Настоящая фантастика 2018 [антология]

Майк Гелприн В подарок

Радиотелефон забренчал, едва рассвело, но старый Эдуардо Суарес был уже на ногах. По крестьянской привычке вставал он затемно. Так же, как старый Энрике Чавес, что держал ферму по ту сторону каньона. Или Альфонсо Гарсия, которому стукнуло уже девяносто, но который каждое утро спускался в шахту первым. Сыновья и внуки Альфонсо топали за ним вслед, по очереди склонялись, целовали тыльную сторону дряблой старческой ладони и один за другим ныряли в забой. На свет божий старый Альфонсо вылезал, благословив последнего из них.

Эдуардо окинул быстрым взглядом хлева на западном горизонте. Амбары на восточном. Три дюжины беленых домиков с черепичными крышами, выстроившихся по краю каньона в два ряда. В них обитало его собственное семейство, но ни сыновья, ни внуки еще не проснулись, лишь пятнадцатилетняя непоседа Марисабель уже пылила по проселку на северо-запад, к птичникам. Старик невольно заулыбался — старшая правнучка пошла в него. Легкая на ногу, скорая на руку, работящая. Соседские мучачос уже на нее заглядывались, а Пако Гарсия и Нандо Чавес недавно и вовсе подрались и расквасили друг другу носы.

Телефон продолжал дребезжать, и Эдуардо, спохватившись, потрусил к радиостанции.

— Жив еще, старый хрен? — осведомился телефон голосом Эда Краснова, некогда отчаянного драчуна, выпивохи и бабника, а ныне почтенного главы семейства, одного из самых многочисленных на Одиссее.

— Что мне сделается, — в тон Краснову ответил Эдуардо. — Чего трезвонишь-то спозаранку, тезка?

Были Эдуардо с Эдуардом друзьями с того самого дня, как «Одиссей» спешно стартовал с гобийского космодрома, унося на борту четыре сотни первопроходцев. Молодых, сильных, рисковых чикас и мучачос из добрых шести дюжин стран.

— Не поверишь, — отозвался Эд. — Только что звонил Жан-Пьер из своей Бургундии. Так вот: у нас гости, старина. Вернее, гость. Угадай откуда.

— Делать мне нечего, только гадать, — проворчал Эдуардо. — Дон дьябло знает, кто там к тебе прилетел.

— Да не ко мне, старый осел. Он к нам прилетел. К нам ко всем. Торговец с самой Земли.

— Да ты что, — ахнул Эдуардо. — Не может быть!

Визитеры Одиссею не жаловали. Раз в четыре года приземлялся на единственном космодроме транспорт с базы. Забирал руду, плоды, скот в обмен на механизмы, технику, пожитки и утварь. Потом отчаливал, и жизнь катилась своим чередом. Два десятка лет назад, впрочем, завернул на удачу настоящий странствующий то ли театр, то ли цирк. Успеха, правда, скоморохи с лицедеями не снискали. Старики вяло поаплодировали, рассчитались натуральным продуктом и отправились по домам, а молодежь и вовсе с первого же представления сбежала. Праздность и развлечения на Одиссее были не в чести.

— Давай собирайся, — частил в радиотелефонную трубу старый Эд. — Наших прихвати: Энрике там, Альфонсо. Девок возьмите, товару поболее и дуйте к космодрому, а я сейчас еще Карлушке Эберхарту в Баварию позвоню. Да, и поторапливайтесь, торговец ждать не станет.

— Постой, — спохватился Эдуардо. — А чем он, собственно говоря, торгует?

— А пес его знает чем. Какая разница? Говорят же тебе — не абы откуда прилетел, а с Земли.

Глайдер забили товаром под завязку. Клетями с гусями и кроликами, мешками с огурцами, баклажанами и молодым картофелем, ящиками с персимонами, мандаринами и киви. Всем тем, что плодородная земля малой планеты на самых задворках Галактики щедро дарила возделывающим ее поселенцам.

— Пряжу, пряжу-то забыли, дедушка, — хлопотала у люков румяная черноглазая Санчита, одна из младших внучек на выданье. — Эй, Карлита, Изабель, пряжу-то!

— Да дьябло с ней, — ворчал из пилотской кабины Эдуардо. — У землянина небось своей хватает. Поспешите, не опоздать бы.

Глайдер оторвался от земли за три часа до полудня. Прошел над Андалузией, как называли свой надел испанские колонисты. Наискось пересек соседнюю Аризону, за ней Урал… Когда оба солнца сошлись в зените, позади остались Корнуолл, Бавария, Миядзаки, Санта-Катарина. На посадку у окраины космодрома зашли в час пополудни.

— Настоящее столпотворение, — недовольно бурчал старый Альфонсо, близоруко щурясь на снующих по космодрому поселенцев. — Глядишь, дотемна провозимся.

Эдуардо крякнул, спрыгнул из кабины на землю — эдак по-молодецки сиганул, знай, мол, наших, сдержал стон от подагрической боли в суставах и чинно двинулся к задравшему нос в небо торговому судну.

— Гутен таг, Пауль. Ха ва ю, Джек, — приветствовал он на ходу случившихся по пути стариков. — Бонжур, Жан-Пьер. Так что ж он привез?

— Скоро узнаем, — кивнул Жан-Пьер в сторону разбитого у трапа торговца сборного павильона из пластика.

Из шлюза грузового трюма по аппарели споро двигалась в павильон вереница разномастных коробок с надписями по бокам. Сам торговец, коренастый, морщинистый, с седой бородищей старик умостился за раскладным столиком у павильонного входа. Нахмурившись, колдовал над электронной диковиной с цветастым экраном.

— Персоналка, — припомнил название диковины Эдуардо. — Как же ее? Планер? Пломбир?

— Планшет, — подсказал Альфонсо Гарсиа, сохранивший вопреки возрасту юношескую память. — Хорошая вещь.

— Так чем он все же торгует? — пытаясь протолкаться поближе, ворчал Эдуардо. — Не пойму никак.

Торговец оторвался от своей персоналки, окинул строгим взглядом окруживших его людей.

— Не толпитесь, почтенные, — сиплым надтреснутым голосом попросил он. — На всех хватит. В очередь, стройтесь в очередь. Обслуживать буду по одному. Итак, — он выдержал паузу и продолжил торжественно: — Сувениры, почтеннейшие! Отличные сувениры с Земли, со всех частей света, со всех стран и городов мира! К вашим услугам!

Толпа разом ахнула.

— Вот это да, — восхищенно прокричал Жан-Пьер Мартен на ухо глуховатому Иву Дюбуа. — Сувениры! Память о родине… Память о доме…

— Что, правда? — подался к торговцу старый Джек Мюррей. — С самой Земли?

— А то. — Торговец энергично тряхнул бородой. — С нее, с матушки. Фирменные, какие хочешь. Ну, построились, что ли? Давай, подходи по одному!

У Эдуардо Суареса от волнения вспотели ладони. На «Одиссей» грузили только самое необходимое, только то, без чего колонистам было не обойтись. Сувенирам среди пожитков места не нашлось. И вот теперь… Эдуардо утер с глаз невольные стариковские слезы. Теперь…

— Карлита, Санчита, Изабель, — гаркнул он. — Тащите сюда товар! Весь, без остатка.

— Из Мюнхена, из Мюнхена есть? — навис над раскладным столиком плешивый, подслеповатый Карл Эберхарт. — Из Мюнхена?

— Сейчас. — Узловатые пальцы торговца заплясали по клавиатуре планшета. — Есть, конечно. Санта Клаус фарфоровый, четыре экземпляра различной величины. Кружки глиняные с надписью «Шеллингштрассе», три штуки. Шляпы баварские, фетровые. Макеты…

— Что за них хочешь?

— А что есть?

— Выбирай. — Карл замахал руками, подзывая родню. — Гретта, Лизхен, давайте товар! Зерно имеется. Отборное, в мешках. Колбаса кровяная имеется. Ливерная. Домашняя. Пиво. Яблоки, вчера только с дерева. Молоко. Яйца. Сколько тебе? Да черт с ним, бери все!

— Из Дрездена есть? — сменил Карла рябой, веснушчатый Пауль Миллер. — Есть, да? Да неважно, что именно. Беру! Марта, Эльза, товар!

— Из Вашингтона есть? Из Сан-Паулу? Из Пекина? Мельбурна? Токио? Касабланки? Давай! На базе обменяешь на деньги. Линда, Джульетта, Мэйлинь, Мичико, Луиджина, Шарлотта! Тащите, тащите, тащите товар!

— Из Севильи, — дождался, наконец, своей очереди Эдуардо. — Что есть из Севильи?

— Сейчас. — Торговец устало выдохнул, склонился, подался к планшету. — Значит, так: кастаньеты имеются, севильское кружево. Бычок из андалузской керамики.

— Забираю все. Вон товар. — Эдуардо шагнул назад, освобождая место, но в последний миг спохватился. — Постой, для девочки пятнадцати лет есть что-нибудь? Что-нибудь особенное. Это правнучка моя, старшая. Настоящая красавица-андалузка.

Торговец склонился к экрану.

— Могу предложить веер, к примеру. Тоже из Севильи. Отличный веерок, расписной.

— Беру. — Эдуардо довольно потер ладони. — Спасибо тебе!

— И тебе спасибо, почтеннейший. Ну, кто там еще остался?

— Да вроде один я, — переступил с ноги на ногу Эд Краснов. — Пока обзвонил всех, припозднился малость. Так что, выходит, я последний. Из Москвы есть?

Торговец вскинул на Краснова взгляд блеклых старческих глаз.

— Откуда ты сказал, браток?

— Из Москвы.

Торговец поднялся на ноги.

— Земляк, что ли? — неуверенно спросил он.

— Ну. Эдик Краснов с Таганки.

Торговец шагнул вперед.

— А я — Петька Родионов с Печатников.

Старики обнялись.

— Как она? — бормотал Эд. — Как Москва-то, а? Белокаменная.

— Да стоит себе. Стоит.

— А Кремль?

— Да на месте, на месте Кремль.

— Слава богу! У тебя там остался кто?

— Ну конечно, — закивал торговец. — Семья. Двое сыновей. Внуки — Машенька и Юрка.

— Привет им передавай. А привез-то что?

— Я? — Родионов внезапно отшатнулся, шагнул назад. — Из Москвы? — Секунду-другую он стоял молча, растерянно моргая, затем встрепенулся. — Есть, есть из Москвы. Ты постой здесь, браток.

Торговец засеменил к трапу, вскарабкался по ступеням и скрылся в шлюзе. Через пару минут появился вновь с металлической шкатулкой в руках.

— Вот. — Он бережно поставил шкатулку на столик, дрожащими пальцами отпер защелку и откинул крышку. — Это из Москвы, Эдька. Все, что есть. Половина твоя, бери.

Эдуард Краснов, мосластый, кряжистый, с задубевшей на солнцах кожей и седой, как снег, с минуту безмолвно смотрел на шмат запекшейся аспидно-серой земли.

— Это из М-москвы? — запинаясь, переспросил он. — Из самой М-москвы?

— Да. — Родионов отделил половину, протянул в ладонях. — Забирай, твое.

Краснов принял землю, поднес к губам, поцеловал.

— Спасибо, — выдохнул он. — Вера, Людочка, товар!

— Ничего не надо, — отступил назад Родионов. — Так забирай. В подарок.

