Настоящая фантастика 2018 [антология]

Ольга Кай Дорога феникса

Все началось с неспешного, уверенного стука по барной стойке.

Я как раз колдовала над яшмовым кулоном, но что-то не получалось, краски ложились совсем не так — мазками тяжелыми, неуклюжими, как лапы орка. Скукожившись над столом, я примерялась и так и этак, меняла кисть, рисунок, но сдаваться не собиралась и уже лампу заправила: скоро вечер, а я ведь не успокоюсь, пока не разберусь с этим камнем! Он просто создан для того, чтобы на нем расцвела птица с крыльями цвета заката!.. И этот стук — так некстати!

— Кого там тролли принесли?.. — Отложив работу, я вышла из мастерской.

Он стоял у бара. Высокий, с взъерошенными русыми волосами, в распахнутой кожаной куртке и потертых джинсах. И держался так, словно весь мир был у его ног — и Старый, и Новый.

Рыжая широкополая шляпа лежала рядом, на стойке. Почему-то именно эта шляпа раздражала меня больше всего. Казалось, что под нею спряталась бабочка. Но не радужница или белокрылка, а здоровенный мохнатый бражник. И мне бы не хотелось его выпустить.

— Вы не похожи на самоубийцу, — сказала я.

Он изогнул бровь:

— Разве это помешает вам предложить мне выпить?

На самом деле все началось раньше. Гораздо раньше.

Когда земля за большой водой вдруг стала не просто мечтой, а целью для очень многих. Жители старой земли слушали рассказы о новом вольном мире, садились на корабли и уплывали в неизвестность. А те, кто оставался, слушали уже другие рассказы — о добравшихся и добившихся.

Или когда я, тогда еще глупая любопытная девчонка с тугими косичками, впервые ступила на твердую землю после долгих-долгих дней на судне, подгоняемом слабым, капризным ветром и волшбой корабельного ведуна.

Или когда поселилась в этом доме. На отшибе, в нескольких милях от расположенного в засушливой долине города. Кухонька, пара комнатушек и бар, в котором и десятку посетителей будет тесно. Зато прекрасный вид на железную дорогу и скалу, похожую на серого тролля, который присел в долине и наблюдает за маленькими смешными паровозиками, что ползут мимо с забавным «чух-чух-чух», и вот-вот потянется мощной лапой — поиграться… Скала эта приглянулась отчего-то здешним обитателям как отличное место, чтобы свести счеты с жизнью. Тянет их туда, словно мух на варенье. Мимо моего дома.

И почти все замедляют шаг у открытой веранды бара. Виски у меня паршивенький, последний гном — и тот побрезгует. Я и сама его не пью. Зато настойки разные: орехи и дикие яблоки, полынь, мята, васильки…

— Какой приятный запах! — Она искала повод для разговора.

Для того чтобы свернуть с дороги.

Женщина стояла у веранды: неопределенного возраста, очень высокая, крепкая, с одутловатым лицом и покрасневшими глазами. Плотная светлая юбка с широким тугим поясом, белая блуза с кружевами, скромная шляпка. Осенний ветер трепал широкие рукава, заставляя женщину ежиться.

— Травы, — улыбнулась я. — Что-то вы не по погоде… Проходите, вам не помешает согреться.

Женщина поднялась на веранду, несмело подошла к стойке. Сгребла стопку с настойкой широкой ладонью.

— Вереск? Я помню его запах. Откуда здесь?..

Я лишь пожала плечами. Женщина шмыгнула носом и резким движением опрокинула стопку.

— Ух, — прикрыла рот кружевной манжетой, глянула исподлобья: жалобно и смущенно. — Простите, может быть, у вас есть чай?

Листья только начали желтеть, но воздух становился все прозрачней, и паутинки уже пустились в путь. Моя гостья опустилась в массивное деревянное кресло, ссутулилась, словно пытаясь казаться меньше. Со вздохом сняла шляпку, под которой темные с проседью волосы оказались стянуты в пучок и уложены шишечкой.

— Плед? — предложила я.

Она поколебалась — наверное, все еще хотела выглядеть нарядно. Однако взяла, завернулась в него, поерзала, устраиваясь поудобней. И как-то сразу понятно стало, насколько ей на самом деле не шла та блузка с кружевом. И прическа тоже. И, наверное, вся прежняя жизнь, от которой женщина решила уйти именно этой дорогой.

Обняв чашку, она ненадолго прикрыла глаза.

— А знаете, — сказала, — ваш чай пахнет летом. Нет, воспоминаниями о лете.

Я не стала спорить. Пила чай, смотрела, как ветер, будто прочитав мои мысли, подхватывает ее волосы, растрепывает прическу, прядь за прядью. Как светлеют глаза моей собеседницы, будто отражая прозрачное осеннее небо.

— Долго идти отсюда наверх? — спросила она.

— За полчаса можно дойти.

— Значит, я буду плестись не менее двух. — Гостья неловко улыбнулась: — Одышка.

— К закату успеете. Хотя сегодня пасмурно, красивого заката ждать не стоит.

— И то верно. — Она поплотнее завернулась в плед и высунула ноги из туфель. Наверное, рискнула бы забраться в кресло с ногами, если б не юбка: тугой пояс буквально резал ее пополам. Она все раздумывала, прикидывала… Значит, вересковая настойка, плед и ароматный чай еще не сделали своего дела. — Я не знала, что здесь открылся бар. Совсем на отшибе.

— Здесь хорошо работается. — Я пожала плечами. И тут же заметила, как поежилась моя гостья.

— Наверное. А чем вы занимаетесь, если не секрет?

— Рисую. В основном — расписываю камни.

— Когда-то я тоже рисовала. — Она улыбнулась тепло и грустно, пригубила еще чаю. — Но решила, что это бесполезное занятие. Вы не подумайте, я не… В нашей семье подобное считалось глупостью. Ну вот скажите, к примеру, зачем кому-то понадобится рисованная птица, если можно поглядеть на живую?

Я бы ответила, но… лишь пожала плечами: эскиз моей птицы тогда существовал в набросках, эти наброски висели по комнате, пришпиленные к стенам, и я отчего-то испугалась, что гостья могла о них знать.

— Женщина должна уметь вести хозяйство, шить, готовить, прибираться, поддерживать светские разговоры и проявлять благоразумие. — Она заправила за ухо выбившуюся из прически прядь, ненароком смахнув со стола шляпку и даже этого не заметив. — Сейчас я жалею, что так и не научилась рисовать. Можно было бы делать что-то настоящее, для души.

— Никогда не поздно научиться.

— Да, — и, противореча себе, покачала головой: — Сил нет.

Вздохнув, она подобрала плед и как-то словно осела, растеклась по креслу.

— Устала. Не могу больше. Каждый день заставляю себя встать, надеть что-то, причесаться и идти в контору. Составляю отчеты, свожу счета. Потом снова домой. Раньше по пятницам я покупала пирожные, целую корзину. С ромом и взбитыми сливками. А теперь мне даже пирожных не хочется. Ничего не хочется больше. Смотрю на себя в зеркало, смотрю вокруг — противно. И бессмысленно. Дети далеко, пишут иногда, но… у них другая жизнь, совсем отдельная. Мне там нет места. А в моей жизни не происходит ничего, что имело бы смысл. Но приходится каждый день брать себя в руки и идти куда-то, зачем-то, а потом прятаться в пустой комнате и убивать время до полуночи, потому что у меня бессонница…

Поезд выехал в долину. Разнесся в прозрачном воздухе ритмичный перестук и смолк вдали.

Моя гостья — имени я не спрашивала — говорила и говорила. О далеком вересковом крае, где прошло ее детство, где остались родители, братья и сестры. О том, как познакомилась со своей первой любовью, как слушала его рассказы о неизведанных землях и приключениях, которые ждут смелых и решительных, как поехала за ним через большую воду навстречу призрачной свободе и новой жизни. И как в ответ на известие о беременности ее любимый пропал, и она проплакала месяц, пока не узнала, что он устроился в соседнем городе на железке и что у него теперь другая.

Двойняшек она воспитывала сама, тянула их, крутилась как белка в колесе и видела смысл жизни в них — своих сыновьях. Шестнадцать лет пролетели мигом, дети уехали в поисках лучшей доли, завели семьи вдалеке от родного дома. А она осталась: постаревшая от тягот и волнений. И совершенно одна. Без сбережений. Без семьи. Без друзей.

Без умения и желания жить ради самой себя.

— На работу я не жалуюсь: там давно все по накатанной. Бывает, конечно, задерживали допоздна или просили выйти в выходной. Зато всегда отпускали, когда кто-то из мальчиков болел, или на школьный праздник. И теперь бы отпускали, да некуда мне… И к родителям вернуться не могу — я ведь ослушалась их тогда, а у нас с этим строго, не примут. Только и осталось, что забраться на макушку Серого Тролля и сигануть вниз. — Она окончательно растрепала волосы пятерней, подхватила печенье и теперь катала его по краю блюдца. — Может, в другой жизни я буду умнее и не поеду с бессовестным хвастуном неведомо куда из своего верескового края.

— А если, — я долила ей еще чая, — взять и уехать куда-нибудь, где вы еще не были? В какое-то совершенно сумасшедшее место. Может, там и новое занятие найдется. Новые друзья, новый смысл. Как знать?

— Хватит с меня и одного раза. Да и… — гостья пожала плечами. — Привыкла я здесь. Все знаю, всех знаю. И как вот теперь собраться и рвануть не пойми куда?

— Но ведь вы же собрались. Сегодня.

У самого горизонта солнце вспыхнуло алым из-за туч. Ветер прошелестел листвой в моем скромном саду, свистнул над равниной и гулко ахнул на склоне скалы. Я зажгла светильники и, улучив момент, положила на широкую ладонь собеседницы кулон из яшмы. Толстобокая медведица на нем изогнулась, словно хотела кувыркнуться, да пока раздумывала. Щуря левый глаз, она смотрела на женщину и заговорщицки усмехалась клыкастой пастью.

— Не помешает. — Я смахнула со стойки воображаемые пылинки. Хотелось и шляпу его смахнуть, но… поостереглась. — Что предпочитаете? Джин? Виски с содовой?

— Говорят, у вас прекрасные настойки.

— Кто говорит?

Он промолчал. Только смотрел задумчиво и внимательно, словно ему известно было что-то, что обязательно должна узнать и я. И он ждет удобного момента, потому что новости этой я не обрадуюсь.

Протянув руку, я наугад ухватила бутылку: в бледно-желтой жидкости плавала мохнатая ветка с солнечной гроздью цветов.

— Бессмертник? — Он усмехнулся. — Любопытно. Я думал, такое можно найти у аптекаря, но в баре…

Пояснять, что моей коллекции позавидовал бы городской аптекарь, я не стала. Почему-то казалось, что этому гостю все ведомо. И он прекрасно понимает: мой бар — такая же аптека, только приходят сюда не за лекарством от телесных хворей.

Мы стояли друг напротив друга. Он крутил в пальцах рюмку: в золотистой жидкости плавились отголоски лета. И странным образом именно я чувствовала себя гостьей. Одной из них, тех, кто шел к скале с мыслью сигануть с вершины, да вот задержался в пути.

— И многих вы уже отпоили? — спросил он наконец.

— Не считала.

— Я мог бы назвать вам и точное число, и имена.

— Забавно. — Чтобы занять руки и не смотреть в глаза, я медленно протирала и без того чистые стаканы, один за другим, надеясь, что ни голос, ни вид не выдадут тревоги. — Только не говорите, что следили за мной.

— Конечно, следил. Вы меняете чужие судьбы и мешаете мне работать, Майя.

Она будто случайно остановилась именно здесь. Опершись на деревянный столбик с прибитым к нему почтовым ящиком, вытряхивает камушек из ботинка. Топает ногой, хмурится, словно камушек все еще там. Такие часто встречаются. Они ждут, до последнего ждут, что кто-то схватит их за руку, остановит, докажет, что в этом мире они кому-то еще не безразличны. Что их кто-то еще понимает.

У нее — сегодняшней прохожей — косая челка, длинные высветленные волосы, из-под которых торчат слегка заостренные уши, выдают эльфийскую кровь. Яркие нитки в прядях, пара металлических колечек в брови, куртка в заклепках и цветастая легкая юбка, под которой — тяжелые мужские боты. На запястьях цепочки, кожаные шнурки с бусинами, намотанные в несколько слоев, словно бинты.

— Привет, — говорю. — Заходи!

Сколько лет ей — не знаю: может быть и двадцать пять, и сто, и триста.

— А… — Она хочет высказать какое-нибудь невинное объяснение, которое позволит ей вот так запросто свернуть и подняться на уютную веранду. Но понимает, что слова не нужны, и отводит взгляд.

Я думала, потомки эльфов окончательно смешались с переселенцами. А поди ж ты: древняя кровь до сих пор дает о себе знать. Но не спасает от дороги к скале.

Ветер раздувает цветастую юбку, шелестит иссохшей травой. Едва слышно шуршат письма в почтовом ящике — словно бабочки в банке. Мне писать некому. Так что эти письма — прежним жильцам. Я все забываю их вынуть: не до того. Моя гостья мнется на дороге. Хочет еще, чтоб ее уговаривали.

— Много тут у вас таких ходит, да? — глядит из-под челки. Да без разницы, сколько ей лет — дите дитем.

Я отвечаю честно:

— Много.

В стакане у моей гостьи среди кусочков льда плавает василек. Она встряхивает стакан, смотрит, как лед кружится вокруг цветка, и пьет маленькими-маленькими глотками. А потом, прихватив настойку, отходит к столу у самого края веранды, садится на грубое кресло. И, откинувшись на спинку, щурясь, наблюдает, как над долиной, разрезанной надвое полотном железной дороги, плывут облака, розовеют на западе.

— Неплохо тут. Еще б не шастали всякие, — усмехается, а я пожимаю плечами.

— Было бы скучно.

— Не верю.

Она права, конечно: когда занимаешься любимым делом — разве может быть скучно? Только не знает, что каждый из случайных прохожих потом появится в росписи: намеками, отдельными чертами. Как и она, похожая то ли на экзотическую птицу, растерявшую половину оперения, то ли на ворону, которая пытается сойти за попугая… Она все так же смотрит в небо, а я, опустившись напротив, разглядываю лицо: с резкими чертами, непримечательное, бледное. Очень спокойное.

— Зачем тебе туда?

Передергивает плечами. Поправляет светлую прядь с ярко-малиновой нитью.

— Я не нашла себя.

Тихонько звякают браслеты на ее запястье. Все кажется, что под ними я вот-вот замечу шрамы.

— Думаешь, там найдешь? — киваю на скалу, которая высится серой громадой: совсем не мрачная, зовущая.

— Может быть. А если нет… ну, значит, нет.

— Обычно там себя не находят. Может, ты плохо искала?

— Может, — охотно соглашается она. — Я училась магии струн, брала уроки каллиграфии и дриадских танцев, бывала в святилище горных троллей и спускалась в гномьи подземелья за ювелирной наукой. Что-то получалось лучше, что-то хуже, но все не то, не мое… Знаете, дома мне было скучно и душно, там ждали, когда же я, наконец, стану правильной, полноценной, а я все не становилась. И я сбежала оттуда вместе с кучкой таких же сумасшедших. Поначалу нам было весело: все интересно, все в новинку. Но мои друзья давно устроились: один купил ковбойскую шляпу и днем ездит с местными мужиками, а по вечерам напивается вместе с ними же и чувствует себя вполне довольным жизнью. Второй стал ювелиром, третий — целителем… Четвертая — счетоводом в лавке. — Она делает еще глоток и снова, встряхнув стакан, смотрит в него. Мне слышен тихий стук ледышек. — Может быть, я слишком много о себе думаю, может, надо как другие: пять дней на седмице перекладывать бумажки в конторе, а в выходные напиваться в баре, спать до обеда, потом гулять с местными парнями и — снова в бар? И по новой, по новой… Другие живут так, это нормально, наверное. Но… не могу. Не вижу в этом смысла.

