Настоящая англичанка

Глава 11

Через две минуты карета, качнувшись, остановилась, и лакей отворил дверцу.

— Где мы? — спросила Эмма, опираясь на руку Гила на выходе и позволяя ему снова закутать её в ротонду.

— В аллее позади театра в Гайд-парк, — ответил тот.

— О! Они дают сегодня представление?

— Не сегодня. Но… — он постучал в дверь своей тростью. — Думаю, мы сможем войти и… Приветствую, Джереми.

Крепкий мужчина с волосами орехового цвета и маленькими круглыми глазками открыл двери и выглянул наружу.

— Кто там? Ах, Ваше лордство, — он распахнул двери и отступил назад. — Желаете осмотреться здесь, стало быть?

Он не проявлял ни малейших признаков любопытства. Вероятно, Гил приводил женщин в закрытый театр достаточно регулярно.

— Вам лучше взять мой фонарь. Я собираюсь поспать немного, и темнота мне не повредит.

Гил взял фонарь в одну руку и протянул другую Эмме. Она позволила ему провести себя мимо Джереми, источавшего сильный запах лука, наверх в узкий пролёт лестницы. Позади них Джереми тяжело повалился на скамью в лестничном колодце, откинулся спиной к стене и немедленно захрапел.

— Ты часто сюда приходишь? — спросила она.

— Постоянно, — ответил Керр. — Я один из акционеров. Мы как раз готовимся к премьере «Сна в летнюю ночь». Я подумал, ты захочешь увидеть декорации. Они уже установлены.

— О, да, — сказала Эмма.

Знакомый запах пыли и грима встретил их, когда Гил открыл дверь наверху лестницы. В дальнем конце узкого коридорчика слегка всколыхнулась занавеска, потревоженная их приходом. Мгновением позже Гил откинул занавеску, и они вышли на левую сторону сцены.

— Одну минуту, — проговорил он. Керр прошёл к стене. На секунду она увидела огонёк от скрученной бумаги, и затем стало светло как днём.

— О, — воскликнула изумлённая Эмма. — Газовое освещение в театре! Никогда не слышала о таком.

— Мы установили его всего несколько месяцев назад, — пояснил Гил. — В твоём театре используют валики для задников?

— Конечно, — сказала она. — Опускающиеся декорации гораздо удобнее, чем плоские задники. До того, как мистер Тейт их установил, мне приходилось разрезать свои работы пополам, чего я просто не выносила. Всегда можно было видеть эту линию посередине.

— Вот это опускающиеся декорации, разумеется, — сказал Гил, указывая на холсты, уже установленные сзади сцены. — Человек по имени Самуэль Грив нарисовал эти деревья для «Сна в летнюю ночь».

Задник изображал сказочный сумеречный лес, с высокими деревьями, тянущимися кверху, некоторые из них наклонялись в ту или иную сторону. Земля была устлана маленькими пурпурными цветами.

— Они прелестны, — проговорила Эмма, подходя, чтобы рассмотреть их. Мистер Грив нарисовал цветы непропорциональными, чтобы зрителям они казались неясной, смешанной массой.

— Готов поспорить, что такого у тебя в театре ещё не используют, — сказал Гил.

Он пересёк сцену, зажёг маленькую лампу и вытянул вперёд твёрдую боковую декорацию, которая выехала легко, очевидно, благодаря установленным пазам в деревянном полу. Она выглядела просто как большая деревянная рама, на которую натянули отрез цветного шёлка, хотя и приятного розового оттенка.

— Что с этим делают? — спросила Эмма.

— Она вращается вокруг собственной оси, — объяснил Гил. — Видишь?

Он толкнул плавно повернувшуюся раму, и Эмма внезапно увидела, что смотреть на лесной пейзаж сквозь цветной шёлк — это совершенно другое дело. Свет вначале падал на шёлк, который бросал розовые отблески на деревья, выделяя мелкие пятнышки золотых листиков, вкраплённых среди листвы.

— О, Гил, как красиво!

Он усмехнулся ей, стоя посреди сцены, с руками на бёдрах.

— Вот так ты получил свои мозоли на руках? — спросила она.

— Что?

— Работая с декорациями?