Когда торговое суденышко вышло на орбиту, Родионов мелкими стариковскими шажками добрался из пилотской рубки до мастерской. Постоял на пороге, затем шагнул вовнутрь. Пнул производящий фарфоровые статуэтки аппарат, плюнул на ткацкий станок, с горечью оглядел прочее оборудование. Раскрыл шкатулку и долго смотрел на оставшуюся половину запекшегося земляного брикета.

Он вспомнил, как накручивал по орбите витки. Как глядел на заснятые бесчувственной аппаратурой развалины Лондона. На воронку, оставшуюся там, где раньше был Дрезден. На пепел от Барселоны. На спекшуюся лаву Нью-Йорка. Вспомнил, как спускался в посадочном модуле туда, где была Москва. Как, задыхаясь от слезных спазмов, вгрызался киркой в грунт. Как…

Где-то там истлели кости обоих его сыновей. Где-то там лежала еще зола, оставшаяся от Машеньки и Юрки.

Андрей Кокоулин Левой на правую

Подоконник на лестничной площадке пахнет для меня кисло, да и по цвету слегка уходит в синеву. Вроде белый и облупленный, а голубеет почище свежеокрашенного. Потому как ревели на нем позавчера, смотрели невидяще на слепящий свет вечернего фонаря, взлетающего над козырьком подъезда, и ревели. Давились болью расставания. И на стекле — голубые разводы. Нет, не из этого дома девчонка.

Я качаю головой и поднимаюсь на пролет выше. Квартира двадцать три. Тихо. Жму на звонок. С минуту ничего не происходит, потом раздаются медленные шаркающие шаги. Дверь слегка скрипит, когда к ней с той стороны прислоняется жилица.

— Кто?

Голос у Татьяны Егоровны сухой, строгий. Она никого не ждет. Ей никто не нужен. Затхлое одиночество. Почти семьдесят. Никого родных.

— Юрий. Участковый, — говорю я.

— Опять вы?

Не облегчение, нет. Скорее смирение. Она смирилась с моим появлением в ее жизни. Каждую среду или четверг.

— Я.

Звенит цепочка. Щелкает замок.

Татьяна Егоровна встречает меня в сером халате посреди серой прихожей, и серый свет электрической лампочки будто пеплом покрывает ее волосы и лицо. Я знаю, что на самом деле халат цветаст и узорчат, что прихожая оклеена старенькими, серебристо-зелеными обоями и что свет отвратительно желт, но поделать с собой, со своим зрением ничего не могу.

— Будете чаю? — спрашивает Татьяна Егоровна.

— Не откажусь, — отвечаю я.

— Хорошо, Юра.

Татьяна Егоровна разворачивается и, шаркая, пропадает в проеме, ведущем на кухню. Я закрываю входную дверь, скидываю туфли и следую за ней в носках. У меня нет ни портфеля, ни сумки. И бумаг у меня нет.

Ступни погружаются в одиночество, будто в пыль.

Кухня тоже серая. Свет из окна играет оттенками плиты и шкафчиков. Тикают часы. В раковине стоит замоченная кастрюля, по поверхности серой воды плавает одинокий морковный лоскуток. Чай горяч и совершенно безвкусен. Татьяна Егоровна пьет его исключительно за компанию, глядя куда-то сквозь меня. Одиночество лежит горками. Меня так и подмывает смести его со стола. Как было бы просто.

— Ну что, Татьяна Егоровна, давайте руку, — говорю я, отставляя чашку.

Пригублено, выпито из вежливости на глоток.

— Все так серьезно?

— Ну вам лучше знать.

Татьяна Егоровна молчит, глаза не двигаются.

— Вы правы, Юра, — произносит она секунд через десять. — Я, пожалуй, действительно несколько запустила себя.

Ее рука ложится на столешницу. Узкая серая ладонь, пальцы в трещинках. Думая о чайках, я закатываю рукав рубашки.

— Юра, — говорит Татьяна Егоровна. — Я ведь привыкла уже. Может, не стоит и стараться?

— А вот это уже мне лучше знать, — улыбаюсь я.

Моя левая ладонь парит над столом. (Мы — чайки, Макс, правда?) Правая ныряет к груди — большой палец вверх, остальные — перпендикулярно. В ушах начинает звенеть. Зараза! Я широко открываю рот, выворачивая челюсть. Что-то хрустит. Звон пропадает.

Поехали!

Левая на правую. Ладонь падает на ладонь. Средний палец пробует мелкий пульс на чужом запястье. Тук-ток-ток.

Цепь замкнута на сердце.

Боль — мутный, серый, селевой поток — устремляется в меня. Ее никогда нельзя взять всю. Ее можно только разделить, располовинить. И я делю. Одиночество катится по моим плечам, холодит, кусает, въедается в кожу, в мышцы, в кости, проникает в кровь.

Остатки мыслей, чувств, захваченные болью, обдувают, возникают и пропадают, как летящий по ветру колкий снег.

Никого. (М-ма…) Кто бы позвонил. Только не из службы социальной помощи и пенсионного фонда. Упаси бог! Из старых знакомых. Никого. В пустоте квартиры можно сойти с ума. Возможно, это уже произошло. Кошку, что ли, завести? (Макс…) Зачем я живу? Зачем я вообще еще живу? А вокруг люди, стены тонкие, и стыдная радость, когда ссорятся. Потому что — слышно.

(Макс, прости меня.)

Я скриплю зубами и отнимаю ладонь. Нельзя со своим. Нельзя. Кухня оранжева и бела, налет серого истончился, едва заметен. Клеенка — в синюю клетку. Чайные чашки — розовые. Халат на Татьяне Егоровне полон красных и коричневых маков.

— Вот так, — выдыхаю я.

Татьяна Егоровна сидит с закрытыми глазами.

— Юра, — четко произносит она, — вы видите в этом смысл?

— Обязательно!

Мне хватает сил на улыбку.

В прихожую выхожу один. И хорошо. Меня чуть пошатывает. Разделенная боль жужжит внутри, бьется, как мотылек о стекло. Обо что бьется? О стенки души хотя бы. Вот беспокойная. Чтобы надеть туфли, приходится плечом подпереть косяк. Левую руку покалывает. А мять нельзя. Правую с левой сейчас лучше вообще не знакомить — коротнет.

— Татьяна Егоровна, я пошел.

Я открываю дверь.

— Спасибо, Юра, — доносится из кухни.

— На здоровье.

На улице — солнце сквозь тучи. И зелено. Лето. Не особо жаркое, сносное. Можно в одной рубашке. Три дня назад была гроза. Дома стоят — два десятиэтажных Леоновских, длинный Карамельный, додумался же кто-то так назвать переулок, и два Московских, то есть с адресами Московская, восемь, и Московская, десять.

Ну и дом по переулку Санникова за спиной.

А внутренний двор делят между собой разграниченные дорожками и молодыми липками детский сад, небольшой магазин и автостоянка с притулившейся к ней мойкой.

До обеда у меня остался еще один адрес — как раз в дальнем Леоновском.

Иду с закатанным рукавом. Надежно закатал, не стряхнуть. Смешно. Меня, правда, здесь знают, не удивляются. Киваю одним, здороваюсь с другими. Рук, увы, не жму. Добрый день. И вам, и вам. Все хорошо. Ну вид не очень, потому что дежурный обход. Стараюсь. Держусь. Если что, я на связи, звоните. Не будет на месте меня, скажите Ане.

Люди проплывают силуэтами. Как облака или кусты.

Я редко вижу лица. Цветные пятна вместо них — гораздо чаще. Зато сразу понятно, кто тебе по-настоящему рад.

Пробегаю взглядом по этажам. Вспоминаю и вместо того, чтобы идти напрямик, как собирался, выбираю прогулку по периметру, по тротуару.

Окно на третьем мигает красным и черным.

Меня не пустили тогда, не думаю, что пустят в квартиру и сейчас. Поэтому при каждом удобном случае я просто хожу мимо. Напоминаю о себе. Не хочу усугублять и настаивать. (Это ваш сын!) Не стоять же на лестничной площадке, не караулить в подъезде. Что изменится? Ничего. Только свет в окне станет ярче.

Красное — боль утраты. Черное — ненависть.

Второе не лечится, ненависть невозможно поделить. Особенно если ты являешься тем самым предметом, на котором она сосредоточена.

Не важно уже, почему, по глупой причине, по слабости, по безотчетному желанию хоть на кого-нибудь возложить вину и частично перенести боль изнутри вовне, пережечь ее в другое, жуткое, но как-то спасающее чувство.

В окне видится высокая женская фигура. Красная занавеска отдернута. За плечами фигуры — густая, ползущая за края рамы темнота.

Я не позволяю себе ни одного движения, я просто смотрю, пока занавеска не возвращается на место, скрывая комнату и ее хозяйку.

Не сегодня. Возможно, завтра или послезавтра. Мне будет достаточно жеста, приглашающего зайти. Полгода уже прошло. (Эх, Максимка.) Полгода. И меня действительно не оказалось рядом. Даже Анька, разумная Анька ставит мне это в упрек. Она, конечно, ни словом не обмолвилась, но я знаю, знаю.

Ладно, нас ждут великие дела.

Я иду дальше. Лето. Жутко хочется обернуться. Ну вдруг, думается, вдруг. Это как во сне, который раз за разом приводит меня на крышу. Кажется, все еще можно изменить, достаточно крикнуть в худую мальчишескую спину: «Стой!» Я бегу по какому-то просмоленному покрытию, зима, должен быть снег, но здесь только черная липкая поверхность, она прихватывает подошвы и громким треском сопровождает каждый мой шаг. Я вязну, мне не хватает пяти, трех метров.

«Стой, сын!»

Слова — как ледяные кубики в горле. Не вытолкнуть. Максимка никогда не оборачивается. Не слышит. Всегда стоит спиной, джинсы, куртка, одна рука отставлена в сторону, другая…

Чайки они, чайки.

Были — и нет. Пропали с края. Иногда мне снятся лошади, но это все не то. Бегут куда-то, бегут, роняя хлопья слюны, с безумно вытаращенными глазами.

В подъезде пахнет кошками и известью.

Я вызываю лифт. Лифт приходит раскрашенный. Народное творчество, переплетающиеся буквы, ни черта не понять. Фонит слабо. На восьмом этаже галдят. Едва я появляюсь, оборачиваются — патлатые, прыщавые, с пьяными глазами. У каждого — по пивной бутылке в клешне.

Трое.

— Дядя, дядя, дай закурить!

— Не курю.

— Может, поможешь материально?

Один, самый рослый, подступает, двое других смотрят с интересом.

— Галеевские дружки? — спрашиваю я.

В наглых глазах проскакивает растерянность.

— Чего?

— Я говорю — Вадика Галеева дружки?

— Допустим.

— Можете быть свободны. Вадик сегодня не принимает. У него — сеанс.

— Спит он. Не открывает.

— Тем более. До свидания.

— Чего?

Я показываю левую, до локтя закатанную руку.

— Ни о чем не говорит?

— Е-о! — икает один из дружков, меняясь в пятне лица.

Он ссыпается по ступенькам первым. Рослый соображает медленно.

— Он че, ассенизатор? — громко возмущается он, увлекаемый вниз вторым приятелем. — Или этот, проктолог?

— Участковый! — слышу я.

— Мент?

— Доктор! — объясняют рослому в одно ухо.

— Доктор-болевик! — орут в другое.

