью и окружил это место. Вскоре впереди за кустом показалась человеческая тень. Акулов с Гуторовым кинулись к парашютисту. Тонким женским голосом парашютист закричал на чистом русском языке:

— Не подходи, стрелять буду!

Но кто-то из хлопцев Черного уже подкрадывался сзади. Пока, путаясь в снегу, десантница изготовляла оружие, он кинулся на нее. Подоспели другие, выбили пистолет и скрутили ей руки.

Вскоре хлопцы из группы Тарасова обнаружили еще двух парашютистов.

Теперь в наших руках было уже три парашютиста: две девушки и паренек с автоматом ППШ. За спиной у него в брезентовом чехле висела радиостанция.

Парашютисты были сброшены советским командованием специально для того, чтобы установить связь с партизанами, о действиях которых, как ни странным показалось это нам в тот час, имелись сведения на Большой Земле. Перед вылетом парашютисты условились, что будут сигнализировать друг другу постукиванием палок о стволы деревьев. К их великому удивлению, когда они приземлились, весь лес наполнился таким постукиванием: стучали дятлы.

На другой день мы отыскали в лесу четвертого парашютиста. Это был командир группы лейтенант Кудрявцев, могучий парень, ростом и телосложением напоминающий нашего Тараса Бульбу.

— Неужели парашют выдерживает таких? — все приставал к нему, Саша Карзыкин.

В тот же день мы связались с штабом фронта, сообщили о себе все данные и получили от штаба задание.

С этой поры установилась у нас постоянная двусторонняя связь с Большой Землей.

Полиграфические средства наши попрежнему оставались весьма скудными. Мы имели одну пишущую машинку. Я овладел искусством машинописи, и мне приходилось просиживать целые ночи напролет за машинкой, размножая листовки и сводки Совинформбюро. Листовки писали мы и от руки. Бумаги у нас было очень мало, мы писали на картоне, на тонких дощечках, на стекле, печатали на полотне и на березовой коре. Наутро наши люди разносили листовки по селам, на железнодорожные станции и даже в Брянск.

Были у нас в отряде и специалисты-агитаторы. Эту роль исполнял, в частности, Иван Васильевич Гуторов. Носил Иван Васильевич самую разнообразную одежду. Иногда он надевал то, что удалось ему сохранить из военного обмундирования: гимнастерку, шаровары, пилотку, сапоги и плащ-палатку. В военной форме он выглядел молодецки. Зимой, да еще во время выездов, Гуторов иногда одевался в форму немецкого офицера и тогда походил на белобрысого фрица. Но чаще всего надевал суконное, основательно потертое, длинное и широкое пальто на бараньем меху с каракулевым воротником, лежавшим на его плечах шалью, и новую каракулевую черную папаху. На ноги-в этом случае он натягивал серые валенки. С автоматом на груди, с которым никогда не расставался, он забавно выглядел в этой одежде.

В самые мрачные минуты нельзя было сдержать улыбки, если Гуторов хотел рассмешить. Любитель побалагурить, он всегда имел в запасе какое-нибудь забавное словечко. В окрестных деревнях от мала до велика все знали Гутороза по имени и отчеству, точно он родился и вырос в этой местности.

— А, Иван Васильевич, здравствуй, здравствуй, заходи в гости, — говорили ему женщины, дети и мужчины в деревнях.

Он останавливался, заводил разговор, как со старыми знакомыми.

— С кем это ты говорил? — спрашивал я, когда он заканчивал беседу.

— А не знаю. Откуда мне всех знать? Советский человек. Это, надо полагать, точно, — отвечал он.

Отправляясь на собрание, Гуторов часто захватывал с собой двухрядку. В этом случае после беседы начинались танцы, и люди на несколько часов отвлекались от гнетущей повседневности. Гуторов начинал с «Касьяна», потом переходил к полькам и вальсам. Больше всего он любил «На сопках Маньчжурии». Под конец начинал «страданья».

Какая-нибудь девушка заводила под аккомпанемент гармоники:

Другая подхватывала:

Новые голоса присоединялись к поющим, и точно уже не существовало опасности, гремела частушка:

В круг выходил какой-нибудь парень, притопывал, выбрасывал «колено» и на местном орловском диалекте, да еще нарочито ломая его, заканчивал:

Гуторов — кандидат филологических наук, молодой советский ученый, коммунист, горячо преданный партии и народу. Превосходный пропагандист, агитатор и храбрый воин, он всегда умел найти общий язык с любым человеком.

Однажды после собрания, на котором я был вместе с Гуторовым, мы вышли на улицу, и он сказал мне:

— Вот это, брат ты мой, народ. Если бы я имел две жизни, я, не колеблясь, отдал бы обе за этот народ.

— А если бы я имел две жизни, то, не колеблясь, на всем протяжении их я боролся бы за этот народ, — возразил я.

Я чувствовал необычайный душевный подъем. Вероятно, такое же чувство испытывал и Гуторов.

ПЕРВЫЕ ЭШЕЛОНЫ

Примерно с тех пор как появился у нас знаток подрывного дела Павел Воробьев, наше внимание стали привлекать диверсии. Воробьев был человеком немногословным. Целыми днями он возился с какими-то ящичками, перекладывал и протирал толовые брусочки, которые раздобыл у колхозниц.

— Что это ты делаешь? — спросил его как-то Рысаков.

Воробьев отделался шуткой.

Только после настойчивых расспросов он ответил:

— Мины буду готовить, товарищ командир.

— Капсули-то у тебя есть?

— Нет, израсходовали на котлован…

— Как же ты будешь готовить мины?

На это Воробьев ничего не ответил. Без взрывателей тол просто ненужная вещь. Но разве человек, знающий цену толу, примирится с невозможностью его использовать? И Воробьев решил изобретать. Он спросил у Рысакова, можно ли испортить одну винтовку. Командир разрешил. Воробьев обрезал у винтовки ствол и к концу обреза приспособил ящик с толом весом тридцать — сорок килограммов. Затем из обыкновенного патрона он вынул пулю и заменил обычный порох охотничьим (с полкилограмма охотничьего пороха сохранилось у лесника Демина). Чтобы порох не высыпался из патрона, он закрыл отверстие тонкой, как папиросная бумага, пленкой березовой коры. Воробьев был убежден, что от детонации при выстреле таким патроном обязательно взорвется тол.

Далеко от лагеря, в глубине леса, испытывали мы изобретение Воробьева. К спусковому крючку Воробьев привязал длинный шнур. Усевшись в укрытии вместе с Воробьевым, наблюдатели с затаенным вниманием ждали взрыва. Воробьев дернул за шнур. Саша Карзыкин даже глаза закрыл. Щелчок, дым, а ящик с толом даже не шелохнулся.

— Ну, что, осечка? — спросил Рысаков удрученного изобретателя.

— Осечка, товарищ командир.

— Винтовку только загубил, чорт паршивый. Изволь достать мне теперь винтовку в первом же бою, — приказал Рысаков с хозяйской рачительностью.

В лагере испытание неудачного изобретения стало источником насмешек над Воробьевым. А радио утром и вечером приносило все новые вести о диверсиях на железных дорогах, которые проводили партизаны Смоленщины, Белоруссии, Ленинграда. У наших товарищей тоже зачесались руки.

— Да мы-то что — лыком шиты, что ли, в самом деле! — возмущался старик Демин. — Хоть бы рельсы выворотили.

— Мы адову машину изобретаем, — пошутил Сережа Рыбаков.

— Мне диверсии давайте, а не изобретения! — сказал Рысаков. — Сам пойду на дорогу. Выбери участок, товарищ Андреев, и завтра пойдем действовать.

Хлопнув дверью, Рысаков ушел. Воробьев промолчал, смуглое его лицо покраснело. Я хорошо понимал его состояние. Когда отыскался тол, он первый заговорил о значении диверсий на коммуникациях противника, напомнил о том, что говорил товарищ Сталин, обращаясь к народу по радио 3 июля. А подошло время осуществить его призыв, и Воробьев ничего не может сделать.

Я успокоил Воробьева тем, что посоветовал ему подумать над предложением Демина — разворотить рельсы.

— Ну что же, попытаюсь, — сказал Воробьев, и в голосе его прозвучали нотки отчаяния.

Это заметил Мажукин.

— Эй, дружок, с таким настроением лучше не ходить, — сказал он.

— Нет, нет, Иван Сергеевич, все в порядке и настроение хорошее. Это я злюсь на себя самого.

Первым пойти с Воробьевым вызвался Володя Тишин. С тех пор как в отряде появилось радио, Тишин ничем так не интересовался, как новостями с фронта.

«Ну, что новенького там, на фронте?» — задавал он свой неизменный вопрос. Особенно он осаждал Гуторова и меня, как людей, по его мнению, более осведомленных. Мы рассказывали, что знали сами, но этого ему было мало, и он приставал к другим: «Что новенького на фронте?»

В грамоте Володя был не силен. Он работал слесарем, затем его выдвинули на хозяйственную работу, учиться как следует он не успел, а потом война помешала. Особенно слабые познания обнаруживал Володя в географии. Эта наука, признавался он, никак ему не давалась. Слабость Тишина в географии быстро обнаружили товарищи.

— Ну, что новенького там, на фронте? — спросит, бывало, Тишин.

— Здорово дела идут! Вчера немцы Лену оставили…

— Что такое Лена? Река, что ли? А где она протекает?

— В Прибалтике, в Таллин впадает.

— Ага, жмут, значит, наши?

— Жмут.

Узнав о том, что Воробьев подбирает группу диверсантов, Тишин сказал:

— Это, брат, не география, ну ее к чорту, тут уж я не напутаю.

И верно, в бою Володя Тишин не подводил, да и был у него уже кой-какой, хотя и случайный, опыт железнодорожных диверсий. Как-то вместе с партизаном Глебкиным ходил он в разведку в район станции Полужье и встретил своего старого приятеля Алексея Ижукина. Тишин тогда не подозревал, что бывший председатель сельского совета и лучший диверсант навлинских партизан Ижукин — будущий Герой Советского Союза. Конечно, и сам Ижукин не знал тогда своего будущего. Встретились они, как старые друзья, в лесу и, стоя по пояс в снегу, крепко расцеловались. Ижукин шел с двумя партизанами своего отряда взрывать вражеский поезд. Тишин и Глебкин хорошо знали эту местность: Глебкин долго работал на этом участке дороги обходчиком, Тишин бывал здесь неоднократно, когда работал в МТС. В качестве проводников они отправились с диверсионной группой Алексея Ижукина. На дорогу они вышли ночью, и Тишину пришлось помогать Ижукину ставить мину. Правда, Тишин был только подносчиком тола, но все же ему удалось понаблюдать за процессом минирования. Охрана дороги в это время была слабая, и работа протекала довольно спокойно. Тишин видел, как Ижукин уложил в плоский ящик кусок тола и закрыл его крышкой. Затем он искусно выдолбил между шпалами небольшую ямку, заложил ящик под рельсу, воткнул в отверстие, проделанное в ящике, металлическую трубочку взрывателя, дал в руки Тишину конец длинного шнура и сказал:

— Тяни вон туда. Когда я за другой конец подергаю, бросай шнур и жди меня.

Ждать пришлось недолго. Вдали послышался свисток паровоза, шум поезда. Шум приближался, нарастал, тонко загудели рельсы. У Тишина замерло сердце, а с той стороны, откуда шел поезд, появились два человека. Они быстро шагали к мине.

— Обнаружат, — забеспокоился Ижукин.

Действительно, когда поезд был не далее ста метров, эти люди на железнодорожном полотне обнаружили мину. Они начали стрелять в воздух, затем пустили красные ракеты, предупреждая машиниста об опасности. Ижукин разозлился и хотел было уже дернуть за шнур, чтобы взлетели на воздух бдительные охранники. Но состав убыстрял ход и катился к мине. По всей вероятности, машинист принял своих охранников за партизан и вместо того, чтобы остановить поезд, только прибавил пару.

Прошло еще несколько секунд, и Ижукин, наконец, дернул за шнур.

Раздался взрыв, заскрежетало железо, в дыму и пламени перевертывались вагоны, трещало дерево обшивки. Ижукин потащил Тишина за руку. Полуоглохшие, полуослепшие, скрылись партизаны в лесу. За стволами деревьев позади них рвались боеприпасы в горящих вагонах.

Это было в январе, и теперь, когда Воробьев стал подыскивать компаньонов для вылазки на железную дорогу, естественно, что раньше всех к нему присоединились Тишин и Глебкин, считавшие себя уже специалистами подрывного дела.

Принять участие в диверсии захотели также Тарас Бульба, Карзыкин, Рыбаков.

Участок для диверсии выбирал я. В нашем отряде было много местных людей, которые хорошо знали дорогу от Брянска до Почепа. Кроме того, в моем распоряжении имелись данные разведки. Оставалось выбрать место с самыми удобными путями для отхода после организации крушения. Лучше лесного участка напротив деревни Сергеевки ничего нельзя было придумать. Дорога в этом месте охранялась слабо — от Красного Рога до станции Хмелеве ночью изредка проходил парный патруль, лесная чаща подходила к самой дороге. Подобная слабость охраны объяснялась, видимо, тем, что мы на этой дороге еще не действовали.

С утра группа Воробьева стала готовиться к выходу на дорогу. Воробьев и Глебкин, знатоки железнодорожной техники, указали, какой требуется инструмент для разборки рельсов. Нужны были лапа, ломик, ключи. А в нашем отряде, кроме топора, ничего, конечно, не было.

К вечеру вооружились. Специального инструмента так и не достали. Во главе с Рысаковым мы выехали на пяти розвальнях, чтобы изучить диверсионную работу. Я и Мажукин отправились с группой, состоявшей из пятнадцати человек. Ночь выдалась серая, падал редкий снежок. Оставив подводы с пятью партизанами в лесу, мы пошли к дороге. Вел Андрей Баздеров, хорошо знавший здешние места.

Если бы в августе 1941 года, когда я ехал по этой дороге на фронт, мне сказали, что я буду подкрадываться к ней в ночной темноте, я посмотрел бы на такого человека, как на сумасшедшего. И вот теперь я шел с группой товарищей, которые в недавнем прошлом строили, ремонтировали, поддерживали в надлежащем порядке эту дорогу, чтобы теперь ее разрушить.

С левой стороны лес расступился, и между двух высоких стен я увидел железнодорожный путь. Гудели провода. Прямо перед нами возникла железнодорожная будка. В ней, по сведениям нашей агентуры, большую часть ночи отогревался немецкий патруль.

Баздеров, глядя на Рысакова, проговорил:

— Не там вышел. На двести метров, Василий Андреевич, ошибся.

Ошибку Баздерова исправлять теперь было поздно. Мы быстро оцепили будку, и я с Тарасом Бульбой распахнули дверь. Посреди крошечного пространства, собираясь на линию, одевался железнодорожный сторож. Суконный армяк и старая шапка свидетельствовали о том, что он не военный и, тем более, не немец. Не успел он открыть рта, как Тарас выволок его из будки.

— Сколько вас? — тихо спросил я.

— Я один, — ответил сторож.

По дрожавшему голосу можно было догадаться, что он перепугался насмерть. У него зуб на зуб не попадал.

Баздеров вошел в будку, нашел нужный инструмент: лапу, два ключа, железнодорожный молоток. Мы, таким образом, полностью экипировались для предстоящей работы. Кроме инструмента, мы взяли в будке восемь так называемых «колотушек» — немецких гранат на длинных деревянных рукоятках.

— Откуда они у тебя? — спросил я сторожа.

Он охотно сообщил, что гранаты принадлежат немецким охранникам. Нынче охранники еще с вечера ушли в Красный Рог на вечеринку и вернутся только утром.