И цепкий взгляд законника. Или художника. Сбежала. Но не от себя.

Искала. Да не там.

— Погоди минутку…

Я ухожу в дом. Не выбираю — сразу достаю из множества коробочек нужную. Возвращаюсь. И, открыв коробочку, показываю ей подвеску на кожаном шнурке.

— Что это? — Гостья подается вперед, поймав подвеску пальцами, рассматривает фигурку на темном авантюрине: тонкая, в развевающихся одеждах, она идет вверх по склону горы, прямо к солнцу.

— Это ты, — присаживаюсь напротив. — Знаешь, многие великие люди нашли свой путь тогда, когда юность уже осталась позади. Может быть, ты из таких? А может, и ждать долго не придется? Тебе нужна самая высокая гора и самый яркий свет. А что, если твой свет просто еще не зажегся? Может, он загорится завтра, а может, лет через десять. Главное, что он будет именно твой. И сейчас ты просто собираешься с силами, чтобы в нужное время быть готовой.

— Красиво. — Глаза моей гостьи щурятся, прячут отражение мыслей. — Ты рисовала? Вот почему живешь на отшибе…

Ну да. Здесь мне не мешают. Сюда не приходят любители поучений. Не заглядывают те, кто лучше меня знает, как жить. Только те, кто видит лишь одну дорогу — на вершину серой скалы. Они уже не стремятся причинять добро всем без разбору: самим нужна помощь.

— Еще налить? — спрашиваю.

Она рассеянно кивает. И, накрутив на палец кожаный шнурок, внимательно, жадно вглядывается в фигурку на авантюрине.

Рука замерла, я едва не выронила стакан.

— Вы знаете мое имя?

— Разумеется. — Он усмехнулся и, откинув со лба слишком длинную челку, пригубил настойку — будто глоток солнца сделал. Зажмурился от удовольствия. — Да, теперь я понимаю, почему они остаются. Интересный вкус. И совсем не похоже на лекарство.

Я промолчала. Ветер дохнул, принеся характерное постукивание. Звук приближался, укачивая, убаюкивая. Я уже открыла веранду после зимы, и за спиной гостя видно было долину, в которой прилег отдохнуть туман, свернулся клубком, будто сытый кот. Поезд выехал из-за серого бока скалы и нырнул в этот туман: только видно мелькание вагонов, и отчетливо слышен во влажном воздухе перестук колес.

Мой гость, обернувшись через плечо, смотрел, как выныривают из густой дымки и прячутся вагоны, а потом повернулся ко мне.

— Вам не кажется, что здесь прохладно для посиделок? Может быть, вы пригласите меня в дом?

Я покачала головой: не приглашаю в дом никого из них. Этого тоже.

Он тихо засмеялся и задумчиво сощурил светлые глаза:

— Что вы там прячете, Майя?

— Не люблю чужих в мастерской.

— Ну-ну. Может, у вас на чердаке — восковые куклы с булавками в глазах? Или скелет орка в чулане?

— Все может быть.

— Или целый ящик непрочитанных писем.

Шорох: словно крылья бабочек, запертых в банке.

— Письма приходят прежним жильцам. Не думаю, что мне стоит их читать.

— Странно. Мне показалось, что на конвертах — ваше имя. Вот, к примеру, на этом…

Он поднял шляпу и… нет, не бражник. Узкий прямоугольный конверт с цветочными марками. Он свежий, марки не успели побледнеть, но имена адресата и отправителя расплылись кляксами: наверное, с ним попали под дождь.

— Вскрывать чужие письма непорядочно.

— Да бросьте, Майя! На нем ваше имя! Посмотрите!

И тычет мне этот конверт! Пячусь, пытаясь оказаться как можно дальше, упираюсь спиной в полки. Бутылки звенят тревожно, вот-вот посыплются мне на плечи. А гость разжимает пальцы. Мне кажется, этот конверт, будто брошенный умелой рукой нож, сейчас вонзится мне в грудь, и я сжимаюсь в ожидании… Но вместо этого он жабой плюхается мне под ноги.

— Майя, прочтите имя! — В голосе звенит металл. Буквы расплываются чернильными пятнами.

Никто.

Они все, так или иначе, говорят именно это.

И стремятся гармонизироваться с этим «никто». Перестать быть. Потому что никто, как и ничто, существовать не может — это слишком сложно для нашего разума… или же слишком бессмысленно.

— Мне уже пятьдесят восемь, а я все еще никто! — В деловом костюме, щегольском, в тонкую полоску, начищенных туфлях, на которых заметна осевшая пыль. С золотисто-русой бородой, по гномьему обычаю заплетенной в косу и украшенной драгоценной заколкой. Он привалился к стойке, опустив голову на руки. — Я все забросил, все, кроме работы! На долгие-долгие годы! А дослужился до старшего помощника! В пятьдесят восемь лет — старший помощник! И это здесь, в глуши! У других в этом возрасте свое дело: банки, рудники… А я? Всего лишь клерк. Пусть и рангом повыше других клерков, но все равно: просто гном в костюме. Никто.

— Старший помощник — это все же неплохо.

— Ну да, — качает головой, не поднимая взгляда. — А дальше что? Через несколько лет, возможно, директор местного отделения. Если очень повезет. И все. Потолок.

Пожимаю плечами:

— Хороший такой потолок. Деньги, положение. Можно и свое дело запустить.

Гномы потянулись в новый свет, едва узнали про рудники. Побороли страх большой воды, перебрались целыми племенами и скоро подгребли под себя и банки, и перевозки, предоставив трудиться на рудниках людям.

— С этой работой на свое времени не хватит. — Выпрямившись, гном одергивает манжеты и, ослабив галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки. Я едва сдерживаю неуместную улыбку: нарядился же! И все ради того, чтобы в этом костюме и начищенных туфлях сигануть с вершины скалы-тролля.

В воздухе чувствуется приближение зимы: днями тепло, но сумерки дышат стужей, и по утрам блестит на траве сахарный иней. В прозрачном воздухе особенно ярким кажется аромат смородиновой настойки: сладость с нотками горечи. Я за стойкой, кутаюсь в плед. Напротив — костюм, а из костюма на меня смотрит молодой гном: густая борода, яркие голубые глаза, а лицо круглое, как у ребенка.

— Я опоздал, понимаете? Опоздал. Когда все начинали, выбрал не тот путь. Не ухватил, когда было можно, не урвал своего, не подсуетился. И теперь все. Теперь я — никто. Сами понимаете, начинать дело в этом возрасте… Надо было раньше, много раньше.

— Тебе вроде пятьдесят восемь, а не пятьсот.

Хмыкает, качает головой: мол, что ты можешь знать, если сама держишь малюсенький придорожный бар на отшибе, живешь в одиночестве, без мал-мала-меныпе по лавкам, и вообще — женщина… Ну-ну.

Плед волочится за мной по полу, я рассматриваю ряды коробочек: пряжки, броши и кулоны, разложенные на полках в мастерской. Светильник не зажигаю. Солнце еще не село, и лучи его заглядывают в окно, вспыхивают бликами на камнях. Где-то стучит, стучит тревожно, словно бьются крылья…

Что же выбрать? Задумчиво покусывая палец, иду вдоль полок, всматриваюсь… и вздрагиваю, услышав гулкий стук, словно кто-то изо всех сил швырнул на пол жестянку.

Он не ушел — наверное, не решил окончательно, в какую сторону. И задержался, чтобы стукнуть мой почтовый ящик. В котором тут же всполошились письма-бабочки.

— Костюм жалко, — усмехаюсь и протягиваю ему пряжку. — Держи! На память.

Он хочет что-то ответить: сарказм, колкость. Но беззвучно закрывает рот. Квадратная черненая пряжка лежит на его ладони. Золотые линии узора складываются в рисунок: чудо-юдо с головой росомахи сидит, скрестив ноги, будто джинн, и, улыбаясь клыкастой пастью, бережно держит в ладонях сияющий комочек. Может, прячет свое сердце от невзгод, а может, оберегает чужое.

— Зачем? — Голос звучит растерянно и звонко, как у мальчишки.

Я пожимаю плечами, складываю его пальцы, чтобы спрятать пряжку в широкой ладони. И, отвернувшись, ухожу.

Не хочу видеть, в какую сторону он пойдет.

— Здесь нет имени. — Я поднимаю голову, встречаю взгляд светлых глаз. Они смеются надо мной. — Кто ты?

— Может, догадаешься?

— Ты сказал, я мешаю тебе работать. Значит, ты… ты…

Не могу произнести это вслух.

Тот, кто готовился встретить у подножия скалы их, завернувших по дороге ко мне. И ушедших в обратную сторону с расписными камнями и гравированными пряжками в ладонях.

Он стоит напротив, глаза — две льдинки.

Перевожу дыхание.

— Я знаю, кто ты.

— Вот как?

— Те, которые идут к скале и останавливаются здесь… Они выбирают жизнь. Но вряд ли из-за меня. Видимо, им просто еще рано.

— Всем рано. — Вздыхает. Холод во взгляде сменяется усталостью. — Ты спасаешь их, одного за другим. Нечаянно, буднично. А кто спасет тебя?

Он обходит стойку, и теперь, когда между нами нет преграды, я кажусь себе маленькой и беспомощной. Нужно сделать хоть что-нибудь, шагнуть навстречу, крикнуть, но я не могу себя заставить и лишь сильнее вжимаюсь спиной в полки на стене. Звенит, звенит, что-то падает, рассыпается осколками у моих ног. Смешиваются запахи: смородина, мята, бессмертник… горькие нотки бузины и сладкая акация.

Гость подходит ко мне, наклоняется, поднимает мокрый конверт и, развернувшись, идет прочь. Спрыгивает с веранды. Неужели уходит? Нет: он достает из почтового ящика крылья бабочек… эти чужие, непрочитанные письма. Возвращается.

— Я хотел бы увидеть вашу мастерскую, Майя.

— Н-нет.

Вцепившись в барную стойку, я едва переставляю ноги. Ветер шелестит свежей листвой, но кажется по-зимнему холодным. Гость идет к двери. Я пытаюсь заступить ему дорогу, но встречаю взгляд и… Расправляю плечи, выпрямляюсь.

— Вы всерьез собираетесь меня не впустить, Майя?

— Нет. Но я вас не приглашаю.

Дверь отворяется в сумрак прихожей. Захожу. Размеренные шаги за спиной — ему приглашение и не нужно.

Снег еще не растаял на ее плечах, и сама она, ссутулившись в кресле, сейчас похожа на сугроб. Волосы закрывают лицо, пальцы с обломанными ногтями впиваются в виски.

— Ууууу…

По рукам вьются огненные узоры, прячутся в широких рукавах. Под волосами вспыхивает неукрощенное пламя. Драконица раскачивается из стороны в сторону, воет, словно волколак. И не замечает, как расплескиваются ее видения, как накрывают случайную собеседницу, стоящую за стойкой бара… Я вижу резвящихся в закатном небе драконов: красную самку и ярко-синего детеныша. Солнце пронизывает разноцветные облака, слепит… И я вижу другое.

Зеленые холмы. Ветер в лицо. Мои ноги в стремени. Маленькие руки обнимают меня.

— Скорей, скорей!

И заливистый смех. Я пришпориваю кобылу, и мы несемся, несемся навстречу ветру, все быстрей и быстрей! И смех за моей спиной, и маленькие ручки!.. А потом — все вздрагивает, переворачивается. Серый камень, темные пятна на нем. Свет под моими пальцами вспыхивает и беспомощно гаснет. Темно. Тихо.

— Ууууу…

Драконица все так же раскачивается и сжимает виски, ее низкий вой пробирает до костей вернее, чем холод.

— Ууууу…

Племя драконов поселилось в этих краях лет двадцать назад, по их меркам — совсем недавно. Жили по привычке старыми знаниями и приметами, не принимая нового, не замечая, что в иных землях даже небо иное. Чужое. Неизведанное.

Ее сыну было четыре года — совсем еще малыш-несмышленыш, но летать драконы учатся рано. Небо в тот день было чистым. Никто не смог предсказать грозу.

Мне нечего сказать. Но надо, надо… И я начинаю спрашивать: какой он был, что любил, в какое время родился, как научился летать. Она отвечает сквозь слезы, потом, выбравшись из своего сугроба, вспоминает, как учила сына охотиться, таская овец у местных фермеров. Говорит, сбивается, плачет, вытирает лицо то рукавом, то краем накинутого на плечи пледа, и снова говорит, говорит…

Я не рассказываю «у тебя еще будут дети» и другие странные и страшные вещи. Мы разворачиваем память, рассматриваем каждое мгновение, словно драгоценный камень, бесценное сокровище, которое надо сперва извлечь из бархатной коробочки, протереть, покрутить на свету, любуясь бликами и переливами.

Она плачет. Улыбается и плачет. А за калиткой густеют сумерки.

— Ничего, я дойду, правда, — говорит напоследок. — Ты береги себя, ведьма.

И я до рези в глазах всматриваюсь в ее силуэт: он истончается и тает на фоне теплых городских огней.

Сегодняшняя гостья тоже унесла с собою мой камень: без росписи, гладкий, черный. С ярко-голубой прожилкой в середине, похожей на упавшую в колодец звезду.

И свой унесла.

— Эта русалка с младенцем хорошо смотрелась бы на том камне со звездой, помнишь? — Он стоит у стола, перебирая мои эскизы. В рассеянном свете силуэт гостя кажется размытым, словно вот-вот исчезнет. Дунуть на него, взмахнуть полотенцем — и рассеется облачком сажи.

Но мне недостает смелости взмахнуть. Я слишком хорошо знаю: никуда он, этот гость, не денется. И все же ругаю себя за то, что даже не попробовала…

— Тот камень я отдала.

— Ты нарисовала на нем русалку?

— Нет. Роспись его бы испортила.

Он хмыкает, пожимает плечами. Листы бумаги на столе шуршат под его пальцами. И шуршат конверты, сложенные небрежной стопкой тут же, на углу. Лежат неподвижно — и шуршат, шуршат, постукивают негромко: так рвутся из них на волю кем-то написанные строки.

— А это что? — Гость поднимает двумя пальцами камень с незаконченной росписью — тот, над которым я работала, когда он пришел. — Красиво. Подаришь мне, когда закончишь?

Вместо того чтобы сказать «нет», я неожиданно признаюсь:

— Давно с ним вожусь. Что-то пока не получается.

— Любопытно. — Он вертит камень, глядя, как переливаются на свету прожилки в нем и скупые контуры птицы. — Это ведь феникс, верно? Он обязательно получится. Как только ты прочтешь эти письма.

Шуршат. Крыльями бабочек. Перьями недорисованного феникса. Стопка конвертов на углу стола. Мой гость не смотрит на них — небрежно одергивает куртку, идет к двери. Я бросаюсь наперерез, чтобы заступить ему дорогу дальше — в пустующую спальню, куда я каждый день забываю дойти, уснув на топчане в мастерской. Но он направляется к выходу. Сдергивает со стойки рыжую шляпу, надевает. Спускается с веранды. Задержавшись на несколько мгновений, стучит пальцем по стенке пустого почтового ящика. Оборачивается.

— Я вернусь.

Молчу вслед.

Я знаю.

— Я видел, что ей плохо, но она сказала: все в порядке, иди. И я ушел. Не потому, что поверил, а потому, что очень хотел поверить.

Длинные волосы по плечам — мерзлыми сосульками. Острые скулы, острый подбородок, острые локти и колени. Он весь такой — длинный и острый, как щепка. Сидит, уставившись в одну точку. Легкий запах спиртного, но паренек трезв как стеклышко. И почти так же прозрачен.

— Она долго болела. Ей то лучше было, то хуже. Но я и представить не мог, что однажды… — сжимает пальцы до морозного хруста. — Понимаете: первый раз решил отпраздновать солнцеворот с друзьями. Уже все приготовили, договорились… Я не хотел все пропустить, я… Решил ей поверить, хотя понял, что не все в порядке, что она обманывает… Я бросил ее, понимаете? Я — убийца! Нет, я хуже, потому что я бросил родную мать!