— Ой, мля! — паникует он.

Дом вздрагивает от топота.

— Ему и делать ничего не надо… — шуршит по стенам, несется по пролетам. — Тронешь его — и все, потом никто не поможет…

А Вадик не спит, я чувствую. Боль струится из-под двери, будто отравляющий газ. У нее желтый акварельный цвет, чуть размытый.

— Вадик.

Я жму кнопку. Жму долго, убежденный в том, что моему пациенту это скоро надоест. Где-то в глубине квартиры отчаянно свиристит звонок.

Щелк! Растрепанный, расхристанный Вадик с яичной скорлупой в нечесаных волосах распахивает дверь и перехватывает мою руку.

— Слышь…

Удар чужой болью похож на электрический разряд.

Вадик клацает зубами и отлетает в прихожую, рушится на пол и крючится там среди обрывков газет, оберток, стоптанной обуви и банановой кожуры.

— Юрий Алексеевич! — стонет он.

— Да, это я, — говорю я.

— Вы б предупреждали.

Вадик елозит ногами, пытаясь подняться.

Я прохожу мимо него, заглядываю в небольшую комнатку. В ней — грандиозный бардак. Скомканные простыни сползли с кровати на пол, на креслах, на столе, на стуле — футболки, майки, трусы, штаны, всюду — вповалку — пустые пивные бутылки, в самых невероятных местах — картонные тарелки с остатками еды. Криво висит надорванная штора. В телевизоре беззвучно сменяются кадры.

Все — желтое.

— М-да, — говорю я.

— Это личное пространство.

Вадик садится, выдергивает из-под задницы журнальный разворот, отшвыривает с отвращением и обидой.

— Нет, это свинарник.

— Ну и что? Вас предавали? Нет! А от меня родители отказались! — с надрывом говорит Вадик. — И вообще — это моя жизнь!

— Я вижу.

Я шагаю в кухню, которая полна немытой посуды, клякс и разводов. На боковине холодильника отпечатана кровавая пятерня. Из кетчупа. Желтого кетчупа.

— Давай, — говорю, — быстренько сгребай весь мусор и выноси.

— Мне не во что, — бурчит Вадик.

— В любой пакет.

— Найди тут еще что.

Пока Вадик пыхтит, супится, но убирает комнату, я стою у кухонного окна. Высоко. На стекле маркером нарисован человечек. В ручке-веточке у него большой пистолет. Он вышибает себе мозги. В общем, весело.

Мусора набирается шесть пакетов. Я не проверяю, сколько и чего Вадик затолкал под кровать и запинал в темные, не видимые мне углы. Достаточно и того, что есть. Выносим мы их вместе. Бутылки позвякивают.

— Вы вообще мне не отец, — произносит Вадик.

— Я тебе доктор, — отвечаю я.

Дружков великовозрастного оболтуса на обозримом горизонте не видно.

Раскидав пакеты по контейнерам, мы возвращаемся. Вадик хмурится, в лифте колупает ногтем отставший уголок объявления: «Отдам в хорошие руки кота породы…» А дальше — оборвано. Из всех пород я знаю только персидскую.

— Все, садись, — говорю я Вадику, когда мы вновь оказываемся в квартире.

— Вы из меня наркомана делаете, — ворчит тот.

— А что поделать? — вздыхаю я. — Если ты, балбес, все живешь застарелой обидой. Сколько тебе уже? Двадцать?

— Почти.

— Вот видишь. Пора бы уже перестать переживать по поводу родителей, а по сути — совершенно чужих тебе людей. Отказались они от тебя и отказались. Их дурацкое дело.

— Вам легко говорить! — вскидывается Вадик. Глаз у него дергается. — Вы ничего подобного не испытывали!

Падает не вычищенная из волос скорлупа.

— Мне все легко, — спокойно говорю я. — Руку давай.

— Простите, — сопит Вадик.

Ладонь у него мягкая, почти детская. А ногти на пальцах — неровные, обгрызены зубами. Глядя на них, я думаю, что какие-то эпизоды люди часто вспоминают не вовремя, спонтанно, и потом некоторое время мучаются придуманной виной.

Как, например, мой больной сейчас стыдится своих слов. Максима вспомнил.

— Пальцы разожми, — говорю я.

Правая — под сердце. Большой палец — вертикально, остальные — заборчиком — в сторону. Левая парит птицей. Чайкой ли? Интересно, мог бы Максимка однажды превратиться в такого вот Вадика? Не верю.

Впрочем, сына я, оказывается, и не знал.

— Юрий Алексеевич.

— Да, — спохватываюсь я и опускаю ладонь.

Левая на правой.

Водянисто-желтая боль предательства. Она пахнет пылью и одуванчиками. Почему-то никак иначе. Со времени последнего посещения Вадик умудрился накопить ее столько, будто ежедневно страдал и днем, и ночью. Странный он парень.

Боль течет лениво, как яд. Горькая, как яд.

Вопросы болтаются в ней поплавками. Почему? Почему я? Почему со мной? Вадик полон «Почему?». Зациклен. Но ответа не будет. Это «Почему?» Мебиуса. Его можно задавать бесконечно.

Так же тупо я спрашивал сына. Наверное, и Аня спрашивала тоже. В морге. В гробу. На кладбище. Нет ответа. Поэтому я больше не задаю вопросов.

От Вадика выхожу полумертвый. В голове шумит, под сердцем колет. Предел. Но ничего, бывало и хуже, сейчас Аня организует тазик, я сведу руки и все нахватанное, поделенное с облегчением сброшу в воду.

Я думаю о воде, когда пространство вокруг, словно качнувшись на волне, внезапно начинает семафорить мне красным и черным. Куда? Нельзя! Вот придурок!

Я не сразу соображаю, что это владелица жуткой квартиры на третьем этаже вышла на прогулку. Вышла не просто так, вышла под меня, вышла, чтобы в очередной раз близко посмотреть на виновника ее несчастья.

Выжечь ненавистью, если получится.

Обходить ее уже поздно. Она высокая, стройная, держит руки в карманах красного жакета. Не думаю, что ей холодно. Скорее это чтобы не вцепиться мне в лицо. Карманы надежней самоконтроля. Стоит на дорожке, сверлит-рассверливает меня взглядом. Короткие темные волосы облепили череп.

Боли в ней…

Лето, а холодно. Я останавливаюсь и жду, что она сделает.

— Твой сын убил мою дочь! — тихо произносит женщина. — Будь ты проклят!

Я молчу.

— Ты!..

Она наклоняется в мою сторону, но сдерживается от того, чтобы заступить дорогу. Дышит с присвистом.

Я вижу лишь изломанный силуэт и красные, ярко-красные губы на сером овале лица. Слышу, как пощелкивают, ломаясь, накладные ногти.

— Ирина Владимировна, это не поможет, — говорю я.

— Не твое дело!

— Ваша боль…

— Заткнись!

— Я могу…

— Пошел вон, тварь!

Женщина срывается с места резким, быстрым шагом, и меня обдает ненавистью, словно нечистотами. Вот так.

Аня, конечно же, видит эту сцену из окна. Я чувствую, когда вхожу в квартиру. Еще у двери чувствую. Но держится она бодро. Взяла на вооружение — держаться при мне бодро. Включает свечение, выключает проблемы. Будто это нас как-то сближает.

— Юрчик, привет, — на мгновение прикасается она губами к моей щеке. — Ты как?

— Полна коробочка, — говорю я.

— Тазик? — спрашивает Аня.

Киваю.

Аня приносит табурет, потом шумит водой в ванной. Через минуту — я как раз успеваю разуться без рук — состоится торжественный вынос пластмассового таза в прихожую. В воде колышется отражение лампочки.

— Чего ей опять надо? — как бы мимоходом спрашивает Аня.

— Ничего.

— Ты не обращай на нее внимания.

— Я не обращаю.

— Ты не виноват. В этом никто не виноват.

— Я знаю.

— Просто ты…

— Рукав мне закатай, пожалуйста, — прошу я.

Аня заворачивает рукав.

— Я вижу, как ты переживаешь.

Ее глаза зелены. Они близко. И губы близко. И щека с мягкой ямочкой, в сеточке крохотных морщинок. Попробуй дотянись.

— За нее же и переживаю, — говорю я.

Клюю носом — нет, Аня уже отстранилась.

— Только почему-то скачешь, как заведенный, по микрорайону, будто решил всех облагодетельствовать, — говорит она.

— Работа такая. Глаза закрой.

Аня с готовностью зажмуривается.

Я опускаю в таз сначала правую руку, лениво полощу ее в воде, настраиваясь, потом опускаю левую. Тут же раздается хлопок. Ладони соединяются, и над водой проскакивает яркая электрическая дуга.

— Ой! — Аня прикрывает глаза рукой.

Пахнет озоном. Вода стремительно мутнеет, наполняется бесцветными хлопьями. Откуда-то со дна, будто в залпе чернил невидимой каракатицы, всплывает, вспухает чернота.

— Это вот она, — указывает Аня.

— Глупости говоришь.

Я подхватываю таз.

— Ты ее не защищай!

— Я не защищаю, — отвечаю я.

— Она столько наговорила про Макса!

— Ей больно.

— А мне?

Я не отвечаю, сливаю воду в унитаз. Вода шипит убиваемым чудовищем.

— Юр, — встречает меня Аня на пороге кухни, — вот скажи, мы что-нибудь про ее Олю плохого говорили? Обвиняли? Кому-нибудь на нее жаловались? А суицидальные наклонности, между прочим, были выявлены у нее. Дневник, записки, ты помнишь? «Мы будем как две чайки, Макс!» «Мы полетим, Макс!» «Нас ждет другой мир!»

Я смотрю на жену.

— Ань, ты становишься похожей на нее.

Бум! Хлесткая пощечина заставляет мотнуться голову, ноготь мизинца, кажется, оставляет царапину под глазом.

— Не смей!

Глаза у Ани становятся отчаянные, она и сама понимает, что сорвалась. Уголки губ дрожат. Рука-преступница какое-то время висит в воздухе.

— Дашь пройти? — спрашиваю я.

— Бревно! — кричит Аня, как лентами, оплетенная зеленой тоской. — Тебе что, все равно? Этой дуре место в психушке!

— От этого что-то изменится?

— Многое!

Аня отступает, и я попадаю на кухню. Наливать, понятно, приходится самому. Суп в маленькой кастрюльке «на одного» еще горячий. Пахнет замечательно, мясной. Супы у Ани получаются неизменно вкусными из любых ингредиентов, в последнее время только сильно недосоленные. Ну да я и солонку придвину, не распадусь. Все это надо пережить. Куда уж без временного охлаждения отношений.

Аня, скрестив руки, наблюдает, как я орудую поварешкой, как капаю мимо (это я нарочно), как сажусь за наш маленький кухонный столик. Думаю, ей хочется выкинуть мою тарелку в окно.

— Юр, — подсаживается напротив она, — ты сам-то понимаешь, что происходит?

Я ломаю хлеб.

— Что происходит, Ань?

— Я не знаю, как с тобой жить, — шепчет Аня. — После смерти Максимки ты стал как кукла, как манекен, улыбаешься и улыбаешься.

Я улыбаюсь.

— А что мне делать? Страдать? Жалеть о чем-то не сделанном, не предотвращенном? Превратиться в одного из своих пациентов? Я рационален, Ань. Я живу как живу. У меня есть работа, есть ты. И мы, кажется, договорились по возможности Макса в разговорах не трогать.

