Народная война

СИЛА ОБОБЩЕННОГО ОПЫТА

После гибели Рысакова командование принял на себя Иван Сергеевич Мажукин. Мстя за смерть командира, наши отряды в ближайшие же дни разгромили один за другим три гарнизона врага.

Операции мы обсуждали на партийно-комсомольском собрании. Обсуждение приняло очень широкий характер, захватило разные стороны нашей деятельности и как бы подводило итоги всей прошедшей работы. На собрании разгорелись страстные споры. Выступавшие пытались определить, по каким путям пойдет дальнейшее развитие нашей деятельности. Трудно припомнить предложения всех товарищей, но в тот же день после собрания я написал Бондаренко письмо, черновик которого у меня сохранился. Оно помогает многое восстановить в памяти. Я писал:

«Еще раз убеждаешься в том, что вопрос об объединении отрядов под единым командованием становится неотложным. Сегодня, 15 апреля, состоялось партийное собрание, на котором присутствовали и комсомольцы. Собрание у нас нечастое явление, можно сказать — исключительное, и сегодня многие поняли, что это очень полезная вещь. На собрании обнаружилось два мнения, два убеждения о направлении дальнейшей борьбы, относящиеся, главным образом, к вопросам тактики.

Любопытно при этом то, что командиры, да и бойцы ратуют каждый раз за то, на чем они уже основательно набили руку, за то, кто на чем наспециализировался.

Одни — за проведение более крупных операций и предлагают походы за пределы области. Они говорят, что походы оказывают на население положительное влияние, поднимают его на борьбу с врагом, а противника деморализуют.

Сторонники походов к диверсиям на дорогах откосятся равнодушно, если не сказать — отрицательно. Они считают, что походы концентрируют силы, а диверсии их распыляют. В походах мощь нашу видит народ, о диверсиях знает только противник.

Другие ратуют за усиление диверсий. Нужны, говорят они, не шум и не показ мощи, а эффективная помощь нашему фронту. Взрыв одного немецкого воинского эшелона равен десятку походов и налетов на гарнизоны врага, не имеющих прямого отношения к фронту. Надо добывать подрывные средства, обучать людей, действовать мелкими группами на дорогах. Коммуникации — решающее в войне, по ним и бить надо.

Кто прав? И первые и вторые по-своему, безусловно, правы. Вероятно, нужно заниматься и тем и другим, но исходить надо из реальных возможностей; можешь поодиночке вылавливать вражеских солдат — дело! Наша задача — истреблять силы врага. Можешь подорвать мост на железнодорожной коммуникации — дело! Настал период, когда мы имеем возможность походы и борьбу с гарнизонами сочетать с большим развитием деятельности на коммуникациях, с диверсиями. На этом и порешили.

Кроме того, товарищи усиленно настаивают: дай им объединение отрядов и единый план. «Нельзя, говорят, дальше без плана». Можете сделать вывод — насколько вы правы в постановке вопроса относительно объединения».

Помню, на этом собрании выступил Николай Данилович Тарасов, он-то первым и разжег спор. Он встал из-за стола, повел по привычке своими широкими плечами, точно хотел высвободить их из узкой гимнастерки, обвел глазами присутствующих и заговорил тихим голосом:

— Диверсантам нашим еще одно очко дали, — сказал он и сморщил свой прямой нос, взглянув на Воробьева. — Возятся они с минами, мудрят, а толку мало. Да и силы распылять Нецелесообразно. Откровенно говоря, не нравится мне, что мы искусственно делимся на мелкие группки и крадемся к дороге, не показываясь на глаза народу. Сила у нас теперь большая, и ее надо показывать народу. Ходить надо, товарищи, смело. Просторы велики, и на Выгоничском районе оккупация немцев не кончается.

— Куда это ты итти собрался? — возразил диверсант Тишин. — Конечно, гуртом оно веселее и шуму больше, но есть ли в этом польза? Что полезнее для фронта — несколько убитых немцев в Красном Роге или взорванный под Хмелевом эшелон? Ясно, эшелон. По- моему, нам другое надо — скорее организовываться да план действия составлять. А то пошли мы на-днях на дорогу мину ставить, — «самое удобное место», — сказал начальник штаба, и я знал, что если уж там взорвать эшелон, то немцы и костей не соберут. А туда навлинцев чорт приволок.

— Опередили, значит? — перебил кто-то.

Присутствующие засмеялись.

— Что же тут смешного, товарищи? — продолжал Тишин. — Мы сунулись в другое место, а там другие мину ставят…

— Тут уж и действительно не до смеха: без работы люди остались.

— Не в том дело, — перебил Тишин шутника. — Единый план требуется, тогда путаницы этой не будет. Диверсанты тогда пойдут не в одно место, а по всей дороге рассыплются.

На дорогах действительно начинались, с точки зрения Тишина, беспорядки. Диверсанты соседних отрядов усиленно лезли на железную дорогу, и в одном месте собирались иногда сразу две-три, а то и более групп. Они мешали друг другу. Возникали споры, кончавшиеся тем, что командиры групп кидали жребий, кто из них первым должен закладывать мину, устанавливалась очередь…

…Теперь, когда я рассматриваю свои записки, спустя почти шесть лет, и за моей спиной стоит опыт трехлетней партизанской войны, я вижу, что мысль наша работала тогда в правильном направлении. Она рождалась на основе опыта, требуя и сочетания походов с диверсиями, координации действий партизан, численность которых росла не по дням, а по часам.

Прошло немного времени, и мечта сбылась.

Отчетливо помню две грандиозные операции. Одна проходила в Брянских лесах, а другая на тысячу километров юго-западнее, на Украине.

Километрах в двух восточнее станции Выгоничи есть мост через реку Десну. Все местные жители называют его почему-то «Синий мост», хотя он по цвету ничем не отличается от других мостов. В марте 1943 года его скорее можно было назвать «Ржавый мост». Но этот «Синий мост», не подкрашивавшийся уже несколько лет, имел чрезвычайно важное значение для противника, так как железная дорога Гомель — Брянск, дорога первого класса, эксплоатировалась немцами с предельной нагрузкой. Партизаны отлично понимали, что, взорви они этот мост, и вся дорога надолго будет выведена из строя. К мосту подкрадывались сотни диверсионных групп, натыкаясь одна на другую. Некоторые группы пытались подползать вместе, но всякий раз терпели неудачу. Захват же моста с боем одним отрядом или даже несколькими отрядами одного района был невозможен. Слишком уж сильно охраняли немцы мост — здесь у них была и артиллерия и минометы. Причем крупные вражеские гарнизоны охраняли не только мост, но и все подходы к нему, заняв населенные пункты по всей окрестности.

Уже существовал штаб объединения партизан Брянских лесов. Этот штаб готовил данные о мосте, информировал обком партии и штаб партизанского движения при Военном совете Брянского фронта. И в нужное время Военный совет Брянского фронта решил оказать партизанам помощь.

В феврале 1943 года к нам в штаб объединения прилетел полковник, представитель штаба партизанского движения. Серая, аккуратно сшитая новенькая шинель с золочеными погонами на плечах складно сидела на его высокой фигуре и придавала ему особую стройность, пожалуй, изысканную опрятность, что, вероятно, бросалось нам в глаза по контрасту, — мы, партизаны, были одеты кто во что мог. С полковником прибыли еще три офицера, и тоже в шинелях с погонами. Нас, людей, представлявших себе погоны лишь теоретически, эта новая форма советских воинов приятно взволновала. Все было в новой форме попрежнему просто и скромно, но эта скромность и простота при погонах выглядели особенно красиво и, я бы сказал, строго.

Люди в погонах оказались точными и деловыми, а главное — полковник привез нам приказ штаба партизанского движения — взорвать выгоничский мост.

Полковник с группой офицеров прибыл к нам ночью на транспортном самолете. Вслед за первой машиной на смелижском аэродроме приземлилось еще пять таких же машин. Они доставили тол, капсюли-взрыватели, детонирующие и бикфордовы шнуры, несколько десятков автоматов и патроны. Все это в темную февральскую ночь при свете четырех больших костров партизаны быстро выгрузили, и машины отправились в обратный рейс. Характер груза подсказывал партизанам, зачем прилетела к нам эта группа. Поэтому в штабной избушке в лесу, близ деревушки Смелиж, Суземского района, где находился тогда объединенный штаб брянских партизан, при тусклом свете стеариновых свечей, когда мы согревались дарами Большой Земли, доставленными гостями, Дмитрий Васильевич Емлютин, ставший уже командиром объединения, спросил полковника:

— Мост?

— Мост — ответил тот.

— Синий?

Полковник, видимо, не знал этого местного названия моста и ответил-

— Выгоничский. А разве он синий?

— Значит, посинеет от такого количества тола.

После ужина полковник расстелил на столе большую карту, и «Синий мост», окруженный множеством дополнительных знаков и пометок, нанесенных цветными карандашами, предстал перед нами. Из Брянска почти строго на запад пролегает железная дорога. На протяжении двадцати пяти километров приблизительно она прорезает леса, затем по высокой насыпи взбирается к Десне. Через реку построен мост; длина его — двести пятьдесят метров, за мостом дорога локтем огибает с севера небольшое озеро, входит на станцию Выгоничи, минует село Кресты, большим выступом на юг обходит деревню Барачевку и опять устремляется далее на запад— Унечу, Гомель, к глубинным пунктам Германии.

В 1941 году ряд обстоятельств помешал нашим частям взорвать мост. Вскоре по мосту потянулись вражеские эшелоны. К фронту подходили свежие войска и техника, а в Германию вывозилось наше советское добро. Сначала немцы почти не охраняли мост, но потом начались налеты советской авиации, и немцы установили зенитные батареи. Мосту стали угрожать неопытные и почти невооруженные смельчаки-партизаны, — немцы возвели вокруг моста оборонительные сооружения. Все подходы к мосту с юго-востока от леса они усеяли, точно капустой, минами. Вдоль восточного берега нарыли окопов с ходами сообщения, очистили берег от кустарника, а на флангах и на высокой железнодорожной насыпи, господствующей над всей местностью, соорудили доты и дзоты. На западном берегу реки немцы построили казарму, в ней размещался охранный батальон. При этом все окружающие населенные пункты были заняты гарнизонами численностью не менее двухсот пятидесяти солдат в каждом. Ничто живое безнаказанно не могло показаться перед мостом. Едва немцы замечали какое-либо движение на дальних опушках леса, как немедленно открывался ураганный огонь из всех видов оружия и гарнизоны поднимались по тревоге.

— Много, брат, хорошего народа погибло у этого моста, — сказал с сожалением Емлютин и, вынув изо рта трубку, обвел мундштуком всю систему немецкой обороны: — Теперь нужно придумать нечто такое, чтобы ударить наверняка…

— Ничего, Дмитрий Васильевич, что-нибудь придумаем, поможем, затем и прилетели, — сказал полковник. — Сейчас, когда на нашем фронте наступление в разгаре, а противник из кожи лезет, чтобы удержаться, нет ничего важнее уничтожения этого моста.

Конечно, одними силами диверсантов уничтожить мост было невозможно. Надо было захватить его с боем.

Пока перепроверялись данные разведки и разведчики приводили одного за другим несколько «языков», в штабе кипела работа. Емлютин и начальник штаба объединенных партизанских сил Гоголюк, полковник и Коротков сидели за планами. Прошло несколько бессонных ночей, появлялся и отвергался один за другим планы операций; все они были и неплохими и вместе с тем не годились. Наконец из множества вариантов родился один, удовлетворивший и командование отрядов и представителя штаба партизанского движения. План операции передали по радиостанции начальнику штаба партизанского движения. План был одобрен…

Группа из отряда имени Баумана, с Николаем Черненковым во главе, должна была атаковать противника в населенных пунктах Выгоничи и Клинки, взорвать там мосты на шоссе и не допустить движения из Брянска по шоссейной дороге.

Тем временем обеим ударным группам, с значительным количеством минеров, предстояло штурмом захватить мост и взорвать его. Успех штурма зависел от того, насколько скрытно удастся подойти партизанам к мосту и взять его не с восточной стороны, укрепленной и опутанной проволочным заграждением, а с западной и северной, — оттуда, где находились главные силы немцев. Для этого надо было совершить обходный путь до тридцати километров, минуя населенные пункты, и оказаться в самом центре расположения вражеских гарнизонов…

К выполнению задачи привлекли пять партизанских отрядов: отряд имени Щорса Выгоничского района, отряд имени Пархоменко, имени Кравцова Брянского района, имени Ворошилова и отряд «Смерть немецким оккупантам» Навлинского района. Командование группировкой было возложено на Героя Советского Союза Михаила Ромашина, бывшего секретаря Брянского райкома партии, человека боевого и опытного.

Все эти отряды дислоцировались в лесных массивах севернее реки Навли и находились сравнительно близко к объекту нападения. Составлено было девять групп, — две из них ударные, остальные сковывающие, группы прикрытия и резерва. Предусмотреть надо было все до мельчайших подробностей.

Разведку Ромашин возложил на отряд имени Щорса, составлявший первую ударную группу под командованием Николая Даниловича Тарасова. Объяснялось это прежде всего тем, что Тарасову лучше всех был известен «Синий мост». Он знал все тропки, все подходы к мосту. Все время перед операцией он вел тщательную разведку моста, неоднократно с группой бойцов самолично подбирался к нему на двести — триста метров и, зарывшись в снег, наблюдал за движением патрулей и сменой постов. Однажды, решив во что бы то ни стало достать «языка», Тарасов более суток пролежал у полотна железной дороги, пока не удалось схватить двоих охранников. Один из них оказался полицейским из закарпатских украинцев, второй был эсэсовец. Украинец охотно сдался в плен, раскрыл всю систему обороны моста и расположение гарнизонов, а потом принял участие в партизанской операции и погиб во время боя, эсэсовец, когда его взяли, поднял страшный крик. Тарасов вогнал ему в рот кляп и под ураганным огнем противника приволок немца.

Обеспечивая выполнение главной задачи, каждая группа преследовала и свою самостоятельную цель. Основным силам отряда имени Кравцова, которым командовал Герой Советского Союза Михаил Дука, предстояло разгромить гарнизон врага на станции Полужье, в шести километрах восточнее моста, разрушить на станции путевое хозяйство, взорвать железнодорожное полотно и уничтожить связь, чтобы не допустить таким образом подхода резервов врага из Брянска. Молодому и энергичному командиру отряда имени Ворошилова Георгию Федоровичу Покровскому нужно было атаковать неприятеля на станции Выгоничи и в крупном населенном пункте Кресты. Эта подсобная задача была так же важна, как и разгром Полужья, потому что оба населенных пункта были расположены вдоль железной дороги и шоссе, прикрывая мост с запада. Группе диверсантов из отряда имени Баумана, во главе с организатором диверсантов в выгоничских отрядах Воробьевым, вменялось в обязанность выйти на участок дороги Бородино — Хмелево, — это километров на двадцать западнее моста, — взорвать там железнодорожное полотно и разрушить связь, чтобы помощь не смогла подойти со стороны станции.

Но вот, наконец, приказ вручен. Емлютин и полковник старательно разъяснили командирам и бойцам все детали операции. Деловые разговоры закончились.

Мы вышли из землянки, чтобы проводить товарищей. В лесу шелестел легкий ветерок, кружась падали снежинки. После прокуренной штабной избушки здесь дышалось свободно и легко.

— А скоро опять весна, — сказал Ромашин вздыхая, и мне послышалась в его голосе грустная нота, точно он хотел сказать: «Да не для меня».

Я посмотрел на Ромашина. На его обветренном липе не было и малейшего оттенка печали. «Конечно, показалось», — решил я.

Емлютин, выходя из помещения, зацепился за дверную ручку и содрал ноготь на пальце. Он выругался и спросил Ромашина:

— У тебя ножичек есть?

— Нет, — ответил Ромашин, глядя на Емлютина. — Пистолет есть, а что?

Предлагать вещи, одна другой противоположные, — манера Михаила Ромашина. Вам захотелось, скажем, сладкого, и вы спрашиваете Ромашина: «Есть ли у тебя конфета?», а он не просто ответит «нет», а добавит при этом: «Чеснок есть, а что?» и с полной готовностью одолжить чеснок будет рыться в кармане. С такой же готовностью одолжить Емлютину пистолет, будто содранный ноготь можно не отрезать, а отстрелить, Ромашин стал тормошить кобуру, висевшую у него сбоку на ремне.

Полковник уже знал привычку Ромашина и спросил:

— А мост взорвать есть чем?

Ромашин рассмеялся.

— Мы его грохнем.

Ромашин много раз уже ходил в глубокие рейды по тылам врага, рвал эшелоны и мосты и приобрел опыт. Поэтому, когда речь зашла о том, кому поручить выполнение приказа, выбор пал на него.

Рядом с Ромашиным стоял высокий худощавый Писарев, он тоже был секретарем райкома, а теперь стал командиром партизанского отряда. Внешним своим видом он напоминал мне загримированного актера. У него были длинные русые и точно приклеенные волосы, такие же русые и точно приклеенные усы, а борода была рыжая, расчесанная на две половины. Писарев и Ромашин были старыми приятелями и обращались друг с другом по-приятельски.

— Ну, борода, — шлепнув ладонью по спине Писарева, сказал Ромашин, — давай по коням! Задача ответственная, старик, смотри.

Писарев, назначенный командиром одной из ударных групп, штурмующих мост, ответил:

— Ручаюсь бородой, будет сделано.