Голос срывается. Я все жду, что он заревет, как маленький, что будет размазывать слезы по щекам, и тогда можно будет подойти, укутать его пледом, обнять, погладить по голове — как маленького… Но он стоит, упершись локтями в стойку, натянувшись струной. Смотрит мне в глаза, ждет приговора. Слезы замерзают у него на ресницах.

— Я вернулся только на следующий день, уже под вечер. Она лежала в гостиной, а в руке у нее был стеклянный шар. Наверное, она пыталась меня позвать. Вы же знаете, как ведьмы это делают, да? Но она не смогла, не успела…

— Думаю, она звала не тебя.

Мальчишка не ожидал, что я таки заговорю. Застыл с открытым ртом. Я плеснула себе настойки, разом опрокинула стопку. Нужно было согреться. И сосредоточиться.

— Она знала, что это случится рано или поздно. Вы оба знали. Могли сидеть на диване в гостиной, охать и ждать, а могли жить — каждый как считал нужным. Твоя мать не хотела, чтобы вокруг нее ходили на цыпочках и жалели. Не хотела каждую минуту помнить о болезни. И лишать тебя юности, этого бесценного времени, тоже не хотела. Так что, думаю, она говорила с кем-то из своих. Или звала на помощь. Их, не тебя. И надеялась, что ты запомнишь ее не больной, не умирающей. А живой.

Он закрывает рот. Зябко ежится и кутается в свою куцую куртку.

— Я все время вижу ее, лежащую на полу…

— Это пройдет. — Стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. — Она прожила жизнь, принимая решения сама, до последнего. Просто бери с нее пример.

Отчего-то щиплет в горле, и самой хочется плакать, кричать… Видятся чьи-то глаза, широко распахнутые, и тонкие, посиневшие губы. Откуда это? Из чужих историй? Из ненарисованных сюжетов? Сглатываю судорожно. Нет, только не при нем. Нельзя.

На закрытой от ветра веранде бара мы пьем сладкий чай. Долго. И съедаем гору медового печенья. А потом я отдаю ему деревянный кулон с росписью: на раскрытых ладонях — горы, реки, леса… целый мир — в руках. Ни секунды не поколебавшись, парень вешает его на шею и замысловатым узлом завязывает кожаный шнурок.

Моя птица с крыльями цвета заката. Она выворачивается из-под кисти, хватает за пальцы. Что такое, почему? Неужели мне придется?..

Письма неподвижно лежат на углу стола и разговаривают. Друг с другом или со мной. Они ждут. Уверенно ждут, потому что знают: я не отступлюсь. Ради этой птицы, которая хочет выбраться из камня. А раз так — стоит ли откладывать?

Мне отчего-то страшно притронуться к конвертам, но когда я осторожно беру стопку — ничего не происходит. Не падает небо, не стучится в стены гроза. Просто умолкает тревожный шепот. Слышно только поезд в долине: тук-тук, тук-тук, словно сердце… Усевшись на пол посреди мастерской, я раскладываю конверты перед собой, веером. Строчки с именами, адресами расплываются перед глазами. Что ж… Достаю один конверт наугад: он истрепался и весь оклеен марками. А еще он мягкий, будто набит ватой. Осторожно вскрыв его, я вынимаю за уголок тонкий шелковый шарф, на котором цветут южные цветы и летят яркие птицы. Письмо оказывается там же. Стоит проморгаться — чернильные пятна складываются в ровные, уверенные строки.

«Здравствуйте! Я едва смогла узнать ваше имя», — пишет неизвестная мне женщина. Рассказывает, как решилась круто поменять жизнь и уехать на юг, куда лишь недавно провели ветку железной дороги и где не носят шляпок и кружевных блуз. «Теперь я занимаюсь любимым делом — расписываю шелк, часто езжу верхом»…

Феникс на камне бьет крыльями. Теперь мне хочется добавить в них немного лазури, как на расписном шелке.

Из второго конверта выпадает прямоугольник плотной бумаги. Портрет углем: женщина с маленьким ребенком на руках. У женщины бледное лицо с резкими чертами, я не узнаю его, но, приглядевшись, замечаю в вырезе ее блузки авантюриновый кулон: фигурка в развевающихся одеждах идет на свет. На обороте одноединственное слово: «Спасибо».

В перьях феникса мелькает серебро — холодное, словно горная речка.

Третье: «Работаю я там же, но мы с женой взяли под опеку сиротский приют. И знаете»…

Четвертое: «…все еще тяжело, но теперь я нахожу в себе силы…»

Птица рвется из камня, поднимает голову и вот-вот закричит.

Я читаю одно за другим: продолжения чужих историй, начало которых я не всегда могу вспомнить. Улыбаюсь, смеюсь. Смахиваю слезы.

А кисти танцуют над палитрой, и мой феникс оживает пламенем.

Вот размашистый, почти детский почерк: «если вам нужна будет помощь — только скажите!»

Вот убористый, мелкий: «так благодарна вам за тот разговор».

И мягкий, с круглыми, ровными буквами: «Возвращайся, Майя!»

Маргаритки у забора покачиваются, дорога льется рекой до горизонта, собирая ручьи дорожек и троп. Один ручеек стекает с угрюмой серой скалы. Выступ у вершины — будто морда горного тролля: он не кажется злым, просто задумчивым.

Ветер гонит перекати-поле, шуршит выгоревшей травой и легкой желтой пылью. Слышны в этом шорохе шаги — тех, кто шел туда, наверх, и не дошел. И тех, кто дошел, кто стоял на вершине, смотрел на далекий горизонт, а потом сделал один шаг — и не вернулся. Те, не вернувшиеся, шепчут голосом ветра. Те, не дошедшие, оставили здесь не жизнь — эхо шагов.

Она замирает у одинокого столба с прикрученным к нему почтовым ящиком: словно незримая нить натянулась и не пускает дальше.

Сидит в пыли на дороге. Рисует в ней чудищ, похожих на людей. И людей, похожих на чудищ. Оглядывается на дом: маленький и одинокий, но у него уютная веранда с резными столбиками, барная стойка, столы, массивные табуреты, плед, забытый на спинке кресла.

Прекрасное место, чтобы попивать виски, глядя на проезжающие мимо поезда и закат над холмами. Чтобы спрятаться ото всех и рисовать своих чудищ. Скала — она никуда не денется. А чудища просятся под кисть, и она не может им отказать, не имеет права. Здесь так хорошо, тихо. И, кажется, никого нет.

Шаги, пыль взвивается облачками над протоптанной дорожкой. Против солнца виден лишь силуэт.

— Нравится здесь? — спрашивает голос сверху.

Она кивает в ответ.

— Тогда оставайся.

Прежний хозяин уходит: не к скале — к городу. Потертые джинсы, взъерошенные волосы, куртка небрежно переброшена через плечо. Широкополая рыжая шляпа.

Майя долго смотрит ему вслед.

Айнур Сибгатуллин Джинн, джинсы, джин, Джини и Джон

— Ты трус, Джон Слоу!

Вжимаю голову в плечи и пробираюсь к выходу из салуна. Господи, пронеси. Ты всегда помогал мне избежать встречи с этим мерзким ублюдком Бьюфордом Далтоном — помоги и сейчас. Пускай он напьется в хлам и набьет морду другому бедолаге. Мне и так перепало от его подручных сегодня днем у реки. Господи, только не сейчас. И тем более не при Джини.

— А ну стой на месте, паршивый сын мула! Я к тебе обращаюсь, черт возьми! — Голос Бьюфорда перекрыл гвалт пьяных ковбоев и игривые смешки проституток.

В салуне повисла мертвая тишина. Именно в такой тишине перед грохотом выстрелов рождаются легенды о ганфайтерах. Только какой из меня ганфайтер? Я всего лишь ковбой и не хочу ни с кем ссориться. Обычное желание честного работяги, превратившее мою жизнь в ад. Ибо ковбой может быть кем угодно — мерзким подонком и шулером, насильником и палачом, отцеубийцей и бандитом, забирающим последние капли воды на дне фляги из рук умирающего в пустыне гаучо. Господь по имени Смит и Вессон отпустит любой грех, кроме одного — ковбой не может быть трусом.

Люди вокруг меня расступились, образуя круг. Может, все еще обойдется? Через улицу офис шерифа. В окно я вижу, как Джек Сандерс покачивается в кресле-качалке, попыхивая сигарой. Он любуется закатом, держа винчестер на коленях. Отталкиваю зевак и распахиваю окно.

— Эй, шериф! Мистер Сандерс!

— В чем дело, ковбой? — цедит сквозь зубы шериф.

— В салуне сейчас может произойти… кровавое побоище! — Я показываю в сторону барной стойки, возле которой отираются бандиты Бьюфорда.

Шериф, усмехаясь, вынул сигару изо рта и пустил кольцо дыма.

— Кровавое побоище? С тех пор как мы загнали апачей в резервацию, я только и мечтаю, чтобы оно случилось. Только сдается мне, джентльмены, я еще долго не увижу нечто подобное. А свои проблемы с пьяным сбродом ты уж как-нибудь реши сам, ковбой.

— Но, мистер Сандерс, вы же представитель закона! Я прошу вас о защите, шериф!

— Закон защищает слабых — женщин, детей, стариков и калек. Ты кто из них, парень?

— Я…

— Эй, ты! — Огромная лапища Бьюфорда схватила меня за шиворот и швырнула об стену. — Я, кажется, звал тебя. А ты решил, что на старика Бьюфорда можно не обращать внимания? Неужто ты обрел смелость, Джон Слоу? А то мои ребята рассказали, как они отобрали у тебя пару седел, сняли сапоги и хотели стянуть джинсы, да уж больно стало тебя жалко. А ты, значит, безропотно им все отдал. Так это правда, мистер Слоу?!

— Мистер Далтон, я прошу прощения… — начал было я, вставая на ноги, но удар в ухо снова обрушил меня на пол.

— Джентльмены! — Сапоги Бьюфорда, позвякивая шпорами, остановились у моего лица, и голос сверху продолжил: — Джентльмены! Да вы только послушайте, черт меня подери! Мои парни отделали этого субчика, вытрясли из него все, что могли, а он просит прощения! Может, ему понравилось и он хочет еще?

Салун огласился взрывом дикого хохота. Засмеялась даже Джини, которую тискал у барной стойки очередной клиент. Ее тонкий заливистый голосок я узнал бы из тысячи других.

— Бьюфорд, а ведь парень сегодня небось получил деньги у старика Финли за работу, — подал голос один из местных выпивох. — Может, он хочет с тобой поделиться, а? Ты уж тогда меня не забудь, хе-хе.

Меня рывком поставили на ноги и обыскали. Кошелек с золотыми монетами перекочевал в руки Бьюфорда. Весь мой заработок за три месяца работы. Его рыжие усы ехидно топорщатся.

— Ты ведь правда хотел со мной поделиться, мистер Слоу? — Бьюфорд достал револьвер и засунул его мне в рот. — Кивни, если я прав.

Комок застревает у меня в горле. Господи, на счету у банды Бьюфорда десятки убийств только в одном этом графстве. Неужели мне предстоит стать еще одной зарубкой на рукояти его пистолета? Я пытаюсь кивнуть. Только бы выйти отсюда живым. Бьюфорд убирает револьвер и, усмехаясь, кидает кошелек на стойку бара.

— Эй, Сэмми, — кричит Далтон бармену. — Мистер Слоу столь добр, что решил оплатить мои долги. Надеюсь, теперь мы в расчете, Сэмми?

— О, конечно, мистер Далтон, — бармен быстро пересчитал монеты и запер их в кассу, — мы очень признательны вам и эээ… мистеру Слоу, который любезно…

— О да, мистер Слоу сама любезность и доброта, не правда ли, джентльмены?! — Бьюфорд подмигнул своим приспешникам. — Такому человеку не пристало работать ковбоем! Ему бы очень подошло петь в церкви или вышивать крестиком, ха-ха! Кстати, какого черта мистер Слоу носит револьвер, а?

Бьюфорд срывает с меня пояс с кобурой. Тяжелый ствол падает на пол. Оружие отца. Я не помню, когда последний раз стрелял.

За окном раздается стук колес. У салуна останавливается повозка старьевщика Киндерли.

Бьюфорд довольно усмехнулся и поманил к себе торговца.

— Эй, мистер Киндерли, у меня есть для тебя хорошее предложение от мистера Слоу. Он очень жаждет избавиться от одной вещицы, которая ему абсолютно не нужна. А взамен он бы хотел взять что-нибудь эээ… более мирное и спокойное. Что-либо из домашней утвари: чайник, кастрюлю, чашки, баклажки. Короче, нет ли у тебя чего такого, а?

— Сэр, — Киндерли поправил сюртук и приосанился, — я могу порекомендовать вам и мистеру Слоу много прекрасных произведений искусства, но позвольте полюбопытствовать — на что вы хотите их обменять?

— Вот на этот ствол, старик. Револьвер, конечно, не ахти, модель старовата, но мы с мистером Слоу не будем особо придирчивы и с удовольствием возьмем взамен какую-нибудь вещицу.

— Сэр, в таком случае я рекомендую вам этот старинный кувшин, привезенный из Персии. Он не очень красив, но…

— Довольно, старик. Бери ствол и давай сюда свой горшок.

— Ну что, Джон Слоу, — Бьюфорд дает мне в руки замызганный грязный кувшин и подводит к дверям салуна, — мы славно повеселились и помогли тебе обрести счастье! Теперь не нужно переживать, что люди будут о тебе судачить — ведь ты больше не ковбой!

Бьюфорд дает мне пинка, и я лечу вниз, пересчитывая ступени.

— Возьми кувшинчик и дуй к девушкам. Можешь помочь им со стиркой и уборкой, ха-ха, — слышу вдогонку голос Бьюфорда. — Только не вздумай больше ходить в джинсах!

Я не помню, как долго я шел по прерии. Несколько часов. Всю ночь. Утро. День. Снова ночь. Комок в горле как будто был у меня с рождения. Я шел и шел, крепко сжимая ручку постылого кувшина. Всякий раз, когда я хотел избавиться от него, что-то останавливало меня. Наверное, я хотел испить чашу позора до дна. Хотел, чтобы каждый встречный тыкал в меня пальцем. Наконец, обессиленный, лег под деревом и тут же уснул. Мне снилось, как я перебил Бьюфорда и всю его шайку огромным мачете. Скормил по кускам всех их голодным койотам и аллигаторам. Как я въехал в салун на белом скакуне, бросил Джини через седло, и мы ускакали за поездом, идущим в закат.

Когда я проснулся, солнце стояло в зените. Я огляделся по сторонам — оказывается, я прошагал с пару десятков миль и переночевал недалеко от границы графства. Там, где начинается Гнилой каньон. Обычно я объезжал стороной эти места — травы здесь росло мало, зато койотов и змей хватало.

Чертовски хотелось пить. Мой взгляд наткнулся на злополучный кувшин — символ моего унижения и позора. Чертыхаясь, я швырнул его с размаха о камни, ожидая увидеть, как разлетятся в стороны осколки, но кувшин и не думал разбиваться. Мне даже показалось, что от удара треснул валун. Я готов был поклясться, что минуту назад на нем не было этой глубокой трещины.

А еще на поверхности заиграли зеленоватые искорки, а из горлышка заструился голубоватый дымок. Я попытался взять кувшин в руки и с криком отдернул ладонь — сосуд обжег пальцы. Из-под позеленевшей крышки кувшина все сильнее и сильнее струился дым.

Достаю из-за голенища сапога нож и поддеваю крышку. Она отскакивает, и поляна окутывается густым дымом, пахнущим смесью конопли и маиса. Я закашлялся и закрыл глаза. Черт подери, мало мне Бьюфорда, так еще и старьевщик подсунул какую-то дрянь, которой травят саранчу на полях.

Когда дым развеялся, я увидел старика в странном наряде. Я повидал немало всякого сброда в нескольких штатах: китайцев и мексиканцев, гуронов и цыган. Я встречал староверов из медвежьей России и переселенцев-бюргеров. Но неизвестно откуда появившийся старик был одет, как фокусник из цирка шапито. Да-да, именно в таком наряде выступал факир, из рукавов которого вылетали голуби и появлялись кролики. Интересно, откуда он взялся здесь — никак отбился от своих?