— Это ты договорился!

Я опускаю ложку.

— Дай руку.

— Зачем?

Аня вскакивает. В глазах ее стремительно вспыхивает испуг.

— Разделю боль, — говорю я.

— Это моя боль!

— Кажется, ее становится слишком много.

— Что ты понимаешь! Ты же отнимаешь у людей не только боль, но еще и память! Это взаимозависимые вещи. Боль, любовь, память. И я не хочу каждый раз бегать к фотоальбому, чтобы вспомнить, каким был наш сын. Ты помнишь его лицо?

— Помню, — вру я.

Я помню лишь челку, непослушную, ценой многих мальчишеских усилий и выкраденных у матери щипцов загибающуюся вверх. Ни глаз, ни носа, ни подбородка. Поэтому Максим, возможно, никогда и не оборачивается в моих снах.

— Ничего ты не помнишь!

— Ань.

— Жри! — кричит Аня из комнаты.

Суп горчит от такого пожелания.

С минуту я сижу, разглядывая кубики картофеля под горячей, в золотистых пятнышках жира, поверхностью, потом отодвигаю тарелку.

— Спасибо, я сыт.

Взгляд в комнату — Аня с каменным лицом уставилась в телевизор. Там что-то обсуждают, кривляясь за маленькими трибунами. Не люблю смотреть ток-шоу, картинка не дает разглядеть, у кого что болит.

— Пока.

Я прикрываю за собой дверь.

До шести вечера я принимаю людей в городской поликлинике, в кабинете терапевта. За ширмой — эмалированный тазик и раковина. Сливать воду приходится четыре раза. Молодая девчонка, проходящая интернатуру в педиатрическом отделении и напросившаяся в ассистентки, помогает с рукавами и заполнением медицинских карт. Ее зовут то ли Вера, то ли Вика.

— Юрий Алексеевич, говорят, вы один из первых, кто по эмпатической программе минздрава прошел. Это правда?

Вера-Вика уважительно хлопает большими глазами.

— Нет, — качаю головой я, — я из второй очереди.

— А-а, — слегка разочарованно тянет Вера-Вика.

Понятно, первопроходцев всегда окутывает романтический флер. Вторым достаются будни. Пусть. Я не спешу уточнять, что первая очередь очень быстро растеряла свои способности, а двое получили серьезнейшие психические расстройства.

— А вы боль просто видите? — спрашивает Вера-Вика.

— Просто вижу, — говорю я. — В цвете, в оттенках. Иногда ощущаю запах. С детьми же так же, наверное?

— Не, — вздыхает Вера-Вика, — мы больше на развитии способностей специализируемся. Знаете, на что похоже? На вязание спицами. Чтобы петелька к петельке.

Я фыркаю. Мы смеемся. Меня чуть отпускает.

Пациенты сменяют друг друга. Молодые и старые, терпеливые, беспокойные, замкнутые, говорливые, импульсивные. Разные.

Я делю боль каждого. Серое — одиночество. Синее — разлука. Сиреневое — непонимание.

А после шести перехожу в травматологию, на физическую боль. С «физикой» мне почему-то проще. Отстраняешься, будто стекло ставишь, и отсекаешь — раз, раз, раз. Разрядился в воду, пыхнул озоном и половинишь дальше, сбиваешь нарастающую волну, если анестетики не действуют. Правда, от сложных операций, с обильным кровотечением, иногда мутит.

Аня уже спит, когда я возвращаюсь.

Почти двенадцать. Тарелка с супом так и стоит на столе. Я выливаю суп обратно в кастрюльку, перекусываю бутербродами, добавляю к бутербродам огурец. Кипячу чайник. В комнате расстилаю на диване, тем более что там уже прозябает моя подушка.

В темноте Аня чуть светится красным. Боль по Максимке похожа на язычки пламени, охватившие тело.

— Ань, — шепчу я.

Жена не отвечает. Дыхание ровное. Спит.

— Прости, — шепчу я.

Левой на правую.

Я нахожу ее ладонь, касаюсь легко и чувствую, как едва заметно реагируют, сжимаются Анины пальцы.

Боль как угли. От нее горячо, угли скачут по плечам и обжигают сердце.

Максу три, он изобрел способ передвижения прямо на горшке. А это огонь. Ну-ка, дай пальчик! О-о, заревело чудо! Пап, а вы с мамой будете всегда? Ну не знаю, мы постараемся. Здорово! Не бойся ты этой собаки. Какая-какая? Кусючая? Не кусючая, а кусачая. Посмотри, какая маленькая. Гавкучая!

Тебе в школе кто-нибудь нравится, Максимка?

Ну-ка, не подворачивай брюки, как шантрапа. А сколько в небе звезд? Много. Ты можешь сосчитать, пап? Нет, этим целая наука занимается — астрономия. А почему люди умирают, как дедушка? Старые становятся. Нет, я никогда не стану старым! Не зарекайся. Опять конфетки таскаешь, ну сейчас мама этого воришку изловит!

Я отнимаю ладонь с чувством стыда. Трясу, иду в ванную. Разряд сыплет искрами, вода краснеет, словно в ней растворили краску. Может, действительно, когда слабеет боль, слабеют и воспоминания?

Я иду к дивану, заползаю под плед, мну головой подушку.

— Спасибо, — еле слышно вдруг говорит Аня.

Во сне, наяву — неясно.

Я замираю, испытывая мгновенный, льдистый укол разоблачения. Но продолжения не следует. Кроме единственного слова, Аня никак себя не выдает. Даже не шевелится.

Утром происходит наше молчаливое примирение.

Кофе. Слабосоленая яичница. Мимолетное касание затылка ладонью, вроде напутствия. Иди, Юрчик, работай.

Так проходит неделя. За ней — вторая.

Я хожу по микрорайону, обслуживая почти две тысячи квартир. Вылавливаю чужую боль, изучаю краски этажей. Здравствуйте, я участковый. Что у вас стряслось? Ай-яй! Дайте-ка ладонь. Потом принимаю в поликлинике. Один раз выезжаю с мобильной группой на крупную аварию — автобус влетел в панелевоз.

Максим падает с крыши. И это никуда не уходит.

Окно на третьем этаже ближнего Леоновского дома все так же чадит. Словно там, внутри, бушует локальный, строго ограниченный квартирой пожар.

Пожарных, что ли, вызвать? — невесело думаю я.

И прохожу мимо. Каждый раз прохожу мимо. Останавливаюсь, смотрю. Занавеска то задернута, то неряшливо сбита в центр окна. Женская фигура то торчит раскаленным гвоздем, то просвечивает из глубины помещения.

А она ведь тоже где-то работает, думается мне. Как она с этой болью, с этой ненавистью, живущими в ней постоянно, общается с коллегами? В магазинах? Со знакомыми и детьми? Как ей не страшно?

Или не общается?

А потом…

Потом, ближе к обеденному времени, я вдруг замечаю густую черноту, плывущую из своей квартиры. Беда! — пронзает меня. Беда! Аня сорвалась! Или что? Или как?

Сквозь черноту поплескивает красным.

Неужели сцепилась с Ириной Владимировной? — колотятся в голове мысли. Не выдержала, вышла во двор, когда та гуляла, наговорили друг другу про детей… Ах, как черно, как удушливо-черно там.

Или это обо мне?

Я бегу. Спешу из дальнего конца, проклиная собственноручно выстроенный маршрут посещений и больше всего боясь опоздать. Кстати попадается лужа, и я гашу в ней чужую боль, заставляя радостно скакать детей, случившихся поблизости.

— Ух ты! — кричит один. — А я видел молнию, я видел молнию!

— И мы! — кричат другие.

Во-от, можно завернуть рукав, можно выковырять ключ из кармана, можно, в конце концов, ускориться. Еще быстрее! Еще! Я влетаю в подъезд. Сердце колотится. В горле сухо. Кнопка лифта клацает под пальцем. Тым-тым-тым. Ну же, ползи с верхнего этажа!

Аня, Аня, что ж случилось-то?

У меня нет версий. Я пахну страхом. Натурально, запах дерьма. Лифт хочется отдубасить, кулаками проминая жесть и пластик. Он тащится на наш шестой задумчиво и лениво.

— Аня!

Я не вижу звонка, я стучу кулаком.

— Аня!

Ах да, у меня же есть ключи! Потерять Аню следом за Максом я не готов. Не хочу. Ключи падают, рука трясется. Я наклоняюсь к ключам, а когда выпрямляюсь, дверь уже открыта. И Аня стоит. Мрачная.

— Аня!

Я обнимаю жену, ощупывая, проверяя, где что болит. Вроде нигде, вроде все в порядке. Боль по Максу, обида на меня. Мелочи. Откуда же…

— Эта твоя пришла, — говорит Аня.

— Что?

До меня с опозданием доходит, что в квартире гостья и что это она виновница моего стремительного возвращения.

— Что ей надо? — шепчу я, скидывая туфли.

— Не знаю, она на кухне, — дышит мне в ухо Аня. — Пришла и села. Выгони ее, а то я боюсь, что у нас в холодильнике уже молоко скисло.

— Подождешь в комнате?

Аня хмыкает.

— Намечается интим? С этой тварью?

— А вдруг — сеанс?

— Скорее она воткнет тебе нож в живот.

— Но зачем-то она пришла!

— Нет уж, я буду с тобой, — решительно говорит Аня.

Мы появляемся на кухне вместе. Я чуть ли не на ощупь иду к столу. Как в аду, в дым и в чад. Мне становится тяжело дышать. Чувства Ирины Владимировны угнетают физически. Аня останавливается у тумбочки, видимо, чтобы самой иметь под рукой нож или вилку. Поединок, что ли, здесь устроит?

— Здравствуйте.

— Да, — отвечает Ирина Владимировна.

Она сидит неестественно прямо, подобрав ноги под стул. Темная юбка, серая блузка, бледное худое лицо. Несчастная женщина тридцати семи лет. Боль горит во все стороны.

— Я пришла, — говорит Ирина Владимировна и замирает. — Я пришла, чтоб вы сняли…

Она смотрит на меня. Я больше ощущаю это, чем вижу.

— Хорошо.

— Только у меня условие.

— Какое?

— Я вам… — голос у Ирины Владимировны ломается. — Не верю. Совсем. Вы… — Под столом щелкают накладные ногти. — Вам, я думаю, все равно. Вы только и делаете, что пользуете людей с их болячками. Живете чужой болью. А моя Оленька…

Я чувствую, как она усилием воли сжимает губы и берет себя в руки.

— Я хочу знать, — говорит она высоким голосом, — что вам тоже больно. Вы понимаете? Мне нужно это знать!

— Зачем?

Ирина Владимировна не обращает внимания на вопрос.

— Вы согласны или я ухожу?

Я смотрю на Аню.

— Это больно, — говорю я.

Гостья смеется, потом резко обрывает свой смех.

— Вы ничего не знаете о боли!

— Юра, — говорит Аня.

— Все в порядке, — отвечаю я. — Ирина, положите руки на стол. Правую ладонью вверх, левую приподнимите и держите ладонью вниз.

— Так?

— Да.

Аня встает у меня за спиной. Я кладу свою левую под ладонь Ирины Владимировны.

— Не спешите опускать. Делать нужно одновременно, — я вдыхаю воздух носом. — Левой на правую. По счету. Раз. Два. Три.