— Нет. Рисовать декорации — неподходящее занятие для джентльмена, и я нахожу удивительным, что тебе позволили этим заниматься. Ты, конечно, вдова, но даже если так, театральная публика славится своей распущенностью. Тебя не беспокоит твоя репутация?

— Я рисую декорации и ландшафты в уединении собственного дома, и о моём участии известно очень немногим, — возразила Эмма. — Но мне жаль, что у тебя такие провинциальные представления об актёрах и актрисах.

Гил лениво прошёлся вдоль сцены и встал между розовым шёлком и задником с лесом.

— Ты видишь? — сказал он. — Феи будут танцевать и играть за прозрачными шелками.

Эмма моргнула. Сквозь розовый шёлк мускулистый силуэт её жениха неожиданно стал казаться таинственным и соблазнительным, притягательным как король эльфов.

— Ты, значит, Оберон? — спросила она со смехом.

— Я мог бы быть им, — ответил Керр. — На маскараде на мне не было костюма.

Он опустил руку и поднял со скамьи цветочный венок.

— Я думаю, этот венок, оставленный на сцене, принадлежит Титании, но он подойдёт. — Граф принял позу. — Tarry, rash wanton: am I not thy lord?[20]

Эмма почувствовала, как греховная улыбка Королевы Титании появилась у неё на губах. Она отбросила волосы назад и прошлась, соблазнительно покачивая бёдрами.

— Then must I be your lady[21], — сказала она, бросая Гилу взгляд через плечо. Она почти ощущала, как мерцает на лице украшенная драгоценными камнями маска, превращая её в настоящую сказочную королеву. Она сделала круг-другой, чтобы он мог насладиться движениями её бёдер, так свободно встряхивая волосами, что они плыли по воздуху, как у королевы фей. Краем глаза она видела, как мерцают золотые мазки краски на заднике, словно стайка прислужников-эльфов резвилась среди деревьев, в ожидании её приказаний.

Она окинула быстрым взглядом своего Оберона. Кажется, он наслаждается видом её груди.

— Теперь ты должна обвинить меня в прелюбодеянии, — хрипло произнёс Керр. — Титания обвиняет Оберона в том, что у того есть любовница, воинственная амазонка.

Эмма покачала головой.

— Это, должно быть, другая Титания. У моего мужа никогда не будет любовниц.

Гил направился к ней, очень медленно и легко, но с явным умыслом. Настоящее буйство пробежало ввёрх и вниз по её конечностям.

— И как именно ты собираешься избавить Оберона от его сладострастных привычек?

Но Эмма только сейчас сообразила, что там были ещё боковые рамы, обтянутые шёлком разных цветов. Она потянула за одну, и та беспрепятственно поехала по своим пазам на сцене. Большая рука Гила протянулась над её головой и вытащила раму полностью, а затем раскрутила её так, что сияние золотого шёлка озарило волшебный лес. Теперь золотые листки казались ближе, свободно танцуя между деревьев.

— Освещение обманывает зрение, — сказала Эмма с благоговением. — Они выглядят как огоньки эльфов.

Её Оберон знал Шекспира.

— Didn’t thou not lead Theseus through the glimmering night, — проговорил он, наклоняя голову и легко касаясь губами её губ, — from Perigenia, whom he ravished[22]?

Безжалостно. Эмма внезапно поняла, что ей нравится это слово. Она откинула голову назад, в то время как он целовал её. Его губы прошлись по её щеке и подбородку, оставляя за собой огненный след. Её рассудок затуманился, и руки обвились вокруг его шеи, когда она неожиданно вспомнила свою следующую реплику.

— These are the forgeries of jealousy! [23] — сказала она, вырываясь и танцуя вдоль сцены в водовороте юбок. Она оглянулась через плечо и послала ему горящий страстью взгляд королевы фей, которая решительно настроена устроить нагоняй своему избраннику. Выбранить и взять силой своего избранника.

Гил рассмеялся:

— Ты, кажется, знаешь Шекспира не так хорошо, как можно ожидать от благовоспитанной юной леди. Эта неверная строка.

— Ах, но я не леди, — указала она, чувствуя, что они уже закрыли эту тему. В подтверждение чему она сбросила одну из своих шёлковых туфелек. Она перевернулась в воздухе, блеснув украшениями на лету, и исчезла на сцене слева.

