Наша взяла

НА НОВЫХ ПОСТАХ (Заключение).

Прошло семь лет.

Ясный весенний день стоял над станицей. По улице шагали два парня,—одному из них было лет шестнадцать, другой казался немного моложе.

Они несли целые кипы книг и газет.

— Ну, Васька,—сказал старший,— теперь наш Ленинский уголок будет одним из лучших в районе. Книг у нас достаточно и плакаты есть. Остается только достать бюст Ильича да материи красной, чтоб покрасивее убрать уголок наш. Где-б это нам денег разжиться?

— Сельсовет даст. Я уж там говорил. Обещали. А ты вот что, Павло, сегодня с докладом-то приготовься получше.

— Да я и так два дня с ними вожусь. Доклад будет часа на полтора.

— Ну, этак ты нас в могилу загонишь. Сократи малость.

— Да уж я хочу подробно расписать все, всю то-есть историю нашей станичной молодежи. Прямо, брат, с 1914 года начинаю, с империалистической войны. И как наших отцов на войну гоняли, и как наши матери без куска хлеба тут жили, и в каком положении вся наша бедняцкая детвора оставалась. Пионеры будут, пусть послушают. Мы тогда про красные галстучки-то ничего не знали и помощи нам ни откуда не было. Собственными руками все завоевывали. А вот теперь, понимаешь ли, когда гляжу на пионера, так сердце радуется. Как ни как, а галстучки-то эти, ведь, мы для них завоевывали. Недаром, значит, все это переносили.

— Да,— вздохнул Васька, -там в горах, под старым дубом пастух лежит. Если бы он мог хоть на минутку встать и глянуть на наш пионерский отряд, на наших ребят, когда они стройными рядами, с знаменем да с веселыми песнями идут— вот бы обрадовался пастух!

— Да, и пастух, и Алешка!.. .

— А ловкая у нас была компания. И отчаянные-ж мы были ребята. Теперь, как вспомню, так и самому не верится. И откуда храбрости столько бралось? На рожон лезли, ни черта не боялись.

— А Фильку помнишь?

— Ну, еще бы Фильку не помнить! Где-то он?

— Да... Занятный был парень Филька. И надо же было нам тогда такую глупость упороть, в пастухи наряжаться!

— А Ганька? Где-то я, брат, читал, что под Воронежем в стычке с Мамонтовым*, мальчишка лет четырнадцати, Геннадий Хрущев, неприятельский броневик под откос пустил. Неужто этот малец наш Ганька? А за подвиг он боевым орденом Красного Знамени награжден.

— А что-ж, возможно, что и Ганька.

— Ну, ты иди в ячейку, а я на минутку в сельсовет забегу. Может быть денег разживусь.

В сельсовете Васька встретился с Ильей Глушиным.

— Ты что, Васька?

— Дела, дядька, дела.

— Погоди, куда спешишь? У меня к тебе тоже дело есть.. Что-ж вы, ребята, в книги закопались, а жизни под носом не видите. Наш Рабземлес спит, как медведь в берлоге, батраки без договора у хозяев работают, а хозяева им шиш с маслом платят, а вам дела до этого нет, что ли?

Васька разинул рот.

— Да ну? Серьезно?

— А что-ж я с тобой шутить буду? Вот Сотниченко всю прошлую осень у Харченко работал, а тот ему два пуда ячменя дал и со двора прогнал, а нынче с весны опять его взял без договора.

— Ну, значит, сам Сотниченко дурак, что в кабалу лезет.

— Дурак-то, дурак, а твой комсомол для чего? Что-ж ты за секретарь? Кто-ж ему, Сотниченко-то, его выгоды растолкует да из кулацких лап вырвет? Не твое ли это дело, товарищ секретарь комсомола, а?

* Белогвардейский генерал, отличавшийся необычайной жестокостью по отношению к большевикам.

Васька сконфузился.

— Конечно, оно того... Верно ты говоришь. Проглядели малость. Сегодня-ж этого толстопузого Харченко за жабры возьму.

— Да,—продолжал Глушин, надо ему хороший урок дать. Затем, вот что, Васька, ты бы помог мне на счет одного дела.

— Какого?..

— Да, понимаешь, книжку я читаю одну, так не все там разберу. Приходи, вместе почитаем. Может быть вдвоем скорее разберемся.

— Ну что-ж, приду. Я еще и сам на многие книжки слабоват, настоящего понятия о многом еще не имею, ну, да уж доучимся как-нибудь. Председатель-то тут?

— Да, у себя.

— Занята?

— Нет, кажись, одна.

Васька вошел в кабинет предсельсовета.

— Вот что, мамка, денег бы нам для Ленинского уголка.

Анна строго посмотрела на сына.

