Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове

Глава первая

Про Сухановых присяжные остряки сначала выражались так: «ни бе ни ме». Потом кто-то, кажется Александра Михайловна Коллонтай, пустила в ход другое: «и бе и ме». И это было точнее: муж, Николай Николаевич Суханов-Гиммер, юношей ходил в толстовцах, потом ударился в эсеры, после заделался активным меньшевиком, ему частенько и крепко доставалось от Ленина. А жена, Галина Константиновна Флаксерман, была убежденной большевичкой, пользовалась в партии неограниченным доверием, тот факт, что была замужем за Сухановым, никого не смущал: Николай Николаевич был борец честный, взглядов своих не скрывал, но и в охранное отделение тоже не помчался бы ни при какой погоде. Но и у властей всяких, и царских, и теперешних, «временных», Суханов числился вполне благонадежным, и его «профессорская» квартира, по-старопетербургски уютная и удобная во всех отношениях, имела черный ход и, расположенная на Аптекарском острове, в местах окраинных, сделалась для Центрального Комитета большевиков пристанищем и надежным, и приятным: поили вкусным чаем с печеньями и вареньями, предлагали, пока собирались участники заседания, просмотреть книги, альбомы, притом всегда интересные, печатной дряни не держали.

Рассыльная из Петроградского комитета — ее Бубнов почему-то заприметил еще на VI съезде, она там и пол подметала, и бумаги разносила, и бутерброды готовила, — тоненькая барышня, вся восторг и благоговение, дочка Сергея Ивановича Гусева-Драбкина, Лиза, пояснили Бубнову, заметив, как он приглядывается к юному созданию (приглядывался потому, что думал о сыне, о Германе, который жил с Марией Константиновной в Москве) — вот эта самая Лиза и пришла к нему. «Товарищ Андрей, вас просил товарищ Андрей...» Совсем запуталась, бедняга, в конспирации. Но в общем понятно: у Якова Свердлова партийная кличка Андрей... А просил товарищ Андрей, чтобы Бубнов прибыл на Карповку к Сухановым по важнейшему делу и без опоздания сегодня, десятого октября, к пяти пополудни... Все это Лиза выпалил единым духом, посматривала на Бубнова восторженными глазами: еще бы, какие дела ей доверяют, разговаривает с членом ЦК! Интересно, а сколько же годков ей? Спросить? Еще обидится, — женщина, как ни говори. Но спросил, оказалось — шестнадцать скоро. М‑да, солидный возраст. Но, прибавила Лиза, она член партии. Вот оно как, партийный товарищ, значит. Бубнов протянул руку.

На Карповку он явился в пору, не слишком рано и без опоздания, — педантичность Бубнова стала притчей во языцех. Не доходя до квартиры Сухановых, привычно сделал круг переулками, проходными дворами — не привести бы за собой «хвоста». «У меня это в кровь въелось, — говаривал он, — куда бы ни заходил, сперва обязательно покружу — как собака, прежде чем улечься...»

Отворила горничная, на вешалке — несколько пальто. Под вешалкой, у хрупкого столика, за стаканом знаменитого сухановского чая расположился давний знакомый — Рахья, у него Бубнов спросил, все ли собрались. Эйно Абрамович помотал головой отрицательно, из него слова не вытянешь, сколько анекдотов про молчаливость финнов сложено, а этот — из финнов финн.

По ковру методично и почти неслышно прохаживался Сталин, молча пожал руку, затем поздоровался с Троцким, Урицким, Свердловым, Дзержинским, Ломовым, раскланялся с Александрой Михайловной Коллонтай, издали кивнул Сокольников. Оставался еще один, совершенно Бубнову неизвестный.

От всех присутствующих он отличался прежде всего сугубо «пролетарским» видом: пиджачок словно бы с чужого плеча, темная косоворотка с белыми пуговками, перехваченная тонким ремешком, стрижка тоже «фабричная»: сзади, кажется, под кружок, а на лбу — челочка. Непонятно. Собрался ЦК, откуда и почему здесь этот товарищ? Бубнов направился к нему, чтобы познакомиться, но в эту минуту вошла неразлучная в последнее время пара — Зиновьев и Каменев и, к удивлению Андрея Сергеевича, первым делом — к незнакомцу. Зиновьев еще издали протягивал ладонь, и точно таким жестом, как двойник, протягивал узкую руку Каменев.

Должно быть, выглядел Бубнов растерявшимся, и Свердлов гулко засмеялся, закашлялся, приложив к губам платок. Бубнов, как и остальные, знал: Якова добивает жесточайшая чахотка, профессиональная болезнь революционеров. Свердлов прокашлялся еще и сказал Андрею Сергеевичу:

— Знакомься, знакомься, Андрей, с товарищем Константином Петровичем Ивановым.

— Ай-ай-ай, батенька, весьма и весьма невежливо и непохвально с вашей стороны — не подать руки представителю революционного пролетариата, — очень живо и очень весело сказал Константин Петрович. Ни голос, ни смех его нельзя было спутать ни с чьими иными. — Возгордились, товарищ Химик, непохвально...

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — радостно сказал Бубнов. — С приездом вас, — добавил он, не найдясь, что бы сказать еще.

— Итак, все, кажется, в сборе? — спросил Ленин. — Начнем, товарищи?

«Отсутствовать» в Петрограде, «скрываться в Разливе» (место, где он скрывался, знали очень и очень немногие) вынужден был Владимир Ильич ровно три месяца.

Слушая доклад Владимира Ильича, продолжавшийся два часа, Бубнов — а он умел и внимательно слушать, и в то же время зрительно и отвлеченно вспоминать — восстанавливал в памяти недавние события — и размышлять при этом он умел тоже.

Июль — конец двоевластия: под председательством Керенского сформировали второе коалиционное правительство, начали переходить к открытой военной диктатуре, хотя еще поигрывали в демократию, созвали Государственное совещание, в Москве созвали, питерских рабочих побоялись. Но и москвичи, руководимые большевиками, оказались неплохи: в день открытия — всеобщая забастовка, участвовало четыреста тысяч человек. Потом — мятеж Лавра Корнилова, образование «Директории», «Демократическое совещание», третье коалиционное правительство... Третье и, судя по всему, последнее... Да, еще был Предпарламент... Мечется Александр Федорович Керенский, мечется, стремится удержать власть, и от обещания всяческих свобод отказаться в открытую боязно, и народу власть передать боязно, да что там боязно — неохота, вот в чем суть.

Встречаются люди, чья внешность как бы загодя создана для того, чтобы рисовать с нее шаржи, притом не вполне дружеские, а проще — карикатуры. Даже так: есть люди, которые выглядят карикатурами на самого себя. Таков Керенский, думал Бубнов. С незадачливым правителем России доводилось Андрею Сергеевичу встречаться на митингах.

Все в Керенском было ненатурально, фальшиво и уродливо, и это, прикидывал Бубнов, проверяя себя, не от моей предвзятости, — в конце концов, есть идейные противники, к которым не испытываешь отвращения. Ставший пресловуто знаменитым ежик пепельных волос, казавшихся грязноватыми. И тоже пепельно-серые, пористые, отвислые, как у мопса, щеки. И небрежно воткнутый между ними неоформленный какой-то нос. И глаза, лишенные цвета и выражения. И бескостные — к ним Бубнов не притрагивался, но издали видно — руки, одна всенепременно засунута за борт френча, — а как же, Наполеон! Кривые ноги в узких голенищах сапог, — хоть бы навыпуск брюки носил, не подчеркивал уродства. И эти приемчики провинциального актера, — ах, душка Керенский! — горделивые повороты в три четверти, анфас, этакое монументальное «замирание». И голос хриплый — думается, чтобы подчеркнуть, как он, бедняжка, умаялся, проповедуя народу... Что-то бабье во всем обличье, повяжи платочек — вполне сойдет за старую кликушу... Не зря его именуют с издевкою Александрой Федоровной, угораздило же на такое совпадение с именем-отчеством императрицы...

Какие только ничтожества не правили после Екатерины Второй государством нашим, думал Бубнов. И после Романовых на сцену опять полезли всякие, вроде этого самого Керенского...

И, думая обо всем этом, Бубнов любовался говорившим сейчас Лениным. Вот уж, снова отмечал Бубнов, кто лишен всякого позерства, вот уж кому рисовка несвойственна, нет ни малейшего стремления (ни малейшего!) «показать себя». А есть напряженная работа мысли, есть воля, есть целеустремленность — вот что главное. Конечно, доклад свой Ленин продумал заранее. И в то же время, как бы ни продумано было, живая речь словно рождается на твоих глазах, поражает и логикой, и страстностью...

Что вся власть должна перейти к Советам — это ясно, говорил Ленин. И переход власти к Советам, говорил он сейчас, означает на практике вооруженное восстание. Отречься от него значило бы отречься от главного лозунга большевизма и от всего пролетарского интернационализма вообще...

С удивительной настойчивостью, думал Бубнов, подчеркивал Владимир Ильич положения Маркса о правилах восстания как искусства, как особого вида политической борьбы: не играть с восстанием, а идти до конца, собрать большой перевес сил в решающем месте, в решающий момент, действовать с величайшей решительностью, наступательно, ибо оборона есть смерть вооруженного восстания, стараться захватить неприятеля врасплох, — смелость, смелость и еще раз смелость.

А у нас, говорил Ленин, с начала сентября намечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании, время значительно упущено. Тем не менее вопрос стоит очень остро и решительный момент близок. Политически дело совершенно созрело для перехода власти.

Он выдвигал задачи совершенно конкретные, технические, как он выразился: о комбинировании главных сил, о выделении самых решительных элементов — «ударников», рабочей молодежи, революционных матросов — для захвата и удержания важнейших пунктов и объектов, он подчеркивал: надо сочетать искусство и тройную — да, тройную! — смелость, он выдвигал лозунг — погибнуть всем, но не пропустить неприятеля. И снова, снова повторял: промедление — смерти подобно!