Боль.

Боль густа и разрушительна. Шторм и буря. Меня бьет и переворачивает. Меня кидает на скалы и уносит на дно.

Бум-м! — в осколки.

Оленька, давай ложку за маму. А теперь за бабушку. А за папу мы не будем, чтоб ему провалиться. Платье какое красивое. Хочешь такое? Ты будешь у меня принцесса. Все девочки хотят быть принцессами. А я хочу быть птичкой. Куда? Куда? Ох, ты меня напугала! Ты хочешь выпасть из окна? Мама тебя очень-очень любит.

Темно-карие детские глаза смотрят в меня.

Я вдруг понимаю, что иногда в жизни происходит то, что невозможно остановить, предотвратить, исправить.

Бог знает, почему Максим и Ольга забираются на крышу дома и прыгают вниз. Нет ответа. Не будет. Судьба. Можно долго обвинять друг друга, можно терзать себя, каждый раз во сне вываливаясь к ним, стоящим на ограждении, за мгновение до падения, только все уже случилось. Дети-чайки улетели, ушли.

Аня прыскает водой мне в лицо.

Я моргаю. Я вижу стол и стены. Ирина Владимировна, словно неживая, белая, сидит напротив. Куда-то пропали огонь и дым.

— Ирина.

Женщина смотрит на меня.

— Вы… — Она внезапно сжимается, стараясь быть меньше, склоняется к столешнице. — Я не знала. Зачем же вы прячете? Простите меня. Простите.

Я молчу. Я легче на половину себя.

Ирина встает, обнимает Аню, быстро повторяет: «Простите» и стремительно выходит в прихожую. Звонко хлопает дверь.

Мы остаемся одни. В кухне необычно светло.

— А почему ты никогда не делишься своей болью со мной? — спрашивает Аня.

— Боюсь, что так ты узнаешь все мои гнусные секреты, — отвечаю я.

Аня смеется и плачет.

— Пожалуйста, дай руку.

— Конечно, — говорю я.

И протягиваю ладонь.

Сергей Чекмаев Неизбежные на море случайности

С борта экраноплана море всегда выглядит по-другому. Не так, как с прогулочной палубы круизного лайнера или даже с яхтенных вант. Глаза видят легкое волнение, и ноги привычно пружинят, чтобы компенсировать качку, но… Машина невесомо скользит в полутора метрах от поверхности, идет ровно, спокойно, чуть задирая нос во время плавных маневров. По случаю хорошей погоды опущены штормовые экраны, на прогулочной палубе можно даже загорать. И если бы не свистящий на солидной уже, полукрейсерской скорости ветер, от которого приходится то и дело придерживать шлем с камерой, — можно подумать, что сидишь в новомодном VR-кинотеатре с полным погружением. Даже вон соленые брызги на лице не просыхают: отличные спецэффекты, молодцы виртуалыцики!

А волнение, кстати, сегодня почти предельное, еще на полбалла повыше — и «Реголит» бы в рейс не вышел. И океан уже из темно-синего превращается в матово-серый, как всегда бывает на Пацифике перед мощным ураганом. Налетит завтра шквал, океан рассвирепеет, волны полезут за пять, а то и шесть баллов — и встанет на прикол вся «лунная» флотилия. По старой традиции экранопланы проекта «Лунь» называли селенитскими терминами: «Реголит», «Кратер», «Маскон», «Тейя», «Эйткен», и, увы, транспортные версии грозной боевой машины сохранили все недостатки, присущие ударным ракетоносцам. Мореходность не превышает трех баллов, особенно с грузом.

Кирилл мельком подумал, что ему повезло. Конечно, челночные баржи снабженцев ходили на «Реплекс-Аква» в любую погоду, но с недавнего времени, как только «Гринпис» развернул свою блокаду, каждый такой рейс превращался в приключение сомнительного свойства. А подставлять свои блокадные скорлупки под экраноплан они не рискуют, раздавит и фамилии не спросит. Не специально, просто не успеет затормозить. При скорости в сто восемьдесят узлов время реакции у многотонной махины — секунд двадцать как минимум. Луноходом управлять и то проще.

— Любуетесь, пан Ловчий? — прозвучал за спиной знакомый голос. — Рано пока. Они за мысом прячутся, ждут, когда CNN или BBC подвесят свою вертушку. Эти ребята без камер ничего не делают, им же отчитываться надо…

Инспектор Бржиза встал рядом, с опаской потрогал прозрачный обтекатель, словно боялся, что он вот-вот лопнет под силой набегающего воздушного потока. Кирилл осторожно пожал ему лапищу: при первом знакомстве словак едва не раздавил ладонь своей медвежьей хваткой.

Как относиться к словоохотливому инспектору, Кирилл Ловчий еще не решил. С одной стороны, инспектор Службы экомониторинга ООН — это серьезно, с учетом того, какая каша заваривается вокруг острова. Но на словах он явно симпатизировал агентству, а «Корона» сейчас не в той ситуации, чтобы разбрасываться союзниками. Плавучий космодром «Реплекс-Аква» готовится к серии ракетных пусков; первый частный в России, между прочим. Конечно, без государственного участия не обошлось, но формально корпорацией руководит Совет Директоров, а не «Роскосмос». И вот когда согласно заключенным контрактам ракетоносители собственной разработки «Короны» готовятся вывести на орбиту полтора десятка спутников от разных заказчиков, поднимается страшный шум.

О, конечно, первые запуски никого особо не волновали: ну балуются там что-то русские олигархи, ради бога. С жиру бесятся. Пусть жгут нефтяную прибыль в соплах любимых игрушек, все равно у «Гелэкси Экс» килограмм полезного груза дешевле получается. Состязаться с НАСА, ECA, CNSA и «Роскосмосом» по объемам частники не тянут, а вот перетащить на себя весь рынок коммерческих мини-спутников «галакты» вполне в состоянии. И вдруг — как гром среди ясного неба: «Корона», купившая законсервированный «Морской старт», модернизировала платформу, отбуксировала ее в прибрежную зону республики Кирибати и произвела один за другим пять успешных тестовых пусков.

— Смотрите, вот он!

Двигатели сменили тон с сиплого рычания на низкий, почти инфразвуковой гул, выходя на максимальную мощность. «Реголит» выскочил на траверз мыса, прикрывающего внутреннюю лагуну. Где-то там остались рабочие поселки с оригинальными названиями Лондон и Париж, сборочные цеха «Короны» и огромные цистерны дизельного топлива, из-за которых и разгорелся весь сыр-бор.

Именно в этот момент Кирилл разглядел на сверкающей в закатном солнце поверхности океана разноцветную букашку. На таком расстоянии она все равно казалась бы черной, но яркие лучи высветили раскрашенные борта «гринписовского» DOWA. Это был не тот, старый Defender of Wild Animals, потопленный намеренным — по слухам — тараном японских китобоев. На выплаченную компенсацию зоозащитники купили очередной списанный траулер, подлатали и раскрасили в радужные цвета, как того требовала традиция. Пепел Rainbow Warrior, так кстати подорванного французской разведкой в далеком 1985-м, служил Гринпису хорошим пиаром вот уже четвертое десятилетие.

Вот, значит, как. Вместо собранных со всего света яхт с добровольцами «зеленые» решили сразу выкинуть главный козырь. Траулер явно шел наперерез, и Кирилл с опаской разглядывал через объектив усиленный таранный форштевень. По изначальной легенде судно тоже собиралось гонять китобоев в антарктических водах, и при ремонте ему укрепили нос и добавили ледовый пояс. Если такая дура воткнется в облегченную обшивку «Реголита»…

— Он собирается идти на таран?

Бржиза рассмеялся:

— Зачем? Телекамер пока нету, перед кем спектакль разыгрывать? Наверняка с борта сейчас спешно звонят в пресс-центр, но вертолет уже явно не успеет. Не ожидали они, что капитан Серов рискнет выйти в таких условиях. Подвел их прогноз! Теперь они уже не достанут на своей посудине разогнавшийся «Реголит». Хотел бы я знать, что он везет, кроме нашей группы, а?

Ловчий знал. Экраноплан вышел в тестовом режиме с грузом оборудования и запчастей. Раньше «Луни» возили на «Реплекс-Аква» лишь рабочую смену да кое-какую побочную повседневку. Контейнеры же таскали две пенсионного возраста баржи, арендованные у местного правительства. Но в условиях неожиданной блокады руководство «Короны» решилось на рискованный шаг. И «Реголит» пошел к морскому старту на самой грани мореходности с полной загрузкой.

— Вы же знаете, инспектор, завтра утром на платформе назначена пресс-конференция.

— Знаю, знаю… Ваши будут втирать всему миру, что запуски абсолютно безопасны. Только вот эти ребята, — он кивнул в сторону радужного кораблика, который теперь все больше отставал от стремительного «Луня», — не зря гребут свои гранты. Они еще попортят вам кровь несчастным заповедником.

— Кому — нам? Я не работаю в «Короне», пан Бржиза.

— Да ну? Популярнейший видеоблогер, восходящая звезда Ютуб, сам по себе решил отправиться в командировку через полмира? По воле, так сказать, сердца. Зов дальних странствий и все такое. Или вы едете сюда в отпуск за интересными впечатлениями для своих подписчиков? У вас 10 миллионов просмотров, Ловчий. Вы не работаете В «Короне», само собой. Вы работаете НА «Корону».

Кирилл пожал плечами. Проницательный, черт! Не стоило с ним вообще разговаривать, он же мужик ушлый, по паре слов и намеков уже нарисовал себе всю картинку. Сколько ни следи за речью — обязательно ляпнешь что-нибудь. Бржиза, конечно, лишь наблюдатель, никаких реальных рычагов у него нет, но когда вся местная возня наконец выйдет из кулуаров на высокие трибуны ООН, его слово может быть очень веским. А уж «Гелэкси» не постесняется его подмазать, если до этого дойдет.

— Я многих спрашивал здесь, — задумчиво продолжал инспектор. — Кто настоял на буксировке старта именно сюда? Кирибати сдавало свои прибрежные воды по дешевке? Я понимаю, что местная зона считается самой удаленной от основных морских путей, поэтому запуски будут совершенно безопасными, но ведь…

Он многозначительно поднял палец и оглянулся на Кирилла.

— Заповедник! В архипелаге Лайн бешеное количество редких птиц, практически Красная Книга в натуре. На самом атолле — пять закрытых зон. И вы думали, что зверофилы смолчат?

Бржиза назвал активистов «Гринпис» обиходным прозвищем, но по-английски, а не по-русски. Прозвучало забавно, Кирилл против воли улыбнулся.

Да, птичий заповедник на острове Рождества — оружие безотказное. Бедные птички веками прилетали на живописные экваториальные скалы, чтобы выводить детенышей, а тут… русские со своей грубой, ненадежной, топорной техникой. Экологи бьют тревогу, опасаясь, что громкие ракетные старты распугают пернатых, а падение отработанных ступеней и несгоревшие компоненты топлива полностью разрушит уникальную экосферу острова.

Длинный и узкий, словно наконечник македонской сарисы, «Реголит» вышел на маршрут и разогнался до крейсерской. На такой скорости от ветра не спасали даже обтекатели, и Кирилл решил спуститься вниз, здраво рассудив, что океанские красоты можно транслировать и из закрытого носового салона. По изначальному проекту «Луней» там должен располагаться командный пункт ракетного оружия, но в сугубо мирной машине конструкторы сделали что-то вроде крошечной кают-компании — угловой диван, несколько кресел, автоматы с закуской и пара фикусов. Не «Титаник», конечно, но усталому путешественнику хватит с головой. Лишь бы Бржиза не потащился следом со своими вопросами.