Старик тем временем несколько раз чихнул, увидел меня и вознес руки вверх. Он быстро забормотал на странном гортанном языке. Поначалу я ни слова не мог разобрать, пока он не щелкнул пальцами.

— Хвала Аллаху, мой господин, что выпустили меня из этого сосуда страданий и боли! Да продлится ваш род в веках и пускай…

Я замотал головой — я еще не слышал о миражах за пределами пустыни. Черт возьми, неужели старик из цирка сбрендил и зачем-то приплел сюда мой злосчастный кувшин?

— Мой господин, да простит Аллах мою дерзость, но я никоим образом не хотел вас напугать или прогневить! Я, смиренный раб лампы, джинн по имени Барак аль Хусейн ибн Рушди, буду рад служить вам, господин!

Раб лампы? Джинн? Кажется, я слышал это слово в детстве. Покойная матушка читала мне на ночь восточные сказки. Но откуда здесь, в прериях, могло взяться это сказочное существо? Да и вообще с чего я должен верить в байки заблудившегося факира из цирка?

Я прокашлялся и сказал:

— Послушайте, мистер. В паре миль отсюда есть железная дорога. Я могу проводить вас…

Старичок яростно замотал головой.

— Мой долг служить вам и исполнять любые ваши желания!

— Мистер факир, мне и так ужасно плохо…

— Смотря что считать ужасно плохим, мой господин! Что печалит вас, о мудрейший? — Старик склонился в поклоне.

Господи, а вдруг старичок — не тихий свихнувшийся факир, которого прогнали из цирка, когда он выжил из ума, а буйный головорез, перерезавший горло всем клоунам? И он набросится на меня, если я начну перечить?

— Эээ… мистер факир…

— Вы можете звать меня как угодно, мой господин, хотя в тех местах, где я вырос, меня звали Барак аль…

— О'кей, я буду звать тебя дядюшка Барак.

— Итак, мой господин, что за печальные мысли омрачают ваше лицо?

— Я был унижен и ограблен, дядюшка Барак. — Сбиваясь, я рассказал факиру мои злоключения.

Выслушав печальную повесть, старичок вознес руки вверх и сказал:

— О Аллах, воистину испытания, которые ты насылаешь на нас, делают нас сильнее перед встречей с Иблисом и его слугами. Ибо… — тут факир забормотал какую-то околесицу про своды небес, сладкоголосых гурий, ждущих за вратами рая, и сады, полные невиданных наслаждений. Сумасшедший факир, казалось, впал в экстаз. Я уже подумал, не дать ли мне потихоньку деру в ближайший перелесок, когда дедок лукаво улыбнулся мне и произнес:

— Не желает ли мой господин разделаться с дерзкими нечестивцами, посмевшими оскорбить его? Есть много способов и средств — огнедышащие драконы, змеи-молнии…

Похоже, старичок хотел научить меня цирковым фокусам — пускать огонь изо рта, глотать шпаги и прочей факирской дребедени. Только Бьюфорда этим не напугать, лишь разозлить. Джини, конечно, будет восхищенно ахать. Нет, это вряд ли мне поможет поквитаться с обидчиками. Спасибо тебе, дедушка, за твою доброту, но…

— Может быть, господин хочет превратить презренных злодеев в камень? Или… — Старик продолжал красочно описывать небесные кары, которые можно было обрушить на бандитов. Это стало порядком утомлять, и я вспомнил, что в цирке видел выступления силачей, борцов, боксеров. Да, боксеры. В салунных драках крепкие кулаки могли бы изрядно облегчить мою жизнь. Может, старик отведет меня к какому-нибудь знакомому цирковому силачу, и тот обучит меня нескольким апперкотам? Хотя… разве это меня спасет? Я ведь и мухи не обижу.

— Мой господин решил, как он разделается с негодяями, дерзнувшими унизить его?

Эх, сдается мне, что старик еще не скоро угомонится. Теперь главное — его не разозлить и чем-то занять, пока я не отведу его к местному доктору.

— Хорошо, дядюшка Барак, — я вздохнул, — тогда сделай так, чтобы я стал, эээ… лучшим боксером на всем Западе.

— Боксером? Не будет ли столь добр мой господин объяснить, что означает это чудесное слово?

Факир точно выжил из ума, если не помнит, с кем каждый вечер выходил на арену. Ладно, главное не выводить его из себя.

— Дядюшка Барак, боксер — это человек, который ударами кулаков может побить другого человека. А лучший боксер — это тот, кто может одним ударом сбить противника с ног, выбив из него всю дурь.

— Смотря что понимать под выбиванием дури, о мой господин! — ухмыльнулся в седую бороду старик. — Впрочем, ваше первое желание будет мною немедленно исполнено.

Факир что-то тихо забормотал, в воздухе вокруг него стал виться голубоватый дымок. Видать, старик хоть и спятил, но показывать фокусы не разучился. Мне показалось, что мои руки стали более мускулистыми и слегка увеличились в размерах. Господи, похоже, и я перегрелся на солнце. Или, может, хлебнул в салуне джина с лишком? Мои размышления прервал стук копыт. Из-за скалы выехало трое всадников. Я поморщился — подручные Бьюфорда. Вчера они тоже были в салуне и все видели. Подъехав ко мне, всадники спешились. Самый молодой из них осклабился, посмотрев на мой жалкий вид и кувшин в руках. Старичок куда-то исчез.

— Джентльмены, кого мы видим. Мистер, о, простите, мисс Слоу, наше почтение. — Троица загоготала.

Я почувствовал комок в горле и успел сказать:

— Послушайте, я вас не трогал, езжайте своей дорогой.

— Эй, мисс Слоу, вы что, решили указывать, чем нам заниматься? — парень подошел ко мне и схватил за рукав. Я слегка толкнул его в грудь, и, черт подери, ковбой отлетел, как пушинка, в сторону, ударившись головой о ствол дерева. Я смотрел на свою руку, сжимая и разжимая пальцы. Что это? Что со мной происходит? Как я осмелился?

Тем временем двое его товарищей подбежали к нему.

— Джим, глянь, Билл без сознания. — Один из ковбоев оглянулся на меня и потянулся к револьверу. Его рука вытаскивала пистолет из кобуры, когда мой кулак сломал его челюсть. Заорав от дикой боли, тот стал кататься по земле. Третий ковбой успел выхватить винчестер и стал палить в меня. Я успел перекатиться по земле и укрыться за выступом скалы. Господи, это что же, факир сумел так нафокусничать, что двое крепких парней Бьюфорда валялись на земле, избитые мною, человеком, который дрался последний раз с мальчишками в школе? Только вот с одними кулаками мне не победить бандита. Откуда-то из воздуха появился старичок.

— Доволен ли господин своим слугой? Удалось ли тебе выбить дурь из своих врагов?

— Доволен, дядюшка Барак, еще как доволен. Сейчас сюда примчится шайка Бьюфорда и отправит меня на небеса!

— Астагфируллах, мой повелитель! Приказывай, и сделаю так, чтобы ни один разбойник не сумел избежать твоей карающей десницы!

Я усмехаюсь. Кажется, я понял, в чем дело. В цирке я видел сеансы гипноза, когда люди на арене делали все, что им приказывал гипнотизер. Дедушка нахватался в цирке всякого, вот и сейчас меня через гипноз обучил боксу. Ай да дядюшка Барак, вот если бы ты еще не спятил, то цены б тебе не было.

Я попробовал высунуться — пуля чиркнула прямо над моей головой. Мерзавец явно хотел поквитаться со мной за товарищей, а если не сможет — отправится за помощью к Бьюфорду. Ну спасибо тебе, старичок. Если раньше я хоть мог остаться в живых, то теперь мне не дано и этого. Впрочем, если старик такой могучий гипнотизер…

— Дядюшка Барак, ты сказал, что выполнишь все мои желания?

— Мой господин, приказывай!

— О'кей, тогда сделай так, чтобы я стал лучшим стрелком на Западе!

— Смотря что понимать под лучшим стрелком, о светлейший! Господин хочет стать стрелком из лука, пращи или огнедышащих орудий?

— Огнедышащих, старик, черт подери, шестизарядных. Слышишь!

— Да, мой господин!

Зеленоватый дымок окутал меня. На краю поляны валялся без чувств избитый мной бандит, на поясе которого висела пара револьверов. Я досчитал до трех и побежал — терять мне было нечего. Теперь я был вооружен. Выждав момент, когда бандит перезаряжал карабин, я выскочил из укрытия и побежал в его сторону. Тот, оторопев от такой наглости, выхватил револьвер — я выстрелил первым. Через мгновенье я видел, как темное пятно расползается по его рубашке и он медленно оседает оземь. Черт возьми, неужто старичок и правда колдун?

Дядюшка Барак появился из ниоткуда в воздухе передо мной.

— Доволен ли мой господин своим рабом?

Я хмыкнул. Пожалуй, пришло время повидаться с Бьюфордом.

Я вернулся в город на закате. Приехал бы и раньше, но болтовня дядюшки Барака оказалась весьма занятной. Конечно, он так и не рассказал мне толком, чем занимался в цирке. А у меня в голове все никак не укладывалось — как такой способный фокусник и гипнотизер мог всерьез утверждать, что жил все эти годы внутри кувшина? Как жалко может выглядеть человек. Не приведи господь и мне сойти с ума в его годы.

По россказням старика выходило, что его заточили в кувшин много веков назад и бросили в волны Аравийского моря. И Барак поклялся служить верой и правдой тому, кто его освободит, и исполнять все его желания. Старик трясся рядом со мной на лошади и буквально умолял позволить ему осыпать меня золотом и бриллиантами, возвести дворцы сказочной красоты, привести в покои сладкоголосых и нежных гурий.

Судя по всему, дядюшка Барак мог мастерски гипнотизировать, но фальшивое золото и тому подобный обман вовсе не входили в мои планы. Я всего лишь хотел вернуть свои честно заработанные деньги, а потом отвести его в лечебницу или приют для умалишенных. А после назначить свидание Джини.

Остановившись за углом салуна, я слез с коня. Я достал револьвер из кобуры.

— Дядюшка Барак, а твой гип… то есть магическая сила до сих пор действует и я все еще лучший стрелок?

— Мой господин, — борода старика гневно затряслась, — ваш раб никогда бы не посмел отплатить столь черной неблагодарностью и позволить вам усомниться в моей преданности и силе, дарованной Аллахом! Ваши огненные стрелы поразят любого, кто…

— О'кей, дядюшка. Жди меня здесь и колдуй изо всех сил.

Я вложил револьвер в кобуру и быстро зашагал в сторону салуна.

У входа меня увидел один из ребят Бьюфорда и хотел было поиздеваться надо мной. Удар кулака отправил его в нокаут, и он влетел головой в двери, разнеся в щепки одну из створок.

Я вбежал вслед за ним и остановился у входа. В зале повисла тишина. Я огляделся по сторонам. Посетители салуна не сразу признали меня.

— Ба, кого я вижу. — Голос Бьюфорда раздался откуда-то сверху. — Мисс Слоу решила отдохнуть от стирки и перепихнуться с моим…

Пуля из моего пистолета попала ему точно в сердце. Бьюфорд успел удивленно посмотреть на красное расплывающееся пятно на груди и покатился вниз по лестнице, считая головой ступеньки. Члены банды потянулись к пистолетам, но никто из них не успел даже достать их. Двенадцать трупов лежали на полу салуна через две минуты после того, как я вошел.

На следующий день жители города избрали меня шерифом.

— О Джонни, милый, принеси, пожалуйста, чулки. — Голос Джини заставил меня оторваться от бутылки виски. Какая это была по счету бутылка? Пятая? Шестая? Эх, пора бы мне завязывать с выпивкой, но, черт возьми, как отказать, если все так и норовят угостить нового шерифа, такого славного малого, спасшего город от банды мерзавцев.

Джини принимала ванну. Неделю назад я забрал ее из салуна и поселил у себя. Хозяин не возражал, да и Джини была весьма довольна. Особенно после того, как я попросил джинна при помощи гипноза увеличить мою мужскую силу.

Внизу по улице сновали торговцы скотом, фермеры — их стало гораздо больше в городе с тех пор, как я покончил с бандой Бьюфорда. Деньги потекли в город рекой, горожане не уставали благодарить меня. А ведь еще пару месяцев назад я был никто. И вот теперь я вершу правосудие, и сам мэр, и судья, и все местные богачи заискивают передо мной. Они знают, как я могу поступить с тем, кто посмеет нарушить закон. И все это благодаря помешанному фокуснику-гипнотизеру.

Я с трудом поднялся с пола и на четвереньках пополз к кровати. Голова трещит, как будто с меня начали снимать скальп, да передумали. Перед глазами мелькают мушки, стены колышутся то вправо, то влево.

Я заполз на кровать и взял в руки охапку белья. Господи, я ничего в этом не понимаю, все эти крючочки, бантики, подвязки — эта женская амуниция заставляла сдвигать меня на затылок шляпу, когда я оставался наедине с Джини. Но, хвала Господу, в конце концов все всегда куда-то девалось, и я видел Джини такой, какой ее создал Господь. Чистой, непорочной, нежной и обольстительной.

Тихий кашель сзади заставил меня вздрогнуть. Че-ерт возьми, неужели кто-то из шайки Бьюфорда решил отомстить мне? Я попытался достать револьвер, но он самым подлым образом упал на пол. Поворачиваюсь на звук.

— Мой господин, ваш смиренный раб готов исполнить и дальше все ваши желания…

— Черт тебя возьми, эээ… дядюшка Барак, — говорю я, с трудом ворочая языком. — Да я эээ… чуть не отправил тебя к праотцам! Ик!

— О, простите, мой господин! Но сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как вы бедствуете в этом забытом Аллахом месте, в то время как вы могли бы жить в сказочных дворцах, стоило бы только…

— Джони, кто это? — Джини вышла из комнаты, закутавшись в халат, и с интересом смотрела на диковинного старика.

— Эээ, милая, познакомься, это эээ… дядюшка Барак, он… ик!

— О бесценная госпожа, — бухнулся в ноги старик, — я смиренный раб…

— Джини, милая, эээ… этот чудак умеет, ну это, ты же помнишь, как в прошлом году к нам приезжал цирк? Ну, вот и он, ик!..

— Так вы факир, дядюшка Барак?

Старик нахмурился.

— Факир? О, вовсе нет, бесценная госпожа, я…

— Джини, тебя сейчас продует, эээ… пойди возьми плед и посиди у камина, ладно?

Джини пристально поглядела на нас со стариком и вышла из комнаты.

— Дядюшка Барак…

— Да, мой господин!

— Я очень благодарен тебя, ик! за… все. Но давай эээ… не будем ничего делать с дворцами и золотом, а?

— Но почему, мой господин? Неужели вы все еще сомневаетесь во мне?

Я покачал головой.

— Да пойми ты, старик, мне не нужны неприятности. Да, я лучше всех дерусь и стреляю. Тут без твоих, ик! эээ… способностей я бы ничего не смог. Но золото — этот обман, и все твои факирские способности, ик!

Старик насупился.

— Так господин считает, что я делаю — это обман?

Я достаю бутылку и допиваю из нее последние капли виски. Голова по-прежнему трещит, тошнота подкатывает к горлу.

— Мой господин, только прикажите, и я докажу вам, что я не презренный обманщик, а праведный джинн, способный исполнить любое ваше желание!

Черт возьми, у меня перед глазами начинают кружиться бабочки с чертиками, мой скальп снова вернулся на место, и теперь кто-то суровыми нитками пришивает его назад. Я протягиваю бутылку старику и говорю:

— Эээ… ну если ты такой… волшебник, ик! то давай… лезь сюда… и, эээ… я, может, и поверю, ик!

— Слушаюсь, мой господин!

