Не дай себя обмануть. Введение в теорию практического мышления

Валерий Кувакин.

ПСИХОЛОГИЯ ГУМАНИСТИЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ¹⁰³

1. Субстанцuалность, дuссuпатuвность, глубинность

Рассказывая о стиле гуманистического мышления, я невольно употреблял понятия, относящиеся не только к его методам и принципам, но и к психологии. Избежать этого было достаточно сложно, поскольку психология и стиль мышления связаны столь тесно, что их невозможно полностью изолировать друг от друга даже теоретически. В действительности все мыслительные акты личности являются результатом синтеза интеллектуального, эмоционального, волевого, психологического, неосознаваемого, интуитивного, инстинктивного, а для объективного действия – и физиологического, биохимического и физического, мышечного усилия.

Продвигаясь вперед в прояснении существа гуманного и гуманизма мы можем теперь видеть, что в целом человечность предстает как такое фундаментальное качество, которое обладает измерениями иинтеллектуальности, психологичности и экзистенциальности. Под интеллектуальностью я понимаю в данном случае то, что человечность присуща нам не только в мышлении и сознании, через них, но и сама она как таковая обладает интеллектуализмом, поскольку ей внутренне присущи здравый смысл, разумность, явление ее личности как сознания, размышления, интуиции, чувства и т.д. Другими словами, гуманность создает предпосылку позитивной разумности и чувственности. Поясню эту мысль. Например, разум, как и другие интеллектуальные качества сознания, обладает лишь относительной и не такой уж высокой степенью внутренней свободы. Формально говоря, он может быть человечным, бесчеловечным либо нейтральным, т.е. не заключающим в том или ином своем проявлении очевидных признаков человечности или античеловечности. Психологичность человечности также бесспорна, поскольку пронизывает все позитивные состояния гуманности. Но человечность и экзистенциальна. Под последним измерением гуманности я имею в виду то обстоятельство, что это качество обладает не только интеллектуальным и психическим способом существования, но и онтологическим, бытийственным, поскольку непосредственным образом связано с субстанциальностью человека, с его абсолютностью как уникальной реальности. Именно человечность составляет позитив, созидательный, утвердительный и творческий базис человека как субстанции и абсолюта по отношению к самому себе. Человечность – это положительный полюс бытия человека как реального абсолюта и субстанции, актуальной causa sui – причины самой себя, уже-всегда-и-везде имеющегося личностного самосуществования и самоосуществления.

Как и в случае с гуманистическим мышлением психология гуманизма обладает качеством диссипативности, т.е. «высеивания», проникновения человечности, как особого рода психической энергии едва ли не во все психические свойства и состояния личности, что приводит к ее структуризации и более высокой степени упорядоченности. Страх и бесстрашие, горе и радость, ужас и восторг, любовь и ненависть, – почти все в нашей психике испытывает или способно испытывать либо благотворное влияние гуманности, либо ограничивающее, сдерживающее, балансирующее, контролирующее или фиксирующее, если речь идет о негативных, разрушительных проявлениях человеческой психики.

В соответствии с традиционным и самым простым определением, гуманность – это любовь и уважение к человеку, признание его достоинства и ценности, забота о его сохранении и благополучии. Уже в этом обычном определении мы встречаем такие психические феномены, как любовь, уважение, забота; уже одно это позволяет нам считать гуманность специфическим проявлением психики, особым психическим состоянием человека. Однако указание на конкретные проявления психики с целью определения гуманности не представляется мне самым надежным способом уяснения смысла психологической компоненты этого фундаментального качества личности. Более того, сами по себе любовь и забота могут и не быть человечными. Скажем, любовь-ненависть или вампирообразную любовь, как и заботу паразита о своем кормильце или террориста о своем заложнике трудно назвать гуманными.