Два часа Ленин говорил, смахивал с бритого подбородка пот, сбросил назойливый парик, расстегнул пиджачок, потом его повесил на спинку стула, расхаживал по комнате — искал проймы жилета, чтобы заложить палец, а жилета и не было, косоворотка, — и Бубнов, следя за каждым жестом и вслушиваясь в каждое слово Ленина, думал о том, что, видимо, наступает решающий, воистину решающий момент, неспроста же Владимир Ильич покинул подполье, неспроста...

Поводом для восстания Ленин считал областной съезд Советов Северной области и явную подготовку второй корниловщины, по сообщению из Минска. Он прочитал заранее подготовленную, продуманную до мелочей, написанную без малейших помарок резолюцию, — Андрей Сергеевич видел в его руках этот тетрадный листок. Резолюция содержала в себе оценку международного положения (нарастание революционной ситуации в Европе, угроза мира империалистов с целью удушения русской революции), военного положения (несомненное решение буржуазии, Керенского и К° сдать Питер немцам, подготовление второй корниловщины), внутриполитической ситуации (приобретение нами большинства в Советах, крестьянские волнения)... И в качестве вывода:

«Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы...»

— Владимир Ильич, — сказал Зиновьев, — у нас доставало времени поговорить и поспорить, я высказывал свою точку зрения, вам со мною вольно было не согласиться. Я апеллирую к Центральному Комитету. Вы говорите, что за нас уже большинство в России и большинство международного пролетариата... Вы лишь выдаете желаемое за действительное, Владимир Ильич, и это огорчительно, потому что, если ваша позиция станет известна не только нам, но и широким слоям партии, найдутся горячие головы, кинутся за вами — на собственную же погибель, на погибель революционного дела...

Бубнов взглянул на Владимира Ильича. Тот встал, покачался с носков на пятки, хотел было потеребить несуществующую бородку, провел ладонью ото лба к затылку.

— Так-с, так-с, — молвил Ленин скороговоркой, — архилюбопытно, товарищ Зиновьев. Что ж, как говаривали неглупые люди, древние римляне, audiatur et altera pars — следует выслушивать и противную сторону. Найдутся ли еще представители таковой?

— Найдутся, — откликнулся Каменев, он сидел рядом с Зиновьевым. — Григорий абсолютно прав, восстание преждевременно, его ждет заведомое поражение, Владимир Ильич, и не решительное, как вы определяете, наступление, но, коли уж пользоваться военной терминологией, оборона до созыва учредительного собрания, и там...

— Оборона? — живо подхватил Ленин. — Слышали, слышали мы такие речи, дообороняемся до того, что Керенский и корниловцы сдадут Питер немцам. Вы говорите об упадке революции? Кадетские зады повторяете, господа! (Ленин не удержался и в запале назвал обоих оппонентов господами, видимо думая при этом и о кадетах.) Это не упадок революции, а упадок веры в резолюции. Массы требуют от нас дела, а не слов, победы в борьбе, а не разговоров, мы до того можем доиграться, что нам заявят: и большевики не лучше остальных, мы им выразили доверие, а они действовать не сумели! Потерять с таким трудом завоеванное доверие, не воспользоваться им для блага масс — что может быть страшнее? Лучше уж тогда прямо выйти на митинги, признаться в своей беспомощности...

— Совершенно верно, — подтвердил Сталин, он стоял в дверях и пускал трубочный дым в прихожую, — при Ленине курить никто себе не позволял, знали его нетерпимость к этой, «простите, батенька, наивреднейшей и наибессмысленнейшей привычке». — Совершенно верно, — повторил Сталин. Свердлов — он вел заседание — спросил недоуменно: что, собственно, верно? Ты о чем, Коба?

Сталин пыхнул трубкой, он любил озадачивать собеседников: произнесет вводную, неожиданную фразу и замолкнет, пускай подумают-погадают, к чему он клонит.

— Я имею в виду, — сказал Сталин, по-кавказски растягивая слова, — что совершенно правильно говорит товарищ Ленин. Революции сейчас более чем когда бы то ни было нужны джигиты, а не... — Он опять сделал паузу, выразительно повел взглядом на Зиновьева и Каменева.

Прения вели безо всяких формальностей. Урицкий не преминул пошутить: вот никто не спрашивает разрешения и не ждет, а берет слово, когда считает нужным, так и власть надо брать. Посмеялись. Затем выступал Бубнов.

Суть своей речи он повторил и пятью днями позже, на закрытом заседании Петербургского комитета. Общая оценка настроения, которую дал товарищ Ленин, в данный момент такова: приближаемся к развязке, кризис назрел, события начинают развертываться, мы втягиваемся в схватку с силами, идущими против нас, мы стоим накануне выступления...

Такими словами он говорил на заседании ПК, а здесь, в узком кругу, высказывался много резче, Зиновьеву с Каменевым и от него досталось. Однако оба стояли на своем.

Для руководства восстанием решили выделить Политическое бюро, в его состав кроме Ленина, Бубнова, Сталина, Сокольникова, Троцкого предложили... Каменева с Зиновьевым. Как говорится, volentem ducunt fata, nolentem trahunt — желающего судьба ведет, не желающего — тащит.

Высказывались все, и не по разу, продолжалось заседание около десяти часов, чуть не до утра. Хозяйка дома, Галина Константиновна, едва успевала разливать в объемистые чашки крепчайший чай, хорошо, что было два самовара: один начинал остывать — вносили другой.

Расходились в четвертом часу. Галина Константиновна уговаривала всех ночевать, комфорта особого не обещала, но ведь и в худших условиях доводилось... Особенно убеждала Владимира Ильича, он отказался наотрез:

— Что вы, что вы, и так сколько беспокойства принесли, да и Надежда Константиновна встревожится, и Маргарита Васильевна — речь шла о Фофановой; в ее квартире, на Сердобольской, остановился Ленин. — А вот Свердлова и Дзержинского, — продолжал он, — если можно, приютите, им добираться дальше всех...

Понятно, что имел в виду Ленин: обоих названных мучила чахотка. Феликс Эдмундович заупрямился было, тогда Ильич спросил:

— Прикажете решение ЦК выносить по этому поводу?

Остались. Осталась и Коллонтай — не отпускать же ее в такую глухую пору.

— А вас я, Владимир Ильич, к Маргарите Васильевне, хоть убейте, а тоже не пущу, — с твердым финским акцентом сказал Рахья. — И решения ЦК не потребуется, оно уже есть, мне поручено вас оберегать. Заночуете у меня, тут пять — семь минут ходьбы. А Надежду Константиновну я предупредил.

Разговаривали уже на улице, сыпал мелкий, такой уж питерский, дождик.

— А, да-да, — рассеянно проговорил Ленин в ответ Рахье; он смотрел вслед удалявшимся Каменеву и Зиновьеву и, похоже, слов Эйно Абрамовича толком и не расслышал. — Знаете, — сказал он, обращаясь к Бубнову и Рахье, — это весьма и весьма огорчительно — терять друзей. Плеханов, Мартов, теперь вот они... Но я надеюсь, ни Григорий, ни Лев еще не потеряны для революции. Я думаю, они еще опамятуются.

Он сейчас не был ни вождем, ни решительным, готовым к сражению бойцом, ни тем собранным, словно бы никогда не поддающимся унынию и растерянности Лениным, он был сейчас просто Ульянов, просто человек, искренне огорченный непониманием двоих единомышленников, их ничем не объяснимым протестом, когда и спорить-то, казалось, было не о чем, столь ясна обстановка. Он смотрел им вслед, смотрел недолго — фигуры под одним зонтиком скрылись в дождливой мгле.

— Пойдемте, Владимир Ильич, — заторопил Рахья. — Промокнете окончательно, и время позднее.

— Уже раннее, — сказал Ленин, вздохнув, посмотрел опять в сторону, где скрылись те двое. — Может, еще одумаются, — повторил он.

Да, конечно, ему и в голову не приходило, до какого предательства, до какого неслыханного штрейкбрехерства докатятся Зиновьев и Каменев через неделю, выболтав в «Новой жизни» все планы партии, которые должны были храниться в строжайшей тайне.

— Позвольте, я вас провожу немного, Владимир Ильич, — попросил Бубнов, ему хотелось еще несколько минут побыть рядом, хотя бы просто помолчать рядом с ним.

— Нет, нет, перкеле, — сердито сказал Рахья, сам перевел: — Черт побери, неужели ты не понимаешь, товарищ Бубнов, что Владимир Ильич устал? И не следует идти кучисто, — он, видно, хотел сказать «кучно», да забыл правильное слово, — ты что думаешь, если Аптекарский, так здесь шпиков нет? Пойдемте же, Владимир Ильич...

И они пошли, рабочие по облику люди, оба невысокорослые, оба одинаково промокавшие под нудным октябрьским дождем, оба усталые, — и Бубнов увидел: едва они тронулись, как от стены дома, где жили Сухановы, отделился кто-то, похоже, в шинели, последовал за ними. Нащупав в кармане браунинг, Андрей Сергеевич кинулся, догнал, схватил за шиворот, сказал шепотом:

— Пристрелю, сволочь!

— Не надо, товарищ Бубнов, — шепотом же попросил юноша — по голосу было понятно, что юноша. — Я брат Гали Флаксерман, Юрий. Быть может, вы меня видели на Шестом съезде... А сегодня мне поручено было охранять ваше заседание и сопровождать Владимира Ильича после. Не задерживайте, прошу. Я должен проводить их до самого дома.

Прикрыв ладонью спичку, Бубнов чиркнул, осветил лицо — точная копия Галины Константиновны, других доказательств не требовалось. И кажется, в самом деле видел его на съезде.

— Извините, — сказал Бубнов.

Когда Военно-революционный комитет 25 октября назначал Юрия Флаксермана заместителем комиссара гвардии Преображенского полка, того самого, что нес охрану Зимнего и заседавших в нем «временных», Бубнов рассмеялся.

— А я-то его за шпика принял, пристрелить хотел...

