Наша взяла

ГАНЬКА ВООРУЖАЕТСЯ

Ганька Хрущев, десятилетний сын рыбака, проживавшего на одной из приморских улиц города Темрюка, стащил у матери полпуда муки и запрятал в сарай.

В доме недоумевали.

— Шла я на базар,—рассказывала соседям Ганькина мать,— мука была в чулане, сама утром видела. Я ее еще на кирпичи положила, чтобы мыши мешок не прогрызли. Прихожу с базара — муки нет. Сказать бы, что никого дома не было, так нет же, муж из хаты не выходил и Ганька все время во дворе играл. Прямо навождение сатанинское да и только.

— А может быть сама куда-нибудь засунула да забыла? — интересовались соседи.

— Да нет-же. Вот, как сейчас помню, мука в чулане стояла...

— Чудеса...

— Может, быть ты, Михайло, шутки строишь?—обратилась она к мужу,— может быть подурить меня хочешь?

— Да иди ты от меня. Не трогал я твою муку!

— Ну, что ты скажешь! Как сквозь землю провалилась. Ганька!—крикнула она сына,—говори бесенок, может, ты муку стащил?

Ганька и глазом не моргнул.

— А на что она мне сдалась, ваша мука?

— Нельзя на вас дом оставить, черти. Этак у вас и хату из-под носа унесут. Ворон ловите, дурьи головы.

— Ну и публика.— разводил руками Михайло.—Ловко обстряпали. А я, мать, ни скрипу, ни стуку не слышал. Удивительно!

Когда стемнело, Ганька перетащил мешок с мукою в сад, а оттуда чужим двором к кузнецу Демьяну.

Демьян развязал меток, отсыпал муки на ладонь и подошел к лампочке.

— Что-то темноватая...

— Чего там темноватая. Мука хорошая, я знаю.

— Ну, уж ладно, шут с тобой, бери.

Кузнец порылся среди железного хлама и достал старый револьвер.

— На, держи.

— А пули?

— Хорош будешь и гак.

— Дяденька, так ты-ж обещал с пулями.

— А где я их возьму?

— Я у тебя в ящике видел.

— Там всего две.

— Так дай хоть две.

— Да бери уж. Смотри-ж, Ганька, если найдут,— на меня не указывай. Может еще пули попадутся, так я тебе еще дам.

— Эге, так я и попадусь. У меня никто не найдет. Ну. прощай, дядька.

Засунув за пазуху драгоценную ношу, Ганька той же дорогой отправился домой. Вырыв под сараем ямку, он закопал в нее револьвер, обвернув его предварительно бумагой и тряпками.

— Где тебе носило?— спросила мать.

— У Алешки был, - соврал Ганька.

— Ты мне вот еще походи по вечерам! Хоть бы ты, Михаила,—обратилась она к мужу,— сказал ему. Сам знаешь, время какое.

— Да время что,—сказал, задумавшись, рыбак.—Такое в народе творится, что ничего не поймешь. В Москве большевики, в Питере большевики, скрозь по Рассее большевики, а у нас какая-то заворожка. Где советы, а где атаманы... Ничего не поймешь.

— Довольно уже атаманов, последних скоро сшибем,— сказал старший сын, Виктор.—Вся Россия за Лениным идет и Кубань пойдет. Это, папаша, на Кубань сейчас вся дворянская дрянь съехалась да офицерье, вот они и мутят казаков,— и, понизив голос, Виктор добавил: наши отряд организуют, скоро выступим. Я, папаша, тоже пойду.

— Ну, вот, так мое сердце и чуяло,— заволновалась мать.— Без тебя там не обойдутся!? Чтоб ты мне об этом и заикаться нс смел. Хочешь, чтоб тебе голову снесли? И чего я такая несчастная?— залилась она слезами.— Хоть бы мать пожалел.

— Всех жалею, мамаша, всю бедноту жалею, оттого и иду. Довольно на нас паны поездили, пора ярмо это с себя скидать. А вы нс волнуйтесь, не всем же голову снесут, авось, с головой вернусь.

Отец молчал. Болело отцовское сердце, кажется, сам пошел бы за сына. А как его удержать? Как совестью покривишь? Дело правое, должен сын итти, должен.

— Итти-то иди, да разум с собой бери, Витька.

— И гы, старый хрен, туда же,— плакала мать.

— Не горюй, старуха, и я не каменный, и у меня сердце болит. Не у нас одних сыновья... Да и говорить бесполезно, не удержишь его все равно.

Легли все спать. Долго ворочалась мать с боку на бок, все вздыхала.

Когда старики уснули, Ганька, спавший рядом с Виктором, спросил его:

— Виктор, а когда вы выходить будете?

— Завтра ночью. А ты помалкивай, мать зря не тревожь.

— Виктор, а Виктор?

— Чего еще?

— И я с тобой...

— Очумел?

— Чего очумел? Наши ребята собираются.

— А вот как наладим вас хворостиной, так сразу дурь из головы вышибем. Кому вы там нужны? Под ногами только путаться будете.

— Ничего не путаться. Вон у Алешки винтовка есть.

— Где-ж он ее взял?

— Ага, тебе скажи, так ты отнимешь.

— Ну, ладно, спи. Мать и так убивается, а тут ты еще с глупостями лезешь.

Ганька умолк.

Минут через десять он опять обратился к брагу:

— Виктор?

— Ну?

— Возьми меня с собой.

Виктор ничего не ответил и повернулся на другой бок.

— Слышь, Виктор...

— Да ты чего спать не даешь?

— У меня тоже револьвер есть.

— Ну, так что-ж?

— Ну, и я пойду.

— Вот, сатана, пристал. Сам не спит и другому не дает. А револьвер завтра отберу.

— Как бы не так. Ты его сроду нс найдешь.

— Ох, ох, ох, грехи наши тяжкие,—вздыхала во сне мать...

Ганька умолк. Ясно, что Виктор его с собой не возьмет, а ведь еше утром ребята шушукались, что всех берут, лишь бы оружие было. Может, Виктор не верит, что у него револьвер есть?

— Виктор, слышь... У меня-ж настоящий револьвер и две пули...

Виктор крепко спал и не отзывался.

— Все равно пойду, - решил Ганька.

БОМБА

На другой день Ганька побежал к Алешке.

— Слышь, Алешка, а меня брат с собой не берет.

— А оружие есть?

— Есть револьвер.

— Патронов много?

— Два...- Да я разживусь еше. А ты идешь?

— И меня брат не берет. Я от него винтовку еле схоронил.

— Как же мы будем с тобой?