Для более глубокого понимания нам следует представить себе саму человечность как психический феномен или чувство. Сделать это непросто, здесь нужна особая концентрация внимания на нашем внутреннем мире, на нас самих, «внутренних». Иначе говоря, здесь не помешает совершить нечто вроде феноменологических процедур: «очистить» гуманность даже от всего ей родственного и близкого, различить «чистую» гуманность, т.е. увидеть ее в отличии от всего иного, и ее саму как таковую.

Предпринимая эту попытку, я всякий раз умственно усматриваю нечто непредметное, «прозрачное», неконкретное, одновременно трепетное и мощное; это светлое пространство внутри личности, и оно простирается за ее границами. Эта внутренняя территория человека уже одним своим наличием вызывает положительные эмоции, как что-то свободное, жизненное, прочное, обнадеживающее, вселяющее мужество и оптимизм. Человек встречает здесь самого себя – существо позитивное, разумное, неагрессивное, неопасное, доброжелательное, бескорыстное, способное к общению и солидарности, родственное другим. Человек, которого я встречаю здесь, т.е., по сути, в себе, неизменно вызывает у меня восторг и восхищение. Различая в себе человечность, я переживаю ее как что-то очень важное и ценное во мне, как центр или ось всего положительного в глубине своего существования. Именно человечность обеспечивает меня естественной уверенностью в том, что есть мне подобные, что они также обладают человечностью и что это является возможностью и позитивной основой наших человеческих отношений. У меня есть предположение, а не строгое доказательство, что человечность объемлет собой то, что называют совестью. В структуре человечности ей принадлежит функция оценки правильности (человечности) или неправильности (бесчеловечности) нашей мысли или поступка. Совесть выражает способность Ноmо humanus осуществлять нравственный самоконтроль или формировать императивы, соответствующие нашей человечности. Все это говорит о глубинности чувства и самой реальности человечности в человеке. Другим ее компонентом является здравый смысл. Если совесть выполняет роль контролера по преимуществу в области моральных отношений, то здравый смысл – это сигнализатор гуманности прежде всего в сфере интеллектуальной, познавательной и практической деятельности. Он срабатывает или должен срабатывать всякий раз, когда мы практически или теоретически входим в деструктивный разлад с собственным разумом, подвергаем его унижению, отказываемся от него, теряем его, тем самым ставя себя в уязвимое, опасное для нас положение.

Пребывая в области многообразных межличностных и социальных связей мы редко используем слово «человечность». И это хорошо. Мы словно инстинктивно понимаем всю серьезность этого понятия, так же, как и несерьезность употребления его «всуе», т.е. попусту. Для оценки наших поступков или поведения мы чаще употребляем более конкретные выражения. Но тем не менее при желании мы, как правило, можем оценить их либо как положительные, либо как отрицательные. И только тогда, когда какой-то поступок коснулся или пронзил своим острием самое существо человека, мы невольно восклицаем: «Как это гуманно!» – если это касание благотворно, уважительно, короче, человечно; или: «Как это бесчеловечно!» – если это действие ведет к разрушению, подрыву, уничтожению человечного в личности. Такие спонтанные оценки говорят нам о том, что гуманность лежит глубже многих психических качеств людей и является во многом основополагающей, конституирующей саму возможность позитивной реализации различных психических способностей, действий и ценностей человека.

Но если гуманность не чужда психике, а напротив погружена в нее не менее существенно, чем на нее опирается или от нее отталкивается, по сути, вся позитивная психическая деятельность людей, то и для гуманизма как специфической формы ощущения, сознания (осознания) гуманности, т.е. как мировоззрения характерна особая психология.

