Наша взяла - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Полиен Николаевич Яковлев (III.) #5

III. ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ

Наступили новые дни. Над бывшим станичным правлением развевался красный флаг, а над дверями атаманского кабинета маляр Гришка вывел красною краской: „Да здравствует Советская власть". Тут же пониже, он прицепил дощечку с надписью: „Председатель комитета И. Глушин".

Васька с Павлушкой ходили козырем. Еще бы, им было чему радоваться. Павлушкин отец возвратился домой, а Васька тоже поджидал со дня на день своего батьку.

Глушин говорил на митинге, что при Советской власти школы не только для барчуков, не только для тех, у кого карман потолще. Теперь даже наоборот — в первую очередь кто победней, тому в школе и место. Вообще же при Советской власти неграмотных не полагается, и безграмотность срам и позор.

— Эй, беднота, тащи детей в школу—и ребят, и девчат,— закончил- так свою речь Глушин,— а учение объявляется всем бесплатное.

После митинга Глушин встретил как-то Ваську.

— Ну что, Василий, в школу, значит, а?

Васька расплылся в улыбку.

— Прилежно будешь учиться?

— А то что-ж. Конечно,учиться буду. Да я уже буквы знаю.

— Кто ж тебя научил?

— Павлушкин отец учит, и Павлушку, и меня.

— И уже читать можешь?

— Пока не могу. Писать буквы могу.

— А расскажи-ка ты мне, как это ты поезд остановил.

Васька рассказал.

— А знаешь, — вдруг вспомнил Васька,—тебе, дядька, Павлушкин отец тогда письмо передал. Я его все в шапке хранил и носил. Раз ребята у меня шапку отняли, так я ее насилу, насилу отбил.

— А где-ж то письмо?

— И досель у меня. Принести?

— Принеси, принеси.

Васька побежал домой. Взяв лопату, он отправился в сарай. Откатив стоявшую в углу старую рассохшуюся бочку, он принялся рыть.

Вошла мать.

— Что ты, Васька, тут делаешь?

— Письмо рою.

— Как это „письмо рою?".

— Да так. Видишь рою. Глушину письмо...

— Какое письмо?

— Да то, помнишь? То, что я в шапке носил.

— Да ты-ж мне сказал, что шапку потерял.

— А я тогда нарочно сказал. Как это я шапку потеряю, когда в ней письмо?

— Так ты что-ж, дурак, письмо вместе с шапкой зарыл?

— Ага-ж.

— Ну, есть у тебя голова на плечах?

Васька почесал затылок.

— В самом деле,—подумал он.— я-ж мог письмо без шапки зарыть. Чего это меня угораздило?

И Васька расплылся в улыбку.

— Мамка, га-га!

— Чего гогочешь?

— Чудно. Как это я так?..

— Дурной ты, Васька.

— Должно, что дурной.

Вырыв ямку с пол-аршина глубиной, Васька вытащил какой-то испревший комок.

— Гляди, мать, цела?

Анна рассмеялась.

— Ну, а письмо?

— А вот и письмо.

Васька вытащил измятую, полусгнившую бумажку.

— Как же это она у тебя так спрела?

Васька расхохотался.

— Да я-ж в этой шапке еще и по дождю ходил.

Потерев рукавом бумашку, Васька понес ее Глушину.

— На, дядька, цела, схоронил.

Глушин развернул бумажку, на которой нельзя было ничего разобрать, так как писанные химическим карандашем буквы расплылись в одно сплошное пятно.

Чуть сдерживая улыбку, он обратился к Ваське.

— Спасибо. Важный документ ты сберег. От этого документа. брат, теперь все зависит. Молодец!

Васька сияющий пошел домой.

Глушин его остановил.

— Постой, Васька. Вот что я тебе скажу: учись, брат, хорошенько учись, чтобы ты все знал. Отчего человек и птица живет, отчего листок на дереве живой, а сорвешь, так он сразу засыхает; отчего в сундуке мамкина шаль пять лет пролежит, не испортится, а в землю зароешь, она и сгниет. Отчего это бывает, знаешь?

— Не знаю.

— Ну, так в школе все узнаешь. А за письмо спасибо. Большую ты мне, братец мой, службу сослужил...

Когда Васька ушел, Глушин подошел к окну и, глядя ему вслед, думал:

— Какой хороший, какой честный мальчик. Вот из таких пролетарских ребят вырастут новые люди, которые устроят на земле иную жизнь. На смену нам, вступившим в борьбу с богачами, выматывающими жилы у всех тружеников, растет новое поколение—дети рабочих и крестьян. Они донесут до конца наше победное красное знамя.

Надев шапку, он вышел на улицу.

— Пойду к товарищу Стрельцову, покажу ему это письмо,—решил он.— Пусть знает, что у него не ученик, а клад.

НОВЫЙ ТОВАРИЩ

В станице появился новый человек, Герасим Пушкарев. Приехал он из города Екатеринодара, несколько недель тому назад взятого большевиками.