— Знаешь, Ганька, они пойдут, а мы позади. Когда они верст двадцать пройдут, тут мы и объявимся.

— Вот это ловко.

— А если опять прогонят, мы как будто домой пойдем, а там опять объявимся.

— Здорово, Алешка, ты придумал.

— А как наши начнут на неприятеля наступать, гут и мы с цепью пойдем.

— Знаешь, что? Возьмем с собой хлеба, рыбы сушеной да по смене белья.

— Слушай, Ганька, а где-б нам бомбу достать? Без бомбы, брат, плохо. Хорошо, как один на одни, а если на тебя десять человек нападут, что ты будешь с своим револьвером делать?

— Бомбу? У брата есть одна.

— Да и у моего есть одна, им тоже нужна. Нам бы еще где-нибудь раздобыть... Знаешь, что?

— Что?

— У моего дядьки штук двадцать есть. Нынче он их раздавать будет. Вот бы у него стащить, а?

— Ага, а как ты стащишь?

— А вот как: пойдем к дядьке. Я знаю, они у него за сундуком в ящике. Я зайду вперед и буду около ящика, поближе к бомбам держаться, а ты потом постучи и вызывай дядьку. Спроси — брат, мол, тут или нет. Дядька выйдет, а я тем временем одну бомбу за окно во двор тихонечко спущу. Дядька тебе скажет, что брата твоего у него нет, а тогда я дядьку позову в хату и буду просить его взять меня на фронт, а ты тем временем беги за хату, прячь бомбу за пазуху и айда. Ладно?

— Идет. А куда мне с бомбой бежать?

— Беги ко мне. Во дворе за амбаром подождешь.

Так мальчишки и сделали. Когда Алешка позвал дядьку в хату и стал просить его взять с собой в отряд, Ганька, как угорелый, мчался с бомбой за пазухой.

Взять Алешку с собой дядька, конечно, решительно отказался.

— А чья теперь бомба будет, твоя или моя?—спросил Алешку Ганька.

— Общая.

— А кто ее понесет?

— По-очередно. Версту ты, версту я.

— Я первый понесу.

— На жеребки. Кто вытянет жребий - тому первому. Жребий достался Ганьке.

— Чорт счастливый!—выругался Алешка.

— А у тебя зато винтовка.

— Да, тебе хорошо. Ты бомбу да револьвер спрятал, никто и не увидит, а винтовку куда спрячешь? Того и гляди отнимут.

— А мы ее травой да ветками обмотаем, да так и понесем, пока за город выйдем.

БОЛЬШЕВИЧКИ

В целом ряде станиц Кубани, в том числе и и станице, где жил Васька Журбин, все больше и больше распространялись слухи о надвигающихся большевиках.

Много разного говорили о них.

Беднота и все. кто жил своим трудом, ждали их с нетерпением. Они знали, что большевики это те, кто стоит за трудящихся и защищает их интересы. Атаманы, духовенство, купцы, богатые казаки и помещики, которые заставляли на себя работать бедных батраков и платили им за это ничтожные гроши,—словом, все, кто пользовался для своего благополучия чужим трудом и жил обманом, распускали о большевиках самые лживые слухи и приписывали им такие зверства, что даже подумать страшно.

— Не верьте большевикам.— говорил всем и каждому поп Евлампий,— большевики безбожники, злодеи, они убивают детей и стариков, поджигают церкви, всех грабят и бесчинствуют.

— Да, да, да,— поддакивали попу лавочники, богатеи, атаман и его друзья,— большевики — это не люди, а звери.

— И откуда они взялись?—тревожно спрашивала попадья.

— За грехи, мать, за грехи наши посылает нам господь сие испытание. Посты не соблюдаем, церковь посещаем плохо, начальство не почитаем.

Встревожились все, кому сладко жилось да мягко спалось.

— Идут, идут большевики,—ободряла бедноту Васькина мать,- идут наши заступнички, наши соколики. Поживем и мы теперь, как люди, довольно на нас поездили.

— А куда-ж та власть девалась, что царя сбросила?— спросила Анну Павлушкина мать.

— Как куда? Туда-ж девалась, куда и царь.

— Ничего я не разберу, Анна. Как же это так выходит, что солдаты помогали правительству царя с трона прогнать, а потом на это же правительство со штыками пошли? И рабочие тоже, и крестьянство тоже. Как это оно так все вышло?

— Да уж так вышло. Рассказала-б тебе, да сама толком во всем не разберусь, а есть один человек, который все разъяснить нам может...

— Кто-ж такой.

— Ильюшка.

— Какой Ильюшка?

Анна осторожно осмотрелась кругом, нет ли лишнего уха, и тихонько прошептала собеседнице:

— Ильюшка Глушин... Тут он...

— Да ну?

— Да, да. Из тюрьмы убежал, тут прячется. Так он все знает.. Голова! —Еще парнишкой был, гак всякие книжки читал. Только ты ни гу-гу...

— Ну, еще бы. Что я дура, чтоб зря языком трепать? Так ты говоришь, он все знает?

— Ага. Вот бы он нам все рассказал. Давай к нему сходим. Наши у него по ночам собираются, он им там все объясняет.

— Пойдем.

Помолчав, Анна еще больше понизила голос:

— А еще знаешь, что я тебе скажу...

— Чего?

— Вот чего: ты, как свой человек, должна знать. Наши большевиков поджидают и на всякий случай им подмогу готовят. Понимаешь?

— Смекаю.

— Отряд свой составляется. Оружие собирают. Красный флаг сделать хотели, да нигде такой материи нынче не сыщешь, так я. понимаешь, с подушки красную наволочку спорола и дала им.

— Ну, и молодец ты, баба.

— Так что-ж, пойдем нынче к Ильюшке-то?

— Конечно, пойдем. А где-ж он живет-то?

— А вот вечером приходи, сведу.

— Ладно, как стемнеет, ожидай, приду, а пока прощай. Анна. Прощай.

ПОДПОЛЬЕ

Над оврагом, пересекавшим станицу, тянулся огород казака Мироненко. За огородом шел кривой узенький переулочек, в конце которого стояла покосившаяся хатка вдовы Фоминой.

Старик Мироненко потерял на войне трех сыновей, продал половину своего плана и перебрался в маленькую хатку на своем огороде.

И за що я синив своих сгубив? —говорил он каждому.—Дурень я.

— А чем же ты, дедушка, виноват?—спрашивали его.