2. Антропоцентризм и мужество

Гуманизм – это прежде всего особого рода аксиологический (ценностный), реалистический (онтологический) и психологический антропоцентризм. Для конституирования и самоподдержания гуманистического сознания необходима обращенность человека к самому себе, своему психическому миру; центр познания и оценки, их начало, отправной пункт переносятся в человека, в глубинную психическую сферу. Как таковой он единственный, и в этом смысле он один-единственный, неповторимый. Уникальность человека, любого человека порождает особое чувство бережливости, подобное тому, какое вызывает к себе единственный в мире экспонат в музее или коллекция гениальных художественных ценностей. Однако в отличие от экспоната, с одной стороны, пассивного, с другой – имеющего своих всегда внешних по отношению к нему хранителей и ценителей, человек – это живое, динамичное и активное существо, не имеющее могущественных «ангелов-хранителей». Если он так или иначе узнал свою собственную цену, эмпирически внутренне убедился во вселенском характере своего духовного, интеллектуального, ценностного и эмоционального мира, то он не может не уважать и не ценить себя, хотя бы потому, что он уникальная, исключительно сложная и богатая «вещь», точнее, реальность, и что в конечном счете он является ответственным за бытие этой реальности. Он – ее главный хранитель и ценитель не из эгоизма и гордыни, а из естественного положения вещей. Другого нам здесь просто не дано. То, что я пытаюсь в данном случае прояснить, весьма просто и обыкновенно, хотя почему-то об этом, как правило, неохотно говорят, опасаясь то ли обвинений в эгоцентризме, то ли в проповеди индивидуализма.

Проделайте мысленный эксперимент. Вы нашли, но нечаянно проглотили бриллиант размером в крупную фасолину. Так или иначе, но вы неизбежно почувствуете, как поднялась в ваших глазах ваша значимость, ценность. Задача теперь только в том, чтобы превратить ценность из «внутренней» во «внешнюю». Но по какой-то грустной иронии практически все мы, зная, что в нас залегают несметные интеллектуальные, эмоциональные и психические сокровища, мало что делаем для «разработки» этих залежей, для превращения нас, потенциально бесконечно богатых, – в действительно богатых, реально высокоценных человеческих существ.

Почему-то никому не приходит в голову обвинять врача в пропаганде эгоизма, когда он говорит пациенту о том, чтобы тот следил за собой, был внимателен к себе и т.д., поскольку выздоровление просто немыслимо без элементарной заботы человека о самом себе. Пожалуй, большего ухода и большей заботы требует от нас самих наша же собственная внутренняя, духовная реальность. И мы в первую очередь сами отвечаем за состояние этой нашей реальности. Хотя бы потому, что другим, какими бы заботливыми, чуткими и благожелательными они ни были, просто не дано проникнуть в нас так глубоко и полно, как это удается или может удаться нам по отношению к самим себе.

Представьте себе одиночку, пробирающегося к Северному полюсу, или яхтсмена, в одиночку пересекающего Атлантический океан. И тот, и другой особым образом заботятся о себе, они понимают, что просто обязаны любить и уважать себя, быть осмотрительными и осторожными, внимательными, чуткими ко всему, что происходит в них и вокруг них. Но именно такие одиночки должны, обязаны быть свободными, рискованными и решительными. Стойкими и бесстрашными, упорными, готовыми многим пожертвовать во имя главного в себе, своей высокой и невероятно ценной человечности, во имя своего достоинства и уважения к себе, потому что по большому счету они идут не к полюсу или противоположному берегу Атлантики. Они идут к себе, они достигают особых глубин, самых далеких, самых ценных внутричеловеческих реальностей. Они возвышают, укрепляют, вновь и вновь утверждают себя, свое человеческое есть.

Гуманистическое мировоззрение – это общее, присущее или могущее быть присущим мировоззрение одиноких, мужественных, трезвых и решительных, свободных, полных самоуважения и доброжелательности людей, не исключающих общения, но, напротив, готовых идти или идущих нам навстречу с дарами своей человечности и пониманием как своей ценности, так и своего одиночества.

Без переживания единственности и сопутствующего ему ощущения опыта и мудрости одиночества человечность человека лишена чего-то стержневого в себе, своей глубинности, серьезности и даже стойкости. Ей недостает закалки одиночеством, которое согласно поговорке, строит характер.