Сильный ветер шумел в верхушках деревьев, стряхивая с них снег. Отряды вышли из Черного леса, и узкие ленты вооруженных людей веером разошлись по белому полотну снега, исчезая во мраке ночи. Отряды, двигавшиеся слева, тянули пушки и минометы. Четверки лошадей, запряженные в самодельные сани, едва поспевали за людьми. Лыжи тяжело ползли по рыхлому мартовскому снегу.

Команды подавались шопотом от одного партизана к другому. В арьергарде ударных групп следовали диверсанты, их в общей сложности более шестидесяти человек. На легких ручных санках диверсанты тянули за собой тол и все необходимое для дела.

Первое условие — скрытность — удалось соблюсти. Отряды в полном безмолвии подошли к заданным объектам. Первыми ударили пушки, их выстрелы послужили сигналом к атаке. И на всем протяжении дороги от Полужья до Хмелева, расстоянием длиной до тридцати километром по фронту, завязался бой. В станционные здания и солдатские казармы полетели партизанские гранаты. Со стороны Выгоничей и Клинок донеслись два взрыва. Это Черненко взорвал шоссейные мосты и отрезал путь подхода вражеских резервов. Станцию Выгоничи охватило пламя пожара. Немцы, захваченные врасплох, в невероятной панике выскакивали из домов и полураздетые метались по снегу.

Как потом выяснилось на допросах пленных, немцы сначала не могли понять, что происходит вокруг; они решили, что это регулярные части наших войск неожиданно прорвали фронт и обрушились всей мощью своего огня на этот участок. Может быть, именно поэтому первое время немецкие гарнизоны так робко сопротивлялись.

Как бы то ни было, но «Синий мост» мы быстро отрезали от основных гарнизонов врага.

Писарев и Тарасов повели свои ударные группы на штурм. Люди точно из снега вырастали, с криками «ура», с гранатами, автоматами и винтовками они атаковали казарму, сторожевые будки и укрепления немцев у моста. Партизанская артиллерия уничтожала доты и дзоты прямой наводкой. Загоревшиеся казармы и будки озаряли пламенем «Синий мост». Отчетливо на темном фоне выступали его ажурные переплеты. Не успели еще штурмующие покончить с гарнизоном казармы и солдатами, засевшими в дотах, как команды подрывников уж потянули на мост тол. Обрушилась горевшая казарма, замолчали доты, и партизаны заняли оборону, чтобы оградить от внезапной контратаки работающих на мосту подрывников. Наступила тишина. Лишь на флангах еще шел ожесточенный бой, — это Дука и Покровский добивали на станциях Полужье, Выгоничи и Кресты остатки немецких гарнизонов. Вскоре заряды были готовы, поставлены в нужные места, связаны детонирующим шнуром. Последовала команда: «В укрытие!» Через несколько минут оглушительный грохот возвестил о конце операции. То, к чему стремились на протяжении долгих месяцев разрозненные группы диверсантов, свершилось. Единый план и единое командование обеспечили успех. «Синий мост» перестал существовать.

На его восстановление немцам пришлось потратить тридцать суток. Эта замечательная операция проведена была в Брянских лесах. Возможной она стала лишь после того, как партизаны объединили свои силы. Объединение, однако, не представляло собой какого-то скопища, сведения в одно место многих партизанских отрядов. Почти всегда десятки тысяч партизан в крупных формированиях, в мелких и мельчайших подразделениях, управляемые при помощи современных средств связи, расползались на расстоянии в сотни километров одно от другого, действуя при этом по единому плану.

Хорошо помню и другую операцию в том же 1943 году, но она, в отличие от взрыва «Синего моста», проходила далеко на юго-западе.

В июле 1943 года Молдавское соединение партизан, которым я тогда командовал, совершало переход из Белоруссии, где оно формировалось, на юг. В Житомирской области Никита Сергеевич Хрущев и генерал Строкач, возглавлявшие партизанское движение на Украине, приказали нам задержаться и оседлать железную дорогу Славута — Шепетовка — Бердичев — Фастов. «Оседлать» в партизанском понимании значило выйти на дорогу сотнями диверсионных групп и производить систематические крушения воинских эшелонов, взрывать полотно дороги и мосты. Мы понимали важность задачи. В это время происходили решающие события на Курской дуге, вслед за которыми развернулось мощное наступление наших войск и выход Советской Армии к Днепру.

На указанную дорогу вышло все Молдавское соединение, разбившись на диверсионные группы. Их было создано до ста пятидесяти. Сравнительно недалеко от нас действовали соединения партизан генерала Федорова, генерала Сабурова, генерала Бегмы, подполковника Маликова, Горобчака, Одухи и других, и мы хорошо знали, что все они также получили от ЦК КП(б) Украины и Украинского штаба партизанского движения задания оседлать отдельные участки железных и шоссейных дорог. На основные коммуникации врага — Ковель — Сарны— Коростень; Ковель — Ровно — Шепетовка — Киев; Львов— Тарнополь — Винница — и на рокадные дороги крупными и мелкими группами одновременно вышли десятки тысяч партизан. В то же время Сидор Артемьевич Ковпак совершал свой легендарный поход на Карпаты…

Наше соединение пустило под откос двести восемьдесят девять эшелонов врага, взорвав при этом несколько мостов. Позднее, когда я работал в штабе партизанского движения Украины, я узнал, что за этот же период партизаны Украины на основных магистралях подорвали три тысячи двести двадцать два эшелона и на рокадных дорогах более четырехсот эшелонов.

Однажды, рассматривая груду захваченных у немцев документов, я наткнулся на одно донесение и отчетливо представил себе картину сумятицы на дорогах, заставлявшую немцев, как говорили партизаны, «метать икру».

«Деятельность партизан на железных дорогах за последнее время всюду усилилась. Уже на расстоянии пяти — семи километров от крупной станции господствуют партизаны. За последние дни взрывы производились также и днем. Взрывы подготовляются очень быстро; так, например, 30 августа 1943 года между 9 и 10 часами был произведен взрыв почти на глазах наших солдат… Город Олевск почти полностью окружен партизанами… Даже днем на окраинах города появляются бандиты…

В течение двадцати четырех часов выбыли из строя семь паровозов, вследствие того, что они наехали на мины, разбито большое количество вагонов… Банды ведут постоянное наблюдение за дорогой. Они точно осведомляются о времени прохождения патрулей. Даже тогда, когда патрули следовали друг за другом через восемнадцать минут, под рельсы были заложены мины. Партизаны осведомлены о слабых местах опорных пунктов, подслушивают разговоры по телефону. Они включаются в наши разговоры и сами разговаривают. Пропаганда, которую ведут партизаны, очень сильна».

Это — донесение генерала Ноймайера от 8 сентября 1943 года на имя командующего войсками на Украине генерала Китценгера, по заданию которого генерал Ноймайер обследовал участок железной дороги Ковель — Сарны — Коростень — Тетерев. В огромном донесении генерал излагал свои планы немедленных мер по обороне дороги.

Вот во что обходилась врагу концентрация партизанских сил в нужном для дела и в удобном для партизан месте, централизация руководства и направление ударов по единому оперативному плану.

Но это было в 1943 году. Мы же пока еще находились в начале 1942 года.

НЕБЫВАЛАЯ ВЕСНА

К весне мы всем объединением вышли из леса и отвоевали у противника населенные пункты почти на всем протяжении правого побережья Десны в пределах Выгоничского района. В лесу остались одни лишь базы. Мы подошли почти вплотную к железной дороге Гомель— Брянск и стали подумывать о том, как бы нам совершить на этой дороге такое, что на долгий срок прервало бы движение вражеских поездов.

В тот год выдалась дружная весна. По оврагам громко зажурчали ручьи, на полях появились проталины. Сообщение через реку стало опасным. Во избежание несчастных случаев мы устроили по льду переправы — специальные настилы из бревен и досок, но в одну ночь нежданно-негаданно начался ледоход, и наши переправы снесло.

Десна разлилась необычайно. Сравнительно узкая и, я бы сказал, мелководная в нашей местности река превратилась в море, затопив луга и лес. Я никогда не видел такого разлива. Вода вплотную подошла к Лихому Ельнику, проникла в наши землянки, затопила продовольственные подвалы. Лихой Ельник превратился в полуостров. Сообщение с внешним миром стало возможно только по узкому, десяти — двадцатиметровому перешейку. В лощине видны были теперь одни макушки гигантских деревьев, и старая пуща с вековыми дубами и соснами стала походить на мелкий кустарник. Природа на глазах совершала чудеса — омолаживались старые сосны, они точно становились стройнее, их ветви расправились, посвежели и выбросили желтоватые пучки новых побегов, а на лоснящейся и коричневой коре стволов выступили прозрачные, клейкие и душистые росинки. Расправили свои ветви вербы и березы, набухли коричневые почки, а потом вдруг, точно в один день, покрылись светло-зеленой нежной листвой.

Удивительное дело! Раньше, в мирное время, я как-то не замечал весны. Много весен прошло, как говорится, на моем веку, и все они были похожи одна на другую. И только, когда, бывало, друзья московские, киевские, минские или тбилисские начинали хвастаться своими веснами, я говорил, что нашей сибирской весны не променяю ни на какую другую. А в тот год в Брянском лесу выдалась весна, какой, пожалуй, и у нас в Сибири не бывало. Всех восхищала эта весна. Молодые хлопцы говорили:

— Ну и весна, до чего легко себя чувствуешь, становишься, точно пух, того и гляди к какой-нибудь елочке прильнешь.

Старики вспоминали прошлое — и не могли припомнить такой весны. То ли потому, что восприятие людей обострялось в условиях суровой партизанской жизни, то ли устали от долгой зимы, то ли действительно весна была особенной, но в те дни мы только и говорили что о весне.

Во время разлива Десны, когда мы оказались отрезанными от своих лесных баз за рекой, а немцы попытались прижать нас к реке, мы организовали свою флотилию. Она состояла из шести новых баркасов, сооруженных кораблестроителями, а проще сказать, плотниками нашего отряда, из восьми отремонтированных рыбачьих челноков и большой металлической немецкой лодки, захваченной Тарасовым в одну из операций. Эта флотилия придала нашим отрядам нужную маневренность и не только служила средством связи со своими базами и соседями, но и участвовала в наших «десантных» операциях.

Мысль о создании «флотилии» впервые появилась у Тарасова, и когда он предложил строить новые и ремонтировать крестьянские лодки, я был крайне удивлен и предложение посчитал несбыточной мечтой. Никаких возможностей для этого я не видел. Из инструментов, необходимых для работы, отряд имел лишь два-три топора, которыми рубили дрова и мясо, да и леса, казалось мне, нет у нас подходящего.

Однако через несколько дней на берегу Десны застучали топоры, завизжали пилы, нашлись специалисты — лодочные мастера. И через некоторое время на пристани возле Уручья уже покачивались новенькие, высокогрудые, похожие на челны Степана Разина, баркасы и отремонтированные лодочки.

Недели две спустя я обнаружил, что подобные «флотилии» имели не только мы одни. В мае по Десне от Уручья до Гур, на расстоянии до пятидесяти километров, беспрерывно ходили вверх и вниз караваны лодок, доставлявших с аэродрома в штаб и в отряды груз.

В эти дни у нас был создан партизанский аэродром. Первые самолеты не совершали посадки. На парашютах они сбрасывали письма с Большой Земли, свежие газеты, журналы, боеприпасы и табак.

Я не берусь описывать чувства людей, которые после долгих месяцев получили известия о близких и родных, ощутили реальную связь с Родиной. Люди смеялись, плакали, обнимали друг друга, целовались.

Через некоторое время мы послали Сашу Карзыкина в один из навлинских партизанских отрядов, так как имели сведения, что навлинцы получили с самолетом новую почту.

Едва только въехал Карзыкин в расположение нашего штаба, вернувшись с аэродрома, и не успел еще слезть с лошади, как заорал на весь лес:

— Сел, товарищи, сел!

— Кто сел? Куда? — спросил его кто-то.

— Самолет сел. Такая жар-птица, что и во сне не увидишь. Хвостище во-о, крылищи во-о, глазищи во-о! — кричал Карзыкин, разводя руками.

Оказалось, что навлинцы на обширной лесной поляне построили аэродром и самолеты Большой Земли будут делать у нас посадку.

— И письма теперь можем посылать туда, за фронт. Пишите письма, — обратился он к окружающим. — Я и то написал: «Всем, всем, всем. Вся власть в Брянских лесах, все угодья лесные и земельные, дороги железные, грунтовые и проселочные в наших руках. Народ был и есть с нами. Немца мы били и будем бить, пока он дух не испустит. Победа за нами, товарищи. Это я говорю вам — партизан Санька Карзыкин». Так и написал…

— И послал?

— И послал.

— А по какому адресу?

— Так я же говорю: всем, всем, — значит, всему Советскому Союзу.

Теперь наши отряды имели свой номер полевой почты. И многие партизаны установили регулярную переписку с Большой Землей.

Полученные письма читались всеми членами отряда в одиночку и коллективно. А какие это были письма! Не только слова, сказанные в письме, а самый факт получения письма из-за линии фронта воодушевляюще действовал на людей.

Получит, бывало, какой-нибудь парень письмо и носится с ним по подразделениям, показывает всем, еще не распечатав. Затем начинает читать. Долго и сосредоточенно читает. Вокруг собирается кружок зрителей, все с затаенным дыханием смотрят на читающего, внимательно следят за выражением его лица. Улыбается читающий — радуются зрители, мрачнеет он — и у наблюдающих меняется выражение лиц. Затем начинаются просьбы:

— Почитай. Вслух почитай.

Адресат, как правило, не отказывает, и начинается громкая читка. Затем письмо передается в следующую группу, и так его читают по отряду до очередной почты.

Знали мы, что и наши письма, получаемые там, за линией фронта, читались коллективно. Передо мной письмо, полученное партизанкой Гусаровой. Муж ее был в армии, воевал на фронте, а она не смогла эвакуироваться и пошла в партизанский отряд. Разыскав через свою дальнюю родню местонахождение мужа, она послала ему письмо и получила ответ и от мужа и от его боевых друзей.

«Товарищ Гусарова. Ваше письмо получил Ваш муж Сергей, но читали его все бойцы подразделения. Призывая своего мужа бить немцев до тех пор, пока ни одного фашиста не останется на нашей земле, Вы призываете этим и нас всех. И мы с честью выполним общую для всех нас задачу…

Бейте немецкую гадину так, как бьет ее Ваш муж Сергей. Желаем боевых успехов Вам и Вашим товарищам — партизанам и партизанкам, которые в тылу врага ведут героическую борьбу за свободу и независимость нашей Родины.

Политрук роты Татнев, бойцы Терехин, Степанов, Гудков…»

Получил письмо и я от жены, от отца, от брата Степана, который в сражении с немцами под Москвой потерял руку и вернулся опять к себе на Кузнецкий завод имени Сталина. Он просил меня отомстить врагу и за его кровь. Жена и отец писали:

«Мы получили извещение о твоей смерти. Но мы не верили ему, не хотели верить… Желаем успеха тебе и всем твоим товарищам в вашей трудной борьбе… Бейте врага беспощадно, мстите за все…» «Помни, Вася, — приписал в конце старик, — что и я в гражданскую войну был партизаном. Если нужно будет, то я и теперь не оробею… О тебе и всех брянских партизанах знают уже все рабочие и служащие завода и гордятся вами…»

Завязалась переписка с заводскими коллективами, с колхозниками, со студентами. Нам писали письма партийные и комсомольские работники, приветствовали нас и отчитывался перед нами коллектив одной из елецких фабрик. Колхозники Трубетчинского района и всей Орловской области послали нам подарки; постоянно сообщали нам о своей работе железнодорожники Западной железной дороги, и мы писали им о наших боевых делах. Непрерывную связь держали с нами инженеры, техники и служащие научно-исследовательского института наркомата авиационной промышленности и многие другие заводы, фабрики, колхозы, совхозы и учреждения. Над нами принял шефство Дзержинский район города Москвы. Мы находились в глубоком тылу врага, далеко от родных и близких, но связь, которая установилась при помощи самолетов, помогала нам чувствовать себя вместе со всем народом. Мы старались отвечать всем, если позволяли условия и обстановка. Теперь, пользуясь случаем, я от имени партизан Брянщины выражаю искреннюю благодарность всем, кто нас поддерживал в тяжелое время и теплыми словами и самоотверженным трудом.

В ту весну много событий произошло в нашей жизни. Лихой Ельник застраивался, росло количество деревянных построек. Здесь были уже портняжные и оружейные мастерские, потребовалась еще сапожная мастерская, так как мы отбили у немцев партию кожи и хотели наладить изготовление обуви для партизан.

Ивана Федотовича Симонова назначили заместителем командира отряда по хозяйству и по МТО — материально-техническому обеспечению. Он разыскал сапожников, и мастерская заработала полным ходом. А вскоре и кожевенный материал научились вырабатывать сами. Здесь же при сапожной мастерской был открыт «цех» по выделке кож. Вскоре еще заработала одна отрасль промышленности — пищевая. Сложили большую печь и открыли хлебопекарню. Правда, она покрывала всего лишь пятьдесят процентов потребности отряда, но являлась большим подспорьем. И тогда, когда «импорт» хлеба резко сокращался, обращались к своему «заводу». Наш главный пекарь, он же хранитель наших хлебозапасов, Смирнов, или, как его называли, «Москвич», был очень расчетлив и скуп.