Кстати, некоторые из них Кирилл и сам не постеснялся бы задать. Если бы знал кому. И первый — зачем его пригласили? Если судить по скорости развертывания рекомбинантного пускового комплекса, таинственный руководитель «Короны», скрывающий свою настоящую фамилию под многозначительным псевдонимом Апекс, проблемы решать умеет. И общественным мнением манипулирует не хуже, чем транспортной логистикой — вон местные власти на агентство едва ли не молятся. Не зря же пиар-служба расшифровывает громкое название как «Космос — Россия — Надежда».

Может, для этого Кирилла и позвали? Да еще разрешили притащить новомодный гаджет для видеоблога в реальном времени — чтобы все его подписчики посмотрели на «Реплекс-Аква» буквально собственными глазами и убедились. Только вот… в чем? На технические этажи и уж тем более на стартовый стол его не пустят, а внутренние интерьеры комплекса ничего никому не докажут. Вымыть и покрасить стены — это совсем не то же самое, что бережно провести десяток пусков рядом с заповедной красотой.

А деньги «Гелэкси» работают во всю мощь, в блогосфере и в прессе стоит такой вой, что можно подумать, будто русские направленной реактивной струей намеренно выжигают беззащитных птичек. Космическое агентство «Корона» для «галактов» — прямой конкурент по коммерческим запускам, и если первые плановые старты пройдут столь же удачно, как и тестовые, то российская компания имеет все шансы отобрать у них львиную часть заказов. И «Гелэкси», разумеется, спит и видит, как бы помешать прогрессу соперника и дискредитировать «Корону» в глазах мирового сообщества. Вот и DOWA2 совершенно не случайно приперся аж с Гавайев со своей распиаренной блокадой. С той стороны тоже умеют рулить информационными потоками.

Пан Бржиза появился через полчаса. Легок на помине. Потер раскрасневшееся от ветра лицо и решительно подсел к Кириллу.

— Только не смотрите на меня, пан Ловчий, не хочу маячить своей красной рожей на экранах ваших подписчиков. Звук-то хоть не транслируете?

Кирилл покачал головой. Микрофон он отключил еще на причале — как только услышал дикий рев турбореактивных двухконтурников «Реголита». Даже в прогревочном режиме они забивали канал так, что при сжатии для Ютуба в колонках останется один неприятный гул. Да и вообще — мало ли что ляпнешь за кадром не в настроении. Лучше потом на самые эффектные сцены комментарий наложить.

— А что, — Кирилл посмотрел на инспектора с недоверием, — вы хотите поделиться со мной какой-то секретной информацией? Так у меня нет договора о неразглашении с ООН.

— Перестаньте. Моему руководству глубоко плевать, что здесь происходит. Но любому, у кого есть глаза, понятно, зачем и с чьей подачи в акватории ошивается DOWA2.

— И с чьей же?

— Ха! Вы незаметно включили запись и теперь хотите, чтобы я сказал это на камеру? Увольте, Ловчий. С такой фамилией вам стоит быть похитрее. Экологи прибыли сюда не сами по себе, и без поддержки они бы никогда не стали действовать столь агрессивно. Смотрите, активисты блокируют подвоз топлива на космодром, лишив пусковое оборудование необходимой энергии. Баржи просто не могут подойти к платформе. Это совершенно в духе их прежних «героических» деяний: подставляться под удар, намотать сети на винты… возможностей много. Но, получается, они настолько хорошо разбираются в обеспечении космодрома, что сами сообразили бить по наиболее узкому месту? Нет топлива для вспомогательных систем — нет энергии — нет запуска. Когда баржи тащили разгонные блоки, они ведь спокойно стояли в сторонке. Груз почти стратегический, за его блокаду их бы никто по головке не погладил. Да и ущерба окружающей среде никакого, это ведь просто болванки. А вот топливо… Подходящая страшилка для обывателя, особенно если перед репортажем о доблестной миссии зверофилов сделать пару врезок о гидразине или гептиле. Эпическая битва с подобной гадостью выглядит совершенно оправданной.

— «Корона» не использует гидразин, тем более в электрогенераторах!

— Да какая разница! Гидразин — отличный жупел, и каждое масляное пятно, которое обнаружат в радиусе тысячи километров, поставят вам в вину. — Бржиза мельком посмотрел на Кирилла и поправился: — Вашим нанимателям. Или, не дай бог, дохлую рыбину. Думаете, рядовой потребитель новостей что-то в этом понимает? Ему покажут, кого надо ненавидеть, и он, как собачка Павлова, испытает условный рефлекс. Выделяется слюна, команда «фас» подана — можно жрать. И миллионы пользователей лепят на аватары бортовую эмблему DOWA в знак солидарности. Блогосферу лихорадит: тысячи постов, призыв, лайки, акции поддержки. А время-то поджимает. Благоприятное окно для запусков вот-вот закроется, Пацифик — это не только короткая орбита и уменьшенная сила тяжести, это еще и сезонная смена погоды. И у «Короны» почти не осталось пространства для маневра: либо применять силу, либо отказаться от выгодных контрактов, что приведет к невероятному ущербу для репутации и фактически — к банкротству.

— Вы преувеличиваете, пан инспектор.

— Если и так, то не слишком сильно. Посмотрите, сколько прессы вдруг набежало в это забытое богом местечко! CNN, ВВС, Евроньюс, Фокс… А вот АрТи вашего — нет. И китайцев нет, хотя Тихоокеанские проблемы для них не чужие. Какие-то стрингеры, блогеры… нет, я не про вас, пан Ловчий. Про других. Как вы думаете, зачем здесь столько репортеров? Никто не знает, что может произойти, но все почему-то готовы к сенсации… Навал, таран, захват. Помните древнюю формулу «неизбежные на море случайности»? Так вот: самая лучшая случайность всегда подготовлена заранее. Вслух не скажу — кем. Сами догадаетесь, не маленький.

А что тут говорить? Ежу понятно, что любой из предложенных Бржизой вариантов немедленно попадет на первые строчки новостных лент. Не зря здесь пасется столько СМИ, тут он прав. Ждут событий, стервятники чертовы. Что бы «Корона» ни сделала, негативный имидж ей обеспечен. Либо ненадежного партнера, который не выполняет предписанные контрактом обязательства и сроки, либо кровавого сатрапа, готового подавить «мирные» протесты грубой и чрезмерной силой. На борту DOWA2 наверняка для массовки болтается с десяток тоненьких девчонок и субтильных очкариков. Само собой, сети ставят не они, а молчаливые крепыши с водолазной подготовкой. Но позируют на камеру-то как раз худенькие ботаники с горящим взором. Стоит такой лапочке с заломленными руками попасть в объектив — и кадр на Пулитцеровскую премию готов.

Агентству потом по гроб жизни не отмыться.

Когда на горизонте появилась черная клякса, Бржиза извинился и ушел собираться. А Кириллу пришлось стойко держать захватом экшен-камеры стремительное приближение комплекса. «Реплекс-Аква» вырастал в размерах, сначала темный, но с каждой сотней метров он светлел, пока не стал ярко-белым, как искусственный снег под новогодней елкой.

Обычно при словах «нефтедобывающая платформа» представляешь себе нечто грязное и неопрятное в мазутных пятнах и радужных разводах. Но сейчас перед глазами и всевидящим оком блогокамеры стартовая площадка «Реплекс-Аква» выглядела едва ли не нарядной игрушкой с рождественской картинки. Выкрашенные в белый цвет борта и ниспадающий с огромной высоты водопад технической забортной воды напоминали скорее фантастический эльфийский замок. Солнце уже зацепило краем бескрайний океанский горизонт, и нежно-розовые блики от закатных лучей превращали панораму в нереально живую иллюстрацию к романам Толкиена или Льюиса.

«Лунь» сбавил ход, огибая вынесенную вперед над морем широкую ладонь стартового стола. Платформа еще немного покрасовалась перед редкими гостями, пока экраноплан подрабатывал бортом к швартовочной площадке.

— Говорит командир высокоскоростного транспортного аппарата на динамической подушке Серов. Мы прибыли на рекомбинантный пусковой комплекс компании «Корона». Прошу всех пассажиров собраться у шлюзов правого борта для досмотра.

Четко, по-военному. Наверняка этот Серов какой-нибудь бывший кавторанг с Каспийской флотилии. Не привык он к пассажирам. Как в аэробусах обычно: «Благодарим вас за выбор нашей авиакомпании!»

А тут какой выбор? Баржа, которую бдительно пасут «зеленые», вертолеты, но на вылет каждого нужно получать отдельное разрешение у властей острова — и экраноплан. Вот и погрузили всех гостей утренней прессухи на вовремя подвернувшийся «Реголит».

В гулком и пустом приемном ангаре сгрудившееся стадо пассажиров бойко сортировали две изящные девушки в фирменных комбинезонах «Короны» с привычным уже логотипом. Кирилл и сам не заметил, как бушующее пламя скрытого затмением светила сопровождало его практически всю поездку: от выданной папки с материалами до огромной эмблемы на рубке «Реголита» и совсем уж титанической — на борту «Реплекс-Аква».

— Пройдите сюда, пожалуйста.

— Мистер Кагосима, с вами хотят поговорить.

— Добрый вечер, мистер Бржиза. Рады видеть вас на борту.

Ловчий не успел разглядеть, куда забрали инспектора, как подошла его очередь.

— Добрый вечер, господин Ловчий. Предъявите, пожалуйста, ваш биометрический чип.

Кирилл с недоумением протянул карточку. В последний раз полный скан документов с него спрашивали при досмотре в каирском аэропорту.

Но девица так ловко управилась с контролем, что он даже не успел толком возмутиться. Ну и формы у нее были что надо, поэтому приходилось все время держать изящную фигурку под прицелом камеры. Судя по всему, она прекрасно об этом знала, поэтому немного порозовела то ли от смущения, то ли от удовольствия.

— Прошу прощения за проверку, но вы должны нас понять. В сложившихся обстоятельствах приходится быть подозрительным, как настоящий параноик.

Она улыбнулась так мило и непосредственно, что Кирилл почувствовал, как поднимается у него настроение… и количество постоянных подписчиков.

— Сюда, пожалуйста. Через правый проход и вниз, вдоль красной линии. Комната номер 11. У нас, конечно, не отель, но надеемся, что условия размещения вас удовлетворят. В путешествиях же всегда бывает немного по-походному, правда?

Кирилл изобразил неловкий поклон, чем привел красавицу в еще большее смущение.

— Осторожнее в коридорах, господин Ловчий. У нас довольно темно.

— Руководство экономит на освещении?

Девушка вернула документы, но ничего не ответила, лишь пожала плечами. Ну да, корпоративный дух, что поделаешь. Разве можно признаться на камеру, что крупнейшей в мире частной космической компании не хватает электроэнергии на космодроме? Начальство точно не одобрит.

Комнатка оказалась настолько спартанской, что Кирилл даже поначалу подумал — не ошибся ли он дверью? Двадцать минут блуждания по темным коридорам, десятки низких переборок, из-за которых то и дело приходилось наклоняться, чтобы не разбить камеру. А сколько раз он умудрился споткнуться об комингс — страшно вспомнить.