Я закрыл глаза, проваливаясь в тяжелый сон. Последнее, что я успел запомнить, как я не глядя заткнул пробкой бутылку и положил ее под голову.

Ласковые прикосновения губ Джини разбудили меня в полдень.

— Джонни, пора вставать! Сегодня вечером на ярмарке открывают новую карусель — я хочу покататься с тобой, милый!

Я пытаюсь приподняться и тут же падаю обратно в кровать. Голова трещит, а тут еще что-то твердое под подушкой. Я протянул руку и достал пустую бутылку. Хотя почему пустую? Там вроде что-то еще осталось. Что это там внутри копошится? О, черт меня возьми! Я швыряю бутылку на пол и ударяюсь головой об стену.

Господи Иисусе, внутри бутылки, мне показалось, сидит мой злосчастный старикашка. Но этого не может быть!

— Джонни, милый, что случилось? — Обеспокоенная Джини с тревогой смотрит на меня.

— Там, там! — я трясущимися руками показал в ту сторону, куда укатилась бутылка. — Посмотри сама!

Джини решительно подходит к бутылке, подымает ее и несет ко мне.

— Ты видела, да?

— Джонни, там какой-то дым или песок. Вроде что-то мелькнуло. Хочешь, я открою?

— Нет!! Только не это, милая! — Я вскакиваю с постели и натягиваю джинсы.

— Что с тобой, милый? Что ты там такое разглядел? Мне кажется, что ты слишком много пьешь последние дни. Это как-то связано с тем факиром, что приходил вчера?

— О, еще как связано, Джини, еще как!

Путаясь в словах, я рассказал ей, как встретил дядюшку Барака, как он помог мне своими способностями и как вчера я предложил ему залезть в бутылку.

— Так ты считаешь, что все это цирковые фокусы? — задумчиво протянула Джини. — Ги-пноз?

— Хуже, Джини, хуже, — усмехнулся я, — с гипнозом все уже покончено. Просто у меня началась белая горячка, и мне мерещится всякая ерунда.

— Гмм… тогда тебе нужно срочно пойти к доктору Дженкинсу. Он как раз вернулся вчера с ранчо — девочки рассказывали. А бутылку — давай я заверну ее в бумажный пакет, чтоб ты никого не распугал и не разбил.

Через полчаса я сидел в кабинете у доктора и, трясясь от ужаса, рассказывал свою историю. Доктор Дженкинс внимательно меня выслушал, заставил показать язык, послушал меня через трубочку и даже постучал молотком по коленям. После всего этого он предложил мне сигару и сказал:

— Джон, то есть господин шериф, все это очень увлекательно, но я врач, эскулап, если хотите, и давно уже перестал верить в сказки.

— Так у меня действительно белая горячка?

— Пока трудно сказать. Но то, что вам нужно перестать пить, — мне это достаточно очевидно. Иначе завтра вам покажется, что в бутылке не человек, а стадо слонов.

— Доктор, но человек в бутылке — дядюшка Барак, выглядел так, будто взаправду там был! Вы сами гляньте! Может, это какой-то цирковой фокус?

Я достал из пакета бутылку и поставил на стол. Доктор затянулся сигарой и вопросительно посмотрел на меня поверх пенсне. Я бросил взгляд на бутылку — она была абсолютно пуста. Черт возьми, это вообще была другая бутылка. Неужели Джини перепутала?

— Я выпишу вам пилюли, мистер Слоу…

Я выскочил из кабинета доктора и побежал домой.

Я влетел в номер, где оставил Джини, и замер на пороге. Моя Джини сидела в кресле в дорогом парчовом платье, на голове сверкала алмазная диадема. На пальцах блестели изумруды и рубины. У ног Джини на груде золота лежал хихикающий дядюшка Барак, подбрасывающий к потолку пригоршнями золотые монеты. Черт возьми, все эти драгоценности были точь-в-точь как настоящие!

Увидев меня, Джини поначалу немного смутилась, но быстро пришла в себя.

— А, Джонни, милый, посмотри, что мне наколдовал дядюшка Барак. А еще он обещал построить дворец! Из белого мрамора!

— Джини, послушай, это все… это… один сплошной обман! Я же говорил тебе, что он факир из цирка, который при помощи гипноза может внушить что угодно! Вот и теперь тебе кажется, что все это на самом деле! Их даже как будто можно потрогать — ты ничем их не отличишь от настоящих!

Джини надула губки и скуксилась.

— Джонни, я хочу их себе оставить! И дворец хочу! А еще повозку из красного и черного дерева — дядюшка Барак обещал мне ее подарить.

Я посмотрел на старика, который зло ощерился на меня и прошипел:

— Отныне она моя госпожа! Это она освободила меня из этой смердящей бутыли, куда ты обманом меня завлек! О, моя бесценная госпожа, приказывай!

Я достал револьвер и навел его на старичка.

— А ну немедленно заканчивай свой гипноз и выметайся из моего города, черт тебя подери! А иначе я…

Я взвел курок, но тут мой пистолет превратился в ржавую железку и развалился в руках.

— Так, значит, да? — усмехнулся я и двинулся в сторону факира. Я успел сделать пару шагов, как почувствовал ужасную слабость во всем теле — я хотел схватить старичка, но не смог и свалился без сил на пол.

Джини встала с кресла.

— Джонни, милый, ты можешь называть это как угодно: фокусы, гип-ноз, обман — мне это все равно. Золото, бриллианты, изумруды и рубины, что я держу в руках, — все это теперь мое, и я хочу умчаться отсюда прочь! Да, дядюшка Барак? Ты обещал мне ковер-самолет, так где он?

— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа!

— Я оставлю тебе немного золота, милый. Ни в чем себе не отказывай!

Ковер из-под моих ног выскользнул и взлетел к потолку. Джини послала мне воздушный поцелуй на прощанье и вылетела на ковре вместе с дядюшкой Бараком в окно.

Я лег на пол и захохотал. Эскулап был прав — это действительно белая горячка!

Я перевернулся на бок и подложил руку под голову. Скоро Джини вернется и позовет меня ужинать. Надо бы выспаться. Только чертовски неудобно лежать — груда золотых монет не самое лучшее место для сна.

Алекс Бор Славные парни

Говорю вам — я это видел! Сидели Джордж Мид и Роберт Ли, играли в шахматы. Удивительное было зрелище. Я глазам не верил — неужто я их вместе видел? Самые достойные из людей!

Солнечное утро обещало теплый день. Лето в этом году стояло ласковым. Алан любил семейные и уютные завтраки на веранде. Мальчишки смеялись, уминая пироги, и отец говорил им, чтобы не подавились со смеху. Ливи — красивая, милая, просто умничка — сидела рядом с младшей дочерью, рассказывая, куда поутру туман уплывает. Алан в жене души не чаял.

Казалось Алану, что такая идиллия была и будет всегда. Он любил свою семью, дом, дело и даже хорошо думал о своих рабах на плантации.

Он листал газету. Заголовок в «Калифорния Таймс» гласил: «Состоялась дружеская встреча магнатов Ли, Гранта, Мида и Линкольна». Из статьи Алан заключил, что, вероятно, налоги станут выше, но и прибыли в этом году тоже стоит ожидать больше.

— Эти парни знают толк в бизнесе, — резюмировал Алан, обращаясь к Ливи. — Знают, как делать деньги.

— Они подарили нам мир и покой, — согласилась Ливи, — а Бог подарил нам воскресенье, чтобы мы ходили в церковь. Пора собираться…

Ливи ласково улыбнулась, и муж в ответ поцеловал ее в носик.

Воскресные походы в церковь — кто бы мог без этого? Это встреча друзей и знакомых, обмен сплетнями и новостями. Кто-то наверняка родился или женился. Где, как не здесь, можно познакомиться с новыми людьми, которые приехали в город?

И, конечно, проповедь. Она — своего рода волшебство. Сам голос священника полон магии и заполняет церковь умиротворением. Вот вы сидите дружными семьями на деревянных скамьях. Вот вы слушаете святого отца, а из окна мерцает утренний луч. Перед проповедью к священнику подходит самый славный парень в городе — к своему стыду, Алан никак не мог запомнить его имени, — улыбается и затем, чуть прищурившись, садится в первый ряд. А после проповеди — ну до чего славный парень! — помогает священнику: раздает прихожанам то брошюрки, то молитвенники, то цветы, то детям сладости.

Выходишь из церкви — как будто светом наполнился! И идешь с друзьями гулять, может быть, в город, а может — на пикник или в гости к кому. Любил Алан воскресенья!

— Славный день, — сказал Дэн.

— Светлый, — согласился Алан.

Они с Дэном много лет дружили. Алан даже и не помнил, как они встретились — точно всю жизнь знакомы были.

— Знаешь, — чуть тише сказал Дэн. — А новая девушка не пришла.

— Какая?

— Во вторник приехала. Так и не пришла.

— Откуда знаешь? — спросил Алан.

— Так поселилась рядом с нами, — сказал Дэн. — Славный парень тоже в наших краях был. К ней заезжал.

— Могло и случиться что-то, — предположил Алан.

— Могло… — Голос у Дэна совсем тихим стал. — Да не пойму я, Алан. Никогда раньше не видел ее… а вот так чувствую, что родня мне!

— Разобраться всегда можно! — находчиво сказал Алан. — Просто напоминает тебе кого-то.

Дэн в ответ лишь вздохнул тяжело.

Но всем пора уже было ехать на ранчо к Блейку — в это воскресенье отдыхали у него, и дети уже с радостными криками бежали к повозке.

Разве это не счастье? — размышлял Алан. Когда ты в ладу с друзьями, когда дело у тебя спорится, в семье твоей мир и никто не болеет, а мальчишки того и гляди скоро вырастут и станут отцу в делах помогать. Разве не счастье знать, что в городе твоем порядок, и так было и будет всегда. Знать, что у руля в стране толковые люди, и все живут в мире и достатке. И, Господи, какое же отличное воскресенье! И какое же вкусное печенье раздают детям — тайком Алан одну-две печенюшки из мешочка иногда себе доставал.

Алан не любил беспорядок. И потому не любил пятницы: в этот день происходило что-то необъяснимое.

Так было и сейчас.

Дэн позвал друга пройтись по городу и, может, заглянуть куда-нибудь. «Уже плохая идея», — подумал Алан, потому что бедняга Дэн дошел до того, что стал высматривать новую девушку.

— Я должен найти ее, — повторял Дэн. — Так, она почти не бывает дома…

— Ты следил за ней?!

— Так, она должна быть где-то в городе, — бормотал Дэн.

Они зашли в банк, на почту, к знакомому портному, в пару лавок. Алан вскользь справлялся о новой девушке, ибо его друг был слишком возбужден, чтобы спросить о чем-то тактично. Люди говорили, что в банк она заходила, в лавку тоже заглянула, в ателье заказала пару платьев. А в целом славная девушка — тихая, скромная. Может, у нее несчастье какое случилось, или нынче мужа ищет, поэтому и переехала в новый город.

Однако больше всего осведомлена была продавщица в овощной лавке:

— Ведьма она! Ведьма, говорю вам!

Тут вдруг у Алана ладони вспотели, и он от неожиданности выронил тыкву.

— Вот! А я что говорю, — продолжила розовощекая продавщица. — Не мужа и не работу она в наших краях ищет. Нет! К индейцам, гляди, приехала. Опыт перенимать. Чего же она месяц в церковь не ходит!?

Индейцев Алан тоже не любил. Никто их не любил. Они жили в своем поселке, милях в четырех от города. Говорили, что славный парень проведывал их порой. Но, видно, толку от того мало было. Наверное, молитвы и печенье индейцы не принимали в дар. Говорили, будто у них свои собственные есть. Представляете?

— Чего ты на людей наговариваешь, Салли! — К прилавку подошел муж продавщицы. — Чего тебе в голову придет?

Дэн и Алан с ухмылками переглянулись и пошли прочь.

— Ведьма, — рассмеялся Дэн и ударил себя в лоб. — Так, я остолоп. Может, правда что-то у нее случилось? Заеду завтра да и разузнаю, в чем дело.

Алан согласился с приятелем, что так будет лучше всего.

И так, проходя от лавки к лавке, приятели нагуляли аппетит и зашли в одно очень неплохое место. Называлось оно незамысловато — «Два зайца». Ходили слухи, что прежний хозяин заведения некогда убил одним выстрелом сразу двух зайцев. В доказательство у входа на тумбе, резной и лакированной, стояли их чучела. Стояли ровненько, глядя друг на друга.

— Мне кажется, — с улыбкой заметил Алан, — что один другому подмигивает. Мол, все, нам конец, брат…

Но Дэн ничего не ответил. Он уставился на зайцев, как будто первый раз видел.

— Ты чего? — спросил Алан.

— Она! — Дэн схватил друга за локоть.

— Точно, она! Но ты мне сейчас руку выкрутишь! — Алан вырвался из крепких пальцев Дэна. — Обычная девушка…

Дэн молчал и смотрел на девушку. Ну и Алан глядел на нее. Лет двадцать пять, невысокая, рыженькая. Выглядела и правда скромно, даже немного чопорно. Платье простое, зеленое, с высоким воротом и неширокой юбкой.

— Домашнее платье, домашняя девушка. Ведьма? — иронизировал Алан.

— Я знаю ее!

Однако Алан настолько уперся в своем мнении, что девушка совсем обычная, что не мог признаться себе, что и ему она кажется очень знакомой. Настолько знакомой, что ладони похолодели. Настолько, что подойди он сейчас к ней, тотчас узнает запах ее рыжих волос.

— Что мне делать? — спросил Дэн.

— Иди домой. Здесь тебе точно делать нечего, — ответил Алан.

— Я, так, подойду к ней…

— Все, тебе пора домой!

Алан едва уговорил друга уехать домой. Что ж не похвастаться? — пару раз Алан спасал друга от греха распутства, чем и гордился. Себя же считал грехам неподвластным.

«А вдруг и правда ведьма?» — подумал он и, обернувшись, увидел, что девушка вышла на веранду салуна и стояла в метре от него.

— Вы так тихо ходите!

— Простите, не хотела вас напугать.

Она прошла мимо и, подобрав юбки, спустилась по ступенькам.

— Мой друг уехал. Устал совсем за день, — продолжил Алан.

Она вовсе не смотрела на него. Стояла у крыльца и даже головы не повернула.

— Мисс. — Алан браво подошел к ней, нарочно, чтобы оказаться у нее перед глазами. — Никто не знает в нашем городе, как вас зовут.

— Какой же тут секрет? Элисон.

Она посмотрела на него с улыбкой. Алан готов был поклясться, что в глазах у девушки горел огонь. И еще больше он готов был поклясться, что видел ее раньше!

— Добрый вечер, мисс Элисон, Алан, — прервал их разговор славный парень.

— Скоро? — сухо спросила у него Элисон.

Тот в ответ кивнул.

Если бы попросили Алана сейчас описать славного парня, он не смог бы этого сделать. Как он выглядит? Обычно. А сколько ему лет? Можно и тридцать дать, но так же уверенно можно дать и пятьдесят. Может быть, есть какие-то особенности в его одежде? Ровно никаких. Он весь — ну совсем никакой! Просто славный парень! Очень добродушный — это можно было решить по морщинкам, расходящимся от глаз. Однажды встретив такого человека в толпе, вы никогда его не заметите и не запомните. Вы пройдете мимо. И никогда не вспомните.

Алан тут же подумал спросить его имя. Но это выглядело бы очень неудобно и неприлично после стольких лет знакомства. Должно быть, его звали Джон или Джей. А может быть, Бобби или Гарри. Какие имена невозможно запомнить? Какие имена похожи на все остальные?

Ох, как не любил Алан пятницы!

По пятницам происходило то, что у Алана не укладывалось в голове. Вот идут по улице двое мужчин, навстречу друг другу. И сразу же набегает толпа зевак. Всем непременно хотелось увидеть магию. И вот все стоят, смотрят, и чего видят, сами не понимают. И эти двое мужчин — хмурые-хмурые, чернее ночи, злые и уродливые от этой злости. И вдруг раз — один падает. И не встает.