— Полагаю, что смогу донести тебя до кареты, — произнёс Гил в притворном отчаянии.

Эмма послала в полёт вторую туфельку. Та приземлилась за одной из декораций, заставив полотно дрожать. Затем Эмма начала танцевать за прозрачным розовым шёлком.

— Они легко вращаются? — спросила она.

— Конечно, — ответил он. — Мальчики, играющие эльфов, любят их крутить.

— Понятно, почему, — сказала Эмма, охваченная благоговейным трепетом от того, как разумно это было устроено. Потому что от одного движения пальцев натянутый шёлк двинулся вокруг собственной оси, и розовые блики заплясали вокруг, ложась на тёмные волосы Керра, на его худые щеки и высокие скулы, на эту его греховно соблазнительную нижнюю губу.

Гил отбросил волосы с глаз, пока она рассматривала его.

— Ты очень красив, — сказала она, боясь услышать хрипоту в собственном голосе.

— Ты это говоришь как королева или как Эмили? — спросил он, улыбаясь.

— A woman would walk a mile for a touch of that nether lip[24], — мечтательно произнесла Эмма.

— Ш-ш-ш, — сказал он, и в голосе его был смех, — Ты перепутала пьесу. Отелло, и в таком печальном контексте.

— Титания не прошла бы и ярда ради прикосновения мужских губ, — сказала она, сдвигая рамы с розовым шёлком так, что они стали преградой между ними.

— Может быть, и нет, — ответил ей Гил в изумлении, и она увидела, как слова замерли у него на устах. Потому что она подняла парчовую юбку и выставила ногу, медленно скатывая с неё шёлковый чулок. Это был прелестный чулок из самого мягкого, как паутинка, шёлка.

Керр издал горлом придушенное рычание. Эмма сняла чулок, вытянула пальчики и залюбовалась на мгновение своей ногой. Она всегда считала ноги самой привлекательной частью своего тела.

Эмма взглянула на Гила. Было ясно, что он считал точно так же. Она одарила его маленькой загадочной улыбкой.

— Эмили! — проговорил он. — Прекрати это делать. Это бессмысленно.

В ответ она забралась под нижние юбки и освободила второй чулок от подвязки. Чуть позже этот чулок соскользнул со стройной ноги, и она швырнула его через плечо.

— Я настаиваю на том, чтобы ты не раздевалась на сцене, — сказал он, но Эмма не обращала на него внимания. Мужчине полезно знать заранее, что бывают такие времена, когда ему могут — может быть — повиноваться, а бывают и иные, когда он должен знать своё место.

— Я не раздеваюсь, — возразила она, бросая ему живой озорной взгляд. — Я перегрелась.

— Перегрелась!

Минутным делом оказалось расшнуровать её тугой корсаж и сбросить его с плеч, сдвигая его широкие рукава вниз по рукам. Керр издал ещё один звук, словно дикий зверь во мраке, когда её корсаж упал на пол. Разумеется, ей не следовало бы так говорить, но её груди выглядят просто изумительно. Маленький корсет был того рода, что стремятся к созданию невесомости, а не к ограничениям, и она пренебрегла панталонами… Это было восхитительное и странное ощущение.

Она снова встряхнула волосами, они разметались по плечам как прикосновение пламени. Медленный огонь разгорался у неё в животе.

— Лорд Керр, — позвала Эмма, — я не могу снять юбки без некоторой помощи. Это платье состоит из двух частей, как Вы видите.

Она посмотрела на него. Гил прислонился к экрану из розового шёлка, тихо смеясь. Она прищурилась. Он не должен был смеяться над ней. Предполагалось, что он будет охвачен вожделением, доведён до пределов самоконтроля и превратится в сатира. Или в кого-то наподобие того.

— Я говорил тебе, что начинаю чувствовать всё большую и большую симпатию к этому почтенному бюргеру, твоему будущему супругу? — спросил Керр.

Эмма начала крутить юбки сзади наперёд, чтобы иметь возможность расстегнуть все эти крошечные пуговки самой. Поскольку Гил не находился в состоянии опьянения — и очевидно, не будет напиваться впредь — она собиралась положиться на то, что вид большого количества обнажённой женской плоти приведёт его в более сговорчивое настроение.