Дождь пронизывал, просекал пальто. Бубнов подумал, что надо бы в конце концов обзавестись кожанкой — и удобно, и стало теперь как бы форменной одеждой революционера-боевика. Было холодно, и сапоги пропускали влагу. Андрей Сергеевич, однако, не спешил домой, если можно было назвать домом временное пристанище на Звенигородской. Он еще пройдется немного, а потом, вернее всего на углу Каменноостровского и Большого проспектов, возьмет извозчика — там они всегда, в любую пору ожидают седоков. Спать ему не хотелось вовсе — разволновался. Шутка ли: вошел в состав Политического бюро по руководству восстанием! Из всех партийных поручений и обязанностей, какие только доводилось ему выполнять за четырнадцать лет, это — самое ответственное. Но, в конце концов, не в этом дело, не в нем самом. Главное — восстание близко, Ленин безусловно прав. Близка революция.

Он поспал около двух часов, наскоро позавтракал и отправился на съезд Советов Северной области; большевистская фракция должна была обсуждать специально к съезду обращенное письмо Ленина. «Промедление смерти подобно. Лозунг «Вся власть Советам» есть лозунг восстания», — говорилось в нем. С письмом члены ЦК ознакомились во время ночного заседания в Карповке.

Придя на съезд, Бубнов узнал сногсшибательную, как выражаются, новость: Каменев и Зиновьев успели за эти короткие часы состряпать и собственное письмо съезду, где выступили против только что принятого решения ЦК...

Глава вторая

10 октября, вторник. Рязань. На собрании кадетской партии: «Мы должны установить конституционную монархию. Нам не следует отвергать законного наследника престола, Михаила Александровича».

Петроград. Делегаты III общегородской конференции РСДРП(б) знакомятся с ленинскими «Тезисами», в которых, в частности, говорится: «Задача: взятия власти Советами есть задача успешного восстания».

11 октября, среда. Петроград. Большевистская фракция съезда Советов Северной области, обсудив специально адресованное ей письмо Ленина, вырабатывает проект резолюции, на следующий день принятой съездом: «На стороне Советов не только право, но и сила. Время слов прошло».

12 октября, четверг. Петроград. Исполком Петроградского Совета принял Положение о Военно-революционном комитете; главная его задача — мобилизация сил на вооруженное восстание.

После сражения с германской эскадрой в Рижском заливе Временное правительство готовит эвакуацию столицы. Газета Павла Рябушинского, того самого, что в августе призывал задушить революцию «костлявой рукой голода», — газета «Утро России» публикует статью лидера правых кадетов Родзянко: «Бог с ним, с Петроградом! Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.). На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли».

Москва. Общегородская конференция фабрично-заводских комитетов приняла решение о Красной гвардии, о борьбе за власть Советов.

18 октября, пятница. Петроград. На заседании Предпарламента министр иностранных дел Терещенко клянется в верности «союзникам»: война закончится тогда, когда они согласятся...

Распространены листовки Петроградского избирательного комитета меньшевиков-оборонцев: «Родина в опасности!.. И в эти грозные, решительные дни распространяются слухи, что где-то подготовляется выступление, что кто-то призывает рабочих и солдат сорвать революционный мир и порядок... Большевики и сбитые ими с толку невежественные рабочие и солдаты бессмысленно кричат: «Долой правительство! Вся власть Советам!»»

14 октября, суббота. Петроград. На явочной квартире Ленин встречается с руководителями партии и Военной организации при ЦК РКП(б). Обсуждаются вопросы подготовки вооруженного восстания, в том числе и вопрос о Военно-революционном комитете (ВРК).

Москва. Областное бюро РСДРП(б) целиком поддержало ленинскую резолюцию, принятую на заседании ЦК 10 октября.

Иваново-Вознесенск. Обновленный руководящий состав партийного комитета заявил о готовности поддержать вооруженное выступление в центре.

15 октября, воскресенье. На заседании Петербургского комитета РСДРП(б) по докладу члена ЦК Бубнова обсуждаются практические задачи восстания. Только на Обуховском заводе в Красную гвардию записалось две тысячи человек, имеется 500 винтовок, пулемет, бронеавтомобиль.

Крупнейший нефтепромышленник, «русский Рокфеллер», кадет Лианозов заявил: «Революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела... Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»... Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл».

Голова болела непрестанно, немилосердно, болела даже во сне. Хорошо еще, что он не потерял способности мгновенно засыпать. Но пробуждался он с тою же неутихающей головной болью, с постоянным насморком — питерский климат сказывался. И с утра не хотелось есть.

Последнее обстоятельство — не по времени, странное. Петербург, да и вся европейская часть России — в Сибири было получше — голодная. В обеих столицах выдавали сейчас по две осьмушки дурного хлеба на душу, спозаранку за этими жалкими осьмушками выстраивались «хвосты», — слово это в России недавно вошло в обиход. «Давали» — тоже новое слово — «давали» еще воблу, селедку, немного пшенки. Папенька жаловался в письме: на базаре хлеб и мясо вздорожали с начала года втрое. Андрей Сергеевич улыбнулся, прочитав, — это ли страх; а вот когда нет ни за какую цену... Может начаться настоящий голод, и помощи ждать неоткуда, не от кого...

Он возвращался с заседания Петербургского комитета, — комитет не переименовали, он по старинке назывался Петербургским. Доклад Бубнов сделал короткий, зато в прениях говорили много, — митинговать все разохотились, подумал он, усмехаясь. Понять можно: сколько веков молчали... Сам он многословием не отличался, да и приучил себя к лапидарности — иной день приходилось выступать по четыре-пять раз.

Последние месяцы, с того дня в середине марта, когда они с Валерианом Куйбышевым вернулись из несостоявшейся ссылки, с этапа, в Самару, были похожи на — он поискал сравнение — на мелькание «туманных картин» в руках умелого манипулятора «волшебным фонарем». Несколько дней в Самаре. Вызов в Москву — стал членом бюро Центрально-промышленной области и членом исполкома Московского Совета. Поездки в родной Иваново-Вознесенск (не бывал там с похорон маменьки — скончалась в 1913‑м. Находился в Харькове, в ссылке, попрощаться с маменькой не отпустили, пришлось нелегально, успел только на панихиду, и прямо при выходе из церкви задержали «фараоны», даже на кладбище не позволили, отконвоировали к поезду). Митинги в Кохме, в Тейкове, в Шуе, опять Москва и следом — Питер. Даже забывал порой, в каком городе находится, машинально садился не в тот трамвай; велев извозчику везти на Моховую, и очень удивлялся, очутившись возле Московского университета, — ему нужна была другая Моховая, питерская. Все профессиональные революционеры жили так, не один он, и Бубнов преотлично понимал состояние Ленина, о котором, посетив Ильича в Разливе, рассказывал Серго, — томится в вынужденном безделье. Впрочем, какое безделье, тот же Серго говорил, что Ленин там, в шалаше, писал объемистый труд по теории государства... Но понять Владимира Ильича легко: он рвался к живому делу, к сиюминутным действиям, поступкам, решениям, к общению с людьми — рвался к тому, к чему рвались все они, профессиональные революционеры.

Октябрьская погода нынче выдалась очень уж нехороша, дожди не переставали, но сегодня прояснилось на считанные часы, лужи не успели просохнуть, однако сверху не лило, и он шел пешком.

Великая смута и неразбериха водворились на Руси, думал Бубнов, шагая по Владимирскому, тускло освещенному электричеством, — у подъездов уже выходили караулить, с ружьями, обитатели. Все перемешалось, перепуталось... Власть Советам — и долой «собачьи и рачьи советы». Защитим Питер — и «слава богу, если он падет». Долой войну — и «как прикажут господа союзники». Земля народу — и нет, извините, муниципализация земель. Только республика, подлинно демократическая, — и призыв не отвергать «законного наследника престола». Агитки Демьяна Бедного — и лирические вздохи символистов. «Хвосты» за четвертушкой ржаного — и очереди у подъезда Мариинки, где танцевала Карсавина и пел Шаляпин. Солдатские митинги — и евангелические собрания. Красная гвардия — и спиритические сеансы. На фронте братание, дезертирство, неповиновение офицерам — и «вперед, в атаку, за отечество, мать вашу перетак!». Разруха, паралич транспорта, инфляция, распад экономических связей — и ночные рестораны, дамские декольте, позументы, лакированные сапоги, фраки, шампанское, «пир во время чумы». Большевистская партия с тех пор, как вышла из подполья, выросла в пятнадцать раз, в ней теперь более трети миллиона, — и «все большевики во главе с Лениным — германские шпионы». И партии, партии, партии — непосвященный голову сломает, чтобы хоть запомнить: «октябристы», кадеты, трудовики, эсеры правые и левые, «меньшевики-интернационалисты», «Единство» — всяческие масти, всяческие оттенки, но едины в одном: все против нас, а мы — напролом, а мы — наперекор, а мы возьмем власть не сегодня-завтра, и мы не только возьмем, но и удержим ее, господа и квази-«товарищи»!

Вчера, по совпадению, получил два письма — от Фрунзе и от Куйбышева, отрывочные, наспех набросанные, но все-таки главное сказано. Миша, откомандированный с фронта в Шую, сообщает, что в Иваново-Вознесенске и всех ближних промышленных центрах Советами безраздельно руководят большевики, фактически установлена диктатура пролетариата и даже в городской думе потеснили меньшевиков и эсеров. Что ж, отлично, Миша, рад за своих земляков... У Валериана же, в Самаре, там было посложней: до конца сентября эсеры и меньшевики препятствовали созданию Красной гвардии, однако и там их одолели, недавно провели губернский съезд, в исполком вошли старые знакомцы Андрея — Масленников, Милонов и еще один новичок, Митрофанов, ну и он сам, Куйбышев, — готовимся взять власть. Превосходно, Валера... О положении в Москве подробно рассказывал Георгий Ломов-Оппоков, там тоже все в порядке, в нашу пользу... Да, все в порядке. А вот Маруся, она ведь тоже в Москве, не пишет, и давно. Как ни прикинь, а не получилась их семейная жизнь. То ли помешало вечное «кочевье»... Да нет, разве мало примеров, когда не сделались помехой ни ссылки, ни аресты. И Свердловым, и Подвойским, и тем же «Ильичам», как их зовут по-домашнему. С Марусей что-то другое, а что — разве поймешь. В политической ситуации легче разобраться, чем в себе самом. Быть может, просто не было настоящей любви, а была потребность в любви и чувство товарищества, принятое за любовь? Как знать, Андрей... Вот завершим революцию — станем разбираться в личном... Но когда это случится? За нашей революцией неминуемо последует мировая...