Но красная линия вывела его в небольшой аппендикс с десятком одинаковых дверей с задрайками.

Маленькая и узкая комната больше напоминала ночлежный бокс в японских капсюльных отелях. У дальней стены — функциональный стол-кресло, розетка (Кирилл сразу проверил — ток есть) и плафон светильника. Кровать вделана в стену, а поверх хрустящего белья натянуты ремни-фиксаторы на случай качки. И все. Как будто студенческий хостел для любителей «посмотреть мир» за копейки.

Кирилл выглянул в коридор — нет, номер вроде правильный. «11» на черном фоне неизменного логотипа «Короны». У противоположной двери возился Бржиза, кивнул, но против обыкновения ничего не сказал. Даже удивительно.

Буклет в изголовье кровати ничего не объяснил. «Приветствуем вас на борту…» и прочее бла-бла-бла. Вложенный листочек расписания обещал начало прессухи в полдень по местному и еще «несколько интересных сюрпризов».

Он расположился за столом, подключил планшет и стал набрасывать комментарии к самым популярным сегодняшним роликам. Разгон «Реголита» до крейсерской и швартовка к пусковому комплексу лидировали по количеству просмотров, и Кирилл получил уже несколько заманчивых рекламных предложений.

Так и просидел до глубокой ночи — подписчики требовали подробностей. Кое-кто интересовался именем и инстаграм-аккаунтом девушки из «Короны», другие спрашивали, нет ли неприятных ощущений из-за качки. Но большую часть интересовали запахи на платформе, выдают ли на входе противогаз и не лежат ли на палубах мертвые птицы. По запросам западных зрителей Кириллу даже пришлось пообещать небольшую видеоэкскурсию. Утром.

Он потер ладонями лоб, подвигал плечами, разминая уставшие мышцы. И уже собирался ложиться, когда в дверь постучали.

Разумеется, на пороге стоял Бржиза.

— Уже устроились? Ну вам не привыкать, настоящий блогер всегда в путешествиях. Условия не шокируют?

— Видал и похуже.

— Ага! То есть они приглашают гостей, чтобы создать себе хороший имидж, но не облизывают нас по самую макушку, а рассовывают в какие-то собачьи будки. Странный выбор, не правда ли?

— Простите, но я…

— Потом выспитесь, Ловчий! Вы же приехали сюда снимать, так снимайте же, черт вас дери! Неужели у вас нет никаких вопросов? Где командно-сборочное судно, на котором есть и гостевые каюты, и чудесный зал для презентаций? Куда оно ушло и что делает вдали от любопытных глаз наших «зеленых друзей»?

— Вы слишком подозрительны, пан Бржиза.

— У меня такая работа. Я смотрю не то, что мне хотят показать, а то, что пытаются скрыть.

— Да нам пока ничего не показывали. Как я понимаю, все экскурсии завтра, сразу после пресс-конференции.

— Вот именно. А сейчас — вы ничего не слышите?

Только теперь Кирилл понял, что ему так мешало все это время: странный отдаленный гул и глухие удары.

— Включайте камеру и пойдемте, пан Ловчий. Мы еще сумеем удивить ваших подписчиков, и вы, в полном соответствии с фамилией, поймаете удачу за хвост.

Пожав плечами, Кирилл нацепил шлем, выкрутил по максимуму цифровую диафрагму — если на платформе по-прежнему экономят энергию, снимать придется во вполне романтической, но очень неудобной полутьме.

Они долго поднимались по каким-то лестницам и аппарелям, похоже, Бржиза успел неплохо изучить план «Реплекса». В прямом доступе его, конечно, не было, но строительная документация японских верфей наверняка сохранилась. Надо только знать, где искать.

Инспектор вытащил Кирилла на какую-то продуваемую всеми ветрами узенькую галерею, огороженную высоченными штормовыми перилами. Но в первое мгновение от сильнейшего удара по глазам Ловчий ничего этого не увидел. Ярчайшая волна света, столь непривычная после редких ламп в коридорах платформы ослепила его, словно ежа на дороге. Автоматическая настройка экшен-камеры тоже запищала от перегруза, Кирилл стянул шлем и прикрыл лицо ладонью.

— Впечатляет, верно?

— Зачем такая иллюминация, если они экономят энергию?

— Подождите, Ловчий, с вопросами. Глаза привыкнут к свету — и мы все узнаем. Безопасность «Короны» перекрыла все подходы к стартовому столу, но я смог обнаружить вот этот маршрут. Похоже, технический, про него никто и не подумал…

Зрачки постепенно отходили от бешеного светового удара, и любопытные гости смогли разглядеть залитую яркими огнями пусковую площадку.

На столе шла лихорадочная работа. Вокруг страховочных опор ракетоносителя «Финист» суетился целый муравейник людей, автокары тянули к заправочному стенду большие газгольдеры с жидким кислородом. От них валил искрящийся пар, перламутровый в свете прожекторов. Чуть в отдалении, среди мешков с песком, посверкивали бледные и жалкие в яростной световой вакханалии огоньки электросварки. Опущенный предохранительный щит свисал к самым волнам, словно мешая любопытному океану заглянуть на стартовую площадку, заинтересовавшись, что же там задумали эти беспокойные людишки.

А сверху, отражаясь на редких темно-фиолетовых облаках, венчал всю эту деловую суету световой купол. Как самая настоящая корона с эмблемы агентства.

— Ну?! — спросил Бржиза, как показалось Кириллу, с некоторым торжеством. — Видите?

— «Корона» готовится к старту.

— Завтрашнему старту. Непосредственно к пресс-конференции, чтобы отчитаться перед заказчиками. Снимайте же, Ловчий! У вас в руках сенсация! Если подвозят окислитель, до запуска остались считаные часы. «Корона» уверена, что груз пройдет через блокаду, а значит, баржа снабжения попытается прорваться уже этой ночью!

Бржиза хлопнул Кирилла по плечу с такой силой, что тот пошатнулся. После чего инспектор хохотнул и потащил своего спутника назад, в темное нутро пускового комплекса.

Несмотря на бурную ночь, сон не шел — ему всегда не спалось на новом месте. Да и после слов Бржизы Ловчий постоянно прислушивался к внешним шумам. Потому и заснул только под утро, скорее даже забылся беспокойной дремой. Часа на три. Проснулся свежий, как деревенское молоко, и, наскоро перекусив у импровизированного шведского стола, отправился в конференц-зал.

Кирилл надеялся, что будет одним из первых, и немало удивился, когда увидел забитую до отказа комнату. Она была слишком тесной для собравшейся толпы, слишком маленькой, как и все на «Реплексе».

А толпа бурлила, переговаривалась, то и дело заглядывая в коммуникаторы и планшеты. Похоже, пока они с инспектором прыгали по железным лабиринтам комплекса, во внешнем мире случилось что-то экстраординарное.

Среди прочих Кирилл заметил и Марию Карелину, журналистку медийного канала «Космическая Россия», фактически — «лицо» всех новостей Внеземелья. Ее отстраненную холодную улыбку прекрасной инопланетянки невозможно спутать ни с чем. Говорят, в Японии от ее внешности просто с ума сходят, присвоили чуть ли не культовый статус, а телеканалы наперебой приглашают Марию ведущей. Впрочем, она неизменно отказывается, хотя суммы там, говорят, просто фантастические.

Но зачем быть очередным айдолом в чужой стране, когда можно оставаться идеалом для всего мира?

Единственная из всех, Мария сохраняла спокойствие египетского сфинкса. Впрочем, про нее шутили, что она останется невозмутимой даже в эпицентре атомного взрыва.

Заметив давешнюю девушку, ту, что встречала его на контроле, Кирилл довольно бесцеремонно протолкался к ней.

— Здравствуйте! Прошу прощения, но я, похоже, что-то пропустил. Вы не расскажете мне новости?

Ладный комбинезончик эффектно сверкнул посеребренными нитями, когда она обернулась. Поняла, что кроме Кирилла, на нее смотрят еще миллионы глаз, и снова несколько смутилась. Но ответила твердо:

— Доброе утро, господин Ловчий! Подождите совсем немного, пресс-конференция вот-вот начнется. Вы получите все необходимые разъяснения.

Конечно, он так сразу не отвязался. Но красавица держалась твердо, как партизан на допросе — ничего толком из нее выудить не удалось. Разве только имя — Кристина.

Увы, для флирта совсем не было времени, да и не привык он ухаживать под прицелом собственной камеры. А подписчики требовали подробностей. Кто-то уже сыпал ссылками на ошеломительные новости, но Кирилл не успевал их просматривать. Слишком много их валилось разом.

Но тут загорелись информационные табло, общий шум разом поутих. Кадр показывал залитый солнцем океан — видимо, снимали с дрона. Он заходил с юга, и сначала в камере проплыла панорама прибрежной полосы острова Рождества, потом она ушла в бескрайнюю синюю гладь, пронеслась над бесконечной равниной океана, слегка вспененного небольшими гребнями. Шторм решил подождать, и волнение сегодня не превышало двух баллов. И наконец — как крещендо всей космическо-морской симфонии — как будто прямо из-под воды вырос пусковой комплекс с зиккуратом «Финиста» на стартовом столе.

Под бравурную музыку картинку сменил привычный логотип «Короны», а на небольшую трибуну под всеобщие аплодисменты поднялась Татьяна Цветаева, коммерческий директор агентства. Волевое и обычно неэмоциональное лицо классической бизнес-леди сейчас светилось довольной улыбкой.

Она подняла руку.

— Доброго дня всем, господа. Очень рада видеть вас гостями рекомбинантного пускового комплекса российского космического агентства «Корона». Для начала хочу поздравить всех наших сотрудников и вас, господа. Сегодня в 16.00 по местному времени состоится первый коммерческий запуск с космодрома «Реплекс-Аква». По завершении нашей пресс-конференции приглашаю всех в главный командный зал, где вы сможете увидеть старт во всех подробностях.

Журналисты разом зашумели — да так оглушительно, что Цветаева едва заметно поморщилась. Когда полсотни человек разом выкрикивают что-то, тянут руки, выбрасывают вперед микрофоны, можно подумать, что взорвалась небольшая акустическая бомба.

Она показала на самую активную даму в первом ряду. Та с достоинством поправила бейджик, издалека Кирилл не смог прочитать ее фамилию, опознал лишь синий логотип Fox News с двумя полосами юпитеров.

— Анни Торрес, Фокс Иьюз. Скажите, мисс Цветаева, как вы собираетесь осуществить запуск, если флотилия «Гринпис» во главе с флагманским кораблем DOWA2 блокировала подвоз необходимых материалов? И сейчас, насколько я знаю, челночная баржа с топливом для систем космодрома намертво встала в проливе из-за аварии винтов.

Татьяна кивнула, и вместе с этим движением экраны за ее спиной сменили картинку. Неуклюжая, как кашалот на мелководье, огромная и неповоротливая баржа застыла в окружении целого флота лодочек и яхт. Активисты «Гринпис» что-то кричали в мегафоны, то и дело ныряли в воду со своих скорлупок, а у кормы застывшего левиафана кипела какая-то лихорадочная работа. Моряки «Короны» подтащили пожарные рукава и отгоняли «зеленых» струями воды, но это не слишком мешало им наматывать все новые и новые метры сетей на рулевые винты баржи.