О Пушкареве сейчас же заговорили в станице.

Говорили разное.

Все, сочувствовавшие Советской власти, очень его уважали, прислушивались к его голосу, советам и указаниям.

— Ишь, как ловко он все объясняет.

Несшие гарнизонную службу красные бойцы говорили о Пушкареве так:

— Вот это да! Вот это бывалый парень. С этим, брат, хоть в огонь, хоть в воду — не пропадешь, потому голова! Сразу видать-из рабочих. Одно слово большевик.

Ну, а тем, кому Советская власть не нравилась, те по уголкам шептались:

— Понимаешь,—говорил приятелю лавочник харчевни,— как приехал, так прежде всего из хаты икону вынес. Позвал хозяйку и говорит: „возьмите эту дощечку, у меня есть получше картины“,—да и поразвесил какие-то портреты. Хозяйка обиделась да и спрашивает, что это, мол, за люди на твоих картинах понарисованы, а он отвечает:—вожди, мамаша, вожди наши революционные. Вот это говорит, Ленин, а это... вот даже забыл, как он его назвал, Кармас какой-то.

— Як, як?

— Да Кармас, говорю, или Карлас,— не упомню.

— Может Карл Маркс?—поправил присутствовавший при их разговоре инспектор гимназии.

— А может и Карла Марс, кто его знает.

— Так-с... Ну-с?

— Ну, так вот. Что же это за человек, раз он вместо, икон немца на стенку повесил?

— Большевик,— ясно. И Россию-то они Германии продали, да немцы-ж к нам и Ленина прислали*.

— Говорят, что в городе большевики все церкви спалили и всех попов повесили.

— И я оце чув.

— А кто в церковь ходит, так пулеметом расстреливают.

— А шо-ж, так воно и есть.

— А вы ничего не чулы, правда це, аль брехня?—обратился один из собеседников к инспектору гимназии.

— Не слышал, но возможно, что и правда,—ответил тот, поглаживая то место на петличке, где еще так недавно у него красовались царский герб и звездочки, означавшие его чин.

* Ленин прибыл из за границы (Швейцарии) в Россию вскоре после февральской революции и сейчас же приступил к организации борьбы с временным правительством Керенского. Враги коммунистической партии стали распространить нелепые слухи, будто Ленин приехал их Германии в запломбированном (запечатанном) вагоне для работы в пользу германского императора Вильгельма.

Да и не то еще говорили враги Советской власти.

Пушкарев — рабочий каменноугольных шахт, тайком пробравшийся на Кубань по поручению партийного комитета. С ним приехал и его 12-летний сын Филька.

Не хотел его брать с собою отец, да не на кого было оставить. Раньше Филька работал с отцом в шахтах.

Мать свою Филька не помнит. Ему еще не было года, когда она умерла от тифа.

Филька быстро сдружился с Васькой и Павлушкой. Часто они собирались за сараем, выходившим глухою стеною в сад. Тут они построили себе из камыша просторный шалаш, устроили из ящика стол, перетащили сюда свои пожитки, словом зажили на славу. Филька — парень бывалый, и много интересного рассказывал товарищам.

Как-то ребята возвращались с прогулки в станицу и, проходя мимо кузницы, затеяли ссору с работавшими там мальчиками. Чтобы напугать врагов, один из мальчишек схватил щипцами из горна кусок раскаленного каменного угля и стал им грозить. Филька ловко выбил у него из рук щипцы и накостылял ему шею.

Кузнецы отступили. Тем временем упавший на землю кусок каменного угля Васька погнал по улице палкой.

— Да ты его в воду, он враз остынет,—посоветовал Павлушка.

Васька окунул уголь в первую попавшуюся лужу, потом обмыл его и положил за пазуху.

— На чорта ты его берешь?—удивился Филька,—подумаешь какое добро. У нас на шахтах этого угля ни счесть, ни перечесть. Я его сам добывал.

— А где-ж его добывают?

— Где! Конечно, в земле. Не знаешь что-ли?

— А как же его добывают?

Филька был очень удивлен, что его товарищи не знают такой простой вещи. Ему, работавшему на шахтах, казалось, что все должны знать, как и где добывается каменный уголь.

Когда ребята пришли в свой шалаш, Филька презрительно покрутил в руках кусок перегоревшего угля и начал свой рассказ.

— Ну, вот, слушайте, ребятежь, что я вам расскажу,— начал важно Филька:— Каменный уголь лежит глубоко-глубоко в земле, —сажен на сто-двести, а то бывает и более.

— Врешь,— рассмеялся Павлушка,— как же это человек под землю влезет?

— Дура ты, Павлушка,—презрительно отозвался Филька,— а что-ж ты...

— Да ты не перебивай,—одернул Павлушку Васька.— Рассказывай, Филька.