Едва она стала расстёгивать маленькие пуговки, удерживавшие её юбки, как Гил разгадал её намерение. Теперь в его голосе звучала отчётливая нотка предупреждения.

— Я снова должен тебя просить. Пожалуйста, не раздевайся на сцене театра Гайд-парка.

— Почему нет? — спросила она. — Я, естественно, надеялась на то, что мы будем в «Грийоне».

У меня слабость к накрахмаленным простыням, но женщина должна быть готова к неожиданным удовольствиям, если они случаются.

Что-то в положении его подбородка навело Эмму на мысль о том, что, возможно, деревенские женщины недооценили силу воли графа, когда говорили о голых женщинах. Однако сейчас она зашла слишком далеко, чтобы останавливаться. Она расстегнула последнюю пуговку, и её тяжёлые, расшитые драгоценными камнями юбки со свистом упали на пол, захватив с собой нижние юбки.

Теперь на ней не было ничего, кроме маленького корсета на китовом усе, искусно сделанного предмета нижнего белья, который высоко вздымал грудь, тесно сжимая живот. Она медленно подняла голову, чтобы посмотреть на Гила, чувствуя, как волосы скользят вниз по её обнаженной спине.

Его чёрные глаза были наполовину прикрыты веками, челюсти сжаты. Он стоял там так, словно она была цирковой диковинкой, случайно встретившейся ему — голая женщина на сцене, ещё одна француженка из сотен таких же. Похоже, ничего не выйдет. Эмме следует нагнуться, подобрать эти тяжёлые юбки и натянуть их, чтобы не встречаться больше с его незаинтересованным взглядом. Было необыкновенно стыдно. Хуже всякого унижения.

Но Эмма была женщиной, в чьих жилах течёт кровь Тюдоров, с достаточно сильным характером, чтобы не позволить себе впасть в уныние из-за пренебрежения, проявленного её женихом. Она Эмма. Она рисует декорации. У неё изысканная одежда. Она могла бы выбрать любого из тех очарованных ею губошлёпов-юнцов на маскараде и выйти замуж в течение двенадцати минут, не важно, будь ей двадцать четыре или тридцать четыре года.

Тяжесть в груди немного уменьшилась. В конце концов, в театре тепло и газовые лампы представляют её в выгодном свете. Она обнажённая Королева Титания, вот и всё.

Однако разочарование продолжало разъедать ей сердце, смешиваясь с чувством обиды. Возможно, он стал евнухом. Может быть, те полгода в Париже истощили его силы.

Она снова поглядела на Гила. Он смотрел сердито, и челюсти были сжаты так плотно, что он выглядел как ночной сторож в ожидании вора, спускающегося по лестнице.

— Будь оно всё проклято, — прорычал он, и его голос был глухим от… ярости? Возмущения? Чего-то другого?

Эмма улыбнулась ему. Это была не одна из тех широких, страстных «ах-я-француженка» улыбок, но улыбка с долей радости в ней, приглашения, тайны и смеха.

— Проклятие, — повторил Керр.

— Ты много сквернословишь, — заметила она, скрещивая ноги и притворяясь, будто бьёт носком в пол. Она не привыкла быть голой, в конце концов. Конечно, она не полностью голая. На ней корсет и маска. Но она болезненно осознавала, что рыжие завитки выглядывают прямо из-под фестончатого низа её корсета.

— Я консервативный мужчина, — сказал Гил. — Трезвый мужчина.

— Я не предлагаю тебе бренди.

— Не в том смысле. Я не вылетаю из-за углов с поводьями, летящими по ветру. Я не ставлю своё состояние на бросок игральных костей. Я не… — слова внезапно застряли у него в горле.

Эмма медленно, задумчиво подняла ногу, наблюдая, как свет, падающий сквозь розовый шёлк, делает её кожу ещё более кремовой. Но когда она посмотрела на Керра, он глядел не на розовые тени от танцующего шёлка, но на завитки между её ног.

— Ах, хорошо, — произнесла она, снова возвращаясь к французскому акценту, словно никогда его не теряла. — Так устроен мир, нет? Мне придётся найти кого-нибудь другого для моего последнего романа перед тем, как выйти замуж за того бюргера.