К тому, кто остается стоять, подходит славный парень и что-то ему шепчет, похлопывая по плечу.

А к тому, кто лежит, подходит священник и закрывает ему глаза.

Ничего понять невозможно! А тут еще Алану индеец попался. Не пятница, а черт знает что! Алан обернулся и увидел, что Элисон плачет, закрыв лицо руками. Это совсем разозлило Алана — никто же не плачет! — и в таком настроении он немедленно отправился домой.

Вот дома — радость, покой, светлые лица, порядок во всем. Это он любил. Как и все люди.

Алан сидел у себя на веранде, листал газету, не читая, и ничем себе помочь не мог. А его друг нашел утешение — купил фотокамеру и спасался фотокарточками.

Алан спрашивал себя об одном и том же. Почему Элисон плакала? Никому это и в голову не пришло! Почему она спросила у славного парня, скоро или нет, и откуда ему был известен ответ? Никто не знал, в какую пятницу и в какое время мужчины пойдут по улице. И кто они вообще были, эти парни? Что-то происходило в городе. Что-то могло поменяться. А Алан терпеть не мог любых изменений и любых неясностей.

Но еще чаще вспоминал он глаза Элисон. Никакие карточки не помогли бы ему. Нужно было ехать в город…

Вероятно, Алана могло бы спасти чтение книг по ведению хозяйства. Или про магию и ведьм. Но не в книгах, а в реальности он познакомился с ведьмой. Хотя порой ходил кругами и не знал, стоит ли подходить к ней. И были первые разговоры. И первый стыд, когда он поздним вечером пятницы вернулся домой к жене…

Все было ново, но и настолько же все знакомо. Иногда Алан сидел и просто разглядывал ее ресницы, смотрел, как двигаются серо-зеленые глаза Элисон, как она дышит, как улыбается уголком тонких губ. Он разглядывал светлую кожу ее лица, обрамленную ржавыми прядями. Он смотрел, как ее тонкая рука, сквозь кожу которой просвечивались вены, помешивает ложкой кофе. Если он садился чуть ближе, то чувствовал запах ее волос — так пахнет жженая шерсть, мнилось ему, так пахнет ведьма. Это все было настолько знакомо Алану, что ему казалось, что он знал это в прошлой жизни. Но — просыпался утром дома, обнимал жену и понимал: нет, никакой другой жизни у него не было и нет, кроме этой.

Он невзлюбил воскресенье, священника, проповедь, перестал есть печенье и радоваться небу, выходя из церкви.

Он полюбил пятницу с ее непредсказуемостью, непонятностью, полную серыми людьми — Алан научился различать их в толпе зевак, сизым сумраком, снующими индейцами, в вечернем свете тоже серыми. Пятницу, полную тайных взглядов, жестов, ритуалов. И Алан, досмотрев ритуал с падением от начала и до неминуемого конца, седлал коня и мчался к Элисон.

Несколько раз к Алану подходил славный парень и, чуть щурясь, — вот откуда эти морщинки! — спрашивал: «Что думаешь?» Или: «Что скажешь?» А один раз спросил: «Что чувствуешь?» Алан молчал — он не знал ответа. Или придумывал что-то вежливое. А потом ему понравилась неизвестность, и он перестал выдумывать — только смотрел. Но и этим он говорил очень многое. Алан просто не знал, что именно он рассказывает о себе своим молчанием.

Осень превратила пыль в грязь, разбросала сухие листья. Казалось, во всем царил хаос. Все было неправильно. Несчастливо. Не так, как у всех. Алану мнилось, что он ведет вовсе беспутную и бессовестную жизнь. Летом он еще искал отговорки, чтобы седлать коня и ехать в город. Сейчас, после сбора урожая, дел было много, и иной раз он даже не предупреждал, что собирается в город. Алан дома стал чувствовать себя чужим человеком.

Но — не в объятиях Элисон. Алану приезжать бы к ней тихо-тихо, ведь ее сосед — его хороший приятель и мог бы легко все понять. Но Алан так не делал. Он мчал, загоняя коня. И уезжал Алан тоже под грохот копыт.

— Кто ты, девочка? Почему я так хорошо тебя знаю? Само мое тело помнит тебя…

Она молчала. Он спрашивал ее про индейцев. Она молчала. Он спрашивал про славных парней. Она не отвечала, только поджимала губы. А иногда и сама спрашивала:

— Неужели ты совсем ничего не помнишь?

И, услышав отрицательный ответ, довольно сама себе улыбалась.

Алан тогда обнимал ведьму крепко-крепко, утыкался губами в ее волосы, и чудилось ему, будто он вдохнет еще покрепче и вспомнит… непременно вспомнит… Что-то далекое, ранящее, родное, то ли настоящее, то ли будущее, то ли прошлое. Он боялся потерять Элисон. Боялся, что когда-нибудь придет и не найдет ее в доме. И нигде не найдет. И думал он, что если ее не будет, то и его жизни не будет.

Не только к Элисон Алан сбегал из дома. Иногда он седлал коня и доезжал до реки, за которой жили индейцы. Спешивался и ходил туда-сюда. Он не знал, бывала ли Элисон за рекой. Он не знал, стоит ли ему переходить реку. Но иногда он видел индейцев на том берегу. Тогда они молча приветствовали друг друга кивками. И ни Алан, ни индейцы не говорили ни слова. Стояли и смотрели через реку. Как будто сквозь друг друга.

Однажды Алану показалось, что вот в таком молчании индеец указал ему в сторону. Алан обернулся. Из-за кустов торчала голова жующего лося. «Никто не станет указывать на лося», — подумал Алан. И вдруг услышал удаляющиеся шаги. Он замер. И дождавшись, когда шаги стихнут, с криком вскочил на коня и помчался прочь. Он летел через поле, через рощицу и никого не встретил. Только въехав в город, Алан отпустил коня и просидел в «Двух зайцах» весь вечер.

Он решил, что должен пересечь реку. Там ведь должен быть мост, не так ли? Или спросить у кого лодку? Думая так и заглушив алкоголем страх, решительность и стыд, он вышел, держась за уши зайцев, и, медленно проплыв в темноте, обнял коня. С первого раза обнять не получилось, и Алан плюхнулся на колени.

— Он там, — услышал Алан шепот за углом.

И не обратил бы на эти слова внимания, если бы в ответ не услышал мурчание. Ее, ведьмино, мурчание! И он пополз, став самим слухом в этой адской темноте. Он миновал, не очень успешно, угол — он же поворот в подворотню, — и замер. Она! Она, эта кошка, эта ведьма, целовала славного парня! Он хотел убить обоих, но не мог даже подняться на колени.

Разозлившись на ведьму, Алан старался не думать о ней. Зато решил перейти через реку. Так нужно было — мнилось ему. Через реку должна быть переправа! Не придумав ничего лучше, Алан собрался в следующую пятницу проследить за индейцами, которые приходят посмотреть на спектакль.

В толпе Алан наугад выбрал индейца — высокого, седого. Наблюдал за ним весь вечер, затем шел следом. А выйдя к реке, потерял индейцев из виду и неожиданно для себя обнаружил, что это они шли за ним.

— Что тебе нужно от нас? — спросил седой старик.

— Хочу знать, как перейти на ту сторону, — спокойно ответил Алан.

— Зачем?

— Я чувствую, что… — Тут Алан запнулся.

— Неужели ты чувствуешь что-то, кроме радости?

«Как глупо!» — подумал Алан.

— Вы представления не имеете, что я чувствую! — крикнул Алан.

— Что же? Назови чувства!

Алан молчал. Он не знал, как они называются. Ни одного из того ощущения, что наполняло его сейчас. Ни ярости, ни страха, ни гнева, ни решимости. Он не находил нужных слов.

— Я думаю, что я болен, — наконец ответил он.

— Как и все ваши, — ухмыльнулся старик.

— Вы возьмете меня с собой?

— Отчего нет?

И через реку появился мост. И все индейцы прошли по нему. И Алан следом за ними. Он уже не удивился мосту, который появился, как по желанию колдуна.

Наутро, проснувшись, Алан прошелся немного за окраину индейского поселения. Смотрел так далеко, как видели глаза — до самого горизонта. Вернувшись в поселок, он только попросил воды — ему больше ничего не хотелось. К нему подошел седой индеец и спросил:

— Тебе нравится то, что ты видишь?

— Если ты говоришь о небе, горизонте, лесе, птицах, — то да, нравится.

— А что тебе не нравится?

Алан скривил улыбку. Он давно перестал отвечать на вопросы, на которые не знал ответа. А теперь не хотел отвечать даже на те, на которые у него ответ был.

— А что, если дело не в небе и птицах? Что, если все, что ты видишь, неправда?

— Иногда мне хотелось бы… — Алан замолчал, не зная, как продолжить.

— А если всегда? — спросил индеец. — Ты хотел бы узнать правду?

Алан понуро опустил голову. И молчал.

— Глупый, я могу вернуть тебе тебя, а ты забиваешь голову гнусными сплетнями!

«Ему все известно!» — мелькнуло в голове у Алана. И он спросил:

— Кто такая Элисон? Ты можешь мне рассказать?

Индеец молча отвесил ему подзатыльник.

— За что? — спросил Алан, хватаясь за голову.

— Я шаман. Я верну тебе тебя, — повторил старик и отвернулся. Он смотрел в ту же сторону, куда несколькими минутами ранее смотрел Алан. На горизонт, небо и птиц.

— Хорошо. Я согласен.

— Побудь здесь день-другой…

— Не могу! У меня семья…

— Подумай, — как будто не услышав Алана, продолжал шаман. — Потому что если они узнают, что ты все вспомнил, они убьют тебя.

— Что это значит? — спросил Алан.

— Ах да, — пробормотал себе под нос индеец. — Ты же не знаешь и не можешь бояться…

Старик ушел к самому большому вигваму, подозвал соплеменников, и они долго переговаривались, глядя на Алана.

Что, если счастье человека в проповедях, воскресных прогулках, в неведении, в незнании слова «смерть», в незнании других эмоций, кроме радости? Но кто так решил? У кого есть право распоряжаться тем, что чувствует человек, что он помнит и каким ему быть? А кто имеет право распоряжаться воспоминаниями и заявить — «нет, я хочу, чтобы он все вспомнил»? Кому можно решать, что отнимать у человека? Но разве не большая ответственность решать, что возвращать ему? Вернуть право быть собой — это ли не воистину самое гуманное и самое жестокое, что возможно сделать с человеком?

Если бы этот человек, Алан, был счастлив, — тогда большой грех исцелять его. Но он… Он вечно пьян запахом волос. Они пахнут его жизнью. Прошлой. А в настоящей он даже не знает слова «умирать». Он так и будет ходить вечно пьяным и таскаться за шлюхой и ведьмой. А всего месяц назад он смотрел на светлое небо и верил, что счастлив. Пока совсем недавно слезы не покатились в чернющую грязь ночи. Но не о женщине он плакал — о себе. Ему нужно встать с колен. Ведь совсем недавно так многие вставали, глядя на него!

Алан лежал на земле и рыдал, закрывая лицо руками. К нему подошел седой шаман и спросил, что тот видит.

— Небо, — ответил Алан. — Небо…

И, чуть помолчав, спросил:

— Они убьют меня?

— Если узнают или поймут, что ты все вспомнил.

Алан поднялся и обнял индейца.

— Как мне благодарить тебя?.. А моя жена? Она может все вспомнить? А мои друзья? А другие люди?..

Но старик снова перебил Алана:

— Возьми этот мешочек. Когда вернешься домой, скажи, что у тебя была лихорадка и индейцы выходили тебя. Иди. Подумай день-другой. Но если обмолвишься, что мы вернули тебе память, знай — они придут к нам…

— Я понял, — покорно сказал Алан.

— Ливи. — Алан целовал жену, ее носик, ее светлые волосы. И ничего не чувствовал. — Ливи…

Он смотрел на нее, точно на куклу. Улыбающуюся, умненькую куклу. В ней не было ничего от той женщины, на которой он женился десять лет назад. Он знал совсем другую Ливи: властную, непокорную, с ее языка могло и острое словцо сорваться. Алан и полюбил Ливи такой. У них росло двое сыновей, и их нужно было отправлять в школу, но двенадцатого апреля тысяча восемьсот шестьдесят первого года началась Гражданская война.

— Что с тобой, Алан? — Ливи нежно поглаживала волосы мужа.

— У меня много работы, — отстранился Алан. — Я должен ехать в город.

Дела и правда были, но перед отъездом Алан зашел к себе в кабинет.

«Где все? — подумал вдруг он. — Где хоть что-то, связанное с войной? И почему… война ведь не закончилась?» Алан принялся перебирать все, что попадалось ему под руки: бумаги, ящики, шкафчики и полочки. Ничего — ни одного упоминания о войне. А она как будто… оборвалась, под Геттисбергом. Очень, очень смутно Алан помнил последний бой. Воспоминания — как обрывки. Вот его солдаты. Вот враги. А вот бойня. А потом — священники со своими печеньями и молитвами. И вот вдруг из Теннеси Алан переезжает в Калифорнию… Откуда у него этот дом? Эти плантации? Вот он вспомнил воскресенье… И тут в его память врезались слова Элисон: «Ты что-нибудь помнишь?» Она ничего не забыла. Эта ведьма все помнила!

Машинально взяв с собой бумаги, — Алан не знал, имеют ли они вообще смысл и были ли они настоящими, — он вышел из дома и пришпорил коня.

«Ведьма! Бог мой, да ведь я сам окрестил ее так!» — вспоминал Алан, летя по серой грязи. Он называл Элисон, если то было ее настоящее имя, чертовкой. Эта рыжеволосая, с хитрецой в глазах, немного угрюмая девушка была, вероятно, шпионкой. Может быть, северян. А может быть, чьей-то еще. Алан встретил ее за пару месяцев до прерывания (да, именно так!) войны. Она, потупив серо-зеленые глаза, готовила в их лагере под Геттисбергом. И утверждала, что ищет брата, и обнималась со всеми офицерами. Ведьмой он назвал ее потому, что многие вились вокруг нее, хотя внешность была у нее самая обычная. И еще потому, что она всегда что-то мурлыкала, помешивая еду над костром. А шпионкой Алан счел ее потому, что она совсем легко, даже не глядя на солдата, угадывала его чин, и за то, что она ни у кого ничего не спрашивала — Элисон садилась рядом с солдатом, и тот сам ей все рассказывал. Женщинам ведь не интересны разговоры о войне? Но она же искала брата!

— Элисон! — Алан барабанил в дверь. — Открой!

— Не шуми так, — ласково сказал она, приоткрыв дверь. — Входи…

Алан был настолько зол, что не мог смотреть на нее — он сразу вспоминал подворотню. От гнева сжал кулаки.

— Элисон, кто ты? — Алан схватил ее за худые плечи.

— Ты злишься? — с удивлением заглядывая в его глаза, спросила она. Он не должен был знать этого чувства, а она высматривала ответ.

Что ж, его молчание и взгляд выдали его.

— Ведьма, кто все эти люди в городе? Почему война кончилась? Ты — кто?

— Как ты вспомнил? — Она попробовала вывернуться.

— Это твой запах… — Он только крепче держал ее.

— Тебя лечили индейцы, — сказала она. — От лихорадки. Или?..

— Богом клянусь, я убью тебя, если не скажешь!

Она молчала.

— Мои жена и дети сидят дома, как улыбающиеся болванчики! Я считаю лучшим приятелем Дэна — человека, который на моих глазах убивал моих солдат! Элисон, Богом клянусь!..

Чем опасна магия в руках неопытного человека? Он ненароком может навредить себе или окружающим.

Чем опасна магия в руках умудренного человека? Он нарочно может навредить себе или окружающим.

