Назад в СССР: демон бокса

Глава 5

5

Поединки дома и во Дворце спорта

Почему-то родители спорили в моём присутствии, даже не предполагая, что ребёнок понимает многое. Например, наказание для папы «спишь на раскладушке» я уловил чётко. Значит, когда после отбоя приспичит пописать, ничто не препятствует идти из своей комнатёнки через общий зал в туалет, не опасаясь, что помешаю копошению двух тел под одеялом.

Вывалив кучу обвинений в адрес отца, мама, изображавшая Нюрнбергский трибунал в одном лице, принялась за меня.

— И за что мне такое горе? До защиты диссертации остались считанные недели! Почему я должна рвать нервы из-за твоей дурости⁈

— Не рви. Просто не мешай мне заниматься любимым спортом.

В подобном тоне я впервые разговаривал с ними.

— Зверёныш! Нахватался у боксёров всякой гадости! — взбеленился отец, сам подписавший добро на мои тренировки у Когана и хранивший билеты на чемпионат СССР. Правда, не ждавший расплаты в виде отселения на раскладушку.

Мама не согласилась уступить ведущее место в полировке обычно примерного и послушного чада, поэтому перехватила инициативу. Я узнал, что боксёрскими занятиями ставлю крест на её научном будущем. Какая существует связь между спортом и очень неспортивной политэкономией социализма, объяснимо только женской логикой, мне недоступной.

— И чего ты добьёшься, ма? В лучшем случае станешь доцентом и будешь до конца жизни втирать студентам херню о преимуществах плановой экономики над буржуазной. Хоть у всех имеются приёмники, и каждый знает, что самый завалящий работяга в Америке получает больше нашего секретаря обкома.

Молчание длилось добрую минуту.

— Евгений! Убери приёмник из его комнаты. И никогда не включай при нём. Не дай Бог, что-то ляпнет в школе.

— Думаете, родители, не понимаю? Все делают вид, что любят дедушку Ленина, верят Брежневу, а сами смеются над анекдотами про Ленина и Брежнева. Но товарищ майор берёт на карандаш, кто больше других рассказывает анекдоты и смеётся. Поэтому лучше молчать.

— Хватит умничать! Ты, мелкое недоразумение с отбитой головой! Марш в свою комнату! Евгений, что ты стоишь?

Он отвесил мне оплеуху, чисто отводя от себя гнев супруги. Мама нередко давала волю рукам, отец только пару раз ухо крутил. Поскольку телесные наказания считались в порядке вещей, не обращал внимания. Сейчас же наступил момент истины. Или я отвоюю свой суверенный кусок мира, или мама укрепит своё право кидать любые кони.

Ничего не сказав, отвернулся и ушёл к себе. Наутро отказался завтракать.

— Ешь, чёрт бы тебя побрал! В школу опоздаешь!

Мама ещё клокотала после вчерашнего.

— Не пойду.

— Что ещё за новости?

Мы препирались в коридоре на пороге кухни. Отец ушёл раньше. Она, уже одетая к выходу по каким-то сверхважным диссертационным делам, и я, в майке и трусах.

— Без бокса моя жизнь не имеет смысла. Есть и ходить в школу я не собираюсь.

— Марш на кухню!

— Нет.

Она сорвалась. Схватила с ближайшего стула отцовский ремень и отхлестала, несколько раз попав по лицу.

— Это тебе за бокс… Это тебе за хамство… Это тебе за гадкие слова о политэкономии!

Я не дрогнул, только стоял прямо и принимал удары, не моргнув глазом. Самое сложное было остановить регенерацию, иначе рубцы исчезнут до её ухода. Когда угомонилась, быстро оделся и пошёл к двери.

— Ты портфель не взял!

— Он мне не нужен, мама. Я иду в поликлинику, чтоб мне наложили лекарства на лицо. Потом в милицию — рассказать, что сделала родная мать. Письмо в университет тебе обеспечено. Прикинь: не надо больше волноваться о защите диссертации.

Она побелела.