— Слушай, Васька, дома я тебе мамка, а здесь председатель. Тут, голубчик, никакого родства не полагается.

Васька почесал затылок.

— Ну, ладно, так вот насчет денег бы.

— Сейчас пет. Весенняя пахота начинается, инвентарь чинить надо, общественную кузницу ставить надо.

— Так что-ж? А наш уголок игрушка что ли?

- Никто этого не говорит. Идите всей ячейкой на ремонт кузницы, там дела-то пустяк —на один субботник всем вам хватит —вот и заработаете себе на уголок. А то вам все подай, да подай.

— Ну что-ж, мы пойдем. А сколько заплатишь?

— А сколько вам на уголок нужно?

— Да рублей восемь.

— Ну вот и получите. Согласны?

— Да я-то согласен, не знаю как ребята.

— Так иди и поговори с ними.

— А затем вам что: беспорядок у тебя здесь, мать, наблюдается. В школе забор повалился, с соседнего двора свиньи ходят, школьные грядки порыли. Разве это дело?

— Да я-ж велела починить забор.

— Мало велеть. Надо самой пойти проверить.

— Ну, ты меня не учи.

Васька лукаво улыбнулся.

— Как это не учи? Это я тебе дома сын, а здесь секретарь комсомола. А потом с учителями политику неправильную ведешь. Что на учительском съезде Луначарский говорил, читала?

— Читала.

— Ну так вот. Мы в субботу твой доклад на ячейковом собрании ставим - о работе сельсовета. Будешь доклад делать?

— В субботу? Ну ладно, в субботу могу.

— Ну так смотри не забудь. Прощай.

Васька вышел.

Анна позвонила. Вошел секретарь сельсовета.

— Распорядись-ка, товарищ Мартынов, чтобы немедленно в школе забор исправили. Что мне нм десять раз напоминать? Комсомольцы уж на сельсовет пальцем тычут. Неловко.

РОДСТВЕННЫЙ ЧАС

Зал окружного съезда РЛКСМ гудел сотнями молодых голосов.

На сцене, убранной портретами вождей, среди которых центральное место занимал большой, во весь рост, портрет Владимира Ильича, стоял длинный, покрытый красным ковром, стол. Сбоку высокая кафедра, украшенная серпом и молотом.

Бодрая, говорливая молодежь входила и выходила из залы.

Коридоры и лестница, залитые ярким электрическим светом, утопали в клубах табачного дыма.

Комсомолия чадила во всю.

— Фу, аж дышать нечем, ворчала маленькая комсомолка Волошина,— да бросьте вы, товарищи, курить. Смотрите — потолка за дымом не видно.

— Не ворчи, Дашка,— сказал стоявший с ней рядом Васька.— Есть у нашей комсомолии такая болезнь: выкурить в день полсотни папирос, а под вечер проповедывать пионерам о вреде табака. Ну, да ничего. Пионеры нас сменят, тогда комсомол некурящий будет. А покуда терпи, плавай в нашем тумане и не ворчи. Понятно?

— Понятно-то понятно, да дышать уже нечем.

— А куда Павлушка девался?

— Да кто его знает, только что тут был. Да вон он стоит с кем-то.

— Где?

— Да вон, в углу, под плакатом.

— Да где? Не вижу я.

— Фу, ослеп ты что ли? Да вон, видишь, парень в красноармейской шинели, с буденовкой на голове. Ну вот с ним Павлушка и разговаривает.

Павлушка в это время тоже стал крутить во все стороны головой, кого-то отыскивая. Увидев Дашку и Ваську, он схватил за руку своего собеседника и потащил его к ним.

Молодой, стройный парень в новенькой шинели с огромной красной звездой на буденовке и с орденом Красного Знамени на груди шел, улыбаясь. Белые зубы, смуглое лицо и веселые карие глаза делали его удивительно красивым.

Шага за три он протянул вперед руки и весело, смеясь, крикнул:

— Васька, чорт, сатана, да неужели не узнаешь?

— Ганька! — бросился к нему Васька,—да ты ли это? Ганька, голубчик, идол ты мой полосатый, анафема ты моя ненаглядная!

Товарищи крепко обнялись.

Дашка взяла под козырек и отрапортовала.

— Имею честь представиться, не могу ли вам понравиться? Хотя вы меня и не узнаете, но рубашки я вам когда-то стирала.

Ганька с удивлением посмотрел на девушку.

— Э, память-то у вас какая, товарищ красноармеец. А как друг-то ваш Алеша в больнице лежал, а вы у Васьки жили, а со мной, с девченкой, играть не хотели, запамятовали?

— Да неужели это ты, Даша?

— Как видите, она самая. Ну чего же смотрите? Ваську целовать можно, а я что же, хуже Васьки?