— Кого-то другого? — сказал граф.

— Да, разумеется, — ответила она ему, отворачиваясь от него и наклоняясь, чтобы подобрать свой корсаж. Он оказался таким тяжёлым, что она мгновение постояла, согнувшись, чтобы отыскать рукава, прежде чем оторвать его от пола.

И тогда она ощутила тяжёлые, тёплые изгибы тела, прильнувшего к её формам. На миг она застыла. Гил был одет, и ощущение его льняной сорочки на её спине, более грубой шерсти его брюк на её ягодицах…

Её сердце забилось неровно, как если бы лошадь сорвалась с привязи и понеслась в леса.

Крупные руки прошлись сквозь её волосы, отбрасывая их назад, ей за голову, так что они упали на пол. Тело Керра оставалось неподвижным, удерживая её склоненной, пойманной в ловушку его весом, его телом, ощущением его.

— Ты консервативный джентльмен, — напомнила Эмма с небольшой дрожью в голосе.

Он слегка подтолкнул её сзади, и она почти свалилась на пол от волны слабости в коленках.

— Даже консервативные мужчины иногда теряют рассудок, — пророкотал он ей в ухо. Его пальцы перестали перебирать её волосы, и теперь они бродили самым опасным образом, нежно скользя вдоль шеи, позволяя ей распрямиться и в то же время двигаясь к её груди, прижимая стройное нагое тело к своему одетому туловищу.

На какое-то время Эмма задумалась о том, как они должны смотреться с той стороны экрана, в дымке розового, её белое тело рядом с его чёрной одеждой, её стройность рядом с его мускулистостью, её ураган рыжих волос рядом с его буйным водопадом цыганских волос.

Кажется, деревенские женщины были правы насчёт голых женщин, в конечном счёте. Просто джентльмену требуется больше времени, чтобы избавиться от остатков своего контроля.

У неё перехватило дыхание, когда Гил обхватил ладонью её грудь, потирая сосок и заставляя её сжать зубы, чтобы не застонать вслух.

— Скажи, — потребовал он. Керр держал её изогнувшейся, спиной к нему, одна рука на её груди, вторая скользила по корсету, дразнящими движениями поглаживая кромку низа, опускаясь всё ниже. Его губы терзали её шею, и губы Эммы раскрылись, когда он большим пальцем провёл по её соску, заставив её извиваться на нём, непонимающую, неуверенную, но …

— Сказать, — выдохнула она. — Что я должна сказать?

— Тот звук, который ты только что издала, тот, который ты издавала в карете, когда пыталась меня соблазнить.

Эмма вздохнула, пытаясь набрать воздуха в лёгкие. Его рука медленно переместилась ближе, вниз. Он, конечно же, не собирается… Его палец погрузился в её сладкое местечко одновременно с грубоватым движением большого пальца второй руки на её груди. Эмма издала не хриплый чувственный стон, а писк.

Ей всё равно. Всё равно. Голова Эммы откинулась назад, ему на плечо, и она позволила Гилу делать, всё, что он пожелает, удерживая её руками на месте, губами лаская её щёки, уголок губ, изгиб горла, пока его руки творили чудеса. Она едва обратила внимания на то, что он раздвинул ей ноги, когда его руки задвигались в более частом и уверенном ритме, когда стало ясно, что не в одном пьянстве он проводил дни в Париже. Керр определённо научился там некоторым важным вещам.

— Конечно, — шепнул он ей на ухо, — я бы никогда не стал делать ничего подобного с английской леди по рождению и воспитанию. Но ты француженка. В Париже я узнал, что французские женщины ужасно требовательны.

— Да, — с трудом выдохнула она.

Он снова стал вращать и тереть большим пальцем.

— Должным образом воспитанная англичанка ни за что бы не позволила, что бы с ней занимались такими безнравственными вещами, — проговорил он нечестивым тоном.

Ему не стоит так акцентировать сей факт, смутно подумалось Эмме. Но то, что он делал, заставило её выгнуться дугой снова, задыхаясь и умоляя о чём-то, что мог только он…

— Я бы за секунду угадал в тебе парижанку. Потому что если я прикоснусь к английской леди вот так, — Керр подушечкой пальца потёр её сосок и потянул за него, — она закричит от возмущения.

