Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе

вооруженные острыми ножами, подстерегли любовников на месте их свидания. Кухулин

сумел защитить Фанд от ненависти женщин, но упреки и насмешки жены тяжко легли на

его сердце. Эмер сказала ему, что Фанд, наверное, не лучше, чем она сама, «но

поистине все красное — красиво, все новое — бело, все высоколежащее — желанно,

а все привычное — горько, все недостающее — превосходно, а все изведанное —

презренно, — в этом вся человеческая мудрость. О супруг мой, некогда была я в чести у

тебя, и это могло бы опять быть так, если бы ты захотел». — «Клянусь тебе, — сказал

Кухулин, — ты мне дорога и будешь дорога мне, пока живешь». — «Тогда оставь

меня», — сказала Фанд. «Нет, покинута буду скорее я», — сказала Эмер. «Нет, —

сказала Фанд, — это меня он покинет». Страданием стала для нее великая любовь

Кухулина, и свою жалобу излила она в песне:

Теперь должна я двинуться в путь,

Милое место должна я покинуть,

Не по воле своей, — честь зовет меня,

Меж тем как я хотела б остаться. <...>

Горе тому, кто дарит любовь свою человеку,

Что от любящей отвращает взор свой!

Лучше уйти, чем оставаться,

Когда не встречаешь к себе любви.

(Перев. А. Смирнова)

Мананнан явился за ней с востока, и с большой неохотой согласилась она последовать за

ним. «Было время, когда я его любила... Хрупка любовь, и кончается она так быстро».

Она сказала, что Кухулин решил от нее отказаться, к тому же у него есть супруга, а у

Мананнана никого нет. Безутешный Кухулин бродил по холмам Мунстера, не принимая

ни еды, ни питья, пока друиды не напоили его напитком забвения, дали они этот напиток

и Эмер, чтобы забыла она о своей ревности. Мананнан же потряс своим плащом между

Кухулином и Фанд, чтобы с того дня они больше никогда не встречались.

В «Приключении Неры» инициатива контакта со сверхъестественным исходит от людей.

В повести «Болезнь Кухулина», напротив, силы Иного мира заманивают смертного,

преследуя свои собственные цели. Вмешательство Иного мира нарушает естественный

ход земной жизни. Посредниками между двумя мирами часто служат странные птицы, с

легкостью пересекающие разделяющую их границу. Подобно Пуйллу, который нечаянно

оскорбил короля Аннувна, отогнав во время охоты его волшебных псов, и в качестве

компенсации должен был провести год у него на службе, Кухулин попадает во власть

сверхъестественных сил после того, как проявляет неоправданную жестокость по

отношению к их посланцам. «Болезнь», длящуюся целый год после первого видения у

камня, можно рассматривать как «посюсторонний» аспект приключения в Ином мире,

которое следует за вторым визитом к тому же камню на следующий Самайн.

Аналогичным образом второй эпизод в «Приключении Неры» — эзотерический аспект

первого.

Мотив обращения за помощью к смертному для того, чтобы навести порядок в мире

бессмертных, как ни странно, встречается в кельтской традиции довольно часто. Так,

например, повесть «Приключение Лойгайре» начинается с описания некоего праздника,

который люди Коннахта устраивают возле озера Энлох («птичьего») во времена короля

Кримтана. Рано утром увидели они, как в тумане к ним медленно приближается какой-то

человек. Это был Фиахна Мак Ретах из сида, и пришел он за помощью. Его жена была

похищена, и хотя он убил самого похитителя, жена по-прежнему оставалась пленницей.

Удерживал ее в плену племянник похитителя, Голл сын Долба, владыка крепости Маг

Мелл, который победил Фиахну в семи поединках. Восьмой поединок должен был

произойти как раз сегодня, и Фиахна обещал много золота и серебра всем, кто согласится

прийти ему на помощь. Лойгайре сын Кримтана вызвался пойти с ним и еще пятьдесят

мужей. Он убил Голла и потребовал, чтобы жена Фиахны, оплакивающая гибель двух

своих любовников, вернулась к мужу. Фиахна отдал свою дочь Дёр Грене («солнечная

слеза») в жены Лойгайре, и тот остался в сиде.

Представители этого и того мира с легкостью вступают в контакты друг с другом, без

особого труда перешагивая разделяющую их «непреодолимую» границу. Причем цели и

способы посещений бывают весьма различны. Они могут и помогать друг другу, и

причинять друг другу вред, могут ограбить друг друга или обогатить. Поступая на

службу к королю Иного мира, Лойгайре становится соправителем сида; проведя год в

Аннувне, Пуйлл получает титул Властителя этой страны. Два мира находятся в

постоянном взаимодействии, которое во многом сходно с взаимодействием между

«сознательным» и «бессознательным», как их описывают современные психологи.

Для мужчины возлюбленная из Иного мира — аналог «потустороннего» возлюбленного

женщины, и ее следует отличать от невесты из Иного мира, которую добывает себе герой

повестей о героическом сватовстве. Если невесту необходимо похитить из враждебного

мужского мира, то сверхъестественная любовница сама увлекает героя в дружественный

женский мир, подобный тому, где будущего жениха на его пути в опасную страну

невесты иногда наставляет какая-нибудь женщина или родич по материнской линии. В

приключениях Брана и Кондлы это самая настоящая Страна Женщин. Увидев прекрасную

женщину и услышав из ее уст песнь о «земле вечноживущих», Кондла охвачен столь

сильной тоской, что, когда эта женщина во второй раз предстает перед ним, он прыгает в

ее стеклянную ладью, и «с тех пор никто больше не видел их и не узнал, что с ними

сталось». Когда Лойгайре вернулся из сида, чтобы проститься со своими людьми, отец

предложил ему королевство Трех Коннахтов, если он согласится остаться в этом мире.

Однако Лойгайре не принял этого дара, сказав, что милее ему

Благородная нежная музыка сида,

разливающаяся повсюду,

питье из блестящих чаш

во время беседы с любимой.

Есть у меня жена —

дочь Фиахны, Дер Грене,

и нашел себе жену каждый

из пятидесяти моих воинов…

Одну ночь в сиде

не отдам я за все ваше королевство…

И он вернулся в сид и «до сих пор не вышел оттуда».

Мужчины, целиком подпавшие под власть любви женщины из таинственного Иного мира,

навеки потеряны для мира людей. Но их — в еще большей степени, чем героев

«похищений», — можно назвать в кельтской традиции персонажами второстепенными.

Подобно Кухулину Кондла стоит перед выбором. «Нелегко мне приходится, — говорит

он, — ибо люблю я своих близких, но тоска по этой женщине охватила меня». Однако в

отличие от Кухулина он не находит в себе сил вернуться в наш мир, т.е. сделать

правильный выбор, и потому, с нашей точки зрения, весьма знаменательно, что

рассказчик видит основную цель своей повести в объяснении того, почему прозван Арт

Одиноким. Эти сверхъестественные возлюбленные обнаруживают большое сходство с

«небесной невестой», которая обучает шамана и помогает ему совершенствоваться в его

искусстве. Желая заполучить его для себя, она тоже готова помешать дальнейшему

духовному развитию возлюбленного.

3

Как была найдена золотая чаша Кормака? Нетрудно сказать. Однажды ранним майским

утром Кормак гулял один по крепостному валу в Таре, когда вдруг приблизился кнему

величавый светлый воин, неся на плече серебряную ветвь с тремя золотыми яблоками на

ней. Так прекрасна была музыка, которую издавала эта ветвь, что все больные, все

раненые, все рожающие женщины впадали в сон, когда слышали ее. Воин прибыл из

страны, «где царит одна лишь правда, где нет ни старости, ни дряхлости, ни печали, ни

горести, ни зависти, ни ревности, ни злобы, ни надменности». Между ними завязалась

дружба, и Кормак попросил у воина ветвь. Тот дал ему эту ветвь с условием, что Кормак

в свою очередь даст ему три дара, которые он попросит у него в Таре. После этого он

исчез. Кормак вернулся в свой королевский дом. Когда он встряхнул ветвь, все люди его

впали в глубокий сон, длившийся ровно день с того часа.

Через год воин явился вновь и попросил в качествепервого дара дочь Кормака. Кормак

отдал ее, развеяв печаль женщин Тары тем, что потряс перед ними чудесной ветвью и

усыпил их. Через месяц воин пришел снова и на этот раз увел с собой сына Кормака, а в

третий раз он потребовал его жену. Этого Кормак уже не мог перенести. Он пустился в

погоню, и все его люди устремились вслед за ним. Тут пал на них густой туман, и скоро

Кормак оказался один посреди голой равнины. И там увидел он крепость с бронзовой

оградой, а посреди крепости стоял серебряный дом, наполовину крытый перьями белых

птиц. Люди с охапками белых перьев пытались закончить кровлю, но стоило им

положить эти охапки на кровлю, как порыв ветра уносил перья прочь. Внутри дома

Кормак увидел человека, поддерживавшего огонь в очаге, куда положил он целый дуб,

от корней до верхушки, но когда уходил он за другим деревом, первое успевало сгореть

дотла. Затем увидел он еще одну королевскую крепость с четырьмя домами в ней и

сверкающий источник с девятью старыми лещинами вокруг него. В водах источника

плавали пять лососей, и они ели орехи, которые падали с пурпурных лещин, а скорлупки

пускали плыть по течению пяти потоков, что текли оттуда. Журчание тех потоков было

сладчайшею музыкой.

В доме его ждали двое — благородный воин и прекрасная женщина. Он вымылся в бане,

согретой камнями, которые сами прыгали в воду, чтобы согреть ее, а затем исчезали.

Затем в дом вошел мужчина с топором в правой руке и поленом в левой, а на спине у него

была свинья. Он убил свинью, расколол полено и бросил свинью в котел, но не могла та

свинья свариться, пока не будет сказана правда на каждую четверть ее. Мужчина с

топором, воин и женщина стали рассказывать истории, удивительные, но правдивые, и

три четверти свиньи были сварены. Тогда сам Кормак рассказал об исчезновении своей

жены и детей, и свинья сварилась целиком. Когда Кормаку подали его долю, он сказал,

что принимается за еду только в обществе пятидесяти воинов. Услышав это, воин спел

ему усыпляющую песнь, а когда Кормак пробудился, его жена, сын и дочь и все

пятьдесят его воинов были рядом с ним.

Во время пира Кормак поразился красоте золотой чаши, принадлежавшей хозяину. «В ней

есть нечто еще более необычайное, — сказал воин, — если сказать три слова лжи над

нею, она тотчас же распадется на три части. Если затем сказать над ней три слова

правды, части вновь соединятся, и чаша станет, как была прежде». Воин произнес три

слова лжи, и чаша распалась на три части. Но когда он сказал, что до этого дня ни жена,

ни дочь Кормака не видели лица мужчины с тех пор, как покинули Тару, а сын его не

видел лица женщины, чаша вновь стала целой.

Затем воин сказал, что он Мананнан Мак Лир и что он призвал Кормака к себе, чтобы тот

узрел Обетованную страну. Он дал ему эту чашу, чтобы мог Кормак отличать правду от

лжи, и оставил ему навеки чудесную ветвь. Он объяснил, что всадники, которые

напрасно пытаются покрыть крышу белыми перьями, это поэты Ирландии, собирающие

бренное богатство; мужчина, который поддерживает огонь в очаге, — это

расточительный молодой властитель, а источник с пятью потоками — это Источник

Мудрости, потоки же те — пять чувств, через которые проникает к людям знание.

«Никто не может обрести мудрость, если не выпьет хоть глоток воды из этого источника и

его потоков. Люди всех искусств и ремесел пьют оттуда».

Когда Кормак проснулся утром, он увидел себя на лугу перед Тарой, вместе со всей

семьей, и ветвь и чаша были при нем.

