40

Мне снился сон.

Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.

До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.

– Do you speak English? [19] – спросил я, она улыбалась и качала головой.

– Parlez-vous francais? [20] – нет, и она смеялась еще больше.

– Sprechen Sie Deutsch? [21] – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.

Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.

Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.

Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.

Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.

Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.

Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.

Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.

Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.

Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.

Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?

Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.

Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…

– Алло? Беата?

– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.

– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.

На том конце провода вопросительно звучала тишина.

– Я хотел сказать «бывший муж».

– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.

– А мой сын, Томас, он дома?

– Он спит.

– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?

– Половина одиннадцатого.

Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.

– А какой день?

– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.

Опять пауза.

– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.

– Не стоит благодарности. Доброй ночи.

– И вам тоже.

Я положил трубку.

– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.

Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.

Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.

Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.

В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.

– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.

– Но я… – Я попробовал объяснить.

– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.

– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.

Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.

Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.

Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.

В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.

В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.

Загрузка...