Элисон не называла имен и говорила коротко и просто. Пока идет война, почему бы не воспользоваться слабостью целой страны? Те, кто пришли с южных островов, были очень сильными магами и за три дня поработили и южан, и северян, подменив людям память. Дали им стабильное состояние. И радость. Но чтобы заклятие не развеялось, они подкрепляли его в каждом приходе молитвами, светом и едой. Все так просто. Все довольны. И так всего несколько магов правят страной. У них есть прислужники — славные парни, которые иногда появлялись в городах, близ которых живут непокорные индейцы, и присматривают за жителями. Ну на всякий случай… А в пятницу… что происходит? Это тоже славные парни делают? Да. Они выбирают наугад двух мужчин. Заставляют их поссориться. Разрешают вспомнить гнев и убийство. И они стреляют друг в друга. Один умирает — по-настоящему. А того, кто выжил, возвращают в «разум». Они это так называют. И он ничего не помнит… Но… зачем??? Они так развлекаются. Просто развлекаются… Я не понимаю, зачем… А Элисон — твое настоящее имя? Да. Ты врешь. Я видел тебя с тем парнем! Я люблю его. А меня? Молчишь?.. Я-то тебя не смог забыть. Молчишь?.. Ты — ведьма? Нет. А индейцы? На них не действует магия. Поэтому их загнали за реку… и в другие резервации. Убить их? Зачем? Ну, может быть, как решат… они…

— …но вот тебя, Алан… — Она ухмыльнулась уголком губ.

«Она ведь может… убить?»

— Ты скажешь ему? — после долгой паузы спросил Алан.

Он молчал и гладил ей шею.

— Ты же скажешь ему? — Он сжал ее шею. — Ты скажешь!

Алан смотрел, как Элисон растирает связанные лодыжки.

— Я чувствую источник магии, — сказал шаман, — туда и надо идти. Ты пойдешь со мной?

— Пойду, — ответил Алан. — Но если мы покинем город, нас хватятся?

— Так и будет, — кивнул индеец. — Но я попробую сбить их со следа.

— А если мы не дойдем?

— Не ступивший на дорогу не дойдет, — спокойно проговорил индеец.

Он был шаман, седой и старый. Молчаливый и верный Судьбе. Он знал, что если не уничтожить заклятие, то те, кто подчинил себе страну, рано или поздно придут и за индейцами. Но если заклятие исчезнет — индейцев все равно изживут или загонят в резервации. Но уже другие. Его народ ничего не выигрывал, и, наверное, шаману не стоило спешить и помогать Алану. Но его так поразил этот капитан южан, который был обречен проиграть войну, но отчаянно верил в Конфедерацию и ее солдат, что, вероятно, у него тоже не было выбора. Он тоже был обречен, но верил в свой народ. А во что верят те, чьими слугами являются славные парни? Наивно думать, что только во власть и деньги. У них должна быть своя правда. Иначе они не стали бы победителями.

Индеец указал на Элисон:

— Как с ведьмой поступим?

— Оставим здесь.

— Нет, — громко сказал шаман, — она ведьма. Ей не место в нашем селении. Она никому не навредит, только пока я рядом.

Алан хотел было рассмеяться — неужели индеец в это верил? Но понял: он не верил, а знал.

— Ты можешь возвращать память, — сказал Алан. — Вероятно, ты можешь и отнимать ее. Ну пусть забудет, что я все вспомнил. И вернем ее в город, к «славному» парню. У них ведь такая возвышенная любовь. — Алан ухмыльнулся.

— Если там, куда ты смотришь, ты не видишь своей любви, это не значит, что там нет никакой любви. Это значит, что ты плохо видишь.

Алан недовольно шмыгнул.

— Кстати, — сказал Алан, — давно хотел спросить — как твое имя?

— Белый Глаз.

Тогда Алан посмотрел в глаза индейца — и увидел белые зрачки.

Старый шаман был слеп.

Из города вели две дороги — на север и на восток. Белый Глаз сказал, что надо идти на восток. Они выехали с Аланом вдвоем, верхом на лошадях, взяли с собой небольшой запас еды, денег и воды. У Алана был кольт. У индейца — амулет. Они двигались не торопясь. Индеец знал: при любом исходе они проиграют. Но он не боялся серых прихвостней, которые были порождением чужой магии. Он вообще ничего не боялся.

Алан ни о чем не думал, он любовался просторами, то и дело насвистывая «Голубой флаг» или «Дикси»:

В прошлой жизни он, капитан армии Конфедерации, собственной кровью писал историю войны. Пламенными и сердечными речами он заставлял солдат идти за собой. В бою он был бесстрашен как черт, — настолько храбр, что, казалось, под ним земля дрожала и закипала. Он был славен в отечестве своем!

… Они ехали на восток — туда, где вставало солнце.

За время пути Алан преобразился. Он вновь стал радоваться небу и солнцу. Смотрел, бывало, по утрам на рассвет, на то, как расходились по небу от горизонта первые лучи, как поднималось торжественно светило. Он питался лишь хлебом и водой, но вдруг раздобрел. Алан слушал пение птиц, и оно наполняло его сердце и душу радостью. Он радовался всему живому и самой жизни. Алан был счастлив. Когда они заходили в какой-нибудь город, чтобы купить хлеба, кукольные люди тянулись к нему и говорили потом кому-то из соседей, что встретили сегодня славного парня и разговаривали с ним, и он так вежлив, так приветлив!

Удивляло Алана лишь то, что индейца люди не видели. Смотрели и не видели. Нет, он не пользовался магией. Они просто никогда раньше не встречали индейцев, поэтому и не могли его увидеть. А вот настораживали Алана те, которые здоровались с Белым Глазом. Он скорее старался с ними распроститься и идти дальше.

— Куда теперь? — спросил Алан, когда индеец остановился и сказал, что они почти пришли.

— В этот город.

— И что ты думаешь? — спросил Алан.

— Что у меня есть силы, чтобы избавить мир от их магии.

— Нам предстоит уничтожить источник магии? Какой-нибудь артефакт? Амулет?

— Что амулеты без людей? Всего лишь амулеты…

— Значит — людей? — догадался Алан.

Старик не ответил. Алан дернул поводья, и напарники молча продолжили путь.

— Погоди. — Вдруг Алан резко остановил лошадь. — Магия перестанет действовать сразу?

Индеец кивнул.

— И все сразу все вспомнят?

Белый Глаз молчал.

— Но… Если это произойдет, то снова начнется… продолжится война?

Ответом снова стало молчание.

— Сейчас люди ходят счастливые, как бестолковые болванчики. А мы вернем им не только память, свободу, но и… Войну?

— Идем? — спросил Белый Глаз.

Так вот, сидели Ли и Мид, играли в шахматы. Я-то, простой лакей, как раз дверь открыл, чтобы гостя представить. И вдруг Ли побелел, уставился на Мида. И, без того прямой, выпрямился еще круче! Я не понял, что у господ происходит, но как-то занервничал сразу и подумал: «Мат, наверное?»…

Михаил Савеличев Серебряные башмаки калибра 44

Ирина Лазаренко Пока не поздно

Единорог снова заржал, загарцевал, потом прыгнул — вбок, вперед, вправо-влево, поддал задом, приземлился на согнутые ноги, по-кошачьи изогнулся, сильно взбрыкнул — и человек, наконец, свалился с его спины. Рухнул на аренную пену, как мешок с овсом, застонал и блаженно вытянул ноги.

— Койот не удержался! — взвизгнул свистун, и зрители взревели, затопали, заухали.

Рядом с растянувшимся в пене Койотом остановился еще один единорог, и со спины его спрыгнул низенький коренастый тролль: ноги-клешни, борода — воронье гнездо, мясистый нос в красных прожилках выступает на лице, как обломок скалы над ущельем. Если бы Койот стоял, голова тролля доставала бы до его плеча.

— Победителем турнира объявляется Гхрын! — надрывался свистун. — И ему достается рука принцессы!

Зрители снова взревели, троллины запищали и стали пробираться к арене, пиная друг друга животами, царапая, тыкая костяными шпильками. Четыре тролля поспешали к победителю с большой подушкой, на которой возлежала мумифицированная рука принцессы гарпий — сильнейший афродизиак. Гхрын поднял ее, едва обхватив двумя своими лапками, и победно помахал в воздухе. Троллины завизжали громче, кто-то запел и заплакал. На арену шлепнулся набедренный пояс, украшенный ракушками.

— Есть ли пожелания у проигравшего? — для порядка спросил свистун.

Койот неторопливо поднялся на ноги. Рвущиеся на арену троллины в один голос взвыли, выражая свое презрение. На их взгляд, человек был непомерно высок, отвратительно светловолос и слишком гладколиц. А уж с таким носом, лишь чуток горбатым и не выдающимся вперед на ладонь, вообще неприлично соваться на турниры. Дело не спасали широкополая шляпа, кожаные штаны и рубашка с бахромой по тролльей моде и высокие сапоги с отворотами, какие носят все уважающие единорогов наездники.

Подумать только, рука принцессы могла достаться этому переростку!

— Я желаю приобщиться к мудрости предков, — спокойно заявил Койот, и все тролли, услыхавшие эти слова, возмущенно заухали.

Троллины, пользуясь тем, что аренные стражи тоже отвлеклись на проигравшего, засеменили по арене к Гхрыну. Тот делал вид, что изучает руку принцессы.

Свистун дунул в свисток, и зрители затихли.

— Мы и так дали вам куда больше, чем вы заслуживаете, — веско сказал он. Койот прищурился. — Сорок два года мы терпим людей среди нас. Мы позволили основать эти ваши дикие поселения на своих землях…

— На худших своих землях, — заметил мужчина. — Дед рассказывал, сначала вы вообще указали людям места в холмах фэйри, а те утащили наши деревни к болотной матери на… болота.

— Мы научили твоих предков охотиться, — свистун сделал вид, что не слышит, — ловить рыбу и обрабатывать землю так, как это должно делать здесь, а не в ваших диких краях…

— Этому людей учили эльфы и гномы, — не дал сбить себя с толку Койот.

— …добывать в недрах полезности и обрабатывать их…

— Этому нас обучали кобольды.

— …объезжать единорогов, завров и обезьян…

— А этому людей учили кентавры. Им, как и эльфам, и гномам, и кобольдам мы платили за помощь собственными знаниями, ценностями и трудами, но все равно все они делали потайки, жадничали со своими секретами, потому мы до сих пор… Едва ли мы задолжали кому-нибудь из вас. Ведь за сорок два года мы так и остались для всех вас чужаками, которых вы счастливы поддеть, изничтожить, растоптать! Скорее уж все вы задолжали нам! Поговорим про детей, которых вы умыкаете? Про пашни, которые по ночам топчут кентавры? Про кикимор, которые насылают осенние болезни на наши поселки?

— А ты чего хотел?! — взвился свистун, на миг позабыв, где находится. — Когда Брянец, твой дед, появился тут со своей семьей, это еще было ничего, и мы его приняли со всей душой! А когда он потащил сюда всех этих людей — это уже никуда не годилось! Наш мир надувной, что ли? Мы на такое разве уговаривались? Счастье еще, что большая часть людей уперлась за море, а то бы…

Троллины волокли с арены Гхрына. Стражники пытались их остановить. Гхрын отмахивался от стражников рукой принцессы.

— Я не за вашими знаниями охочусь, — уже спокойней сказал Койот. — Я хочу найти человеческие. Те, которые были упрятаны. Ты знаешь, о чем я. Дед мне рассказывал.

Свистун вдруг подумал, что не случайно Койот, славный объездчик, проиграл этот турнир. Что не очень-то нужна была ему рука принцессы и троллины. Что он хотел лишь задать вопрос, не ответить на который невозможно, сколько ни виляй.

Мысль была страшной, кощунственной, оскорбительной для троллей, троллин и духа турнира, и свистун поспешил выбросить ее из головы.

— Ты знаешь, — повторил Койот и вытащил из кошеля свернутый трубочкой сушеный лист винограда с табачной крошкой. Внимательно рассмотрел его и сунул себе за ухо, которое смешно оттопырилось под широкими полями шляпы. — Ты точно знаешь.

Свистун долго смотрел на редеющую толпу троллей, потом переглянулся с единорогами и неохотно ответил:

— Спроси Бобрыныча. Они с твоим дедом дружили. Если кто чего и сохранил — так это он.

Лицо Койота удивленно вытянулось.

— Что еще за Бобрыныч? Где его искать?

— Прежде жил в Красном Каньоне, а теперь… может, уехал куда или помер, он уже тогда был дряхлый, как эти холмы. Больше ничего не знаю, ракушняком клянусь. Брысь отсюда!

Единорог, сбросивший Койота, оскалил блестящие зубы и гнусно заржал.

— В детстве дед много трепался про наш старый людской мир. — Голос Койота прерывался, когда он подпрыгивал в седле: завр шел нервной рысью, ему не по себе было в степных землях. — Дед называл этот мир Планета Земля. Я жуть как любил тамошние сказки: про оживший хлеб, про говорящих зверей и про «мораль». А когда подрос, увлекся другими историями — про то, как люди расселялись в разных краях Планеты Земля.

Скальный гроблин не ответил: был сосредоточен на том, чтобы не слишком отставать от завра. Свистящее дыхание за спиной Койота то отдалялось, то становилось ближе.

— Ваша мать вас не кормила этими байками? — спросил он, чуть повысив голос. — На Планете Земля не было нелюдей, и мы сражались за недра и пашни друг с другом.

Гроблин запыхтел громче.

— Дед говорил, часто побеждали те люди, которые приходили в чужие края, — продолжал Койот, — что у них всегда находилось то, чего недоставало коренным жителям, чтобы отстоять свою родину. Он говорил об этом с грустью, осуждая тех, кто захватывал чужие земли. А я смотрел вокруг и не мог взять в толк: почему здесь, в мире, куда люди ушли с Планеты Земля, все вышло иначе?

— Кто Бобрыныч среди здесь? Кто-о?! Ну-у!

Внутри бахнуло, завизжали на разные голоса суккубы, вырвался из окошек дым — розовый и в блестках. Кто-то басом помянул Лесную Матерь — кобольд, орк?

— Ты Бобрыныч? — взревел гроблинский голос, и бордель сотрясся до самой мансарды — видимо, гроблин прыгнул.

— Не я! Не я!

На фонарный столб у борделя была приколочена доска со старательно выжженным портретом скального гроблина: крошечный лоб в морщинах, челюсть-чемодан, торчащие нижние клыки и по паре длинных перьев за каждым ухом. Надпись на дощечке гласила: «Разыскивается за ограбление банка магических артефактов».

Койот ухмыльнулся.

Зачарованная лютня наигрывала что-то бравурное. Розовый дым рассеивался в душном воздухе, блестки оседали на клумбы.

Койот с интересом прислушивался, покачивался в седле. Никогда бы не подумал, что орк может так визжать. Или все-таки кобольд? Завр, пользуясь тем, что наездник ослабил поводья, объедал с клумбы цветки папоротника в блестках.

— Бобрыныч в предгорьях! На севере! Он же хранитель, он не живет среди нас, он…

— Ва-аргх!

Бордель снова тряхнуло. Суккубы опять завизжали, и, судя по грохоту, пара-тройка свалилась без чувств. Зачарованная лютня выдала залихватский перебор.

— Сотня стадьев на северо-восток! — Орк уже визжал не хуже суккуба. Наверное, гроблин тряс перед его лицом одним из артефактов. — У него там дом! Дом! И алтарь! И казан! Он хранитель супа!

Лютня исполнила победный марш. Потом в борделе стало очень тихо, слышалось только свистящее дыхание орка.

— Твое рыло буду помнить, — в конце концов сказал гроблин. — Если соврал, я найду твое рыло.

Бахнуло. Из окна вылетели синие звезды и красный огонь. Суккубы с готовностью завизжали, лютня расстроенно трямкнула. Орк взвыл.

На крыльце появился скальный гроблин — в точности такой, каким был выжжен на дощечке, только клыки покороче.

— Теперь в галоп, — сказал Койот. — Держиморд быстро про это узнает.

Скальный гроблин сердито дернул губой, демонстрируя желтые зубные пеньки. Завр, как обычно, попытался отвесить ему оплеуху короткой передней лапой, чуть не выронив Койота из седла, и тот выругался, не меняя выражения лица.