— Сегодня на нос в сутки сто пятьдесят граммов, более не дам, — обычно предупреждал он с утра, когда запасы подходили к концу.

А так как это было явлением частым, то такое предупреждение можно было слышать иногда все семь дней в неделю. Правда, зимой и в начале весны 1942 года продовольственный вопрос нас не очень беспокоил, и разговоры о хлебе носили эпизодический характер. Основная масса людей была занята в операциях, захватывала трофеи, постоянно вращалась среди народа и так или иначе голодной не была.

Головы людей были заняты больше поисками средств и методов борьбы с врагом, расширением связи с народом, собиранием сил, вовлечением лучших представителей народа в отряды, расширением связи с другими отрядами, добычей оружия, изучением его и тому подобным.

Однажды я проезжал с Мажукиным через деревню Милечь и обратил внимание на группу граждан, собравшуюся у какой-то крестьянской избы. Здесь были и мужчины, и женщины, и подростки; некоторые сидели на корточках, другие стояли над ними и тянулись к центру группы. Сперва я не мог разобрать, что привлекло внимание собравшихся. Мы подъехали ближе, и тогда я увидел в центре группы человека, с загорелым и заросшим густой бородой лицом, который сидел на бревне, широко раздвинув в коленях ноги, и читал последний, доставленный нам самолетом номер газеты «Правда». Газету он развернул во всю ширину листа и осторожно держал ее большими, грубыми руками, как хрупкую, нежную вещь. Медленно, почти по складам, то откидывая свою взлохмаченную голову, то пригибаясь к листу, точно он был близорукий, читал этот человек газету.

— «Передайте всем колхозникам и колхозницам, собравшим в фонд Красной Армии три миллиона рублей, мой привет и благодарность Красной Армии. И. Сталин».

— Сталин, — смахнув рукавом рубахи пот со лба, повторил чтец.

Заметив нас, он несколько смутился. Аккуратно сложив газету, он поднялся с бревна.

— Вот, братцы, штука-то какая, сколько денег дают люди Красной Армии… — сказал он, а затем взглянул на меня. — А как думаешь, товарищ Андреев, если мы соберем деньги, можно их переслать товарищу Сталину? — спросил он.

— Можно, — ответил я.

— А как?

— Самолетом.

— А разве самолеты садятся?

— Теперь садятся.

— Где?

Чтеца перебила бойкая женщина:

— Ты что допытываешься? Как да где? Где надо, там и садятся. Ударили по рукам, так выворачивай карман.

— Да у него, небось, и денег-то нет, — сказал один из слушателей.

— Почему нет? Найдутся, — ответил чтец.

— А где у тебя деньги-то? — допытывался тот…

— Под половицей. А у тебя нет, скажешь? У бабы спроси, она покажет, где деньги.

— Правильно, — поддержала чтеца бойкая женщина. — Не немцам же отдавать! Авось и наша копейка зазвенит на страх врагам.

После этого и начался в отрядах и в селах сбор денег среди партизан и местных жителей. Инициативу населения и партизан возглавили партийные и комсомольские организации. В то время как немцы не могли получить в оккупированных селах и ломаного гроша, партизаны Брянского леса и мирные жители собрали на танковую колонну орловских партизан два с половиной миллиона рублей!

Провели мы и еще одну, так сказать, мирную кампанию в нашем партизанском крае — весенний сев. Партизаны организовали работу и помогли колхозникам и колхозницам людьми и тягловой силой.

Первое мая мы отпраздновали торжественно. Партизанские отряды собрались в Лихом Ельнике, и был проведен парад наших войск. Это было замечательное зрелище. В самой разнообразной одежде: в полушубках и самодельного сукна пиджаках и армяках, в крестьянских тулупах и просто в рубахах, в шикарных, чистой шерсти пальто и в кожаных регланах, в красноармейских шинелях и в обмундировании врага, в шапках, в фуражках, в пилотках и шляпах, с оружием отечественным и иностранным проходили колонны партизан мимо трибуны, сколоченной из досок, у которой приветствовали их командиры и политические руководители.

По радио был принят первомайский приказ товарища Сталина. Нам, партизанам, товарищ Сталин приказывал «усилить партизанскую войну в тылу немецких захватчиков, разрушать средства связи и транспорт врага, уничтожать штабы и технику врага, не жалеть патронов против угнетателей нашей Родины!»

Приказ был прочитан здесь же перед народом и затем размножен на машинке и доставлен в населенные пункты.

ИДЕЯ ВСПАХАТЬ ДОРОГУ

В начале мая мы решили осуществить свое намерение — вывести из строя на продолжительный срок дорогу Брянск — Гомель. К выводу о необходимости такого предприятия нас приводили, конечно, не какие-нибудь научные исследования и обобщения, а живая действительность. Представьте себе. Мы рвем дорогу, взрываем эшелоны, а работа дороги не останавливается. Через три-четыре часа катастрофа ликвидировалась, дорога ремонтировалась и поезда продолжали двигаться к фронту и обратно. Нас это тревожило. Вскоре мы узнали, что над вопросом — как остановить поток движения поездов, задержать на более длительное время, задумываются и другие отряды.

Больше того, вскоре мы опять получили письмо от Бондаренко. О работе на дороге он писал следующее:

«Если до сих пор мы говорили об усилении действий на коммуникациях вообще, то теперь нам указали конкретный объект, на конкретной дороге: взорвать мост на участке Почеп — Рассуха. Это задание командования Красной Армии и Орловского обкома партии. И мы, кажется, начинаем понимать, в чем тут дело.

Работа дороги Брянск — Гомель становится все интенсивнее. За прошлые сутки только на Брянск прошло 60 поездов. Понимаете, что это значит? Несколько дней вьюга и заносы мешали движению, но и то проходило минимум 20 эшелонов. В среднем за неделю на Брянск пропускалось от 20 до 60 поездов в сутки. «Где-то горит, — успокаивают себя некоторые товарищи, — вот, дескать, Гитлер пожарников и гонит…» Сотни танков — хороши пожарнички! А мы пока подсчитываем эту силу да с опозданием сообщаем командованию. А горит известно где: на Восточном фронте. Совершенно не случайно он так спешно пополняет свои войска.

Ошибается всякий, кто думает, что фашисты уже безудержу откатываются назад. Гитлер предпринимает все меры к тому, чтобы зацепиться где-нибудь, оправиться… Двинет ли он опять на Москву, или попытается нанести удар в другом направлении, положения не меняет. Сабуров и ковпаковцы сообщают нам, что по важным дорогам Украины тоже нескончаемой вереницей тянутся эшелоны на Восток… Всё еще впереди. На нас, партизан, командование возлагает большие надежды, и их надо оправдать. Мы первыми обязаны давать бон врагу на дальних подступах нашей обороны. Мы же обязаны и при отступлении врага первыми резать пути его отхода, мешать перегруппировкам. Когда подумаешь обо всем, хочется спросить себя: чем мы помогли Красной Армии, ну хотя бы за эту неделю?

Не имею пока точных данных о ваших делах, но мы и отряды Суслина пустили под откос три эшелона. Немного, а благодарность по радио от командования получили. При наличии у нас подрывных средств, сил и опыта — три эшелона тоже хороший подарок Красной Армии. Но теперь требуется более эффективная помощь фронту. Мы взорвали три эшелона, а сколько их все-таки прошло к фронту?

А что такое диверсии? Передо мной вот лежит оперативная сводка, присланная вашими наблюдателями. В ней говорится:

«После каждого вызванного крушения на дороге, она расчищалась и ремонтировалась пять часов. Только через шесть часов после аварии проходил первый пробный поезд, а затем все начиналось попрежнему…»

Шесть часов! А трижды шесть — восемнадцать часов в неделю.

Это при условии, когда враг все уже продумал, встретившись с фактами партизанских диверсий на магистралях. Тут у него появились и аварийные поезда и подъемные краны, запасные рельсы вдоль дороги, шпалы, сложенные в штабеля, и т. д. И все-таки тремя авариями мы отняли у врага 18 часов. А три поврежденных паровоза, а вагоны, а живая сила, а техника, а образовавшиеся пробки на станциях и полустанках?.. Но… надо забить в дорогу такую пробку, чтобы ее недели за три враг не смог вышибить… Нам предлагают рвать мосты. Я рекомендую подумать над этим вопросом и вам.

…Задача трудная, но если мы взорвем мост с умом, то достигнем того, чего добиваются от нас командование и обком партии. А именно: поезда встанут; пехота выгрузится, и солдаты пойдут пешком, так как на машинах сейчас не очень-то разгонишься. Пехота безусловно пойдет на нас — пусть: отманеврируем, — лес большой. Зато застрянет техника. На три, на две недели, даже на одну неделю пусть застрянет, а это уже время, а фактор времени, как говорят военные, товарищи, нельзя недооценить…

Ей-право, стоит подумать. Тогда обменяемся опытом. Наш вам привет и наилучшие пожелания. А. Бондаренко».

— Думаю, что это письмо надо читать как письмо члена обкома партии, — ответил я.

Так мы к этим указаниям и отнеслись.

Мы начали работу в трех направлениях.

Во-первых, вели разведку дороги, выискивая участки для налета, изучая систему вражеской охраны и силы противника. Эта работа выполнялась превосходно. Мы уже знали каждый метр дороги, знали силы противника и систему его обороны. Разведку вели пять специально составленных групп, в помощь им привлекалось местное население, путевые рабочие станции Хмелево. Володя Власов, Николай Кириченко, Саша Котомин и другие командиры групп не сходили с дороги, чередуясь между собой.

Мелкие диверсионные операции на дороге, которые все время проводили наши люди и подрывники соседних отрядов, беспокоили немцев. Они стали минировать пути подхода к дороге, создавать минные поля, а мостики, даже незначительные, обносить колючей проволокой в два и в три кола. Почти на всем протяжении дороги усилилась охрана, у моста противник создал постоянные пулеметные гнезда, дзоты, бункеры, которые служили и жильем для охраны. Нас это, однако, не обескураживало. Мы продолжали и мелкие диверсии и разведку.

Временами мы пробовали свои силы и нападали на небольшие охранные гарнизоны, одолевая их, уничтожали сооружения.

Во-вторых, мы тщательно отнеслись к подготовке партизан. Предстояло штурмовать дорогу. И вот к этому штурму мы стали готовить людей. Мы проводили соответствующие учения в лагере, а отдельные задачи «отрабатывали» во время мелких налетов на гарнизоны врага.

И, наконец, в-третьих, мы установили контакт с навлинским партизанским отрядом и отрядом «Смерть немецким оккупантам». Договариваясь о взаимодействии, мы отдавали себе ясный отчет, что для фундаментального, так сказать, налета на дорогу своих сил у нас было мало.

С секретарем Навлинского райкома, членом Орловского обкома и комиссаром навлинских отрядов Александром Васильевичем Суслиным я познакомился заочно.

Я получил от Суслина несколько записок.

Теперь я и Мажукин с разработанным во всех деталях планом налета на станцию Хмелево впервые поехали в отряд к Суслину.

Километрах в трех от лагеря нас задержала застава. Эта застава мне понравилась; прежде всего я обратил внимание на вооружение партизан, на их одежду, на дисциплину. Судя по внешнему виду, навлинцы были богаче нас. Рослый и белолицый начальник заставы, в белом полушубке и в кубанке с красной ленточкой, четко, по-военному, доложил, что он никого не может пропустить в лагерь без особого на то разрешения. Метрах в пяти за начальником заставы отчетливо был виден окоп, из которого на нас смотрело рыльце ручного пулемета и несколько винтовок. Даже можно было разглядеть ходы сообщения, стрелковые ячейки, пулеметные гнезда и завалы из толстых столетних сосен.

Попросив минуту подождать, начальник заставы спустился в окоп, и через несколько секунд мы услышали позывной звонок полевого телефона. Я посмотрел на Мажукина, он посмотрел на меня, восхищенно качнул головой и проговорил, не скрывая зависти:

— Как у командующего армии! Вот это сосед!

Начальник заставы получил по телефону разрешение, дал нам провожатого, юркого паренька, вооруженного карабином и немецкими гранатами. Через двадцать — тридцать минут мы въехали в лагерь. Собственно говоря, приходилось верить провожатому на слово, что это и есть лагерь. Как мы ни оглядывались, лагеря обнаружить не могли. Среди леса — коновязь и конюшня, покрытая хвойными ветвями, а слева — сложенные на лето сани. За деревьями я разглядел также несколько пушек и неподвижных часовых — вот и все.

— Где же лагерь? — спросил я провожатого.

— Да вот это и лагерь, — ответил он и, засмеявшись, подвел нас к ходу в земле, ведущему под толстое дерево.

Провожатый по ступенькам спустился вниз, распахнул дверь — и перед нами открылось подземное жилье. Светлое помещение с деревянным полом и потолком, в котором проделаны были окна, незаметные снаружи, с деревянными, обтянутыми белым полотном стенами, с аккуратно заправленными койками и нарами ничем не напоминало нашу землянку. Провожатый повел нас по длинному извилистому коридору. С правой и с левой сторон виднелись проходы. На квадратных дощечках, прикрепленных к потолку, было написано: «4-й взвод», «Хозрота», «Артбатарея», «Санчасть», «Госпиталь» и тому подобное.

Наконец провожатый остановился перед дверью с надписями «Командир», «Комиссар» — и пропустил нас вперед. Два дружных басовых голоса встретили нас возгласом:

— Наконец-то!

И два рослых человека по очереди заключили нас в крепкие объятия. Мы расцеловались по русскому обычаю. После этого мы представились друг другу. Суслин, пригибаясь немного, точно боялся задеть головой потолок, предложил раздеться и проходить к столу.

Александр Васильевич Суслин был не молод. Он родился в Ленинграде, участвовал в Октябрьской революции, а затем, после окончания комвуза, был послан партией в деревню на помощь крестьянству, перестраивавшему свое хозяйство. Будучи секретарем Навлинского райкома, он являлся также членом областного комитета партии и был оставлен для работы в тылу противника.

Второй товарищ, встретивший нас в землянке, был Петр Пануровский, командир отряда «Смерть немецким оккупантам». До войны он работал директором леспромхоза и превосходно знал Брянский лес. Десятки лет он охранял этот лес, растил деревья, улучшал лесные породы, прорубал просеки, превращал дикие заросли в культурное лесное хозяйство. Годами Пануровский, кроме охотничьей двустволки и палки, не держал в руках другого оружия. А теперь вооружился до зубов и стал грозой немецких захватчиков. Долгое время, говорят, Пануровский оставался в душе лесоводом, и, когда конники его отряда нарысях подходили к молодняку, у Пануровского вдруг темнело в глазах, он хватался за сердце и кричал: «Стой-ой, чортовы души! Питомник здесь, питомник! За мной, правее!», а потом свыкся постепенно и махнул на питомники рукой…

Сегодня Пануровский недомогал. Его душил сильный кашель, и по пылающему лицу было видно, что у него высокая температура. Едва он начал разговаривать с нами, как из-за перегородки раздался голос: «Петр Андреевич, не будьте ребенком, немедленно ложитесь и прекратите разговор».

Голос, надо думать, принадлежал врачу. Пануровский с досадой махнул рукой, прошептал какое-то крепкое словцо и поволок ноги к нарам. Он отодвинул к стене свой автомат, лег, не раздеваясь и не снимая оружия.

Суслин мне понравился. Чисто выбритое обветренное лицо. Длинные, зачесанные назад волосы. Одет добротно и аккуратно, словно и не в лесу живет. Защитного цвета гимнастерка, из-под ворота которой виднелся белоснежный воротничок, черные суконные шаровары с красным кантом и новые яловые охотничьи сапоги. В правом углу его комнаты стояла большая железная печка — вернее сказать, бочка из-под бензина. В бочке было прорублено три отверстия. Одно служило поддувалом, второе (большое) дверцей топки, а третье (в верхнем дне) для трубы. Дрова горели с треском, бока печки быстро покрывались темнокрасными пятнами, и по ним беспрерывно начинали бегать крошечные искры. Через пять минут в комнате становилось жарко. На столе, покрытом белой крестьянской скатертью, лежал небольшой квадрат серой бумаги, на квадрате — чернильный прибор (хозяйство райкома), трофейный телефонный аппарат, связывавший секретаря райкома и командира отряда с отрядами и группами, и красивая шкатулка, наполненная самосадом. Табак! Да можно ли заменить чем-либо это сокровище, когда его нет? Ничем нельзя заменить. Мы с Мажукиным не преминули воздать шкатулке должное, и в наших руках немедленно задымились самокрутки. Разговор наш стал еще более оживленным. Мы говорили о прошлой деятельности, о планах на будущее, об успехах, о трудностях. Пануровский принимал участие в разговоре, лежа на нарах.

Суслин рассказал также о недавней встрече с Бондаренко и осведомился, получили ли мы посланное со связным нам письмо.

— За помощью для выполнения указаний обкома партии мы и приехали к вам, — сказал Мажукин.

Суслин и Пануровский одобрили наши планы в отношении налета на железную дорогу и охотно согласились взаимодействовать. Для этого они выделили группу капитана Саморокова численностью в шестьдесят пять человек с пулеметами, взрывчаткой и достаточным количеством боеприпасов.

Договорившись обо всем, мы с Мажукиным отправились к себе. Вечером 9 мая 1942 года наш отряд имени Щорса и группа партизан Суслина сосредоточились в двух-трех километрах от железной дороги и с наступлением темноты начали выдвигаться к заданным объектам. Ровно в 24 часа вверх взмыли две ракеты — красная и белая, означавшие, что станция занята.