— Под землю люди через шахту попадают. Выроют колодезь глубокий, глубокий, такой, что если в него глянуть, так дна сроду не увидишь, а над таким колодезем высокую башню строят. Рядом с башней тоже большой кирпичный дом ставят, а в нем машины разные. В башне такой вал устроен, на который канат наматывается, а на этом канате в шахту, в колодезь-то этот, рабочих в большой такой клетке спускают.

— А кто-ж этот вал крутит?

— А вал крутит машина, что в большом доме стоит. Эта-ж машина из шахты по трубам дурной воздух, газ ядовитый, выкачивает, чтобы рабочим дышать внизу легче было.

— А страшно в шахту спускаться?

— Как привыкнешь то ничего, а с непривычки, ребята, страшно. Клетка вниз летит —ух, аж дух захватывает.

— Ну, что-ж, в том колодце и роют уголь? — спросил Васька.

— Не в колодце, голова твоя садовая, а вот как: в стенках колодезя есть отверстия, вроде как большие двери или ворота. Подъедет клетка к этому отверстию и станет. Вот как в это отверстие войдешь,— тут перед тобой и начинается такой длинный, длинный коридор. Идешь, идешь и конца ему как будто нет. А в коридоре тьма, хоть глаз выколи. Такие коридоры штреками называются. От штреков вправо да влево в разные стороны еще штреки тянутся.

— А как же те шпреки не обваливаются?

— Да не шпреки, дурова ты голова, а штреки.

Штреки, штреки, перештреки,—запел Васька, чтобы не забыть этого слова.

Филька улыбнулся:

— Эх, вы, деревня!

— Ага, деревня,—огрызнулся Павлушка,—а хлеб-то, небось, в шахтах из деревни едите!

— А вы в город на поезде ездите, — поезд-то, паровоз-то, каким углем топите? В степи он у вас растет, что ли?

Ребята рассмеялись.

— Друг дружке, значит, пособляем,—решил Васька.

— Непременно,— сказал Филька.—Вот отец-то и говорит, что рабочему без крестьянина, крестьянину без рабочего никак нельзя. Поэтому они вместе заодно и действуют против буржуев да кадетов.

— Так,—сказал Васька, — ну, а как же все-таки эти штреки-то не обваливаются?

— А они подперты бревнами с боков да и сверху. Местами вроде, как деревянные стены; вот они и держат штрек, чтобы он не обвалился. По штрекам рельсы бегут, вроде как на железной дороге, только поуже да поменьше, а по тем рельсам открытые вагончики бегают. В вагончики уголь грузят. Нагрузят это их, посцепляют друг с дружкой, а лошадь везет. На вагончиках-то я и работал, лошадью правил. Погонщиком я назывался.

— Да неужто там и лошади есть?

— Ага. Смирные да тихие. Как попала в шахту лошадка, так значит и до свиданья: пока издохнет, в шахте остается. Обвяжут это лошадь, чтоб ни ногой, ни головой не дергала и спустят в шахту. Не только человек, а и лошадь страшно боится туда спускаться. Помню, раз у нас спустили в шахту коня, а он по дороге со страху взял да и околел.

— Да ну?

— Ей-право. А ты думаешь, что? Ну-ка тебя с непривычки спустить в шахту, так тоже, небось, штанишки-то мокрые будут.

— Ну, да, задаешься ты, Филька.

— Спросите отца, он вам не то еще расскажет. Раз один парень, здоровый, уже лет пятнадцать ему было, впервые в шахту полез. Так понимаете, ребята, доехал он донизу, ему говорят —вставай, а он как сидел в клетке на корточках, так сидит. Ему опять—вставай, а он, хоть бы что, сидит и молчит-Глянули, а он почти не дышит. Насилу в себя привели. Вроде как полоумный стал. Хотели его назад наверх тащить, а он боится к клетке подойти. Насилу уговорили.

— Ну что-ж, он потом больше так и не спускался в шахту?—спросил Павлушка.

— Чего не спускался? Спускался, привык. Жрать захочешь, так не только в шахту, куда хочешь полезешь, раз заработать на харчи надо.

— Тяжело работать в шахтах?

— А вы думали легко? Это вам не сено косить. Ну, слушайте дальше. Где штрек кончается, тут перед тобой стена каменноугольная. В шахте духота, жарища. Наши рабочие рубахи с себя скидают, а то бывает—так и вовсе нагишом работают. Штрек низкий, в нем часто и не встанешь. Забойщики лежа работают, либо сидя.

— Что за забойщики?— удивились ребята.

— Рабочие, что киркой уголь отбивают. Они и называются у нас забойщики. Лежит такой забойщик на боку, или на спине и отбивает куски угля, а над ним глыба висит. А бывает так, что висит, висит, да и грохнет! Тут забойщику к конец. Был — и нет человека.

— Да ну, как же это так?

— Да уж так. Мало ли у нас таких случаев было. Да и не то еще бывает. Вон отец говорит, что попы людей адом стращают, а нехай бы поп в шахте поработал, тогда б он знал, что такое ад. Ох, и не любит мой отец попов, ох и не любит брехунов!