Эмма больше не обращала внимания на его глупость. Вместо этого она выгнулась навстречу его ладони и позволила своим стонам вырываться из своего горла прямо к потолочным балкам. Пока его рука не остановилась.

Это было ошибкой с его стороны. Что-то должно было случиться, что-то поистине бесценное. Оно ощущалось как разворачивающаяся огненная буря, которая поднималась всё выше, с каждым…

— Какого чёрта ты делаешь? — сердито спросила она на старом добром англо-саксонском языке.

Его голос тоже казался ниже обычного, но не то чтобы этот факт мог её успокоить.

— Я подумал, тебе может быть трудно, — сказал Гил, — стоять всё время.

Эмма вырвалась и повернулась к нему, уперев руки в бёдра, с прищуренными глазами. Она неожиданно вспомнила, что это её будущий муж и ему необходимо дать несколько уроков, прежде чем она примет от него его кольцо, его ребёнка и всё остальное.

Её корсет немного давил, поэтому она взяла паузу, чтобы собраться с мыслями, пока развязывала верхний бант. Он наблюдал за ней так пристально, как только может мужчина, и она неспешно занялась шнуровкой, одновременно массируя свои бедные груди. Кто знает, как тяжело им было вздыматься вверх в воздухе таким образом на протяжении целых часов, превращённым в выставку для всякого лупоглазого мужчины на мили вокруг. Наконец, она потуже затянула тесёмки своей маски, что заставило её груди подняться самым привлекательным образом.

Затем, когда Эмма решила, что Керр достаточно наказан — а она заметила, что он, кажется, дышит с большим трудом — она отвернулась от него и наклонилась, чтобы расстелить на полу свою ротонду. Услышав его шаги, она выпрямилась и властно произнесла:

— Не двигайся.

Гил остановился, его глаза метали искры в её сторону.

Эмма была рождена и воспитана как леди, поэтому она без спешки улеглась и расположила свое тело на ротонде цвета бронзы, удостоверившись, что её волосы показаны в наилучшем виде.

— Теперь, — проговорила она, — вернувшись взглядом к мужчине, стоявшему над ней. — Позволь мне указать на то, что я француженка.

Один уголок его губ поднялся вверх.

— Мы медленно приходим в ярость, но не знаем пощады в своём негодовании, — сказала ему Эмма. — В действительности, мы можем быть самыми свирепыми из всех людей, живущих на земле. И поскольку всем известно, что женщины свирепее мужчин, это только подтверждает, что меня как женщины и представительницы моей нации следует бояться.

Он сложил руки на груди и ухмыльнулся, но она не дурочка. Он вибрировал как скрипичная струна.

— Буду признательна, если ты погасишь все эти огни, — сказала она. — Думаю, я сниму маску.

Он так и сделал. Единственным светом, который он оставил, было очень слабое мерцание фонаря Джереми, поставленного так далеко в углу, что он, конечно, не мог светить так ярко, чтобы Гил мог её узнать, если он вообще помнил черты лица своей невесты. Эмма отвязала тяжёлую, усыпанную камнями маску и отложила её в сторону. Она едва видела Гила. Он был лишь высоким, призрачным силуэтом, но она могла его чувствовать: чувствовать его желание, обращённое к ней, со всей неотвратимостью искры, упавшей в сухие листья.

— Я допускаю, что ты учишься медленно, учитывая твою национальность, — строго сказала она тёмной, похожей на цыгана фигуре своего будущего мужа. — Но пришло время тебе исправиться.

— Хм-м, — вот и всё, что он ответил, но казалось, он движется прямо к ней, словно не в силах справиться с собой, так что она позволила ему помедлить.

У Керра заняло не больше секунды вернуть её к тому крайне важному моменту, что лишь доказывало то, что этот мужчина чему-то научился в Париже.

И на этот раз он не остановился.