Отойдя метров на пятьдесят от будки, мы приступили к разборке пути. Сторожа мы тоже привлекли к работе. В обе стороны по линии были высланы дозорные для наблюдения и прикрытия на случай опасности. Остальные, в том числе и сторож, принялись за дело. Скрипела эта самая лапа, которую мы раздобыли в будке, визжали заржавевшие гайки, звенели молотки, по лесу далеко разносилось тревожное эхо. Работали молча и сосредоточенно. Только Воробьев и Глебкин вполголоса подсказывали, что надо делать. Их таинственный шопот среди бешеного визга проклятых гаек и лязгающих инструментов постороннему человеку показался бы смешным, но у нас нервы в тот момент были до того напряжены, что мы не замечали нелепости этого несоответствия.

Работа вначале шла медленно. Но затем сторож настолько освоился, что тоже стал командовать, помогать отстающим, и работа пошла быстрее. Он куда более ловко, чем мы, отвертывал гайки, лапой вытаскивал костыли, отбрасывал подкладки, отодвигал рельсы сантиметра на два и снова вбивал костыль.

Не прошло и двух часов, как работа закончилась: два звена каждой пары рельсов были разведены.

— Это называется раздвижной способ, — вполголоса, но тоном специалиста объяснил мне Воробьев, когда, окончив работу, мы отходили в лес.

— Что же ты молчал до сих пор, если знал, как это делается? — перебил его Рысаков.

— Да только теперь вспомнил.

Сторож шел с нами в лес.

— Послушай, дядя, а ты, собственно, куда идешь? — спросил его Мажукин.

— Да с вами, следует быть. Куда мне теперь от вас, разве только на вешалку? Интереса не составляет.

Мажукин не успел ответить.

Со стороны Красного Рога издалека донесся протяжный паровозный свисток.

— Идет, — сказал сторож.

Мы остановились. Сторож с беспокойством глядел в сторону разобранного полотна. Полуобернувшись, переступая с ноги на ногу и сжав кулаки, он постукивал ими один о другой, волновался.

— Идет, — повторил он. — Эх, и хряснет сейчас!

— Жалко, что ли? — спросил его Рысаков.

— Не жалко, — непривычно.

Поезд приближался. Стук колес, шипенье паровоза наполнили шумом весь лес. С опасением мы ждали: не заметит ли машинист опасности, не начнет ли тормозить? Все произошло в одно неуловимое мгновение. Сначала что-то со скрежетом рухнуло и взорвалось, залязгали буфера, мир потонул в неслыханном треске и скрежете, сквозь которые прорывались человеческие вопли.

А мы прыгали на месте и по-солдатски крепко ругались от радости. Радовал не столько тот факт, что мы уничтожили состав противника, сколько сознание, что «раздвижной способ», который нам по силам, вполне себя оправдал.

Так в отряде появился новый боец. Прозвище «сторож» осталось за ним. Он был очень полезен нам при организации диверсий механическим способом. Позднее, когда мы получили новую технику для подрывной работы, Вершинкин быстро изучил подрывные механизмы с мудреными названиями. Не успел он освоить лишь мину Старинова, которую называл «миной старенькой». Во время одной диверсии, после того как уже взорвал пять вражеских эшелонов, он был тяжело ранен и на самолете эвакуирован на Большую Землю.

Секретарь райкома Фильковский встретил нас с распростертыми объятиями. Поздравляя нас с успехом, он возбужденно говорил:

— Теперь мы вышли на правильный путь. Нам теперь есть о чем сообщить на Большую Землю…

Фильковский был горячим сторонником подрывной деятельности.

В тот же день он составил радиограмму и передал ее через радиостанцию Кудрявцева в штаб фронта. А через два дня мы слушали сводку Советского Информбюро, в которой сообщалось, что «партизанский отряд под командованием товарища Р. и секретаря райкома Ф., действующий в Брянских лесах, пустил под откос эшелон противника, следовавший на фронт с живой силой и техникой…»

Мы приняли это сообщение, как высшую награду, и день этот был для нас великим праздником. Отныне на Большой Земле осведомлены о нашем существовании!

Узнали о нас наши соседи — трубчевские партизаны, партизаны Сабурова и другие. Через несколько дней с ними была установлена прочная связь.

Теперь в отряде возникло новое подразделение — группа диверсантов. Воробьев повеселел. Он снова взялся за свое изобретение, решив довести его до конца. Механические способы пуска эшелонов врага под откос, которые мы легко освоили, были ненадежными. Немцы усилили охрану, патрулирование, и из последующих шести случаев развода рельсов, подкапывания насыпи и разборки стыков успех имели только два; остальные противник во-время обнаружил и предотвратил крушение.

Из немецких гранат-колотушек, которые мы взяли в будке сторожа, Воробьев извлек капсули-детонаторы, вставил их в сконструированную им толовую мину, и винтовочные обрезы теперь производили нужное действие.

Он испытал свою мину в окрестностях лагеря, а затем вместе с Рысаковым вышел испытывать ее на железной дороге. Конечно, обрез при этом пропадал. Людей для постановки мины требовалось немного: с Воробьевым пошли, кроме командира отряда, всего три человека: Тишин, Глебкин и Котомин.

Километрах в двух от станции Красный Рог диверсанты установили мину Воробьева. Через полчаса показался вражеский эшелон. Тишин дернул за шнур, раздался выстрел из обреза, и мина взорвалась. На воздух взлетел паровоз и несколько вагонов, остальные скатились с насыпи.

Несколько позднее нам удалось взорвать железнодорожную водокачку на станции Красный Рог и лишить дорогу водоснабжения. Эта операция по тому времени была разработана и проведена блестяще. Решающую роль при этом сыграла разведка, доставившая исчерпывающие данные. Без выстрела мы сняли охрану, захватили ценные документы, телефонные аппараты. Интересен был приказ немецкого капитана Пфафенрода, находившегося в городе Почепе. Он писал командиру охраны водокачки:

«За последнее время в районе железкой дороги усилилась партизанская деятельность. Надо ожидать нападения и на водокачку. Оно может быть проведено в ближайшее время, так как партизаны, вероятно, понимают, какой ущерб они могут причинить дороге. Сомнительные люди, по всей вероятности партизанские разведчики, были замечены в районе водокачки».

Капитан требовал, чтобы командир охраны усилил бдительность, окружил водокачку проволочными заграждениями и принял все подобающие меры. Словом, господин Пфафенрод оказался человеком осмотрительным и предусмотрел заранее, что водокачка партизанами будет взорвана. Так это и случилось.

— Ну, как, Василий Андреевич, насчет «военщины»? — спросил я Рысакова после этой операции. — Может быть, распустить группу разведки, а то слишком много начальников, скоро и воевать некому будет. — Я повторял старые слова Рысакова.

— Да, у вас, у военных, получается как-то так, что лишним никто не остается. — Он помедлил, потом усмехнулся: — В общем я давно сдался, ты прав. Группу разведки даже целесообразно усилить.

Я не стал откладывать это дело в долгий ящик, и группу разведки подкрепили оружием и людьми, выделив в нее боевых, как говорят — стреляных хлопцев. Теперь эта группа могла не только вести разведку, но и в случае необходимости самостоятельно выполнять тактическую задачу.

НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Утром 1 марта на одной из застав головного отряда поднялся переполох. Погода в этот день выдалась тихая, морозная, и малейший шум далеко разносился по лесу. У себя на базе мы услышали ржанье лошадей, звон стремян и людские крики.

Чей-то зычный голос призывал: «Сюда, за мной, чорт с ним, обойдем напрямую!» Послышалось щелканье затворов и грозные окрики часовых.

— Что там случилось? — спросил Рысаков.

В черной суконной гимнастерке, без пояса, с завернутым внутрь воротником и поднятыми выше локтей рукавами, он вышел на улицу умываться снегом. Уже несколько дней отряд жил без тревог. Мы готовились к очередной операции, и почти все партизаны, по предложению командира, освежались по утрам снегом.

— Опять этот чортов великан, слыхать, скандалит, — сказал кто-то из партизан.

Он говорил о Тарасе Бульбе, который в этот день был старшим на заставе. Дежурство Тараса Бульбы всегда отличалось тем, что он старательно выполнял все правила. Даже самый близкий друг его. не смог бы переступить границы застав, если он забыл или перепутал пароль.

Шум на заставе все увеличивался. Один за другим раздались три выстрела. Рысаков забежал в избушку, оделся, и мы, точно по уговору, кинулись на заставу. Л нам присоединились Фильковский и Мажукин, сзади бежало несколько партизан. До заставы от штабной избушки было недалеко, и вскоре за деревьями показался шалаш начальника заставы, сооруженный из ельника; сквозь зеленые пучки еловых веток легким веером струился дым. В шалаше никого не оказалось. Мы обогнули шалаш, и перед нами открылась следующая картина: Тарас Бульба, вооруженный двумя винтовками, — одну он держал в руке, другую взял на ремень — допрашивал Сергея Рыбакова, стоявшего перед ним на коленях.

— Кто це, кажи швидче, пьяный дурень, бо в ухо дам? — кричал он.

А Рыбаков, задрав голову, смотрел на Бульбу, хватал его за полу и умолял:

— Коля, дорогой, отдай винтовку, командир узнает — смерть моя. А люди наши, в доску наши, партизаны к Фильковскому. Не могут же они тебе, дураку такому, грамоты свои вручать.

— Пароль мне давай, а не грамоты.

— Ну, забыл я на радостях взять пароль, забыл, — говорил Рыбаков. В эту минуту он увидел нас и обрадованно закричал: — Василий Андреевич! Товарищ командир!

— Молчать! — перебил его Бульба и, повернувшись к командиру отряда, отрапортовал: — За ночь никаких происшествий не случилось, кроме только что произведенных выстрелов.

И он показал на каких-то людей, стоявших на просеке.

Фильковский выругался и сказал, что застава Бульбы — цыганский табор. Бульба обиделся и стал доказывать, что он правильно поступил. Рыбаков привел каких-то людей, пароля не знает. Ему говорят: стой, а он лезет в обход — обходы наши показывает неизвестным людям. Для острастки Тарас произвел три выстрела, обезоружил Рыбакова, отобрал у неизвестных трех лошадей. Два наших парня действительно держали на просеке под уздцы трех оседланных потных коней.

— Кто же в таком случае цыган? Я?..

— Не ты, не ты, — успокоил его Рысаков и обратился к Рыбакову, уже поднявшемуся на ноги и очищавшему с коленей снег. — Что же ты, подлец, порядок забыл? Сам лезешь и неизвестных людей…

— Каких же неизвестных, товарищ командир, — заговорил Рыбаков. — К вам с пакетом от Бондаренко и Сабурова. Аж из самого Трубчевска идут.

— От Бондаренко? — переспросил Фильковский.

В голосе его послышались радость и удивление. Ничего больше не говоря, он стремительно побежал к просеке.

— Кто там от Бондаренко? — крикнул он. — Давай сюда!

От группы отделился плотный молодой человек в барашковой черной шапке и новом дубленом полушубке, подпоясанном красным деревенским кушаком, с вороненым немецким автоматом на груди. Он шел навстречу Фильковскому и улыбался. Лицо его было разгоряченно, румяно, из-под шапки выбились две пряди потных черных волос.

— Товарищ Фильковский! Афанасьевич! — проговорил он, широко разводя руками.

— Да это же Дарнев, бог ты мой! — вскричал Фильковский. — Какими судьбами?

Сойдясь на просеке, они обнялись. Послышались поцелуи, отрывистые и волнующие слова, которые произносят люди при неожиданной и радостной встрече.

— Живой?

— Как видишь.

— А Бондаренко? А Коротков? А Сеньченков?..

— Живы, здоровы.

— Да покажись, какой ты, покажись!

Мажукин не выдержал, бросился вперед и, вырвав Дарнева из объятий Фильковского, тоже обнял и расцеловал гостя.

— Вот, чорт возьми, как хорошо! — проговорил Рысаков и посмотрел на меня.

На длинных его ресницах блестели слезы. Тотчас, словно устыдившись минутной слабости, он резко повернулся и пошел к лагерю.

— Ко мне их, Василий Андреевич, в штабную! — крикнул он мне на ходу.

И запел свою любимую песенку о партизане Железняке, что случалось редко и свидетельствовало об избытке радости.

Все, за исключением Матвеенко и людей ка заставе, пришли в лагерь, и там за двумя сдвинутыми столами мы познакомились с гостями. Наш повар Кучерявенко по случаю прибытия Дарнева выставил литр чистого спирта, захваченного у немцев.

— Вот это дело! — поддержал Фильковский. Он начал разливать спирт. — Ну, а ты, может, все же выпьешь, раз такое дело? — обратился он к Рысакову и плеснул ему в кружку.

Рысаков кружку поднял, чокнулся, ухмыльнулся, но характер выдержал и передал свою долю мне.

Кроме Дарнева, из Трубчевска к нам пожаловало двенадцать человек, принадлежавших к двум отдельным партизанским отрядам. Пять человек были из отряда Сабурова. Все сабуровцы были, что называется, один к одному, точно их специально подобрали — высокие, широкоплечие, с выбритыми красными лицами, будто они только что из парикмахерской, в одинаковой одежде, с одинаковым оружием — карабинами и немецкими автоматами.

Сформировались сабуровцы на Украине, и отряд в основном состоял из украинцев. «А украинцы — это народ, сами знаете, какой, коли взялся за оружие, так заржаветь ему не даст», — говорил старший из группы сабуровцев. Он был так же одет, как и его товарищи, и выглядел, как они, — высокий, широкоплечий. Его круглое лицо, с резко очерченным, чуть горбатым носом и небольшими припухлыми, сжатыми губами, увенчивалось шапкой непослушных волос, стриженных под польку. Могучая короткая шея казалась прикрепленной к его широким плечам наглухо, и когда он разговаривал, то медленно поворачивался в сторону собеседника всем корпусом. «Богатырской силы, должно быть, этот человек», — подумал я, рассматривая сабуровца, и поразился, узнав, что фамилия этого человека Богатырь. Звали его Захаром Антоновичем.

Он довольно точно охарактеризовал положение оккупационных властей во всей округе.

— Народ всюду с нами, и это с каждым днем все яснее осознают немцы, потому-то они так лютуют, — говорил он певучим баском. — И хозяева здесь мы, хотя и живем вот в этих срубах и землянках в лесу, в глуши. Управы не справляются, полицейские трусят, войска мечутся и меняют тактику, ходят на партизан уже не подразделениями, а целыми частями, не знают, в какой конец леса сунуться, поговаривают о сплошном прочесывании. Ну, и пусть прочесывают. Охотников в старосты все меньше и меньше… И теперь все чаще соглашаются итти в старосты только те, которых мы назначаем. В общем одно можно сказать: хорошо, товарищи! — с нескрываемым удовольствием подчеркнул он.

Неожиданная встреча с Дарневым и группой сабуровцев очень нас обрадовала. Эта встреча каждого партизана убеждала в том, что мы не одиноки, каждый начинал испытывать «чувство локтя». Весть о трубчевцах и украинцах Сабурова быстро облетела весь лагерь, и в штабную избушку набились представители, делегированные от всех наших подразделений. Особенно партизаны интересовались тем, что происходит на Украине.

Богатырь не успевал отвечать на вопросы: а много ли отрядов? Какие? Как называются? Богатырь перечислил отряды Погорелова, Воронцова, Гнибеды.

— А кроме того, есть еще на Украине отряд Ковпака, Сидора Артемьевича, — повторил он и многозначительно посмотрел на присутствующих.

— А кто это такой, Колпак? — спросил кто-то.