Операция удалась блестяще. Немецкий гарнизон был разгромлен. Станция и путевое хозяйство разрушены.

В 3 часа ночи на дороге водворилась мертвая тишина. Без потерь мы вернулись на свои базы.

Я потому так коротко пишу об этой операции, что, хотя она и была проведена блестяще, желаемого результата достичь нам не удалось. Мы хотели нарушить движение на длительный срок, а дорога не работала лишь трое суток. На четвертые немцы вновь открыли движение, и вражеские поезда, точно дразня нас, шли в обе стороны через каждые пятнадцать — двадцать минут.

Сделал ли противник из нашего налета какой-либо вывод для себя, мы не знали, но он стал усиленно прощупывать наши позиции. Мы, как могли, хитрили, запутывали следы, демонстрируя свою вездесущность и силу. Тарасов напал на гарнизон немцев в Лопушном, а это уже километров двадцать пять от места налета на дорогу. Котомин взорвал путь за Красным Рогом в сторону Почепа. Это все были побочные, отвлекающие операции. Наше внимание попрежнему было приковано к основной артерии в нашей местности, питающей вражеский фронт, — к железной дороге Брянск — Гомель.

Несмотря на то, что наше намерение нарушить деятельность дороги на длительный срок осталось неосуществимым, работы по подготовке, столь тщательно проведенные, не пропали даром. Мы поняли также, что партизанские отряды могут и должны взаимодействовать, от этого они становятся сильнее, а их удары ощутительнее. Никогда еще до сих пор ни нам, ни навлинцам не удавалось на этой дороге приостановить движение на трое суток, — совместными ударами мы этого добились.

Однако проведенная операция нас не удовлетворила. Почему мы не достигли большего? Каковы причины? И простой арифметический подсчет ответил нам на этот вопрос: наших общих сил для большой операции было слишком мало. Мы вышли к дороге на участке длиной в пять километров, и на всем этом участке действовало всего сто пятьдесят человек. При этом подрывников была лишь одна треть. Теперь следовало придумать что-нибудь более эффективное.

Так родилась идея вспахать дорогу, но для этого нужны были гораздо более крупные силы, чем те, которыми мы располагали.

СОВЕЩАНИЕ В ГАВАНИ

Недели через две после открытия воздушного сообщения с Большой Землей к нам прибыл представитель Орловского областного комитета партии Алешинский. С его приездом установилась живая связь с обкомом и Военным советом Брянского фронта.

Наше намерение разрушить и вывести из строя железную дорогу Брянск — Гомель совпадало с планами штаба. Для выполнения этой крупной задачи прежде всего необходимо было претворить в жизнь идею Бондаренко об объединении партизанских отрядов под одним командованием.

Партизанское движение, распространившись широко, попрежнему было рассредоточено. Оно напоминало горящие костры; их было много, зарево костров далеко видно, но отдельные очаги огня все еще не сливались в общее сокрушающее пламя.

15 мая в поселке Гавань было созвано совещание партизанских командиров. Никогда еще за все время своего существования затерявшийся в лесу поселок не видел такого скопления людей. Большинство было мне незнакомо, среди них находилось несколько человек в новой военной форме, со знаками различия средних и старших офицеров.

У одного из домов стоял совсем новенький немецкий военный мотоцикл с коляской и пулеметом. Здесь же, за углом хаты, поблескивала черно-синим лаком легковая автомашина. Мотоцикл и машину окружили люди. Да и я с любопытством оглядел машины: от такого зрелища уже отвык глаз.

День стоял жаркий, и даже в тенистой Гавани было нестерпимо душно. На небольшом кургане, полуостровом врезавшемся в залив Десны, я увидел группу людей. Одни сидели, другие лежали на зеленой траве. Среди них я заметил Мажукина и Фильковского, прибывших на совещание раньше меня. Я был на захваченном нами во время разгрома Красного Рога сером коне, по кличке «Волчок». Конь был отличный, с лебединой шеей. С полного галопа он принял положение «стоп», а затем дал «свечку», как на арене цирка, и встал как вкопанный.

— По вашему приказанию прибыл, — доложил я Мажукину.

— Украду коня, Андреев! — закричал Суслин. — Прячь подальше.

— Весь ваш артиллерийский парк утянем тогда за этого коня, — шутя ответил Мажукин.

— Ну, а на машине сойдемся?

— Бензин будет? Сколько бензина в придачу? — всерьез насторожился Мажукин.

— Бензин! Ишь чего захотел! Дам ползаправки скипидару, а в придачу все сосновые пни на территории Выгоничского района.

— Ну, спасибо. В особенности за сосновые пни.

— Мало? Хорошо, подкину еще скипидарный завод.

— Нет, не пойдет. Скипидарный завод мы попробуем сами оборудовать.

— Да, но машина!

— И машину как-нибудь раздобудем. Эка невидаль, немецкая машина! — смеялся Мажукин.

Я спешился, ординарец увел Волчка, и смех прекратился. Мажукин представил меня товарищам. Первым протянул мне руку смуглолицый человек. Во время шутливого торга Суслина с Мажукиным он посматривал на окружающих веселыми черными глазами и смеялся так, что содрогалось все его тело. Казалось, все одеяние его смеется вместе с ним: смеется ловко сидящая военная гимнастерка, кожаное снаряжение, на котором с одной стороны висела планшетка, а с другой — маузер, пилотка, лихо сдвинутая набекрень, папироска, торчащая в двух пальцах правой руки. И вдруг лицо его стало серьезным. Он протянул мне руку и отрекомендовался:

— Алексей Бондаренко.

Я спервоначалу даже опешил от неожиданности. Передо мной был человек, о котором я так много слышал от друзей, от Алексея Дарнева, переписывался с ним. Бывший комсомольский работник, веселый, энергичный, умный, он и теперь недалеко ушел от комсомольского возраста и, несмотря на молодость, слыл человеком хорошо знающим людей, отзывчивым, близко к сердцу принимающим их нужды. О военной доблести Бондаренко уже ходили в народе легенды. Рассказывали, например, что Бондаренко со своим отрядом проник в Трубчевск под видом крестьянского хлебного обоза. К великому ужасу немцев и полицаев, обоз этот вдруг заговорил винтовочным и пулеметным огнем, а к «подводчикам» присоединились граждане города и военнопленные.

— Очень, очень рад познакомиться, — проговорил я и крепко пожал его руку.

Перерыв окончился. Я сел рядом с Мажукиным. Взял слово высокий товарищ с шапкой густых, выгоревших на солнце каштановых волос.

— Кто это? — полюбопытствовал я.

— Алешинский.

— Тот, что с неба свалился?

— Он самый. Представитель Орловского областного комитета партии.

Самолет, на котором прибыл Алешинский, по какой- то причине посадки совершить не смог, и Алешинский выбросился с парашютом.

Засунув большой палец правой руки за широкий военный ремень, а левой то и дело поправляя путавшиеся на ветру волосы, представитель обкома заговорил. Областной комитет партии очень хорошо информирован о состоянии партизанского движения в области и о поддержке, которую оказывают партизанам широкие массы населения. Партийные организации и руководители этих организаций, оставшиеся в тылу врага, ведут себя как подлинные большевики. Обком надеется, что и впредь коммунисты будут находиться в передовых рядах борцов за свободу и независимость нашей Родины. Некоторые руководители допускали ошибки вначале. Но теперь это уже пройденный этап. Сейчас обком ставил перед коммунистами задачу расширять движение. Трудно сказать, как долго придется действовать в тылу врага. Враг еще силен, и мы должны готовить людей к длительной борьбе.

Рядом с докладчиком сидел старший лейтенант в фуражке пограничника. Внимательно слушая Алешинского, он что-то записывал в блокнот.

— Кто это? — спросил я Мажукина.

— Василий Бойко, комиссар отряда Филиппа Стрельца.

— Да ну? Комиссар легендарного Стрельца? А Стрелец тоже здесь?

— Стрелец недавно погиб в бою.

Я не успел спросить Мажукина, как это случилось. Алешинский кончил свой доклад, и слово попросил Василий Бойко. С огромным интересом и вниманием слушал я Бойко. В Василии Бойко я видел как бы самого Стрельца. Партизаны так и говорили, что Филипп Стрелец — это Василий Бойко, а Василий Бойко — это Филипп Стрелец.

В новой суконной гимнастерке, из-под воротника которой видна ослепительно белая полоска воротничка, в черных с красным кантом новых брюках и хромовых, до блеска начищенных сапогах, туго затянутый ремнем, к правой стороне которого прикреплена кобура с пистолетом ТТ, он производил впечатление строго организованного человека. Лицу его была свойственна та бледность, которая отличает волевых людей в решительные минуты.

В своей краткой речи Бойко рассказал об основных этапах, которые прошел отряд, носящий теперь имя своего славного командира, посмертно получившего звание Героя Советского Союза.

— Мы второй раз внезапно налетели на станцию Полужье, — говорил Бойко, заканчивая выступление, — силы были неравные, но преимущество было на нашей стороне. Восемьдесят партизан выступали против четырехсот гитлеровцев. Схватка была жестокой и упорной, закончившаяся нашей победой. Мы разгромили гарнизон, застав его врасплох, уничтожили три эшелона и разрушили путевое хозяйство… А командир наш погиб… Филипп был тяжело ранен во время штурма. Товарищи пытались вынести его из боя. Но он запретил им это делать и продолжал руководить сражением, пока вторая вражеская пуля не оборвала его жизнь…

Бойко замолчал. Потом глотнул из фляги воды и уже спокойно продолжал. Теперь говорил он тихо, без пафоса, как будто рассказывал о самых простых вещах. Мы узнали, что отряд Стрельца провел уже более ста операций, налетов и засад. Он уничтожил четырнадцать вражеских эшелонов, бронепоезд, тринадцать танков, сто четыре машины, три тягача, истребил около трех тысяч солдат и офицеров, взорвал пятнадцать мостов.

Я слушал Бойко и отчетливо представлял себе его командира, Филиппа Стрельца, молодого человека, не вышедшего еще из комсомольского возраста. Я видел его ведущим бойцов на штурм вражеских гарнизонов, немногословного, спокойного и вместе с тем порывистого, каким рисовал его когда-то Баздеров. Таким был и Бойко. Старший по возрасту и званию, опытный политический работник Красной Армии, Бойко был и хорошим командиром.

Совещание познакомило меня с рядом деятелей партизанской борьбы и расширило мои представления о размерах движения.

На совещании присутствовали главным образом политические работники отрядов, они же в большинстве своем и секретари райкомов, председатели райисполкомов. На военном совещании говорили о севе, о сенокосе, о помощи вдовам и сиротам, о той огромной помощи, которую оказывает нам народ всем, чем только располагает сам, но мне это не казалось странным. Самый характер совещания свидетельствовал о том, что партизаны — с народом, что партизаны и народ — единое целое и без народа нет партизанского движения в тех формах и масштабах, какое оно приобрело у нас.

Совещание закончилось в семь часов вечера заключительным словом Бондаренко. Слушая Бондаренко, я проверял свое первое впечатление. Как бы там ни было, но одного сознания, что такой-то человек является твоим начальником, особенно в условиях партизанского движения, еще не достаточно, чтобы питать к нему безусловное уважение.

Бондаренко здесь, на совещании, не блистал красноречием. Говорил он немного запальчиво, это было его особенностью, но вместе с тем убежденно и очень просто о самых сложных вещах. Мне это нравилось, как нравились его письма, как понравилась его веселость, когда мы познакомились с ним в начале совещания. Как опытный партийный работник Бондаренко в самых, казалось, мелких вопросах находил большое и жизненно необходимое для нашей борьбы. Опыт партийной работы очень хорошо сочетался у него с знаниями военного дела, приобретенными, видимо, уже за время пребывания в тылу врага.

Я записывал выступления товарищей, коротко записал и речь Бондаренко. Эта запись помогает мне восстановить в памяти некоторые детали. И я хорошо помню, что именно после совещания в Гавани в Брянских лесах повсеместно началось производство скипидара, кожи, началась пошивка обуви, одежды.

— Здесь некоторые пытались осмеять Суслина и его скипидар, — говорил Бондаренко, — а мне кажется, что эти товарищи смеются над своей же неуклюжестью и неповоротливостью, если не сказать большего. Суслин пожаловал сюда на машине. Гитлеровцы, наверное бы с ума сошли, если бы знали, что он заставил их технику работать на партизанском горючем. Мы имеем три десятка машин — легковые, грузовые и броневики. Это наша военная техника, привести ее в движение — значит, выравняться с противником, а в условиях леса даже, может быть, превзойти его. Давайте соберем всех специалистов по скипидарному делу и посоветуемся с ними. Уверен в успехе.

Совещание приняло решение, которое обязывало всех руководителей отрядов — наладить производство скипидара. Вскоре открылась новая отрасль партизанской промышленности, заработали скипидарные заводы у погарцев, у трубчан и в других районах. Появилось свое горючее, а немного спустя при главном штабе объединенных отрядов была сформирована моторизованная часть, которая для пущей важности носила громкое название «Бронетанковый батальон».

ЛИХА БЕДА НАЧАЛО…

После совещания состоялся ужин. Когда он закончился и часть товарищей, прощаясь, уходила, Бондаренко сказал мне: «Задержитесь». Проводив отъезжающих, он подошел ко мне и взял под руку.

— Вот теперь давайте основательно поговорим и получше познакомимся.

Не торопясь, мы с Бондаренко направились вдоль улицы по направлению к реке. Вскоре нас нагнал Алешинский.

Мы подошли к заливу Десны.

Вечерело. Солнце золотило верхушки деревьев. Вода в заливе стояла неподвижно, точно огромное темное зеркало, в котором отражался опрокинутый лес. Изредка всплескивала рыба. По поверхности воды расходились тогда широкие круги, и опрокинутый лес колебался. Мы прилегли на берегу, закурили, и Алешинский заговорил о задуманном нами разрушении дороги Брянск — Гомель.

— Чего вам нехватает?

— Людей и подрывных средств.

— Взрывчатка будет. А людей… Где их взять?

— Стянуть отряды с других участков, — предложил я.

Бондаренко возразил. С других участков брать отряды

нельзя потому, что заданий много, а людей мало.

— Как бы там ни было, а Военный совет фронта и обком партии поставили перед брянскими партизанами задачу — разрушить и вывести из строя железную дорогу Брянск — Гомель. Эту задачу необходимо выполнить. Подумайте над ее решением, товарищ Андреев. У командования имеется свой план, но ум хорошо, а два лучше, — заключил Бондаренко. — Завтра в десять утра всё решим окончательно.

Я приехал в Лихой Ельник и доложил о задаче Мажукину и Фильковскому, которые вернулись раньше меня. Они были возбуждены. При тусклом свете керосиновой коптилки мы занялись нашими планами, потом подняли Власова, Кириченко, Тараса Бульбу, Баздерова и Котомина, чтобы уточнить последние данные разведки. Кончив эту работу и распределив завтрашние обязанности, мы отпустили товарищей, но никто не хотел спать. Саша Котомин запустил пятерню в взлохмаченную голову и сказал:

— Нет, сон теперь — дело пропащее. — Потом он подмигнул мне: — Пахать будем?

— Пахать и боронить будем, — ответил я.

Через полчаса по тропинкам, веером расходившимся от Лихого Ельника к Десне, замелькали человеческие фигуры. Это разведчики расходились по своим местам, чтобы продолжать наблюдение за противником и непрерывно обеспечивать нас сведениями.

Поздней ночью Мажукин пошел спать. Хотелось и мне уснуть, но одолевало волнение: «Где же все-таки взять людей? Что предложить Бондаренко и Алешинскому?» С этой мыслью я вышел из штабной землянки и направился по тропе к хозяйственной части. В лесу было темно, хоть глаз выколи. Все погрузилось в сон. Бодрствовали лишь на кухне: сквозь чащу леса оттуда доносился треск сосновых дров, звон посуды, да между стволами деревьев проступали полосы огня.

Я остановился возле кухонного балагана и услышал тихие голоса.

В последнее время лесник Демин повадился рассказывать историю своей жизни и занимал любителей приключений целыми ночами напролет.

Спать мне не хотелось, и я присел на пенек у кухонного шалаша.

Демин рассказывал длиннейшую историю о том, как он работал у помещика и как мужики восстали. Я сидел, курил, с пятое на десятое слушал Демина. Вдруг мое внимание привлекла фраза:

— Когда, брат, народ разозлится на всякие утеснения, он на все решится. Разметет все на свете. Лиха беда начало, а там ты его не остановишь…

«Лиха беда начало, а там ты его не остановишь», — повторил я про себя слова Демина, и у меня мелькнула какая-то смутная мысль.

Спать в эту короткую майскую ночь так и не пришлось. В 7 часов мы с Мажукиным снова выехали в Гавань, а оттуда на лодке спустились километров на пять вниз по течению Десны, пересекли южную границу Выгоничского района и причалили к поселку Яковскому, Трубчевского района.

Все время, пока мы плыли, я дремал на корме лодки, но и во сне меня не оставляла мысль о том, что говорил Демин: «Когда народ разозлится, он разметет все на свете».

В Яковском на лужайке колхозного двора, опустевшего за время войны, состоялось второе совещание. Над потертым листом пятикилометровой карты, разостланной Бондаренко, склонились четыре головы: две мохнатые — Алешинского и Мажукина, одна лысая — Бондаренко и лысеющая моя.

