Названец

XIV

В глуши Калужского наместничества, верстах в пятидесяти от маленького городишка Жиздры, живописно расположилась небольшая усадьба, где по всему видно было, что живет помещичья семья средней руки, но с достатком.

В доме и во флигеле, вообще во дворе было уже с месяц мертво-тихо, так как все живое притихло. Все обитатели имели вид пришибленных людей, не то хворых, не то пораженных обстоятельствами.

Действительно, здесь случилось нечто ужасное, роковое, страшное… Очень недавно явились власти из Калуги, явились солдаты. Дворянин-помещик вместе с своим сыном были взяты и увезены в Петербург без объяснения причин.

Теперь в усадьбе оставалась молодая девушка Софья Львова с теткой — пожилой вдовой Брянцевой и ее двумя детьми, двенадцати и четырнадцати лет.

Разумеется, девушка плакала от зари до зари по отцу и брату, которых могла считать наполовину похороненными. Брянцева точно так же плакала и отчаивалась, но, кроме того, тревожилась еще и по другой причине, о которой умышленно умалчивала, не желая окончательно поразить племянницу.

Женщина умная, жившая долго в Москве, понимала, какие времена наступили на Руси, понимала, что брат и племянник взяты по доносу вследствие ябеды, и знала, что надо ожидать результатов, обыкновенных в этих случаях. И старика, и его сына, очевидно, засудят, сошлют неведомо в какие пределы, на границы Сибири, имение все опишут, а девушку и ее с детьми просто выгонят на улицу.

Дворовые люди, даже крестьяне, тоже ходили тоскливые, жалея доброго барина и доброго барчука, которого, несмотря на его двадцать пять лет, продолжали звать так. Люди предвидели и предусматривали то же, что чудилось и г-же Брянцевой.

В их уезде уже случилось… Молодой барин был увезен точно так же с солдатами в Москву или в Петербург неведомо за что и пропал без вести, а вотчина его родовая принадлежала теперь по закону какому-то рыжему немецкому барину, ни слова не говорившему по-русски.

И со дня, вернее, с часа отъезда Львовых с солдатами здесь в доме и в усадьбе водворилась грустная тишина и тоскливое уныние. Молодая барышня ходила с опухшим лицом, заплаканными глазами, почти не притрагивалась к кушанью, почти не спала по ночам и изводилась.

И так прошло около месяца.

Однажды в сумерки в усадьбе появился крестьянин и велел доложить о себе барышне, что у него есть до нее дельце. Идет он из Москвы в Иерусалим на поклонение Гробу Господню и хочет по дороге переговорить с барышней.

Люди догадались, что мужик просто хочет просить помощи, и, конечно, тотчас же доложили Софье Павловне. Печальная Соня даже обрадовалась известию. В том положении, в котором она была, всякому захотелось бы что-либо сделать богоугодное, а тут вдруг является паломник з Иерусалим. Помочь ему — даже себе польза: Господь за это наградит.

Когда мужика, рослого, бородатого, молодцеватого на вид, лет сорока, впустили в дом, он заявил при всех, что не может говорить при них, что хочет говорить с глазу на глаз с барышней. Все подивились, но и согласились на его просьбу. Славное у него было лицо. Да и что же он может сделать барышне? Не убьет же ее? О таком деле не слыхано.

Когда Соня позвала за собой крестьянина в свою комнату и притворила по его просьбе дверь, то спросила:

— Ну что же тебе? Денег небось? Много дать не могу, а все-таки рубля два дам.

Крестьянин, усмехаясь, потряс головой:

— Прости, барышня! Все это — выдумки, все это — враки! Никогда я ко Гробу Господню не собирался, хотя, знамо дело, кабы пришлось, то и пошел бы. А вот дело какое.

И, расстегнув свой зипун, слазав за пазуху, он вытащил оттуда замасленную бумагу, развернул ее и из нее вынул сложенный лист бумаги, исписанный.