— Не Колпак, а Ковпак, — поправил Богатырь. — Рассказать о нем многое можно. Человек это уже пожилой. Он еще в восемнадцатом году партизанил, давал захватчикам перца. Так и теперь воюет по заданию партии, и здорово воюет.

— Знамо, воюет, раз его для этого оставили, а как воюет, ты расскажи, — резонно заметил лесник Демин.

— Не знаю, как вам, а нам в партизанах еще не доводилось, например, воевать с немецкими танками… — начал Богатырь.

— И нам пока не доводилось, — сказал Демин.

— Ну, а на Ковпака немцы уже танки пустили. Но Ковпак так дело повернул, что один танк на мине подорвался, а другой он отобрал у немцев в полной сохранности.

Так партизаны Выгоничского района, Брянской области впервые услышали об отряде Ковпака.

С Ковпаком мне довелось встретиться летом в тот же год и долгое время плечом к плечу драться с врагом.

Прежде чем произошла наша встреча, я много рассказов слышал об этом знаменитом партизанском военачальнике. Одни говорили, что Ковпак лихой старый цыган и войну ведет по-цыгански. Таким его рисовали балагуры. Другие говорили, что это просто-напросто не очень грамотный, но хитрый мужичок, наподобие какого-нибудь сотника из дружин Емельяна Пугачева. Эта характеристика, как я убедился в дальнейшем, была основана на той искренности и простоте в отношениях, которые поддерживал Ковпак со всеми людьми, с рядовыми и начальниками, с партийными работниками и с военнослужащими, с людьми прославленными и людьми безвестными.

Встретился я с Ковпаком в обстановке деловой и напряженной. Мы — а нас было до десятка командиров, в том числе подполковники Балясов и Гудзенко, лейтенант Ткаченко и другие — разрабатывали план операции, которую намечали провести совместно с соединением Ковпака. Сидор Артемьевич расстелил на траве свою трофейную карту с нанесенной обстановкой, а Гудзенко по этой карте излагал свой план. Он предлагал — и брался это выполнить — атаковать суземский гарнизон в лоб; ему нужно было только подкрепление двух танков и батареи артиллерии, в то время они у нас уже имелись.

Все внимательно слушали Гудзенко, в том числе и Ковпак. Ковпак курил длинную самокрутку и, прищурив глаза, смотрел то на Гудзенко, то на присутствующих.

— Постой, — перебил он Гудзенко и положил руку на его плечо. — Когда ты воевать научишься, Илларион? — Гудзенко опешил. — Хлопец ты умный, боевой, настоящий партизан, а я слушаю тебя и удивляюсь: какой же дурень так поступает?

Ковпак говорил с Гудзенко таким тоном, каким говорят старые друзья. Все мы знали, что подружились они еще зимой, когда воевали вместе в Хинельских лесах. Уходя обратно на Украину, Ковпак и его комиссар Руднев решили оставить одну из групп в Хинеле. Возглавлять эту группу назначили Гудзенко.

Теперь они встретились как равные, — в отряде Гудзенко насчитывалось около тысячи бойцов, почти столько же, сколько у Ковпака.

— Какой же дурень так воюет? — продолжал Ковпак, и в его словах не чувствовалось ничего унижающего достоинство Гудзенко. — Вот куда нужно бить.

Сидор Артемьевич, не глядя на карту, положил карандаш острием на Никольское. Село находилось в тылу Суземки.

— А здесь надо оставить одни заслоны. Когда мы будем подходить к селу, эти заслоны начнут дразнить противника. Понятно? — говорил Ковпак.

Помню, как меня поразило это предельно ясное, краткое и наивыгоднейшее решение.

По плану, предложенному Ковпаком, мы и провели операцию.

Много времени спустя при встрече с Ковпаком я отчетливо вспомнил мартовское утро и пятерых могучих партизан Сабурова, от которых впервые услышал имя прославленного партизана.

С Сабуровым я также в дальнейшем встретился.

История его отряда была проста и походила на истории множества других отрядов.

В октябре 1941 года две группы военнослужащих выходили из окружения. В одной было двенадцать человек, ее возглавлял Александр Сабуров, в другой — восемь человек, ее возглавлял Захар Богатырь. Шли они по Украине на восток, каждая группа своей дорогой, не зная о существовании друг друга. На Сумщине они случайно встретились, интересы и чаяния людей сошлись, отряды объединились и решили начать партизанские действия. Сабурова выбрали командиром отряда, а Богатырь стал комиссаром. Вначале их было двадцать человек, теперь численность отряда перевалила на третью сотню. Сабуровцы разгромили гарнизон немцев на станции и в районном центре Суземка, помогли трубчанам разгромить немецкий гарнизон в городе Трубчевске. В тот памятный мартовский день мы впервые узнали о них.

К нам Богатырь явился, чтобы установить связь. О нашем существовании и наших делах они знали из сообщения по радио. Не упускавшие малейшей возможности расширить связи с брянскими партизанами, Сабуров и Богатырь не стали медлить тем более, что командование одного из наших фронтов дало отряду Сабурова задание разведать Брянск и железные дороги.

Обменявшись с Богатырем паролями, снабдив его нужными разведывательными данными, мы к полудню проводили его за черту лагеря и распростились.

Дарнев пришел от секретаря Трубчевского райкома партии и комиссара трубчевских партизанских отрядов не только для того, чтобы установить с нами связь, но и чтобы решить важные вопросы о дальнейшей совместной деятельности. Эти задачи были главными для партийных работников Брянской области, оставшихся для организации борьбы в тылу врага еще с первых дней оккупации.

Еще до прихода немцев в обкоме партии состоялись закрытые совещания, на которых товарищи договорились о работе в подполье. Но обстановка в дальнейшем сложилась не так, как предполагали те, кому поручено было оставаться на работе в тылу врага. Бондаренко и Фильковский потеряли друг друга, и прошло пять месяцев, прежде чем им удалось связаться. Дарнев принес Фильковскому записку от Бондаренко.

«Дорогие друзья. Мы узнали по радио о ваших замечательных делах на дороге, и я и все трубчане поняли, что самое трудное — уже пройденный этап. Радуемся за вас так же, как радовались бы мы за самый большой наш собственный успех, как за самое большое наше собственное счастье. Горячо поздравляем вас, наши друзья!

Пора нам объединиться. Эта задача теперь стала первоочередной. Партийным организациям нужен единый руководящий центр, а отрядам — единое командование.

Обсудите этот вопрос и дайте свои соображения.

Обнимаю вас всех и крепко целую.

Ваш А. Бондаренко».

На следующий день Фильковский собрал партийный актив. Дарнев рассказал о всех известных ему отрядах, действующих в Брянских лесах. Из его слов мы узнали, что под Суземкой действуют отряды секретарей райкомов Паничева и Петушкова, командует отрядами молодой офицер Ткаченко. Там же по соседству имеются отряды Брасовского и Комаричевского райкомов под командованием подполковника Балясова. В Погарском районе существуют: отряд энергичного и боевого командира Василия Кошелева и секретаря Погарского райкома партии Георгия Куприна, Севские отряды Хохлова, два отряда военнослужащих Иллариона Гудзенко и старшего лейтенанта Покровского.

Без карты, без точного знания местности трудно было представить размеры движения. Но количество отрядов и расстояние, на котором они находились от нас (восемьдесят— сто километров), свидетельствовали о его размахе. Близко от нас находились трубчевцы, совсем рядом — навлинцы, а севернее, где-то за Брянском (об этом нам также сообщил Дарнев), действовали отряды города Брянска под командованием Кравцова, Ромашина и Дуки.

Стало быть, отрядов было много, силы наши были немалые, задача состояла в том, чтобы связаться друг с другом и выработать план единых действий. Партийный актив Выгоничского района на своем закрытом совещании высказался за объединение.

Утром Фильковский, Мажукин и я написали Бондаренко и его друзьям ответное письмо; заканчивалось оно так:

«Мы за объединение отрядов и за централизованное руководство партийными организациями. Ты член обкома партии — тебе и карты в руки. Берись за это дело, рассчитывая на нашу полную поддержку».

ТРУБЧЕВСКИЕ ПОДПОЛЬЩИКИ

После собрания Фильковский не отпустил гостей и долго расспрашивал Дарнева о житье-бытье в отряде Бондаренко. Дарнев охотно рассказывал кое-что. Его рассказ напомнил Фильковскому о трагической гибели семьи. Он помрачнел. Дарнев спросил, что с ним? Фильковский ответил коротко:

— Вспомнил о своей семье.

Дарнев ничего не знал о горе Фильковского. Он стал расспрашивать, что случилось с семьей. Фильковский рассказал ему.

— Никогда не прощу себе, что я сам вернул их из эвакуации, — закончил свой рассказ Фильковский.

Дарнев накинул на плечи полушубок, торопливо нахлобучил шапку и вышел на улицу. Я думал, что его расстроило горе Фильковского. Позднее, когда Дарнев вернулся, мы узнали, что горе Фильковского разбередило его собственные раны: он потерял любимую девушку.

Дарнев пробыл у нас до следующего дня. Часов до четырех ночи мы провели в разговорах. Со слов Дарнева я узнал историю о том, как трубчане освободили свой город и о том, как погибла его любимая. С тех пор Вера Красина и все, что связывалось с ее именем, отчетливо сохранилось в моей памяти. Я собрал после этого еще много дополнительных сведений, которые помогли мне полнее восстановить его рассказ.

…Вера Красина, дочь рабочего овощесушильного завода, до войны училась в десятилетке, а Дарнев работал механиком МТС. Вся молодежь Трубчевска знала этого парня. Алексей был одним из руководителей комсомольской организации района. С Верой Красиной он познакомился на городском комсомольском собрании. Они стали часто встречаться по работе и горячо спорили о задачах воспитания молодежи.

Встречались они в городском саду и на танцплощадке. Дарнев был отличным танцором, и Вера предпочитала его другим. С течением времени дружба между молодыми людьми перешла в любовь.

Весной 1941 года Вера окончила школу. Райком комсомола предложил ей работу в аппарате, но Вера хотела учиться, собиралась поступить в Пединститут. Дарнев хотел стать инженером. Молодые люди вместе решили ехать в Брянск, вместе строить свою дальнейшую жизнь.

Начавшаяся война разрушила их планы. В августе пал Гомель, затем Чернигов. Враг приближался к Трубчевску. Дарнев, как и многие советские люди, рвался на фронт. Он побывал уже у военкома и оставил ему заявление, написанное им от имени себя и Веры. «Мы пойдем вместе», — писал он в конце. Военком обещал посоветоваться в райкоме партии. Но райком забронировал его как механика и не отпускал. Дарнев подавал одно заявление за другим во все инстанции, до обкома партии включительно, но все его требования о немедленной отправке на фронт остались безуспешными.

Дарнев нервничал, злился на всех, и, когда Вера спросила его, поедут ли они на фронт вместе, он ответил с досадой:

— Откуда я могу знать? Я же не анархист какой-нибудь: что хочу, то и делаю. Хочу с милкой на фронт еду, хочу без нее.

— При чем тут милка. Я говорю с тобой, как комсомолка…

Дарнев не сдержался и ответил совсем резко:

— Ну, а я не райком комсомола.

Вера не сказала ему больше ни слова и ушла.

В сентябре враг вышел на реку Судость. Трубчевск эвакуировался. Дарнев настолько был занят работой по эвакуации, что целую неделю не заходил домой и даже мать потерял из вида.

Не встречался он и с Верой.

В конце недели Дарнева вызвали в райком партии. Принимал его секретарь райкома Бондаренко, который, как заметил Дарнев, сильно за это время изменился. Дарнев привык его видеть в штатском костюме, с галстуком. А теперь он был в новом военном обмундировании, с тремя прямоугольниками на алых петлицах и с пистолетом на боку, подтянутым и выглядевшим очень молодо, несмотря на значительную лысину.

На столе секретаря райкома лежала разукрашенная цветными карандашами карта района, и Дарнев понял, что вызвали его не с докладом о проделанной работе. Усадив Дарнева в кресло, Бондаренко сказал:

— Хорошо потрудился, Леша, молодец.

Дарнев густо покраснел.

— Но дело-то только еще начинается, друг мой… Трубчевск, наверное, наши оставят, а нам уходить некуда. Мы формируем отряд, который будет действовать в тылу врага. Страшно? — И Бондаренко посмотрел в глаза Дарневу.

— Страшно, — ответил Дарнев.

— В Трубчевске остается весь состав райкома, — продолжал Бондаренко, — я, Бурляев, Коротков, Сенченков, Абрамович, Шемет, — словом, весь актив. А как ты, Алексей?

— И я, — ответил Дарнев.

Вошел Шемет, высокий сутуловатый человек с волевым лицом и пытливым взглядом полуприщуренных глаз.

Правая рука у него была забинтована. Мокрая от пота и забрызганная кровью гимнастерка прилипла к широкой груди.

— В самую последнюю минуту и не повезло, Алексей Дмитриевич, — говорил Шемет, точно в чем-то оправдываясь. — Как же теперь быть?

Райком партии попросил Военный совет армии отозвать Шемета, бывшего работника райземотдела, с передовой и откомандировать его в распоряжение райкома партии на подпольную работу. Бондаренко уже встречался с Шеметом и разговаривал с ним по этому вопросу. Шемет согласился остаться в тылу врага.

Бондаренко показал теперь на Дарнева и сказал:

— Вместе будете работать.

Шемет кивнул головой и задумался. По лицу его пробежала тень. Бондаренко заметил.

— Конечно, трудно будет, товарищ Шемет, — сказал он.

— И главным образом потому, Алексей Дмитриевич, что город-то наш с гулькин нос, — подтвердил Шемет, — самый последний мальчонка с окраины, и тот знает в лицо… И ничего не известно, ровным счетом ничего: как ведет себя враг? Какой тактики держаться нам в отношении него? А ведь наверное наши товарищи украинцы и белоруссы кое-какой опыт уже приобрели. Вот и поделились бы им тихонько…

— В том-то и дело, друг мой, — перебил его Бондаренко, — что инструкций на каждый район не разработаешь. Глупышом бы выглядел человек, взявшийся за разработку таких инструкций… Умно выполняй указания товарища Сталина и не ошибешься. А опытом белоруссы с нами делятся. И вот тебе, например, исходя из опыта белоруссов, и должность вырисовывается в стане врага… полицейским будешь… Да, да. Гитлеровцы создают так называемые отряды полицейских, комплектуют их молодчиками из числа там всяких уголовных, кулацких и прочих элементов. Как ты думаешь — категория каких-нибудь «прочих» тебе не подойдет? Белоруссам и украинцам вот удается проникать в такие организации, больше скажу тебе, удается брать их в свои руки…

— Чорт его знает, Алексей Дмитриевич, — сказал Шемет, — об отрядах таких я не знал, но не один раз уже думал о том, что устроиться в какое-нибудь учреждение не помешало бы… а как? Шуму, что ли, предварительно наделать: вот, мол, он пособник врага, дезертир, предатель, скрывался, маскировался, к партии примазался. В газетах об этом размалевать, решение райкома об исключении объявить…

— Нет, нет, — перебил его Бондаренко, — это не то. Не на дураков надо рассчитывать. Мы имеем дело с хитрым и коварным врагом… Но о подробностях потом. Рана, скажи, как? Очень беспокоит? Опасно? Может быть, тебе лучше в госпиталь?

В госпиталь Шемет итти отказался, он объяснил, что ранение легкое, и высказал предположение, что оно даже может облегчить его положение.