Во многих других «приключениях» есть упоминания о том, что в Ином мире нет места

лжи, но лишь в рассказе о Кормаке добывание истины можно назвать основным

сюжетообразующим мотивом. Отдав все, что имел, за чудесную ветвь, Кормак получает

обратно все, чем пожертвовал, и приобретает в придачу талисман Истины. Он увидел

Обетованную страну, ибо Мананнан решил одарить его сверхъестественным опытом. Он

открыл, что источник знания и искусства находится в Ином мире, и при помощи

нескольких аллегорических сцен понял, как выглядят люди, если смотреть на них

«оттуда»

Повествуя об этом приключении, рассказчик видит свою основную цель в том, чтобы

объяснить, откуда у Кормака появилась чудесная золотая чаша. Сходные

сверхъестественные объекты фигурируют и в других повестях, обычно как мотивы

второстепенные. Мы уже упоминали о коронах, сохраненных Нерой и Лойгайре, и о

фидхелле Кримтана. Однажды Конн и его друиды и поэты потеряли тропу в тумане и

вдруг увидели дом, возле которого росло золотое дерево. Рядом с ним увидели они Луга и

Власть, сидящую на хрустальном троне. И были у нее серебряный чан, золотая чаша и

золотое блюдо. Девушка подала Конну мясо и красное пиво (derg flaith) в той чаше, а Луг

поведал ему о тех, кто будет править Ирландией после Конна. Друид записал их имена на

тисовых табличках. Затем видение исчезло, но чан, чаша, блюдо и таблички остались у

Конна. Другие чудесные посудины — котел Дагды, от которого никто не отходил, не

насытившись; котел Кормака и корзина Гвидно Гаранхира, из которой каждый мог

достать себе еду, какую пожелал; чаша, которую Тадг получил в Стране бессмертных и

которая превращала воду в вино; котел владыки Аннувна (описанный в древневаллийской

поэме «Добыча Аннувна»), в котором нельзя сварить еду для трусов, котел Керидуэн,

который кипел целый год, пока не оставались на дне его три капли мудрости и

вдохновения, и наконец, котел возрождения (найденный в одном из озер Ирландии),

который возвращал жизнь умершим. Все эти сосуды, дарующие жизнь и изобилие, могут

быть соотнесены со св. Граалем средневековых романов. Котлы и чаши, всегда полные

еды и питья, и живая вода, оживляющая мертвых, также встречаются среди предметов,

добываемых героями кельтских народных преданий в Ином мире.

Своего рода мифологические символы и, возможно, реликты неких дохристианских

обрядов — все эти чудесные предметы освящали идеей вечности мир смертного бытия.

А кроме того, они увеличивали значение своих аналогов в повседневной жизни До

некоторой степени котел и чаша любого щедрого хозяина перенимали толику природы

архетипических сосудов изобилия, а всякая корона и всякий меч сверкали подобно вечной

короне и Мечу Света.

Глава 16. Плавания

О, построй себе корабль смерти. О, построй его для себя. Ибо в нем будет

надобность — ждет тебя плавание забвения.

А.Г. Аоурени.

Для традиционных ирландских рассказчиков, видимо, существовала некая жанровая

разница между «приключениями» ( echtrai) и «странствиями» (или «плаваниями» —

immrama), в которых, как правило, описывались посещения героями многочисленных

островов, относящихся если и не прямо к Иному, то во всяком случае — не к нашему

миру. Впрочем, различение между двумя этими типами повестей не абсолютно. Тaк,

знаменитое «Плавание Брана сына Фебала» в списках саг квалифицируется как echtra

(«Приключение»), тогда как в самом тексте саги оно постоянно именуется immram

(«странствие», или «плавание»). В списках саг, кроме этого, указаны еще семь

«плаваний», однако лишь три из них дошли до наших дней «Плавание Маиль Луина»,

«Плавание Снедгуса и Мак Риаглы» и «Плавание О'Хорра». Тема плавания в Иной мир —

одна из самых характерных для кельтской традиции, через знаменитое «Плавание св.

Брендана» она стимулировала фантазию средневекового христианства и дух

приключений, благодаря которым осуществились великие плавания и географические

открытия XV — XVI столетий. Но открытие новых земель в итоге подменило собой

бесконечные чудеса океана Иного мира.

Однажды Бран сын Фебала бродил одиноко вокруг своего королевского дома, как вдруг

услышал позади себя чудесную музыку. Эта музыка усыпила его, когда же он проснулся,

то увидел возле себя серебряную ветвь с белыми цвегами Бран взял ветвь и отнес ее в

свой дом, когда же в доме собрались гости и ворота были закрыты на ночь, он вдруг

увидел прямо посреди зала женщину в диковинной одежде. Она спела Брану длинную

песнь, в которой описывались чудеса и радости мира далеко за морем, мира, где трижды

по пятьдесят островов и каждый из них больше Ирландии, мира, где обитают тысячи

женщин, где неведомы обман, печаль, болезни и смерть. Каждый из присутствующих

мог слышать эту песнь, и такими словами женщина ее закончила:

Пусть же Бран средь мирской толпы

Услышит мудрость, ему возвещенную.

Предприми же пллвщие по светлому морю.

Быть может, ты достигнешь Стршы Женщин

(Перев. А. Смирнова)

Когда она уходила, серебряная ветвь, «ветвь яблони из Эмайн», перескочила из руки

Брана в ее руку.

На другой день Бран пустился в море. Трижды по девять мужей было с ним, и во главе

каждой девятки был его молочный брат. После двух дней и двух ночей плавания Бран

встретил Мананнана Мак Лира, который ехал по морю на своей двухколесной колеснице.

В длинных стихах, обращенных к Брану, Мананнан объясняет, что море для него —

твердая земля, «цветущая долина»

Пестрые лососи прыгают из недр

Белого моря, на которое глядишь ты:

Это — телята, разных цветов телята,

Ласковые, не бьющие друг друга.

Блеск зыбей, средь которых ты находишься,

Белизна моря по которому плывешь ты,

Это — расцвеченная желтым и голубым

Земля, — она не сурова.

Вдоль вершин леса проплыла

Твоя ладья через рифы.

Леса с прекрасными плодами

Под кормой твоего кораблика…

(Перев. А Смирнова)

Далее Мананнан говорит, что держит путь в Ирландию, где должен он зачать Монгана от

жены Фиахны, и предсказывает пришествие Христа, который спасет мир, искупив грех

Адама.

Пусть усердно гребет Бран —

Недалеко до Страны Женщин.

Эмайн многоцветной, гостеприимной

Ты достигнешь до заката солнца

(Перев. А. Смирнова)

Бран продолжает свой путь и приплывает к острову Радости, где видит большую толпу

людей, которые хохочут, разинув рот. Он посылает на этот остров одного из своих людей,

и тот немедленно присоединяется к хохочущим, не откликаясь на призывы товарищей.

Так и пришлось оставить его там.

Вскоре после этого Бран и его спутники действительно достигли Страны Женщин.

Королева женщин вышла вперед и приветствовала его: «Сойди на землю, о Бран сын

Фебала. Добро пожаловать». Затем женщина бросила в сторону корабля клубок нитей,

который прилип к руке Брана, и таким образом она притянула корабль к берегу. Бран и

его спутники вошли в большой дом, где были уже приготовлены ложа для каждых двоих,

всего трижды по девять лож, а пище, которую им предложили, казалось, нет и не будет

конца. Бран и его товарищи остались на этом острове, и «думали они, что пробыли там

всего год, а на самом деле прошло уже много лет». Затем одного из них охватила

неодолимая тоска по дому, и он сумел убедить Брана отправиться в обратный путь.

Женщина сказала им, что они горько пожалеют о своем отъезде, но, увидев, что

отговорить их не удастся, предостерегла их касаться ногой твердой земли. В заключение

она велела им забрать домой товарища, которого оставили они на острове Радости.

Они подплыли к ирландскому берегу возле мыса Брана, где собралось в тот час много

людей. Бран сказал собравшимся, что зовут его Бран сын Фебала, но никто не знал

такого человека, лишь некоторые вспомнили, что в старинных повестях рассказывалось о

Плавании Брана. Тот его спутник, что был охвачен неодолимой тоской по дому,

выпрыгнул с корабля прямо на берег, но едва он коснулся ногой твердой земли, как тут

же обратился в груду праха, будто пролежал в земле сотни лет. Бран поведал собравшимся

о своих странствиях от самого начала вплоть до этого дня и огамическими знаками

записал стихи, которые ему довелось услышать. Затем он простился со всеми. «И о

странствиях его с той поры ничего не известно».

В отличие от «Плавания Брана», три других сохранившихся «плавания» относятся уже к

христианской эпохе, и в опасные плавания манят путешественников уже не волшебные

ветви и не прекрасные девицы. Два из этих текстов — рассказы о паломничествах,

прямо или косвенно связанных с искуплением совершённых преступлений. У О'Хорра

были три брата, которые, находясь на службе у дьявола, грабили церкви в Коннахте.

После того как старшему из них открылось видение небес и ада, они раскаялись и

восстановили церкви. Затем все они сели в лодку из трех кож и, не пользуясь веслами,

доверились милости волн и ветра. Повесть о странствии Снедгуса и Мак Риаглы тоже

открывается рассказом о преступлении — убийстве короля-тирана людьми из Росс. Брат

убитого короля запер их всех в доме, намереваясь сжечь живьем, но затем, вняв совету

св. Колума Килле с острова Иона (Айона), решает «помиловать» преступников. Два

клирика св. Колума Килле — Снедгус и Мак Риагла — указывают, что шестьдесят пар

мятежников следует посадить в маленькие лодочки и пустить по воле волн – сам Бог

совершит суд над ними. Так и сделали, и оба клирика собрались домой. Но, садясь в

свою лодку, они вдруг решили добровольно принять ту же судьбу, на которую обрекли

они людей из Росс. После трехдневного плавания они, как и братья О'Хорра, сложили

свои весла, и море вынесло их к разным удивительным островам. На шестом острове

довелось увидеть им шестьдесят пар мужчин и женщин, которые жили, не ведая греха, и

там же нашли они Еноха и Илию (которые, как и они, покинули эту землю, не изведав

смерти).

Начало рассказа о плавании О'Хорра очень сходно с упоминанием в «Тройственном житии

св. Патрика» о неком жестоком тиране, который пытался убить святого, но в итоге св.

Патрик приказал посадить его в утлую лодочку, почти без одежды, без запаса еды и

питья, сковать ему ноги, а ключ от оков бросить в море, и пустить лодку по воле волн,

без руля и без весел, — пусть Провидение решит его судьбу. Множество свидетельств в

ирландских текстах показывает, что такое плавание по воле волн широко практиковалось

как наказание, однако в большинстве случаев приговор был менее суров, чем тот, что

вынес св. Патрик. Приговоренным давали запас воды на одни сутки и жидкую овсяную

кашу, весло и даже что-то вроде топорика, чтобы отбиваться от крупных морских птиц.

Затем преступника отвозили в море на такое расстояние, с какого еще можно было

различить на берегу белый щит. Эта «неопределенная» кара — смертная казнь, которая

не была смертной казнью, — применялась к преступникам, чья вина тоже не была

безоговорочной, т.е. к тем, кто преступил закон неумышленно, или, если учесть

свидетельства immrama, под влиянием сильного эмоционального потрясения, или

раскаялся в содеянном. Такому наказанию нередко подвергали женщин, совершивших

убийство или иное преступление, которое карается смертью, а в «Шенхус Мор» («Книге

прав»), кроме того, упомянут «отшельник, который сам приговаривает себя к морю и

ветру»

Мы уже отмечали связь обычая пускать по волнам детей, родившихся в результате

инцеста, с мифами об утоплении героического младенца в водной стихии, которое

символизирует его возвращение в Иной мир. Принудительное плавание преступника

подобным же образом соотносится с плаваниями мифологических героев в Иной мир.

Изначально этот обычай уходит корнями в тот же комплекс верований в находящийся

далеко за морем Иной мир, что и обычай погребения в ладьях или помещения в могилу

маленьких изображений лодочек, а также горящие погребальные ладьи древних

скандинавских богов и героев и плавание смертельно раненного короля Артура к

волшебному острову Авалон, откуда возвратился он полностью излеченным от своих ран.

Эти же верования в посмертное плавание, видимо, лежат в основе грубых игр в

«строительство корабля», которые в Ирландии вплоть до недавнего времени принято

было разыгрывать на поминках.