— А у нас, попы водолазами называются,— засмеялся Васька.

— А у нас, ребята, как увидят что поп дорогу перешел, так плюются три раза.

— Да ну?

— Ага. Тьфу, тьфу—говорят,— чтоб ты сдох, длинногривый.

— Да,—продолжал Филька, а есть такие места, что лошади не пройти, низко очень. Тут вместо лошади человека запрягают.

Васька с Павлушкой разинули рты.

— Не верите?—спросил Филька.

— Конечно, врешь. Что-ж это из человека лошадь делают, что ли?

— Спросите отца, коль не верите. Катальщик —такой человек называется. Где лошади не пройти, там он на четвереньках ползет, а к нему тележка подвязана, а в тележке той каменный уголь. Вот он его и везет. Вот она какая штука — уголь. Думаете, дешево рабочему дается? Это хозяину дешево, он на а втомобиле (так в оригинальном тексте) катается, а рабочий на четвереньках в шахте ползает.

— Вот, Павлушка, а мы-ж ничего этого не знаем,—сказал Васька.

Павлуша молчал. Он не сводил глаз с Фильки. Филька теперь ему представлялся совсем необыкновенным мальчиком.

— А то у нас еще инженер был,— продолжал Филька.— Квартира у него в шесть комнат, и автомобиль, и повар, и кухарка, и губернатка. А губернатка та за ручку Сашку водила, а у Сашки, инженерского-то сына, штаны бархатные до коленок, а рубашка голубая с белым бантом. Каждый день с губернаткой на автомобиле Сашка катался. Раз в воскресенье садится Сашка в автомобиль, наши ребята подходят к нему и говорят: „покатай нас, Сашка", а он нос задрал и отвечает:

— „Сначала умойтесь, а потом на автомобиль лезьте".

— Ну, а наши ребята ходят, конечно, черные. Шесть дней в шахте пробудешь, так не очень-то отмоешься. Вот они ему, Сашке-то, и говорят:

— „Сволочь ты, Сашка, когда такое дело",—плюнули ему в рожу и пошли. Тут губернатка вскочила:

— „Дикари вы,— говорит,— чумазые".

Был у нас парнишка, чудак такой, Колька Зуев. Набрал он каменноугольной пыли, возьми да и обсыпь губернатку. Было на ней платье белое, а то вдруг сразу стало черное. Тут, братцы, смеху было! Так и не поехала,—домой чиститься пошла, а Сашка кричит:

„Полицию папа позовет".

Колька Зуев к нему:

— „Хочешь обсыплю?"

Тут Сашка как заревет:

— „Папочка!"

Со смеху было животы порвали.

— Что-ж его Колька обсыпал?

— Какой там обсыпал. Сашка, как дернул с автомобиля, так только пятки засверкали.

— Слушай, Филька,—обратился к нему Павлушка, очень увлекшийся его рассказом,—а как это шахтеры в темноте работают?

— Зачем в темноте?— возразил Филька:—У шахтеров есть такие особые лампы. Шахтер лампу к себе прицепляет, либо где-нибудь к стенке привешивает. Теперь новые лампы безопасные, а то вот старики рассказывают, что раньше лампы плохие были и от них много несчастий случалось. В шахте газ такой есть, рудничный газ называется. От него может быть такой взрыв, что штрек обрушится и люди все погибнут. От плохой лампы легко может взрыв случиться. Теперь на лампочках такая сетка устроена, что, если в шахте рудничный газ на огонь попадет, то он в лампочке под сеткой вспыхнет да там и сгорит. Дым через сетку выйдет, а пламя не выйдет. Вот и не опасно.

— Был такой у нас случай: один шахтер закурить трубку захотел. Взял да и поднял сеточку, а тут как раз газ рудничный скопился. Как ахнет! Что тут было! Словно гром по всей шахте пошел. Штрек весь исковеркало. Прибежали на взрыв люди, а шахтер, что трубку закуривал, под стенкой с пробитой головой, с переломанными ногами мертвый лежит. Хорошо хоть близко людей не было, а то всех поубивало бы. Опасное наше-дело, ребята. А то вот еще — вода. Под землей-то тоже всякие ручейки бывают. Где со стен течет, а где прямо по штреку ручеек бежит. В иных местах чуть не по колено в воде ходишь. Ручейки эти сводят в одно место, а оттуда по трубам воду наверх выкачивают. Наверху машины стоят,—разные такие насосы есть,—вот этими насосами машина воду-то и качает. Да разве за ней, за чортом, уследишь? Раз в одном штреке обвал случился. Ручейку-то, значит, течь некуда. Скопилась вода, а потом, как надавила, да как хлынет по другому штреку! А тут еще плотину, что воду держит, прорвало. Что тут было, братцы! Вагоны и лошадей враз смыло и понесло. Люди за выступы цепляются, кричат. Было в том штреке человек тридцать. Пока вода по колено была -держались, а потом и людей понесло Донесло их до шахты, где клеть ходит, да вместе с водой в эту пропасть и ахнуло. Ни одного в живых не осталось. А то еще вот, братцы, это при мне было. Работали три забойщика. Вдруг, что такое? Шум, треск, грохот! Шахтеры вскочили, переглядываются. Я стою ни жив, ни мертв. Потом стихло.