Шемету Бондаренко рекомендовал присмотреться вначале к врагу, к оккупационным порядкам, а уж потом они конкретно договорятся о действиях, о поведении. Обусловили пароли, определили явочные квартиры. Провожая Шемета, Бондаренко сказал:

— Вы — наши пробные шары…

— Вкатимся, Алексей Дмитриевич, — уверенно ответил Шемет и посмотрел на Алексея. Дарнев встал и, крепко пожимая Шемету руку, сказал взволнованно:

— Постараемся, товарищ Шемет.

Надо было уходить и Дарневу, но ему хотелось сказать Бондаренко что-нибудь о Вере. У него родился план об использовании Веры в качестве связной. Пока Бондаренко разговаривал с Шеметом у двери, Алексей последний раз осматривал кабинет секретаря райкома партии. Все здесь было попрежнему: тот же стол, покрытый красным сукном, те же шкафы с книгами и газетами, портреты Ленина, Сталина, членов Политбюро. Только по-казарменному заправленная койка, стоявшая в одном из углов, нарушала обычный стиль этой кабинетной обстановки и казалась неуместной, совсем лишней.

— Разрешите, товарищ Бондаренко, с одним человеком поговорить о работе в подполье…

— Нет, нет, Леша, — перебил Бондаренко Дарнева, — оставь уж это право за нами. Как на самого себя, надеюсь я на тебя, Алексей. Обстановка меняется, завтра ты можешь оказаться совершенно в ином мире. Самый близкий друг твой не должен знать о твоей работе.

И Дарнев не решился заговорить о Вере.

Дарневу поручили очень ответственную работу: подготовить явки в городе и организовать базы в лесу для отряда. С этого времени ему запретили показываться людям на глаза.

— Учись, брат, конспирации, — сказал ему Бондаренко.

В одном из надежных домов города Дарнев устроил свою мать, Марию Ивановну, женщину лет сорока пяти. Немногословная, обходительная, от природы осторожная, расчетливая, с добродушным взглядом серых глаз, она очень подходила к конспиративной работе. В городе ее хорошо знали, как женщину степенную, работящую. Работала она в Потребсоюзе. Но наряду со службой успевала заниматься и домашним хозяйством — садом, огородом, которые у нее всегда были в образцовом порядке. Почти всех женщин она снабжала лучшими огородными семенами и рассадой.

У матери Дарнев и основал первую явочную квартиру. А сам поселился в лесу. Должность хозяйки явочной квартиры не страшила Марию Ивановну (на всякий случай ее снабдили документами, способными опорочить ее в глазах честного советского человека), но она беспокоилась о судьбе сына — Алексей был у нее единственный, она пыталась его уговорить не рисковать собой.

— Это не риск, мама, а исполнение долга перед Родиной, перед партией.

И почти каждую темную ночь приходил Дарнев в город, передавал матери необходимые задания, уточнял явки, изучал подходы. Словом, учился конспирации. С каждым его приходом Мария Ивановна замечала, как изменяется ее сын. Он отпускал усы, напоминающие лихими завитками на кончиках покойного отца. Он возмужал, лицо загорело, нос как-то выпрямился, вытянулся, от бессонных ночей глаза воспалились, а между густыми бровями залегла глубокая, точно шрам, косая морщина… Никто из горожан Дарнева больше не видел. Вера тоже потеряла Алексея и очень страдала. Ее мучала мысль о том, что Дарнев после недавней встречи обиделся на нее. Потеряв друга, она никак не могла объяснить себе, почему он исчез так внезапно. Вера пыталась узнать о судьбе Алексея через райком комсомола, но и там никто ей ничего не сказал.

Вера была занята эвакуацией школ. Райком комсомола и Вере предложил эвакуироваться вместе со школой. Она отказалась.

— Разве здесь нечего будет делать? — спросила она секретаря, а он ответил, что и без нее есть люди, райком уже наметил товарищей, которые должны остаться в городе, ей же надо быть со школой.

Вера смутно догадывалась, что Алексей готовится к работе в отряде, и не могла смириться с тем, что ее обошли. Правда, она не лезла напролом, но кое-что предпринимала. Она пустилась на поиски друга и этим совсем было сбила себя с толку.

Однажды ночью один из друзей Дарнева грузил в машину со склада муку и еще какие-то продукты, чтобы забросить их в лес на базу. Город давно погрузился в сон, на улицах не было ни живой души. Лишь на окраинах где-то лаяли собаки. С запада доносился глухой гул артиллерии. Шофер и грузчик были уверены, что людям теперь не до них, и перестали остерегаться. Вдруг слышат:

— Здравствуй, Вася!

Вася узнал голос Веры и оторопел: хотелось выполнить работу по секрету, а тут… на тебе — свидетель.

Он сделал вид, что очень рад встрече, и протянул Вере руку, а она продолжала:

— Мучным делом занимаешься? На дворе глухая ночь, а он склад разгружает… Уж не воришка ли ты, Вася? А?

Времени было в обрез, и неуместная шутка Веры его раздражала. Он отвел Веру в сторону и тихо сказал:

— Ты не знаешь, чем занята организация? Как тебе не стыдно, комсомолка!

— Не знаю, товарищ член бюро райкома комсомола, но догадываюсь… вы в прятки играете.

Васю от этих слов бросило в жар. Только теперь он понял, что с Верой поступили опрометчиво: ее надо было оставить для работы в тылу. Но решение уже состоялось, и его не изменишь.

— Тайны в нашей работе нет, Вера, — ответил он, переменив тон. — Эвакуируем! Все надо успеть эвакуировать…

— Почему же не в ту сторону? — перебила она. — Все эвакуируют на восток, а ты на запад. Не для немцев же, думаю, запасаешь?

Вася был обезоружен и боялся того, как бы не развязался его язык. Шутка — в деле проговориться!

— Нельзя ли ближе к делу, Вера, — сказал он ей по-дружески. — Зачем пришла? Поругаться со мной?

— Пришла выяснить правду. Почему вы скрываетесь от меня? Почему перестали считать меня комсомолкой? За что?

— Говоришь ты вздор, — сказал он. — Ты имеешь поручение и знаешь, что каждый должен быть на своем месте…

— А я вот не на своем месте, и ты это тоже хорошо знаешь… И еще хочу знать: что стало с Алексеем…

И Вася ничего глупее, кроме лжи, в ту минуту придумать не смог. Он ухватился за последнюю фразу, сказанную Верой, и повел ее по ложному пути.

— С этого ты бы и начала, — сказал он. — «Девичье сердце любовь гложет». Все ясно. И нечего мне шарики крутить… Ну, а если хочешь знать, в этом и несчастье твое. Пеняй на себя и на… милого дружка.

В темноте не было видно глаз Веры, но он чувствовал, как она жжет его взглядом.

— Что ты о нем знаешь? — спрашивала она, но уже совсем спокойным голосом. — Куда он исчез?.. Скажи.

От клеветы, которую Вася обрушил на голову своего друга, у него у самого в горле стало горько, но он шел напролом и прохрипел: — Не знаю, слухам не очень верю… Но говорят о нем недоброе…

Вера крепко сжала кисти рук Васи и пыталась заглянуть ему в глаза.

— Струсил? Сбежал? Предал? — спрашивала она.

Вася молчал. Правду сказать он не имел права, а лгать больше не мог. Итак, сам того не желая, он забросил в душу девушки горькое семя сомнения.

Вскоре, однако, Дарнев с Верой встретился. И хотя встреча их тоже имела трагический конец, все же Вера узнала, правду.

Как-то поздно ночью, когда Дарнев шел на одну из явок в город, ему очень захотелось пройти мимо дома любимой девушки. Вера точно этого и ждала. Она вышла из дома и лицом к лицу столкнулась с Дарневым. Она бросилась к нему на шею и громко сказала:

— Лека!

У Дарнева задрожали руки, заколотилось сердце, в последнюю секунду он подавил в себе желание обнять Девушку. Отстранив ее, он, изменив голос и с притворной насмешкой, проговорил:

— Ошиблись, гражданочка, не на того напали.

Вера схватила его за руку и закричала:

— Ах, вот что! Так ты дезертир!

Дарнев пытался вырваться, она не отпускала.

— Теперь я поняла тебя, ты скрываешься, усы отрастил, под арестанта снарядился, негодяй…

Дарнев зажал ей рот.

— Подожди, что ты делаешь? Я сейчас все объясню… — забормотал Алексей и потащил Веру за угол. — Я по заданию… В отряде. Понимаешь, так надо для дела…

С такой страстью и мукой проговорил все это Алексей, что Вера поверила ему, замолчала, потом осмотрелась и быстро увлекла Дарнева в овраг, в котором начинался сад ее отца.

Они вошли в сад, где еще так недавно, этой весной, просиживали на скамейке ночи напролет, а яблони-антоновки осыпали их головы и плечи душистыми лепестками белых цветов… Теперь уже наступила осень. Мрачно в городе и горько на душе. В саду пусто. Яблони давно отцвели, плоды созрели, но их никто не снимал — не до них было людям. Яблоки падали на землю, в траву и гнили, наполняя сад приторной винной прелью. Ноги скользили. В траве жужжали какие-то мушки. Дарнев хотел немедленно уйти, он осуждал себя за малодушие, за болтливость. Что скажет ему Бондаренко, если узнает об этой встрече? А Вера настаивала:

— Как хочешь, а я пойду с тобой. Я буду делать все, что потребуется. Я выдержу, я справлюсь…

— Знаешь что, — говорил ей Дарнев, не зная, как ее разубедить, — пора увлечений и романов прошла. Не время теперь…

— Как это дико, как глупо, — перебила его Вера. — И какой ты, и какой… — она не договорила. — Ну хороню, а что делать мне?

— В райкоме была? Сходи в райком, — говорил он, чувствуя, что это не те слова, которые нужно сейчас говорить, а других слов не находил.

Дарнев действительно не знал, что посоветовать девушке. Он хотел, чтобы Вера не рисковала собой.

— Райком, — с раздражением повторила Вера. — Нас, девушек, считают в райкоме не то глупыми, не то… не пойму их. И эвакуироваться со школой я не хочу, я уже не школьница… Последний раз спрашиваю тебя, что мне делать? Не знаешь? Тогда прощай.

— Вера, прошу тебя, не глупи, эвакуируйся. Сделай это для меня, — сказал Алексей.

— Знаешь, Лека, пора увлечений и романов прошла, — повторила Вера слова Дарнева, — ты занят делом, почему я не могу им заниматься? Конечно, мне такого дела не поручат, ну, что же, я пойду в госпиталь. И, если хочешь знать, я уже принята в госпиталь.

Они простились, ни о чем не договорившись. Их сковывала неопытность. Алексей твердо усвоил наказ Бондаренко о конспирации, его требование никому не показываться, тем более ни с кем не говорить, никого не вербовать — это не его дело. Конечно, Бондаренко не мог знать об отношениях Алексея и Веры, неизвестно ему было и то, что Вера боевая, энергичная и решительная девушка, что она была бы не лишней в отряде… Только теперь стало ясным, как много мы допускали непростительных ошибок. Но что поделаешь?

С госпиталем Вера Красина ушла из города. Дарнев узнал об этом из записки, которую Вера все-таки передала ему через Марию Ивановну.

«Лека. Я не сержусь на тебя, не обижайся и ты на меня, — писала девушка. — Госпиталь сегодня уходит, и я с ним. Раненых перевязывать я научилась, работу люблю. Одна беда, уж очень больно и жалко наших людей. До свиданья, милый. Вечно твоя и с тобой Вера».

Алексей никому не показал этой записки. Итак, Вера ушла. Но ни Дарнев, никто другой не знал того, что вскоре Вера попала с госпиталем в окружение и, измучившись в долгих бесплодных скитаниях, вынуждена была вернуться в Трубчевск, который к тому времени заняли фашисты.

Секретарь райкома партии Алексей Бондаренко с группой партийного и советского актива ушел в лес. В группе, разделенной на два отряда, было 160 человек, два ручных пулемета и несколько автоматов, у каждого бойца имелась винтовка. Отряд из районного актива назывался головным; командовал им председатель райисполкома Иван Сенченков. Алексей Бондаренко был его комиссаром. В их подчинении находился и второй отряд. Пока Красная Армия удерживала оборону, отряды помогали ей непосредственно на рубежах и разведкой. По заданию нашего командования группа партизан пробралась в тыл неприятеля, выкрала там немецкого офицера и доставила его в штаб дивизии живым, а группа под командованием Михаила Сенченкова доставила в штаб танковой дивизии, действовавшей в тылу у немцев, боевой приказ командующего Трубчевской группировкой и вывела эту дивизию из окружения с полным вооружением. Генерал объявил благодарность партизанам и представил их к правительственным наградам.

Вместе с частями Красной Армии партизаны стойко обороняли важный населенный пункт Семцы, надолго задержав здесь врага и дав возможность главным силам дивизии отойти на новые рубежи обороны. Этот этап борьбы партизан вместе с войсками значительно обогатил их опыт, они приняли боевое крещение, весьма важное для каждого воина.

8 октября 1941 года вся территория Трубчевского района была оккупирована немцами, и отряды укрылись на своих базах, в лесной глуши, в болотах. Бои передвинулись далеко на восток к Орлу. Для отрядов начались мучительные дни испытаний. 20 октября на Трубчевский отряд напал батальон немцев. База была разгромлена, а превосходящие силы врага непрерывно преследовали отряд, вынужденный с боями маневрировать по лесной чаще. Лили осенние дожди, вскоре наступили зимние холода, а у людей не было жилья, негде было укрыться от дождя и стужи. Вскоре в отряде начался голод, а с ним и болезни.

Простудился и тяжело заболел Бондаренко, болели Бурляев и Коротков, Сенченков и Абрамович. Но и болезнь не сломила их духа.

Несмотря на все белы, партизаны не забыли и родной Трубчевск и его людей. По заданию райкома Дарнев не прекращал связи с явками в Трубчевске. Мать Дарнева, Мария Ивановна, из скромной работницы торгового учреждения, превратилась в опытную хранительницу партизанских тайн.

— Ничего, сынок, фашисты говорят, что всех уже переловили. Бондаренко, мол, повесили, Сенченкова убили. «Капут всем», — говорят. Потерпите еще немножко, они успокоятся, а вы оправитесь. Завтра на вас еще один карательный отряд собирается. Вот ребята передали сведения: с Сольки хотят начать. Вы уж там думайте, как лучше. А листовки ваши я роздала. Люди еще просят листовок. Принес?

После похода на партизан из района Солька немцы, наконец, успокоились, объявив всенародно, что партизаны полностью уничтожены. За Десну из Трубчевска в лесничество Гуры потянулись грузовики. И вдруг в один из дней немцы потеряли пять машин и несколько солдат. Они взорвались на партизанских минах. Немцы успокаивали себя тем, что машины попали на мины, оставленные еще войсками Красной Армии, и что никаких партизан здесь нет. Партизаны не были в претензии за распространение ложных слухов.

Попрежнему райком партии, действующий в лесу, призывал граждан к борьбе с захватчиками, распространял листовки и сводки Советского Информбюро, которые принимались по радио. Товарищи из отряда все чаще проникали в окрестные села и приводили с собой новых партизан.

Дарнев пробрался в самое отдаленное село района. В колхозе имени Буденного он встретился с оставленным там коммунистом и принес райкому данные о работе партийной подпольной группы. Побывал он в колхозе имени Ленина. Оставленный там райкомом коммунист организовал партизанскую группу и действовал в Рамасухских лесах вместе с секретарем Погарского райкома партии. Налаживались дела и в городе.

Однажды Мария Ивановна подала сыну вырванный из ученической тетрадки листок. Черным карандашом, печатными буквами на нем было написано:

«Вон отсюда, поганая фашистская мразь. Мы вас истребляли и будем истреблять на каждом шагу. Смерть фашистам. Гитлеру капут. Да здравствует наша Советская Родина. Это говорим мы — советские люди».