2

В песне, которую загадочная гостья поет Брану сыну Фебала, говорится, что на пути

встретятся ему трижды по пятьдесят островов, однако сага сохранила свидетельства лишь

о двух из них — острове Радости и острове Женщин. Как мы уже говорили, более о его

странствиях ничего не известно. Однако в других дошедших до нас сагах, и, прежде

всего, в «Плавании Майль Дуйна», есть упоминания и об иных островах – на пути Майль

Дуйну и его спутникам встречается тридцать один остров, точнее тридцать одно чудесное

видение, включая острова как таковые и два чуда среди моря. Это длинная сага, которая,

как принято считать, обрела свою окончательную форму благодаря усилиям писца Аэда

Финна, главного мудреца Ирландии, который собрал вместе разрозненные рассказы о

морских чудесах, «дабы повеселить души мужей Ирландии, которым случится жить

после него». Вот вкратце ее содержание.

По совету мудрого друида Майль Дуйн соорудил корабль из трех кож и отправился на

поиски убийц своего отца. Друид назвал ему счастливые дни для начала постройки

корабля и для отплытия и сказал, что должно Майль Дуйну взять с собой в плавание

ровно семнадцать человек. В числе предполагаемых спутников Майль Дуйна был и

Диуран-стихотворец. Однако, когда Майль Дуйн уже поднял парус и вышел в море, три

его молочных брата бросились в воду и поплыли за кораблем, так что пришлось Майль

Дуйнуповернуть обратно и взять их с собой, несмотря на запрет друида. Сначала

путешественники подплыли к двум маленьким пустынным островкам. На каждом из них

была крепость, а изнутри доносился шум попойки. Майль Дуйн услышал, как один

воин, похваляясь своей удалью, кричит другому, что он де убил Айлиля, отца Майль

Дуйна. Желая немедленно отомстить, Майль Дуйн направил свой корабль к этому

островку, но поднявшийся сильный ветер унес корабль прямо в открытое море. Тогда все

решили не искать более пути на тот остров, а предаться воле Божией. И вот что довелось

им увидеть:

1. Остров гигантских муравьев, каждый из которых был величиной с доброго жеребенка.

2. Остров больших птиц.

3. Остров, где жил дикий зверь, похожий на коня, но с лапами, как у пса.

4. Остров огромных коней, на которых скакали верхом невидимые демоны.

5. Остров, где жил чудесный лосось, проплывавший в свой дом сквозь отверстие,

просверленное в скале.

6. Остров деревьев. Майль Дуйн срезал ветвь с одного из них, и каждого из трех яблок,

появившихся на ней, хватило, чтобы насыщать их всех в течение трех дней.

7. Остров громадного зверя, который мог сам вращаться внутри своей кожи или делать

так, чтобы кожа сама вращалась вокруг него.

8. Остров, где обитали животные, похожие на коней, которые вырывали из боков друг у

друга куски мяса, так что вся земля была залита кровью.

9. Остров огненных свиней, которые днем поедали золотые яблоки, а ночью прятались в

пещерах, пока этими же яблоками лакомились морские птицы.

10. Остров маленького кота. Путники вошли в большой, полный сокровищ дом, в

середине которого было четыре каменных столба и кот, который прыгал с одного столба

на другой. Там нашли они еду и питье, подкрепились и легли спать. Когда наутро они

собрались уходить, один из молочных братьев МайльДуйна взял ожерелье, висевшее на

стене. Кот тут же бросился на него и в одно мгновение обратил его в пепел. Майль Дуйн,

который с самого начала был против этой кражи, осторожно поднял ожерелье и повесил

на прежнее место.

11. Остров черного и белого. Он был разделен пополам медной изгородью, по одну

сторону которой паслись белые овцы, а по другую — черные. Распределял их муж

огромного роста: он время от времени перебрасывал белую овцу через изгородь к черным,

а иногда — черную к белым. Все они тут же меняли свой цвет. Майль Дуйн бросил на

черную половину белую ветку, и она тотчас стала черной.

12. Остров, где паслись стада огромных коров и тучных свиней, отделенные друг от

друга огненной рекой.

13. Остров с мельницей и мельником-великаном. «Половина зерна вашей страны мелется

здесь, — сказал оним. — Все, что приносит людям горесть, мелется на этой

мельнице».

14. Остров черных плакс, стонущих и рыдающих. Один из молочных братьев Майль

Дуйна присоединился к ним. Он также принялся плакать и почернел, так что его

товарищи не могли узнать его среди прочих. Пришлось оставить его там.

15. Остров с четырьмя изгородями — из золота, серебра, меди и хрусталя. В каждом из

отделений находились, соответственно, короли, королевы, воины и девушки.

16. Остров с большой крепостью и стеклянным мостом. Мост отбрасывал назад всякого,

кто пытался пройти по нему. Прекрасная девушка, выходившая из ворот крепости,

трижды отказывала путникам в приюте, но затем приветствовала каждого из них по

имени и сказала, что давно уже ждет их и давно знает об их плавании. Товарищи Майль

Дуйна попытались уговорить ее разделить с ним ложе, но она ответила, что ей неведом

грех. На другой день они снова повели с нею речь о том же, и она обещала дать ответ

назавтра. Когда же утром все они пробудились, то увидели себя вновь на корабле в

открытом море, и нигде не было видно и следов того острова.

17. Остров говорящих птиц.

18. Остров, где жили птицы и отшельник, одеждой которому служили лишь его волосы.

Он прибыл сюда с родной земли на куске дерна, и Господь утвердил для него остров,

который каждый год увеличивается на одну пядь, и каждый год на нем вырастает по

дереву. Птицы, сидящие на этих деревьях, — это души его детей и других родичей,

которые ждут здесь Судного дня. Всех их питали ангелы. Отшельник предсказал, что все

спутники Майль Дуйна достигнут родной земли, кроме лишь одного.

19. Остров с чудесным источником, который по средам и пятницам струил воду и

сыворотку, по воскресеньям и иным праздничным дням — жирное молоко, а по особым

дням больших праздников — вино и пиво.

20. Остров с огромной кузницей и гигантским кузнецом.

21. Море как стекло. «Велики были красота и блеск его».

22. Прозрачное море, похожее на облако, под которым была целая страна, где обитал

страшный зверь. Он сидел на дереве, подле которого пастухи пасли большое стадо.

Несмотря на то что стада охранял муж с оружием в руках, зверь этот, не слезая с дерева,

вытянул шею и пожрал самого жирного быка, какой был в стаде.

23. Остров, народ которого громко закричал «Вот они!», когда Майль Дуйн и его

спутники приблизились к берегу. Можно было подумать, что они ждут их прибытия и

боятся их.

24. Остров с потоком-радугой, который был полон лососей и поднимался с одного края

острова, спускаясь к другому.

25. Гигантский четырехгранный столп, поднимавшийся прямо из моря, вершины его не

было видно, но откуда-то сверху в море спускалась серебряная сеть. Диуран ударил

лезвием своего меча по сети, когда корабль проплывал через одну из ее ячеек, и отсек

часть ее (когда они вернулись в Ирландию, он возложил этот кусок сети на алтарь

Армага). С вершины столпа раздавался звонкий голос, но было непонятно, на каком

языке он говорил.

26. Остров на ножке, у основания которой была дверь.

27. Остров Женщин. Там Майль Дуйн и семнадцать его спутников были приняты

королевой острова и ее семнадцатью дочерьми. Женщины пировали с путниками и ночью

разделили с ними ложе. Затем они стали уговаривать их остаться на острове навсегда,

чтобы «время не коснулось их и каждый сохранил свой возраст». Майль Дуйн и его

спутники провели там три зимних месяца, но время это показалось им тремя долгими

годами, так что спутники Майль Дуйна начали роптать и требовать продолжения

плавания. Когда они собрались отплыть, королева вышла на берег и бросила Майль

Дуйну клубок нитей, который приклеился к его руке, и так ей удалось подтянуть корабль

к берегу. Трижды она повторяла это, и пришлось Майль Дуйну остаться у нее еще на три

месяца. Но когда опять решили они отправиться в путь, Майль Дуйн велел одному из

своих спутников поймать вместо него брошенный королевой клубок. Клубок снова

приклеился, но Диуран схватил меч и быстро отрубил руку того человека. Так удалось им

убежать.

28. Остров деревьев с огромными ягодами, у которых был пьянящий сок.

29. Остров отшельника и древнего орла. Огромная птица прилетает на холм около озера

и поедает большие красные ягоды; когда эти ягоды падали в озеро, вода в нем сразу

окрашивалась в красный цвет. Оперение птицы было грязным и старым, но вот

прилетели два орла и стали чистить птицу, вырывая у нее старые перья. На следующий

день большая птица погрузилась в озеро, а когда вышла на берег, оперение ее было

блестящим и упругим. Глядя на нее, путники вспомнили слова пророка: «Обновится, как

у орла, юность твоя». Диуран искупался в этом озере, и с тех пор до конца его дней

зрение у него оставалось крепким, ни один зуб не выпал, ни одного волоса не потерял он

и никогда не знал ни хвори, ни болезни.

30. Остров Смеха. На его берег сошел последний из молочных братьев Майль Дуйна, и

тут же начал смеяться вместе с тамошними людьми. Назад на корабль он не вернулся, так

что пришлось оставить его там.

31. Остров, окруженный вращающейся огненной стеной. В одном месте этой стены была

открытая дверь, и путники могли видеть через нее весь остров: там было множество

людей, прекрасных обликом и в роскошных одеждах, которые пировали, сидя с

золотыми чашами в руках. Воздух вокруг них был напоен чудесной музыкой.

32.Остров, где жил вор-отшельник, родом из Тораха. Он ограбил церковь и отправился

со своими сокровищами за море. Однако по велению явившегося ему странного человека

он выбросил все свое добро за борт и оставил весла и руль. В конце концов он очутился

на этом островке, получая чудесное пропитание. Отшельник посоветовал Майль Дуйну

простить убийц его отца, потому что Бог спас его самого и его людей от многочисленных

грозивших им опасностей.

33. Остров, где увидели они сокола, похожего на соколовИрландии. Следуя за ним,

поплыли они к родной землеи вскоре пристали к маленькому островку, на котором их

радостно приветствовали убийцы отца МайльДуйна, которые все это время не

прекращали говорить о нем.

Мы позволили себе наскучить читателю этим длинным перечнем островов, чтобы

показать, насколько Иной мир плаваний отличается от Иного мира приключений. Когда

Бран проходит через парадоксальную зону, где море и земная твердь суть одно и то же, а

мужчины и женщины предаются чистым, ничем не замутненным радостям, он вступает в

мир, где вся наша жизнь как бы распадается на составные части. Народ острова Радости

не испытывает какого-то определенного удовольствия, и смеются они ни над чем. Остров

символизирует радость как таковую, радость вообще. Остров Женщин подобным же

образом являет собой квинтэссенцию женственности и эротического наслаждения,

отделенную от всего того, что обыкновенно примешивается к ним в реальной жизни.

Долгое плавание Майль Дуйна продолжает процесс разложения на составляющие.

Особенно поразительно строгое распределение растений и животных по видам: муравьи,

птицы, говорящие птицы, скаковые лошади, кусающиеся лошади, лососи, свиньи,

овцы, коровы — все занимает свое особое место. Точно так же тщательно

классифицированы формы: столп, арка, цоколь, — и контраст «черного» и «белого». В

«Плавании Снедгуса» упоминается также остров с двумя озерами: одно — полное воды,

а другое — полное огня. Если бы не молитвы святых, эти две стихии овладели бы

Ирландией.

Людской род тоже разделен на четыре класса — короли, королевы, воины и девушки.

На подобном же острове, который встречают на своем пути братья О'Хорра, все

население поделено иначе — на «людей достойных», знать, юношей и слуг (опять

четыре функции?). В «Плавании Майль Дуйна» мы опять-таки встречаем остров Женщин,

св. Брендан видел остров Сильных Мужей, поделенных на три возрастные группы —

мальчики, юноши и старики, а братья О'Хорра побывали на острове, одну часть которого

населяют живые, другую — мертвые. Острову Смеха противопоставлен антипод —

остров, где царят беспричинная печаль и уныние. Подобно тому как на острове черного и

белого все предметы превращаются либо в черные, либо в белые, так и путники,

попадающие на остров Смеха или остров Тоски, начинают либо смеяться, либо

безутешно рыдать. Видимо, метафизический смысл состоит в том, что как абстрактные

принципы Белизна, Чернота, Огонь, Вода, Радость, Печаль, Женское, Мужское,

Юность, Старость, Жизнь, Смерть и т. д. существуют над объектами и людьми, в

которых они манифестируются (Доктрины первоэлементов и архетипических идей,

конечно, много шире и древнее, чем те формулировки, в какие их облекли греческие

философы). Более того, чтобы подчеркнуть отделение этих начал от их обычных

носителей в явленном мире, они порой представлены в сочетаниях, на земле

немыслимых, — так появляются диковинные существа вроде коня с собачьими лапами в

«Плавании Майль Дуйна» или людей с кошачьими головами, людей с головами свиней

или собак, да еще и с бычьими гривами в «Плавании Снедгуса». Подобно «актерам»

сезонных ритуалов, надевающим звериные маски и плетеные конские головы (внутри

которых можно и вращаться), эти чудища показывают, что изначальные элементы могут

соединиться так, что возникнет мир, совершенно не похожий на тот, какой мы знаем.