— Ну, не иначе, как обвал,— сказал отец.

— Бросились наши по штреку. Я за ними. Бежим. Вдруг что такое? Был штрек, нет штрека. Обвалился, дальше дороги нет.

Нам-то до подъемной шахты можно назад, путь свободный, а тем, кто за обвалом остался, ни туда ни сюда хода нет. Отрезало их. Что тут делать? Послал отец одного шахтера наверх, в контору доложить, а сам по обвалившейся глыбе давай киркой стучать. Постучит, постучит и слушает — не отзовется ли кто. Раз этак пять постучал и вдруг слышит — стучат по ту сторону. Ответ, значит, подают. Из конторы сейчас же рабочих дали. Прибежало шахтеров человек двадцать.

— Что делать? —спрашивают.

— Пробивать обвал, — говорят, надо.

Стали пробивать, а обвалилось столько, что в пять дней не пробьешь. Ну, шахтеры, конечно, принялись за работу без передышки. У нас уж так: как товарищей спасать, так уж сил своих никто не жалеет.

Рыли день—ни черта, рыли два далеко уж ход пробили, а все конца нет. С той стороны, где забойщики остались, все сигналы подают. Сначало часто сигнал стуком давали, а потом все реже и реже.

— Вот бедняги,—вздохнул Васька.

— Еще бы. Без еды, без воды да без воздуху разве проживешь?

— Тут мой отец говорит:

— Вот что —этак еще три дня пробивать будем, а до тех пор люди там умрут. Один выход взрывать стену надо.

— Взорвать-то недолго, - говорят другие, а как бы мы взрывом тем забойщикам не повредили.

Что тут делать? И ломать долго, и взрывать опасно. Судили, рядили и решили взрывать. Пробили в стенке узкую глубокую дыру, заложили туда динамиту, пристроили фитиль, снова забили.

— Ну, расходитесь,—крикнул отец,—сейчас, фитиль подожгу.

— Отбежали мы все подальше, завернули в боковой штрек и ждем. Только отец до нас добежал, а тут, как грохнет!

— После взрыва шахтеры снова к обвалу побежали. Здорово стенку разворочало. Забойщики-то взрыв слышат, соображают, что это их вызволяют, снова сигнал подают. Ну, тут от сердца отлегло, живы еще, значит. Дело пошло скорей. К вечеру пробили стену. Влезли туда, к забойщикам, а они и жизни не подают. Вытащили их в клеть, да скорей наверх. Двое живы остались, а один так в себя и не пришел, помер.

Филька кончил свой рассказ. Ребята молчали. Васька вертел в руках кусок каменного угля.

— Вот это так уголь,— сказал он.

— Вот это так шахтеры!—добавил Павлушка.

— Васька, где ты там? Иди сюда с ребятами,— позвала мальчиков Анна.

— Чего?

— Да иди-ж, говорят.

— Да чего вам?

— Идите, чаю со свежей булкой дам.

— Идем, ребята?—позвал Васька товарищей.

— Идем, есть здорово хочется,— быстро согласились те.

— Ну-ну, тише,— смеялась Анна, глядя на усевшихся за стол ребятишек.—Куда спешите? Ешьте спокойно, волчата голодные.

— Эх, мамка, если-б ты знала про шахты! Вот, мамка, интересно!

НЕ РАЗВИНЧИВАЙ РЕЛЬСЫ

Вернемся немного назад, к тому моменту, когда мы оставили наших вояк Ганьку и Алешку.

Постояв несколько дней в станице, отряд большевиков двинулся дальше, по направлению к Екатеринодару.

Федор, добровольно взявший на себя роль дядьки, тщательно оберегал воинственных ребят.

Федор был добрый и ловкий парень. Если ниоткуда не угрожало опасностью, он всячески поощрял мальчиков к боевым действиям; учил их стрелять из винтовки, помогать у пулемета, подавать флажками сигналы, проводить телефон и прочим военным наукам. Но коль скоро наступала действительная опасность, он придумывал всякие способы заманить ребят в обоз или вообще в самое безопасное место, сам же бился в первых рядах.

Но однажды вышла беда.

Как-то отряд наткнулся на неприятеля. Оставив обоз за высокой железнодорожной насыпью, командир красных двинул свои силы вперед и занял край леса по другую сторону полотна. После непродолжительной перестрелки, большевики бросились на неприятеля и погнали его.

Ганька с Алешкой осторожно вылезли на насыпь. Вдали за лесом раздавалась беспорядочная, удалявшаяся оружейная пальба.