— Кто это писал? — спросил Дарнев.

— Разве это не ваша листовка? — удивилась его мать. — А почему весь город облеплен такими листовками? Да кто же это в самом деле?

Немцы рыскали по всему городу. Жандармы и полиция срывали листовки, гестаповцы производили обыски по домам, арестовывали подозрительных, избивали их и бросали в тюрьму, однако им не удавалось дознаться, кто писал и распространял листовки. Не знал этого и подпольный райком партии.

Обросший бородой за время болезни, похожий на Тараса Шевченко, каким видел его Дарнев в музее на редкой фотографии 1858 года, в полушубке, с длинными усами и с окладистой бородой черноглазый Бондаренко был, казалось, очень доволен этим обстоятельством. Он говорил:

— Не ломайте напрасно головы, не трудитесь, я знаю, кто эти люди.

— Кто же? — спрашивали его товарищи.

— Наши советские люди, — ответил довольный Бондаренко. — В листовке же об этом прямо говорится, — и продолжал, становясь серьезным. — Из этого мы с вами должны сделать вывод. Надо усилить нашу работу и помочь людям найти правильные, безошибочные пути борьбы.

Вскоре в городе произошло еще одно событие: при весьма загадочных обстоятельствах загорелась нефтебаза. Немцы лишились всего запаса горючего.

Бондаренко считал, что это орудует группа Шемета. Райком запретил ему предпринимать рискованные акты без санкции райкома. Шемет сообщил, что нефтебазу поджег не он.

«Так кто же?» — спрашивал Бондаренко самого себя, прогуливаясь по землянке и поглаживая ладонью лысину.

А значительная часть подпольщиков в это время уже работала в полиции. Товарищи пошли туда по решению райкома партии и имели задачу распропагандировать полицейских, запастись оружием. Долго секретари райкома советовались, не следует ли поручить поиски неизвестных смельчаков Шемету, но воздержались, опасаясь провала.

Сейчас это казалось Бондаренко тем более опасным, что он получил от командования Красной Армии и от Орловского обкома партии задание: подготовиться в ближайшее время к операции на важном участке одной из коммуникаций в связи с развитием наступательных операций под Москвой. Надо было готовить силы, главные средства, которые можно было бы вытянуть только из Трубчевска. Средства эти — взрывчатка.

Шемет ломал голову над событиями в городе, следовавшими одно за другим. Ни с того ни с сего однажды ночью загорелся дом комендатуры. Из здания удалось спастись очень немногим.

Шемет планировал лишить город телефонной и телеграфной связи, но, пока он согласовывал вопрос с райкомом партии, его кто-то опередил. Однажды он узнал, что три девушки, работавшие на телефонной и телеграфной станции, испортили аппараты и скрылись. Потом вдруг в городе появились листовки, к которым Шемет тоже не имел никакого отношения, их было так много, что гитлеровцы потратили более суток на сбор их и на поиски по квартирам. Это были короткие листовки с выдержками из речи товарища Сталина, опубликованной в «Правде» за 8 ноября 1941 года.

«Еще полгода, может быть годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений», — гласила концовка листовки, выведенная крупными рукописными буквами еще неустоявшимся почерком.

Шемет передал данные и листовки райкому. Секретарь встретился с ним и упрекнул за самочинство. Шемет разводил руками, теряясь в догадках, но успокаивал себя предположением о возможности существования в городе параллельных групп. Но почему в таком случае Бондаренко журит его, упрекая за самочинство.

В ночь на 21 января 1942 года Шемет со своей группой распространял по городу листовки райкома партии, изготовленные к Ленинским дням. И когда он крался по одной из улиц, ему чуть не на голову упало несколько листовок. Они с шелестом летели откуда-то с крыши дома бургомистра. Подняв осторожно несколько листков, Шемет скрылся. Это оказалась тоже листовка, которая и взволновала Шемета еще больше и многое заставила пережить. Теперь он был совершенно уверен в том, что райком партии перестал доверять ему и использует его постольку, поскольку он, Шемет, с первых дней был связан с райкомом. Значит, нашлись люди лучше, надежнее, а он лишь «пробный шар», о котором пора и забыть. «Неужели я в самом деле не выдержал испытания?» — так думал Шемет, рассказывая впоследствии товарищам о своих тяжких размышлениях. Он хотел было написать Бондаренко и другим секретарям райкома ультимативное письмо, но, взвесив все «за» и «против», решил послать донесение и высказать несколько просьб. Вместе с донесением Шемет послал и найденную листовку.

По этому поводу в землянке райкома партии и состоялось внеочередное совещание. Собрались все секретари подпольного райкома, члены райисполкома, комсомольцы, командиры и комиссары. Бондаренко, достав из сумки порыжевший лист плотной бумаги и бережно развернув его, еще раз бегло пробежал глазами по строчкам.

— Это не твоя работа? — спросил он Дарнева, подавая ему листовку.

— Нет, Алексей Дмитриевич, — поспешил ответить он, взглянув на лист. — У нас и бумаги такой нет — немецкая.

О листовке Дарнев пока ничего не знал. Он взял бумагу и развернул ее перед собой на столе, потом пододвинул ближе к себе коптилку, прочитал первые слова листовки:

«Товарищи! Читайте листовку комсомольцев».

Дарнев оживился, он встал, тряхнул шапкой густых волос и проговорил, весело глядя на товарищей:

— Хорошо, чорт возьми! Что же вы меня разыгрываете?

— Худо будет, Алексей, если не признаешься, — строго сказал Бондаренко.

Дарнев, пожав плечами, взглянул на секретаря комсомольской организации.

— Читай! — приказал Бондаренко.

— «Сегодня, — громко читал Дарнев, — 21 января — день смерти великого вождя всего трудового народа Владимира Ильича Ленина. Каждый год в этот день мы чтим память дорогого Ильича, а нынче враг мешает нам собраться вместе…»

Дарнев волновался, он шире распахнул расстегнутый воротник гимнастерки, точно ему было душно, и откашлялся. Товарищи опустили головы. Бондаренко не отрывал задумчивых глаз от небольшого портрета Ленина, прикрепленного к стене над столом.

— Тут стишки какие-то, — сообщил Дарнев.

— Читай же, сказано тебе, — вставил кто-то нетерпеливо.

— Да, товарищи, — продолжал Дарнев:

Алексей вдруг почувствовал, что дальше он читать не может, голос его дрожал, срывался, горло сжималось, строки заслоняла пелена навернувшихся на глаза слез. Последующие две строфы он читал сбивчиво и запоминал лишь содержание их.

Мысли в голове путались и путали стихи. Слушавшие улавливали только несвязные отрывки.

— Дай сюда, — с досадой сказал Николай Коротков и вырвал из рук Алексея листовку. Дарнев очнулся, когда Коротков читал последующие строки. Первая строка повторялась:

Товарищи! Матери, отцы, сестры и братья! Трудно нам, очень трудно. Да пусть не страшат нас тяготы, а с еще большей силой зовут нас к святой жестокой мести врагу. Под знаменем Ленина, под водительством Сталина — смелее на бой, трубчане!

Комсомол».

— Ну? — спросил Бондаренко, когда стихли оживленные разговоры в землянке. — Что скажешь, Алексей?

Дарнев молчал.

Тогда Бондаренко подал Дарневу донесение Шемета. В нем говорилось:

«Очень отрадно. Воздействие листовки со стихами исключительное… Народ воспрял духом, а гитлеровцы бесятся. Но мне-то каково, поймите. Почему действуете, минуя меня? С каких пор я потерял доверие? Да и делается все в лоб, с отчаянным риском. Так и провалиться недолго, все наши планы полетят. Пять человек уже схватили. Держатся хлопцы пока стойко, но кто скажет, что может быть. Меняем явки. Убедительно прошу не обходить меня…»

Так и не могли установить в тот вечер, кто писал эти незрелые еще, но страстные строки. Каждое слово их дышало простотой, душевным теплом, убежденностью, твердой верой и глубоко волновало сердца.

Дарнев присматривался к Васе Рослякову, молодому смуглому пареньку-комсомольцу с умными глазами и поэтической душой, недавно пришедшему в отряд из окружения. Со второго курса литературного факультета Вася ушел в Московское ополчение. Раненным очутившись в окружении, он направился прямо в Брянский лес к партизанам и попал к трубчевцам. Здесь он продолжал войну, сочиняя с автоматом в руках на досуге боевые стихи, песни, очерки, рассказы. Дарнев еще за неделю до Ленинских дней слышал, как Вася нашептывал стихи о Ленине. Он вспомнил даже несколько строк о недостатке времени для траурных минут.

— Скажи, Вася, ты писал? — спрашивал его Дарнев. — Зачем ты скрываешь, когда все признают, что это хорошо?

— Между нами говоря, я действительно написал почти такие же стихи, — ответил он, — но я никому их не читал и не показывал.

— Может быть, кто-нибудь подслушал?

— Может быть, не ручаюсь. Но, кроме тебя, никто не мог. Помнишь, тогда? Да и то несколько строк. Я здесь шептал, а там уже кто-то переписал… Вероятнее все-таки, кто-то написал… Значит, весь народ думает одинаково.

Выслушав Васю, Дарнев задумался.

Бондаренко поручил Дарневу отыскать таинственных союзников. Алексей пошел на явочную квартиру к матери.

— Не берусь, сынок, — ответила мать, когда он рассказал ей о поручении Бондаренко. — Да, пожалуй, и не следует стараться, можно напортить. Хорошие люди и сами найдутся…

И хорошие люди действительно нашлись. Вскоре Мария Ивановна передала сыну записку, свернутую в узенькую полоску, чтобы ее удобнее было проглотить. У Дарнева екнуло сердце, как только он, еще не развернув полностью записку, взглянул на почерк, настолько он был знаком ему: писала Вера, она просила указать место встречи.

Дарнев принес записку в лагерь и показал Бондаренко.

— Невеста? — спросил Бондаренко, прочитав записку.

— Да, — ответил Дарнев, понимая, что незачем скрывать от Бондаренко свои отношения с девушкой.

— И портрет хранишь? — спросил Бондаренко.

Дарнев кивнул. У него в записной книжке хранились две фотографии. Одну девушка дала ему как только окончила десятилетку, а вторую сделал сам Дарнев своим «фэдом».

С открытки на Бондаренко смотрела юная девушка с длинными пушистыми волосами, заплетенными в косы и коронкой уложенными на голове. Четко вырисовывалась маленькая ямочка на подбородке. На черном платье приколот был большой белый цветок.

На любительском снимке та же девушка стояла в кругу своих друзей в саду, возле скульптуры ребенка. Одета она была в белое платье. На этом снимке прическа у девушки была другой: волосы расчесаны на пробор; кос видно не было.

— Красивая девушка, — сказал Бондаренко, возвращая фотографии, и спросил: — Верный человек? Можешь на нее понадеяться?

— Как на себя, — ответил Дарнев.

— Это хорошо. Плохо только то, что она явку нашла. Как бы не женили тебя не в урочный час…

Бондаренко разрешил Дарневу встретиться с Верой и узнать, с кем она работает.

В доме матери Алексей встретился с Верой. Мария Ивановна занавесила окна и вышла на улицу, чтобы сигнализировать в случае опасности. Дарнев обнял Веру, потом отстранил от себя, чтобы получше ее рассмотреть. За то время, которое молодые люди не виделись, Вера очень изменилась: повзрослела, исчезла ее манера прищуривать глаза. Лицо было озабоченно и сурово.

Она рассказала Дарневу, как, вернувшись в город, долго не могла определить, что ей делать. Искать его, Алексея, не сделав ничего, она не хотела, тем более что, как ей казалось, она во многом виновата: решение райкома об эвакуации не выполнила, в госпитале пробыла недолго, так как он попал в окружение. Плена ей удалось избежать, но очень измучилась. Встретилась с подругами, поначалу они ей помогли, и однажды Вера сказала им: «Надо, девушки, что-нибудь делать, ведь мы же комсомолки».

Девушки согласились. Создали организацию. Валя Белоусова, Шура Кулешова стали писать листовки, а Вера их распространяла, ухитрялась подсовывать их в карманы полицейским, гитлеровским солдатам и офицерам, иногда даже наклеивала на спины.

— Здорово, — сказал Дарнев улыбнувшись, — но это зря, это ухарство, которое ничего не дает, а к провалу привести может.

— Не провалимся! А вы не рискуете? Но ловко получилось, правда? Точно сговорились. Ваши листовки и наши листовки… А посмотрел бы ты, Лека, что с народом делалось после листовок о Ленине.

— Знаю, — ответил Дарнев. — Но как же угораздило тебя такие стихи писать? Когда-то, помню, ты писала о том, о сем, о цветах, о любви… А тут — смотри ты!

— А тут разве не любовь? Я тоже знала, что это ты орудуешь, — сказала Вера и стала жалеть о том, что не связалась с Дарневым. — Все было бы по-иному, — говорила она. — Ты, Лека, виноват. «Я не анархист, пора романов прошла». Глупости!

— Не вспоминай об этом, я и сам жалею, — ответил Алексей. — Понимаешь, получил задание, все нужно было держать в тайне, ну и шарахался я от всех. Конечно, нам надо было бы связаться. Приняли бы тебя в отряд, оставили бы в городе — работали бы сообща.

— И было бы лучше, — сказала Вера. — Вы мины ставите, сколько немцев побили, а мы не умеем минировать. Литвин сказал… — Не закончив фразы, Вера замолчала, спохватившись, что она сказала лишнее.

— Какой Литвин? Директор завода? — переспросил Дарнев. — Позволь, да ведь это же сволочь…

Вера долго смотрела Алексею в глаза, загоревшиеся необъяснимой для нее злобой, и ответила, покачав головой:

— Не может быть, Лека.

Литвин поселился в Трубчевске за несколько лет до войны. Он заготовлял для Донбасса лес. Здесь, в Трубчевске, он и женился на дочери некоего Павлова. В начале войны Литвина взяли на фронт. Под Киевом он был ранен, попал в окружение, а затем, оправившись от раны, пробрался в Трубчевск. Здесь он узнал, что отец его жены, бывший ярый троцкист, оказался старым немецким шпионом и работает теперь у гитлеровцев бургомистром, а дочь его, жена Литвина, пошла в наложницы к немецкому коменданту. Литвина арестовали немедленно, как только он появился в городе. Вскоре, однако, каким-то образом Литвину удалось освободиться. Больше того, через короткий срок он оказался директором маслодельного завода. Дарнев знал до войны Литвина, знал его и Бондаренко. Но люди в подполье привыкают не доверять довоенным репутациям. Какие в действительности думы вынашивал Литвин, во что верил, чего ждал, никому не было известно. Поэтому Дарнев отнесся к сообщению Веры о Литвине с подозрением. Его не могло убедить то, что Вера Красина долго присматривалась к Литвину, даже следила за ним.

Он должен был самолично убедиться в преданности этого человека; Веру смутило недоверие Алексея. Она стала подробно рассказывать ему о своих наблюдениях. В поисках людей самоотверженных она присматривалась к каждому человеку и однажды выяснила, что Литвин тайно совещался с Шемеуом и Кирюшиным, двумя местными полицаями.

Того, что Шемет и Кирюшин работают в полиции по заданию Бондаренко и его друзей, Вера, конечно, не знала. Не знал этого и Литвин. Следя за Литвиным, Вера выяснила, что он спаивает и других полицейских, скупает у них за масло оружие, поздно вечером однажды на заводе она подкралась к окну и подслушала разговор Литвина с полицейскими. Полицейские были пьяны, и Литвин говорил им:

— На вашем месте я давно бы укокал начальника гестапо Клюгге и собаку Павлова. Нигде так над полицейскими не издеваются, как здесь, а вы терпите.