Кроме элементов, составляющих материальный мир, в островах отражены и свойства

человеческого характера. Так, один остров являет собой символ скупости, другой —

святость собственности и грех воровства. Остров со стеклянным мостом, видимо,

представляет целомудрие, и вряд ли приходится сомневаться, что аллегорическая суть

целого ряда образов от нас ускользает. В дошедших до нас более полно христианских

плаваниях острова мышей, птиц, фруктовых деревьев и т. д. перемежаются

изображениями других островов, символизирующих муки и страдания, полагающиеся за

тот или иной грех.

В этой книге мы почти ничего не говорили о кельтских представлениях о загробной

жизни, ибо аутентичные источники на удивление молчаливы в этом вопросе.

Единственный посмертный мир, о котором говорят кельтские тексты, — это

христианский рай и ад. В этом отношении они, безусловно, являют разительный

контраст свидетельствам античных авторов, которые утверждают, что галльские друиды

верили в бессмертие человеческой души. По сообщениям Валерия Максима, вера эта

была так сильна, что даже уплату долгов галлы порой откладывали на «следующую

жизнь», которую бессмертная душа обретет в новой инкарнации. Конечно, античные

авторы могли во многом неверно истолковывать верования кельтов, но трудно себе

представить, что в этом вопросе все они с поразительным единодушием впадали в одно и

то же заблуждение. И не случайно, что ярчайшие из христианских «видений» Иного

мира, записанные в средневековой Европе, относятся именно к кельтскому Западу, и

образное богатство этих «видений» не находит аналогов в других христианских

источниках.

В религиозных системах Египта, Индии и многих других стран хранителями доктрины о

путях души после смерти были жрецы. И всякий человек на пороге смерти обязательно

должен был приобщиться к этому знанию; для этой цели принимали необходимые меры.

Даже средневековое христианство создало свою «Книгу искусства умирания». Глубинный

смысл описанных нами плаваний проявляется, в частности, при сопоставлении с

тибетской «Книгой мертвых», где изображается последовательность состояний, через

которые дух проходит после смерти, — состояний, в которых мысли обретают

вещность, а человеческие качества принимают вид определенных сущностей. «Умерший

становится единственным созерцателем удивительной панорамы видений... Видятся ему

вначале счастливые и величественные образы, рожденные из семени импульсов и

аспираций высшей или божественной природы; затем являются перед ним устрашающие

видения низшей или животной природы, и он впадает в смятение и хочет убежать от

них», — вот так же герои ирландских плаваний бежали, увидев иные острова. Среди

многообразных символов, названных в тибетской «Книге мертвых», есть и четыре

первоэлемента (огонь, вода, земля и воздух), четыре цвета и ряд других групп четырех

«порядков» (сумма элементов каждой группы в совокупности и единстве составляет пять).

Есть там «благие божества» и «божества гневные», с ужасными звериными головами,

чей облик и поведение напоминают о сценах мучительных пыток из «Плавания О'Хорра».

Смеем утверждать, что в «плаваниях» сохранились фрагменты устной кельтской «Книги

мертвых», которая рассказывала, что тайны мира по ту сторону смерти были хотя бы

отчасти открыты и остановки на пути странствия души нанесены на карту. Остров

Радости и Страна Женщин суть лишь краткие привалы на этом пути. Майль Луйн во

время своего плавания становится свидетелем тридцати трех чудес, и число это наверняка

не случайно. Итак, подобно повестям других типов плавания обладали своей особой

функцией: они учили искусству умирания, направляли душу на ее пути в Иной мир,

полный опасностей и чудес.

Глава 17. Смерти

Обстоятельства смерти кельтского героя обычно бывают заранее предсказаны друидами

или ясновидцами, и герой идет по жизни, точно зная, какой именно конец его ожидает.

События, кульминацией которых становятся разрушение Дома Да Дерга и смерть

Конайре, настолько подробно предречены вражескими колдунами, что для описания

реальной битвы требуется совсем немного слов. Битва — это как бы повтор или

материализация рассказа, чьи истоки и суть находятся в мире за пределами. Здесь и

Сейчас. Невольно вспоминается связь между смертным приговором и казнью. Приговор

предписывает форму смерти, и остается только привести его в исполнение.

"Так, путь Кухулина к последнему сражению — самая настоящая «скачка смерти».

Прежде чем он выезжает из ворот Эмайн Махи, целый ряд знамений предупреждает его о

неминучей гибели. Оружие падает со стены. Когда он надевает плащ, пряжка

выскальзывает из его пальцев, падает и вонзается ему в ногу. Морриган ночью

специально ломает его колесницу, чтобы не дать ему выехать из дому. Когда Кухулин

пытается запрячь лошадей, Серый из Махи поворачивается к своему хозяину левым

боком, а в ответ на упрек («Не таков был твой обычай, о Серый из Махи, чтоб отвечать

зловещим знаком на мой призыв»), роняет кровавые слезы. Когда герой все же выезжает

из ворот, его встречает заклинательница Леборхам и тоже пытается уговорить его

вернуться. Тем временем трижды по пятьдесят женщин королевского рода, любившие

Кухулина, испускают крики скорби и тоски и ломают руки, потому что понимают они,

что не суждено их герою вернуться. Далее на своем пути Кухулин заезжает в дом

кормилицы, поскольку было у него в обычае заезжать к ней всякий раз, как случалось

ему ехать на юг, и всегда были у нее в запасе для него молоко и пиво. Согласно

некоторым версиям, на этот раз чаша с молоком, которую подали ему там, превратилась

вчашу, полную крови, затем встречаются ему две прекрасные девушки в горе и печали

стирают они у брода окровавленную одежду. И одежда эта принадлежит Кухулину. После

этого Кухулин встречает трех старух, слепых на левый глаз; старухи сидели вокруг костра

и на вертелах из рябиновых прутьев жарили собачье мясо, приправляя его ядом и

заклинаниями. Здесь наш герой попал в большое затруднение на нем лежал гейс,

запрещавший есть мясо его тезки, пса, но другой гейс не позволял ему проехать мимо

очага, где готовилась пища, не разделив трапезы. Сначала он все же пытается отклонить

приглашение старух отведать их угощение, но когда те упрекают его в презрении к их

жалкой пище, он поневоле соглашается и садится к костру. Левой рукой старуха подает

ему собачью лопатку, и он начинает есть это мясо, складывая куски его под свое левое

бедро. И левая рука его, и левое бедро теряют от этого свою силу.

Нарушение гейсов — верный знак приближающейся смерти. И напротив, несмотря на

обилие опасностей, герой может спастись, если гейсы его останутся ненарушенными. Но

обычно, когда смерть близка, герой попадает в такие ситуации, когда у него нет выбора,

он с роковой неизбежностью нарушает один за другим все свои гейсы и идет к гибели,

подобно тому как с роковой неизбежностью идут к своей гибели греческие герои после

того, как отворачиваются от них божественные покровители. Особенно ярко описан этот

трагический путь в саге «Разрушение Дома Де Дерга», сюжетные повороты которой шаг

за шагом ведут короля Конайре к гибели. Он нарушает один за другим гейсы, которые

наложил на него Король Птиц еще до того, как Конайре стал верховным королем

Ирландии. Вот каковы были его гейсы.

1. Нельзя обходить тебе Брегу слева направо, а Тару справа налево.

2. Нельзя убивать тебе диких зверей Керны

3. Каждую девятую ночь не можешь ты покидать пределы Тары

4. Нельзя тебе проводить ночь в таком доме, откуда наружу виднелся огонь или свет был

заметен оттуда.

5. Три Красных не должны пред тобой идти к дому Красного

6. Не должен случиться грабеж при правлении твоем

7 Да не войдут в твое жилище после захода солнца одинокий мужчина и женщина

8. Не должно тебе решать спор двух рабов

(Перев. С. Шкунаева)

Начало гибели короля Конайре — мягкость, какую он выказывает к своим молочным

братьям, сыновьям Донна Десы, которые, возмущаясь мирным его правлением,

занимались грабежом (гейс № 6). Сначала король проявляет к братьям снисхождение, хотя

и приговаривает к смерти их сообщников. Однако затем он отменяет это суждение —

«суд, что я вынес, не продлит мою жизнь» — и отправляет их всех грабить людей

Альбана (Шотландии). Во время своего путешествия молочные братья Конайре

встретились с Ингкелом Одноглазым, сыном короля бриттов, и с его людьми, и они

объединили свои силы. Для начала они убили отца, мать и семерых братьев Ингкела, а

затем отправились обратно в Ирландию, чтобы дать Ингкелу возможность совершить

ответный разбой.

Конайре же тем временем отправился в Мунстер, чтобы помирить там двух других

молочных своих братьев (гейс № 8), и провел по пять ночей в доме каждого из них (гейс

№ 3). На обратном пути король и его люди увидели повсюду вооруженные отряды и

людей без одежды, а вся Тара показалась им накрытой огненным облаком. Это был знак,

что закон короля нарушен. Тогда Конайре и его свита объехали Тару справа налево, а

Брегу — слева направо (гейс № 1), а потом король стал охотиться на диких зверей из

Керны (гейс № 2), не подозревая об этом, пока не кончилась охота. Затем они

отправились берегом моря на юг и решили заночевать в Доме Да Дерга. Герой Мак Кехт

пошел вперед, чтобы разжечь в доме огонь до прихода короля дом же этот представлял

собой здание, у которого было семь входов и лишь одна дверь, которую приставляли к

тому входу, откуда дул ветер.

Тут Конайре увидел трех всадников, которые ехали впереди него к тому же дому. Все у

них было красного цвета: и тела, и волосы, и одежда, и кони, — и ехали они к дому

Крэсного (Дерг, derg — «красный») (гейс № 5). Напрасно посылал Конайре к ним своего

сына, чтобы уговорить их остановиться ненадолго, а потом поехать следом за королем.

Они ответили ему словами, предвещавшими трагедию «О мальчик, вот великая весть.

Где конюшня, куда мы спешим? Едем мы из конюшни Донна Десскораха, что в сиде.

Устали наши кони. Хоть и живы мы, а все же мертвы. Гибель живого. Пища воронам. Еда

для ворон. Битва и сеча. Кровь на мечах. Щиты с разбитыми шишаКАМИ через час после

заката. О мальчик'» Затем ко всей компании присоединяется уродливый черный человек,

у которого только один глаз, одна рука и одна нога, и с ним — его огромная уродливая

жена. Это Фер Кайле (букв.: «лесной человек»), и он так приветствует Конайре: «Давно

уже известно о твоем приезде». На спине он несет визжащую черную свинью,

предназначенную для угощения короля (это тоже один из гейсов Конайре, хотя в саге он и

не назван прямо).

Конайре вошел в дом. Все расселись по местам, и Да Дерга сердечно приветствовал

собравшихся. Между тем у входа в дом появилась одинокая женщина в длинном сером

плаще, а было это уже после захода солнца. Женщина попросила разрешения войти.

Длинными, словно ткацкий навой, были ее голени и черными, словно спинка жука.

Волосы с ее лобка спускались до колен, а губы свисали на одну половину лица. Она

прислонилась ко входу, и бросила на короля и его воинов дурной взгляд, и предсказала,

что из Дома не спасется никто, разве только унесет его в лапах птица. «Чего ты хочешь?»

— сказал Конайре. «Воистину того же, чего хочешь и ты», — сказала женщина. «Лежит

на мне гейс, — сказал ей Конайре — после захода солнца не принимать в доме, где я

нахожусь, одинокую женщину». Но, несмотря на эти слова короля, женщина упрекнула

его в недостатке гостеприимства. «Вот жестокий ответ, — сказал Конайре — Впустите

ее, хоть и лежит на мне этот гейс». И великий ужас и дурное предчувствие охватили всех

присутствующих.