— Наши кадетов погнали,—ликовал Ганька.

— Так им, чертям, и надо.

— Жалко, что ничего отсюда не видно.

— Давай пройдем по полотну. С того поворота видно будет. Бери винтовку и айда.

Пройдя с полверсты, ребята увидели быстро отступающих кадетов и гнавших их большевиков.

— Ох, ловко-ж гонят. Гляди, гляди — вот пятки насаливают, так насаливают!—кричал Алешка.

— Эх, нам бы туда!

Не успел Ганька выразить своего пожелания, как вдруг увидел двух ползущих к полотну казаков со стороны, противоположной бою. Ганька кубарем скатился с насыпи и увлек за собой Алешку.

— Что ты, ополоумел, чорт!?—выругался Алешка.

— Молчи... Там, брат, кто-то крадется.

— Где?

— За кустами. Тсс...

— Да то, наверное, свои.

— Чего-ж свои будут на брюхах ползти?

— Давай глянем.

— Давай. Только осторожно.

— А как же они нас не видели?

— Да мы-ж за кустами. Нам сверху видно, а им снизу нет.

Мальчики осторожно выглянули на насыпь.

Минут через десять, в двадцати саженях на противоположной стороне насыпи показалась голова казака, за ним другая. Быстро оглядевшись, они поползли по полотну и остановившись, стали что-то поспешно делать.

— Гляди, рельсу свинчивают,— шепнул Алешка.

— Вот чорт! Что-ж делать?

— Давай стрелять.

— Погоди стрелять. Стрелок тоже нашелся. А если их там не двое? Если еще за кустами сидят? Тогда что?

— Так что-ж? Нехай, значит, рельсу крутят? Так, что ли?

- - Ну, и пусть крутят. Тебе что?

— Да, дурак, наш же поезд пойдет с красными. Тогда как?

— Наш поезд? Фу, ты, чорт! Тогда заряжай скорей!

— Готово.

— Без меня не пали. Цель левого, а я правого.

— Готово?

— Готово.

— Пли!

Разом грянуло два выстрела. Казаки прижались к земле и замерли. Минуту спустя, один из них осторожно, еле заметным движением, поднял голову.

— Гляди, живой!—шепнул Алешка.

— Тсс...

Поднял голову и другой казак и вдруг они оба быстро, как змеи, скользнули с полотна и скрылись в кусты.

— Эх ты, ворона, промазал!—выругал Ганька Алешку.

— А ты, не ворона?—ответил тот.

— Теперь, брат, оглядывайся, а то и они стрелять начнут.

— Давай.за насыпью к обозу бежать.

— Давай.

Мальчишки быстро спустились и побежали вдоль насыпи по полю. Вдруг им дорогу пересек ручеек, текший из каменной трубы, проходившей под полотном.

— Прыгай!—скомандовал Ганька.

Только что ребята собирались перепрыгнуть ручей, как увидели на насыпи своих врагов. Недолго думая, Алешка юркнул в трубу, а Ганька забежал за росшую над ручьем вербу.

Сверху выстрелили. Пуля над Ганькиной головой отбила у дерева кусок коры.

Ганька глянул в трубу. Алешкин и след простыл. На полотне тоже уже никого не было.

— Выходить или не выходить?—рассуждал Ганька, не сводя глаз с полотна. Пристально вглядываясь, он заметил за каменным столбиком, дуло винтовки.

Пригнувшись за деревом, Ганька замер.

В это время из-за леса показалась группа большевиков; Ганька стал махать им шапкой, предостерегая от опасности, но те ничего не замечали и шли в сторону обоза.

Ганька крикнул:

— Товарищи!

Те в недоумении оглянулись, отыскивая глазами кричащего.

Вдруг грянул выстрел. Не успел Ганька разобрать в чем дело, как с насыпи в ручей упал человек, а вслед за ним по откосу скользила винтовка. Через секунду снова грянул выстрел и все стихло.

Шедшие по полю большевики со штыками на-перевес бросились на полотно. Ганька выскочил из засады и присоединился к ним. Взбежав на откос, он увидел лежавшего навзничь Алешку и бросился к нему.

— Что с тобой, Алешка?

Алешка тихо стонал.

Вот что произошло: пока Ганька сидел за вербой. Алешка через трубу выбежал на другую сторону полотна и осторожно полез на насыпь. Там он снова увидел своих врагов. Они залегли за каменные столбики, стоявшие вдоль полотна дороги и в кого-то целились.

Алешка щелкнул затвором винтовки. Казаки быстро вскочили на ноги. Алешка выстрелил и одни из них грохнулся с насыпи в ручей. Другой казак в то же время выстрелил в Алешку и бросился бежать.

Алешку подняли. Правая рука, немного выше локтя, оказалась простреленной насквозь. Раненому сделали перевязку и отнесли в обоз.

Ранение, к счастью, оказалось не очень серьезным,— кость осталась цела.