— Остаёшься дома! Я запру дверь.

— Не забудь вырвать провод телефона, а то позвоню ноль-два. Забери простыни из дома, чтоб не связал и не спустился на четвёртый этаж: я — гимнаст, мне не трудно. И всю бумагу, потому что буду бросать из окна записки: спасите! Потом, из детской комнаты милиции, попрошусь в спортивный интернат «Динамо» и больше не хочу тебя видеть.

Она подтянула стул и плюхнулась на него попой.

— Ну почему? Столько лет не знала от тебя проблем. Все жалуются: дети непослушные, шалят, капризничают. На тебя не нарадовалась. И вдруг…

— Вспомни, как семь с половиной лет назад ты обещала, что не будешь препятствовать моим занятиям боксом. Когда я разбил стекло «волги» и спас тебя от кавказских насильников, ударив самого дерзкого в яйца.

— Не помню… Про бокс не помню. А откуда ты знаешь про насилие?

— Я много чего знаю. И почему папа сердится, когда я иду писать через четверть часа после отбоя, и откуда берутся дети, и массу другого. Кроме политэкономии социализма, конечно.

— Не дерзи.

— А ты не лишай самого для меня важного в жизни и тобой обещанного. Про милицию — я серьёзно.

— Я же тебе не враг! — у неё полились слёзы, размывая дешёвую советскую тушь, нанесённую к тому же слишком густо. — Я тебе добра желаю. Ну, пусть я только доцент. В будущем. А ты?

— Ну, точно не буду горбатиться за триста пятьдесят рублей. Поеду на Европу и на Олимпийские игры. Посмотрю мир, заработаю реальные деньги. Ваше с папой убогое существование не для меня.

— Это тебе еврей Коган пообещал⁈

— Он — неудачник. У него ни черта не вышло. Минск для него — тупик. Как говорил ваш картавый Вовик, «мы пойдём дгугим путём».

— Каки-и-им путём?!!

— Мама, мне девять с половиной лет. Думаешь, я могу просчитать взрослую жизнь всю наперёд? Только знаю, чего хочу, и магистральное направление — бокс. Ты ни черта не желаешь слушать и только готова бить по лицу — мне за месяцы тренировок никто так не съездил. Или ты со мной, или я без тебя. Выбирай.

— Я же столько для тебя сделала…

— И перечеркнула единственной глупостью.

Быть может, впервые за эти годы она пристально посмотрела мне в глаза. Похоже, содрогнулась, что-то увидев в глубине. Неужели демона?

Во время одной из командировок на Землю я смотрел фильм ужасов «Омен», где американской семье подменили в роддоме ребёнка на дьявольское отродье. Он рос совершенно беспроблемным, никогда не болел. А однажды типа случайно убил свою мать. «Вышний» устроил подмену ещё внутриутробно, генетически — я её сын. Неужели чисто эмоционально, на уровне инстинктов, она о чём-то догадывается?

— Ты порой говоришь как совсем взрослый. Ерунду говоришь, но взрослую.

— В спорте как на войне — взрослеют быстро. Короче. Сегодня я иду в секцию как всегда. И завтра, и так далее. Будешь против — у тебя нет сына.

Конечно, я был страшно зависим от родителей. Отец до колик боялся любых скандалов, из кожи вон лез бы, чтоб замять, и замял бы наверняка. Точнее, замёл бы как сор под ковёр. Педагогический мордобой подрастающего поколения практикуется повсеместно, папу лишь пожурят, что не справился с ситуацией внутри семьи. Поэтому я блефовал. Но сработал эффект неожиданности.

— Давай так. Сегодня сиди дома. Пусть лицо пройдёт. Завтра иди куда хочешь.

— Сегодня. Скажу — хулиганы напали, поверят. У нас почти все пацаны из неблагополучных районов. А вот в школе это действительно не стоит показывать. Напиши записку классной.

Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать — она попробует отыграться. Женщины не умеют проигрывать и всегда будут искать путь к реваншу.