Тем временем грабители под водительством Ингкела и сыновей Донна Десы

высадились на берег, и, когда корабли их пристали к земле Дом Да Дерга так

содрогнулся, что оружие упало с крюков. Здесь повествователь в полной мере использует

иронию ситуации в ответ на просьбу объяснить причину столь сильного шума, Конайре

говорит «Не могу и помыслить, разве только лопнула твердь или Левиафан, что

опоясывает мир, решил разрушить его ударом своего хвоста, или корабль сыновей Донна

Десы пристал к берегу. Горе мне, если это не они! Ведь это наши возлюбленные

молочные братья. Мил мне этот отряд воинов, и не пристало нам бояться их этой ночью».

Во время высадки один из сыновей Донна Десы говорит о короле Конайре «Не бывало во

всем свете короля благороднее. Добрым было его правление. Да не допустит Бог, чтоб

был он там этой ночью. Прискорбно, что жизнь его коротка».

Сквозь колеса семнадцати колесниц, стоявших у каждого входа, разбойники могли

видеть огонь, зажженный в честь короля (гейс № 4). Ингкел пошел на разведку,

вернулся, после чего произошел длинный разговор, в ходе которого он подробно описал

устройство покоев в доме и людей, сидящих там. Ирландские сообщники с легкостью

идентифицировали каждого по описанию Ингкела и даже пытались удержать Ингкела от

штурма дома, мотивируя это силой и доблестью каждого из находящихся внутри. Это

детальное перечисление героев и их славных деяний напоминает некий древний ритуал.

Все же разбойники нападают на дом. Трижды они поджигают его, и трижды огонь

гаснет. Еще не вооружившись как следует, король Конайре убивает шесть сотен врагов, а

потом, взяв в руки оружие, убивает еще столько же. Однако друиды нападавших наслали

на Конайре великую жажду и при этом лишили воды все реки и озера Ирландии. Конайре

попросил питья у Мак Кехта, и тому пришлось отправиться на поиски воды, потому что

вся вода в доме была уже израсходована на тушение огня. Долго не мог Мак Кехт найти

воды для короля, пока не оказался наконец у Уаран Гарайд, что в долине Круахана, где

вода не успела уйти от него в донный песок. Когда он вернулся к Дому Да Дерга, то

увидел двоих мужей, которые рубили голову Конайре. Мак Кехт убил их, а потом вылил

вод у врот Конайре и на его затылок. Тогда отрубленная голова сказала: «Великий муж

Мак Кехт! Славный муж Мак Кехт!» И герой устремился вдогонку за врагами. Только

девять человек из защитников дома пали в том бою, и только пятерым из нападавших

удалось бежать.

Когда Конал Кернах после битвы вернулся в Тайльтиу, отец стал упрекать его за то, что он

вернулся живым, тогда как господин его остался лежать мертвый среди поверженных

врагов. Конал показал ему свои раны. «Да, эта рука сражалась сегодня, о сын мой», —

сказал отец Коналу. «Воистину это так, о старый герой, — сказал Конал, — многим

поднесла она смертельный напиток у входа в дом».

Судьба Конайре сформулирована в виде гейсов, начинающихся с «нельзя тебе...». Всего

этого надлежит избегать, но все непременно должно свершиться, прежде чем он умрет.

Королю не следовало мирить ссорящихся рабов и жалеть грабителей, хоть это и были его

молочные братья, но как только он совершил эти две ошибки, события саги вышли из-под

контроля и приняли необратимый, роковой характер. Гейсы взяли над Конайре верх, и

он уже бессилен против трех Красных и Фер Кайле с его свиньей. Стоя лицом к лицу с

одинокой женщиной у порога, король попадает в ловушку: он должен нарушить либо

гейс, либо королевский долг гостеприимства. Жестокое противоречие между личным

гейсом и более общими социальными и этикетными запретами вытекает из самой

природы гейса. Нередко столь же противоречивы и сами личные гейсы героя. В том и

другом случае жертва противоречия всегда оказывается в положении проигравшего,

подобно Кухулину, который, с одной стороны, не должен был есть мясо своего тезки, а с

другой — не мог пройти мимо горящего очага, не разделив трапезы, которая на нем

готовилась. У героя уже нет выбора между добром и злом, он находится в мире, где

добро и зло перемешаны между собой. Чтобы убить непобедимого героя, враги Кухулина

заручились помощью того, другого мира, где возможно все. Сыновья Калатина

специально семнадцать лет обучались колдовству и пожертвовали ради этого нормальным

человеческим обликом, позволив себя изуродовать: правая рука и правая нога у каждого

из сыновей были отрублены, а все дочери Калатина были ослеплены на левый глаз.

Короче говоря, они приобрели традиционный облик фоморов.

После встречи с тремя старухами Кухулин теряет часть своей силы, однако сияние героя

по-прежнему исходит от его головы. Чтобы защититься от него, войско сыновей

Калатина прячется за стеной из составленных в ряд щитов, а по углам Эрк сын Кайрпре

ставит по паре бойцов, сражающихся друг с другом, и третьего — заклинателя,

который должен попросить у Кухулина копье, ибо сыновья Калатина предсказывали, что

от этого копья падет король. Кухулин устремляется в битву и истребляет великое

множество врагов. Затем он видит двух бойцов, бьющихся друг с другом, и рядом с

ними заклинателя, который просит его разнять их. Кухулин наносит каждому такой удар

по голове, что мозги у них выступают наружу через уши и через нос. После этого

заклинатель обращается к Кухулину с просьбой дать ему копье. «Клянусь клятвой моего

народа, — отвечал Кухулин, — у тебя не больше нужды в нем, чем у меня.» — «Я

сложу злую песню на тебя, если ты не дашь его», — сказал заклинатель. Тогда Кухулин

метнул свое копье древком вперед, и оно пробило голову заклинателя и поразило

насмерть еще девять человек позади него. «Никогда ещене бывал я проклят и опозорен за

отказ в даре или за скупость», — сказал при этом Кухулин. Лугайд сын Курои подобрал

это копье. «Кто падет от этого копья, о сыны Калатина?» — сказал он, и они отвечали

ему. «Король падет от этого копья». Лугайд метнул копье и убил Лаэга, возничего

Кухулина

Кухулин опять взял свое копье. Тут он увидел вторую пару сражающихся, и вся сцена,

предшествующая убийству Лаэга, «короля возничих», разыгралась во второй раз. Чтобы

не была сложена против Ульстера злая песнь, Кухулину опять пришлось метнуть копье,

которое на этот разподобрал Эрк и поразил им Серого из Махи, «короля коней Ирландии»

Затем Кухулин увидел третью пару сражающихся, и на этот раз ему пришлось метнуть

копье, чтобы не была сложена злая песнь против его рода. Копье это поймал на лету

Лугайд и метнул в самого Кухулина, так что, когда оно поразило цель, кишки Кухулина

выпали прямо на подушку колесницы. Попросив у врагов отсрочки, Кухулин подобрал

свои внутренности и, прижимая их рукой к груди, дошел до озера, где напился воды и

искупался. В одной из версий саги говорится, что в эту минуту подошла к нему выдра

(по-ирландски «собака воды») и начала пить его кровь. Кухулин бросил в нее камень и

убил ее. Теперь он уже точно знал, что смерть его близка, так как было ему предсказано,

что последним его подвигом, как и первым, будет убийство пса. Кухулин повернул

обратно и стал звать своих врагов, чтобы они вышли ему навстречу. Потом подошел он к

высокому камню, прислонился к нему и привязал себя к нему поясом, потому что хотел

он умереть стоя, и, пока была душа в его теле и пока сияние героя светилось над его

головой, раненый конь Серый из Махи защищал своего господина, совершив три

«кровавых натиска», в ходе которых он убил пятьдесят человек своими зубами и тридцать

— копытами. Затем с небес слетелись птицы и уселись на плечи Кухулина. Сочтя это

знаком подступающей к герою смерти, Лугайд бросился вперед, схватил Кухулина за

волосы и отрубил ему голову. Когда меч выпал из руки героя, он лезвием своим отсек

Лугайду правую руку. В отместку была отрублена и правая рука самого Кухулина и

погребена потом вместе с его головой в Таре.

В этой последней битве Кухулин опять-таки находится между молотом и наковальней. Он

или должен безрассудно отдать собственное оружие в руки врагов, или проявить

«скупость», отказать в просьбе, т.е. проявить черты, несовместимые со званием воина.

Не следует забывать и о том, что Кухулин живет в обществе, где «злая песнь» считается

оружием куда более грозным, чем меч или копье. Гибель Кухулина поэтому

представляется неизбежной с самого начала, и он сам идет на это, понимая, что попал в

такую ситуацию, где нет уже места воинской доблести и героизму.

По иному столкновение противоположностей изображено в валлийской повести,

рассказывающей о смерти Ллю Ллау Гифеса. В свое время было предсказано, что Ллю не

может быть убит ни в доме, ни на улице, ни конным, ни пешим, а вдобавок не может он

быть убит ни на суше, ни на воде, ни одетым, ни голым. И это еще не все. Поразить его

можно было лишь копьем, которое надлежало ковать в течение целого года в те часы,

когда народ слушает в церкви воскресную службу, т.е. в сакрализованные

«вневременные» мгновения, когда вечность вторгается в мир времени. И Ллю

действительно был убит в обстоятельствах, где сошлись все названные

противоположности. Тот же мотив можно встретить и в древнеиндийских повестях. Так,

демон Намучи однажды взял верх над Индрой, но отпустил его при условии, что тот не

убьет его ни днем, ни ночью, ни палкой, ни луком, ни ладонью, ни кулаком, оружием

ни сухим, ни мокрым Индра поразил Намучи в сумерках на берегу пеною вод

Все эти «ни то ни се» суть центры или линии раздела между оппозициями, они не

относятся ни туда, ни сюда. Можно рассматривать их и как единение

противоположностей — как то и другое сразу. И именно такой подход к «ни то ни се»

может пролить свет на значимость «множественной» смерти, а этот мотив весьма

характерен для ирландских повестей. Так, король Диармайд (сын Фергуса) сжег дом

Фланна сына Димы, причем тяжелораненый владелец дома, пытаясь спастись от огня,

спрятался в большом чане для мытья и там погиб. Тогда св. Киаран предсказал, что

Диармайд умрет точно так же — будет ранен, утоплен и сожжен. Позднее Бек, лучший

ясновидец своего времени, предсказал, что король Диармайд будет убит Аэдом Дубом

(Аэдом Черным) в доме Банбана («маленькой свиньи»), одного из самых гостеприимных

хозяев в Ирландии, и что при этом на голову Диармаиду упадет потолочная балка.

Ясновидец сделал еще несколько странных замечаний относительно обстоятельств смерти

короля, и хотя Аэд Дуб и его родичи были немедля изгнаны из страны, Диармайд решил

проверить слова ясновидца, обратившись с вопросом о причине своей смерти к

собственным друидам. Первый друид ответил «Ты будешь убит — И добавил — В ночь

твоей гибели будешь ты одет в рубашку, сотканную из одного льняного семени, и в плащ,

сделанный из шерсти одной овцы» — «Ну, этого избежать мне будет нетрудно», —

сказал король Диармайд. «Ты утонешь, — ответил второй друид, — и пить в ночь

твоей гибели ты будешь пиво, сваренное из одного пшеничного зерна» — «Ты сгоришь,

— сказал третий друид, — в ночь твоей гибели ты будешь есть мясо поросят, которые

не были рождены свиньей» — «Все это просто невероятно», — сказал Диармайд.