Промчался лихач с фонариками, дутые шины разбрызгивали воду, Бубнов свернул на Звенигородскую. Голова не переставала болеть, но есть захотелось. Хорошо бы сейчас настоящего, крепкого чайку, да где там. У хозяйки, правда, припрятаны запасы, но не для него. И хорошо бы выспаться вволю, но завтра — заседание ЦК. Судя по всему, решающее. И надо к нему подготовиться, обдумать все до мелочей. Ленин, вероятнее всего, на заседание придет.

В Лесновско-Удельнинскую районную думу, где назначили заседание ЦК, трястись на трамвае было черт те знает сколько, но деньги были на исходе, извозчика Бубнов не взял. Впрочем, имелась в трамвайном «путешествии» своя выгода: успеет просмотреть купленные утром газеты.

Сперва читать не удавалось. Вагон битком набит, вдобавок еще возник презабавный скандал: барышня в модном саке и с вуалькой визжала на кондуктора, назвавшего ее «товарищем». Когда пересекли Неву, стало просторнее, Андрей Сергеевич устроился подальше от двери — и без того насморк, не дай бог свалиться в такие-то дни, — разворачивал одну газету за другой. Многое, о чем здесь говорилось, он знал и без репортеров, кое-что было новостью, но ведь важно и то, как трактуются события, и важно, о чем станет известно населению.

...Могилев. Ставка верховного главнокомандующего. Сюда стягиваются верные Временному правительству гвардейские полки, казачьи части.

...Юнкерам Павловского, Петергофского училищ приказано быть готовыми к выступлению на Петроград. Прибывают в город юнкера из Ораниенбаума.

...В Зимнем расквартирована часть петроградского броневого дивизиона.

Ясно. Готовитесь, Александр Федорович? Но и мы...

...По приказу Петроградского Совета Сестрорецкий казенный оружейный завод выдал рабочим несколько тысяч винтовок.

...В Нижнелитейном районе на митинге городской милиции принята резолюция: вся власть Советам.

А вчера представители ВРК докладывали: в Петроградском гарнизоне, по боевому, не по списочному расчету, полтораста тысяч человек. Но и не в числе главное. В том, кто сильнее духом, на чьей стороне правда...

Возле парка Лесного института — здание виднеется меж оголенными деревьями — трамвай делал круг. Идти еще далековато, хорошее место для заседания предложил Михаил Калинин, надежное место: самый конец города...

Листья на широкой аллее давно размокли, не шуршали, не взлетали от ветра. Бубнов вспомнил о Владимире: ведь он учился здесь, ходил по тем же аллеям. Хорошо, что Володя воспрянул духом, большевиков поддерживает безоговорочно, сейчас он в Иваново-Вознесенске начальником городской милиции, встретились в прошлый раз по-братски, по-дружески. И Фрунзе им доволен...

Дума — двухэтажная, бревенчатая, с заковыристой башенкой. Стемнело, а свету в окошках не видать. Калинин — конспиратор опытный, зашторил наглухо все окошки. У крылечка Эйно Рахья.

— Здравствуй, перкеле, — созорничал Бубнов, повторив излюбленное финское словечко. Рахья шутки не принял, отмолчался, по обыкновению.

— Ноги вытирайте, — сказала в прихожей бойкая девчонка; словно у себя дома, она держала жестяной поднос, пахло настоящим чаем; пакетик сахару, как водилось, Бубнов имел в кармане. — Раздевайтесь, — сказала она буднично.

Очень буднично выглядел и кабинетик: столишко «дамского» типа, конторские столы, стулья — с бору да с сосенки. И даже — уловил Бубнов с порога, — как бы условившись до начала заседания не говорить о самом важном, перекидывались житейскими словами, Ленин шутил о чем-то с оживленным Урицким. Кроме членов ЦК Бубнов увидел в комнате и других товарищей — заседание сделали расширенным...

Вносили стулья, свертывали самокрутки, принимали поочередно — стаканов не хватало — чай от девушки по имени Катя.

В этой будничной обстановке открылось поворотное в истории России, во всей мировой истории заседание ЦК РСДРП(б) 16 октября, в понедельник, около семи часов пополудни.

Ленин: «Положение ясное: либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата и беднейших слоев крестьянства... необходимость самой решительной, самой активной политики, которая может быть только вооруженным восстанием».

Иван Рахья: «Массы ждут лозунга и оружия».

Николай Крыленко: «Настроение в полках поголовно наше».

Каменев и Зиновьев: «Данных за восстание теперь нет».

Резолюция: «Собрание вполне приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК (от 10 октября. — В. Е.), призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания, к поддержке создаваемого для этого Центральным Комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления».

Принято девятнадцатью голосами против двух (Зиновьев, Каменев) при четверых воздержавшихся.

Решение закрытого заседания ЦК, состоявшегося после общего совещания: избрать из членов ЦК Военно-революционный центр в составе: А. С. Бубнов, Ф. Э. Дзержинский, Я. М. Свердлов, И. В. Сталин, М. С. Урицкий.

У каждого настоящего человека в жизни должен быть свой звездный час. Вот он пришел и для Андрея Сергеевича...

Но чтобы читателю стало ясней, почему автор считает именно этот период «звездными часами» своего героя, нужно, думается, поставить несколько вопросов и попытаться на них ответить. Это тем более важно, что, как я неоднократно замечал, иные читатели отождествляют Военно-революционный комитет (ВРК) с партийным Военно-революционным центром (так называемой «пятеркой»), а в литературе массовой, популярной функции и значение последнего не всегда обозначены четко, скорее — весьма расплывчато, и не выделены особо.

Итак, во имя чего был создан 16 октября Военно-революционный центр, в чем его значение?

Сформированный по предложению Ленина, в эти дни Петроградский ВРК был легальным органом восстания, и потому в него входили представители ЦК и ПК РСДРП(б), военных партийных организаций, Петроградского Совета, различных профсоюзов, солдатских и матросских комитетов, Красной гвардии, левых эсеров и так далее. Демократичность была налицо, но вместе с нею возникла и, скажем так, разношерстность. Необходимо было обеспечить большевистское руководство комитетом, необходимо тем важнее и потому, что ПВРК хотя и назывался Петроградским, но деятельность его с самого начала принимала всероссийский характер.

Политическое же бюро, выделенное заседанием ЦК 10 октября, стать действенной руководящей силой не смогло, да практически к работе и не приступало. Владимир Ильич оставался в подполье; Зиновьев и Каменев ударились в открытое штрейкбрехерство; Троцкий, этот, по выражению Ю. Мартова, «человек, который всегда приходит со своим собственным стулом», думал не столько о революции, сколько о том, как бы выпятиться на ее фоне самому, — всячески лавировал; Сокольников не отличался последовательностью в идейных своих позициях. Оставались Бубнов и Сталин. Двое — это не Политбюро...

Наконец, ВРК был органом Петроградского Совета (председатель Совета — Троцкий!), а сам Военно-революционный комитет возглавлял в те дни Павел Лазимир, человек честный, но левый эсер (вскоре он станет большевиком, но пока...).

Значит, нужен принципиально новый, единый, действенный, боевой политический центр по руководству восстанием.

Его и выделили — знаменитая «пятерка», тотчас направившаяся в Смольный. Заменить Ленина «пятерка» не могла. «Подменить» его, работать под его руководством — руководством в силу обстоятельств скрытым, незримым — была обязана и могла.

Чтобы до конца обозначить роль и место Андрея Сергеевича в Октябрьском вооруженном восстании, следует сказать еще вот о чем.

Для проведения операции по аресту Временного правительства и обеспечения перехода власти к Военно-революционному комитету 25 октября был создан полевой штаб ВРК в составе: группа по захвату Зимнего — Владимир Антонов-Овсеенко, Николай Подвойский, Григорий Чудновский; комиссар Петропавловской крепости Георгий Благонравов; командир группы отрядов Красной гвардии Константин Еремеев. Все — большевики-ленинцы.

Шестым в штабе был Андрей Бубнов, ему, как единственному в этом органе члену ЦК, поручили общее руководство штабом.

На Муринском остановили дребезжащий грузовой мотор, втиснулись в кузов к матросам, сваленным дремотой, — проснулся только один, выругался, тотчас опять заснул. В городе стояла тишина — третий час ночи. Добрались без приключений и задержек.

Солдат у парадного входа Смольного — с неладной, как бы нарочно прилепленной, бородой, в папахе, сбитой набок, нетуго подпоясанный, шинель без погон, отмененных Керенским, на штыке винтовки нанизаны листочки разовых пропусков — откинул винтовку, преграждая путь, стребовал документ. Сталин молча отстранил «винтарь», спокойно прошел мимо часового, тот опешил и не успел окликнуть. У троих удостоверения членов ЦК были наготове. Бубнов же замешкался, шаря по карманам, ища отстуканную на трепаной машинке бумагу, пришлось расстегнуть кожанку, — обзавелся-таки ею! — ветер прохватывал, Андрей Сергеевич злился на себя и на солдата, ни в чем не повинного. Солдат ждал, отчего-то слегка улыбаясь, и эта — не к месту — улыбка еще больше злила Бубнова. Наконец нашел, протянул, развернул. Часовой даже не глянул в удостоверение, а прислонил грозное свое оружие к стенке и облапил было Андрея Сергеевича длиннющими ручищами. И без того рассерженный, Бубнов отстранился — это еще что за штучки, выпил, что ли?

— Андрюха! — орал солдат. — Андрюха, черт собачий!

Времени для разговоров не было, перекинулись несколькими фразами. Никиту Волкова мобилизовали, на фронте стал большевиком. Что ж, сказал Андрей, я так и думал, что рано или поздно к нам придешь окончательно. И спасибо тебе, дружище, ты нас крепко выручал, когда служил в управе. А ты большим начальством заделался, говорил Никита, я тебя не в первый раз вижу здесь, думал, сам подойдешь, узнаешь, зазнался, товарищ. Да где узнать тебя с такой бородищей, отвечал Андрей, — и не зазнался, а замотался, Никита, видишь, какая идет кутерьма...