Это пророчество сбылось уже в субботу, когда я вернулся из школы и засобирался к Киму. Мама вдруг «заболела» и попросила посидеть с ней.

— Кто тебе дороже — спорт или родная мать?

Отец был в универе, началась зачётная сессия, и горе тем студентам, кто не выучил судьбоносные решения XVII съезда ВКП(б).

— Хорошо. Я вызову тебе врача. Температуру мерила?

— Думала, ты меня пожалеешь! Любовь родного сына — лучшее лекарство… Не надо врачей!

— Я тебя люблю, — соврал, не покраснев. — Хоть ты избила меня по лицу ни за что. Какие нужны лекарства? Напиши на листке, я сбегаю в аптеку.

— Не надо мне лекарств… Дома всё есть. Нужно просто отдохнуть, набраться сил. Посиди со мной.

Посидел. Ровно пять минут. А потом надел серое безобразное пальто, типичную верхнюю детскую одежду для зимы в начале семидесятых годов, и бегом кинулся к институту физкультуры, навёрстывая опоздание. Фактически — только пересечь Ленинский проспект напротив «Столичного» и ЦУМа, добежал бы и в свитере. Но — «мама будет волноваться».

Опоздавших Ким карал отжиманием на кулаках. Полезно и не мучительно. Но, так или иначе, неприятно чувствовать себя наказанным. Отсчитав пятьдесят отжиманий, я подскочил и присоединился к основной группе.

Лидировал здесь Женька, в лагере небезуспешно ухлёстывавший за «королевой» Галей, правда, больше не вспоминавший про летнюю пассию. Он был тяжелее меня и выше ростом, поэтому конкуренции не составлял. Гонял по залу с резвостью дикого горного козла, задавая темп.

Нарушая общий ритм, а после разогрева пацаны обычно начинали боевые упражнения, папа выстроил группу, нас ходило двадцать человек, сказав, что сообщит нечто важное. Мы подобрались.

— Друзья! Ученики! Скоро наступит новый тысяча девятьсот семьдесят первый год, и самый лучший подарок нам сделал Белорусский республиканский совет общества «Динамо». Наша секция, включая четыре других группы, официально получает право участия в турнирах по дзюдо. Но это ещё не всё. В виде эксперимента нам предоставляется статус кадрового резерва для МВД и КГБ, поэтому я вправе обучать вас боевому самбо. Позже будем участвовать в соревнованиях.

Мы замерли. Потом на весь зал прогремело: ур-ра!

А я не знал, как к этому относиться. После распада СССР бывшие самбисты сделали серьёзные деньги в контактных единоборствах. Через какое-то время я больше не смогу совмещать бокс и уроки папы Кима, проповедовавшего собственный стиль, смесь дзюдо и карате-до. Говорят, он ещё пацаном служил в войсках НКВД, охранял пленных японцев на Дальнем Востоке и тренировался с ними… Не уверен, что это — правда. Да и сколько же ему лет? Война с Японией закончилась больше четверти века назад!

Да, мне не хочется уходить из просторного подвала института физкультуры, бросать Кима, Женьку и остальных. К тому же боевое самбо и прочее руконогомахательство куда ближе к реальным схваткам для силовиков и просто желающих уметь постоять за себя, чем оторванный от этих реалий бокс. Но бокс собирает больше болельщиков. Он — спорт самодостаточный, а не утилитарный комплекс самообороны. «Вышний» точно не позволит променять его на иные единоборства.

И так, до какого-то времени я вынужден сидеть на двух расползающихся стульях, удерживая их мышцами полупопий, чтоб меня просто не разорвало по складке задницы.