Но смерть пришла к нему именно в обстоятельствах, которые соединили в себе все эти

противоречия. Банбан пригласил короля провести ночь в его доме. Мугаин, жена короля,

отказалась сопровождать мужа и предостерегла его, что следование приглашению до

добра не доведет. Не слушая ее, Диармайд пошел вместе с Банбаном, и когда гости

заняли свои места в пиршественном зале, перед ними появилась молодая красивая

девушка в богатой одежде. «Откуда эта девушка?» — спросил Диармайд. «Это моя дочь,

— отвечал Банбан, — и назло Мугаин, которая отказалась принять мое приглашение,

эта девушка станет сегодня ночью твоей женой» — «С превеликой охотой», — ответил

на это король. Для них было быстро приготовлено роскошное ложе. Потом Банбан

спросил свою дочь «Приготовила ли ты платье для нашего короля?» В ответ девушка

протянула Диармаиду рубашку и плащ, и он надел их. «Вот добрая рубашка!» —

воскликнули все. «Да, она к лицу тебе, эта рубашка, сотканная из одного льняного

семени. Дочь моя — девушка прилежная. Она посадила одно семечко лучшего льна,

потом собрала урожай и снова посадила зерна, а из стеблей третьего урожая соткала она

эту рубашку» — «Вот добрый плащ!» — воскликнули все, глядя на новый плащ

короля. «Воистину добрый, — сказал Банбан, — взгляните, какое тонкое сукно, ведь

пошла на этот плащ шерсть лишь от одной овцы». Затем всем собравшимся были поданы

еда и питье. «Какое нежное мясо!» — воскликнули все. «Еще бы не быть нежным мясу

поросят, которые не были рождены свиньей», — сказал Банбан и объяснил, что, не

дожидаясь, когда придет срок пороситься, его люди убивают свинью и вырезают поросят

из ее утробы – так получается самая нежная свинина. «Что за доброе пиво!» —

воскликнули все. «Воистину доброе, — сказал Банбан, — ведь сварено это пиво из

одного-единственного зерна пшеницы. Было это зерно снято с самой верхушки зрелого

колоса, потом опять посадили его в землю, новые зерна собрали и посадили опять, а из

третьего урожая сварили это пиво».

Тут Диармайд бросил взгляд вверх и заметил, что, хотя весь дом кажется новым,

потолочная балка выглядит старой и гнилой. Банбан объяснил ему, что, когда строился

этот дом из новых бревен, пошел он на реку ловить рыбу, и каково же было его

удивление, когда он увидел, что прямо к его лодке плывет огромная балка. Он велел

выловить ее и использовать при постройке дома. «Да, видно, правду говорили мои

друиды и пророк Бек», — сказал Диармайди вскочил изза стола, желая поскорее

выбежать из этого дома. «Стой!» — крикнул ему Аэд Дуб, появляясь в дверях и пронзая

грудь короля копьем, которое вышло у того из спины. Пришлось Диармайду вернуться в

дом. Тем временем улады окружили дом и подожгли его вместе со всеми, кто находился

внутри. Диармайд попытался спастись от огня и полез в чан с пивом, а потолочная балка

в эту минуту упала и ударила его по голове. Так он и умер.

Таким образом, на вопрос о причине смерти короля Диармайда существует четыре

разных ответа, причем каждый одновременно и правдив, и неправдив. Он был заколот

копьем, он утонул, он сгорел, на голову ему упала потолочная балка. Иными словами, в

мире, где властвует «или — или» либо «ни то ни другое», он бы не умер вовсе!

Рассказ о гибели короля Диармайда заставляет вспомнить роковой пир, последний ужин

перед смертью героя, — этот мотив, хотя и в не столь ярко выраженной форме,

присутствует уже в повестях о Кухулине и короле Конайре. Сверхъестественный характер

этих трапез проявляется по-разному. Поедая мясо своего тезки, Кухулин поедает самого

себя. Оппозиция между поедающим и поедаемым, субъектом и объектом, оказывается,

таким образом, снята. Визжащая свинья, которую суждено отведать королю Конайре,

принесена одноглазым, одноруким и одноногим человеком — существом вроде сыновей

Калатина, чьи тела также не обладают парностью, присущей естественному

человеческому облику. Идея снятия оппозиции «целое — часть» реализуется в рассказе

об изготовлении одежды и питья для короля Диармайда, тогда как в пищу ему

предложены нерожденные поросята. Нам представляется, что попытка Конайре

помирить двух ссорящихся рабов, равно как и попытки Кухулина «разнять» двух

сражающихся бойцов, выводят их обоих на уровень сверхъестественного бытия, которое

превыше оппозиций. В одной из скандинавских повестей о путешествии в страну

мертвых (Хель) на пути героев, в частности, встречаются две армии, вечно

сражающиеся друг с другом. Аналогичный мотив есть и в повести о смерти Финна,

которой тоже предшествует роковой пир. Двое кравчих, подносящих Финну волшебный

рог для питья, вдруг начинают ссориться и даже хватаются за мечи. Победителя в их

поединке нет — они оба одновременно наносят друг другу смертельные раны и

погибают на глазах у всех фениев. «Это происшествие тяжким грузом легло на душу

Финна, который после этого долго молчал, не ел и не пил, а затем произнес. "Мне жаль

их, но опечален я не столько их гибелью, сколько ее причиной"». На вопросы фениев он

отвечал, что чашу, из-за которой возник спор кравчих, он получил в дар от Кронанаха из

сида Фемун и что с нею связаны определенные предсказания «Потом отложил он в

сторону свой рог для питья, и все долго молчали».

Другой знаменательной чертой повествований о смерти героя можно назвать эпизод

сексуально-эротического характера, который обыкновенно предшествует началу конца.

Король Конхобар был смертельно ранен Кетом в туминуту, когда он по просьбе женщин

Коннахта повернулся к ним, чтобы они «смогли узреть красоту его лица». При сходных

обстоятельствах был убит и Ньяль Девять Заложников. Подстрекаемый королем Айлилем,

слепой Лугайд нечаянно убивает копьем Фергуса Мак Ройха, когда тот плавает в озере в

обнимку с королевой Медб, причем голова ее при этом лежит на его груди, а ноги

охватывают его стан. В свою очередь Конал Кернах, по наущению ревнивой королевы

Медб, убил короля Айлиля, когда тот лежал под ореховым кустом с девушкой, и было

это ранним утром первого майского дня. Накануне битвы, в которой Эогану сыну Айлиля

суждено было погибнуть, он провел ночь с дочерью хозяина дома, где он остановился;

аналогичные обстоятельства сопутствуют и смерти Арта, отца Кормака. Блатнат,

похищенная Курои, подстроила все так, что он был убит, когда спал, положив голову ей

на колени. Кумалу, предводителю фениев, было предсказано, что он будет убит в

объятиях собственной жены, причем роковой удар будет нанесен его собственным мечом.

Тогда враги Кумала убедили дочь короля Лохланна (ирландское название скандинавских

стран. — Перев.) стать его женой, затем молодожены были проведены через семь покоев

и через семь дверей и оставлены в последнем, причем все семь дверей провожатые на

обратном пути заперли на замок. В самом дальнем покое был заранее спрятан Арка Дуб

(Черный Арка), королевский рыбак. Он и убил Кумала собственным его мечом. Согласно

другой версии, Кумал заметил на небольшом островке прекрасную женщину, которая

одиноко стояла на берегу и приветливо смотрела в его сторону. Воспылав к ней любовью,

он бросился в водуи быстро очутился на островке, но едва приблизился к девушке, как

Арка Дуб, прятавшийся в густой высокой траве, выскочил и нанес ему роковой удар.

В повестях, обсуждаемых в этой главе, часто встречается образ таинственной женщины,

связь с которой ускоряет гибель героя. Король Диармайд делит ложе с дочерью Банбана,

и именно она не только подает, но и изготовляет для него «смертное одеяние» —

рубашку из одного льняного семени и плащ из шерсти одной овцы. Выезжая на

последнюю битву, Кухулин пробивает себе дорогу через толпу влюбленных в него

женщин. В той версии саги, которую мы анализировали, богиня Морриган (Бадб),

действуя из дружеских побуждений, разбивает колесницу Кухулина, чтобы помешать ему

выехать на роковую битву. Однако по другой, более развернутой версии, спутница

последних дней Кухулина — его любовница Ниам («свет», «красота»), жена Конала,

прекрасная женщина, которой он ни в чем не мог отказать. Именно ее Кухулин берет с

собою на пир в Гленна Модар, куда пригласил его друид Катбад, причем законную свою

жену Эмер Кухулин оставляет дома. Долина, где был устроен этот пир, была

расположена таким образом, что шум сражения туда не долетал, и во время пира главной

задачей Ниам было удержать Кухулина от желания принять участие в битве: она пыталась

убедить его, что враги и не думают нападать на уладов. Однако «дочь Калатина» Бадб

принимает облик красавицы Ниам, предстает перед Кухулином и велит ему вступить в

сражение. Таким образом, Ниам и Бадб как бы воплощают двойственный характер

женщины, которая дружески помогает герою в пору его смерти. Она одновременно его

возлюбленная и женская персонификация его судьбы.

Нарушая свои гейсы, король Конайре впускает в Дом Да Дерга одинокую женщину по

имени Кайльб. Описание ее чудовищной внешности содержит аллюзию на ее

сексуальность, равно как и описание подобной женщины, сопровождающей черного

человека с визжащей свиньей, а на вопрос Конайре: «Чего ты хочешь?» — Кайльб

отвечает, что хочет того же, чего хочет и он. В перечне тридцати двух (?) странных имен,

какими она себя называет, фигурируют Самайн, Уродство, Забвение, Преступление,

Ссора, Драка, Стычка, Шум (?) и Удивление, а также Немайн (или Маха), т.е. имя

богини войны, и Бадб, имя зловещей вороны полей сражения. Примечательно, что

имена свои Кайльб называет, стоя на пороге (т. е. ни внутри дома, ни снаружи) на одной

ноге. Таким образом, Кайльб, как и индийская Кали, есть персонификация гибели,

смерти и разрушения, и она предлагает себя герою в невесты.

Обратимся теперь к анализу саги «Смерть Муйрхертаха сына Эрк», в которой мы

встретимся с уже знакомыми мотивами, повернутыми, однако, в несколько ином

ракурсе. Мы вновь увидим роковую невесту короля-жертвы, предсмертный пир,

сражающихся воинов, убийц, обликом схожих с фоморами, и тело — наполовину

сгоревшее, наполовину утонувшее

Однажды король Ирландии Муйрхертах оказался во время охоты один на своем

охотничьем холме, и тут появилась перед ним девушка редкостной красоты, одетая в

зеленый плащ. Король тотчас воспылал к ней такой любовью, что готов был отдать всю

Ирландию, лишь бы она согласилась провести с ним хоть одну ночь. Девушка сказала

ему, что она «любовь Муйрхертаха», и объявила, что сведуща в еще более тайных делах,

а потом добавила, что давно уже знает его и ждет встречи с ним. «Я дам тебе все, что

могу дать, о девушка», — сказал ей Муйрхертах, и она согласилась войти в его дом при

условии, что он никогда не будет произносить ее имя, что мать его детей будет удалена с

ее глаз и ни один клирик не войдет в дом, где будет она жить. Король принял эти условия

и спросил только, как же ее имя, чтобы знать его и избегать его произносить. И хотя

девушка отличалась несравненной красотой, имя ее звучало довольно странно и

поразительным образом походило на имена уродливой Кайльб «Вздох, Свист, Буря,

Резкий Ветер, Зимняя Ночь, Крик, Рыданье, Стон».

Чтобы угодить девушке, Муйрхертах прогнал из своего Клетехского дома королеву и

детей ее и после этого созвал всех, кто занимался каким либо ремеслом или искусством,

вместе с их женами на большой пир. Св. Каирнех был так возмущен изгнанием королевы,

что проклял это место и сам своими руками вырыл для короля могилу, сказав при этом:

«Тот, кому приготовлена эта могила, конченый человек, поистине конец его

царствованию и владычеству». Король же тем временем сел на свой трон, а девушка села

по правую руку от него, и, чувствуя, что от нее исходит «могущество богини», он

спросил, откуда ее сила. Она ответила, что верит в Бога, что она из племени Адама и

Евы, но при этом может совершать великие чудеса. Муйрхертах попросил ее совершить

какое-нибудь чудо. Тогда девушка превратила воду из реки Бойне в вино, а из

папоротника создала призрачную свинью, и эти волшебные еда и питье вдвое уменьшили

силу короля и его людей. Затем создала она два полка призраков, равные по числу воинов

и по силе, причем один полк состоял из голубых воинов, а другой — из безголовых. Сам

Муйрхертах выбился из сил, сражаясь с ними, хоть и были это на самом деле одни лишь

камни, папоротник да дерн. На седьмую ночь в канун среды после Самайна поднялась

буря. «Это стон зимней ночи», — сказал король. А девушка отвечала ему: «Это я —

Резкий Ветер. Я — Зимняя Ночь. Я — Стон, я — Ветер, я — Зимняя ночь». Когда

король вновь заговорил о буре, которая с каждой минутой становилась все сильнее,

девушка спросила его «Зачем называешь ты мое имя, о муж?» После этого она сказала,

что теперь он обречен. «Это правда, девушка, ибо было предсказано, что моя смерть

будет подобна смерти моего деда». А Муйрхертах сам сжег своего деда в его же доме.