Еще 1 июля Смольный, занимаемый Институтом благородных девиц, разделили дощатой переборкой по вертикали на две части. В левой оставались девицы, перепуганные насмерть, как и начальница их, княгиня Голицына. Еще бы не перепугаться: другую половину дворца, построенного специально для привилегированного учебного заведения архитектором Кваренги, дворца уютного, блиставшего чистотою и бонтонностью, захватили мужланы, провонявшие махоркой, кислыми шинелями, опоясанные ужасными патронташами, сплевывающие на пол, оскверняющие воздух теми словами, от которых в прежние времена любая дама или барышня тотчас упала бы в обморок. Хорошо хоть, что по собственной воле воздвигли этот деревянный, дощатый безобразный забор, отделив тем самым агнцев от козлищ, по крайней мере, не могли покуситься на девичью честь воспитанниц. Но княгиня спала дурно...

А на той, на правой половине спали, едва тому выпадала возможность. Спали на затоптанном полу, не раздеваясь — в шинелях и бушлатах, — спали, положив голову кто на тощий мешок, кто на живот соседа, кто на собственную ладонь, спали трудным, глубоким и в то же время сторожким сном, не выпуская из рук винтовок, готовые в любую секунду вскочить, повинуясь команде, и выбежать в промозглую непогодь, и погрузиться в кузовы моторов или так, бегом, бегом, — быть может, на смерть, быть может, на кровь, но всенепременно к победе. Дремали пулеметы, поблескивая смазкой, дремали своды гулкого коридора, дремали, сидя, дневальные по ротам, и Бубнов осторожно пробирался меж спящими, они лежали вповалку даже на ступеньках лестниц...

За последнее время Андрей Сергеевич бывал здесь, конечно, достаточно часто, и всякий раз с усмешкою поглядывал на вытянувшиеся в ряд респектабельные двери: под эмалевыми, благопристойными табличками — «Учительская», «III класс», «Дортуар» — были прилеплены хлебным мякишем, наколоты на гвоздик обрывки бумаги с кое-как нацарапанными надписями: «Исполком Петросовета», «Союз солдат-социалистов», «ЦИК»... На третьем этаже Бубнов потянул на себя ручку, выше которой было выведено: «Военно-рев. ком.».

Там уже распоряжался неугомонный — хотя годами старше всех из «пятерки» — сорокачетырехлетний Моисей Соломонович Урицкий, перед ним стоял навытяжку — солдатская выучка — комендант Смольного, еще не тот, впоследствии знаменитый Мальков, а другой; он кивал головой, подтверждая: да, соседняя комната пустует, да, аппарат поставят сей секунд, да, кипятку принесут...

— И матрасишки бы какие, спать будем здесь, — вставил больной, измученный Свердлов. Молча, прохаживаясь между лежавшими вповалку членами комитета, курил Сталин. Что-то писал стоя Дзержинский.

Бубнов оторвал край постеленной на стол оберточной бумаги, обмакнул в чернильницу кончик тупого карандаша, вывел: «Политцентр ВРК». Вытащил из стены забытую там кнопку. Прикрепил плакатик с наружной стороны двери.

Политцентр приступил к делам...

Джон Рид, американский литератор-коммунист: «...работал Военно-революционный комитет, и искры летели от него, как от перегруженной током динамо-машины».

Анатолий Луначарский, первый народный комиссар просвещения: «Я не могу без изумления вспомнить эту ошеломляющую работу и считаю деятельность Военно-революционного комитета в октябрьские дни одним из проявлений человеческой энергии, доказывающим, какие неисчерпаемые запасы ее имеются в революционном сердце и на что способно оно, когда его призывает громовой голос революции».

Это сказано — обоими — и вдохновенно, и образно, и красиво, и точно. В соответствии с характерами написавших приведенные слова.

«В период подготовки и в момент переворота я находился в Смольном... в качестве члена ЦК партии выполнял поручения, на меня возложенные».

Это сказал Бубнов — кратко, сжато, без внешних эмоций. Тоже в соответствии со своим характером.

Глава третья

Биохроника.

17 октября, вторник. Важнейшее событие дня: от имени Центробалта его председатель Дыбенко телеграфировал в судовой комитет «Авроры»: «Не выполнять распоряжения Временного правительства, если последует приказ о выходе «Авроры» на рейд». Тем самым еще раз подтверждено, что военные моряки Балтики полностью на стороне ВРК, о чем заявляли они еще 19 сентября. А Балтийский флот — это 40 кораблей, 10—15 тысяч вооруженных матросов...

18 октября, среда. Утро. Как и все причастные «политике», Андрей Сергеевич, естественно, раскрыл и «Новую жизнь» с письмом Зиновьева и Каменева. Реакцию Бубнова представить себе нетрудно...

День. Бубнов в Смольном на собрании партийного актива городской организации большевиков. Докладчик — Свердлов. Резолюция: не дожидаясь съезда Советов (как предлагал Троцкий), переходить в наступление для создания революционной власти.

Вечер. Эйно Рахья, «надежный товарищ», теперь — связной Ленина, приносит в ВРК с квартиры Фофановой письмо Владимира Ильича, клеймящего изменников и штрейкбрехеров Зиновьева и Каменева. Нет сомнения: это письмо Бубнов, как и остальные члены «пятерки», читал тотчас, все важнейшие документы, а уж те, что исходили от Ленина, стекались прежде всего сюда, в Политцентр.

19 октября, четверг. Ленин пишет «Письмо в Центральный Комитет РСДРП(б)», в котором настаивает на исключении Зиновьева и Каменева из партии как штрейкбрехеров революции.

20 октября, пятница. Предельно насыщенный день. С утра в газетах извещено, что министр юстиции Временного правительства Малянтович предписал распорядиться о немедленном аресте Ленина, где бы тот ни появился; ПВРК (в том числе и Бубнов) выдает мандаты только что назначенным комиссарам комитета — вот оно, рождение слова «комиссар» в новом понимании, — назначенным в учреждения, на заводы, в воинские части. Мандат № 1 получил Мкртич Тер-Арутюнянц, направленный в Петропавловку.

День. Бубнов участвует в первом заседании ПВРК; заслушан доклад о положении дел в Ставке, разработаны меры по охране Петрограда, решено послать на места большое число агитаторов.

Вскоре — заседание ЦК партии (с участием Бубнова), оно осудило антипартийное поведение Каменева и Зиновьева, приняло отставку Каменева и запретило обоим выступать с какими бы то ни было заявлениями против ЦК.

Вечер. Бубнов принял донесение комиссара Петропавловки о том, что крепость полностью перешла в подчинение ВРК, в том числе и Кронверкский арсенал, в котором хранится 100 тысяч винтовок, орудия, большое количество вооружения, боеприпасов, снаряжения.

21 октября, суббота. На собрании военно-гарнизонного комитета Петрограда, где присутствовал Бубнов, принята резолюция: «Время слов прошло. Страна на краю гибели... Мы все на своих постах: готовы победить или умереть».

Заседание ЦК (Бубнов в нем участвует) утверждает Ленина докладчиком о земле, о войне, о власти на предстоящем II съезде Советов; рассматривает вопрос об издании отдельной брошюрой ленинского «Письма к товарищам».

22 октября, воскресенье. День Петроградского Совета, своеобразный смотр сил революции. На митингах повсюду единое требование: «Вся власть Советам». Бубнов в числе других руководителей выступал на митингах этого дня несколько раз.

Фактически парализованы действия Временного правительства и его органов.

23 октября, понедельник. На каком-то сборище, затерявшись среди восторженной публики, Андрей Сергеевич слушает бахвальскую речь Керенского (кажется, последнюю из публичных его речей в столице): он-де готов отслужить молебен, чтобы выступление большевиков произошло, тогда они будут раздавлены окончательно, сил у Керенского хватит, эти силы только и ждут приказа...

Партийный центр готовит (опубликовано следующим утром) обращение ВРК к населению: подчиняться только тем распоряжениям, которые утверждены комиссарами Военно-революционного комитета.

Красная гвардия переведена на казарменное положение. Бубнов — на конференции представителей рабочей гвардии Петрограда и окрестностей.

«Весь этот период представляется мне... чрезвычайно кратким, ибо события неслись молниеносно, были резко напряжены и переживались как могучий ход громадного революционного вала, сметавшего перед собой вражеское сопротивление. Несмотря на то, что в ходе переворота были очень критические моменты, бросалась в глаза непоколебимая уверенность в победе. За Смольным, Военно-революционным комитетом, заседаниями ЦК партии чувствовалась гигантская революционная волна, перед которой Керенский, казаки, юнкера, Викжель исчезали, как мыльные пузыри...

В качестве члена ЦК партии я выполнял поручения, на меня возложенные: принимал участие в выяснении соотношения сил в Петрограде (юнкерские училища, наши части и прочее) и подготовке технических средств восстания, делал это совместно с руководителями «Военки», которая объединяла деятельность фронтовых и тыловых большевистских организаций, вел работу в Петроградской организации как член ее исполнительной комиссии и представитель ЦК, выступал на митингах... Являлся членом Военно-революционного комитета...»

Это все, что сказал Бубнов о себе, о своем участии в величайшем событии мировой истории.

Но и он же писал о своих товарищах, «о тех, кто нашу партию строил, создавал остов партии и ее первые рабочие кружки и группы, связывал их в повседневной работе с массами и с громадным, ежесекундным риском закладывал основы организации ее вооруженных сил», кто «был доподлинным организатором, которыми крепка и жива партия пролетариата в России... был символом пролетарской выдержки, настойчивости, мудрого такта и организующей воли», о тех, кто являлись «лучшими представителями того славного поколения, которое нашу партию выпестовало... такой, какой мы ее знаем... в дни великих испытаний, тяжелых поражений и блестящих побед».

Андрей Сергеевич сказал это о своих товарищах и соратниках. Но разве слова эти не относятся в полной мере и к нему самому?