Если в целях анализа изолировать одиночество как психическое состояние от состояний общения и взаимоподдержки, то гуманист не может не признать истинности того, что никто и ничто не сделает за человека его самого главного дела: его жизни. Человек может жить и умирать за других, но никто не может прожить жизнь другого человека и умереть вместо него. Я думаю, что для вдумчивого человека эта на первый взгляд парадоксальная мысль не покажется противоречивой или бессмысленной. В глубинном смысле человек и живет, и умирает за самого себя, потому что даже полная самопожертвований жизнь так или иначе мотивируется стремлением самоутвердиться, обрести в собственных глазах достойный в этой ситуации образ жизни.

Специфическая – во имя опознания и укрепления человечности – интровертность человека, его обращенность вовнутрь (что немыслимо без одиночества) является приоритетной и становится первичной хотя бы потому, что она позволяет мыслить и делать все остальное именно человеку, а не существу, которое даже не может дать себе отчета в том, кто это или что это, делающее какое-то мыслительное или объективное, предметное действие. Если физиологически, исторически, социально, онтогенетически и культурно человек родился как ценность, достоинство и свобода, то это необратимо тогда и постольку, когда и поскольку человек жив и существует. Но для фундаментального подтверждения своего бытия он может и должен дать последнее, подытоживающее свидетельство о своем актуальном существовании: почувствовать, ощутить, осознать, оценить себя как человеческое Я, т.е. конституировать, увидеть, провозгласить себе свою человечность. Этот акт подобен разрыву пуповины, соединяющей новорожденного с матерью. Акт, без которого никакое рождение не может быть состоявшимся, окончательным, успешным, достигающим своей цели. Если обнаружение своей человечности является первым гуманистическим манифестом человека о самом себе, то смысл его жизни состоит в максимально полной и эффективной реализации им своей человечности.

Психологически гуманистическое мышление окрашено мужеством, чувством самостоятельности, и того специфического укрепляющего характер и саму человечность одиночества, о котором я только что сказал. Возможно, кто-то не согласится со мной, но я полагаю, что всякое иное, негуманистическое и даже не антропоцентрическое мышление (в смысле направленности, сконцентрированности на человечности, а не на бесчеловечности): натуралистическое, социоцентрическое, религиозное мышление заключает в себе признаки слабости, даже завуалированной трусости. Да, нужно мужество, нужна смелость, чтобы человек отрекся от себя, скажем, во имя идеи или веры в Бога. Но за этой смелостью лежит неверие в себя, слабость, желание прислониться к чему-то другому, более сильному во имя сохранения себя, но уже подписавшего акт отречения, уже слабого, ущербного и вторичного.

В детстве я переживал себя особенным, шустрым, задумчивым и одиноким, маленьким, хрупким и беззащитным существом. Чем-то большим, грандиозным, страшным и, возможно, спасающим, компенсирующим мою хрупкость и беззащитность был для меня Бог. Веря в него какой-то своей тайной и застенчивой мальчишечьей верой, я вместе с тем никогда не мог осознать, почему герои, бесстрашные полководцы, такие, скажем, как Александр Невский или Дмитрий Донской должны были накануне сражений просить помощи и благословения у церкви. Их апелляция к Богу была для меня их невольным признанием слабости, бессилия, неуверенности в себе. Позже к этому неистребимому чувству недоумения прибавилась горечь от того, что человек просит у всемилостивейшего и всеспасающего Бога благословения и помощи в убийстве себе подобных.