— Вот зачем я, барышня, пришел: передать тебе эту писулю и уйти тотчас обратно. Только попрошу меня накормить.

Софья протянула руку, взяла сложенный листок и изумленно глядела в лицо мужика, ничего не понимая.

— А вот разверни, родная моя, и узнаешь.

Соня взяла лист, развернула и стала глядеть. Было страницы три, исписанных нетвердым почерком, но довольно ясно. Подержав лист в руках, она сказала:

— От кого же это? Кто это?

— Того я не знаю! Догадка есть у меня, да что же про это сказывать? Разбери писулю — и сама узнаешь.

— Ну, хорошо! Спасибо! Больше ничего?

— Как есть, барышня, ничего! Только прикажи меня накормить.

Соня спрятала полученное послание, не заглянув в него снова по той простой причине, что была неграмотна. Отпустив крестьянина в людскую и приказав его накормить, она, разумеется, тотчас же побежала к тетке с письмом.

Анна Константиновна тоже была не очень прытка в чтении и письме. С детства ее этому не обучили. И только уже в тридцать лет она сама, овдовев, чуть-чуть обучилась, и если довольно свободно читала печатное, то писаное разбирала с великим трудом. Однако тотчас же встревоженные женщины, догадавшись, откуда может быть это письмо, принялись за чтение.

С величайшим трудом Анна Константиновна кончила тем, что прочла все письмо, за исключением двух-трех слов. И женщина, и молодая девушка сразу повеселели, приободрились и смотрели радостнее. Письмо было от молодого Львова, было подписано «Петр», без фамилии.

Львов в общих чертах рассказывал о своем побеге около Новгорода, говорил, что он находится в безопасности и намерен во что бы то ни стало, хотя бы пришлось пожертвовать жизнью, спасти отца от суда и какой-либо беды. При этом он говорил, что, надеется на успех вследствие того, что надумал удивительно хитрую затею, так как с немцем силой не возьмешь и только хитростью можно что-либо сделать.

Он кончал письмо, говоря, чтобы помолились Богу, чтобы Господь помог ему в его трудном деле — спасти и отца, да и самого себя, чтобы снова вернуться невредимыми в родное гнездо. При этом Львов прибавлял, что каждые две недели сестра и тетка будут получать от него известия. Если же пройдет долгое время без известий, то это не будет значить, что дела идут худо, а будет значить, что трудно приискать посланца, так как подобные письма — дело опасное.

Разумеется, и крепостные люди тотчас увидели, что и барышня, и барыня повеселели. Самым преданным и верным была сказана правда. Остальным объявили, что просто получены хорошие вести и что если Бог милостив, то оба барина вернутся в усадьбу.

И после этого знаменательного, счастливого дня молоденькая Соня, быть может, в первый раз крепко и сладко проспала всю ночь.

Кто другой, мужчина, конечно, не очень бы обрадовался и ободрился, узнав, что один арестованный все-таки под судом, а другой в бегах и совсем вне закона. Но девушка, еще полудевочка, поверила брату на слово, что все — слава Богу.

Вдобавок теперь молоденькая Соня приободрилась уже и потому, что знала, как ей действовать.

Ее отвергнутый отцом претендент, ей ненавистный полунемец, после ареста и увоза отца и брата снова через какую-то барыню-помещицу повторил свое предложение руки и сердца, и на этот раз он — в случае согласия Сони — обещал свое покровительство и помощь, уверял, что тотчас поедет в Петербург и освободит обоих Львовых.

Соня была сильно смущена и не знала, что делать. Брянцева затруднялась подать племяннице какой-либо совет. Назойливый полунемец-жених мог просто обмануть. Наконец, каким образом девушка в отсутствие отца и якобы ради его спасения решит такое важное дело?

Соня рада была бы пожертвовать собой, но не смела этого сделать без ведома отца. Теперь девушка знала, что надо ждать, ничего решительного жениху не отвечать и только Богу молиться.