Участок Красный Рог — Выгоничи мы хорошо знали; каждый метр дороги был нами тщательно изучен. Населенные пункты на правом побережье Десны, от Уручья до Сосновки и от Никольского до Локня, были заняты партизанами, а село Хмелево и близлежащие поселки контролировались нашими отрядами. Таким образом, границы партизанской территории подходили почти вплотную к железной дороге и были отделены от нее с запада лесом, а с востока — пересеченной местностью. Весенняя вода заполнила болота, тянущиеся вдоль дороги, и немцы считали их непроходимыми. Речка Рожок здесь имела броды и готовые переправы. Что же касается сил противника, то они распределялись следующим образом. На участке Брянск — Выгоничи, защищая дорогу от партизан, курсировал бронепоезд. Кроме того, на станции Выгоничи находился батальон местной полиции. Мост охранялся ротой мадьярской пехоты, немецким взводом и батареей зенитной артиллерии. Здесь было четыре дзота: по два с восточной и западной стороны. От леса участок дороги ограждало проволочное заграждение в два кола.

Село Красное и мост поблизости от него охранялись словаками и батальоном мадьярской пехоты с артиллерией.

Воевать с нами словаки не хотели. Их офицеры давно уже искали связи с партизанами.

Накануне нашего второго совещания Тарасов доставил в штаб перебежчика, представителя этой словацкой части, поручика Мартина. Он перешел на нашу сторону с десятью солдатами. Словак не знал русского языка, мы не знали словацкого, но, несмотря на это, мы сумели Г объясниться. Поручик Мартин на листке бумаги детально вычертил нам расположение вражеских войск.

Этот красивый смуглолицый офицер, казалось, дает совершенно искренние и честные показания. Но, конечно, сразу положиться на него мы не могли. Проверили — сведения оказались абсолютно верными.

На участке Красный Рог, село Красное, Выгоничи и Полужье противник имел в охране два полка, бронепоезд на станции Выгоничи, подвижные части в городе Брянске.

— Сколько сил потребовалось бы командиру Красной Армии для проведения такой операции? — спросил меня Бондаренко.

— Вообще в наступательной операции принято считать нормальным соотношение сил три к одному, — ответил я.

— Какими же силами мы располагаем?

Я произвел подсчет: пять отрядов Выгоничского района, общей численностью около тысячи пятисот штыков, и два трубчевских отряда — четыреста штыков. Из этого количества мы могли выставить только тысячу пятьсот человек, остальные должны были охранять базы.

При самых точных подсчетах, этих сил хватало лишь на то, чтобы овладеть станцией Хмелево, двумя мостами, будкой, прикрыть фланги и удержать захваченные пункты на время разрушения дороги. Но кто будет ее разрушать? Сил для этой работы не оставалось. О переброске отрядов из других районов и речи быть не могло. Как же решить этот вопрос? Где взять людей?

И тогда я снова вспомнил слова Демина. Наконец у меня зародилась идея. Я не высказал ее сразу. Стараясь подавить волнение, я оценивал ее реальность.

— Один мудрый партизан сказал сегодня ночью: «Когда народ разозлится на врага, он на все решится, разметет все на свете». Не проверить ли нам вывод этого мудрого партизана? — проговорил я.

— Что значит проверить? — спросил Бондаренко.

— Поднять колхозников. Топоры, пилы, ломы и лопаты в каждом доме имеются. А нам больше ничего и не надо. Я уверен, что уручинцы, колоднянцы и утинцы пойдут на это дело. Пойдут ли яковцы, этого я не знаю.

С минуту товарищи молчали, глядя на меня во все глаза.

— Послушай, голубчик! — вскричал Бондаренко, переходя от радости на «ты». — Да ведь это же идея. Наподобие народных строек, как оросительные системы строят в жарких местах. И яковцы пойдут, и трубчевцы пойдут, все пойдут!

В тот же день к вечеру он собрал коммунистов и комсомольцев и проинструктировал их, как поднимать народ на эту своеобразную «народную стройку». Митингов мы не проводили, собраний не устраивали, а говорили с каждым колхозником наедине, с каждым человеком в отдельности. Группы самообороны сыграли здесь, конечно, выдающуюся роль — они послужили ядром, вокруг которого объединилось все сельское население.

Вслед за тем Бондаренко составил временный боевой штаб для проведения операции. Тарасов — командир отряда имени 26 бакинских комиссаров, Кузьмин — комиссар одного из отрядов трубчевцев — и я должны были подготовить и проводить ее. К вечеру на следующий день я вызвал Тарасова и Кузьмина в село Уты, где мы и разработали в деталях весь план.

Этот план, посланный на утверждение Емлютину, Бондаренко и Алешинскому в село Вздружное, где они находились с оперативной группой, был одобрен. Бондаренко в тот же вечер прислал ответ:

«Рекомендую особое внимание обратить на правый фланг. Из Брянска данные поступают неутешительные, туда прибыли танковые и мотомехчасти, которые, безусловно, не замедлят двинуться на вас, как только вы начнете работы. Итти им, правда, не ближний свет, к тому же по теперешним дорогам, но меры принять необходимо. Обязательно прикройтесь артиллерией. Следует создать артминометную группу. Трофейная пушка в лагере сейчас не нужна. Пристройте ее к передкам телег, стяните к ней минометы. Прошу обком партии и Военный совет фронта помочь нам авиацией. Уверен, помогут.

Бондаренко».

В 24 часа 20 мая 1942 года объединенным отрядам и дружинам, составившимся из колхозников деревень Колодное, Уручье, Павловка, Сосновое Болото, Яковское, Плюсково, Рясное, Алексеевка, Мякишево и других был вручен приказ. Привожу из него некоторые выдержки:

«1. По железной дороге Гомель — Брянск противник успешно производит переброску войск и техники и вывозит из оккупированных советских районов население и награбленное имущество, пропуская в обе стороны двадцать пять — тридцать пар поездов в сутки.

2. Общая задача объединенных отрядов и дружин — оказать помощь частям Красной Армии Брянского фронта. Для этого необходимо разгромить железнодорожную охрану противника, разрушить дорогу и уничтожить телефонную и телеграфную связь.

Захват железной дороги и разрушение произвести на участке Красный Рог — село Красное.

3. Командиру Выгоничского соединения Мажукину — отрядами имени Щорса, имени Лазо и имени 26 бакинских комиссаров с приданными дружинами атаковать противника на участке Красное, железнодорожный мост в километре юго-западнее станции Хмелево. Основной удар нанести по гарнизону станции Хмелево.

4. Командиру Яковского отряда с приданными дружинами атаковать противника на мосту в двух километрах юго-западнее станции Хмелево.

5. Командиру отряда имени Чапаева Котомину с приданными дружинами атаковать противника в железнодорожной будке в километре северо-восточнее станции Красный Рог.

6. Командиру отряда села Плюсково Левкину в целях отвлечения внимания гарнизона противника станции Красный Рог конной группой нанести удар в тыл Красного Рога.

7. Исходное положение для атаки — лес южнее поселка Сергеевский. Начало атаки 24 часа 21 мая 1942 года. Сигнал к атаке — две ракеты (одна красная, одна белая).

8. Для обеспечения успеха операции с флангов командирам отрядов имени 26 бакинских комиссаров и имени Чапаева блокировать железную и шоссейные дороги Брянск — Красный Рог. На дорогах заложить поездные и противотанковые мины.

9. Для борьбы с бронепоездом и с возможным появлением танков исполняющему обязанности командира отряда имени 26 бакинских комиссаров Ильину к началу атаки развернуть на высоте 201, в одном километре северо-западнее села Субботово, артиллерийско-минометную батарею, в составе одной пушки и всех имеющихся минометов.

10. Отряд имени Баумана — мой резерв.

11. Отход — по сигналу две зеленые ракеты.

12. Начальнику санслужбы обеспечить вынос с поля боя раненых и убитых, подготовив медицинский пункт в поселке Никольское.

Мой командный пункт — северная окраина Деберки, а с овладением дорогой — здание станции Хмелево. Пункт сбора донесений — северная окраина Деберки. Мой заместитель — командир Выгоничских отрядов Мажукин».

Это — приказ номер один штаба объединенных партизанских отрядов и народных дружин Выгоничского и Трубчевского районов, сведенных для выполнения задания обкома партии и Военного совета Брянского фронта. Приказ сухой и скучный. Вместе с набросками приказа

в моем архиве сохранилась оперативная сводка — спутница приказа. Сводка, так же как и приказ, немного пожелтела от времени и картавит по вине пишущей машинки, на которой сломалась буква «р», выговаривая вместо нее букву «г». Сводка так же скупа на слова, как приказ, но за этими скупыми словами и сухими фразами скрывалось большое дело, которое успешно провели мы в глубоком тылу врага.

Теперь, просматривая эти сухие и скупые слова документа, я вновь переживаю те события, участниками которых был я и мои друзья.

С НАРОДНЫМИ ДРУЖИНАМИ

Ранним утром 21 мая из Уручья, Колодного, Яковского и Утов выступили наши колонны. Во главе шагали партизаны, вооруженные винтовками и автоматами, шашками и пистолетами. Один из отрядов тянул противотанковую немецкую Пушку, прикрепленную к передку крестьянской телеги. Позади двигались группы дружинников. Они несли с собой топоры, ломы, вилы, пилы и лопаты. Пестрой массой, в полном безмолвии, двигались колонны по грязным проселкам.

По обе стороны деревенских улиц в Утах, Колодном, Яковском вдоль домов, пристроек и плетней выстроились старухи, молодки и глубокие старики. Потерялось обычное представление о военной тайне. В самом деле, как можно назвать военной тайной то, о чем знают тысячи людей в окружности? Женщины готовили к бою своих внуков, сыновей, мужей, отцов и братьев и украдкой смахивали слезы. Молчаливо благословляли они своих безоружных воинов на ратный подвиг. Военная тайна стала народной тайной. Три дня деревенский народ хранил эту тайну и не выдал ее врагу.

Колонну дружинников я встретил на марше. Из-за поворота лесной дороги послышался скрип колес, — на нескольких повозках дружинники везли боеприпасы и взрывчатку. Командир колонны скомандовал: «Подтянись! Подтянись!» Только выехав на прямую, я обнаружил, что по лесной дороге движется несколько сот людей. «Молодцы, — подумал я, — скрытно сосредоточиваются».

Среди дружинников было несколько женщин. Я обратил внимание на девушку в серой косынке и в вязаной фуфайке, плотно обтягивающей ее статную фигуру. Из-под косынки выбивались русые локоны. Сбоку, оттягивая плечо, висела на ней холщовая торбочка.

— Что у тебя в сумке? — спросил я.

— В сумке? — по-детски переспросила девушка. — В сумке перевязки, бинты.

Она открыла сумку и показала мне перевязочные материалы, пошитые из грубого деревенского холста.

— Санитарка?

Девушка кивнула, и на ее лице появилась горделивая улыбка.

Дальше шагали подростки лет по четырнадцати — пятнадцати. Вид чрезвычайно решительный, лица оживлены. Впервые идут на настоящую боевую операцию.

Колонну дружинников замыкали старики — Сергей Мажукин, отец командира отряда Щорса, и Никон Черненко. Я знал их. Вместе им не меньше ста пятидесяти лет. Как дровосеки, шагали они с топорами, засунутыми за пояса, держа длинные посохи в руках.

— Куда вы, друзья? — спросил я, не скрывая удивления.

— Куда все, Василий Андреевич, туда и мы, — ответил старик Мажукин и показал посохом вперед.

— Вам бы, по годам вашим, лучше вернуться.

— Вернуться — как можно! Дома что? Дома пускай старухи сидят. А нам дома делать нечего.

К 12 часам дня отряды и дружины сосредоточились в Алексеевском лесу. По окрестным дорогам прекратилось движение, лес поглотил партизанские колонны. Враг не подозревал о приближающейся опасности.

В Алексеевском лесу командиры и политработники звеньев проверили оружие, каждому дружиннику объявили его задачи. Партийные организаторы принимали заявления бойцов о вступлении в партию.

Коммунисты и комсомольцы решили:

— Наше место впереди.

И распределили между собой самые ответственные и трудные обязанности.

Перед выступлением мы получили известие: «Военный совет Брянского фронта поможет вам авиацией. Во время нападения отрядов и дружин на дорогу авиация будет бомбить Брянск, Выгоничи, Красный Рог и Почеп. Все согласовано с вашим планом. Сообщите об этом партизанам и дружинникам. Крепко жмем ваши руки и желаем успеха. Емлютин. Бондаренко».

В 14 часов я с Тарасовым и Кузьминым в последний раз на паре лошадей, запряженных в тачанку, объезжал отряды. За нами скакали тринадцать всадников — связных от всех отрядов.

В отряде имени Чапаева мы попали на собрание бойцов. Кружком сидели бойцы на солнечной поляне. Посредине стоял их командир Александр Котомин. Папаха лихо сидела на его голове, ворот суконной гимнастерки был расстегнут. Котомин отрастил усики и очень походил сейчас на Чапаева, именем которого назывался отряд.

Еще раз он повторил бойцам задачу: сковать гарнизон немцев в Красном Роге, прикрыть левый фланг нашей группировки и разрушить дорогу на своем участке. Участок был хорошо изучен. Еще 10 мая Котомин со своими людьми работал на этом участке.

Рядом с командиром стоял на коленях молодой красивый грузин, не больше двадцати трех лет на вид. К солдатской пилотке у него был пришит черный лакированный козырек, нижняя поверхность его исчерчена меловыми линиями. Меня заинтересовало это странное украшение.

— Это кто такой? — спросил я тихо, когда Котомин вышел из кружка своих бойцов и отрапортовал нам о состоянии отряда по всем уставным правилам.

— Наш минометчик. На немецких минометах работает. Вас, наверное, интересует козырек? А это особая конструкция. Бадридзе, иди сюда! — крикнул он.

Бадридзе поднялся с колен и подошел к нам.

— Дай-ка свой аппарат, — сказал Котомин. Бадридзе снял пилотку. — Видите, — продолжал Котомин, — угломера и прицела минометы не имеют, так он решил внести усовершенствование. Козырек на пилотке заменяет ему артиллерийский угломер, и теперь он бьет без промаха. Одно затруднение — без дерева, какого-нибудь дома или холма никак обойтись не может. Хоть за собой таскай! Верно, Бадридзе?

— Так точно, — ответил боец.

— Как же он действует? — поинтересовался я.

— А очень просто. Бросает мину, кошкой взбирается на дерево, это у него как бы наблюдательный пункт, и по козырьку рассчитывает расстояние, где произошел разрыв. Вторую мину посылает прямо в цель…

Бойцы окружили нас. Впереди оказались четверо братьев Черненко. Сыновья старика Никона, они сражались в отряде имени Чапаева с самого его возникновения. Это были красивые и сильные молодые люди. Двое из них носили одинаковые имена: старшему Николаю было двадцать семь, младшему — восемнадцать лет, двум средним братьям, вместе вряд ли исполнилось больше сорока. Николай-старший командовал ротой. Николай-младший значился диверсантом, Борис — пулеметчиком, Иван был рядовым.

Я спросил, все ли у них в порядке. Старший Николай ответил:

— Мин маловато. — Но тут же он успокоил меня: — Ну, ничего, у немцев позычим. Минометы немецкие уже взяли, значит, и мины найдутся. Правильно, Бадридзе?

В этом отряде все обращались к Бадридзе за подтверждением своих слов, точно только он мог определить, верное ли высказывается суждение…

Щорсовцев мы застали за горячим, но бесшумным спором. Речь шла о том, как преодолеть проволочное заграждение у станции Хмелеве. Власов, заместитель командира отряда имени Щорса, предлагал разрушить проволочное заграждение с хода, во время атаки. Эту задачу он возлагал на взвод Тараса Бульбы. Но Тарасу что-то не нравилось в плане Власова.

— А вот давайте спросим командование, — сказал он, когда мы приблизились. — Василий Андреевич, Власов предлагает штурмовать заграждение, а оно наверняка пристреляно. Немец не такой дурак, как они думают… Потеряем зря много народа, не пройдем…

— Товарищ Матвеенко! — прикрикнул на него Власов. — Здесь командир. Он доложит обстановку. А ты будешь говорить, когда тебя спросят… «Не пройдем!» Почему не пройдем?

— А потому, что застрянем у проволоки, — повторил Тарас Бульба не сдаваясь.

Иван Сергеевич Мажукин, рассматривая карту участка, прислушивался к спору и, видимо, обдумывал его.

— Ну, а что ты предлагаешь, Бульба? — вмешался я.

— Да ничего не предлагаю. Я говорю только, что проволока нам помешает.

— Ну, хорошо, а сам как думаешь?

— Я пока не думаю. Власов не дает думать. Он говорит: жди, когда спросят.

— Вот я тебя и спрашиваю.

— Подумать надо, — невозмутимо отвечал Матвеенко.

Мы засмеялись.

— Десяти минут тебе хватит на размышление? — спросил Власов.

— Хватит, — согласился Бульба.

Мы оставили его в покое и вместе с Мажукиным и Ильиным, командиром «бакинцев», стали рассматривать карту и план операции отряда щорсовцев.

Нередко бывает, когда дополнения к плану рождаются в процессе подготовки, перед самым выступлением и даже в ходе боя. Так было и на этот раз. Во время спора бойца и командира родилось убеждение в том, что станцию Хмелево небольшой группой можно обойти с юга и выйти в тыл гарнизону немцев.