Гуманизм несет на себе знак мужества, он окрашен стоическими тонами. Гуманизм – это жизнестойкость. Гуманист ищет опору для своего достойного существования во всех действительных и возможных реальностях. В ходе равноправного взаимодействия он готов гуманным образом использовать все в окружающей его действительности для повышения своего материального, энергетического, технического, морального, экзистенциального статуса. Но прежде всего и главным образом он должен полагаться на самого себя, на свои неисчерпаемые интеллектуальные, психологические ресурсы. Более того, он должен понимать, что вынесение центра своего ценностного и смыслового существования во вне чревато опасностями, ослаблением внутреннего за счет укрепления своего внешнего, относительного. Целиком «вылезший» из себя человек по большому счету беззащитен, поскольку его жизнь определяет, контролирует и сохраняет не он сам, а что-то или кто-то иной (т.е. то или кто, во что или в кого «влез-из-себя» этот человек), целиком не поддающийся ни определению, ни контролю, ни тем более «приватизации», т.е. овладению его человеком. Гуманизм – это тот психологический, мировоззренческий и интеллектуальный противовес, который не позволяет человеку опрокинуться в бездну себе подобного, социума, природы, неизвестности, небытия.

3. «Великое» и «малое» сиротство

Мне думается, что мужество, смелость, решительность и чувство особого одиночества, присущие психологии гуманизма, чаще испытывают те люди, которые пришли к гуманистическому самопониманию в процессе освобождения от веры в Бога. В своей жизни я встречал гуманистов, как кажется, никогда не веривших в трансцендентное. В их личном отношении к религии я чаще всего замечал чувство равнодушия, а при более жестком столкновении с ней – чувство недоумения, легкой иронии, даже брезгливости, при явном инстинктивном стремлении отстраниться от нее, избежать этого столкновения. Это не было проявлением какого-то высокомерия или превосходства или тем более неуважения к чувствам верующего. Это было своего рода отталкивание человеком от себя чего-то совершенно чужеродного ему, противоестественного, как если бы человека заставили пить ушами, когда он не умеет и не хочет делать этого. Другое дело бывшие верующие. Разрыв с верой в сверхчеловеческое мистическое существо не всегда происходит незаметно, безболезненно и легко. Равнодушие – редкое состояние в этом процессе.

В рассказе Ф. Достоевского «Сон смешного человека», а также в одном из эпизодов его романа «Подросток» описана ситуация, которая нарочито противоречит так охотно цитируемой адептами религии его же собственным словам «если Бога нет, то все позволено». На далекой планете люди жили без идеи Бога. Но это не привело к вседозволенности, аморализму, беспринципности, падению нравов и т.п. Напротив, люди поняли, что отныне они и только они ответственны за свое благополучие, за все хорошее и плохое в себе и в обществе. Да, никто не мог руководить ими, но за все свои поступки, за всю свою свободу они должны были нести полную ответственность. Однако самое главное, что произошло в их внутреннем мире, что было результатом того, что Достоевский назвал состоянием «великого сиротства», это удивительно быстрое и мощное укрепление чувства уважения и любви человека к человеку. Если, по этой логике «великого сиротства», «исчезла бы великая идея бессмертия… весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку» (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т., т. 13, М., 1975, с. 379). Люди, как осиротевшие дети, стали больше ценить друг друга, стали ближе и роднее друг к другу. Но это сиротство стало источником не только взаимной любви как жалости, но и пониманием того, что человек по отношению к себе – это главная ценность. Оказалось, что большей ценности, чем человек, не существует. Можно сказать определеннее. Когда человек не имеет существа или реальности, берущей на себя заботы о его благополучии и спасении, тогда эту заботу он берет в свои собственные руки. И он же оказывается для себя абсолютной и приоритетной ценностью.

Но если уникальное психологическое состояние «великого сиротства» относится к потере человеком Бога, к убеждению в том, что Бог исчез, что «Бог умер», то нечто подобное человек способен испытать в момент осознания своей приоритетности и ценности в отношении общества и других первореальностей. Разница здесь в том, что общество, природа и другие реальности, хотя и остаются для нас существующими, но происходит радикальное переосмысление характера отношений между нами и обществом. Спорам о том, кому принадлежит приоритет: личности или обществу, полна вся мировая социологическая, политическая, социально-философская литература. Гуманисты не стремятся занять в этой бесконечной дискуссии какое-то особое место. Гуманисту присуще сознание ценностной и витальной (жизненной) приоритетности личности. Общество – несомненная позитивная ценность, непосредственная среда существования личности, даже во многом порождающая ее основа, но в соответствие с психологией гуманизма только признание обществом ценностного экзистенциального приоритета личности, признание ее высшей ценностью является реальной предпосылкой формирования гуманного, человеколюбивого и человекоуважающего общества. Другими словами, не общество стоит в ценностном, жизненном центре личности, а личность как человеческая жизнь и ценность должна стоять в центре общества, хотя, в принципе, это и невозможно.