— А як же? Було-б мини, старому олуху, не пускать их на войну. Сынов убили, а що мини за то далы? И за кого они голову сложили? За панив? Тьфу! Щоб воны, ти паны, повыздыхалы! Як бы я был молодым, я б усим панам головы посшибал, хай им лихо, щоб воны сказылись, бисови души’ Мало того, что сынов потерял, да ще мать старуха с горя померла. И я теперь, як сыч, один. Що мини осталось? Одна утиха: проклинать всих панив, царив, генералив, попив и всю черну хмару.

— А ты, дед, не большевик?—с язвительной улыбочкой спрашивали его лавочники и кулаки.

— Ничого я не знаю, що це за большевики, а як воны таки-ж, як я, то, мабудь и я большевик.

— Моли бога, что старый, а то тебя за эти слова, дедуся, па вишалку.

— Чхал я на вашу вишалку. Вишайте, хоть сейчас. Никого я не боюсь—ни бога, ни чорта, ни вас.

Вот каков был дед Мироненко.

Вдова Фомина, или, как ее называли, Фомичиха, тоже жила одинокой. Ходила она на поденную работу, кому хату помазать, кому белье постирать. Дед Мироненко давал ей из своего огорода картофель, капусту, бураки, а Фомичиха за то деду обед готовила, рубахи ветхие латала и обстирывала.

Хорошо они жили, по-соседски. Помогали друг другу. Да и горе было общее: у Фомичихи тоже единственного сына убили.

Не на войне убили, нет. Убили его по приказанию военного суда за побег с фронта.

Сын Фомичихи, как и Павлушкин отец, не хотел немецких солдат убивать и за богатых помещиков и заводчиков сражаться. Приговорили его за это к смертной казни и расстреляли.

Фомичиха приходилась дальней родственницей Илье Глушину. У ней-то Глушин и нашел приют, убежав из тюрьмы.

Иногда, когда была ночка потемней, перебирался он на огород к деду Мироненко и сидел у него в шалаше.

Замечательный это был шалаш. Пробьет на колокольне двенадцать, и ползут, ползут по огороду еле заметные тени. Ползут тихо, осторожно... Постучит дед колотушкой условно, тени подают свои знаки, бросая тихонечко в шалаш мягким комком земли.

— Ну, значит, свои.

И так чуть ли не каждую ночь.

Тихо беседует Глушин с ночными гостями, дает им топотом приказания, собирает от них нужные сведения, а дед в это время по огороду ходит и колотушечкой постукивает.

— Тук, тут, тук. пожалуйте, милые гости.

А когда народу приходило столько, что в шалаше поместиться было негде, перебирались все к деду в хату. Лампы не зажигали, сидели в потемках, а дед на посту стоял с колотушкой.

Если же деду покажется что-нибудь подозрительным, так он такую мелкую дробь отбивать начнет, что через несколько минут хата пустая станет. Как приплыли, так и уплыли незаметные тени.

Вот, в одну из таких-то ночей Анна и Павлушкина мать отправились к Глушину.

Па этот раз собралось человек восемь.

Расположились в хате.

— Вот что, товарищи,—сказал Глушин,— наши уже близко. Из Темрюка отряд вышел, из Варениковской другой. Дня через три, надо думать, здесь будут. Уже ряд станиц заняли наши. Готовьтесь. Все ли у вас в исправности?

— Все, товарищ,— ответил кто-то баском. Подашь знак — шестьдесят человек, как один, явятся.

— Послали ли людей для связи с большевиками?

— Вчера ночью двое вышли.

— Что говорят в станице?

— Приезжал из города генерал Филимонов *. Митинг собрал. Старики да кто побогаче его руку держали. Они, анафемы, знают,что наши идут сюда. Орали:

— „Не пустим в станицу; окопы пороем, фронт устроим, биться будем, а не пустим".

— Вот как!?

— Да. А молодежь, фронтовики да вся наша братва, беднота. иные песни поют:

— „Сражайтесь, говорят, сами, а нам большевики не враги. Они только панам да генералам враги. Встретим их с хлебом с солью. Неужто с своими братьями сражаться будем?"

— Ну, ну, дальше!—заинтересовался Глушин.

— Ну, тут генерал и вся его свита, да атаманство, да духовенство такой тарарам подняли, что куда там!

— „Смотрите, кричат они, каких гостей вы принимать собираетесь. Зальют эти гости вам сала за шкуру. Лавки, мол, да амбары разграбят, церковь на поругание отдадут, конюшню там для лошадей устроят; землю у всех казаков отберут да иногородней голытьбе раздадут, закон божий из школ изгонят". - И пошли, и пошли! Таких им, брат, страхов понаговорили, что народ обомлел. Только молодежь да наша братва на эту удочку не поддается.

* Генерал Филимонов - известный на Кубани контр-революционер. Вел борьбу протии большевиков.

„Брешете,—говорят, — откуда вы это взяли?"

„Как откуда? Всем, мол, это известно".

Ну, тут поднялся крик, гам, сам чорт ничего не разберет. Стали голосовать. Наших было меньше, ну и решили биться с большевиками.

Глушин усмехнулся:

— Пусть бьются, если своих голов не жалко.

— Да уж ладим им, будут помнить,—отозвался кто-то из угла.

— Вот, что, ребята,- -сказал Глушин, — в станице вы пока ничего не делайте. Сидите, как кроты. Как наши подойдут, тронутся в наступление, тут вы и кройте врагов с боков да сзади. Поняли?

— Поняли.

— Ну, да, что толковать, я-ж буду с вами. Ну, а теперь расходитесь.

— Вот что, Ильюша,—сказала Анна.—Расскажи-ка ты нам, как это большевики масть в свои руки взяли. Мы к тебе за тем и пришли. А то что-то нам не все понятно. Как это так вышло?

— Что-ж расскажу, да только коротко, а то как бы нам до рассвета не засидеться.

Все подвинулись ближе к Илье и он начал:

— Как царя прогнали, вы знаете. Ну-с, надо же кому-нибудь страной управлять. К тому времени в Петрограде был совет рабочих депутатов, избранные, значит, от рабочих представители и государственная дума свой временный исполнительный комитет избрала. Хорошо. Совет и комитет избрали временное правительство. Стала у нас в России уже не царская власть, не монархия, а республика. Народ сам стал управлять страной. Но тут-то вам и надо понять, что народ-то, ведь, разный бывает. Кто какой народ? Тут вам и генералы, и фабриканты, и помещики, и атаманы, и попы, и чиновники, и рабочие, и крестьяне. Ну, ясное дело, что интересы у них разные. Фабриканту, например, очень выгодно, чтобы на него рабочий работал да поменьше получал, а рабочему, наоборот, выгоднее не на фабриканта, а на себя или на государство работать да побольше получать. Опять-таки помещику хочется иметь побольше земли, а работать на ней не хочется. Ему-бы, прохвосту, только доход с земли получать, а потом на той земле пусть крестьяне потом обливаются. Значит, у помещика и у крестьянина тоже разные интересы. Или взять бы хотя попа. Что попу надо? Попу надо, чтобы народ в темноте жил да разным несуществующим богам верил и за это ему по простоте душевной кур, яйца да масло носил, а мужику надо свет да учение, чтобы от поповского обмана и дурмана избавиться.