— Мы бегать устали, — прогудел гроблин. — У нас ноженьки бо-бо. День бежали, два бежали, завра быстро скачет, у завры ноженьки не бо.

— Не нойте. — Койот подобрал поводья. — Поехали. Мы уже почти достали их.

— Знания, что возвернут нам величие, — воодушевленно прогудел гроблин и вперевалку затрусил по дороге, поднимая клубы пыли.

— В детстве я так удивлялся, что никто из моих друзей не знает историй про Планету Земля, про говорящий хлеб, колонизаторов, индианцев. Я пытался рассказывать другим ребятам про все это, но им было не интересно. Они не знали и не понимали историй с Планеты Земля. Я расстраивался, обижался, ощущал себя иным. Неправильным. Потом устал от этого и решил считать неправильными других.

— Мы тоже грустили от этого об своих друзей, — с чувством ответил гроблин.

Он надеялся, что если заболтать Койота, то получится постоять у реки дольше, но тот, едва завр напился, снова полез в седло.

— Другие дети не хотели знать, какими люди были прежде. Они никогда не думали, почему в этих землях мы считаемся низшими существами, не думали, что это несправедливо и мы достойны большего. Когда я подрос, то понял, что взрослые тоже об этом не задумываются. Вообще.

Огромный бобр неторопливо набил трубку корой самшита и прикурил от красного огонька, танцующего прямо на столешнице.

— Я думал, дед оставит знания человеку, — растерянно пробормотал Койот.

— Знания? — Бобр оскалил подпиленные зубы. — Брянец никому не оставлял никаких знаний. Или ты имеешь в виду, почему здешние люди стали такими другими и все вот это прочее?

Бобр пыхтел трубкой. За его спиной шелестели заросли дикого винограда, оплетавшие дом.

— И почему? — Койот навис над низким столиком, нетерпеливо сжимая-разжимая кулаки. Времени было мало.

— Ну он считал, что все дело в здешней еде. То, что здесь растет, убивает в вас убийц или как-то так. Твой дед ведь не позволил людям взять с собой ничего, ни зернышек, ни саженцев, ни этих, как их… Фильтров Для Воды. Он был уверен, что люди не захотят вернуться к тому, чем они были. Мол, вы вполне довольны, что стали такими же, как мы, и не можете ничего сверх того, что можем мы. Он считал, вы нашли счастье здесь, смогли создать новых себя и забыть об ошибках прошлого…

— Об ошибках, — ядовито повторил Койот. — Люди так хотели забыть все дурное, что было в них прежде, что с перепуга вычеркнули вообще все. Просто закрыли дверь за самими собой, как за чем-то отвратным, детям своим ничего не рассказывали! Да, в историях с Планеты Земля и впрямь было много постыдного. Но и много великого.

Скальный гроблин, разбежавшись, ударился о стену дома и с гупаньем распался на пару патлатых мальчишек лет десяти. Бобрыныч поморщился, глядя на смятые виноградные листья.

— А мы знаем, мы знаем! — закричали мальчишки. — Нам рассказывали, нам мама рассказывала, Койот рассказывал…

— Цыц! — рыкнул тот. — Хребет стынет от вашего визга! Только отвык! Будете визжать — опять затолкаю в гроблина!

— Хитро придумано. — Бобр сложил на столешнице тонкие лапки и с любопытством оглядел детей. — Грабанули банк, стало быть, и скрылись под личиной. Побочное действие искательного жезла на людей, да? Не годится, нечестное преступление, отягощает вину…

— Некогда нам трепаться, — прервал Койот. — Без этой личины мы бы не успели тебя найти, но и теперь-то времени у нас мало. Держиморды наступают на пятки, вот-вот будут здесь. Так что мы бы хотели просто взять этот талмуд, или что там у тебя хранится, и сделать отсюда ноги. Не то, — Койот повысил голос, видя, что Бобрыныч хочет что-то сказать, — не то мне придется перестрелять держимордову свору. Я владею плевательными иглами не хуже эльфов, знаешь ли, а тебе потом за все это отдуваться, и к тому же трупы быстро завоняются на жаре. Эльфийские трупы невыносимо смердят елками.

Бобрыныч прищурился на солнце, подергал ушами.

— Нет у меня никаких талмудов. За пару лет до смерти твой дед сжег в моем костре все записи, что делал на коре, пока жил здесь. А когда мы варили для него отходной жертвенный борщ, он бросил в огонь синюю коробочку, где хранились знания. И мы сварили на этом огне чудесный борщ из крылышек молодых гарпий, и принесли его в жертву, прося…

Койот застонал, схватился за широкие поля шляпы, притянул их к небритым щекам.

— Что, получается, мы зря сюда приперлись?

— Твой дед не хотел, чтобы люди возвращались к былому, — отчеканил Бобрыныч. — Он знал, что именно вы оставили позади, а ты не знаешь. Выходит, он понимал, о чем говорил, а ты — нет.

— Ты не сказал, что ничего не осталось, — словно не слыша его, рассуждал Койот. — Значит, кроме записей и синей коробочки, было что-то еще. И это что-то — у тебя.

— Брянец говорил, люди способны убить наш мир, — процедил бобр через подпиленные зубы, — потому что в нашем мире не знают лжи и подлости. Брянец считал, что эти свойства, если люди от них не откажутся, станут приговором для нас. И люди, решив жить здесь, добровольно отринули ту часть себя, которая не могла уместиться в наш мир.

— Да, наверное, мы были не очень-то хорошими, — сердито отмахнулся Койот. — Не очень правильными, удобными, справедливыми. Но, кажется, мы можем быть либо такими, либо не быть вовсе. Поэтому мне нужно узнать и понять, как люди мыслили и действовали раньше. Эти знания — подлинная сокровищница, и она моя по праву. Ты не можешь ее скрывать и не можешь не отдать.

Шерсть на загривке бобра встала дыбом.

— Не могу, — согласился он. — Только, знаешь, сокровища бывают защищены страшными проклятиями.

Койот хрипло рассмеялся.

Бобр пожал плечами, и этот человеческий жест, наверняка перенятый от Брянца, выглядел очень забавно, потому что плеч-то у Бобрыныча почти не было.

— Прошу за мной. Вам придется разобрать поленницу, чтобы добраться до этой штуки.

— Дед ошибся, — пыхтел Койот, ссыпая у забора очередную охапку дров. Солнце, клонившееся к закату, красило алым его небритые щеки. — Он думал, что привел человечество туда, где оно нашло себя, но здесь оно себя потеряло.

— Он говорил о жадности людей до природных недр. — Бобр неприязненно наблюдал за Койотом. Эти пришлые люди учинили страшный бедлам в его аккуратном дворе. — Говорил, вы истощили Планету Земля.

Мальчишки тоже растаскивали поленья, больше путаясь под ногами, чем помогая.

— А здесь чем-то лучше? — Койот отшвырнул очередную груду деревяшек. — Здесь недра истощают другие существа, а нас используют как безответную рабочую скотину. Мы выплевываем легкие в кобольдовых шахтах дымных кристаллов. Стираем пальцы до кости, намывая на приисках Крупицы Истины для эльфских чародеев. Наши дети с утра до ночи горбатятся на плантациях летучей пыльцы.

— Нашу маму убил кровавый кашель с прииска! — наперебой закричали мальчишки.

— Вот! — Койот разогнулся, мельком глянул на солнце и отер пот со лба, оставив на нем длинную пыльную полосу. — Их мать, моя сестра. Она еще молодая была. И когда она умерла, добрые пикси решили отправить этих мальчишек на плантации кристаллов.

— И что же? — якобы заинтересовался бобр. Он тоже посматривал на солнце. Держиморды вот-вот должны были добраться сюда.

— И ничего. Я их взял на поруки, не выплатив виру, потому что таких денег у меня отродясь не водилось… То есть, считай, похитил. И решил, что хватит с нас этих унижений. Дед говорил, что в этом мире люди наконец стали людьми — а какой в этом толк, если нелюди тут же заткнули нами дыры, в которые не хотели влезать сами? Наши поселки стоят в самых бедных землях, мы голодаем, у нас почти не осталось лекарей, а местные знахари не могут помочь, даже если хотят. Мы вымираем. Мы отринули собственную сущность в надежде на новую лучшую жизнь, но лучшей жизни не случилось. И это еще полувека не прошло с тех пор, как мы оказались здесь!

Койот снова зыркнул на солнце и принялся за поленницу.

— Дед осуждал колонизаторов с Планеты Земля, он говорил, что никто не имеет права поступать так, как они. Наверное. Но я должен понять: что позволяло им быть такими? Чего нам недостает теперь?

На дороге показались клубы пыли. Бобр быстро перевел взгляд на повозку. Впрочем, люди и так пялились на нее во все глаза.

— Это что?!

Повозка походила на огромный гроб на колесах, хрустально-полупрозрачный. Грязная кабина выглядела живой, игриво подмигивала Койоту красно-зелеными огоньками. К ней вели какие-то толстые путы с навеса, но что лежит на этом навесе — снизу не было видно.

— Повозка Через Кротовую Нору, — сварливо проворчал бобр, — на каких твои предки сюда приехали. Последняя. Брянец сокрыл ее, не смог уничтожить. Хотел, но не смог.

Койот провел ладонью по гладкому боку хрустального гроба. Сзади громко сопели мальчишки, наверняка толкали друг друга локтями и делали страшные глаза, но молчали. Бобр в нетерпении поводил носом. Клубы пыли на дороге разрастались, как волшебные эльфийские цветы.

— На этой повозке можно попасть на Планету Земля? — недоверчиво спросил Койот. — Туда, где хранятся все знания людей?

— Раньше было можно, — буркнул бобр. — Одна повозка — здесь, вторая — в Старом Кабинете твоего деда. Понятия не имею, что это за место. В первые годы Брянец несколько раз мотался туда-сюда, притаскивал какие-то вещи, а потом… Запретил себе пользоваться ею.

Бобрыныч снова скосил глаза на дорогу. Койот достал из-за уха основательно истрепанный виноградный лист с табаком, рассеянно вытащил из кошеля ифритов трут и поджег его, потерев о шерсть ощерившегося бобра.

— Повозка до Планеты Земля. Ха. Да я в жизни не мог о таком мечтать! Отправиться на родину человечества! Понять, что же было самым главным в нас до того, как мы стали скотом в этом мире! Набрать там столько знаний, сколько сумею унести! Вернуться, неся свет истины…

— Мы с тобой, мы с тобой! — запрыгали мальчишки.

— Я бы не советовал, — мрачно сказал бобр. — Твой дед считал, что это не нужно и вовсе даже вредно. Сам он даже перед ликом смерти…

— Плевать! — отмахнулся Койот. — Едем! Немедленно! Солнце скоро сядет, и нам…

Он наконец обернулся и увидел их уже почти за воротами: пятерых держимордовских эльфов верхом на тяжелых бурых заврах. Не очень быстрые, но чуткие и выносливые, звери шли по следу неутомимо и упорно.

— Орочья матерь! — Койот бросил сигару, вцепился в крышку гроба и с усилием откинул ее.

С крышки ссыпалась пыль, мусор, засохшие виноградные листья. Внутри гроб был просторным и непонятным.

— Это что такое? Как этим управлять?

Бобр оскалился. Самый откормленный эльф, едва не запутавшись в собственном плаще, спрыгнул наземь и с силой рванул створку ворот, но быстрорастущий горошек уже сцепил их намертво.

Койот, пользуясь случаем, передал привет ограбленному банку магических артефактов. Мальчишки визжали и дергали толстые жгуты, которые вели от повозки к навесу. Бобрыныч пытался отползти, но был схвачен за шкирку.

— Повозка моя по праву наследования! — проорал в его задранную морду Койот. — Отвечай! Как попасть на Планету Земля?!

Бобр скрипнул зубами. Держиморды полезли через забор, пыхтя, ругаясь и раскорячиваясь совершенно неподобающим образом.

Мальчишки запрыгнули в повозку. Койот еще раз тряхнул бобра.

— Озеро за домом! — взвизгнул тот. — Вон там калитка! Разгони повозку и ныряй в озеро, и потом повернешь вон ту штуку…

Койот, выругавшись, швырнул бобра в повозку, и тот закричал, ударившись о сиденье. Попытался вывернуться, но мальчишки упали на него сверху.

Изрыгая проклятия, Койот принялся толкать к калитке хрустальный гроб. Тот, основательно вросший в землю, лишь слегка покачивался туда-сюда, как детская люлька. С забора орали плохое эльфы.

Из-за дома вывернулся Койотов завр, подбежал и сильно боднул повозку, помогая — раз, другой, и она сдвинулась с места, еще немного, потом еще — и наконец медленно поехала, покачивая хрустальными боками.

По двору загупали сапоги эльфов.

Завр, упираясь лбом, толкал повозку к калитке, загребал воздух короткими передними лапами. Койот прыгнул, навалился животом на скругленный борт как раз в тот миг, когда повозка в щепы разнесла калитку. Держиморды бежали по двору и кричали: «Стой, паскуда!» Наверняка еще и палить начнут!

Койот пригнул голову, над его плечом просвистела игла с оперением из маховых перьев гарпии. Мальчишки орали, придавленный ими Бобрыныч глухо выл на одной ноте.

Повозка подпрыгнула на камне, грохотнула и понеслась вниз по склону, к озеру. Завр с интересом проводил ее взглядом, оглянулся на красные перекошенные рожи подбегающих эльфов и неспешно потрусил за повозкой.

Закат плескал рыжиной на песчано-травянистые холмы. Основательно помятый, взъерошенный бобр сидел на берегу озера и, что-то бормоча, щурился на солнце. По воде шли крути. Держимордовские эльфы, пыхтя и прижимая руки к бокам, спускались по склону.

— Ну? — выдохнул толстяк-старший и, тяжело дыша, согнулся, уперев ладони в колени. Плащ он сбросил где-то по дороге. — Ну и что ты сделал, а?

— Сделал, — согласился бобр и отвернулся.

Остальные эльфы, растянувшись вдоль берега, угрюмо разглядывали круги на водной глади. Старший, кряхтя, разогнулся, встал между Бобрынычем и закатным солнцем.

— Куда они делись?

— Я не знаю, — безмятежно сказал бобр.

Эльф сплюнул.

— Ты помог преступникам уйти от судилища. Я из твоей шкуры коврик сделаю. Прикроватный.

— Сожалею, — невозмутимо перебил бобр, — у меня не было выбора. Этот парень воззвал к праву наследования, что мне оставалось делать?

Толстый эльф засопел. Он не двинулся с места, но плечи его поникли. Бобрыныч вздохнул.

— Повозка Брянца действительно принадлежит им по праву. И я не знаю, где они теперь. Прежде повозка отправлялась на Планету Земля, но еще сорок лет назад Брянец перестал ею пользоваться. Он говорил, что это опасно. Что Кротовая Нора, по которой едет повозка, может измениться и вывести в другое место или даже в иное время, что бы это ни означало. Поэтому я не знаю, где они теперь. Их могло занести в любой из сотен миров.

— Да чтоб тебя. — Толстый эльф отвернулся, посмотрел на Койотова завра, мирно щиплющего траву возле озера, и досадливо спросил: — Что тебе стоило уничтожить эту повозку, а?

— Я поклялся Брянцу, что сохраню ее. И что никто посторонний ею не воспользуется.

— И что нам остается делать? — кисло спросил один из эльфов и кивнул на успокоившуюся водную гладь. —

Мы же не можем гнаться за ворами вплавь. Послать в завров зад магическую гильдию с их артефактами?

Толстый эльф только рукой махнул.

— Пожалуй, — проворчал бобр себе под нос, — пожалуй, Брянцу стоило более точно выражать свои пожелания, хотя едва ли он предполагал, что до повозки доберется его собственный внук… но очень хорошо, что Брянец не проследил за своими словами, потому что намерения у его внука были самые омерзительные. В любом случае, как я полагаю, все мы можем вздохнуть с облегчением, а магическая гильдия как-нибудь переживет этот случай и впредь будет лучше следить за охраной своих банков. А теперь, будь добр, отойди. Не загораживай мне закат.