— И укокаем, — с пьяным гонором отвечал один из полицаев.

Вера сперва подумала, что в Литвине просто ревность говорит, но дальнейшие события убедили ее, что в Литвине не столько говорит ревность, сколько патриотическое желание вступить в бой с врагом. Как-то ночью Вера увидела Литвина за опасной работой. Он расклеивал на домах и заборах центральной улицы листовки против немцев и предателей. Вера незаметно подкралась к нему и сказала тихо, но внушительно:

— Плохо работаете, товарищ Литвин, никуда не годится такая работа.

Литвин вздрогнул, выхватил из-за пояса пистолет и, пригрозив Вере, сказал:

— А тебе, чортова кукла, жизнь надоела, что шпионишь за мной?

Вера была девушкой не из робкого десятка, она успокоила Литвина тем, что приклеила на стену рядом с его листовкой свою.

Вскоре она и ее подруги состояли в одной организации с Литвиным и, главное, в той организации, которую создавали Бондаренко и его друзья.

Организация разрослась, увеличилась втрое. Дарнев радовался предприимчивости Веры, слушая ее, и вместе с тем его грызло сомнение: а вдруг да не случайно напал на следы организации Литвин. И Дарнев сказал:

— Все хорошо — и конспирация, и дела, но Литвин… Пусть все-таки Литвин не знает пока того, что ты от меня узнала.

Вера пообещала все сохранить в тайне. В тот вечер Дарнев предупредил Шемета об осторожности в отношениях с Литвиным.

…Долго тогда Бондаренко беседовал с Дарневым по этому вопросу. Все члены бюро райкома присутствовали при этом. Бондаренко специально пригласил их, чтобы вместе продумать и осмыслить начавшийся процесс роста народного сопротивления врагу.

Бондаренко сидел под единственным в землянке окном, оно было проделано в потолке, и лучи зимнего солнца еле пробивались в жилье. В землянке было тепло, Дарнев сидел на краю нар с расстегнутым воротником гимнастерки и докладывал:

— Я запретил Шемету полагаться на Литвина и открывать ему организацию. Следить за Литвиным надо…

— Почему? — спросил Бондаренко, внимательно посмотрев на Алексея.

— Потому, что чорт его знает, что он думает. Не спроста он, директор, связан с предателем, лично с комендантом связан тоже не спроста.

— Да. Что у него в голове нам, к сожалению, неизвестно, — возразил Бондаренко. — Полагаю и с комендантом он связан действительно не случайно… Скажи на милость, Леша, а с кем связан Шемет? Не с тем ли же комендантом?

— Но ведь он специально по нашему заданию…

— А некоторые вот и по заданию своей совести работают не хуже… По велению совести партийной, комсомольской, гражданской. Вера Красина получала задание? — спросил Бондаренко. Дарнев опустил глаза и покачал головой. Бондаренко обратился к членам бюро. — Мне кажется, все идет правильно, товарищи, — сказал он. — Народ втягивается в борьбу, и бояться этого не следует, суметь бы помочь народу… А этой группе надо помочь в первую очередь. Люди подобрались такие, что им глубокое подполье не понутру, того и гляди, вылезут наружу. Сдерживать надо. Ну, как решим, друзья?

Открывать Литвину всю организацию члены бюро райкома пока не рекомендовали. Решено было сперва его хорошо проверить на сложных заданиях. Он добывал оружие, установил связь с лагерем военнопленных, продолжал обрабатывать шуцманов.

В результате тщательной организации разведки и осведомления партизанское командование и райком собрали полные данные о Трубчевске, о численности и вооружении противника, были в курсе всех мероприятий гитлеровских властей и разрабатывали план разгрома трубчевского гарнизона.

В конце января Бондаренко разрешил юным подпольщикам притти в партизанский лагерь. Привел их Дарнев. Девушки принесли партизанам много подарков. Одних кисетов, расшитых шелковыми нитками, было более сотни. Девушки принесли также много белых булок, от которых партизаны давно отвыкли. Но дело было, конечно, не в подарках. Молодые подпольщицы увидели людей, имена которых поддерживали в народе силу, надежды и веру в свое будущее; партизаны встретили тех, ради которых они пошли на борьбу.

Девушки передали партизанскому командованию последние разведывательные данные и свой план разгрома трубчевского гарнизона. Бондаренко сказал:

— Как в воду глядели. О чем мы думаем — они уже говорят.

Трубчевский райком партии несколько раз уже обсуждал вопрос о направлении деятельности подпольной группы. Дело в том, что Трубчевск — небольшой город, стоящий в стороне от железной дороги. Военных объектов и промышленности в городе не существовало. Единственный маслодельный завод почти не работал, но город все же имел большое значение как административный и политический центр большого района. В группу трубчевских подпольщиков подобрались боевые товарищи, и члены райкома понимали, что их возможности необходимо использовать. Выслушав девушек, Бондаренко сказал:

— Вашу идею разгрома трубчевского гарнизона мы поддержим и поможем зам отрядами, но следует подумать о восстании изнутри.

Секретари Трубчевского райкома проинструктировали девушек, в каком направлении вести работу, снабдили их свежими листовками и Веру Красину с подругами проводили в дорогу.

— Надеюсь на вас, — прощаясь с девушками, сказал Бондаренко, — осторожность и спокойствие в вашей работе — главное. Берегите себя, вы нужны родине. Дарнева берегите. Как зеницу ока, берегите организацию.

Вера ответила и за себя и за своих подруг:

— Алексей Дмитриевич, мы скорее погибнем, а организацию убережем. Жизнь за нее отдадим.

Разведка, подготовка людей и вооружение городского актива были возложены на Ивана Абрамовича и Дарнева. К этому времени Дарнев был уже командиром группы в отряде, но попрежнему продолжал поддерживать личную связь с городом.

Вскоре Литвин прислал через Дарнева сведения о том, что в Трубчевск прибывает крупный эсэсовский отряд. Он пройдет из Гнилева на Радутино и на Трубчевск.

В штабе Бондаренко по этому поводу состоялось совещание, решался вопрос, как быть — пропустить эсэсовцев, не трогая их, или растрепать на подступах к Трубчевску. Пропустить немцев без помехи, значило укрепить их уверенность в себе. Кроме того, необходимо было проверить еще раз свою боеспособность. Трубчевский райком вынес решение: разгромить эсэсовцев.

Между селами Гнилево и Радутино есть удобное место. Веками здесь весенние воды прокладывали себе путь в Десну. Глубокий овраг начинался от самой дороги и спускался к реке. Медленно, из года в год, овраг этот удлинялся, дорога отступала, огибая его начало. Война ускорила то, что силилась проделать природа; с северо-востока к оврагу пролег глубокий противотанковый ров и перерезал дорогу. Для проезда в этом месте перекинули небольшой мост и тщательно его укрепили. Здесь были сооружены доты, дзоты и пулеметные гнезда. Так все и осталось.

Овраг носил странное название — «Старцев вражек». Когда-то мимо оврага тянулись вереницы богомольцев, шедших к святым киевским местам. Утомившиеся старцы отдыхали в тенистом овраге, останавливались здесь на ночлег. Именем старцев, видимо, и назван был овраг, утеряв для удобства произношения в слове «овражек» букву «о». В Старцевом вражке партизаны решили устроить засаду на немцев.

Но засада в Старцевом вражке имела существенный недостаток, имя которому — неопытность. Засада была устроена лобовая и, как еще говорят, однобортная.

В засаду пошли командир и комиссар и все работники райкома партии. Они засели рядом с бойцами, в дотах, в дзотах, в овраге и в противотанковом рву.

Когда на горке показался длинный санный обоз, по бокам которого маячили всадники, было уже совсем светло. Обоз спускался с горки, голова его уперлась в мост. Группа всадников замыкала колонну.

— Пли! — подал команду командир.

Застрочили автоматы, пулемет, винтовки. Вражеский обоз развалился надвое. От неожиданности солдаты врага обезумели, одни бросили оружие и подняли руки, сдаваясь в плен, другие бежали назад, но тут же падали, настигнутые пулями. Партизаны пошли в атаку, но им мешал глубокий снег и часть неприятельского обоза, повернув назад, скрылась за горкой. Вот тут-то и стала ясной ошибка, допущенная партизанами. Нужна была засада, отрезающая врагу пути отхода, а ее не предусмотрели.

Партизаны вступили в село Гнилево, и народ встречал их, как своих освободителей. Населению партизаны вернули все то, что у них только что отобрали эсэсовцы — коров, свиней, хлеб. Перед собравшимся народом выступил с речью Бондаренко. Он отчитывался перед народом, как его депутат. В отряд вступили новые партизаны.

Уже далеко за селом, когда партизаны возвращались на свои базы и Бондаренко думал о силе народного духа, об отношении народа к партизанам, он обнаружил в кармане тулупа небольшой сверток. Чья-то заботливая рука положила ему в карман завернутую в красный бабий платок белую теплую пышку и кусок говяжьего мяса. Когда это произошло — Бондаренко не заметил. Удивленный и вместе с тем растроганный заботой неизвестной женщины, Бондаренко показал еду товарищам.

— Вот что значит наш народ, — сказал он. — Все отдаст, ничего не пожалеет для тех, кто борется за его свободу.

После события в Старцевом вражке в Трубчевске заговорили о силе партизан и беспомощности немецкого командования. Тогда начальник гестапо Клюгге собрал жителей в кинотеатре и произнес речь о мощи гитлеровской армии и о победе немецкого оружия. Партизан, действующих в районе, он назвал жалкой кучкой бандитов.

В буфете кинотеатра для Клюгге и его свиты был сервирован ужин. Разворачивая салфетку, он обнаружил записку, в которой говорилось:

«Рано празднуешь победу фашистского оружия, собака. Все равно Гитлеру будет капут.

Партизаны».

Это написала и подсунула Клюгге Вера Красина. Он арестовал буфетчицу. Подобные же записки обнаружили в своих карманах солдаты, полицаи и бургомистр Павлов. Стены кинотеатра, где граждане слушали доклад, были увешаны партизанскими листовками.

Между тем в городе продолжалась подготовка к восстанию. Райком партии и штабы партизанских отрядов разрабатывали план операции и передавали указания в город. Дарнев уже несколько дней из города не выходил. Контакт с Бондаренко он поддерживал через связных.

К этому времени немцы также закончили снаряжение карательной экспедиции, которую они готовили против партизан. Выступление карателей было назначено на 5 февраля. Гарнизон Трубчевска уже насчитывал шестьсот солдат и офицеров. Вооружены они были двадцатью станковыми и ручными пулеметами, двумя батареями минометов, автоматами и винтовками. Эту силу нельзя было недооценить. И партизанское руководство признало необходимым ускорить события и напасть на город раньше, чем немцы подготовятся к наступлению на партизан. Одна из основных целей захвата Трубчевска состояла и в том, чтобы освободить арестованных. Восстание в городе решено было начать второго февраля.

По партизанским «нормам», сил у советских людей было вполне достаточно, трубчевцы имели около трехсот активных штыков. Для большей гарантии Бондаренко предложил Сабурову и Богатырю принять участие в операции. Они охотно приняли предложение и выделили шестьдесят хорошо вооруженных партизан.

В состав командования объединенными силами вошли Иван Сенченков, Бондаренко, Сабуров, Богатырь и Емлютин. Емлютин в это время находился у трубчевцев и принимал активное участие в подготовке и в проведении операции.

По разработанному плану партизаны должны были вести наступление пятью группами. Группе Кошелева предстояло ворваться в город с юго-западной окраины, прикрыв заслонами дорогу из Погара; группе Михаила Сенченкова — с северо-востока и наступать по улице Ленина к центру; Дарневу с автоматчиками и группе Сабурова с минометами — с юга и штурмовать здание комендатуры, дом бургомистра и тюрьму. Один отряд должен был отрезать подходы к городу с севера и запада, части сил надлежало остаться в резерве. Завязка боя на окраине города должна была послужить сигналом для выступления в самом городе.

А в Трубчевске в это время произошло то, чего боялся Бондаренко и от чего предостерегал юных подпольщиц. 30 января Дарнев в последний раз прибыл в город, чтобы уточнить все детали и передать инструкции. Он зашел на квартиру Веры, в дом ее отца, и застал ее чрезвычайно расстроенной. Она сообщила, что явочная квартира в доме его матери разгромлена, Марии Ивановне удалось скрыться, но немцы установили за домом слежку, значит — не зайди Дарнев к Вере, он попал бы прямо немцам в руки.

— Что же это, провал, провокация? — спросил Дарнев.

Вера рассказала, что два дня тому назад арестован Кирюшин, а сегодня его жена. Гестаповцы рыщут по городу, хватают людей, но из организации пока больше никого не взяли.

— А Литвин? — спросил Дарнев.

— Литвин дома. Я была у него, он ума приложить не может, кто предал Марью Ивановну и Кирюшина. За ним следят, кажется. Он просит наступать немедленно, иначе…

— А не он предал?

— Нет, нет и нет, — ответила Вера решительно и категорично, — и не Кирюшин. Кто-то другой. Но кто? Этого я не знаю.

Жил Литвин недалеко от Веры, и она решила сходить к нему на квартиру узнать, есть ли какие-нибудь новости. Ночь была на редкость пасмурная, темная, летел снег. У дома Литвина она почти в упор встретилась с немецким патрулем, который уводил арестованного Литвина. Заметив Веру, Литвин успел крикнуть:

— Нас предали… Уходи скорей!

Девушка быстро скрылась за углом и бросилась бежать к дому. Два гестаповца кинулись за ней в погоню. Раздались выстрелы. Она подбежала к своему дому и крикнула в окно:

— Уходи скорее, Лека: немцы!

Дарнев выбрался в окно в задней стене дома, прошмыгнул за сарай и из-за угла напал на гестаповцев, придя на помощь Вере. Два выстрела свалили гитлеровцев. Вера была тяжело ранена. Алексей схватил ее на руки и понес з овраг. Двигаться она была не в состоянии. Вера категорически настояла на том, чтобы Алексей шел в отряд и вел его на выручку. Укрыв Веру в сугробе своей шубой, Дарнев спустился к Десне, а там по знакомым тропам — в степь и за Десну.

Он неоднократно останавливался, порываясь вернуться к Вере, но мысль о том, что только он может сообщить товарищам о случившемся и привести их на выручку, останавливала его от этого необдуманного шага. Дарнев пришел в штаб, когда в отрядах заканчивались последние приготовления. Сообщение его озадачило всех. Само собой напрашивался вопрос: как быть? Если немцам все уже известно, отряды могут попасть в западню. Тем не менее партизаны решили действовать, не медля ни минуты.

Все началось по намеченному плану. Отряды вступили на окраины, и в городе началось восстание. Несмотря на произведенные аресты, немцы ничего о намечавшемся восстании узнать не смогли. Поднялись военнопленные, распропагандированные полицейские, вступили в борьбу с врагом граждане Трубчевска. В семь часов утра партизанские отряды ворвались в город. Жаркий бой длился целый день. К вечеру партизаны были хозяевами Трубчевска. Гарнизон немцев был разгромлен. Только убитыми противник потерял около двухсот человек.

Дарнев, превосходно действовавший со своей группой и с минометчиками Сабурова, подстреливший из своего автомата бургомистра Павлова, первым достиг тюрьмы. Он разогнал укрепившихся в тюрьме немцев, обыскал все камеры, но ни Литвина, ни Кирюшина не нашел. Не нашел он и Веру, хотя обыскал все овраги и дома в городе.