Ну-с, вот это самое, так называемое, временное правительство дорвалось до власти и давай свои дела устраивать, своему брату капиталисту во всем мирволить. Только и разницы получилось, что у царя одна голова была, а у этого правительства несколько. Как была земля у помещиков, так за ними и осталась, как принадлежали фабрики отдельным богачам или их компаниям, так за ними и остались, а тут еще Керенский, военный министр, в одну душу орет: воевать, воевать, воевать! За кого воевать спрашивается? Ясно за кого: за российских, английских, французских и прочих богачей-разбогачей. А кому головушки за это на поле брани складывать? Кому? Известно кому — нашему брату, Ванюхе да Митюхе. А что нам за это будет, ежели, скажем, живы останемся? А как же, награда большая: кому Георгий на грудь, кому костылей пару. Замечательно! Чтоб им в рот дышло!

Глушин умолк.

— Ну, ну, дальше? — нетерпеливо просили слушатели.

— Ну, слушайте дальше; есть такая партия, большевистская называется, самый главный ее работник, вождь и учитель Владимир Ильич Ленин. Давно эта партия существует, еще при царях работала. Гонение на нее было страшное. Как где-нибудь полиция или жандармы пронюхают большевика, так его цап-царап и пожалуйте в тюрьму лет на двадцать, или в ссылку в Сибирь на всю жизнь, а ежели какого поважнее работника схватят, так и к праотцам отправят. Не мало их, большевиков, за рабоче-крестьянское дело голову сложило. Вот эта партия большевиков и решила, что пора уже, наконец, у власти поставить рабочих да крестьян, отобрать у помещиков да у монастырей землю да раздать ее крестьянам, а у фабрикантов заводы да фабрики забрать, чтобы они на них из рабочих соки не выжимали, да немедленно войну прекратить.

— А шо вы нынче так долго засиделись? — спросил пошедший в хату дедушка. — А ну-ка, сыночки дайте-ка мне, деду, закурить.

— На, на, дедушка,—охотно потянулись к нему со всех сторон руки, на, кури, да не мешай нам слушать, уж больно интересно товарищ Глушин рассказывает.

— Ну, ну, балакайте.

Пойду, не буду вам мешать. Долго-ж не сидите, а то як бы рассвит не застав вас, хлопни.

Дед ушел.

— Ну, вот,—продолжал Глушин,— решили большевики прогнать барское правительство и всю власть передать рабочим да крестьянам. Почуяли это Керенский и вся его компания и решили бороться с большевиками.

Временное правительство заняло бывший царский дворец, а большевики устроили свой штаб в Смольном институте, в школе, где раньше дворянские барышни учились.

Ну, и началось.

25 октября войска большевиков стали охватывать кольцом Зимний дворец. Из дворца время от времени стреляли, а осаждавшие все больше и больше охватывали дворец и суживали кольцо. На сторону временного правительства мало кто стал. Пока дворец окружали, а тем временем наши разные учреждения занимали. От дворца через реку Неву Петропавловская крепость стоит, в которой раньше революционеров по 25 лет в сырых подвалах держали. Наши и эту крепость заняли да оттуда по дворцу из пушки три раза бабахнули. Ну, словом, в этот же день наши дворец взяли, временное правительство арестовали, а Керенский скрылся и убежал.

— Ловко ты, Илья, рассказываешь, будто сам там был, — сказала Анна.

— А это я, когда в Екатеринодаре* в тюрьме сидел, так от одного матроса слышал. Матрос этот сам во всем участие принимал. Ехал он сюда на Юг большевиков организовывать, да поймали его казачьи офицеры. Хороший такой парень. Он мне и бежать помог.

— А что-ж сам он не убежал?

— Не удалось. Ну, так вот: большевики всюду власть захватили. Только на Дону да на Кубани, у нас, не все ладно. Надо и здесь советскую власть установить. Готовьтесь же, товарищи, наши близко.

— Надейся на нас, Ильюша, не подкачаем,— сказали, вставая, ночные гости.— Ну, а теперь, ребята, по одному по кусточкам да закуточкам, да по домам.

— Ну, як, набалакалысь? — шепнул дед выходящим из хаты.

— Набалакалысь.

— Ну, и гарно. Теперь и я спать буду.

ОРУЖИЯ НЕ СДАДИМ?

Ганька с Алешкой подходили к какой-то незнакомой станице.

— А что, Алешка, наши тут или дальше пошли?

— Должно быть тут.

— Ну, что-ж, объявляться будем?

— Будем.

— А не наладят нас домой?

— Чорта лысого!

— Понимаешь, Алешка, если-б мне сейчас сказали, что неприятель идет,- „стройся полки в атаку, ура!" — я-б ни капельки не испугался, впереди-б всех бежал. Бежал бы, бежал, а как подскочил бы к кадетам, так бомбой их трах! — трах! — трах! и вся недолга... а вот как, вспомню, что перед братом объявляться надо, так по спине мурашки ползают. Ох, и будет нам!

— А что брат бить будет?

— А кто его знает. Ты, скажет, чего из дому убег, а? А, что я ему скажу?

— А меня брат непременно бить будет.

Мальчики задумались.

— Знаешь что, Алешка?

— Чего?

— Нехай бьют. Здорово бить не будут, солдаты вступятся.

— Ну?

— А потом и останемся. Скажем братьям, что куда, мол, мы теперь пойдем. Дороги, мол, назад не найдем.

— Ага, не найдем! А сюда, небось, нашли. Так нам и поверят.

— Э, была не была, идем!

— Ну, идем.

— Кому теперь бомбу нести?

— Мне.

— Как бы не так, ты сейчас нес.

— Ну, ладно, неси ты.

Наши воины тронулись в путь.

За полверсты от станицы их остановил патруль.

— Эй, стой, что за чучела?

— Какие тебе чучела? Сам чучело. Нс видишь что ли— свои,—важно пробасил Ганька.

Их окружили.

— Ты, чертенок, где это бомбу взял?