Видения огня и воды мешали теперь его зачарованному сну. Девушка меж тем «рассыпала

повсюду огонь», а вокруг дома поставила полки призрачных воинов, которые будто бы

нападали на дом. Королю она сказала, что якобы Туатал Майльгдоб («круглоголовый»)

сын Кормака Одноглазого явился со всем своим войском отомстить Муйрхертаху и занять

его трон. Муйрхертах спрятался в бочку с вином и утонул в ней, горящие бревна рухнули

на него и сожгли всю верхнюю часть его тела.

Подобно пиру, который ежегодно давался в Эмайн Махе в честь Самайн, события,

описанные в саге «Смерть Муйрхертаха», происходят в течение семи дней, причем

кульминация падает именно на канун Самайна, время бед и заблуждений. Курои,

Кримтан, Кухулин и Конайре, как принято считать, погибли именно в канун Самайна,

тогда как Айлиль и Фланн — в канун Бельтана. И подобно тому как события,

предшествующие гибели героя, знаменуют собой соединение оппозиций, так и самый

момент его смерти есть время, когда такие дихотомии, как зима — лето, естественное —

сверхъестественное, живое — мертвое, сливаются и перемешиваются.

Ирландские повести о гибели героев носят название Oitte («насильственные, или

трагические, смерти»). Для Кухулина и вообще для героев смерть от болезни или от

старости была бы падением. С точки зрения этики касты воинов смерть в бою — самая

славная из всех возможных смертей, только такая смерть обеспечивает доступ в рай.

Лукан говорит, что кельтские воины не страшились смерти, поскольку «смерть была для

них лишь серединой долгой жизни». Многие из ирландских королей, упомянутых в

анналах, также умирали насильственной смертью, причем большинство — от руки

преемников. Однако в повестях, о которых мы говорили, речь идет не о насильственном

смещении слабого короля. Торжественный пир, роковая невеста и причудливые

обстоятельства смерти Конайре, Диармайда, Муйрхертаха — и Кухулина тоже, —

напоминают скорее ритуальное «убийство царя», когда иссякает его (мужская) сила или

когда заканчивается ограниченный згранее срок его правления, что некогда

практиковалось во многих районах Африки и в реликтах прослеживается практически по

всему миру

Тем не менее, если ход наших рассуждений в предыдущих главах верен, то мифы

выражают взгляд вообще на смерть как таковую. Они утверждают, что смерть, сколь бы

мирной она ни казалась со стороны, — это всегда насилие, гибель в сражении. Мифы не

смягчают воздействие смерти словами утешения, но всегда рисуют ее во всей ее грубой и

неумолимой жестокости. И все же исполнение таких рассказов на Самайн или на

поминках имело вполне определенное назначение. Эти рассказы поднимали смерть на

уровень героический и трагический. С точки зрения человека смерть можно объяснить

естественными причинами: несчастными случаями, болезнями и т.д., одни смерти

ожиданны, другие «безвременны». Но с точки зрения мифа любая смерть неестественна и

не бывает ни «безвременной», ни случайной. Смерти предопределены, и случайные их

причины суть лишь орудия изначально заданной судьбы. Сколь ни «случайна» смерть, ей

всегда предшествуют знамения. Яблоня вдруг расцветает в неположенное время, курица

кричит петухом, собака воет всю ночь. Кто-то вдруг увидел в темноте погребальную

свечу или призрачную погребальную процессию либо видел вещий сон или почувствовал

непонятную тревогу. Эти предзнаменования подчеркивают мрачность и таинственность

смерти, усиливают ее значимость. Смерть — это реальность, близость которой сознают

и этот, и «тот» мир и которую они принимают к сведению. В противовес нынешним

банальным фразам типа: «Да, он прожил счастливую жизнь», или «Он не очень страдал»,

или «Теперь ему куда лучше», — мифы и народные верования не лишают смерть ее

высокого значения и тем самым не умаляют благородства человека.

Глава 18. Эпилог

То, что поистине [существует] здесь, [существует] и там.

То, что [существует] там, [существует] и здесь.

От смерти к смерти переходит тот,

Кто как бы видит здесь различия

Катха упанишада, II, 1

И по этой причине надлежало бы тебе платить

за сочинения поэтов и поддерживать поэтов

Ирландии, поелику же весь мир есть не более чем

повесть, хорошо бы тебе покупать

повести долговечные, а не те жизнь коих коротка.

Суждение св. Колума Килле.

Разными способами миф и ритуал ослабляют власть преходящего мира над человеческим

сознанием. Под действием чарующего искусства рассказчиков размываются пределы

возможного в этом мире — мир волшебства становится реальностью, а наш обыденный

мир утрачивает свою единственность и универсальность. Убедительно воссоздавая

невозможное, рассказчик подобно фокуснику или иллюзионисту делает наш мир менее

реальным. Когда чары рассеиваются, слушатель «возвращается на землю», но теперь эта

земля уже не столь надежна, как раньше, пульс ее времени уже менее навязчив, а законы

ее действуют лишь относительно.

Если стихи поэтов не более чем повести,

То питье наше, еда и одежда — тоже повести,

И весь мир наш — повесть,

И человек, что создан из праха, — повесть.

Когда миф и ритуал обретают реальность, явленный мир становится сценой, где

разыгрывается вечный спектакль человеческой жизни

Миф не только неподвластен законам природы, он преступает все пределы здравого

смысла. На вопросы «Где находится Иной мир?», «Существует лишь один Иной мир или

их много?» — миф дает противоречивые ответы. Это и «нижняя» половина Ирландии,

страна под землей или в недрах чудесных холмов-сидов. Это и «страна под волнами»,

остров или целый архипелаг островов далеко за морем. Но и это не все. Иной мир

зачастую проявляется в самых неожиданных местах. Прямо посреди равнины на нас вдруг

опускается густой туман — и вот мы уже со всех сторон окружены чудесами. Мы

ложимся спать в зачарованной стране, а утром ее как не бывало, или мы вдруг

просыпаемся в собственном доме. Границы «того» мира невозможно определить и в

привычных терминах дистанций и географических направлений. Расположенный далеко

за горизонтом, Иной мир постоянно влечет к себе странников, и путь к нему преисполнен

опасностей. Вместе с тем он вечно незримо окружает нас со всех сторон и порою

вторгается к нам «в мгновение ока».

Более того, он способен удивительным образом сочетать в себе противоположности. Так,

в «Плавании Брана» при описании Долины Наслаждения снята даже оппозиция земли и

воды. И опять таки это страна Истины, мира и вечной жизни.

Там неведома горесть и неведом обман

На земле родной, плодоносной,

Нет ни капли горечи, ни капли зла.

Все — сладкая музыка, нежащая слух.

Без скорби, без печали, без смерти,

Без болезней, без дряхлости…

(Перев. А. Смирнова)

Однако в иных традиционных повестях встречаются рассказы о битвах, похищениях и

коварных убийствах, происходящих опять-таки в этой прекрасной стране. Таже

амбивалентность характеризует и ее обитателей это либо «добрый народец», либо

скопище самых ужасных чудовищ, каких только может представить себе человеческое

воображение. Женщины в той стране — либо дивно прекрасные девы, либо злобные

дряхлые старухи. Это мир крайностей.

Пренебрегая законами пространства, Иной мир существует и вне законов реального

времени. Характерно, что в повестях это отражается двояким способом. С одной стороны,

очень краткий временной промежуток в Ином мире может соответствовать необычайно

долгому периоду в мире этом Средневековые тексты и современный фольклор изобилуют

повестями, где рассказывается о человеке, вернувшемся из краткого, как ему кажется,

путешествия в зачарованный мир и узнающем, что все его современники давным-давно

умерли, а имя его забыто или сохранилось среди легенд. Ступив на землю, или обняв

своего внучатого племянника, или отведав пищу реального мира, он превращается в

горсть праха, будто умер он много столетий назад. С другой стороны, целая жизнь,

прожитая в Ином мире, порой оказывается всего лишь мгновением земной жизни. Так

Нера, проведя в сиде три дня, находит своих товарищей за той трапезой, которую они

готовили, когда он их оставил, а Бекфола, которая ранним воскресным утром выходит из

дома, оставив своего мужа, короля Диармайда, еще спящим, проводит день и ночь на

зачарованном островке посреди озера, а вернувшись, видит, что муж ее только что

проснулся. Время в Ином мире также «иное», оно и длиннее, и короче времени нашего

земного мира. 06 этом же парадоксе говорится во Втором Послании св. Апостола Петра

«у Господа один день, как тысяча лет, а тысяча лет, как один день» (3:8).

«Это стена рая, в котором ты обитаешь, — говорит Николай Кузанский, — и дверь

туда стережет высочайший дух разума, который не даст войти, пока не одолеешь его.

Тебя можно видеть только по ту сторону совпадения противоположностей, но ни в коем

случае не здесь». Назначение мифологии — смутить этого высочайшего духовного

стража, чтобы живущий в конечном мире человек мог заглянуть в бесконечность,

лежащую за пределами космоса. Слияние противоположностей и иных несоединимых

вещей дает стимул к постижению и переносит дух к вратам Иного мира. В валлийской

повести о Ллини Ван некий юноша видит на поверхности озера прекрасную женщину.

Чудесный мост протягивается через разделяющие их воды, когда он предлагает в дар

женщине символ соединения противоположностей — хлеб, одновременно испеченныйи

неиспеченный, — и совершает следующий подвиг, различив тождественное, т.е. узнав

ее рядом с сестрою, в точности на нее похожей. Женщина остается с ним до тех пор, пока

он не наносит ей «три беспричинные пощечины», и обстоятельства, в каких он наносит

пощечины, показывают, что он не способен понять универсальность парадокса, которым

ее завоевал. Первую пощечину он дает своей сверхъестественной жене, когда она

отказывается участвовать в обряде крещения, который разрубает связь человеческого

существа со сверхъестественным. Вторую — когда она плачет на свадьбе, а третью —

когда она смеется на похоронах. Неожиданное открытие, что в глазах

сверхъестественного радость и печаль сходятся — и на свадьбах, и на похоронах, —

оказывается для него шоком, но эта истина не высвобождает его дух, вместо этого он

пытается задавить ее и навязать богине свой однобокий образ мыслей.

Тонкая грань между оппозициями, по сути, имеет тот же смысл, что и опасные мосты,

ведущие к цитаделям Иного мира, — мост узкий, как лезвие бритвы, или мост-качели,

одолеть который можно лишь «героическим» прыжком на его середину. Это пространство

между острыми лезвиями, вздымающимися на пороге и за дверью великанова замка, это

проход между Сциллой и Харибдой. Ирландские поэты считали, что euse — «мудрость»,

«поэзия», «знание» — открывается именно на кромке вод. Такие линии, не имеющие

ширины, символизируют сверхъестественное в мире пространства, и в современном

фольклоре изгнанные души находят пристанище в беспространственных зонах — «меж

пеной и водой» или «меж деревом и корой». Во времени тот же феномен представлен на

стыке двух годов или двух сезонов, а порою это некое «сейчас», которого никогда небыло

и не будет и которое все же есть

Аналогичным образом объекты, о которых можно сказать, что они «не то и не это или и

это и то», имеют таинственные сверхъестественные свойства. Магическая сила росы

(собранной на рассвете, ни днем ни ночью, майским утром, когда зима уже кончилась, а

лето еще не наступило), безусловно, проистекает из ее двойственности — этои не

дождевая вода, и не морская, и не вода из реки или колодца. Вот и омела тоже не куст и

не дерево. Как растение, растущее не из почвы, она попадает в ту же переходную

категорию, что и «муж, не рожденный женщиной» или «поросята, не рожденные

свиньей» Она не поддается классификации и потому свободна от ограничений, присущих

любой дефиниции. Недаром в одной из песней «Старшей Эдды» рассказывается, что все

растения на земле поклялись не причинять вреда сыну Одина Бальдру и лишь омела,

которая «не это и не то», оказалась свободна от этой клятвы и могла быть использована

для убийства светлого бога. В народных обрядах человек, если он становится под веткой

этого дерева, которое и не дерево вовсе, освобождается от всех условностей он получает

право на любую вольность. В свою очередь он сам оказывается лишен какой бы то ни

было защиты условностей и должен исполнить все, что от него потребуют. Мы

предположили, что, вмешиваясь перед своей гибелью в ссоры двух воинов, Кухулин не

может не отдать им свое копье именно потому, что своим вмешательством он ставит себя

в то самое свободное, но уязвимое положение между оппозициями, при котором отказ в

просьбе невозможен. В сакральной зоне между бытием и небытием становится возможно

все. Тот, кто вопреки доводам рассудка дерзает ступить в эту опасную зону, может

обрести спасение, но может и погибнуть, скрывшись навеки в волнах реки смерти,

протекающей под узким, как лезвие ножа, мостом.

