Навеки твой

45

Я ехал через район, который когда-то назывался Лаксевог, ехал в ту часть города, которая расположена за Людерхорном.

Было совсем темно: невозможно определенно сказать, зима на дворе или весна, а может быть, осень. Но с Лаксевогом у меня всегда ассоциировалась весна. Здесь в дни нашего детства мы катались на велосипедах, и тогда все время была весна. Это были первые долгие велосипедные прогулки на хорошо смазанных велосипедах, когда лето еще не наступило и никаких других интересных занятий у нас на примете не было. В Лаксевоге была весна, и мы катались по асфальту, еще мокрому после зимней слякоти, снега и дождя, а воздух был холодным и прозрачным от легкого морозца, и невысокое солнце бросало золотистые отблески на наши голые, высоко подстриженные затылки. Руки у нас мерзли.

И всегда потом, когда я проезжал по Лаксевогу или пересекал его на пароме, у меня возникало ощущение весны или отпуска. Почта наводила меня на мысль о сбережениях, которые копились к отпуску; кафе напоминали те кафе в южной Норвегии, куда мы заезжали во время похода на велосипедах и брали холодные котлеты и фруктовую воду в стаканах, а мухи ползали по столам и жужжали на окнах.

По мере того как я приближался к цели своей поездки, лицо мое снова стало болеть, все сильнее и сильнее. Казалось, что раны и царапины ожили, а все тело сопротивляется этой поездке, новому посещению того места, где я был брошен на жесткий асфальт и где юнцы били меня кулаками и пинали ботинками.

Торговый центр все еще стоял на том же месте и ждал take-off [22], а я свернул к четырем домам-башням и остановил машину у второго блока. Я сидел, озираясь, но ничего не заметил. Тени не имели лиц, и, насколько я мог различить, темнота не грозила кулаками.

Я вышел из машины. Воздух был холодным и чистым, чувствовалось, что ночью опять подморозит. Грязные ручейки замерзнут, а старики поутру будут падать и ломать себе ноги.

Непроизвольно я посмотрел наверх, где была квартира Венке Андресен. Там было темно. Там уже наступила ночь.

Но я собрался не туда. Я направился в тот дом, где был молодежный клуб. Но на этот раз я не спускался в подвал и не шел по направлению стрелок. Я приблизился к почтовым ящикам. Гюннар Воге жил на двенадцатом этаже. Я повернул за угол и подошел к лифту. Он стоял и ждал меня. Я закрыл за собой дверь и нажал кнопку.

Какой-то гигант где-то в поднебесье глубоко вдохнул и подтянул лифт к двенадцатому этажу. Дверь открылась, и я вышел.

Квартира Гюннара Воге находилась в северном крыле рядом с лифтом. Никто не открыл мне, когда я позвонил.

Я немного постоял, облокотившись о перила балкона, и посмотрел вниз. Я находился на самом последнем этаже, в самой высокой точке дома, не считая крыши, выше был, наверное, только сам Людерхорн. Люди перед домом казались крошечными. Я увидел свой автомобиль. Он выглядел совсем заброшенным, как забытая игрушка. Никого рядом с ним не было. Никто не открывал капот и не рвал провода, никакие тени не окружали его.

Я позвонил еще, и опять напрасно. Тогда я поехал вниз, вышел из подъезда и пошел туда, где жил Джокер. Я поднялся в лифте в компании неприветливого мужчины, одетого в теплую стеганую куртку, в толстых роговых очках, с лицом соблазнителя из тех времен, когда такие еще были, а стеганая куртка считалась атрибутом арктических районов.

Я позвонил в квартиру Хильдур Педерсен, и она открыла мне после обычного интервала. Я бы не сказал, что она была очень рада увидеть меня вновь.

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – проговорила она, прежде чем я успел раскрыть рот. – Ступай своей дорогой. Ты уже много натворил.

– Я пришел не к тебе. Я хочу поговорить с Джо… с Юханом.

– Что-нибудь случилось? – спросила она подозрительно.

– – Ну, предположим, что у нас с ним не решена проблема носков от ботинок.

– Носков от ботинок? – Она внимательно разглядывала мое лицо, и что-то похожее на улыбку промелькнуло на ее губах. – А что, кто-то танцевал у тебя на физиономии, Варьг?

– У них пока нет даже танцевальной школы, – ответил я. – По крайней мере они меня туда не приглашали. Я никогда не был красавцем, а тут мною решили подмести асфальт.