Ганька крепко пожал ей руку, а потом, заломив на затылок свою буденовку, обнял ее и расцеловал.

— Эх, и времени-то сколько утекло, ребятки!

Усевшись в уголку, молодежь отдалась воспоминаниям детства. Наперебой вспоминали каждую мелочь.

— Эх, Ганька, не было тогда тебя в нашей станице, как Дашка ночью к деду Мироненко на огород пробиралась предупредить наших большевиков, что их выследили казаки. Молодец была девченка.

— Да я и сейчас молодец, —смеялась Дашка,— хотите любого из вас на лопатки положу?

— Ой ли? —посмотрел на нее Ганька.

— Приезжай к нам в станицу, поборемся.

— Да вот, еду в Темрюк, станицы не миновать. Я не знал, что вас здесь встречу, для того и думал в станицу к вам нагрянуть, чтобы повидаться с вами.

— А теперь что же, уж не заедешь?

— Конечно заеду, да не надолго. Надо-ж родителей повидать. Мать-то. пишут, совсем плоха. Как брата убили, так с тех пор слегла и не встает. И отец-то наверное уж совсем старенький. Надо старикам помочь.

Раздался звонок.

— Ну, товарищи, на заседание. А после пойдем куда-нибудь в сад, сядем где-нибудь на лавочке и опять вспоминать прежние годы будем.

Из коридора, буфета и с лестницы шумной толпой комсомольцы двинулись в зал.

— Товарищи, прошу занять места и соблюдать тишину. Товарищи, разрешите окружной съезд РЛКСМ считать открытым.

После оглашения повестки дня и выборов президиума, выступило несколько ораторов с приветствиями.

— Слово для приветствия от нашего подшефного доблестного Красного флота представляется краснофлотцу товарищу Филиппу Пушкареву, — крикнул председатель.

На трибуне появился молодой моряк.

Смелым взглядом окинув сидящих в зале, он начал:

— От имени...

— Сядь, товарищ,— сказал поднявшемуся с места Ганьке сидевший позади него комсомолец.

Ганька обернулся.

— Виноват, сейчас...

Сел, но через минуту снова поднялся и толкнул в бок Ваську.

— Васька, гляди — да ведь, это же наш Филька. Неужели не узнаешь?

— Да что ты! Да нет, не может быть.

— Да чего там не может быть. Да ты всмотрись хорошенько.

Когда оратор сделал шаг вперед и висящая вверху лампочка ярко осветила, до малейшей подробности, все черты его лица, Васька рванулся с места и невольно крикнул.

— Он!! Ребята, он!

Председатель строго глянул в зал, позвонил и сделал знак рукой соблюдать тишину.

Осторожно на цыпочках Васька, Ганька, Даша и Павлушка вышли из залы. Глядя из за кулис на оратора, Васька не сводил с него глаз и нетерпеливо мял шапку. Павлушка и Ганька с таким же нетерпением переминались с ноги на ногу.

Вдруг Дашка ударила себя ладонью по лбу и сказала:

— Давайте ему фокус устроим.

— Какой фокус?—удивились ребята.

— Идем, идем сюда.

Затащив товарищей в комнату, где гримируются артисты, Даша сказала им:

— Сидите тут. Я его сюда притащу. Как только он сюда войдет, вы на него бросайтесь и кричите: „руки вверх“!

— Ага, давайте так сделаем. Вот смеху-то будет!

Когда Филька, сопровождаемый бурными овациями, сошел с. трибуны, когда затих последний аккорд Интернационала, Дашка бросила в президиум записочку:

„Просят выйти за кулисы по важному делу представителя флота, тов. Пушкарева“.

Пушкареву передали записку.

За кулисами к нему подошла Даша.

— Вас просят в эту комнату к телефону...

Филька с удивлением посмотрел на смеющиеся глаза девушки и пошел в комнату, где сидели наши ребята. Не успел он переступить порог, как дверь за ним быстро захлопнулась и трое юношей с лицами, закрытыми носовыми платками, крикнули ему:

— Руки вверх!

Филька по привычке потянулся за револьвером, но револьвера с ним не оказалось. Быстро окинув взглядом „врагов“, он заметил, что они также не вооружены, а у одного из них в руках вместо револьвера коробка от папирос.

Что было бы дальше-трудно сказать, потому что Васька не выдержал роли, сбросил с себя „маску“ и повис на шее своего друга, в засос целуя его в обе теки.

— Филька, анафема ты моя разлюбезная, шахтер ты мой ненаглядный!

Остальные ребята так же быстро сорвали с себя платки и бросились обнимать товарища.

Сколько было тут радости — рассказать невозможно. Пусть уж читатель представит себе это сам.

А Дашка просунула голову в дверь и ее хорошие добрые глаза, и улыбались, и плакали от радости,...