Не дожидаясь истечения срока, который мы дали Тарасу Бульбе на размышления, я спросил:

— Слушай-ка, Бульба, а вот сюда ты смог бы пройти? — Я показал по карте. — Пройти через дорогу, метров на двести к юго-западной части Закочья… Вот Закочье, видишь? А отсюда на станцию, да так, чтобы немцам жарко стало. Понимаешь, с тыла.

— Так ведь там окопы и очередная смена… — удивившись моему предложению, сказал Бульба.

— А ты не трогай смену и в окопы не ходи. Мимо иди, а затем бери к станции.

— Чорт возьми, верно! — Бульба вскочил, ударил огромным кулаком по раскрытой ладони и возбужденно сказал Власову: — Пройду! Еще как пройду! Втихомолку, на животе, ползком, а там…

— Все правильно и хорошо, только, пожалуй, шуму много наделаешь при переходе дороги, если послать с тобой взвод, — сказал Мажукин.

— А я возьму одно отделение, зачем мне взвод? — И тут же, не сходя с места, Бульба приступил к вербовке: — Баздеров, пойдешь? Рыбаков, Кириченко, Карзыкин!

Отделение составилось из боевых друзей Бульбы, из коммунистов и комсомольцев.

Повсюду в глухом Алексеевском лесу готовились наши люди к предстоящему бою. Дружинники, — теперь они уже как бы являлись полноправными членами отрядов, — приводили в порядок свое оружие, высвобождали из-за поясов топоры и пробовали их — хорошо ли наточены. Обвязывали травой и прутьями пилы…

Тарасов спросил деда Иваничкина, пеленавшего пилу:

— Зачем ты это делаешь, дед?

— А чтобы не гудела. Пила, она, что скрипка: споткнешься ненароком — запоет. То-то. А всполошить немца раньше срока интереса нет.

Сосед Иваничкина распутывал и собирал в кольцо толстую веревку.

— Кажется, ты уже немцев вешать собрался? — поинтересовался я.

— Оно бы не плохо, да преждевременно. Пока что рейки таскать. Рельсу, брат, на плечо в одиночку не взвалишь. А с хлопцами на рейках — самый раз. Видали моих бойцов? тоже вроде как бы отделение, — он показал на двух подростков лет по пятнадцати. — Вот с ними мы всю путь в болото снесем…

Наступила ночь, безлунная и звездная. В лесу стало темно, хоть глаз выколи. Хорошо в такую ночь совершать переходы. Одно плохо: лес не шумит. Любой охотник знает, как трудно в тихую ночь подкрадываться к зверю. А здесь, в районе Брянских лесов, зверь был уже пуганый, настороженный…

Затрещал валежник под ногами, и тотчас из темноты донеслось:

— Тихо, чортов сын!

И другой голос, стариковский:

— Тише, родненький! Тише!

Через некоторое время Мажукин сообщил: Власов со своими людьми находится в десяти метрах от проволочного заграждения. Котомин и Ильин прислали связных с донесениями, что они готовы и ждут сигнала. Все тихо, зверь еще не встревожен.

В 24 часа в темном небе взмыли одна за другой красная и белая ракеты. И в то же мгновение послышались разрывы мин на флангах: вначале у Ильина, потом у Котомина. Вслед за этим прямо по фронту застрочили пулеметы, словно кто-то палкой провел по железной решетке: р-р-р-р!

Несмотря на то, что мы захватили врага врасплох, он оказал упорное сопротивление. Ожесточенным огнем немцы задерживали наши цепи. Тем не менее дружинники уже подошли к полотну, взобрались на насыпь, высвободили из пеленок свои голосистые пилы и пилили, пилили телефонные и телеграфные столбы, ковыряли дорогу.

Командный пункт оказался в центре огня. Импровизированный блиндаж, сооруженный из толстых бревен, плохо защищал от осколков. Мины рикошетили, и осколки их впивались между бревен.

— КП неудачный, — сказал Кузьмин, — голову поднять невозможно.

— Удачный, — возразил Тарасов, — пусть лучше в нас швыряют, чем в хлопцев. Спокойнее работать будут.

Прошло минут двадцать, враг все еще держался в своих укреплениях, и держался упорно. На станции Хмелево он даже пытался контратаковать. Прибыл связной от Власова. Заместитель командира щорсовцев сообщал, что его бойцы залегли у проволоки. — «Огонь ураганный — колья пилить невозможно, — писал он и тут же добавлял: — но пилим, так как нельзя считаться с невозможностью…»

Где же Бульба? Что с ним? Уже двадцать пять минут прошло, наш огонь стал затихать, не умолкал лишь миномет Бадридзе. Все отчаяннее огрызались немцы. А о Тарасе Бульбе ничего не слышно.

Вдруг с оглушительным ревом в темном небе прошел самолет — низко, над самой дорогой. Чей самолет? В темноте определить не удалось. Но вот гул мотора замолк, и с той стороны, куда ушел самолет, — из-за Красного Рога, — донеслись разрывы сброшенных бомб. И второй самолет над дорогой. И из-за Красного Рога гул новых разрывов.

«Товарищи, фронт прислал самолеты», — немедленно передали мы во все звенья.

Люди восприняли это сообщение как призыв. Повсеместно поднялись они на штурм, раздались крики «ура-а!», перекрывающие трескотню выстрелов. Люди шли на врага во весь рост.

Штурм… Короткие промежутки тишины. Гул гранатных разрывов. Орудийные выстрелы. Это справа бьет пушка командира «бакинцев». И вскоре на левом фланге от Хмелева до Красного Рога партизаны и бойцы народных дружин овладели железной дорогой. Вступили в работу подрывники, и к шуму выстрелов прибавились взрывы тола.

А станция Хмелево продолжала огрызаться. Где же Тарас Бульба? Вот уже и Мажукин попросил прислать ему мины и взвод из резерва. «Три метра проволочного заграждения разобрано, — сообщал он, — необходимо подкрепление для штурма…» А Бульба молчит.

Мы решили выслать по следам Бульбы взвод из резерва. Но не успели мы передать приказание командиру, как за станцией заговорили два ручных пулемета, завязалась перестрелка на самой станции, затем одиночные разрывы гранат тишина, и прерывающийся голос Матвеенко:

— Станция занята! Володя, ура-а! Станция занята! Не бей из пулеметов, чортов сын, занята станция, давай сюда!..

Мощным своим голосом, не прибегая ни к сигнализации, ни к помощи связных, во всеуслышанье сообщал Матвеенко о своем успехе.

С отделением комсомольцев и коммунистов, мастерски, без единого выстрела, Тарас Бульба обошел противника, вышел ему в тыл и коротким броском атаковал главный очаг сопротивления. Он ворвался на станцию, выбил гранатами засевших в каменном здании фашистов и в рукопашном бою добил уцелевших врагов.

Опытный командир, Владимир Власов, как только услышал голос Бульбы, перенес огонь вправо, а сам поспешил на соединение с Матвеенко.

Так был завершен разгром противника на станции Хмелево. Бой продолжался тридцать — тридцать пять минут. Недобитые остатки гарнизона бежали в Закочье, а оттуда на Красное. Фашисты пытались вернуть потерянные позиции. Они вызвали на помощь бронепоезд и бронедрезину. Но эти попытки разбились о несокрушимую отвагу наших людей.

Полотно позади бронепоезда было взорвано; путь отхода ему — отрезан. Затем артиллеристы выкатили вперед свою пушку и почти в упор стали обстреливать врага. Поезд сошел с рельсов, дрезина опрокинулась.

Теперь на всем протяжении железной дороги от Красное до Красного Рога орудовали диверсанты-подрывники и их верные помощники — бойцы народных дружин.

Они полностью вывели из строя семь километров железнодорожного полотна, телефонную и телеграфную связь. Движение вражеских поездов было сорвано на пятнадцать суток. По крайней мере двести пятьдесят — триста эшелонов недодали немцы своему фронту.

В этой операции принял участие и словацкий офицер Мартин. Потом мы отправили Мартина и его солдат на Большую Землю. Там словаки вступили в корпус генерала Свободы, и в августе 1944 года, когда на родине Мартина вспыхнуло восстание против немецких захватчиков и предательского правительства Тиссо, он спрыгнул на парашюте к своим землякам.

Наши партизанские соединения оказали братскую помощь словацким повстанцам. Дезорганизуя коммуникации врага, нарушая работу его тыловых учреждений, советские партизаны с боями двинулись на запад.

В марте 1945 года в районе Липтова Градка часть их соединилась с войсками 4-го Украинского фронта. В солнечный весенний день двигались мы по улицам Липтова Градка. В доме, где расположился наш штаб, собрались советские и чехословацкие партизанские командиры. Здесь были генерал-майор Асмолов, Жижко Брянский, Егоров, Беляк, Сычанский, Шарап, — русские и украинцы, словаки и чехи. Здесь я увидел и Мартина. Он был теперь в чине подполковника и командовал партизанской бригадой.

— Спасибо вам, товарищ генерал-майор, — сказал мне Мартин (а говорил он теперь по-русски превосходно). — Благодарю за все! Брянские партизаны научили меня воевать. Помните нашу операцию по разрушению дороги?

Эту встречу в Липтовом Градке я воспринял как символ той огромной роли, которую сыграли советские люди в развитии повсеместного массового партизанского движения. Наша борьба не только вдохновляла народы, подпавшие под фашистское иго, но и вооружала их конкретным боевым опытом, накопленным в трудные сорок первый — сорок второй годы. Мартин олицетворял живую братскую связь между партизанами славянских народов.

В тот же день, 22 мая 1942 года, донесение об успешно проведенной операции было направлено в Главный штаб брянских партизан Емлютину и Бондаренко. Вскоре нам передали приветствие и благодарность Военного совета Брянского фронта:

«Военный совет фронта гордится вашей стойкостью, мужеством и упорством в борьбе с немецкими извергами. Ваши смелые и блестящие операции и боевые подвиги стали достоянием личного состава фронта. Эти подвиги еще больше поднимают наступательный порыв бойцов, командиров, политработников. Сильнее удар по врагу! Беспощадно уничтожайте орды фашистов! Мы со своей стороны приложим все силы к тому, чтобы быстрее соединиться с вами и общими силами с честью и славой выполнить задачу, поставленную нашим любимым наркомом и вождем народов товарищем Сталиным — разгромить врага и очистить нашу Советскую землю от немецких оккупантов.

Военный совет фронта».

Спустя год операция по захвату дороги на значительном участке и выводу ее из строя получила название «рельсовая война». Наибольшее распространение «рельсовая война» получила в Белоруссии. Но в то время в Брянском лесу этого термина мы еще не знали. Это была первая такая операция, и характерная ее особенность состояла в том, что она проходила во взаимодействии с авиацией Красной Армии и при самом широком участии народа.

«ПАРТИЗАНСКАЯ ПРАВДА»

Через несколько дней после разгрома дороги меня и Тарасова вызвали в штаб объединенных отрядов.

Перед отъездом мы наведались в наш госпиталь в Гавани, где лежали заболевший. Гуторов и бойцы, раненные в последней операции. Госпиталь размещался в бывшей конторе лесхоза и был неплохо оборудован, — все раненые имели отдельные койки-топчаны.

Тарасов торжественно объявил товарищам, что все они представлены к правительственным наградам.

На паре лошадей, запряженных в повозку на железном ходу, мы с Тарасовым из Гавани выехали в Гуры. Моросил дождик, дул холодный ветер, лошади скользили, нас забрасывало грязью с колес.

— Вот земли-то сколько завоевали: едешь, едешь — и конца нет, — говорил словоохотливый ездовой.

В Монастырище мы остановились покормить лошадей. Здесь нас догнал Кузьмин. Из Монастырища поехали все вместе. К вечеру добрались до Гнилева, отмахав сорок километров. В этом селе мы оставили повозку и лошадей. Дальше пришлось следовать в лодках. Гуры находились на левой стороне Десны, чуть ниже по течению. В Гурах, в большом деревянном доме, разместился «Штаб объединенных партизанских отрядов группы западных районов области», как теперь официально именовалось объединение. Нас встретили Алешинский, Бондаренко и Емлютин.

Мой доклад состоялся на другой день.

После доклада Алешинский задержал меня и сказал:

— Командную работу тебе пока придется оставить.

— То есть как оставить? Что это значит?

— Это значит, что командную работу придется оставить, а политической заняться.

Бондаренко уточнил:

— То есть заниматься тем же самым, чем ты занимался прежде, только в больших масштабах, точнее сказать, командно-политической…

— Да-да. Словом, Выгоничи пора оставить. Бондаренко тебя облюбовал. Вот приказ штаба фронта и решение Орловского обкома партии о назначении тебя заместителем комиссара объединения.

И вот я в новой должности. С чего начинать? Должен признаться, что, приступив к своим новым обязанностям, я прежде всего решил удовлетворить нужды Тарасова в вооружении и в табаке.

— Своя рубашка ближе к телу, — засмеялся Бондаренко, осматривая то, что я отложил для Тарасова. — Будешь теперь все совать выгоничским отрядам! Имей в виду, рубашка твоя теперь стала раз в двадцать шире.

Как бы то ни было, а для Тарасова мне удалось «вырвать» противотанковое ружье, два пулемета, боеприпасы, несколько приборов «бармит» и, конечно, табаку.

В тот же день мы распростились с Тарасовым. Он, взвалив на плечо ПТР и нагрузив выделенных ему на помощь партизан, пошел к Десне. Я долго смотрел ему вслед, пока его плотную, рослую фигуру не скрыл кустарник. И не заметил, как ко мне подошел какой-то человек.

— На Выгоничи смотрите? Далеко Выгоничи, отсюда не видать, — сказал он.

Протянув мне руку, он представился:

— Коротков, Николай Петрович, редактор газеты. Будем знакомы.

Нужно сказать, что 23 мая в глубоком вражеском тылу вышел первый номер газеты «Партизанская правда». Небольшая газета, на две странички полулиста, не блистала полиграфическими ухищрениями. Но она печаталась здесь, в Брянском лесу, писала о наших, партизанских, делах, была живой свидетельницей наших успехов.

С интересом посмотрел я на Короткова. Так вот каков человек, делающий нашу газету!

— Не хотите ли посмотреть редакцию и типографию?

— С большим интересом, — ответил я, и мы пошли в лес.

В небольшой избушке, которую когда-то занимал лесник, помещались и редакция, и наборная, и типография.

В редакционной работе Короткову помогали молодые журналисты Бутов и тот самый Вася Росляков, с которым мы познакомились по рассказам Дарнева. Набирали газету молодые девушки Нюра и Аня. Печатный станок был самодельный, шрифта нехватало.

— Сперва набираем одну полосу, печатаем. Потом рассыпаем набор, разбираем шрифт и принимаемся за вторую полосу. У Ивана Первопечатника и то, наверное, лучше дело обстояло, — шутил Коротков.

Но как бы примитивно ни была оборудована типография, как ни мал был редакционный штат, наша «Партизанская правда» выходила регулярно и проникала в самые отдаленные партизанские углы.

После двух-трех вышедших номеров в редакцию газеты непрерывным потоком пошли письма, в которых партизаны делились опытом, рассказывали о своих славных делах и благодарили работников газеты за информацию.

«С могучих плеч «Партизанской правды» я теперь вижу весь мир. Спасибо, товарищи», — писал Андрей Баздеров из Выгонич. Исключительную роль сыграла наша газета и в разложении тыла врага, его войск.

В конце 1942 года нам предстояло разгромить гарнизон противника села Шилинка. Там находился штаб венгерского майора Парага. Вся грудь этого майора была увешана крестами за «великие» боевые заслуги. Параг открыто гордился тем, что именно он является основоположником и родоначальником фашистской идеологии в Венгрии, он же первый организовал в Венгрии фашистские банды. Все это соответствовало действительности. О причинах, вследствие которых он застрял в старом звании и должности, Параг, конечно, не распространялся. Венгры потом нам рассказали, что Параг в состоянии опьянения кому-то из начальства побил морду. Теперь он хотел выслужиться, подло истреблял мирных жителей, советских людей, посылал нам наглые листовки, угрожая разгромить нас и всех перевешать на соснах.

Параг готовил наступление на Брянские леса с юго-востока. Правда, на всякий случай храбрый майор возводил вокруг себя оборонительные сооружения. Окопные работы производил специальный батальон, наполовину сформированный из венгерских евреев, наполовину из ненадежных венгров. Они строили сооружения, минные поля от партизан, а своими телами разминировали партизанские минные поля. Мы узнали об их участи.

В Политотделе у нас работал венгерский коммунист Пауль Фельдеш. Переводчик, разведчик и хороший боец Пауль превосходно знал и психологию мадьярских солдат. «Партизанская правда» и Пауль бросили к венгерским солдатам и к солдатам рабочего батальона сотни листовок с призывами восстать против угнетателей и стать хозяевами положения. Солдаты ответили нам: «Вы обманываете». Развивать дипломатические отношения в нашу задачу не входило, да и времени не было. Убедить солдат в искренности наших намерений, как показали события, было значительно легче другими партизанскими методами.

Сорвать мероприятия врага, разгромить и уничтожить часть Парага было для нас делом чрезвычайной важности.

С фронтов до нас доходили хорошие вести. Настроение в отрядах было приподнятое, партизаны, напрягая силы, хотели всем, чем только они могли, помочь сталинградцам, преподнести подарок Родине, а лучшим подарком Родине тогда могли быть кровь врага, разгромленные гарнизоны, взорванные эшелоны и мосты в его тылу. На дороги во все концы вышли сотни подрывных групп. Готовились мы и к удару по шилинскому гарнизону.