Ганька сидел возле Алешки и говорил:

— Как же это ты маху дал, а?

— Как увидел я, что они в тебя целят, так я их и бабахнул. Вот тебе и „маху дал".

— Да они бы в меня все равно не попали. Я за деревом сидел.

— А я знал, где ты там сидел? Вижу, куда-то целят, ну, я и того... Хотел другого, да не поспел.

После этого случая, на другой же день, Ганьку с Алешкой отправили в Темрюк домой.

Ганька было заупрямился, но ему было приказано „конвоировать товарища".

— Ничего Ганька,— говорил, утешая его, Федор,— это ты тоже военное дело делаешь. Должен же кто-нибудь раненых сопровождать. Это, брат, тоже важное дело. А потом—раз начальник приказал, так подчиняйся, товарищ. Что-ж это за солдат, да еще большевик, коли дисциплину не признает? А Екатеринодар, что ж поделаешь, как-нибудь уж и без тебя возьмем...

Как ни рвался Ганька вперед, но пришлось подчиниться.

Поехал он с Алешкой в Темрюк.

Их обоз, состоявший еще из двух раненых бойцов, сопровождал отряд из четырех конных большевиков.

ПРИЕМ ДРУЗЕЙ

Путь в Темрюк лежал через Васькину станицу.

Однажды Васька вбежал, запыхавшись, к Павлушке.

— Павлушка! Идем, те приехали.

— Какие „те"? Кто такие?— удивился Павлушка.

— Да мальчишки. Помнишь,—те большевики, мальцы, что с ружьями, что с солдатами на войну пошли?

— Да ну? Где же они?

— Возле больницы. Тот, что побольше, чумазый, ранен. Белой тряпкой рука обвязана, а сам бледный-бледный, как полотно, и все стонет.

— А другой?

— А другой ничего. За ним, за товарищем, ухаживает. Доктор вышел, смотрел. Пойдем к ним.

— Идем.

Ребята побежали к больнице.

У Алешки с рукой получилось осложнение. Осмотрев больного, доктор настоял на том, чтобы его на время оставили в больнице.

— Товарищ доктор, а где-ж мне быть? —спросил Ганька.

Доктор удивился.

— Да, ведь, ты здоров. Зачем тебе оставаться?

— Так что-ж, что здоров. А что-ж я товарища брошу, а сам уеду?

Доктор не знал, что посоветовать Ганьке.

— Товарищ, а товарищ! — обратился к Ганьке Павлушка.

— Чего?

— Идем ко мне. У меня проживешь.

— А у батьки ты спросил? Ты что, сам хозяин, что-ли?

Павлушка обиделся.

— А тебе дело — хозяин я иль нет? Говорю — идем, ну и идем. Мой отец—большевик.

— А где ты живешь?

— А пойдешь -увидишь. Чего кочевряжишься?

— И ружье бери, — сказал Васька, которому Ганькина винтовка прямо-таки не давала покоя.

Устроив Алешку в больнице, Ганька распрощался с отправившимся в Темрюк отрядом и пошел к Павлушке.

— Давай, я винтовку понесу,—услужливо предложил Васька

— Сам донесу. Что мне тяжело?

Но надо сказать, что от тяжелой винтовки у Ганьки давно уже побаливали плечи.

— Да я хоть до угла, дай.

— Ну, на,—снизошел Ганька.—Да осторожней заряжена.

— Пулями?

— Нет. горохом...

Васька сконфузился.

Павлушка с жадностью смотрел на Ваську и не вытерпел.

— Довольно, теперь я понесу, — сказал он.

Когда вышли на площадь, между ребятами загорелся спор. Каждому хотелось, чтобы люди видели, что они, как большие, с оружием.

— Ну, ладно. Васька, ты уж нес. Теперь давай мне винтовку.

— Да уж на. Пристал, как смола.

— Ага, пристал. А ты, небось, сколько ее уже нес, а?

— Сколько... Шагов двадцать.

— Двадцать! Хорошие двадцать. Шагов сто уже несешь.

Но вот и Павлушкина хата. Родители Павлушки Ганьку напоили и накормили.

Павлушка отозвал мать в сторону:

— Мамка, а мамка!

— Чего?

Смотри, какая у него рубаха,—грязная да вся в дырьях.

— Что-ж я сделаю?

— А ты дай ему мою новую.

Мать посмотрела на Павлушку, ничего ему не сказала, только погладила рукой по щеке.

Порывшись в сундуке, она достала Павлушкину рубаху и подошла к Ганьке.

— А ну-ка, гражданин, скидай свою рубаху.

— Чего?—удивился Ганька.—Стирать будешь, что-ли?

— А хоть бы и стирать.

— А я что-ж, голый буду?

Павлушкина мать улыбнулась.

— Ну-ну, не разговаривай, скидай. Это тебе не поход—тут, брат, я командир.

Ганька послушно снял рубаху.

— Нако-сь, одень-ка вот эту,—подала она ему другую— Павлушкину.