— Действительно, нарушая все нормы морского права и соглашения о свободном торговом судоходстве между странами АСЕАН, экологические террористы неизвестной организации заблокировали движение в проливе, остановив наше судно снабжения «Табуаэран». Но я не думаю, что вам стоит волноваться на эту тему, дорогая мисс Торрес. Прямо сейчас…

Незаметный знак — и картинка снова сменилась. Кирилл чуть не вскрикнул от неожиданности.

В кадре два соединенных импровизированным катамараном экраноплана тащили из лагуны огромную цистерну на подвесах, похожую на мыльный пузырь. Корабли уже миновали полосу прибоя и набирали скорость для крейсерского хода.

— …прямо сейчас все необходимое для удачного старта везут к нам на «Реплекс-Аква» скоростные экранопланы «Реголит» и «Маскон». Раньше эти корабли не перевозили груз такого размера, но вчера мы испытали ходовые возможности при полной загрузке и критическом волнении. Испытания прошли успешно, вы сами могли это заметить, ведь «Реголит» как раз и доставил сюда всех вас.

Камера едва слышно пискнула. Кирилл чуть не выругался вслух — не хватало еще технических проблем! Он быстро переключил на запись, ничего, прямая трансляция, конечно, предпочтительнее, но информация из первых рук тоже наберет ему миллионы просмотров. А происходит нечто очень веселое: «Корона» натурально обвела «галактов» вокруг пальца!

— Экранопланы семейства «Лунь» гораздо быстрее обычных транспортов, поэтому мы вполне уверены, что все необходимые для старта материалы прибудут точно в срок. Что же касается заблокированного «Табуэрана», не волнуйтесь, на его борту не было ничего ценного, так, небольшая партия вспомогательных грузов. Мы уже обратились в Службу береговой охраны Республики Кирибати, чтобы они помогли освободить судно от террористов.

На полминуты журналисты потеряли дар речи. Кто-то лихорадочно набирал текст на смартфоне, кто-то пытался вывести на экран спутниковую карту района.

А на панорамных плазменных мониторах за уверенной Цветаевой импровизированный экранокатамаран, словно издеваясь над тайным планом «галактов», по широкой дуге обходил устаревшую посудину «зеленых».

— Прошу прощения, господа. Совсем забыла вас предупредить — сейчас вы не можете связаться со своими новостными агентствами. Пока не прибудет топливо для генераторов, нам тут, на «Реплекс-Аква», приходится экономить каждую кроху энергии. Поэтому мы отключили ретрансляторы мобильной и спутниковой связи. Приношу свои извинения за доставленные неудобства, буквально через час вы сможете отправить эксклюзивный материал во всемирную Сеть. Уверена, зрители и подписчики с нетерпением ждут новостей об уникальной операции нашего агентства.

— Кхм… — Бржиза первым пришел в себя и поднял руку. — Я правильно понимаю, что вы специально подставили пустой транспорт, чтобы экранопланы смогли проскользнуть незамеченными?

— У вас странная терминология, пан Бржиза. «Подставили», «проскользнуть»… На борту «Табуэрана» находится, например, почта с посылками для сотрудников, которые разлученные со своими семьями люди ждут уже второй месяц. А также… — она чуть помедлила, наслаждаясь эффектом, — …оборудование для сборки плавучих понтонов с солнечными батареями. Мы давно хотели перевести повседневное питание космодрома на экологически чистую энергетику, но, к сожалению, террористические атаки не дали нам это сделать. Поэтому первый пуск пройдет по старой схеме — мы ведь связаны обязательствами по контрактам перед заказчиками и обязаны выдерживать сроки. А когда береговая охрана освободит задержанный груз, мы начнем сборку батарейных полей. Сразу после запуска я расскажу об этом на отдельной презентации. Тогда вы и сможете сообщить обо всем своим нанимателям, дорогой пан Бржиза. А пока, к сожалению, они на какое-то время останутся в неведении относительно наших новостей. И не смогут ничего предпринять. Вы ведь знаете: проблемы со связью…

Инспектор весь пошел красными пятнами, но смолчал. А Кирилл увидел, как у входов появились несколько крепких парней в неприметных черных костюмах. Служба безопасности «Короны» взяла под контроль весь небольшой зал, где проходила пресс-конференция.

Вот значит, кто такой пан инспектор. То-то он так стремился все знать, что да почему.

— И еще одно, господа. Пока мы не отправились в командный зал следить за запуском, я хочу вам кое-что напомнить. Вы знаете, что некоторые организации обвиняли нас в промышленной деятельности и ракетных стартах, загрязняющих окружающую среду, в заповедной зоне острова Рождества. Мы согласовали этот вопрос с республикой Кирибати и получили все необходимые разрешения, но никто даже и не думал прислушиваться к нашим доводам. Мне кажется, сейчас пришло самое время напомнить вам одну милую подробность. В 1962 году Соединенные Штаты провели в акватории «птичьего заповедника» 22 ядерных испытания по программе «Доминик». Максимальная мощность взрыва «Бигхорн» — 7,65, то есть почти 8 мегатонн. Неужели мир забыл об этом? — Татьяна лучезарно улыбнулась прямо в расстрельную батарею объективов и микрофонов. — Двадцать два ядерных взрыва, господа. Мы готовы представить данные, а также финансовые отчеты по вложениям, которые пришлось сделать «Короне» для рекультивации зараженных пространств. Или вы не доверяете нашим системам мониторинга? Тогда проведите радиационные замеры сами, и вы получите массу неожиданной информации.

Константин Миронов Стоит ли жениться на выпускнице профучилища?

Ксения Нели Пособие начинающему художнику

Тар Саргассов Бремя зеленого человечка

То, что они прилетают, это вы правильно думаете. А вот с какими целями… Вряд ли вам понравится. Как раз всяких исследователей и наблюдателей там почти и нет. Из таких последние больше года назад были.

Браконьеров много прилетает. Мы их тут гоняем, конечно, но… Сильно коты ваши ценятся, в самых разных мирах. В галактике их тоже разводят, конечно, но многие хотят, так сказать, именно из первоисточника. Да. А еще… Много туристов от комплецианцев и ритардийцев. Эти официально летят: путевки, туристические туры. Они любят по таким мирам, как ваш, прогуляться. Кто-то из ваших гениев как-то сказал, мол, человек — венец творенья. Ну не подумавши сказал. А какая-то скотина недавно обнаружила и в космонет выложила. И теперь летают эти, недоразвитые, на вас посмотреть, посмеяться… Им это бальзам на душу, когда есть кто-то, у кого еще хуже, чем у них.

Что, обидно? И мне за вас обидно. Привязался я как-то к вам…

Откуда я это все знаю? Оттуда. Не местный я. Что?.. Да не верьте ради этого, как его… Бога. Мне это как-то все равно.

Тут один недавно был, ваш как раз. Энтузиаст. Изобрел МГ-трубку. Ну почти изобрел. Пришлось работать его. Тоже все не верил. Перед ним японца одного работал, так того отвез на Монтари, на фестиваль искусственных облаков, потолкались там среди гостей, он сразу и поверил. А этот… Я ему и астероиды-скульптуры вокруг Зефуса, и питомник гигантозавров на Террибо, и музей Первых Из Первых на комете Винга… Гипноз, говорит, все, внушение. Думал уже, придется его в Управление везти. А это целое дело, в другую галактику надо, четыре часа лету только в одну сторону. Еле убедил.

Да, такая вот работа. Магистральные-то исследования все давно прикрыты, куда надо повернуты, там все надежно. А вот такие одиночки, бывает, выдают неожиданности. Хорошо, научились уже их отслеживать. Такие события, если это действительно что-то серьезное, вроде как тень в будущее впереди себя отбрасывают. Вот по этой тени их теперь и вычисляют. А мы уже здесь… Решаем. Нет, насилие почти не применяем. Все как-то и без этого соглашаются. Умеем убеждать. Просто когда осознает такой изобретатель весь масштаб космического общежития, земные дела уже мелковатыми начинают казаться. Оно и понятно. Ну а самым упорным показываем, что бывает, когда полуразумные получают в свои руки то, что не надо им получать. Показываем макроразрывы континуума, последствия извержений антивещества, результаты мутаций ноосферы и вот такое прочее.

А что прикажете с вами делать? Ну не нужны в Универсуме Гитлер, Пол Пот и генерал Ли Сяо астрономических масштабов. Ли Сяо кто? Ах да, вы его еще не знаете. Говорю же, отбрасывает оно тень… Узнаете еще.

Да, так бывает. Когда разум вот этот самый распределяется по популяции неравномерно. И тогда начинается… Вчера на лошадях скакали, а сегодня уже с ракетами. А ума и ответственности — как у того лошадника. А то и вообще, как у лошади. И летят еще куда-то, контакты межпланетные налаживать. А в космосе тоже народ разный. Увидят такое, могут и уничтожить с перепугу. Просто для профилактики, чтобы спокойно жить самим. Кому понравится по соседству обезьяна с ящиком гранат… Да. Я не в обиду, вы же понимаете.

Вот нам и приходится… Для вашего же блага.

А вам как быть? Разум перераспределять, ясное дело! Как? Ну, это вы сами думайте. Вам же в космос надо, не мне. Я и так уже там. Главное, что нужно запомнить: культурный уровень социума должен соответствовать техническим возможностям своей цивилизации. Путь в космос проходит через эти ворота. Да. И только, никак иначе. Так что не надо вам пока туда. Рано вам. Сильно рано.

Гуманитарная сфера для вас сейчас главное, короче говоря. То, что с природой надо перестать так себя вести, вы уже начали понимать, а вот с этими моментами пока не особо продвигается.

Потому что сейчас у вас, конечно… Вообще ни в какие ворота. Примеры для подражания в вашем социуме какие? Звезды шоу-бизнеса, певцы-актеры, еще спортсмены, политики, которые поскандальней. Ученому, чтобы его хоть малость услышали, надо клоуном прикидываться. А так шоу-звезды эти самые и ведут вас по жизни. Ну и куда они вас приведут?.. В других цивилизациях эти люди понимают, что их дело — вдохновлять других, тех, без кого нельзя, кто настоящую пользу приносит, кто способен на серьезные свершения. У вас же они… Не тех вы в главные авторитеты записали, не тех… Умных по-настоящему там раз-два и обчелся. А мудрых и близко нет.

За богатых ваших я вообще молчу. У нас бы таких, кто все состояние только и использует, что на себя и капризы свои, ну или чтобы еще больше заработать, и в приличный дом не пустили бы.

Вот такие дела…

Вы, я смотрю, так мне и не поверили. Ничего, не верьте, это не страшно. Это не повлияет… Да я с вами уже почти и закончил. Что?.. Да ну, какое программирование… Тут все тоньше. Э, чего вы бородами-то ощетинились? Вы же согласны с тем, что я вам сейчас говорил? Ну в целом?.. Вот и хорошо. Это — главное. Вы люди авторитетные, влияние некоторое имеете… Что?.. Да ладно, не прибедняйтесь. Писатели же, хоть и фантасты. Я так рассуждаю: везде сеять надо, где-то да и взойдет.

Главное-то, оно отложится, останется, где-то там, глубоко. А остальное, что я вам тут открыл… Это детали, это все вам помнить и не нужно. Будете думать, что просто рассказ посредственного автора прочитали, короткий, корявенький такой. Да. Раз, два, три… Па-бам!