Искра, брошенная в перестоявшийся на жаре стог; капля, переполнившая чашу; последняя соломинка, что сломала спину верблюда, — многими выражениями, включая латинское «casus belli», что переводится как «повод к войне», обозначены в языке моменты, приводящие к взрыву.

Гигантская пороховая бочка должна была взорваться неминуемо и весьма скоро. Вот-вот, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. Нужна была искра, пускай самая малая, пускай даже случайная.

Ее, эту искру, то ли второпях, то ли по неразумию, то ли по самонадеянности, обронил «сам» Александр Федорович Керенский.

Наконец-то убрали с парадной лестницы Смольного широченную, малинового цвета, ковровую дорожку, — распорядился по-европейски бережливый Феликс Эдмундович. Кажется, поздновато спохватился: многие тысячи сапог и башмаков, солдатских и матросских, успели протопать по ней. Но вообще-то к дворцовому благолепию относились отнюдь не залихватски: пулеметы по ступенькам не катили, а втаскивали на руках, по коридорам маршировали не в ногу, надписями стены испохабить никто не додумался, — и это понятно, поскольку большинство нынешних обитателей Смольного подобное убранство видели только в церквах и относиться с небрежением и озорничаньем не могли. Правда, махрою садили нещадно и речь круто присаливали. Однажды как-то, приложив к устам надушенный платочек, подобрав пальчиками край платья и, кажется, законопатив уши ваткою, вся — презрение, вся — гнев, недоумение, отрешенность и смирение, что паче гордыни, — явилась на эту половину, в третий этаж, ее сиятельство начальница института Голицына, вскинула изящнейший лорнет на первого, кто встретился в комнате с чудовищной для княгини табличкою «Военно-рев. ком.». Взор княгини, отнюдь не смягченный, а, напротив, как бы заостренный стеклами лорнета, оказался устремленным на Бубнова. То ли по кожанке — знали к тому времени, что комиссарская одежда, — то ли по лицу Андрея Сергеевича, вполне интеллигентному, княгиня признала в нем не «серую скотинку» и, грассируя, гневно-просительно и жалобно-смиренно заявила: вверенные попечению ее благородные девицы, хотя и огражденные от вторжения деревянною переборкой, тем не менее вынести, пардон, этого ужасного табачного благоухания и — снова пардон — весьма неизящных выражений никак не в состоянии. Андрей Сергеевич — а почему бы, собственно, и не поактерить слегка? — выслушал, предварительно сделав полупоклон, достаточно изящный, и ответствовал вполне изысканно, в том смысле, что, увы, борением против табачного зелья придется заняться после революции, равно как и обучением поголовно всех французскому языку... Ее сиятельство, выслушав, изобразила злобно-милую улыбку и произнесла: «Quelle brute». Бубнов опять совершил полупоклон, княгиня удалилась.

Наблюдавший все это Урицкий захохотал:

— Знаешь, Андрей, что она тебе сказала? Ах, не знаешь, изволь, переведу: грубое животное или, короче, скотина. Понятно?

— Понятно, — отвечал Бубнов, — как-нибудь переживу, не вызывать же даму на дуэль.

Пустяковый был, конечно, эпизод, но развеселил всех, кто разместился по-бивачному тут, в правом крыле Смольного, в третьем этаже, где в малюсенькой, голой — всего два стула у стенки слева, да еще карта империи (бывшей империи!), да еще тюфяки на полу, да еще рогатый настольный аппарат, — комнате находилась «пятерка». Тут и спали, тут и ели принесенную в солдатских котелках пшенку, запивали кипятком, тут и спорили, тут и ссорились, тут и мирились, тут, главное, соединяли в нечто цельное, общее те и обрывочные, и разноречивые, и дельные, и нелепые сведения, доклады, сообщения, отовсюду несомые и посыльными, и телефонным трезвоном, — к аппарату обычно подходил самый нетерпеливый из пятерых, Урицкий, — и опять советовались, спорили, ссорились, передавали распоряжения и чуть ли не каждый час отправляли связных к Ленину, на квартиру Фофановой. Случались минутные промежутки, Феликс тогда рассказывал о польских тюрьмах, весьма англизированных как он выражался; Джугашвили прохаживался взад-вперед, дымил трубкой — на просьбу Андрея не курить при Дзержинском и Свердлове отмахнулся раз и навсегда, — вставлял продуманные реплики; Бубнов же, по давней особенности натуры, пытался прихватить лишние минуты сна, это не удавалось. Словом, хоть по-цыгански, обозначил кто-то из них, но — жили.

Смотря в каком смысле понимать слово «жили». Если с точки зрения бытовой, «существовательной», то плохо, кое-как, впроголодь, внедосып, в полный износ нервной системы. Но если понимать слово жить высоко, не «существовательно», в эти дни и «пятерка», и ВРК, и все, кто был причастен великому делу, вот-вот долженствующему начаться, жили так, как не жили до того и, наверное, не жили после. Звездные часы...

Был хмурый рассвет, нет, еще не рассвет, а его предвозвестие. Были хмурые спросонья глаза. Был — в распутанных, волочащихся обмотках, в недельной щетине, в осознании — а может, напротив, в неосознании? — важности принесенного известия — словом, был солдат, растормошивший всех.

Солдат дышал запаленно — казалось, шинельный ворс и тот издает душный парок, — вертел головою, не зная, к кому обратиться, и в конечном счете обратился-таки к Бубнову, — возможно, потому, что из пятерых он, Бубнов, одетый похоже на остальных, тем не менее выглядел как-то привычнее, попроще. Обратился прямиком к Бубнову, хоть и не знал, кто перед ним, бегуном-солдатом, стоит сейчас, а новость надо было, приказано было передать как можно скорей...

А новость, которую принес, точнее, привез на самокате солдат, была не то чтобы потрясающей, но весьма существенной и знаменательной. В половине шестого утра с вооруженным отрядом юнкеров представитель Временного правительства явился в типографию, где печатались «Рабочий путь» — под таким названием выходила сейчас запрещенная Временным правительством «Правда» — и «Солдат», и приказал печатание газет прекратить, типографию закрыть. Выпускающий отказался выполнить требования, заявил, что подчиняется только ВРК. Тогда юнкера грохнули об пол отливки стереотипов, забрали готовую часть тиража, опломбировали помещение и удалились.

Пробный шар запустил Керенский, сказал Бубнов, решил посмотреть, как мы себя поведем. Или решил перейти в открытое наступление? Скорее, и то и другое, сказал Сталин. Надо собирать ЦК, предложил Свердлов, с этим согласились немедленно, хотя Владимира Ильича здесь не было.

Пока по комнатам бегали рассыльные, пришло известие: совершен налет еще на одну типографию, но там удалось отбить, спасти и стереотипы, и тираж. Стало очевидным: Керенский атакует. И почти через пять минут протелефонировал с Миллионной, из казармы Преображенского полка, комиссар Григорий Чудновский: только что стало известно о решении Временного правительства готовиться к нападению на Смольный, арестовать и предать суду весь состав ВРК.

Центральный Комитет собрался часов около девяти, заседали очень недолго: было не до прений и споров, и в самом деле, время слов прошло, настало время действий.

Постановили: типографию «Рабочего пути» немедленно же освободить от юнкеров силами Литовского полка и саперного батальона; членам ЦК из Смольного не отлучаться без особого разрешения; распределить обязанности между собой для руководства восстанием на важнейших участках.

Бубнову поручили обеспечить связь с железнодорожниками (несколькими днями спустя он был назначен и на пост комиссара Петроградского железнодорожного узла).

И снова возникает очередной вопрос: почему? К железным дорогам Андрей Сергеевич имел отношение лишь как пассажир. Поручили бы руководство текстильщиками — это было бы понятно без комментариев.

Никаких прямых объяснений этому факту ни в документах, ни в воспоминаниях не обнаруживается. Можно лишь строить предположения, руководствуясь логикой.

Говорить о значении железных дорог в экономике, в вооруженной борьбе нет нужды, это общеизвестно. А ситуация складывалась весьма сложная и напряженная.

Значительная часть путей была разрушена. Четверть всех паровозов — непригодны к эксплуатации, ремонтом их не занимались: почти все мастерские переключились на изготовление снарядов и боевого снаряжения. Не хватало топлива. Оборудование оставалось почти кустарным...

Вдобавок было известно, что Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза, Викжель, созданный летом, фактически руководивший всей работою транспорта, настроен контрреволюционно. Из 40 его членов лишь трое — большевики, преобладают меньшевики и эсеры. Если не выступят против восстания открыто, скорее всего, будут саботировать, так складывалась обстановка. Словом, железным дорогам следовало уделить первостепенное, первостепеннейшее внимание...

Картина ясна...

А Бубнов — почему он? Вспомним о масштабах его личности, о его громадном революционном опыте, о твердости его натуры. Вероятно, это и сыграло роль при распределении обязанностей...

Но практически к руководству железными дорогами Андрей Сергеевич приступил уже после переворота, 27 или 28 октября. Пока он возглавлял Полевой штаб ВРК...