Отдам должное Киму, он не был фанатом классики карате, такие заставляют подопечных двигаться исключительно перетеканием из одной правильной стойки в другую, сэнсэй давал куда больше простора, настаивая лишь, чтоб в начале любого приёма тело принимало наиболее эффективное положение. Больше всего поощрял удары без подготовки, способные стать неожиданностью для противника, учил работать преимущественно ногами, не давая сопернику по его инициативе прорваться в ближний бой. А вот пробив защиту ударом стопы или пятки, разрешал идти на добивание кулаками либо захватывать руку конкурента для болевого. Ким не поощрял борьбу в партере и почти сразу поднимал спортсменов, что мне по душе: катание в обнимку двух потных мужских тел по ковру к взаимному удовольствию обоих неуловимо отдаёт гомосятиной, прошу прощения у мужественных гетеросексуальных адептов вольной и классической борьбы.

Тренировка непременно сопровождалась медитацией в позе лотоса. Ким читал какие-то мантры на непонятном мне языке. Вслушиваясь в его голос, я отключал волю и отдавался куда-то уносящим меня вдаль медитативным потокам. Именно в эти минуты внутренняя энергия копилась с утроенной или учетверённой скоростью, ссадины и синяки заживали практически моментально, куда-то пряталась усталость тренировки… И это было здорово! Коган, до мозга костей материалист и европеец, подобными техниками не владел.

Зато разнообразие ударов руками, заученное мной на «Динамо», намного превосходило схваченное у Кима. Невероятно прогрессивный для «эпохи застоя», Владимир Львович давал ученикам западные приёмы, не приветствующиеся советской школой бокса. Те же спартаковцы Ботвинника вряд ли отрабатывали джолт или оверхэнд. Сами названия ударов — кросс, хук, джеб — не одобрялись в английском оригинале, высочайше рекомендовалось заменять на русские аналоги — крюк (хук), прямой (джеб), нижний крюк (апперкот). Но эта рекомендация вылилась в пердёж в муку. «Вот апперкот, и я в углу, вот я едва ушёл…», — пел Высоцкий, и многомиллионная армия болельщиков советского бокса прекрасно понимала, о чём речь, она, наверно, задумчиво чесала бы затылок, если бы Владимир Семёнович что-то там завёл бы про «нижний крюк».

За зимние месяцы я отработал в себе очень нужный навык. Если во время удара кричал внутри себя «пли!», накопленная энергия выплёскивалась без остатка, даруя иллюзию, что прошибу кулаком или ногой бетонное перекрытие. То же «пли», но без нажима, позволяло расходовать ценный запас по частям, усиливая несколько избранных ударов. И Ким, и Коган порой замечали, что при желании могу повторить убийственный прямой, я виновато пожимал плечами: якобы такое выходит в бою на кураже и спонтанно, под заказ — никак. Даже тренеры не должны были знать про тайное оружие.

Дома пока всё устаканилось. Работая на износ, я отчаянно сражался за успеваемость, троек не допускал, проскакивали пятёрки. По физкультуре, конечно, были только пятёрки. В классе слыл нелюдимым заучкой. Всё же мне, далеко не ребёнку внутри, чуть комфортнее в обществе тинэйджеров и взрослых тренеров, чем третьеклассников, стреляющих через трубочки жёваной промокательной бумагой и дерущихся портфелями. Раз, на глазах мальчуковой половины класса, сказал себе «пли» и разбил рукой доску сантиметровой толщины, естественно, по школе поползла страшная обо мне слава, никто не приставал. Даже мелочь не трясли.

Мамины подкаты — давай сегодня ты пропустишь тренировку, сходим погулять в парк, я стойко игнорировал и выполнял обязанности примерного плюшевого ребёнка лишь по воскресеньям. Чаще всего они оборачивались визитами к бабушке-дедушке и попытками там раскормить внука, несмотря на все мои потуги удержаться в налегчайших весовых для юниорских возрастов — и в боксе, и в самбо, я по-прежнему смотрелся как гимнаст-юниор очень сухого телосложения.

Что любопытно, часть пешего променада неизменно пролегала по улице Радистов, где торчали две высоченные ажурные мачты глушилок, забивающих грохотом падающих камней радиопередачи западных «голосов». Главные вредители радиотрансляций на улице Радистов — на таких парадоксах и нелепицах был построен Советский Союз, но только я один точно знал, что «нерушимому» до развала оставалось жалких два десятка лет.