— Да я, тетка, сначала хоть морду себе помою.

Умывшись, Ганька облачился в чистую рубаху и предложил ребятам пойти проведать Алешку.

По пути в больницу, Васька сказал товарищам:

— Вы идите, а я на минуту домой сбегаю.

— Зачем?

— Да так... Дело есть...

Ганьку с Павлушкой в больницу не пустили. Вышел сам доктор и сказал:

— Вот что, хлопцы, Алешка ваш только уснул. Пусть спит. Приходите вечерком, тогда и проведаете.

— А вы моему товарищу руку не отрежете? — спросил Ганька.

— Нет, нет. Рука цела будет.

— То-то, а то я не посмотрю, что ты доктор.

— Ну, ладно,—улыбнулся врач,— вечером приходите.

— Придем.

Тут подоспел Васька. Он прибежал, запыхавшись. Под рукой у него был сверток.

— Что это у тебя, Васька?

— Рубаха и портки.

— Кому?

— Алешке.

— Зачем? — сказал доктор,— он же в казенном больничном белье.

— А как из больницы выйдет, так будет носить это. Мать велела, чтоб вы его старую одежонку выдали, Стирать мать будет.

Доктор взял у Васьки сверток, а няньке приказал выдать Алешкину одежу.

Так ребята приняли своих новых товарищей.

ПРОВОДЫ

Каждый вечер мальчики навещали Алешку, здоровье которого понемногу поправлялось.

Стояли тихие летние вечера.

Большевики давно уже взяли Екатеринодар и продвигались дальше. В станице шла глухая борьба между большевиками и врагами Советской власти, однако, последние не решались выступать открыто и организовывались втихомолку. Многие из тех, кто не сочувствовал большевикам, а по возрасту подлежал мобилизации, убегали в плавни и скрывались там в камышах. Порядок в станице охранял гарнизон человек в сорок.

Тот, кто видел эти гарнизоны, тот их никогда не забудет. Люди были одеты в самые разнообразные костюмы. Кто в сапогах, кто в чувяках, а кто и босиком. На головах шапки, картузы, соломенные шляпы к даже фетровые котелки, сбитые, очевидно, с голов станичных франтов и дьяконов. О штанах и рубахах говорить нечего—рвань на рванье. Все это была самая отборная беднота, но зато и самые стойкие и непоколебимые защитники Советской власти.

Иногда гарнизон в полном составе, под командою Павлушкиного отца, шагал по главной улице с красным знаменем впереди. Толстобрюхие станичные богатеи выглядывали из своих калиток и ядовито улыбались.

— Ишь ты, вояки,—говорили они, презрительно глядя вслед доходившему отряду, — одна рвань, одна голытьба. Тьфу!

Не снилось им тогда, что эта рвань да голытьба освободит всех трудящихся от тех, кто жил и богател их трудами, не снилось им тогда, что эта рвань да голытьба создаст великий Союз Советских Социалистических Республик, которым будут управлять сами рабочие и бедняки-крестьяне.

С гарнизоном важно шагал и Ганька, который скоро стал в нем общим любимцем. Не отставали от Г'аньки и Васька с Павлушкой, да вся беда была в том, что ружей-то у них настоящих не было.

По вечерам же ребята собирались в больнице у Алешки. Доктор разрешил ему выхолить в больничный сад, где была раскинута большая полотняная палатка.

Наконец, Алешка поправился окончательно.

— Ну, мальчики, сказал доктор Алешке и Ганьке,— едет завтра наш фельдшер по делам в Темрюк, с ним и вы отправитесь. Поняли?

Ребята молчали.

— Чего-ж молчите?

— Не хочу, — сказал Алешка,— здесь так хорошо.

— Мало ли, что хорошо? А, ведь, отец с матерью, небось, ждут вас и не дождутся.

— А и впрямь,— сказал Ганька,— пора, Алешка, и до дому, Васька с Павлушкой тоже очень огорчились этой вестью: уж очень они сдружились с Алешкой и Ганькой. Но делать было нечего, приходилось расставаться.

Прощаясь с товарищами, Ганька с Алешкой подарили им по два винтовочных патрона.

— Берите, — сказал Алешка,— может когда и винтовку себе достанете, так и патроны у вас будут.

— А я в Темрюке у одного кузнеца револьвер достану,— сказал Ганька,— и пришлю вам. Есть у меня знакомый кузнец, у него за муку можно револьвер выменять.

Уехали ребята.

— Теперь, Павлушка, что будем делать?

— Что делать? Вдвоем будем.

— А хорошие были ребята, а?

— Ого! Такие, брат, ребята, что и не сыщешь. Весело было.

— Давай им письмо писать.

— Давай.

— Пойдем ко мне, у меня и конверт, и марка есть.

— Идем. Напишем, чтоб револьверы скорее прислали.

— Ага. И с патронами.

— Такие, как у моего отца.

— Ладно.