Приближалась очередная годовщина Великой Октябрьской революции. В ночь на 22 октября 1942 года отряды партизанских бригад «За Родину» и «За власть Советов» напали на часть Парага…

Гарнизон был полностью разгромлен. Только убитыми противник потерял более двухсот солдат и офицеров. В числе убитых оказался и родоначальник фашизма, как он себя именовал, майор Параг. У него взяли документы и ордена. Партизаны захватили богатые трофеи и пленных.

Пленных доставили в деревню Красная Слобода. Их было около ста. Стояла сильная стужа, а пленные были в пилотках, одеты в какие-то коричневые плащи сверх шинелей, и сильно передрогли. Вид у пленников, прямо скажем, был жалкий, они, вероятно, еще не успели оправиться от страха, казались измученными, изнуренными, но многие, однако, пытались держаться стойко, даже вызывающе. Здоровые отказывались от пищи, а раненые от медицинской помощи, заявляя, что на тот свет явиться голодными и без перевязок им даже удобнее. Они были уверены, что их расстреляют. Они не верили ни одному нашему слову.

Пауль Фельдеш рассердился на своих соотечественников. Он не сдержался и стал кричать, называя их безумцами.

— Мне стыдно за вас перед советскими людьми, стыдно вот перед этим благородным человеком, — говорил Пауль, показывая на партизана с автоматом, который заботливо ухаживал за ранеными, переносил их, не обращая внимания на протесты. — Он возится с вами как с детьми, вместо того…

— Пал Палыч (так звали партизаны Фельдеша), — с укором обратился благородный человек к Паулю, — нехорошо этак. Вы должны помочь нам успокоить их, а вы кричите…

Это был партизан Иваныч, человек саженного роста с автоматом на широкой спине. В отряде он был командиром отделения автоматчиков. Всем составом своего отделения он сопровождал пленных в Красную Слободу прямо из Шилинки. Теперь, пока готовили для пленных помещения, он расположил их в затишье на опушке леса, развел костры, на одном из которых в огромном казане готовил для них завтрак. Иваныч ходил от одной группы пленных к другой, сдвинув кубанку на затылок, весело разговаривал, вернее размахивал большими руками, стараясь втолмачить что-то пленным, он то стучал кулаком себя в грудь, то тыкал им в грудь собеседника.

— Я колхозник — землю пахал, — объяснял Иваныч и скреб пятерней землю, изображая плуги. — Трактором, понимаешь? — продолжал он и крутил при этом в воздухе воображаемую баранку, громко рыча, мастерски подражая трактору. — А ты кто?

Венгры злобно смотрели на него непонимающими глазами и сторонились.

— Вот турки, — говорил он, сожалеюще разводя руками, — ничего не понимают. Ничего, скоро всему обучимся. Кто из вас по-мадьярски читать умеет? — спрашивал Иваныч, как будто те, к кому он обращался, были другой национальности. — Листовки вот от нашей «Партизанской правды». Понимаете?.. — Правды.

— Удивительно, — сказал Пауль, взглянув на меня. — Вы видели его в бою?.. У него на руках умер его товарищ, сраженный пулей, выпущенной в него, может быть, даже одним из этих негодяев. В Устари у него они же повесили жену, мать и бросили в огонь отца… Он был страшен в своей мести там, в бою, казалось, он весь этот мир, — показал Пауль на венгров, — весь этот мир изрешетит из своего автомата, задушит своими руками… И вот уже отошел… Не-ет, они не такие…

Фельдеш перевел свои слова венграм. Они молчали.

— Чудак вы, Пал Палыч, — сказал Иваныч, — то там, а это — тут… Там надо мстить, а тут для меня самое дорогое — правду им рассказать. Вот что главное. Поймут же когда-нибудь, поди…

Он подошел к высокому худощавому солдату с выхоленными усиками и подал ему листовку.

— На, друг, читай да ума набирайся.

«Друг» взял листовку, смял и тут же бросил.

— Темный человек, — пробасил Иваныч, пожав плечами.

Темный человек оказался доктором юридических наук. Это был Неваи Ласло из Будапешта. Около года он уже был в армии, но все еще оставался рядовым, несмотря на звание и степень ученого.

Мы узнали, что среди пленных сорок человек относятся к категории так называемых «неполноценных» венгров. Они были с желтыми повязками на левом рукаве, чем, собственно, и отличались от всех остальных. Мы спросили их — не желают ли они отделиться от «полноценных» венгров в особую группу. Они отказались.

— Почему? — спросил я.

— Мы не считаем себя хуже их, так же как не считаем себя лучше. Мы сыны Венгрии, — ответил за всех один из врачей.

— Почему же они вас считают людьми низшей расы?

— Нет, не они считают.

— Кто же?

— Параг считал.

— Параг? — переспросил вдруг Иваныч. — Что же вы нам раньше не сказали? Мы бы этого самого вашего Парага давно уже на тот свет спровадили… Эх ты, доктор, доктор. Шевелить надо своей ученой мозгой-то. А Хорти? Да мало ли у вас гадости всякой. — Фашизм ваш хозяин-то, вот кто, а голова его — Гитлер. Вот когда до Берлина доберемся, тогда у вас будет порядок…

Условия пленным мы создали в силу наших возможностей неплохие. Все они помылись в нашей партизанской жарко натопленной бане и прожарили одежду в «дезкамере».

Двое суток они ждали расстрела, потом, видимо, надоело ждать. Они стали просить газет. Пауль читал им «Партизанскую правду» и свежие газеты с Большой Земли. Люди стали понемногу веселеть. Иваныч однажды сказал им:

— Не скушно вам без работы-то?

— Скучно. Давайте нам любую работу.

— Ну работа тут у нас одна: фашистов бить. Как на этот счет думаете?

Охотников пока не нашлось. После того, как мы с Паулем закончили официальный допрос пленных и разговоры с каждым в отдельности, мы провели с ними что-то вроде общего собрания. Языки развязывались. Работники редакции выпустили специальный номер «Партизанской правды» и листок с рассказами пленных. Это их приятно взволновало. Венгры выразили желание извиниться перед своими соотечественниками с желтым и повязками на рукавах за идиотские порядки в их стране и восстановить равноправие и единство между собой. Открылся митинг, многие произносили волнующие речи, полные горячей благодарности партизанам. Потом все выстроились. Евреи и «скомпрометировавшие» себя венгры сорвали повязки, бросили их, и мадьяры первыми стали втаптывать повязки в землю. Над толпой взлетели пилотки, раздались возгласы приветствий. Люди трогательно обнимали друг друга и целовались.

Неваи Ласло взобрался вдруг на какой-то ящик и произнес речь. Я видел в нем совершенно преобразившегося человека — живого, энергичного, оратора, который может зажечь сердца толпы. «Да здравствует СССР! Да здравствует свободная Венгрия! Смерть фашизму!» — перевел мне Пауль заключительные слова речи Неваи Ласло. Он первым предложил всем своим соотечественникам не считать себя пленными, а влиться в семью советских партизан, чтобы вместе вести борьбу с общим врагом.

Прошло немного времени. Я взял Неваи Ласло на работу в Политотдел. Он провел очень большую работу и оказал нам огромную помощь в нашей пропагандистской деятельности в тылу врага, особенно в деятельности по разложению войск противника. Он хорошо владел пером и сочинял уже вместе с Паулем Фельдешем замечательные листовки, персональные записки к знакомым, воззвания на венгерском языке. Он же размножал их и на машинке, и в нашей специальной портативной типографии.

Неваи Ласло написал даже брошюру, разоблачающую фашистскую клику Венгрии, предателей народа. В большом разделе брошюры он рассказывал правду о советских партизанах и Советской стране. Мы издали эту брошюру, один экземпляр ее еще и до сих пор хранится в моих архивах.

Трех крупных специалистов из Будапешта, которые производили особенно хорошее впечатление своей безукоризненной преданностью нам (они с первых дней включились в борьбу и приняли участие в ряде боев), мы скоро переправили в Москву по просьбе товарищей. Их там, безусловно, могли лучше использовать, чем мы.

Не могу не рассказать еще об одном человеке из этой партии пленных — о докторе Ковш Реже, рождения 1915 года. Это был военный врач, терапевт и хирург. За несколько дней до того как попасть в плен, он отметил день своего рождения. Ему исполнилось двадцать семь лет. Это был смуглый, с широкими изогнутыми бровями и с выразительным задумчивым лицом человек. В отличие от других он казался очень печальным и кротким, на все поставленные ему вопросы отвечал глубоко вздыхая, точно вся тяжесть вины за все преступления человечества лежит только на его совести…

— Зачем, кому нужна эта война, скажите? — спрашивал Ковш Реже. — За что убивают людей?

Иваныч присутствовал при разговоре и ответил ему:

— Об этом вы спросите себя, Хорти и Гитлера.

— Я не фашист. Я — честный человек, как и все добрые люди. А война — это безумие фашистов. Фашизм — это гангрена, поражающая организм человеческого общества….

— И на том спасибо, господин доктор, — перебил его Иваныч. — Но вы солдат, солдат армии фашизма! — вот дело-то какое…

— Не будь я врачом, я давно бы бежал в Швейцарию… — угрюмо ответил Ковш Реже. — А поскольку я попал в армию, я обязан лечить соотечественников…

— Бежать, значит, в Швейцарию и делу конец… Ну, а если эта самая гангрена и туда дойдет, в эту самую Швейцарию, если она уже не там? Тогда как?

Ковш Реже пожимал плечами.

— Вы вот доктор, хирург, кажись, что бы вы нам посоветовали против гангрены фашизма? — продолжал Иваныч.

— Вводите инъекции, — ответил Реже.

Фельдеша точно кто иголкой ткнул. Он вскочил, громко по-венгерски выругался, быстрым движением руки стукнул Реже по голове, нахлобучив пилотку, сидевшую на затылке, ему на глаза. Потом долго что-то горячо доказывал доктору, поправлявшему пилотку, и стучал пальцем себе по лбу.

— Дурак, — сказал в заключение Фельдеш по-русски. Ковш Реже виновато ухмылялся, приводил в порядок пилотку. Мы пошли, оставив пленных с Иванычем.

Между тем Ковш Реже, судя по его осведомленности, был человеком весьма наблюдательным и не таким бесхребетным, каким казался на первый взгляд. До сих пор у меня сохранилась запись разговора с ним по интересующим нас вопросам — морального состояния армии. Он рассказал нам несколько фактов.

«В конце августа 1942 года, — рассказывал Ковш Реже, — два батальона 38-го венгерского полка были переброшены из Суземки в лес для борьбы с партизанами.

По возвращении этих батальонов в Суземку стало известно, что они имели большие потери в людском составе, за что командир 38-го полка подполковник Курц был отстранен от командования, а вместо него назначен подполковник Хамалаи.

Офицеры почти все требовали немедленной отправки их на родину, заявляя, что война с Россией бессмысленна, что здесь они скорее погибнут или переродятся в коммунистов, чем победят. Настроение солдат — еще хуже, и боеспособность стрелковой венгерской дивизии низкая. Солдатам еще в начале войны обещали через шесть месяцев вернуть их домой, но прошло больше года, и уже никто не верит, что останется в живых. После неудачных боев с партизанами между солдатами происходят ссоры. Венгерцы обвиняют в трусости румын (трансильванцев), а те венгерцев. Солдаты русины из Закарпатской Руси верят в победу Красной Армии. Они не хотят воевать, но говорят — необходимо немножко потерпеть, сейчас нет условий бросить оружие или воспользоваться им в своих интересах».

Эти данные представляли для нас огромную ценность, и мы диференцировали свою работу по разложению противника.

Я предложил Ковшу Реже обслуживать своих раненых соотечественников. Мы дали ему бинты и медикаменты. Надо сказать, раны у товарищей Реже были серьезные, гноились, и если гной попадал на руку врача, то на руке у него тоже образовывался нарыв. Реже усердно лечил соотечественников.

Вскоре, однако, Ковш Реже пожелал пойти в русский отряд. Он говорил, что он доктор, хирург и хочет у русских научиться «хирургическим способом лечить фашистскую гангрену». Просьбу его удовлетворили. Он был хорошим хирургом и превосходным бойцом. Быстро Ковш Реже организовал медицинскую службу. Вместе с тем не хотел он пропускать и ни одной боевой операции.

В одном из боев он сам убил немецкого офицера и взял трофеи, не побрезговав теплой одеждой врага. Он до зубов вооружился (завел два пистолета и автомат) и добротно оделся.

Интересно сложилась судьба его. Ковш Реже находился в партизанском отряде имени Дзержинского до июньских событий 1943 года, то есть до первого похода на брянских партизан генерала Борнеманна. В одном из боев он был тяжело ранен и застрял в болоте. Его подобрали женщины, прятавшиеся в лесу, и укрыли было. Но гитлеровцы провели на этом участке облаву. Вместе с мирным населением они загнали в лагерь и Ковша Реже, где он и затерялся. Вместе со всеми его погрузили в телячий вагон и повезли в Германию. В дороге Ковш Реже не растерялся. К тому времени он сумел подлечиться. Советские люди подкрепили его, чем могли, и организовали ему побег. На пути в Германию на полном ходу поезда он выбросился из вагона, бежал… Вскоре он опять разыскал партизан. Ковш Реже попал к белорусским партизанам и был у них до конца партизанской войны врачом и бойцом.

…Прошло совсем немного времени после шилинского боя, и все попавшие к нам в плен венгры пожелали стать партизанами. Мы создали из них особую группу отряда имени Дзержинского. Долгое время они ходили на боевые операции как рядовые бойцы. Но нам понадобились переводчики, пропагандисты, врачи. Часть венгров получила в отрядах работу по специальности, а другая — должна была переквалифицироваться в пропагандистов.

Все листовки, составленные при участии доктора, воззвания Неваи Ласло, ставшего активным агитатором против фашизма, бывших пленных и их личные письма знакомым «Партизанская правда» помещала на своих страницах и засылала венгерским солдатам.

Помню интересный случай доставки листовок венграм, инициаторами которого были тоже «Партизанская правда» и политотдельцы.

В одном из боев мы опять захватили пленных венгров. Один из них был тяжело ранен в обе ноги. Раненому солдату угрожала смерть, но врачи спасли ему жизнь. Левая нога была выше колена ампутирована, а правая сохранена. Когда солдат почувствовал себя совсем хорошо, мы спросили его — хочет ли он вернуться в свою часть.

— Если предложение не шутка, то я не возражал бы, потому что из части я надеюсь попасть на родину, — ответил он, и согласился доставить солдатам наши листовки. Откровенно говоря, мы не были уверены в успехе нашей затеи — и пошли на некоторый риск: «Что будет, испытаем».

Запрягли в санную повозку белую лошадь — спокойнее ее в крае не было. Мадьяра бережно уложили в повозку, одели его тепло, укутали тулупом, и наши разведчики днем, с белым флагом на шесте, направились к линии обороны венгров.

Венгерские солдаты, как только заметили приближающуюся повозку, открыли по ней огонь, но, заметив белый флаг, прекратили стрельбу и стали пристально наблюдать. Разведчики, не доезжая до линии обороны венгров метров 20–25, сошли с повозки, крикнули мадьярам: «Принимайте подарок!» — стегнули лошадь кнутом и вернулись к себе. Лошадь продвинулась вперед еще метров пять и… встала как вкопанная, робко озираясь назад. Белый флаг полоскался над ней.

Венгры молчали, но к повозке итти не решались, думая, видимо, что она заминирована. А лошадь стояла себе, не возвращаясь назад и не продвигаясь вперед. Так прошло времени около двадцати — тридцати минут.

Раненому, вероятно, стало холодно, он начал громко кричать что-то по-венгерски. Когда раненый поднял крик, из окопа показался солдат и медленно пошел к повозке. Он долго не решался подойти, переговариваясь с раненым на расстоянии.

Потом он решительно рванулся к повозке, подбежав, нагнулся к раненому. Вскоре повозку облепили мадьярские солдаты. Они уже не маскировались, а толпились вокруг саней, хватали наши листовки, собирались группами, читали…

Мы решили до конца проверить возможность осуществления нашей затеи с доставкой таким способом корреспонденции.

На следующий день к вечеру венгры, таким же способом, но без посредника, переслали нам почту. Они благодарили партизан за спасение их коллеги и за хорошее отношение к пленным: они прислали нам свои сигареты, табак, газеты, сладости.

Так белая лошадь после этого курсировала туда и обратно несколько раз до тех пор, пока в 35-м венгерском полку не начались аресты солдат за связь с партизанами. Эти аресты тоже служили на пользу нам и в ущерб врагам. Настроение вражеских солдат менялось. 8 января 1943 года во время одного из арестов «гонведов», третьего батальона 35-го пехотного полка 108-й венгерской дивизии, в селе Улица солдат Неймет Юзеф в упор выстрелил в своего офицера, капитана Фекете Яноша. Воспользовавшись замешательством, он стал на лыжи и бежал. На следующий день Неймет Юзеф пришел с оружием к нам, к партизанам. Такие случаи были нередки.

… Между прочим, в одной из кип газет, доставленной нам «исторической» лошадью от венгров, было несколько номеров старой, правда, газеты «Таборе Уншаг». В номере от 25/VII 1942 года корреспондент Барань Карай писал о партизанах Брянских лесов.