Ещё одна странная черта советского общества, я бы её назвал «нельзя, но если нужно, то можно», помогла группе Кима принять участие в соревнованиях по боевому самбо на приз Белсовета «Динамо». Закрытость ментовско-гэбешной структуры сыграла на руку. Будь это соревнования по общедоступным, тем более — олимпийским видам спорта, привлечение малолеток к контактным единоборствам наверняка бы вызвало скандал с разборками во всяких райкомах-обкомах, где ответственные партийцы со скорбно-сосредоточенными лицами изображали бы заботу о сохранности здоровья подрастающего поколения. Но в закрытом мире ментов, чекистов и армейцев подобное проскакивало легко. Они даже ангажировали недавно построенный Дворец спорта на Парковой магистрали.

Как оказалось, полуподпольное обучение юных боевому самбо проскакивало не только в институте физкультуры. Юношеских команд набралось аж восемь по республике, и это только под крышей Краснознамённого Белорусского военного округа, КГБ БССР и МВД БССР. Расцвет нелегальных рукопашных секций начнётся лет через десять, после фильмов «Пираты XX века» и «Не бойся, я с тобой», когда пропаганда каратэ полилась на головы молодняка прямо с экранов советских кинотеатров, а ещё через пару лет в Беларусь хлынут видеокассеты с Брюсом Ли и крутым техасским рейнджером Чаком Норрисом. Но и тогда, в начале семидесятых, парни рубились в подвалах! Хоть и не столь массово. Тяга к мордобою у советской (и не только советской) молодёжи была в крови.

Ким, пусть человек немолодой, но продвинутый, добыл к соревнованиям кинокамеру на штативе и внушительный запас восьмимиллиметровой киноплёнки, заставив одного из кохаев (учеников), освобождённого от сорев из-за травмы, научиться снимать, и застолбил место у прохода, с которого был хорошо виден ковёр. Поскольку группа Кима представляла «Динамо», Коган, скрипя сердцем и зубами, дал добро на двухнедельный перерыв в занятиях боксом ради самбо, он гораздо ревнивее относился моему совмещению профессий, чем азиатский сэнсэй.

Юниоры начинали соревновательный день первыми, на разогреве, так сказать. Поскольку мы разделялись не только по весовым, но и возрастным группам, наших четвертьфиналов получилось много. Поэтому в центре зрительного зала разместили два ковра.

Шёл февраль, мама укатила в Москву утрясать какие-то мелкие вопросы в связи с прохождением её диссертации в ВАКе, меня, о чудо, взялся сопровождать отец. Мы прибыли на час раньше начала боёв, чтоб я переоделся и размялся, в числе ранних зрителей папа раньше меня заметил Когана и побежал к нему жать пятерню. Меня присутствие Владимира Львовича скорее смутило, чем подбодрило.

В раздевалке команды, кроме привычных трусов, куртки и борцовок, я нацепил шлем и прочую амуницию, её не хватало, мы передавали друг дружке по очереди. Шлем был велик и сползал на глаза, мешая, с удовольствием бы его скинул, но не допустят к поединку. Это с раковиной для мошонки проще, не видно со стороны, нацепил ты её или нет.

— Твой соперник — разрядник по самбо, — предупредил тренер. — Ручаюсь, склонен к захватам и броскам. Бей, не дай себя захватить!

— Понял…

Наконец, прозвучало: Роман Серебряков, четырнадцать лет, рост сто шестьдесят семь сантиметров, вес сорок один килограмм, СКА, город Барановичи, и Валерий Матюшевич, двенадцать лет…

Вот так. Поскольку малолеткам вход не рекомендуется, хитрый Ким приписал мне два года. Сказал: как в войну, когда шестнадцатилетние рвались на фронт. Ну, повоюем…

Армеец был сухощавый, выше меня ростом, руки-ноги длинные, такому бы бить, а не кувыркаться в партере. Я решил помочь ему с выбором, стал почти прямо, ноги на ширине плеч, едва выставив вперёд левую, руки поднял к лицу. Не боксёр, не каратист, не борец… Кто?