Причиной возникновения состояния «малого сиротства» в отношении общества мы должны признать сам процесс освобождения и умирания в нас того неравноправия, которое порождается социогосударственными реальностями в их отношениях к человеку, поскольку, как обнаруживается при расставании, с чем-то в неправедности этих отношений мы раньше по рабски смирились, к чему-то, как оказывается, привыкли. Но это уже своего рода фантомные боли, или ситуация, подобная постепенному распрямлению дерева после сползания с его кроны тяжелого и мокрого снега. Этот процесс распрямления не может не быть болезненным, у него свои, индивидуальные для каждого темпы, их форсирование может быть не менее болезненным, чем процесс деформирования, подавления обществом человеческой свободы и достоинства.

Ощущение «малого сиротства» свидетельствует о нашем болезненном освобождении от тех цепей, которыми общество, как любящая, но эгоистичная мать, приковывает нас к себе, почти не оставляя нам возможности быть у себя «дома», т.е. возможности обрести себя во всей полноте своего собственного мира, достоинства и свободы. Оно похищало, и похищает, а не только охраняет, нас у самих себя. Поэтому общество – это ценность конкретная, т.е. что-то определенное. Потенциально и актуально присущие самому обществу стремления не только к защите и заботе об индивиде, но и к беззаконию и произволу, к насилию большинства над меньшинством, дух авторитаризма, тоталитаризма, анонимности, безликости и бездушия неизбежны, неистребимы. Последние могут только сдерживаться волей и правом человека, закрепленными в таких формах, которые способны максимальным образом укрощать естественную тотальность социума и не давать возможности трансформироваться этой тотальности в тоталитаризм.

В широкомасштабной форме острое чувство потери властной заботы и покровительства о себе со стороны общества и государства могут испытывать люди в переходные исторические периоды. При этом, когда начинают говорить, например, о «сильной руке», этому лекарству от «сиротства», то, как мне кажется, имеют в виду наказание тех, кто рассматривается в качестве преступников, а сами говорящие о ней либо выводят себя из сферы действия этой силы, либо (особенно хитрые) хотели бы быть ее олицетворением или орудием. Но в глубине души и психологически, и мировоззренчески эти люди уже находятся во власти «сильной руки», «фюрера», «отца народов» и т.п. Какому-то значительному их числу невыносима сама мысль о свободном существовании. Слова о свободе и достоинстве человека вызывают у них гамму негативных эмоций: от дискомфорта до взрыва ярости. В таких случаях необходимость социально-психологической реабилитации не является пустым звуком, выдумкой витающих в облаках мечтателей и прожектеров.

Так дают о себе знать неразвитость или атрофия самоуважения и инициативности, неумение стоять на собственных ногах, страх перед собственной свободой и многое другое. Обретение свободы, ответственности и достоинства и, напротив, преодоление зависимости, чувства подавленности и несамостоятельности, своего рода инфантильности делает жизнь гуманиста хотя и ответственной, трудной, но собственно человеческой жизнью.