– Тебя очень приятно слушать, Веум, но не стоя в Дверях, когда весишь сто двадцать килограммов. Однако мне не хочется приглашать тебя в дом, – сказала она.

– Я же сказал, мне нужен Юхан.

– Его нет дома.

– Точно нет?

– Нет. Он ушел довольно давно.

– А ты не знаешь, где он может быть?

Она пожала плечами, так что подо мной закачался балкон.

– Нет. – И она собралась закрыть дверь. Ее лицо светлой полосой задержалось в щелочке двери. – Прощай, – проговорила она и исчезла, а мне остался лишь вид на улицу. Но этот вид с более низкого этажа был не такой интересный. Я стал медленно спускаться по лестнице.

Я думал о своем разговоре с Сольвейг Мангер. Я слышал ее голос – он все еще звучал где-то во мне. Я видел ее волосы, думал о том, какое, видимо, чудесное ощущение испытываешь, наклоняясь к ней и вдыхая запах этих волос, чувствуя теплоту ее кожи. Или как чудесно, сидя в темноте, вылавливать серебро из глубины ее глаз, просто сидеть и смотреть…

Я попытался представить Юнаса Андресена и ее, представить их вместе, ее, лежащую на спине с рассыпавшимися по подушке волосами. Его, с взъерошенными усами, растрепанными волосами, лежащего рядом, положив руку на ее грудь.

Но мне это не удалось. Единственно, что я смог увидеть, – двух человек, взявшихся за руки, с облачками пара, вырывающимися на морозе изо рта, где-то в зимнем парке под деревьями с черными, как простертые руки, ветвями, тянущимися к серому небу, обещающему снег. Я видел мужчину и женщину, обнявшихся и тесно прижавшихся друг к другу, идущих никуда и ниоткуда, просто идущих. И вдруг мужчины не стало. И она продолжает идти одна.

Но Венке Андресен… Я стал думать о ней. Мне и это не удалось. Я увидел Роара. Я мог хорошо представить Роара, и тут вдруг печаль охватила меня, печаль отца, уехавшего из дома: как там дела у него в Эстесе? Хорошо ли ему?

А Венке Андресен…

Может быть, Сольвейг Мангер принадлежала к тому типу женщин, которых редко встречаешь, но чей образ моментально стирает из твоей памяти образы других женщин, которых ты раньше встречал, знал или любил? Может, и с Юнасом Андресеном тоже так произошло?

Тоже?

Я уже дошел до первого этажа и вышел из подъезда.

Я чувствовал, что я к чему-то приблизился, что-то прояснилось, я что-то узнал. Как будто разговор с Сольвейг Мангер что-то во мне пробудил, будто только теперь я наконец мог как следует определить всех действующих лиц драмы. Юнас и Сольвейг, встретившиеся на десять лет позже, чем следовало. Венке, которая была где-то между ними. Роар, который еще ничего сам не решал и с ним просто происходили всякие вещи. Он, как и все дети, был невинен. Остальные – Рейдар Мангер, Рикард Люсне, Гюннар Воге, Сольфрид Бреде, Хильдур Педерсен и Джокер – я еще не знал, какое все они имеют отношение к тем трем взрослым и одному ребенку.

С Джокером у меня были свои счеты. С ним мне нужно было встретиться и поговорить в первую очередь.

Я подошел к машине и взял оттуда свой карманный фонарик. Потом мимо всех домов-башен пошел по тропинке, ведущей к домику Джокера и его компании. Может быть, они там. Может, они сидят и ждут меня и радуются, что смогут опять проучить этого настырного Веума.

Уже в который раз пробирался я в темноте к этой избушке. Тихо шумели деревья. Внизу у домов стартовал мотоцикл и исчез. Где-то заорал кот, приглашая подругу на ночной флирт.

Домик стоял среди деревьев, затихший и покинутый. Он был все такой же, каким я видел его в последний раз. Но тогда в нем был кто-то – там был Роар. А когда мы вышли из него, лес был полон жизни.

Я обошел сарайчик, сделал несколько быстрых перебежек между деревьями. Никого не заметил. Включил фонарик, пошарил лучом света по деревьям, кустам. Вокруг домика виднелись следы, но ни одной живой души не было видно.

Я подошел к стене. Снова пощупал дощатое покрытие сарайчика. Остатки застывшего цемента и кучки бетона вдоль стен походили на бородавки или наросты, а в одном месте вверх торчала какая-то железка.

Я встал возле дверного проема и прислушался. Но услышал только, как в моих висках пульсирует кровь.