Едва прозвучала команда судьи, Роман бросился в ноги, рефлекс оказался сильнее. В ничтожную долю секунды, когда его руки начали движение вниз, а голова опустилась на удобную мне высоту, зарядил ему оверхэнд правой в лоб, шепнув про себя «пли» в четверть силы, ребёнок всё же, и шагнул навстречу, выставив колено. Падал он уже практически в бессознанке, когда носом клюнул меня в коленную чашечку и покорно растянулся на ковре. Судья зафиксировал нокаут на второй секунде схватки. В это время что-то очень зрелищное, с прыжками и выбрасыванием ног происходило на соседнем ковре. Мою скоротечную встречу с армейцем зрители практически не зафиксировали… А жаль.

Я перетёк в зрители, полуфинальный бой — завтра.

— Ты — монстр! — довольно закудахтал отец. — Уложил его как…

— Аккуратно и не растрачивая сил. Завтра может попасться более сильный. Па! Помнишь подзатыльник, что отвесил мне перед Новым годом? Когда ма орала «не пойдёшь на бокс»?

— Не очень… А что?

— Помни. Как боец я много сильнее тебя. Вырублю одной левой. Не даю сдачи, потому что ты — мой отец. Но не злоупотребляй терпением. Понял?

Он в испуге отодвинулся, насколько позволяла фанерная сидуха с откидным сиденьем. Потом улыбнулся, и улыбка вышла противно-заискивающей:

— Ну что ты, сынок! Я же — любя. Мы же друзья…

Что ни говори, профессия накладывает отпечаток. Доцент истории КПСС, политэкономии или, как мой, научного коммунизма получает повышенный шанс стать гандоном во всём.

Как-то упустив, что регламентом предусмотрена категория «ветераны», слегка офигел, когда в полутяже объявили Кима Васильева, шестьдесят один год, против какого-то мента. Их схватка длилась дольше, чем моя с Серебряковым. Тот был типичный боксёр, но знающий уязвимость ног, сыпал длинными боковыми ударами, не забывая о защите, как говорят в авиации, «нижней полусферы». Сэнсэй легко двигался, потом раскрылся, и ему прилетело. Но не свалился, а перехватил кисть соперника и, не выпуская её, стремительно крутанул, взяв на болевой. Боксёр вскрикнул, припал на колено и отчаянно заколотил второй клешнёй по ковру.

Поднявшись на трибуну, где мы с Женькой едва не бросились его обнимать, Ким отмахнулся и пообещал:

— В полуфинале не выйду, снимусь. Хотел вот проверить, есть ли ещё порох в пороховницах…

— И ягоды в ягодицах, — завопил Жека, а я подумал, что тренер, в первую очередь, счёл необходимым устроить представление для нас. Чтоб знали — он не только теоретик.

Утром смотрели кино, как только просохла плёнка. Я впился глазами в экран, когда увидел своего следующего соперника, буквально размазавшего попавшегося ему бедолагу в четвертухе.

— Типичный чистый каратист, — оценил его Ким. — Смотри, дерётся здорово, технично, но слишком уж академически правильно. Лови его на нестандарте.

Сын какого-то офицера из внутренних войск МВД, он даже на ковёр вышел в белом каратешном кимоно вместо самбистской борцовской куртки, но судья не сделал замечания: нормальная спортивная форма — дефицит в СССР, как и многое другое. Трусы у него были ярко-красные пролетарские, борцовки с лихой эмблемой «Адидас», интересно, где его папа достал. Шлем поправлял как и я, ему тоже мешал.

— Вячеслав Бокарев, «Динамо», Минская область…

Да, он рубился грамотно. Простреливал длинными мае гэри и ёко гэри, почувствовав мою слабину, кинулся вперёд с серией цуки, но уж боксёра не удивить мельканием рук. Однако это были отвлекающие удары, в голову слева прилетел недетский маваши.