О символическом значении лабиринтов за последние три десятилетия написано очень

много, ведь это одновременно и убежище от сил зла, и путь, которым умерший следует в

мир духов. Здесь мы только отметим, что лабиринты соотносятся с направлениями точно

так же, как «не то и не это» соотносятся с оппозициями. В лабиринте у человека нет

определенного направления, а значит, он достигает цели, которую невозможно соотнести

с направлениями компаса. По ирландским народным верованиям, феи и другие

сверхъестественные существа способны запутать человека, заставить его потерять

ориентацию в пространстве (а равно и во времени). Сбиться с пути может и тот, кто

случайно наступит на «вымороченную землю», под которой зарыт утробный плод или

некрещенный младенец. И наоборот, в многочисленых «плаваниях» путешественники,

потерявшие ориентацию и плывущие наугад, «без руля ибез ветрил», непременно

оказываются в Обетованной стране.

Если единение двух оппозиций символизируется линией соприкосновения, то встреча

трех и более независимых единиц ведет к обнаружению точки их схождения. Первое

соответствует территориальной границе, последнее — Слиянию Трех Вод, месту

встречи трех земельных участков или центру Ирландии, где встречаются и сливаются все

области. Уснех находится во всех четырех областях и ни в одной из них. Аналогичным

образом множественные смерти, о которых у нас шла речь, суть точки, где три и более

независимых подвига соединяются в один. Следствие должно иметь достаточную

причину, но в этих повестях несколько достаточных причин, и в итоге банальное

объяснимое событие превращается в загадку, бросающую вызов причинности. А если

событие имеет три и более достаточные причины, то причины у него как бы вообще нет.

Удар копьем, утопление в воде и сжигание в рассказе о гибели короля Диармайда не суть

компоненты единого процесса; это несовместимости, которые не связаны между собою

ничем, кроме случайного совпадения.

Найти точки, где соединяется несоединимое, способен лишь тот, кто постиг великое

искусство магии и прорицания. О ясновидце Беке Мак Де говорится что он мог

одновременно разговаривать с девятью собеседниками и за один раз ответить на девять

разных вопросов. Однажды три человека задали ему три вопроса, и вопросы эти никак не

были связаны между собой: (1) Когда сдадутся защитники крепости? (2) Какова глубина

реки? (3) Какова толщина жира у свиней в этом году? На что мудрец Бек ответил:

Невелика мера (3) до дна (2) завтра (3)», разместив свои ответы в обратном порядке. Три

не связанных между собой ответа образуют одну фразу, подобно тому, как два и более не

связанных между собой значений образуют каламбур.

Загадочное свойство определенных ситуации, вещей, характеров, поступков и событии

связано со случайными совпадениями, которые в принципе сродни тем, что содержатся в

каламбурах, — совпадениями, ошеломительными для тех, кто руководствуется здравым

смыслом. Так, Монган стоит одной ногой на дернине ирландской земли, а другой — на

дернине шотландской. Мудрецы короля Лейнстера предрекли ему, что одна нога его

пребудет в Ирландии, а другая в Шотландии из чего он сделал вывод что такое странное

положение обеспечит ему безопасность. Когда Диармайд и Грайне скитаются в лесах она

ложится спать на ложе из тростника, а он оберегает ее сон, сидя неподалеку на мешке

морского песку. Пожевав свой палец мудрости, Финн узнает, что Грайне находится в эту

минуту где то в тростниках, а Диармайд — на берегу моря, и решает что они далеко

друг от друга и преследовать их не имеет смысла Множественная смерть — опять таки

своего рода каламбур, как и инцестуальное рождение, вследствие которого человек

становится одновременно сыном и внуком одной и той же женщины или братом

собственной матери. Это аномалии, демонстрирующие предельную неадекватность

логических категории, точно так же, как совпадение взаимоисключающих гейсов

показывает пределы моральных заповедей.

Каламбур уходит своими корнями в далекое прошлое, и недавние исследования показали,

что в основе его отнюдь не желание развлечь собеседника веселой шуткой. У египтян

искусство играть словами было не просто «застарелои привычкой», оно обнаруживало

связь с космологическими и теологическими идеями. Та же «коварная привычка» во

многом формирует индуистские ритуалы. Значимость каламбуров в раннекельтскои

традиции несомненно получит большее признание чем более детально будут изучены

дошедшие до нас тексты. Вполне возможно что филологическая неуверенность, которой

страдают интерпретации столь многих имен в кельтскойи других ранних литературах,

отчасти объясняется как раз тем, что это были каламбуры, ключи которых давно

утрачены. В ирландских «Собраниях имен» ( Corr Аптапп) и «Старинах мест»,

диншенхас, зачастую дается два-три альтернативных объяснения имени того или иного

лица или места причем в отличие от современных работ по этимологии древние собрания

вовсе не выбирают одно из объяснении как единственно правильное. И исследователь

стоит перед дилеммой считать ли эти альтернативы просто фрагментами не связанных

между собою рассказов собранными и записанными ради «полноты картины» как обычно

происходит в современной фольклористике, или же в ту пору полагали что смысл важных

имен должен быть сложен и загадочен.

Подобно тому как одно имя может иметь несколько смыслов один и тот же человек может

иметь несколько имен. Мы уже говорили об уж юной Каильб которая обликом своим

символизирует единение противоположностей, а именами своими — множественность.

Син из саги «Смерть Муйрхертаха сына Эрк» также имеет много имен которые она сразу

перечисляет, а настойчивость с какой она твердит что Муйрхертах не должен называть ее

по имени говорит о нежелании быть отождествленной с каким либо словом или идеей.

Вспомним, что и мудрец Аморген называл себя ветром, волной, быком, вепрем,

ястребом, каплей росы, цветком, оленем, лососем, озером, горою, искусным словом,

божеством. Луг был искусен во многих искусствах одновременно, но при этом, точнее в

силу этого, он не мог быть назван мастером ни в одном из известных искусств и ремесел.

Мастер во всех искусствах, он — соединение и одновременность того, что в обычном

мире возможно лишь как множественность.

Таким образом, в идеях границы, центра, интеркалярного времени, «здесь и сейчас»,

«не то и не это», инцестуальных рождений, «кесаревых» рождений, многопричинных

смертей, множественных имен, множественных умений, каламбуров и, добавим,

метафор, присутствует двойственность — иными словами, множественность и

сгущение, — что делает их адекватными символами неявленного, каковое есть мир

хаоса и в то же время основа всего сущего. Они могут быть представлены в виде загадок-

парадоксов, и, вероятно, именно по этой причине загадки играют столь важную роль во

всех традиционных культурах. В старину поэты Ирландии устраивали специальные

состязания в разгадывании загадок. По свидетельству Марбана Свинопаса, «главного

пророка неба и земли», эти состязания возникли от собирания орехов мудрости, что

падали с девяти лещин мудрости в воды чудесного источника. В состязании между

Марбаном и Аайлом Дуиледом, олламом Лейнстера, были такие:

Что ценное нашел на земле человек, чего не нашел Бог?

Ответ: Достойного учителя

Какой зверь живет в море и тонет, если его вынуть оттуда?

Ответ: Gnim Abraein

Какое животное живет в огне и сгорает, если его вынуть оттуда? Ответ: Саламандра

Проиграв состязание, Дайл Дуилед обратился к Марбану с просьбой стать его

наставником. Известно множество повестей, где человек, который не смог правильно

ответить на загадку, погибал или был унесен демонами. Но есть и рассказы о том, как

человек спасал свою жизнь, поставив перед противником неразрешимую загадку

Загадки (задачи), фигурирующие в «брачных» рассказах и ритуалах, преследуют одну

цель — свести вместе несоединимое, объединить противоположное. В саге «Сватовство

к Айльбе» мы встречаем много вопросов подобного рода, требующих отыскания

поливалентного эталона

Что слаще меда? — Задушевная беседа

Что чернее ворона? — Смерть

Что белее снега? — Правда

Что быстрее ветра? — Мысль

Что острее меча? — Разум

Что ярче искры? — Душа женщины меж двух мужчин

Каждый ответ включает метафорическую трансмутацию прилагательного из вопроса.

Есть и другие загадки, где ответ на простые вопросы дается в терминах двойственности

объектов

Сколько лошадей в Тайльтиу? — Две, кобыла и жеребец

Сколько деревьев в Ассале? — Два, зеленое и увядшее

Едва ли стоит добавлять, что ответы на подобного рода вопросы можно найти лишь в

ловкой игре общепринятыми категориями мышления

Если мы не можем различить глубины в этих тонкостях и видим в каламбуре лишь

«простейшую форму остроумия», нам следует помнить, что наше мышление устроено

так, что мы и в мифе многого не замечаем. Современный человек склонен видеть в

загадках и в мифах детские забавы и приходит в замешательство, обнаружив, что для

ясновидцев и мудрецов древности в них было заключено глубочайшее знание. Вишну,

верховное божество индуизма, не случайно называют «космическим обманщиком», тогда

как само слово «брахман» означает «космическая загадка». «Выраженная в ритуале и

через него, загадка содержит сумму корреляций, посредством которых открывается

сокрытая архитектоника вселенной. С помощью игры загадок обнаруживаются великие

взаимосвязи и важнейшие равноценности, это увертка, предназначенная для того, чтобы

включить невыразимое в человеческий дискурс»

Но разве в основе всякого искусства не лежит эта переменчивая аморфность, эта

загадочная магия, о которой мы говорили? Сколь бы точно ваятель ни воспроизвел

сходство, он не достигнет цели, если скульптура его будет лишена совершенства формы

и ритма или если он утаит, что она еще и камень. Точно так же стихи суть

одновременность и синтез многих вещей, связанных и не связанных друг с другом. Это

идеи, наложенные одна на другую в метафорах, выражающих сгущение смысла, это

ритм, который не обязательно соотносится с синтаксисом, рифма, которая связывает

слова, в иных случаях несоединимые, это аллитерации и ассонансы, что устанавливают

связи там, где разум никаких связей не усматривает.

Но с точки зрения мифологической такие соединения вовсе не случайны и не надуманны.

Это своего рода открытия, коренящиеся в неисчерпаемой сокровищнице вселенских

аналогий. Их магия тысячелетиями восхищала человеческий дух и поддерживала его, ибо

она способна уничтожить оковы бренного мира, и тогда свет вечности проникает в

обыденное и наполняет его тайной. И сколь ни диковинны эти парадоксы, они

соприкасаются с нашей собственной традицией, в которой Бог един и тройствен, а

Спаситель — и Бог, и Человек, и один из главных ритуалов есть вкушение хлеба,

который вовсе не хлеб, и вина, которое вовсе не вино.

Document Outline

Введение

Фр. Бэкон

Глава 2. ВЕТВИ ТРАДИЦИИ

Часть вторая. Мир значений

Глава 3. Тьма и свет

Глава 4. Начало бытия

Глава 5. Иерархия территорий

Глава 6. Переплетения

Глава 7. Центр

Глава 8. Пять вершин

Глава 9. Числа

Часть третья. Смысл повествования

Глава 10. Репертуар рассказчиков

Глава 11. Зачатия и рождения

У. Вордсворт

Глава 12. Детские подвиги

Глава 13. Сватовства

Глава 14. Бегства

Глава 15. Приключения

Глава 16. Плавания

Пусть же Бран средь мирской толпы

Глава 17. Смерти

Глава 18. Эпилог