— Где взял, там и взял. Где ты брал, там и я.

Большевики расхохотались.

— Гляди, ребята,—сказал другой, указывая на Алешку,— а винтовка-то больше его вдвое. Ты что, малец, на ней верхом ехал, что ли?

— Может ты ехал, а я не ехал,—огрызнулся Алешка.

— Вы, собственно, кто будете? Командиры что ли?—сказал третий серьезно, еле-еле сдерживая улыбку.

Все покатились со смеху.

— Ну, вот что,— сказал старший, обращаясь к Алешке,— давай-ка сюда твою винтовку.

— Не давай, Алешка,—крикнул Ганька,—не имеют права, потому как мы—свои.

Алешка отскочил, поднял винтовку и грозно крикнул:

— А ну, тронь!

В это время один из большевиков подкрался сзади и, схватив Алешку за руки, стал отнимать у него оружие. Увидя это, Ганька замахнулся на него бомбой.

Все обомлели.

— Да ты что, распроклятая твоя душа, рехнулся что ли!? бросился на Ганьку старший, но Ганька отскочил еще шаг назад и крикнул:

— Вот только тронь, ей-богу, бомбой садану!

Алешка, воспользовавшись этим моментом, вырвался и подскочил к Ганьке.

— Крой, Ганька, если что! Это, должно быть, кадеты.

Часовые переглянулись.

— А, ведь, молодцы ребята,—сказал один из них.—Что вы думаете, а? Вот таких бы нам на фронт, так мы-б в два счета советскую власть тут установили. Ну вот что,—обратился он к мальчикам, —мы вас трогать не будем, а раз вы — красные, значит, надо вам в наш штаб итти. Идемте за мной, оружие можете при себе держать.

— Идем, Ганька?—спросил Алешка.

— Идем. А вы не кадеты?—поинтересовался Ганька.

— Ну, и ребята! пришли в неподдельный восторг солдаты.

— А вы-б сразу сказали, а то ишь- оружие отнимать, -буркнул Ганька.

— Да вы откуда, идолы?

— Из Темрюка. Наши братья здесь.

— Кто-ж ваши братья?

Ганька и Алешка назвали свои фамилии.

— Да ты не рыбака Михайлы Хрущева сын?

— Он самый,— ответил Ганька.

— Чего-ж вы сюда пришли?

— На войну идем.

Как ни старались часовые сдерживать улыбки, но не выдержали, опять покатились со смеху.

Ганька расплакался.

— Чего вы дразнитесь? Что я вас трогал!?

— Вот я брату скажу,—буркнул, насупившись, Алешка.

— Ну, ладно, не обижайтесь, мы-ж пошутили.

— Ага, теперь небось пошутили,— сказал Ганька, размазывая по щекам слезы.

— Ну, идем ребята в штаб.

— Идем,—согласились мальчики.

Патруль остался, а одни из часовых с мальчиками тронулся в путь.

— Кадетов уже били?—спросил Ганька,

— Нет, не били,— улыбнулся в ответ часовой.— Станица сама к нам навстречу с хлебом и солью вышла.

Пришли в станицу. На площади ребят снова окружили.

— Это что за войско?—спрашивали красные бойцы конвоировавшего их часового.—Глядите, глядите, ребята, а этот-то, с бомбой! Ха-ха-ха!

— Чего зубы скалите?—сказал серьезно конвоир, а сам одним глазом лукаво подмигивал товарищам,— видите свои, боевики идут.

— С фронта что-ли?—не унимались те.

— Конечно, с фронта. Всех кадетов разбили.

Вдруг из толпы выделился Виктор. Увидев Ганьку, он остолбенел.

— Стой!—крикнул он часовому,—да это-ж мой брат.

Все с любопытством их окружили.

Ганька стоял ни жив, ни мертв.

— Ты откуда взялся, Ганька?—спросил его брат.

Ганька молчал, опустив голову.

Тут только Виктор разглядел его воинственный вид: за поясом большой ржавый револьвер, с другой стороны— бомба, лицо измазанное, рубаха порваная.

— Ты что. сукин сын, из дому удрал, а?

— Ну, что-ж, ну и удрал. Ты. небось, пошел, а мне нельзя?

— И Алешка с тобой?

— И Алешка со мной.

— Ах вы, распроклятые души, да что-ж я теперь с вами делать буду!?

Тут и Алешкин брат подошел.

— Гляди,- указал ему Виктор на мальчишек,— увязались таки за нами, а!

Алешкин брат глазам не верил. Толпа увеличивалась, кругом стоял хохот.

— Что такое?—спрашивали стоявшие сзади и не понимавшие в чем дело.

— Новый начальник дивизии приехал, острила молодежь. Комиссаров из Москвы прислали, шутили другие.

— Стройся, ребята, сейчас смотр будет,—хохотали третьи.

— Товарищ комиссар, какие ваши распоряжения будут?— подскочил к Ганьке подвыпивший солдат.

— Ну, будет, будет вам,—вступились старшие за братишек.—Чего, как гуси, гогочете? Чего тут смешного?

— Да что-ж мы с ними делать будем?—спросил Виктор Алешкина брата.

Тот пожал плечами.

— Да нехай остаются. Что ты с ними сделаешь? В обозе или при кухне помогать будут.

— Не буду в обозе,— запротестовал Ганька,— что я для того сюда шел, чтобы в обозе сидеть? Я на фронт хочу.

— Конечно, на фронт, важно поддакнул Алешка.—У меня винтовка есть.

— Вот как нашлепаю вам зады,—рассердился Виктор,— так будет вам фронт.

Тут выступил вперед конвоир.

— А ну, расступитесь,— сказал он,— не трожьте моих товарищей. Я их к делу определю живо. Идите за мной, ребята, обратился он к мальчикам.

— Идем, Ганька,- сказал Алешка.

— Идем.

— Куда ты их ведешь, Федька?— обратился к часовому Виктор.

— В роту, со мной будут.

— Ладно, веди, а мы сейчас с Виктором тоже придем,— сказал Алешкин брат.—Есть им дай чего-нибудь.

Толпа расходилась. Кое-где раздавались еще шуточки вслед уходящим с Федором ребятам, а Виктор с Алешкиным братом, почесывая затылки, пошли в штаб.

— Надо хоть командиру объявить—сказал Виктор.

— Домой надо сообщить,— сказал Алешкин брат,— а то родители небось голову потеряли.

КОНТРРАЗВЕДКА

— Чего это ребята кучнуются*? спросил как-то раз Васька Павлушку.