Раненую и безоружную Веру немцы обнаружили в овраге, захватили и убили по дороге в Почеп.

Продержав город в своих руках несколько суток, партизаны оставили его и ушли на свои базы. За это время они вывезли уцелевшие склады с оружием, подготовили новые явочные квартиры. Мария Ивановна, мать Дарнева, которая скрывалась у знакомых, и некоторые другие подпольщики оставаться в городе не могли, так как были расшифрованы; они ушли с партизанами. Вместо них в городе возникло новое подполье.

За то время, которое партизаны удерживали Трубчевск, райком выяснил, каким образом немцы расшифровали Кирюшина и Литвина. Вера Красина и ее подруги — Валя Белоусова, Шура Кулешова, Литвин и Шемет собрались в доме Кирюшина. Накануне от Бондаренко прибыли листовки. Товарищи собрались, чтобы обсудить план их распространения. Жена Кирюшина подала ужин. Закусив, подпольщики стали перечитывать листовки. В комнату вошла жена Кирюшина. Литвин прервал было чтение, но Кирюшина стала просить, чтобы он продолжал, даже прослезилась. Радостное возбуждение, которое охватило собравшихся от чтения листовок и мыслей о близком восстании, было так велико, что после того как Литвин закончил чтение, подпольщики вполголоса запели «Интернационал», потом «Партизанскую». Жена Кирюшина пела вместе со всеми. Ее захватила эта атмосфера надежды и стремления к борьбе, этот светлый луч, мелькнувший в темном царстве немецкой оккупации. Весело проводила она друзей и долго после их ухода не могла успокоиться.

У нее была задушевная подруга, и на другой день Кирюшина с ликованием рассказала ей о том, что происходило в их доме. А подруга шопотом сообщила другой… Слух перехватил шпион. Жена Кирюшина этого и не подозревала. В тот же день Кирюшина схватили. На допросе он молчал. Его жестоко пытали, как умеют пытать фашисты, — он молчал. Тогда немцы вспомнили о болтливости его жены.

Окровавленный, изуродованный человек сидел на стуле в кабинете начальника гестапо, когда ввели Кирюшину. В нем она узнала мужа и упала в обморок. Ее привели в чувство и сказали ей, что его судьба в ее руках: скажет она, кто был в их доме с листовками, мужа немедленно освободят, и они пойдут отсюда вместе.

— Молчи, — прошептал Кирюшин.

Но жена подумала, что она спасет мужа, если исполнит требование гестаповцев, и назвала имена.

С тех пор, как мы встретились с Дарневым в Лихом Ельнике и я впервые услышал от него о трубчанах, прошло шесть лет. После войны я был в городе Трубчевске. В маленьком краеведческом музее я видел портреты подпольщиков и портрет Веры Красиной. С открытки на меня смотрела совсем юная девушка с длинными пушистыми волосами, заплетенными в косы и короной уложенными на голове. На черном платье выделялся большой белый цветок. Это был портрет с фотографии, которую хранил в отряде Дарнев. От горожан я много слышал рассказов о юных подпольщицах, о их славных делах. Народ помнит их, гордится ими как своими героями.

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

Однажды Фильковский и Мажукин проводили совещание партийного актива. Речь на совещании шла о том, чтобы взять на учет в освобожденных селах все солдатские семьи и вообще всех нуждающихся и оказать им необходимую помощь продовольствием. Немцы дочиста ограбили деревни, населению угрожал голод. Рысаков на совещании не выступал, как бы нехотя отвечал он на вопросы, и то лишь после того, как Фильковский повторял их дважды.

— Мы должны помочь народу. У нас имеется запас хлеба на три месяца, картошки — на пять, — говорил Фильковский, — сократим паек, оставим себе на месяц, а остальное раздадим населению. Согласен со мной, Василий Андреевич?

Рысаков молчал.

— Я спрашиваю, Василий Андреевич, ты согласен со мной?

— Согласен, — нехотя ответил Рысаков и опять погрузился в раздумье.

Я знал отзывчивость Рысакова к нужде народа. За его рассеянностью что-то скрывалось.

Откинувшись назад и опершись локтями о подоконник, он не сводил глаз с одной точки.

Когда совещание окончилось и почти все разошлись, Мажукин подошел к Рысакову.

— Небось, в Берлине уже успел побывать, пока мы разговаривали? — проговорил он смеясь и хлопнул ладонью Рысакова по колену.

Рысаков взглянул на Мажукина.

— Нет, Иван Сергеевич, до Берлина еще не добрался. Немножко ближе застрял.

— Где же ты застрял?

— Тут посторонних нет? — спросил Рысаков приподнимаясь. Убедившись, что, кроме Фильковского, Черного и нас троих, здесь никого нет, он продолжал: — Покончить надо с этим чортовым Красным Рогом. Я так считаю. Как вы думаете?

— Я голосую «за»! — пробасил Черный и поднял руку.

Фильковский кивком головы подтвердил, что он тоже согласен.

В это большое село Почепского района, недалеко от железной дороги, но вдали от леса, стекались уцелевшие полицейские, старосты и прочая предательская мразь, бежавшая из освобожденных нами сел. Мы все давно считали, что освобождение Красного Рога еще больше поднимет наш престиж. Из Красного Рога немцы повадились нападать на партизанские деревни, разведывать лес; в последнее время они все настойчивее прощупывали наши силы. Следовательно, готовят удар.

— Скуют они нас, проклятые, — сказал Черный. — Сейчас они лезут в Уты и Сосновое Болото, а завтра? А если они вздумают отбросить нас за Десну? Кукуй тогда в дубовой чаще, пока разлив не спадет!

Мнение у всех было единодушное: немцев следует опередить. Но как? Недели две я занимался разведкой Красного Рога. Немецкий гарнизон в этом пункте с каждым днем увеличивался; по сведениям, которыми мы располагали, там было уже свыше ста немцев и полицаи; подразделения продолжали прибывать. Правда, краснорожский гарнизон оставался пока без артиллерии, но зато имел достаточное количество минометов, станковых пулеметов и автоматов.

Рысаков попросил у меня план Красного Рога. Просмотрев его, он развернул на столе лист бумаги и стал вычерчивать карандашом схему.

Мы припали к столу. Рысаков начертил кружок и обозначил его буквами «КР», затем провел косую линию. Если представить себе, что лист бумаги — часть карты, то линия шла с северо-востока на юго-запад. На северо- восточном конце линии он написал «Брянск», а на юго-западном — «Почеп», и тогда стало понятным, что он начертил шоссейную дорогу. Параллельно провел еще одну линию. Это железная дорога. Потом от кружка «КР» он небрежно отбросил несколько линий на север и северо- запад. На восток от него Рысаков нанес реку, а перед ней еще несколько кружочков. Заключив их в один большой круг, он сказал:

— Это мы… И смотрите, что получается. Тут, — показал он вправо от «КР», — горло. По нему куда хочешь — на дорогу и за дорогу. А налево — Красный Рог. Торчит, как грыжа, и шабаш. В Почеп не пробиться, а на железную дорогу и подавно.

Фильковский, Мажукин и Черный достали карандаши и принялись помогать Рысакову. Все новые топографические знаки возникали на схеме. Они, правда, были понятны только тем, кто их наносил, но каждый с душевной простотой объяснял значение этих закорючек. Схема Рысакова усложнялась, превращаясь в карту, если можно было назвать картой это изделие доморощенных топографов. На схеме появились в виде головастиков населенные пункты, обозначались речки и ручейки, вырастал лес. Он тянулся от Почепа на юг. Лес этот имел двойное название: живущие на юго-западной стороне называли лес Валуйским, потому что на одной из опушек находилось большое село Валуйцы; живущие на восточной стороне — Рамассухским, потому что в лесных болотцах брала начало речушка Рамассуха, впадающая в речушку Гнилую, а эта, в свою очередь, впадала в Судость. На северо-восточной опушке леса расположены были села Усошки, Пьяный Рог, Милечь и другие. Путь к ним преграждал Красный Рог.

Я внимательно наблюдал за разгорячившимися от духоты, а больше всего от напряженного труда новоявленными топографами. Как жизнь меняет людей! Ни Мажукин, ни Фильковский, ни Черный, ни Рысаков никогда не служили в армии. В прошлом — рабочие мастерских, фабрик, крестьяне. С течением времени они выросли в партийных и советских работников и никогда, может быть, не помышляли о профессии партизана: этой профессии ни в каких школах не обучают. И вот они рассуждают, как профессиональные воины-стратеги. У них свои доморощенные термины, свои топографические обозначения. Но все, что они наносят на схему, безукоризненно верно. И я подумал о том, что совсем еще недавно некоторые из них — например, Рысаков — категорически отвергали все, что имело какое-либо отношение к профессионально-военным методам.

— А дешево они Красный Рог не отдадут, — сказал Рысаков, оторвавшись, наконец, от схемы. — Как думаешь?

— Думаю — не отдадут. Тем более не потерпят, если мы вздумаем его удерживать, — ответил я.

— Да, это верно, не потерпят. А разгромить его надо.

Теперь оставалось только тщательно уточнить данные

о противнике. Мы долго раздумывали над тем, кого послать в разведку, с кем установить связь.

— Крапку, — сказал вдруг Рысаков.

Я вспомнил партизана Скворцова. Небольшого роста, юркий и постоянно веселый, парень пришел в отряд совсем недавно, в феврале. В отличие от многих других, он сохранил военное обмундирование, даже большие армейские ботинки; только шапку прихватил где-то крестьянскую. Родом он был из Красного Рога, а в отряд пришел из гомельского лагеря военнопленных.

Вскоре после того, как Скворцов, или Крапка, как прозвали его партизаны, обосновался в отряде, мы узнали, что его отец — один из самых гнусных полицейских в Красном Роге. Парня, естественно, заподозрили в шпионаже. Скворцову пришлось бы худо, если бы не то спокойствие, с каким он отнесся к обвинению и угрозе расстрела. Это спокойствие, безропотная готовность встретить свой смертный час удержали нас от исполнения приговора. Некоторое время за Скворцовым тщательно наблюдали. Но он так отчаянно воевал и так забавно веселил всех, что его оставили в покое.

Когда в чем-нибудь у него была нужда, он говорил: «Дай мне крапку хлеба», или «крапку соли», или «крапку табаку». «Крапка» значило у него, видимо, крупица.

Так «Крапкой» его и прозвали. Вот о нем-то и вспомнил Рысаков. Документ Крапки, свидетельствующий о том, что он отпущен из лагеря на поруки знакомых горожан, у Рысакова сохранился. Но он был датирован 15 января. Это поставило нас в затруднение. Естественно, Крапку могли спросить, где он так долго шлялся. Помог Иван Васильевич Гуторов. Он мастерски переправил «януар» на «фебруар». Немцы, конечно, не знали о пребывании Крапки в отряде. Знай они об этом, его отцу давно бы не сдобровать. А отец был у немцев в большом почете.

Крапка с радостью принял предложение Рысакова.

— Не бывал я еще в таком переплете, но испытать надо. В общем не сомневайтесь, дело свое сделаю, — говорил он.

И Скворцов отправился в разведку. Вскоре от него поступили первые сведения. «Отец принял хорошо. Хочет устроить меня в полицию». И Крапка спрашивал: «Итти?» Мы ответили: «Иди». А через несколько дней он прислал нам схему расположений учреждений, войск и обороны Красного Рога. Оборона была довольно примитивной. Самое большое препятствие представляло проволочное заграждение в два кола. Оно тянулось от северо-восточной окраины Заречья до выхода из села на дорогу к станции и от восточной окраины до выхода на дорогу в Пьяный Рог. Примерно метров на пять — десять впереди заграждения был протянут простой телеграфный провод, увешанный консервными жестянками. Провод заменял ночной патруль и караул. Достаточно было кому-нибудь зацепить за провод, как банки начинали греметь. Тогда на звук открывался сильный огонь с чердака больницы, со школы и других зданий, где были установлены пулеметные гнезда. Штука забавная, и нас она рассмешила. Пришлось все же подумать, как преодолеть это новое для нас препятствие.

2 апреля Крапка сообщил, что на восьмое число немцы назначили наступление на партизан. Вести его они собирались одновременно из Красного Рога и станции Выгоничи. Цель — очистить от партизан весь западный берег Десны и отбросить нас в лес. Ко дню наступления прибудет из Почепа артиллерия.

Этого мы ожидали. Но теперь нам стал известен день наступления. Таким образом, мы получили возможность опередить события до того, как подойдет артиллерия.

С задачей полного разгрома противника в ночь на 4 апреля мы и выехали по направлению к Красному Рогу. Операция была разработана тщательно. Сложность ее заключалась не только в том, что противник превосходил нас в три раза численностью, не говоря уже о вооружении (у нас было сто пять человек, а у противника более трехсот), но и в том, что, по плану, наши группы одновременно должны были ворваться в село с четырех сторон и сблизиться в центре у зданий бывшей школы и больницы. Основные силы немцев располагались в здании больницы. Здание это двухэтажное, низ его кирпичный, превращенный в огромный дот, верх деревянный, с пулеметными гнездами на чердаке. В школе находились теперь жандармы и управа. В ближайших домах размещалась полиция.

Больницу должны были атаковать группа Черного из Заречья и группа Котомина со стороны села. На дорогах оставались заслоны, они отрезали пути отхода врагу и прикрывали атакующих. Управление боем требовало в этих условиях безукоризненной точности и четкости.

Но при помощи каких средств управлять? Телефонов нет, радиосвязи и подавно. А группы одна от другой и от командного пункта будут находиться в двух-трех километрах. Конные и пешие посыльные на таком расстоянии, да еще при снежном покрове, достигающем полутора метров, — связь крайне замедленная и ненадежная. Если бой будет развиваться успешно, то разгорячившиеся группы и не заметят, как переколотят друг друга. Без расчета же на успех нечего было и дело начинать.

Я понимал, что обеспечить управление может только световая сигнализация. Поэтому мы заранее разработали систему сигналов, ее точно усвоили все подразделения. Ракеты и ракетницы у нас имелись в достаточном количестве.

Из Уручья мы выступили под вечер. Днем солнце сильно пригревало, дорога стала рыхлой, а к вечеру крепко подморозило. Мы сидели с Рысаковым рядом. На облучке, по-кучерски, с кнутом в руке, гордо восседал мой ординарец Саша Агапов.

Почти всегда Рысаков выезжал на операции в полушубке и в валенках, а сегодня надел черное кожаное пальто, начищенные сапоги и затянулся в ремни. Все на нем скрипело. Весь он блестел. Улыбка почти не сходила с его разрумянившегося обветренного лица. Еще в Уручье Мажукин сказал ему:

— Ты, брат, как на парад собрался.

— А как же, — ответил Рысаков смеясь, — мы обязательно там парад устроим.

Хорошее настроение не покидало Рысакова всю дорогу.

В селе Сосновое Болото мы сделали привал. До Красного Рога оставалось десять километров. Власов и Черный, Котомин и Маринский доложили, что задача бойцами усвоена и группы готовы к движению. Рысаков передал командирам:

— Скажите всем бойцам — пусть назад не оглядываются, пусть чувствуют полную уверенность в том, что с тыла на нас не нападут… Только что получено донесение от Тарасова, он оседлал все дороги и подкреплений из Брянска не пропустит.

Из Соснового Болота выступили в первом часу ночи и двигались, не торопясь, не утомляя лошадей. Мороз крепчал, хрустела под копытами лошадей и под полозьями обледеневшая дорога. Ночь была безлунная, тихая, и землю обволакивал туман, какой появляется в апрельские ночи. Сыпалась мелкая, как пыль, изморозь. Сквозь туман еле-еле проглядывали звезды.