Я протянул левую руку и отодвинул в сторону мешковину, завешивавшую дверь. Изнутри не донеслось ни звука. Все было тихо.

Я еще раз огляделся и осторожно направил свет фонарика от входа по плотно утрамбованному земляному полу с раскиданными по нему старыми грязными газетами.

Пучок света выхватил что-то. Это была пара ботинок. Я быстро поднял фонарик повыше.

Джокер сидел и ждал меня. Он сидел, опершись спиной о стену и вытянув вперед ноги. Глаза его пристально смотрели прямо на дверь, и казалось, он давно ждал меня.

Он ждал и ухмылялся мне. Странным было только то, что он ухмылялся не одним, а двумя ртами. И нижний рот был не просто рот, а широкий разрез по всему горлу. Это была самая жуткая ухмылка, которую я когда-либо видел.

Кровь еще текла. Она сбегала по одной стороне из разреза на горле. Текла полосой вдоль шеи и пряталась под рубашкой, которая уже промокла и покрылась кровавыми пятнами. Было похоже, что кровь течет изо рта Дракулы [23] после того, как тот прокусил шею очередной жертвы. Но этой улыбке не хватало клыков вампира. Рот был беззубый, а губы настолько узкие, что казалось, будто они были вырезаны ножом. Это была смертельная ножевая рана, один сильный удар, но смертельный. Джокер упал спиной на стену и потом сполз по ней вниз. Одна из газет смялась под его каблуками, было очевидно, что он поскользнулся.

Верхний рот действительно улыбался широкой улыбкой, обнажавшей его маленькие мышиные зубки и делавшей его похожим на миссионера. Но он уже был мертв и готов предстать перед последним судьей. Обратной дороги не было.

Меня зазнобило, и я сразу почувствовал за своей спиной лес. Казалось, деревья плотно окружили меня, как переодетые индейцы в диснеевском фильме о Питере Пэне. Я быстро повернулся, пошарил фонариком в темноте, но не обнаружил ничего, что бы двигалось или шевелилось. Лес стоял недвижно.

Но это не значило, что там никого нет. Где-нибудь в темноте мог притаиться человек, который убил Джокера. У него мог быть нож, на котором еще не высохла кровь жертвы. Человек, который пустил в ход нож один раз, легко может пустить его в дело и в другой, и в третий раз. Значит, если кто-то стоял и наблюдал за мной из темноты, то, скорее всего, это был тот, кто убил и Юнаса Андресена.

Но Джокер! Почему убили Джокера?

Ведь Джокер стоял рядом со мной, когда был убит Юнас. Может быть, он заметил что-то, когда я побежал наверх? Может, пока я бежал по лестнице, он видел кого-то, кто спустился по другой лестнице? Он видел убийцу и решил подработать шантажом? Он договорился о встрече, но встреча эта обернулась для него катастрофой.

Вопросы роились в моей голове, пока я всматривался в темноту между деревьями в той стороне, где вдали виднелись освещенные жилые дома.

Но если все так, то кто? Кто же убийца?

Прислонившись спиной к дверному косяку, я перевел фонарик и снова осветил внутренность домика. Лучом ощупал пол. Ножа там не было. Там вообще ничего не было, кроме тела Джокера – молодого человека, который уже никогда не станет старше, тела, которое через неделю-другую превратится в тлен, тела, покинутого душой, улетевшей туда, куда улетают все души.

Мне здесь больше нечего было делать. Я не был ни врачом, ни священником. Я осторожно покинул хижину. Темнота окутала меня, звезды мигали надо мной, как сигналы бедствия в неспокойном море.

Я быстро зашагал и резко остановился. Я прислушался, но ничего не услышал: ни шагов за собой, ни неожиданных звуков.

Я пошел дальше, оглядываясь назад и по сторонам. Я старался идти по самой середине тропинки и, насколько возможно, держаться подальше от деревьев.

Ступив на асфальт, я почувствовал, что вернулся в цивилизацию. Я так крепко сжимал в руке фонарик, что у меня затекли плечи.

Телефонная будка стояла на тротуаре рядом с низким голым кустарником.

Я вошел в будку и, не глядя на цифры и не поворачиваясь спиной к двери, набрал номер полицейского участка. Сообщив им «приятную» вечернюю новость, я быстро повесил трубку, вышел из будки и встал рядом с ней, освещаемый светом, падавшим изнутри. Я стоял так до тех пор, пока не прибыл первый полицейский автомобиль. Мне кажется, что я не двигался, пока Якоб Э. Хамре не вышел из машины и с очень злым лицом не направился ко мне.