Её тело танцевало под мелодию его пальцев, словно она была марионеткой на верёвочках. Она задохнулась, вскрикнула, потянулась к нему…

Когда Эмма пришла в себя, то всё ещё лежала на своей собственной бархатной ротонде, глядя на пыльные стропила высоко над ними. Гил стоял над ней на коленях. Каждый дюйм её тела трепетал, словно лесной пожар прошёлся по ней, оставив её опалённой и вместе с тем нерастраченной, пылающей и всё ещё жаждущей.

Она глубоко вздохнула и сфокусировалась на его лице. Должно быть что-то ещё. На самом деле, она знала, что должно быть что-то большее. Он снял рубашку, но в остальном оставался по-прежнему одетым. И хотя он глядел на неё с нескрываемым желанием в глазах, и хотя его рука гладила её грудь так, что заставляла её прижиматься сильнее к его ладони, несмотря на это в нём было нечто, говорившее ей о том, что он считает, что выиграл.

Выиграл?

Она ещё даже не начала сражаться.

Медленно, чтобы не спугнуть его и заставить его броситься за рубашкой и безопасностью своих клятв насчёт того, чтобы не спать с женщинами, в особенности, как она начинала думать, с француженками, Эмма потянулась от кончиков пальцев на руках до самых ног. Его глаза казались переливающейся тьмой, наблюдающей за движениями её тела.

— Я так понимаю, — проговорила она, — что ты всё ещё настроен не оказывать мне милость.

— Эти милости должны быть оставлены для мужчины, за которого ты выйдёшь замуж.

Но его рука снова оказалась на её груди, обводя её очертания.

Девушка изогнулась в его руках, издав горловой звук, который ему так нравился и который получался сам собой каждый раз, когда он к ней притрагивался. Тогда она кивнула, словно поняла Гила и не считала его слабоумным, хотя, честно говоря, она начала рассматривать такую возможность.

— В таком случае, я полагаю, джентльмен должен позволить леди ответить ему взаимностью. Не услугой, поскольку ты лишён охоты выполнить мои желания. Но… — Она поймала его взгляд и удержала его, — маленькой взаимностью.

Керр нахмурился.

— Что…

Эмма подтянула ноги к себе и мягко толкнула его в плечо, и он, наконец, упал на спину, улыбаясь маленькой кривой улыбочкой. Хотя она была знакома с мужской анатомией (в основном благодаря новорожденным мальчикам), по вздутию на его брюках она могла видеть, что в возрасте между одним часом и тридцатью двумя годами там происходят поразительные изменения.

Но Керр был похож на дикую куропатку: если она его спугнёт, он улетит прочь. Поэтому Эмма встала на колени с его стороны, так словно она и не заметила, как натянулись его брюки, и провела руками по его волосам. Волосы Гила были буйными, более жёсткими, чем у неё. Они пружинили у неё в пальцах и пахли дымом и каким-то видом мужского мыла, сильно и без признака духов.

Он не протестовал, поэтому Эмма позволила пальцам думать за неё.

У него был высокий лоб, лоб мыслящего человека, человека, который разбирается в Шекспире, Парламенте и в том, как не выпадать из движущейся кареты. И как влюбить в себя женщину, всего за один вечер. Его нос был истинно аристократическим триумфом, нос, который передавался из поколения в поколение со времён Елизаветы. Его губы… О, в его губах было всё. Сардонический смех и смех радости. Эта пухлая нижняя губа знала горе и — если Эмма не ошиблась — жаждала поцеловать её грудь.

Мужчинам нравится целовать женские груди, хотя Гил пока только гладил их руками. Она придвинулась к нему ближе и хотела предложить ему свою грудь, но передумала. С одной стороны, это бы выглядело угнетающе материнским жестом. С другой, глаза Керра оставались столь спокойными и ясными, что она не смогла набраться храбрости. И, в конечном счёте, это даже звучало неправильно. Наверное, она неправильно поняла, когда деревенские женщины говорили о мужчинах, сосущих их груди, словно младенцы.

Она отодвинулась назад и провела руками от его впалых щёк до мощных мышц шеи, вниз к бугристым мускулам на его груди. Все ли мужчины так же мускулисты? Соски у него были плоские, и он приоткрыл рот, когда она их коснулась, хотя он не издал ни звука.

Было бы приятнее услышать, как он издаёт горловые звуки. Не глядя ему в глаза, она снова провела пальцами по его груди, но он молчал, выжидая.