«Глухой Брянский лес, его поляны дают партизанам возможность построить в глубине аэродром. С этого тайного аэродрома каждую ночь поднимаются три бомбардировщика. Наши блиндажи железнодорожной охраны они не трогают, а бомбят город Брянск и возвращаются на тайный аэродром. Из города Москвы каждую ночь по расписанию прилетают машины… Эти машины привозят боеприпасы и питание в лес, окруженный партизанами. Самолеты бросают не только бомбы, но и листовки. Пропаганда партизан сильная. В листовках партизаны Ворошилова утверждают свою правду и гордо заявляют, что нам их никогда не победить. Но эти солдаты темноты и не догадываются, что горючее — бензин — скоро исчезнет и бомбардировщики подниматься не смогут. Пока партизаны имеют бомбы… потому что Брянский лес полон боеприпасов… Но этих запасов надолго нехватит».

Так Барань-Карай утешал себя и читателей летом, но уже 26 сентября 1942 года тот же Барань-Карай сообщал читателям, что партизаны неуловимы.

«Утренний патруль против партизан, — писал он. — Тревога! Солдаты двух рот через минуту идут в атаку на партизан, которые опять, как и ежедневно, напали на караулы, охраняющие Брянскую железную дорогу. Мы переходим через болото до опушки леса, развертываемся в цепь и прочесываем лес. Мы подошли ко второй опушке леса, а отсюда, из района, охраняемого одной ротой, старший лейтенант позвонил командиру полка и доложил, что во время прочесывания леса ничего не отмечено, а командир полка ему ответил, что в то время, когда мы чистили лес, на расстоянии одного-полутора километра от того места, где мы проходили, партизаны взорвали железную дорогу… Мы опять прочесывали лес на расстоянии восьми километров и не можем объяснить, как партизаны взорвали железную дорогу. Старший лейтенант объясняет, что так бывает каждый день, и эта борьба действует на нервы».

…Освобожденная нами группа венгров получила возможность вступить в борьбу с фашизмом и принесла партизанам большую пользу не только в боевых делах, но и в усилении нашей пропаганды и агитации среди войск врага, расширила и обогатила наши познания врага.

О том, научилась ли чему-нибудь венгерская группа солдат и офицеров у советских людей в Брянских лесах, мне говорить трудно. Думаю — да, научилась ненависти к фашизму и борьбе с ним. Но теперь, когда Венгрия, освобожденная Советской Армией от фашизма, вышла на широкую дорогу демократии и социализма, с чувством особого удовлетворения я вспоминаю нашу тяжелую партизанскую борьбу. Вспоминаю Пауля Фельдеша, и Неваи Ласло, и Ковша Реже, и десятки других венгров, встреченных мной, и Иваныча, и «Партизанскую правду», которая еще тогда указывала венграм единственно правильный путь выхода из тупика.

В МОСКВУ

Создание в глубоком тылу врага мощной партизанской армии с централизованным руководством, вдохновляемой великими научно-революционными идеями, — явление небывалое в истории войн. Но еще удивительнее то, что эта партизанская армия восстановила в самой сердцевине оккупированной территории ту форму власти, которую она отстаивала от врага. Всюду, куда ни ступала нога партизана, по инициативе самого населения, оживали органы советской власти. Колхозники начинали сеять хлеб, открывались советские больницы, приступали к работе исполнительные комитеты, суды, учителя готовились открывать школы. Все советские установления охранялись группами самообороны, организованными из числа гражданского населения.

Ко всему этому, в глубоком немецком тылу мы провели две конференции — партийную и общепартизанскую. И это, как мне кажется, также можно назвать явлением небывалым в истории.

Лесную деревушку Гуры, где размещался штаб объединенных партизанских отрядов Брянщины, партизаны прозвали «Москвой». Как обычный крупный войсковой штаб, наш партизанский центр был оборудован узлом связи. Телефонные линии вели ко всем южным партизанским отрядам. Общее протяжение проводов достигало шестисот километров. С отрядами, расположенными на севере, и со штабом фронта мы поддерживали теперь постоянную радиосвязь — в нашем распоряжении имелось около сорока радиостанций.

Каждую ночь на наши лесные аэродромы прибывало до двадцати транспортных самолетов. Они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты, почту. На Большую Землю они вывозили раненых и документальные материалы, требующиеся Ставке или Штабу фронта.

В нашей «Москве» работали курсы подрывников и командиров, насчитывающие около двухсот пятидесяти курсантов (я на этих курсах читал тактику диверсии и лекции по истории партии).

Сюда, в нашу партизанскую столицу, 5 июня съехались делегаты от всех партийных партизанских организаций. Около четырех тысяч коммунистов насчитывали к тому времени наши партийные ряды. На конференцию в Гуры прибыло сто восемьдесят делегатов.

Хорошо запомнился мне этот день, когда я снова встретился со своими друзьями-выгоничевцами — Мажукиным, Фильковским и Тарасовым. Не знаю, потому ли, что все они, так же как и я, испытывали радостный подъем по случаю такого важного события, потому ли, что боевые успехи и ясные перспективы на будущее окрыляли их, но и Мажукин, и Фильковский, и Тарасов казались мне помолодевшими.

Ни одно здание в Гурах не могло вместить всех собравшихся. Поэтому конференция проходила на лесной поляне, усеянной распустившимися ландышами.

Километрах в пяти от того места, где полукругом возле стола президиума расположились делегаты, шел бой. Немцы после недельной передышки возобновили атаки на партизанский район, и теперь за Десной вторые сутки упорно, но безуспешно пытались выбить наши отряды из села Радутиио, вблизи Трубчевска. Все время, пока длилась конференция, не смолкал гул артиллерийской канонады.

С докладом о создании штаба объединенных партизанских отрядов и усилении боевой деятельности выступил Алексей Дмитриевич Бондаренко.

— Немцы хотят нам помешать, говорил он, приподнимая палец и приглашая прислушаться к артиллерийскому гулу, — но это им не удастся. Еще совсем недавно мы иначе чувствовали бы себя в такой близи от боевых действий. Кое у кого, наверное, кулаки бы чесались подраться. А сейчас мы с вами спокойно продолжаем совещание, зная, что вашу оборону противник не одолеет. Невзгоды и трудности организационного периода далеко позади. Мы уже не разрозненные одиночки или группы смельчаков, а монолитная партизанская армия…

Бондаренко говорил о новых задачах брянских партизан, об особом положении партизанских баз в Брянском, лесу в связи с возможной организацией рейдов в глубокий тыл врага. Он раскрывал перед нами волнующие перспективы. Когда Бондаренко заговорил о роли партийных организаций и отдельных коммунистов, Суслин, который должен был выступать вторым, написал ему записку;

«Не вторгайся в область моего доклада».

Я сидел за столом президиума рядом с Суслиным и видел, что он писал. И усмехнулся про себя, вспомнив, как Суслин поссорился с нами, выгоничевцами, когда наши хлопцы забрели однажды в Навлинский район. Суслин оставался верен себе.

Усмехнулся и Бондаренко, прочитав записку Суслина, но по другому поводу.

— Суслин боится, что я отнимаю у него кусок хлеба, — шутливо сказал он, пробежав записку. — Не беспокойся, товарищ Суслин. Не помешает лишний раз напомнить собравшимся, что Партизанское движение в тех размерах, каких оно достигло, есть дело рук партии, руководящей всем советским народом. Я хочу напомнить товарищам также о той огромной помощи, которую нам оказывает советский народ оружием, патронами, толом, медикаментами. И это обязывает нас драться еще лучше, еще решительнее уничтожать врага.

В это время в мою грудь ударила скомканная бумажка. Я развернул ее. В записке говорилось: «Василий Андреевич, спасибо тебе за автоматы, теперь подбрось нам побольше тола. Большие дела хотим делать. Умоляем втроем, не то дружба врозь. Фильковский, Мажукин, Тарасов. Взгляни на нас. Видишь, вот они — мы».

Отыскав глазами друзей, я в ответ на их просьбу незаметно для других показал кукиш. Над головами делегатов тотчас поднялось три могучих выгоничевских кулака. Бондаренко заметил нашу мимическую перебранку.

— Да, товарищи, кстати о требованиях на боеприпасы. Потребности наши растут с каждым днем, но не следует забывать, что мы партизаны и ведем войну специфическую: без флангов, без тыла в чисто военном понимании этого слова, без интендантства и служб обеспечения. Воевать мы обязаны прежде всего оружием врага. Поэтому товарищам выгоничевцам я бы не советовал наседать на Андреева, он и так по дружбе дал им свыше головы.

Затем Бондаренко представил делегатам конференции товарищей, которые вошли в состав штаба объединения. Емлютин, Гоголюк, я и другие по очереди поднимались со своих мест и, хотя многие нас хорошо знали, сообщали о себе краткие биографические сведения.

После доклада Бондаренко взял слово Суслин. Он говорил о коммунистах, возглавлявших партизанские отряды, воодушевлявших людей на борьбу, о рядовых бойцах, совершавших легендарные подвиги. Он рассказал о партизане Безгодове, который бросился под вражеский эшелон, когда поставленная им мина не сработала, и взорвал состав вместе с собой; о секретаре Комарического райкома партии Сидоренко, который, жертвуя собой, спас свой отряд от разгрома. Суслин призывал товарищей к самопожертвованию, к беззаветному служению своему трудному долгу, долгу коммунистов.

Слушая его, я вспоминал товарищей и друзей, с которыми свела меня судьба за эти месяцы войны. Где они теперь? Живы ли? На каких фронтах сражаются? Вспомнил Томаша и Хусаина. Тогда я не мог предполагать, что и с Томашом и с Хусаином я встречусь в мае 1943 года на Украине.

Вспомнил Рысакова. Каждый из них служил нашему общему делу. И я вспоминал о них так же, как Суслин о Безгодове, — с благодарностью и восхищением.

Примерно через полтора месяца в жаркий августовский день состоялась вторая конференция во вражеском тылу, в центре освобожденных партизанских районов, — общепартизанская конференция.

Она проходила торжественно. Мы уже знали, что группу наших товарищей вызывают на Большую Землю.

На общепартизанскую конференцию прибыли представители курских, украинских и белорусских партизан. В боевых заставах, охранявших наше собрание, на этот раз находились два немецких танка; отряд объединения отбил их у врага в недавнем бою.

К поляне вела узкая аллея, усаженная старыми березами. При входе на поляну возвышалась зеленая арка с портретами товарища Сталина и членов Политбюро. Портреты рисовали художники-партизаны. Были у нас теперь и такие.

По поручению областного комитета партии конференцию открыл Бондаренко. Сидор Артемьевич Ковпак, прибывший с делегацией украинских партизан, предложил избрать в почетный президиум весь состав Политбюро ЦК ВКП(б), а товарища Сталина нашим почетным председателем.

Когда стихли аплодисменты и возгласы одобрения, Ковпак предложил на своем чудесном, словно улыбающемся украинском языке:

— И еще я предлагаю избрать товарища Сталина делегатом конференции и послать ему вот такой мандат, — и Сидор Артемьевич поднял над головой делегатское удостоверение.

В тот же вечер транспортный самолет, возвращавшийся на Большую Землю, доставил в Москву почту, среди которой был рапорт товарищу Сталину и мандат № 1. В нем говорилось:

Закончилась конференция выступлением партизанского ансамбля песни и пляски. На поляну въехали два громоздких немецких грузовика (тоже с боем захваченные у гитлеровцев); борты их откинули, образовав таким образом площадку для выступлений. Артиллерист из отряда Суземцева, которого мы все знали, наряженный в какой-то фантастический костюм из немецко-мадьярского обмундирования, под аккомпанемент двух баянов запел, отбивая чечетку:

С заходом солнца делегаты разъехались по своим отрядам. А спустя несколько дней мы провожали группу партизанских командиров на Большую Землю. Их вызывали секретарь обкома Матвеев и начальник Центрального штаба партизанского движения Пономаренко. Мы не знали, с какой целью вызывают наших командиров, но что-то подсказывало нам, что они встретятся с товарищем Сталиным. И мы действительно не ошиблись.

Ночью мы все собрались на партизанском аэродроме у деревни Ворки. Горели сигнальные костры. Молча стояли мы на краю широкого поля. Многое мне хотелось сказать улетавшим в Москву товарищам, но слова не шли на язык. Каждый из нас думал о своем в эти минуты, и, наверное, думы у всех нас были общие.

Вскоре донесся гул моторов. В звездном августовском небе появились две новые звезды: зеленая и красная. Летчик, определив, что самолет уже достиг партизанского аэродрома, зажег бортовые огни.

Самолет сделал два круга над сигнальными кострами и пошел на посадку.

Быстро наши бойцы выгрузили из него оружие и боеприпасы, и отлетающие начали занимать места. Такими они и запомнились мне на всю жизнь: в свете пылающих костров и в вихре, поднятом самолетными винтами, спокойные, бравые, взволнованные ожиданием предстоящей встречи.

Эта ночь была переломным рубежом в нашей партизанской борьбе.

Перебирая теперь в памяти последующие события, я особенно ясно ощущаю, какая значительная полоса жизни моей и моих товарищей началась в те минуты, когда наши посланцы один за другим поднимались по узкой, крутой лесенке на борт самолета.

.. Пройдет всего две недели, и мы будем встречать наших товарищей на этом же клеверном поле. Они прибудут в новом парадном обмундировании с петлицами родов войск, к которым принадлежали прежде, со знаками различия старших и средних офицеров, с новыми орденами и золотыми звездами героев. И мы узнаем, что все было так, как мы предчувствовали: наших командиров принимал товарищ Сталин в Кремле. Отзвуки этого события распространятся по всему народу и преисполнят чувством воодушевления партизанские сердца.

По всем направлениям из Брянского леса отряды партизан понесут в народ слово партии, слово Сталина. Его идею о превращении партизанского движения во всенародное мы претворим в жизнь. Из южного массива Брянского леса, из той части, где сходятся границы Российской федерации и Украинской республики, выйдут двухтысячные колонны легендарных отрядов Ковпака и Руднева, замечательных партизанских вожаков Сабурова и Богатыря. Они двинутся на Правобережную Украину, к Карпатам, за пределы нашей Родины. Возникнут новые очаги партизанского движения, шире разольется река народного гнева, и священная месть советских людей с сокрушительной силой обрушится на головы захватчиков.

А соединение брянских партизан станет еще могущественнее. Тридцать тысяч бойцов за дело народное будут сражаться в тылу врага. Они совершат славные дела, о которых я всегда буду вспоминать с гордостью. Я до конца жизни сохраню в своей памяти и уничтоженный мост через реку Навлю, когда мы в упор расстреляли десятки сгрудившихся на полустанках вражеских поездов; и сотни новых освобожденных сел; и взорванный в течение одной февральской ночи большой настил железной дороги Киев — Брянск; и обрушенные пролеты «Синего моста» через Десну; и сотни спущенных под откос эшелонов. Рельсовая война, начатая нами в мае 1942 года, развернется по всей территории Брянщины. Мы будем пользоваться уже не веревками и ломами, а усовершенствованными минами, доставленными с Большой Земли.

Потом наступит 1943 год. Март. В район Суземки прорвутся советские танки. Наши партизанские силы будут тогда уже так велики, что сумеют выполнить задачу по расширению прорыва. Но и это окажется лишь прологом непосредственного взаимодействия в период Орловско-Курской битвы…

В мае меня вызовут в Центральный штаб партизанского движения. Я снова пройду по улицам Москвы, с любовью и надеждой взгляну на кремлевские звезды, послушаю величавый бой курантов.

И снова отправлюсь в далекий путь.

Я обрету новых друзей — молдаванина Герасима Яковлевича Рудя — комиссара будущего соединения молдавских партизан, Макара Андреевича Кожухаря, моего заместителя, и других. Сначала нас будет всего двадцать пять человек. А спустя два месяца станет три тысячи. Из горстки коммунистов образуется мощная народная армия. По лесам Белоруссии, холмам и рекам Западной Украины, зеленым долинам Молдавии с жестокими боями пройдет это соединение. Еще более опытными, чем прежде, мы встретим на Украине старых друзей — Ковпака и Руднева, Сабурова и Богатыря.

А спустя два года в Праге, когда войска маршала Конева освободят чехословацкий народ от немецкого ига, я буду смотреть с высокой праздничной трибуны на площади Вацлава на ликующие толпы и вспоминать трудное время становления партизанской борьбы, время испытаний, неудач и бедствий, не угасивших веру в будущее, но, наоборот, породивших самоотреченный героизм, — то самое время, когда советский народ ценой неисчислимых жертв готовил великую победу.

Но все это было еще впереди. А в ту ночь на партизанском аэродроме с непередаваемым чувством волнения и надежды я смотрел, как в багровом свете костров четко вырисовывались на фоне готового рвануться вперед самолета фигуры Емлютина и Ковпака, которые садились последними.

Сидор Артемьевич повернулся к двери кабины, помахал нам рукой и крикнул, пересиливая гул моторов:

— До скорого свидания, хлопцы! Ждите с хорошими вестями!

Дверца самолета захлопнулась. В воздух врезалась зеленая ракета. Громче взревели моторы. Машина качнулась и пошла вдоль костров. Вот уже взмыла она в воздух над темным лесом, вот уже исчезли силуэты ее шасси, а мы, оставшиеся на партизанской земле, все смотрели в чистое ночное августовское небо и твердили про себя:

— До скорого свидания, товарищи!