— А кто их знает. Я к ним подошел, а они мне говорят: „иди к чорту, большевик".

— Давай смотреть, что они делать будут.

— Знаешь, Васька, они ночью кудо-то собираются. Тишка Леньке сказал: „как только стемнеет —соберемся", я слышал.

— А где они собираться будут?

— Не знаю.

— Вон они пошли, видишь? Сюда идут.

— Что-ж будем делать?

— Пойдем другой улицей.

Тишка, сын атамана и его компания, проходя мимо Васьки и Павлушки, остановились.

— Красная голытьба!.—крикнул им Тишка.

— Кадеты — в погоны одеты!—ответил Васька.

— Вот будет вам скоро.

— Кому будет, еще посмотрим.

— А мы что-то знаем,- многозначительно сказал Тишка.

— Что-ж вы знаете?

— Да уж знаем.

Тишкина компания переглянулась.

— Думаете никто не знает? Эх! вы!— крикнул Ленька, закадычный Тишкин друг, сын лавочника Харченко,— будет ваша морда бита.

Ребята расхохотались, а пуще всех сам Ленька.

— Да что вы знаете?—спросил Павлушка.

— Да, тебе скажи... Знаем, знаем...

И вся ватага хором подхватила:

— Знаем, знаем! Эх, и будет вам?

— Боялись вас, кадетов! Держи карман шире!

— А хочешь сейчас по роже дам?— выскочил вперед Тишка.

— Тебя трогали?—спросил Васька.

-- Что, струсил?

— Один на один выходи, а то, ишь, вас восемь, а нас двое. Эка штука!

— Выходи на левую руку!

— Ага, выходи, а сам, небось, назад.

— Ладно, попадешься ты мне еще. Идем, ребята! —скомандовал Тишка своей компании.

— Ну? а что-ж один на один не выходишь?—наступал теперь Васька.

— Нужен ты мне, сопля курносая.

— Ага, испугался!

Тишка с компанией отошел. Шагов через двадцать он остановился, поднял камень и пустил им в Ваську.

Васька даже подскочил,— камень ему пришелся как раз между лопаток.

Тишкина компания загоготала.

— Получил пряничка?—кричал Тишка,—может мало? На-ж еще!- и он снова пустил камнем. На этот раз камень в цель не попал. Васька с Павлушкой стали за дерево.

— Вот собаки!— сказал Павлушка.

— Пускай, пускай, мы их все равно ночью выследим.

Тишкина команда скрылась за углом.

— Где-ж им собираться, как не у Тишки в саду,—сказал Васька.

— И я так думаю.

— Вечером подследим. Приходи ко мне, от меня вместе пойдем.

— Конечно приду. А сейчас ты куда?

— Сейчас домой, мать велела приходить.

— Ну, ладно, так вечером жди, приду.

— Приходи.

Мальчики расстались.

Вечером Васька с Павлушкой пробрались в чужой сад, примыкавший к Тишкиному, и залегли под плетнем в бурьян.

Прошел целый час, никто не показывался.

— Знаешь, Павлушка, а они наверно в другом месте собрались.

— Должно быть, что так.

— Куда-ж теперь пойдем?

— Может, еще подождем?

— Куда-ж ждать? Смотри, уж ночь скоро.

Ребята поднялись.

— Пойдем на улицу.

— Пойдем.

На улице встретили Дашку, Павлушкину двоюродную сестру.

— Дашка, Тишку с его ребятами не видела?— спросил Павлушка.

— Не... Хошь семячек?

— Да ну тебя с твоими семячками.

— А чего так?

— Да нам Тишку надо.

— Тишку—бришку?

— А может кого из его ребят видела?

— Из ребят- жеребят?

— Да ну, брось дурака валять.

— Видела-видела, -закружилась Дашка на одной ноге.—Видела Семку.

— Куда-ж он пошел?

— А возьмете меня с собой, так скажу.

— Нужна ты нам! Говори, где Семка?

— А, не возьмете, не скажу, не скажу, не скажу.

— Да что ты расплясалась, как сорока?

— Фу, ты, ну, ты, ножки гнуты,—и Дашка стала отбивать чечетку.

— Идем, Павлушка,—сказал Васька,—разве у ней толку добьешься?

Мальчики пошли, а Дашка за ними.

— Павлушка, а Павлушка,—сказала она тихо.

— Чего?

— Семка с Ленькой в овражек пошли до деда Мироненко.

— А ты почем знаешь?

— А я сама только оттуда.

— А что ты там делала?

— С девчатами играла.

Васька остановился.

— Павлушка, смекаешь в чем дело?

— В чем?

— А это они за дедом следят. Должно быть, пронюхали, собаки.

— А впрямь. Смотри-ка, Васька, они всем разнесут.

— Вот это так, так...

Ребята задумались.

— А если нынче у дела собрание?

— Тсс... ты...

— Выследят, да казакам донесут, а?

— Дашка, а ты знаешь?

— Больше вас знаю, да помалкиваю.

— Будешь с нами?

— Эге.

— Надо, брат, скорее ребят своих собирать; говорил тебе утром давай ребят соберем, так нет, вдвоем захотел,—забурчал Павлушка.

— Ладно. Я побегу за Колькой, Петькой и Филькой, ты беги за Гришкой. Андрюшкой и Савкой, а ты, Дашка, зови Гараську, Бориса...

— А я своих девчат приведу.

— Да ну тебя с твоими девчатами!

— Ага. думаешь хуже твоих ребят будут?

— Ну, ладно, только скорей, а собираться под вербой. Знаете где?

— Знаем.

Все разбежались.

Через полчаса под вербой шло таинственное совещание. Командовала всеми Дашкина подруга Фенька. Она была старше всех и всех на голову выше.

— Сколько нас тут?—басила Фенька.

— А вот сосчитаем.

Насчитали одинадцать* человек. *(так в оригинальном тексте)

— Три с той, три с той, три с той и два с этой стороны. На брюхах ползти. Как кого перехватим — верхом и рот затыкать, а будет кричать, так по морде, чтоб не орал.

— А если их больше?

— Нет, стойте, не так раздумала Фенька.— Надо, чтоб они не успели казаков собрать. Место окружим, а как кто из Тишкиных ребят будет пробираться,—так мы его цоп! и на землю, и рот зажмем. Поняли? А один должен к деду незаметно пробраться и все ему рассказать.

— Я к деду поползу, —сказал Васька.

— Нет я,—сказала Дашка.

— Куде* тебе! *(так в тексте)

— Ишь ты, тебя глупей! Тебя увидят -догадаются, а меня увидят—скажу, что мать к Фомнчихе послала, завтра, мол, хату мазать надо.