Техника каратэ предполагает брать его на блок, желательно так, чтоб нога атакующего бойца пострадала от жёсткого контакта. Но рефлексы боксёра заставили сделать нырок и сайд-степ влево, его стопа только сёрбнула сверху по шлему. Для удара каратэ с неподвижными плечами парень скакал для меня далековато, а вот размашистый левый свинг с доворотом и включением всего тела, от стопы до кулака, качественно вонзился ему в башку, я даже «пли» не успел.

Это довольно медленный удар по меркам бокса, рука идёт по очень заметной круговой траектории. Но Бокарев явно не имел опыта махаться с боксёрами и пропустил.

Я тут же рубанул его под колени сзади низким маваши. Соперник, слегка оглушённый, неуклюже взмахнул руками, дав возможность схватить себя за любезно выставленную кисть. Я подпрыгнул и упал на спину, удерживая его руку, ногами опрокинул бедолагу на ковёр — они давили ему на грудь и на голову.

Бокарев не сдавался. Его локтевой сустав, видно, обладал большой степенью свободы, согнувшись против естественного хода на немыслимый угол. Ещё секунда-две, и судья поднимет нас в стойку, зафиксировав удержание, но не чистую победу болевым… Чёрт побери, у меня же гимнастическая гибкость! Я выгнулся на мостик, пихая его локоть пузякой, а кисть продолжал гнуть вниз. Только когда сустав затрещал, парень хлопнул, наконец, по ковру.

Когда поднялись, спросил его:

— Зачем терпел? Я же тебе руку едва не сломал!

— Тренер велел терпеть до последнего…

То есть тренеру нужна победа любой ценой, даже ценой травмы подопечного. В спорте хватает уродов.

В финал против меня вышел типичный боксёр, рвавшийся в ближний бой. В клинче я сместился, изогнулся и врезал ему левым коленом в печень. Уноси готовенького.

Что приятно, Женька в своей категории до шестнадцати тоже победил. Остальные кимовские выступили слабее.

Коган был в числе первых, поздравивших меня с «золотом». Все три поединка — досрочно! И одновременно был невесел.

— Валерик! — вещал он, когда брели от Дворца спорта к проспекту, к автобусным остановкам, это порядка километра. — Я видел, все три раза ты использовал боксёрские умения. Но только в связке с запрещёнными в боксе. Что же ты отмочишь на ринге? Дашь ногой в голову противнику? Рефлексы пальцем не заткнёшь.

— Вы правы. Но бокс — не самбо, сами говорили: до четырнадцати об официале не может быть и речи. Обещаю тогда завязать и готовиться только к боксу. Но сейчас кроме самбо какой у меня выбор в соревнованиях?

— А куда ты спешишь?

Тренер запахнул воротник плотнее, конец февраля выдался морозным, весной не пахло.

— Жизнь коротка. Времени на второй шанс не оставляет. Поэтому первый надо использовать быстрее.

— Который раз убеждаюсь — ты много старше, чем выглядишь. Ну, посмотрим.

Меньше всего почётной грамоте «Динамо» и золотой медали победителя из медной фольги обрадовалась мама. В ВАКе потребовали доработки диссертации и повторной защиты, потому что в тексте обнаружилось несоответствие цитате из священных скрижалей Владимира Ленина «Как нам реорганизовать РАБКРИН». Наверно, машинистка при перепечатке маминой рукописи допустила ошибку. Так или иначе, я приблизился на шажочек к цели стать чемпионом, мама свой шажок к доцентству провалила.

Ночью из-за закрытой двери неслись рыдания, мешавшие уснуть.

Ну, блин, разве так можно? Проблема имеет решение. Денег нам с двух зарплат хватает, папа скоро получит щедрый гонорар за книжку «Руководящая роль Минского обкома КП(б) Белоруссии в организации коллективизации на территории области», за эту нетленку отгребёт не менее четырёх тысяч рублей. Чего убиваться-то?