Брюки Керра застегивались на талии, но Эмма не была уверена, что он позволит себя раздеть. Это бы уж точно не сочеталось с его пуританскими наклонностями.

Эмма наклонилась над ним, её волосы упали вперёд, создавая небольшой занавес вокруг их лиц. Затем она лизнула его нижнюю губу. Женщина может провести всю жизнь, очерчивая её линию, ощущая содрогание глубоко в животе от изгиба, мягкости и мощи этой губы.

Большая рука легла ей на затылок и придвинула её губы к его рту, и в этот момент девушка передвинула правую руку с его плоского живота на переднюю часть брюк. На мгновение Гил окаменел. Его губы были тёплыми на губах Эммы, и её пальцы обхватили его, как бы по собственной воле. И тогда он зарычал ей в рот, этот подозрительный хриплый звук заставил её упасть с колен, так что она распростёрлась на нём, утопая в нём, словно лишившись костей.

Его губы насиловали её рот, её рука оказалась в ловушке между их телами, между нежностью её кожи и тканью брюк.

И тогда Эмма отказалась от идеи выиграть в этом соревновании. Лишь бы Гил целовал её ещё одно мгновение, целовал ещё пять минут… Пусть её рука останется на верхушке этой части его тела, которая толкается ей в ладонь, требуя чего-то, о чём она мало знала, но горела желанием узнать…

Она впервые полностью освободилась от мысли о выигрыше. Кого волнует этот поединок? Единственное, что имело значение, это то, что Гил ударяется в неё, раздвигает ей ноги, его колени оказываются… его руки касаются…

И тогда он что-то прорычал ей.

Он сказал это снова.

— Я сдаюсь.

Она закрыла глаза, но она расслышала верно. В одно мгновение она начала сражаться с двумя рядами маленьких пуговиц на его брюках. Но тугие вечерние брюки джентльмена не снимаются с ног без посторонней помощи.

Керр рассмеялся и перекатился на ноги. Эмма лежала там, глядя на него и осознавая себя, всю белокожую, в покрывале рыжих волос. Он наблюдал за ней, и поэтому она сделала именно то, что хотела — развела бёдра в стороны, совсем немного. Как раз достаточно, чтобы щёки залились румянцем, и в то же время вспыхнул пылающий огонь у неё в животе.

Гил отбросил брюки в сторону, за ними последовало бельё. Его ноги выглядели тёмным золотом в неясном свете фонаря Джереми, бугрящиеся мышцами и опушённые волосами. А там, выше — румянец стал ещё гуще, но Эмма глаз не отвела.

Она выдавала себя за вдову, но не собиралась притворяться менее заинтересованной, чем на самом деле.

Он встал на колени рядом с ней, но вместо того, чтобы наброситься на неё, как она ожидала, он обхватил её лицо руками.

— Ты выйдешь за этого своего почтенного бюргера в течение двух недель, слышишь? — проговорил Керр яростно.

Эмма кивнула, не отводя от него глаз, изумляясь, как любовь может возникнуть и взять тебя за горло так жестоко, что никогда не отпустит. Эти миндалевидные глаза, эта прядь волос на лбу, эти худые щёки…

— Я выйду, — прошептала она. А в своём сердце добавила: я выйду за тебя в течение двух недель.

— Хорошо, — сказал Гил так, словно они уладили что-то. — В таком случае, я сдаюсь. Я окажу тебе эту услугу. Прости, что я тебя забыл, что я напивался в Париже, что я…

Эмма не слушала. Его рука была у неё на ягодицах, и он развёл ей ноги в стороны и затем… И затем он вошёл в неё.

Было больно и не больно.

Её кровь пела и грохотала одновременно.

Даже с закрытыми глазами она чувствовала, что видит каждой порой.

Он двинулся дальше, и это вызвало тот хриплый звук у него в горле, разве что, возможно, это Эмма его издала, и после этого он не двигался больше, так что она послушалась своего тела и выгнулась ему навстречу, тренируя его, обучая его, делая его близким, заботливым и своим.

Он был хорошим учеником, как для англичанина.

Разумеется, она француженка, а французские женщины самые лучшие ученицы из всех.