— Верно,—скомандовала Фенька,—Дашка к деду поползет.

— А правда,--спросил Колька,—что большевики вот-вот придут?

— А ты думаешь неправда, ответил Павлушка,—а прошлую ночь слыхал, как пушки бубухали?

— А правда, что они никого не трогают?

— Конечно, правда. Кто против них не идет, того не трогают.

— И музыка у них есть?

— А что-ж ты думаешь?

— Как настоящие солдаты?

— Еще лучше.

— И на конях?

— А ну, довольно вам,—скомандовала Фенька.—Раз, два, три — по местам!

Ребята разбились на кучки и поползли в разных направлениях. Дашка поползла впереди всех. Ночь была такая темная, что на три шага нельзя было ничего разобрать.

Дашка осторожно доползла до плетня. Вдруг ей кто-то шепнул:

— Тишка, это ты?

Дашка шопотом и баском ответила:

— Я.

— Перелезай через плетень.

Дашка молча перелезла.

— Что, Тишка, видно кого-нибудь?

Дашка, затаив дыхание, молчала.

— Я тоже перелезу, слышь, Тишка!

— Тсс... сказал она,—сиди там.

— Ползи к хате,— не унимался какой-то советчик.

— Сама знаю,—сказала Дашка и спохватившись, поправилась, еще более понижая голос.

— Сам...

— Тишка... Слышь, Тишка...

Дашка, еле переводя дух, мчалась уже к хате. Подбежав к окну, она тихо постучала. Никто не отзывался. Стукнула еще раз. Ответа не было. Стукнула громче.

Среди молчаливой ночной тишины звонко разнесся стук пальца по стеклу

Тук... Тук... Тук...

Вдруг ее кто-то сзади схватил. Она тихо вскрикнула и хотела вырваться.

Дашка узнала голос деда.

— Дедушка!

— Чего?

— Ой, дедушка, знаешь что? —И скоро, скоро рассказала ему все, что знала.

Дед погладил ее по голове и улыбнулся.

— Беги, Дашка, домой. Никого у меня нема и Глушина нема. Все еще вчера ушли. Иди домой и ребятам скажи, чтоб домой шли, видишь ночь-то какая, а? Слышишь?

Вдали один за другим раздались пушечные выстрелы.

— Слышишь, деточка? Бегите все домой, да осторожненько.

Дед наклонился и поцеловал Дашку.

— Цветочки вы наши!

Дашка, ничего не разбирая, бросилась бежать. Перешагнув через плетень, она сбежала в овражек и тихо крикнула:

— Фенька!

— Ну, что, ну, что?—отозвалась та.

— Никого там нет, большевики идут, слышишь?

Где-то еще грохнул орудийный выстрел.

Фенька условно свистнула.

Ребята стали собираться.

На свист собралась и Тишкина компания.

Оба лагеря сбились в одну кучу.

Разрывая ночную тишину, снова один за другим грянули два орудийных выстрела.

— Ага, наши идут! — крикнул Васька.—Айда ребята, по домам.

Красные и кадеты рассыпались по хатам.

НАШИ ПРИШЛИ

Утром в станице поднялся переполох.

— Большевики, большевики подошли!—раздавалось со всех сторон.

Люди метались.

Одни поспешно собирались возле станичного правления и вооруженные винтовками, бомбами, саблями и револьверами строились в ряды и отправлялись за станицу на фронт. Другие хватали первые попавшиеся подводы, усаживали в них насильно взятых людей и, сунув им в руки лопаты, гнали рыть окопы. Третьи без толку метались по двору станичного правления, о чем-то кричали, шумели, распоряжались и вносили еще большую бестолковщину и, наконец, четвертые вытаскивали из-под застрех, выкопывали из земли винтовки, подвязывали к поясу сумки с патронами и закутками да садочками пробирались к глухому кладбищу, на окраину станины.

Время от времени доносились орудийные выстрелы и ружейный треск.

— Пора,— сказал Глушин собравшемуся на кладбище отряду. Идите за мной!

Около сорока вооруженных людей двинулись в путь по глухим окраинным уличкам, прилегавшим к стороне, противоположной бою.

Через плетни глядели недоумевающие лица.

— Оце большевикам в обход пишлы,— говорили между собой казачки.

— Глядит-ка, да оце-ж все городовики,* —недоумевали другие.

Кто-то подогадливей донес атаману:

— Господин атаман, як же оно так, шо у самой станицы городовицкий отряд?

— Какой такой отряд?

Бросились конные в погоню, но Глушин обошел уже станицу и шел в тыл окопам. Впрочем окопы были уже пусты. Под натиском наступавших большевиков, люди, сидевшие в них, бросали оружие, и мчались, как угорелые, либо на станцию,

* Иногородние, граждане неказачьего сословия.

где стоял на парах готовый к отступлению поезд, либо в станицу, поспешно выбрасывая из карманов патроны, чтобы не оставалось никаких улик в вооруженном сопротивлении.

С высокой вышки станичного правления сбежал атаман и, быстро вскочив на лошадь, помчался вон из станицы.

— Ишь как утекает, проклятый,—смеялась Анна, подталкивая в бок Павлушкину мать.

— Довольно уже, поатаманствовали,—радовалась та.

Не прошло и часа, как бой стих.

Станица замерла.

Отец Евлампий, весь дрожа, прильнул к оконному стеклу и наблюдал, что будет дальше.

Изредка, то тут, то там раздавались единичные выстрелы.

Вот из-за угла появилась страшная для отца Евлампия фигура человека в серой шинели, верхом на коне, с винтовкой наизготовке и с алым бантом на груди. Человек зорко оглядывался по сторонам и медленно двигался вперед, все ближе и ближе к поповскому дому.

— Пресвятая богородица, заступница, владычица,— молился поп,—пронеси мимо сие исчадие адово...

Но вот еще и еще такие же серые фигуры, кто с винтовкой, а кто с громадным страшным револьвером в приподнятой руке.

А вот и группа всадников с красным знаменем впереди. Церковная площадь постепенно наполнялась большевиками. Вдруг произошло смятение: на взмыленной лошади пригнувшись к седлу, мчался во весь дух казачий офицер, отстреливаясь из револьвера. За ним во весь опор, приподнявшись на стременах, перегнувшись всем корпусом вперед, летел большевик, целясь из винтовки.

— Тах-тах-тах! — раздались несколько выстрелов.

— Держи, держи его, чортова кадета!