Было не до споров, решения принимали единогласно, и все-таки, поднимая руку, Бубнов внутренне протестовал: постановление о том, чтобы члены ЦК не отлучались из Смольного, казалось ему чем-то вроде домашнего добровольного ареста. Огромная армия сосредоточилась под командованием Военно-революционного комитета: 150 тысяч революционных солдат гарнизона, 80 тысяч матросов Балтийского флота, 20 тысяч красногвардейцев — четверть миллиона человек только тут, в столице, чуть ли по масштабам не целый фронт. Конечно, для полководца не дело самому становиться в цепь атакующих, ложиться за пулемет, швырять гранаты. И тем не менее он должен в решающие моменты находиться там, откуда воочию видно, как развертывается сражение. И вероятно, Бубнов угадывал состояние Владимира Ильича, представлял себе, с какой горечью, с какой вынужденной самоиронией Ленин 8 октября в программном своем письме, где до мелочей, до частностей был разработан план вооруженного восстания, поставил заголовок: «Советы постороннего». Там, на Выборгской стороне, на Сердобольской улице, в квартире Маргариты Васильевны Фофановой, при категорическом запрете ЦК покидать это убежище, Ленин, должно быть, ощущал свою как бы отстраненность от практических дел (это Ленин-то, с его неукротимой энергией, живостью, потребностью к действию, в решающие дни, в моменты, когда осуществлялась главная цель, главный смысл его жизни!). Андрею Сергеевичу однажды довелось побывать у Фофановой, он отлично представлял этот окраинный неоштукатуренный дом в четыре этажа, с редкими балконами, с узкими лестницами, дом сугубо «пролетарский», и эту комнатку, где кровать с никелированными шишечками, комод, покрытый скатеркой, овальное зеркало, письменный, без тумб, только с ящиком, стол и стул с высокою спинкой и почти пустая — только стопки газет — этажерка, и керосиновая лампа под зеленым абажуром, — он представил себе эту захолустную улочку, дом, квартиру, комнатку, предоставил, как Ленин себе не находит места, — к нему даже нельзя, по конспиративным соображениям, послать связного на «паккарде», и Маргарита Васильевна от него, и Рахья из Смольного к нему добираются через весь город трамваем, а Ильич тем временем мечется по квартирке, садится, пишет своим быстрым, летящим почерком, пытается читать что-то — и не может, и...

Представив это все, Бубнов от души посочувствовал Владимиру Ильичу и подумал, что им здесь куда как легче: и общаются друг с другом непосредственно, и телефон есть, и связные, посыльные, вестовые прибывают чуть не ежеминутно, и, в общем, хоть не собственными глазами, а через посредников, но всю обстановку они видят, ощущают, осознают каждоминутно, а Ленину ждать часами, пока вернется Фофанова или придет Рахья...

Из рук удалого «братишки» — бескозырка набекрень, клеши в Балтику шириною — Бубнов принял жестяной полуведерный чайник (заварка прямо в нем) и прошел в маленькую комнатку, где они, пятеро, и работали, и ночевали. Там появился наконец и стол, и несколько стульев — Дзержинский, сделавшись ненадолго комендантом Смольного, распорядился. И за столом этим, на золоченых гнутых ножках и с мраморною доской, вдоль и поперек исписанной карандашом — номера телефонов, фамилии, адреса, даты, цифры какие-то, — расположились члены Полевого штаба. Ждали только Бубнова, чтобы начать, все были в сборе.

Докладывал Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, — его внешности разночинца прошлого века (длинные волосы на косой пробор, круглые очки в железной оправе) очень не соответствовала солдатская, неперешитая шинель внакидку, и весь он выглядел очень по-штатски, но стратегом оказался отменным, план продумал до мелочей по совету Ленина: комбинация главных сил (флот, рабочие, войсковые части), захват ключевых позиций (телефон, телеграф, мосты, железнодорожные станции), выделение для этого самых решительных элементов, «ударников» и молодежи... Бубнов спросил у комиссара Петропавловки, широкоскулого, бровастого недавнего прапорщика (еще не снял кокарду, забыл!) Георгия Благонравова, все ли готово в крепости.

— Еще не все, — рапортовал, встав, Благонравов, — крепостные орудия в плохом состоянии...

— Что думаете предпринимать?

Георгий замялся.

— А вот что, — сказал Бубнов, — полевая артиллерия у вас исправна? Да? Так вот и выкатите несколько орудий на приплесок Невы, куда-нибудь возле Алексеевского равелина...

— Так точно, — обрадованно подхватил Благонравов.

— По указанию ЦК, — сообщил Андрей Сергеевич, — создается запасной штаб восстания — под твоим, Владимир Александрович, руководством (Антонов-Овсеенко кивнул), Разместитесь в крепости — это на случай, если Керенскому удастся так взять Смольный. Опасность невелика, но и предосторожность не мешает. Сейчас, как только закончим, и отправляйтесь, и ты, Владимир Александрович, берись писать ультиматум господам «временным», хватит цацкаться, с часу на час начнем. С богом, как говорится. Особая надежда на тебя, Константин Степанович, — продолжал он, обращаясь к Еремееву. — Если правительство откажется капитулировать и обстрел их не испугает, то поднимаешь свой Преображенский и... Только, по возможности, побереги Зимний, предупреди ребят. Как это — на кой хрен? Музей там откроем, двери всем нараспашку, приходи в царские покои и любуйся на здоровье... Чего головой крутишь, я не шучу. Ну, по местам, други мои...

На какие-то считанные минуты он остался один. Смольный гудел, и громко разговаривали за дверью, но Бубнову показалось, что в комнате сейчас тихо. Уже много дней не удавалось побыть наедине с самим собой. И не скоро, вероятно, удастся... Если удастся вообще, подумал он, однако мысль о возможной смерти была мимолетной, не задержалась.

В консервной жестянке с рваными краями — вспарывали клинком — дымился забытый Благонравовым окурок, Бубнов его машинально взял, затянулся, закашлялся — махорка была крепка. Запил остывшим — пахло прелым веником — чаем. Подошел к настенной карте.

«Россия, нищая Россия...» — вспомнил он стихи Александра Блока. Доводилось его слушать на одном из литературных вечеров, попал случайно. Говорят, Блок редактирует стенограмму отчета комиссии по расследованию деятельности царского правительства... Скоро еще одну комиссию создадим, подумал Бубнов, посмотрим, чем господа керенские отличились. Да, нищая Россия... Нелегко нам придется, покуда вытянем из нищеты, из темноты, из раболепья...

Он смотрел на карту. Красной сеткой — железные дороги. Западнее Москвы — густо, чем ближе к Уралу, тем реже, а за хребтом так и вовсе одна-единственная. Чем придется заниматься ему, когда победит революция? Вот ими, железными дорогами? Вряд ли. Это для него временное поручение, специалисты найдутся. А он? А он солдат партии, вот он кто. Куда поставят, тем и будет заниматься. Хоть с лекциями по заводам, хоть редактором газеты, хоть директором типографии. А может, и вернется на годик в свою Петровку, получит наконец диплом, без двуглавого орла, с новым — каким-то будет он? — гербом Республики, пойдет в инженеры... Всем дело сыщется, не о том сейчас думать, Андрей...

Почти ворвался, придерживая пенсне, Урицкий, ладонью отмахнул плотный табачный дым.

— Подпиши, Андрей, — сказал он, протягивая бумагу.

Это было воззвание ВРК к населению Питера: «Контрреволюция подняла, — читал Бубнов, — свою преступную голову. Всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы ее врагов. Дело народа в твердых руках. Заговорщики будут сокрушены. Никаких колебаний и сомнений. Твердость, стойкость, выдержка, решительность...»

— Добавим: «Да здравствует революция!» — как считаешь?

— Давай.

Бубнов приписал, поставил росчерк, Урицкий, приоткрыв дверь, бумагу кому-то передал, вернулся, напомнил:

— Сейчас заседание нашей фракции съездовской, пора идти. Да, — он нахмурился. — В коридоре встретил Троцкого, говорит, что на фракции выступит против немедленного ареста правительства, что власть может перейти мирно.

— Черт бы его подрал, этого... Льва Бонапартовича, — вдруг придумал прозвище Бубнов. — «С одной стороны, нельзя не признаться, с другой стороны, нельзя не сознаться...» А медлить нам никак нельзя, Миша, как полагаешь?

— Чего ж тут полагать...

Того не зная, они говорили словами, что в эти же минуты набрасывал у себя в комнатке на Сердобольской тихой улице Ленин:

«Промедление в выступлении смерти подобно».

Если бы те, кто вершил тогда историю, задумались о том, что для потомков окажется важным, существенным, ценнейшим любой клочок, любой обрывок наспех исписанной бумаги с мимолетным каким-нибудь наброском... Но сохранились далеко не все, даже государственной важности, документы.

И все меньше остается на свете людей, которые пережили те дни, в сознательном будучи возрасте, которые сохранили ясность памяти, которые могут рассказать о том, что видели они, в чем они участвовали сами...

...В аудитории Политехнического музея Юлий Мартов произнес речь, кратчайшую, быть может, во всей истории человечества, единственное слово: «Товарищи!..» — его тотчас согнали с трибуны...

...Почти непрерывно в комнате № 18, в первом этаже Смольного, — поскольку II съезд Советов назначен, вернее, отложен до 25‑го, надо выработать твердую, решительную тактику, да нет, уже не о выработке тактики сейчас речь, а о том, что к съезду революция должна, обязана победить, — потому непрерывно заседает большевистская фракция, и прибывают делегаты отовсюду, со всех концов необъятной...

...Еще не у Николаевского моста, но поблизости, в ожидании приказа ВРК, и председатель судового комитета Белышев то и дело телефонирует: ««Аврора» готова, ждем только приказа...»

...Веселые дезертиры и на самом Невском, и на Суворовском, и на Мойке, и на Загородном — всюду — торгуют папиросами, а сами дымят «козьими ножками», хрустят осенними яблочками, эх, яблочко, да куда котишься...

... — Вам куда, товарищ? В Петросовет? Этажом выше, да, но, пожалуйста, запишитесь в анкетной комиссии съезда. Какой вы партии, товарищ?

Социал-демократ меньшевик... Ох, как старательно и длинно выговорено, другие им, барышням в регистратуре, отвечают куда короче: большевик, все тут...

...«Нынешние Разины, Пугачевы — вот мы кто», — похвалялись там и тут, а когда спор о земле, по крестьянскому вопросу сделался одним из главных, тут и обнаружилось: не Разины, а скорее Столыпины они, господа эсеры, что правые, что «левые»...

...Левые, правые, кадеты, октябристы, максималисты, интернационалисты, анархисты, господи боже, да и слов-то не выговоришь, — впрочем, выговаривал без ошибок, понаслушался за долгие годы старик швейцар в Мариинском дворце, открывая дверь.

— Господин-товарищ, изволите видеть, брат у меня приезжал из Балакова, городскую там выбирали управу, дали десяток бюллетеней, он спрашивает: а какой опускать? Ему говорят: этот вот — за большевиков. Так бы и сказали, отвечает, а остальное заберите у меня, пригодится вам для... домашней надобности...

...Левые, правые...