— А это хорошо, — сказал Рысаков, осматриваясь вокруг, — туманчик подходящий… Между прочим, операцию мы сложную задумали, — продолжал он, обращаясь ко мне.

Я почувствовал, что Рысакову приятно подчеркнуть сложность операции именно потому, что он сам сидел за ее разработкой, как не сидел ни над одной другой: со схемами, с бумагами, внимательно изучал донесения, сопоставлял и перепроверял данные разведки, восхищаясь работой Крапки. Я смотрел на заиндевевшие длинные ресницы Рысакова, из-под которых выглядывали его серовато-зеленые глаза, и думал: «Да, теперь он, пожалуй, уже настоящий командир». Все же, зная его неугомонный и пылкий характер, я сказал:

— В твоем распоряжении сотня бойцов и командиров с винтовками, пулеметами, минометами и гранатами. И искусство твое состоит не в том, чтобы стрелять самому, а в том, чтобы стрелять из всего этого оружия одновременно и разить врага наповал. Между нами говоря, операцию мы задумали простую. Мы обходим противника с четырех сторон, основной удар наносим с тыла, группы идут навстречу одна другой, управляем боем при помощи сигналов. И вот в таких операциях, сложные они или простые, я бы у командиров с горячими головушками, такими, например, как твоя, отбирал бы вообще всякое оружие перед боем. Даже перочинного ножика бы не оставил.

— Ого! — чуть не крикнул Рысаков. — Это почему же?

— Потому, что как только кровь заиграет в таком командире, он хватается за что ни попало и бежит на «ура». А командир, взявшийся за пистолет без явной на то необходимости, перестает быть командиром, превращается в бойца, теряет управление боем…

— В том-то и дело, что трудно иногда понять, где есть необходимость, а где ее нет, — глубоко вздохнув, сказал Рысаков.

Я напомнил Рысакову эпизод из кинофильма «Чапаев», где Чапаев с помощью картофелин поучал своих товарищей, «где должен быть командир» в том или другом случае.

— Помню, — ответил Рысаков, — всю картину наизусть помню. Но я не Чапаев, а мелкая сошка, учти это.

Я промолчал, а когда взглянул на Рысакова, то убедился, что он думает уже о другом, всматриваясь вперед.

— Как-то там Крапка себя чувствует? — заговорил он опять. — А ведь молодец парень! Как думаешь — отчебучит он что-нибудь?

Я не успел ответить.

— Трудно сказать, ведь мы из осторожности даже не сообщили ему о дне нападения, — сам себе ответил Рысаков.

Мы миновали поселок Куклы, откуда группы должны были выступать в исходное положение. До Красного Рога оставалось три километра.

.. В 5 часов утра, по нашему предположению, группы должны были достичь своих мест. Приближалось утро, туман рассеивался, и это вызывало опасение, как бы противник раньше времени не обнаружил наше движение. Впереди показались силуэты домов восточной окраины Заречья. Мы остановили лошадей, и Черный со своей группой, свернув с дороги, стремительно пошел к проволоке и залег там в ожидании сигнала. Противник молчал, не подозревая об опасности.

— Спят, — прошептал мне на ухо Рысаков.

Наш маленький резерв и связные здесь же оборудовали КП, вырыв в снегу яму. Черный спустился в эту яму вслед за Рысаковым и мной. Спустя некоторое время на западной, северо-западной и северо-восточной окраинах села показались большие зеленые круги, бросившие тусклый свет на село. Это Власов, Маринский и Котомин подали сигналы о том, что «готовы».

— Давай! — сказал Рысаков.

И я из двух ракетниц одновременно выпустил две зеленые ракеты.

Они означали: «Огонь, вперед!»

В ту же минуту с трех сторон начался бой. Молчал лишь Черный. Ему было приказано выжидать. Надо было отвлечь от Заречья внимание немцев, расположенных в больнице.

Противник в нашу сторону не стрелял. Видимо, начавшийся на окраинах по ту сторону реки бой сильно его обеспокоил. Немцы, по нашим расчетам, не должны были ждать оттуда нападения. Быстро разобрав проволочные заграждения, Черный со своими людьми бросился к больнице.

На подступах к больнице завязался сильный бой. Пули визжали над головами.

Мы перенесли КП ближе к центру села, в один из жилых домов. В ограде дома нам попалась полураздетая женщина. Она охала, стонала и волочила за собой голопузых детишек мал мала меньше, босых. Их было не меньше десятка.

Увидев нас, женщина перепугалась пуще прежнего и кинулась на улицу. Я поймал ее за руку.

— Нельзя туда, там убьют, — сказал я.

— Куда же нам деваться, куда тикать? — кричала женщина, не понимая, видимо, со сна, что происходит.

Детишки шмыгали носами, нерешительно хныкали и льнули к матери.

— В хату иди, ничего не случится, пока мы здесь, мы партизаны, — сказал Рысаков. — Иди в хату и ложись на пол, не морозь детишек.

Поняла ли женщина то, что ей внушал Рысаков, или нет, но она продолжала охать и стонать, послушно повернула и, еле волоча ноги, пошла к двери. Рысаков взял на руки двух самых меньших детей и отнес их в дом.

Бей протекал успешно. Огонь групп приближался к центру. Но противник, засевший в больнице, продолжал ожесточенно отстреливаться. Здесь у немцев было много автоматов и пулеметов и они не давали Черному продвинуться за дома.

Власов ракетой сообщил: «Достиг центра. Враг усилил сопротивление». Две скрещивающиеся ракеты с нашего КП приказали открыть огонь минометам.

— Как по плану! — восхищенно вскрикивал Рысаков. — Отлично, Власов, отлично! — говорил он так, словно Власов был рядом с ним.

От Власова пришел первый посыльный. Минометы сделали свое дело: из школы противник выбит, и она занята партизанами. Вышел к центру и Котомин. Две расходящиеся зеленые ракеты и красная вверх направили его в атаку против немцев, засевших в больнице.

— Хорошо! — приговаривал Рысаков. — Отлично! — Но тут он вспомнил о Маринском. От него до сих пор не было никаких сообщений. — А что же Маринский? Эх, чорт возьми, самому нужно было туда пойти.

Маринский действительно задержался на окраине. Как выяснилось позднее, ему хватило работы. Как только начался бой, немецкое начальство, гестаповцы, жандармы и часть полицейских, не дожидаясь исхода сражения, ринулись наутек на Боюры и Почеп, и Маринскому с группой в двадцать бойцов с одним автоматом и одним пулеметом пришлось «регулировать» движение сразу на двух дорогах и между ними.

В здании больницы в это время вдруг раздался глухой взрыв. Над крышей взлетел большой клуб темно-красного пламени.

На КП, запыхавшись, прибежал Сережа Рыбаков в неизменном своем плаще нараспашку с заткнутыми за ремнем рукавицами. Ликуя, он доложил:

— Вот здорово, товарищ командир! Видели? Ребята подстроили, гранатами, связками…

— Что связками? Толком докладывай, а не горлань, — оборвал я Рыбакова.

— Ребята подползли к больнице, запустили в окна связки гранат, а там бензин! Больница горит вся, немцы в окна прыгают, а их тут в хвост и в гриву!..

— Доложи Котомину, что устные донесения передавать не умеешь, — строго сказал Рысаков.

— Василий Андреевич, да я же… Да как же?.. — опешил Рыбаков.

— Кто гранаты бросил? — спросил Рысаков.

— Тарас Бульба, Кириченко и Баздеров. Кому же больше?..

— Как же это ты отстал? — уже улыбаясь, спросил командир.

— Да привязал нас Котомин с Сашкой Карзыкиным к себе и говорит: «От меня никуда», — недовольным тоном ответил Рыбаков.

Подошел еще один связной от Власова, мой старый попутчик по проселкам Украины — Иван Акулов. Пока я разбирал его донесение и передал ему для Власова распоряжение, Рысаков вместе с Рыбаковым исчезли.

Вскоре наступил рассвет. Над Красным Рогом висела тяжелая черная туча дыма. Операция заканчивалась. Кое- где еще раздавались одиночные выстрелы, — это партизаны выбивали с чердаков, из снега в огородах спрятавшихся врагов. В санчасть, расположенную в одном из домов Заречья, доставили наших раненых.

Власов работал у складов с боеприпасами и продовольствием. Подсчитывались трофеи. Вверх по улице провели партию пленных немцев. В обвисших зеленых шинелях, с грязными шеями, торчавшими из засаленных воротников, они выглядели несуразно длинными, как висельники. Почти все они заискивающе поглядывали на партизан и льстиво выкрикивали:

— Рус партизан гут!

Между тем наши люди разыскивали Крапку. Разведчика найти не удалось. Полицейские, которых захватили живьем, кое-что о нем знали. В ночь на 4 апреля он находился в карауле. В то время, когда начался бой и жандармы и полицейские собрались во дворе школы в строй, а с чердака уже застрочил пулемет по партизанам, поднявшим шум у проволоки Заречь, — Крапка незаметно взобрался на чердак. Он убил там пулеметчиков, занял их место за пулеметом и стал поливать свинцовым дождем строящихся у школы врагов. Поднялась несусветная паника, никто не понимал, что творится. Думали, что партизаны незамеченными прорвались к школе. Пока разобрали, в чем дело, мало кто уцелел во дворе школы. Оставшиеся в живых рассыпались вокруг школьного здания и начали забрасывать чердак гранатами. Пулемет замолчал. Крапка был тяжело ранен. Всех, конечно, очень удивило, что сын известного немецкого служаки, подававший надежды пойти по стопам отца, оказался партизанским разведчиком. Стали допытываться: кто с ним? Крапка показал: «Все полицейские со мной и против вас». Паника еще больше увеличилась. Жандармы стали без разбора стрелять в полицейских, а потом сели на подошедшие повозки и ускакали, захватив с собой раненого Крапку.

Мы выиграли операцию легко в значительной степени именно благодаря искусству и самоотверженности Крапки.

Спустя несколько дней мы узнали, что в Почепе немцы расстреляли Скворцова, а с ним его отца и несколько десятков полицейских, так как Крапка сумел убедить гестаповцев, что все они с ним в заговоре.

В селе еще продолжалась стрельба, а на главной площади уже собрались на митинг местные жители. Я увидел ту женщину, которая встретила нас во дворе с десятком детишек. Теперь она была одета, повязана платком; на руках она держала ребенка, двое других цеплялись красными от мороза ручонками за ее шубу. Видимо, это были младшие, которых она не решалась оставить дома. Гуторов уже взобрался на какие-то ящики и говорил речь. А Рысакова нигде не было видно. Я спросил двух-трех товарищей:

— Где командир?

Никто ничего не знал о Рысакове. Не дожидаясь его, забрав с собой связных, я направился по сельской улице. Не прошли мы и полсотни метров, как увидели несущуюся навстречу лошадь, запряженную в сани. Ее гнал Сергей Рыбаков и неистово кричал:

— А-а-а, гады, о-о-о, сволочи!

Я подумал сперва, что он успел напиться, и рассвирепел необычайно: нашел время напиваться. Но, подъехав ко мне, Рыбаков закричал:

— Василий Андреевич, убили! Командира убили гады!..

— Кого убили, говори толком, какого командира? — закричал я.

— Нашего командира, Рысакова убили! — продолжал кричать Рыбаков.

— Что ты мелешь? Где Рысаков?

Сергей точно очнулся. Он замолчал. Он показал кнутом назад, положил голову на передок саней и закрыл лицо руками.

На зеленом душистом сене, в просторных крестьянских санях лежал человек, укрытый простым домотканным рядном. Я осторожно приподнял его. Да, это был Рысаков. Он лежал, запрокинув голову, пряди длинных русых волос, обагренные кровью, прилипли к его лбу. Лицо пожелтело, и по нему пробегали судороги агонии, из груди вырывались глубокие и отрывистые вздохи. Большие серые глаза, полуприкрытые веками, безучастно глядели из-под длинных ресниц. Еще несколько мгновений — и Рысакова не стало. Осторожно я приподнял его голову, не думая о том, зачем я это делаю, и увидел страшную рану. Затылок точно отрубило топором, по мелким обломкам повисших костей стекали остатки мозговой жидкости, перемешанной с кровью. Разрывная пуля угодила Рысакову в правую тыльную часть головы над ухом.

Вокруг повозки собирались бойцы. Узнав о случившемся, они пришли в жесточайшую ярость. Пленных пришлось изолировать. Тело командира перенесли в дом, из которого ушел Рысаков навстречу своей смерти.

Доклады командиров групп и политруков проходили вяло.

Общую сводку я попросил составить Черного.

«Пленных — 70, — писал он, — винтовок — 50, патронов— 60 ящиков, пулеметов исправных — 3, минометов исправных — 2, мин — 100, хлеба, обмундирования и прочего — 2 склада. Роздано населению: хлеба — около 3000 пудов, скота — 109 голов. Уничтожено: пулеметов — 7, минометов — 5, винтовок — 63, складов с оружием, боеприпасами, продовольствием — 4. Убито…»

— Власов, сколько у тебя убитых? — спросил Черный.

— У меня? Нет у меня убитых, — мрачно ответил Власов, думая о смерти командира.

— Не у тебя, а у немцев? — уточнил Черный.

— Чорт их знает! Много валяется, пусть сами считают…

«Наши потери — продолжал Черный. — В вооружении потерь нет, раненых — 3, убитых—1».

И этот один был нашим командиром.

Черный рассказал, как было дело. Бой уже заканчивался. Командиры групп Власов, Котомин и Маринский собрались вместе. Выходили из укрытий сельские жители. Колхозники указывали, где прячутся уцелевшие гитлеровцы, и помогали их выкуривать из подвалов и с чердаков. Кто-то из колхозников показал дом, в котором находился склад боеприпасов, хранился немецкий архив и все ценности. Черный и его товарищи пошли к дому в полной уверенности, что в нем уже никого нет.

— Метров с десяти с чердака вдруг выстрелы, и шапки на мне как не бывало, — рассказывал Черный. — Со мной были Власов, Карзыкин и еще человек десять. Мы, конечно, упали в снег. Одна винтовка била с чердака, а другая откуда-то из сеней. Мы залегли, и выстрелы смолкли. Карзыкин приготовил гранаты, чтобы швырнуть их на чердак, а в это время, откуда ни возьмись, Рысаков с Сережкой: «Что тут такое?» — спрашивает. Я объяснил. «Ах, они гады, сволочи!» — за пистолет и в дом. Тотчас раздались выстрелы, зазвенели окна. Мы кинулись туда, а Рысаков уже готов: смертельно ранен. И зачем ты его пустил! — с горьким укором закончил Черный.

Я помнил о последнем желании Рысакова: провести в Красном Роге парад. Мы выполнили его желание.

После митинга группы выстроились в одну колонну и церемониальным маршем прошли по селу. На площади около импровизированной трибуны, убранной еловыми ветвями, лежал в санях наш командир.

Мы похоронили его 5 апреля, на кладбище в Уручье. Здесь Рысаков родился и вырос. Здесь он в тяжелую пору встал на защиту Родины. Здесь он ошибся в поисках верного пути, с помощью товарищей и партийных руководителей исправлял ошибки. Здесь он учился воевать и быть командиром, достойным своего войска. Короток и труден был его путь, но он успел достичь многого. Малая группа переросла в отряд, отряд превратился в соединение, которое грозно нависло над тыловыми вражескими коммуникациями. Большую роль сыграл в этом деле Рысаков — человек, характер которого был соткан из противоречий, но в конечном счете отважный, умелый и сильный командир. Эти качества Рысакова были отмечены правительственной наградой. Спустя пять месяцев он посмертно был награжден орденом Красного Знамени.