— Тьфу! Удрал!—смеялся, возвратясь, преследовавший офицера всадник,—Ну, и лошадь же у собаки, прямо орел! Разве такого идола догонишь?

— Ничего, далеко не уйдет. В свое время догоним.

Тем временем на площадь высыпал народ. Все с любопытством рассматривали „страшных" большевиков.

— Чего глаза вытаращили?— смеялись те, думаете большевики— так это звери, что-ли?

Беднота окружила красных воинов.

— Здравствуйте, товарищи, наконец-то вас дождались!

— Соколики, голубчики, заступники наши пришли,— причитали бабы.

Анна с хлебом, с солью вышла вперед.

— Где ваш командир? Принимайте хлеб-соль от наших большевиков и большевичек.

— Командира! Где командир? — понеслось по рядам.

На прекрасной вороной лошади, покрытой попоной, выкроенной из блестящего поповского облачения, на седле, украшенном золотыми кистями и ярко-красными бантами, сидел командир.

Анна подошла к нему.

— Здравствуйте, товарищ, спасибо за освобождение от атаманского ига. Давно мы ждали вас, большевиков, давно ждали мы Советскую власть. Прими хлеб-соль.

— Ура! —гаркнули дружно кругом.

Командир слез с лошади, взял хлеб-соль и протянул Анне руку.

— Спасибо. Всю бедноту освободим, всю Кубань освободим,—и влезши снова на коня, он приподнялся на стременах и крикнул:

— Да здравствует Советская власть! Да здравствуют большевики!

— Ура! разнеслось по площади.

Командир поехал к станичному правлению.

— Снимайте вывеску, приказал он,—довольно атаманства и кадетства, теперь здесь будет ревком.

Местные большевики сейчас же торжественно сняли вывеску и под общий хохот отнесли ее в сарай. Там маляр Гришка, совершенно замазал ее белой известью, и вывел поверх ее:

— Рифком.*

Васька с Павлушкой, прицепив на шапку громадные красные банты, носились, как угорелые. Вдруг они встретили Тишку.

— Ну, что, Тишка, чья взяла?

Тишка молчал. Ребята подошли к нему ближе.

— Сдаешься?

Тишка опустил голову.

— Наатаманствовался? Где твой отец?

— Убежал...

Васька с Павлушкой переглянулись. Тишка отступил шаг назад.

— Чего пятишься?—спросил Васька.

— Бить будете.

— Бить? Да ты что, очумел? Чего мы тебя бить будем?

— А за прежнее.

— На что ты нам сдался? Это, брат, тебе не атаманщина.— чтобы бить. Ходи себе, пальцем не тронем. Мы — большевики.

— Ей-богу, не тронете?

— Как сам не будешь лезть, так не тронем.

Помолчали.

Васька полез в карман и достал орех.

— Хочешь ореха?

Тишка мялся.

— На, мне не жалко.

Павлушка тоже достал орех.

— На и от меня. Бери ради праздника.

Вдруг в толпе произошло необыкновенное оживление. Люди бросились к переулку, началась давка, каждый лез вперед.

— Что такое? —что такое? — спрашивали все друг у друга:—Пропустите, а ну дайте глянуть. В чем дело?

— Глядите, глядите!

— Да где?

— Да вон же! Нe видите что ли!

— Батюшки-светы, да что же это такое? Да может это нарочно?

* Ревком — революционный комитет.

Бросились в толпу и наши ребята.

Из переулка входил на площадь новый отряд большевиков. На этот раз шла пехота. Впереди всех ехал верхом командир, за мим рослый здоровый парень нес развевающееся красное знамя, с надписью: „Вся власть советам!"

За знаменоносцем, широко шагая, чтобы следующий ряд не наступал им на пятки, двигались чумазые, с ружьями на плечах, лихо заломленными шапками, Ганька и Алешка.

Несмотря на усталость и на только что вынесенный бой, люди шли бодро, твердо, с веселыми улыбками и прибаутками.

Ганька осклабился во весь рот. Его зубы на измазанном грязью лице выделялись яркой белизной, за исключением верхнего переднего зуба, который вовсе отсутствовал.

— Стой!—скомандовал командир.

Люди стали.

Васька уставился жадными глазами на Ганьку и Алешку.

— Вот так ребята!—толкнул он в бок Павлушку.—Вот бы нам так, а?

Павлушка только вздохнул.

— А может их ружья не стреляют, а только так?

— Ну, да, не стреляют. Как это так не стреляют? Конечно стреляют.

— Смотри, и сумки с патронами.

— Давай спросим...

— Ты спрашивай.

— Нет, ты.

Ганька, заметив, что ребята с любопытством рассматривают его, принял непринужденный вид и нарочито грубым голосом спросил:

— Чего уставились?

— Что солдат не видали, что-ли?—добавил Алешка.

Васька замялся. Потоптавшись на одном месте, он вдруг решился и спросил:

— А вы тоже дрались?

Ганька сплюнул через зубы и ответил:

— Нет, гуляли, дурья голова твоя.

Васька сконфузился. Тогда выступил Павлушка.

— И стреляли?—спросил он.

— А то что-ж, конечно, стреляли.

— Неужто убили кого?

— Зачем убили? Так стреляли.

— А нам можно в солдаты?

— А ружья у вас есть?

— А вы где ружья взяли?

— У нас казенные.

— Дай подержать ружье.

— Нельзя. Не полагается.

Тут их разговор прервали. Ударил церковный колокол, людей сзывали на митинг.

Со всех сторон повалил народ. Одни шли радостно, другие из любопытства, третьи с затаенной злобой и из желания подсмотреть, подслушать.

Пошли на митинг и солдаты, и наши ребята.

— Товарищи,—кричал оратор,- да здравствует Советская власть! Да здравствует освобождение всех трудящихся от помещиков, генералов и прочих кадетов! Вся Россия большевистская, да здравствует наш вождь Ленин и Советы! Земля вся будет крестьянам, фабрики и заводы рабочим. Никакой чтобы, значит, теперь розни. Что казак, что мужик псе братья. Все бедные, все. кто кровь и пот проливает за кусок хлеба,—все братья, все пролетарии. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Опять же которые помещики и генералы, что нашу кровь пили и на германский, австрийский и турецкий фронт посылали, а сами вино пили да в золоте и всяком благополучии купались, которые кадеты, Бардижи* и временное правительство, и которые всем нам, рабочим и крестьянам, могилу копают — всех их долой, и чтоб их не было! Да здравствует свобода, Советская власть!

— Да здравствует Советская власть!—разнеслось по площади.

— Ура! Наша взяла! —орал, надрываясь, Васька.