— Левой-левой-левой!

— Караул, стой!

— Смирно!..

— ...К Дыбенко в Кронштадт, в Центробалт, немедленно чтобы высылали три миноносца — по их усмотрению, но чтоб надежные, впрочем, весь Балтфлот надежный теперь... А ты, Станислав, — на телеграф, назначаешься комиссаром, если барышни там вздумают бунтовать, посадишь к коммутатору солдат-связистов, выполняй, товарищ Пестковский, с богом...

...Пожарища, но это не пожарища, отблеск костров в окнах, костры прямо у входа, у стен Смольного, завернули холода, еще недавно бил дождь, а теперь морозит, порошит, а дворец не отапливается, но зябнуть некогда...

— ...И, главное, помните: в Зимнем не только министры и юнкера, там и госпиталь еще, и там, черт их, дурех, побери, рота женского батальона, тоже мне вояки, батальон смерти, надо их не задеть ненароком, этих психопаток, понял, Еремеев? А огонь боевыми снарядами открывать только в случае крайней необходимости, по распоряжению отсюда, дворец надо сохранить, еще раз напоминаю, Благонравов, это — решение...

...Странно, с чего повелось, откуда такая мода, что ли, поветрие: все грызут нынешней осенью семечки, весь Петроград в шелухе, даже, говорят, аристократические дамы не брезгают, впрочем, не брезгают они и другими удовольствиями, поизысканней... «...ананасы, рябчиков жуй, день твой последний...» — в коридорах пели матросы...

...Белой пленкой сверху, застыла совсем, припахивает едва заметно дымком и — совсем чуть-чуть — конопляным маслом, да, конопляным, и сухарь не размачивается в полуостывшем кипятке.

— ...Ничего, товарищ, не беспокойтесь, лучше пригласите связного от Обуховского...

...Вповалку, через несколько отсюда комнат — с каждого завода, из каждого полка и отдельного батальона, едят ту же пшенку, дымят, ждут, пока понадобятся, тогда — кто пешком, кто на самокате, кто на трамвае...

...Обвешанном людьми снаружи (как только не сваливается с рельсов, как только двигается); дуют без маршрутов, куда народу побольше, туда и везут, вчера Гриша Чудновский рассказывал: надо было поскорей в Смольный, велел вожатому свернуть, тот свернул, повез, — правда, пришлось револьвер ненароком из кармана...

...Казанского собора, соседство, кажется, не слишком пристойное для собора, но коммерция есть коммерция, хоть и плохонький синематограф, но битком всегда, крутят ленту, итальянскую какую-то мелодраму, и публика ломится — удивительно устроен человек...

— ...Кого пошлем? Да, пожалуй, Словатинскую, из секретариата, она шустрая и притом похожа на работницу, ее не задержат, да, конечно, лучше через Надежду Константиновну. Какой разговор, безусловно, пора Ленина вызывать сюда, сколько ж ему сидеть как под домашним арестом, да, пора, Феликс, пора, Коба, вполне согласен...

— ...Интересно, очень интересно, товарищ. Как, повторите, пожалуйста? Вы точно записывали? Почти стенографически? Любопытно... Значит, государственный преступник Ульянов-Ленин все еще подлежит арестованию, говорит Керенский? Значит, они предпочитают быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства не предадут? Храбры же господа... Как говорят на Украине, не хвались, идучи до рати, а хвались, идучи...

— ...Слушай, Благонравов, уйми прыть и не занимай попусту аппарат, и другим звонить требуется, тебе сказано — получишь приказ...

— ...Извините, мадам, и попотчуйте своих воспитанниц валерьянкой и чем-нибудь еще успокоительным, со своей стороны, безопасность их гарантирую...

— ...Собираются? Что ж, пускай заседают? А? Пускай заседают, ананасов им подкинь и рябчиков... Не понял, говоришь? Частушка такая появилась... Думаю, последний раз собрались эти «министры-капиталисты». Ты готов, товарищ Овсеенко? Ну и молодцом...

— ...На Петроградской, в Народном доме? И будет петь сам Шаляпин? Завтра, в среду, двадцать пятого, в половине седьмого пополудни? «Борис Годунов»? Разрешаю. И, говоришь, все билеты распроданы? Забавно... Разрешаю...

— ...К Тер-Арутюнянцу, да, комендант, да нет, не комендант (совсем голову мне заморочили), комиссар Кронверкского арсенала, скажете — я распорядился. А почему, собственно, так поздно получаете винтовки? Торопитесь, медлить нельзя...

— «...Его высокому превосходительству господину товарищу гражданину Ленину...» Это надо ж так ухитриться потитуловать...

— ...Пытаются не выполнять? Пригрозите расстрелом. Да, да, расстрелом. От имени комитета. Ничего, я беру ответственность...

— ...Да узнал, узнал я тебя, положи трубку. Случилось? Да нет, не случилось, а... пришел Владимир Ильич. Ну и что, а почему нельзя прямым текстом? Хватит, поконспирировали... Вешай трубку, некогда...

«К гражданам России!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки... Военно-революционного комитета...»

«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

В. И. Ленин.

Комиссар железнодорожных узлов А. С. Бубнов послал по железнодорожному телеграфу телеграмму: «Всем, всем, всем... Революция победила в Петрограде.

Член Военно-революционного комитета А. Бубнов».

...Под утро 27 октября, в пятницу, когда закрылось последнее заседание съезда Советов, когда разошлись делегаты — кто домой, кто на заводы, в полки, кто на вокзалы в надежде уехать поскорей, разнести по стране известие о победе, — когда, разбредясь по разным комнатам Смольного, прилегли на час-другой вздремнуть члены только что выбранного ВЦИК и остались дежурить у аппаратов большевики, взявшие власть, когда даже Феликс, проверив караулы, отправился отдохнуть — ему, коменданту, отвели выгороженный где-то закуток, — когда не слышно было нигде перестрелки, а часовые взбадривали полешками усталый костер на брусчатке у парадного крыльца, когда матрос, глянув на изморенного, чуть не шатающегося от усталости комиссара в кожанке, отломил край липкой буханки, протянул молча и комиссар горбушку взял, сунул в карман кожанки, — Бубнов задержался на ступенях главного входа, от горбушки, подаренной матросом, так и не откусив.

По бокам, меж колонн, стояли на турелях пулеметы«максимы», костровый блик метался по мостовой, и, кажется, в костре пекли картошку. Есть не хотелось. На душе было странно пусто, было очень пусто на душе. После расскажет ему Станислав Станиславович Пестковский: знаешь, было мучительное напряжение, вот оно, жданное десятилетиями, свершилось — и вдруг ощущение пустоты...

Он миновал кованые ворота (пропилеи по бокам воздвигнут через несколько лет) и очутился на Екатерининской площади, пустынной и настороженной. Прямая Шпалерная еле виднелась в предутреннем сумраке, сзади, как бы огибая дворец или перескакивая через него, сильно тянул ветер с Невы, охтинский, восточный ветер. Какой-то ненужный, ненастоящий, будто во сне или в синематографическом кадре, порожняком, сам по себе, проехал извозчик, его можно было окликнуть и поехать куда-нибудь. Куда? Зачем? К кому? Не в Иваново же Вознесенск и не в Москву, где сейчас Маруся и Герман. Впрочем, что до него Марусе... А Герман еще мал. Однако и не так уж мал, девять лет...

Извозчик повернул, завидев, должно быть, одинокого человека, — вдруг прикажет ехать куда-нибудь? Куда? Извозчику было тоже все равно, лишь бы ехать с живым седоком и не без надобности, а куда велят, все едино куда... Лошадка стала спокойно, и, не дожидаясь зова, не спрашивая, Бубнов устроился в пролетке.

Ехали не по набережной, как было бы много короче, а непутево: по Шпалерной, обогнули Таврический, голый сад, на Кирочную и опять свернули, вдруг обратно свернули, на Знаменскую, Бассейную, очутились у Михайловского замка и — через Марсово поле, по-иному Царицын луг, по Миллионной — к Зимнему.

Мало где светились окна, Питер спал, усталый, побежденный, победивший, ликующий и унылый, радостный и озлобленный Питер. Дремали у у ворот, у подъездов, в тулупах, дворники. Пробегали кое-где бродячие собаки — много их что-то развелось. А людей встречных не было. И потому столь удивителен был тот, высокий, прямой, что, не переминаясь, почти навытяжку, словно в карауле, ждал кого-то — или чего-то? — возле фонарного, слабо наверху мерцающего столба. В офицерской, без погон разумеется, шинели, он шагнул наперерез, властно подняв руку, извозчик обернулся к Бубнову: подвезем, сударь? Андрей Сергеевич кивнул, — почему бы не взять попутчика, замерзнет человек. Но тот лишь попросил огня. И когда извозчик в горстке протягивал бывшему благородию зажженную береженую спичку, Бубнов увидел — на мгновение — лицо такое знакомое, такое памятное, что уж никак ошибиться не мог: суховатое, с решительным носом, с короткими, по форме, усиками, с четкими, властными губами, зажавшими вместо душистой папиросы вонючую самокрутку. И глаза — холодно-вежливые, испытывающие, приглядывающиеся глаза, которые встретились с глазами Бубнова. Только на мгновение, всего на миг.

Лошаденка тронулась. Бубнов обернулся: Шлегель смотрел ему вослед.

И, не зная, что в пролетке, обыкновенной, со слабыми, с трещиною, рессорами, на вытертом сиденье разместился человек, сутки назад за своею подписью известивший всю великую Россию о победе Революции, ничего не ведая о том, извозчик, быть может, спросил у седока то, что спрашивали тогда почти все: «Царя нет, министров скинули, как, сударь-батюшка, жить-то будем теперь? К чему повернули? Куда?» И возможно, Андрей Сергеевич ответил: «Будем — жить».

Так это было или не так, о чем думал и что испытывал Бубнов тогда — неизмеримую гордость, счастье победы, невероятную, свойственную творцам, удовлетворенность совершенным, боль от сознания невозвратных потерь, потребность в ласковом женском прикосновении — кто скажет?

Может, Бубнову просто хотелось спать, он устал.