Специфическая, гуманистическая интровертность, обращенность человека вглубь самого себя не отрицает, а напротив предполагает, обеспечивает подлинность, человечность его экстравертности, обращенности в бесконечность внешнего мира. Подлинность интровертности гуманиста обеспечивается ее целью осмыслить как самоценность человека, так и высокий уровень продуктивной открытости этой самоценности миру. Мы должны понять, наконец, что мы не «гадкие утята». В отличие от персонажа сказки Андерсена никто, кроме нас, не скажет нам, кто мы суть как таковые. Только человек человеку, но в конечном счете он сам себе может назвать собственную цену. Она бесконечно высока. И это никому и ничему не грозит, поскольку каждый из нас может иметь или имеет такую бесконечную цену. Безусловно, что отношения между полноценными людьми хотя и кажутся более сложными и может быть более трудными, но они более человечны и достойны, чем отношения между рабами, невольно бегущими от себя, невежественными относительно себя.

Человечность личности – самая фундаментальная основа, предпосылка человеческого общения и общества. Любое общество настолько гуманно, насколько гуманен каждый из ее членов. Обращенность психологии гуманистического мышления во вне открывает перед ним бесконечное многообразие психологических позитивов общения: любовь, уважение, доверие, сотрудничество, сочувствие, сопереживание, взаимопонимание и многое другое.

Гуманизированное, окрашенное человечностью чувство, переживание, осознание человеком своей единственности как одиночества – мощный, если не мощнейший, внутренний, интимный источник стремления к общению. Именно это чувство и осознание может давать и дает человеку ощущение общения как чего-то невероятного, заставляет воспринимать его как совершающееся, имеющее место быть чудо, невозможность. Любой акт общения удивителен. Но особенно прекрасен и восхитителен акт гуманного общения. Когда подобный общается с подобным, глубина и бесконечность каждого из них легче обнаруживаются и являются друг другу. В том числе и той своей стороной, которая с достоинством и болью, сдержанностью и грустью, с самообладанием и отзывчивостью говорит о своей единственности и одиночестве, о своей уникальности, непохожести, несовместимости, неотождествляемости и непередаваемости. Глубина и богатство таких отношений могут быть и бывают бесконечными, они неподвластны времени и пространству, всем невзгодам и напастям мира и того темного в человеке, что, затаившись тенью, немеет перед светлым чудом человеческого общения, звездного общения уникальных абсолютов.

4. Специфика психологии гуманности

В любых случаях взаимоотношений между людьми гуманистическая психология вносит в них особое чувство, которое я бы назвал субстанциальной релятивностью, поскольку оно связано с тем, что в конечном счете это не более чем отношение, но отношение не менее чем субстанциальной реальности со всеми другими субстанциальными реальностями. Это особое чувство, особая психология релятивности состоит в установлении личностью в собственной глубине – и потому, как кажется, едва заметного, но безусловного, неизбежного, иногда неумолимого и ввергающего в отчаяние, – дисбаланса между человеком и человеком, человеком и обществом, человеком и природой и т.д. Он, в принципе, не может быть назван ни эгоистическим, ни несправедливым. Такой дисбаланс связан с тем, что у каждого вступающего в общение ценностный «центр тяжести» вынесен не вовне, не в сами отношения, а продолжает оставаться внутри субъектов общения.

Разумеется, этот дисбаланс может казаться нарушенным, когда, скажем, между людьми имеет место отношение господства и подчинения. Однако это не значит, что «центр» человека «вывалился» наружу и попал в руки другого. Это означает, что человек оторвался от своего центра, забыл о нем, отрекся от него, затоптал его, предал его. В руки другого как господина попадает не более чем человеческая шелуха, его периферия, уже не имеющая ничего по-настоящему ценного и человечного. Глубокое, подлинное в человеке становится здесь еще глубиннее, но не в смысле основательности, значимости, а в смысле меньшей доступности, заметности, проявляемости в человеке и вместе с тем большей извне – затоптанности, а изнутри – затаенности.

Нарушение гуманистического дисбаланса в общении ведет не к установлению баланса и гармонии общения, а к появлению нового, теперь уже антигуманного дисбаланса. По существу, дисбаланс гуманного общения является таковым только для каждого из объектов этого состояния в отдельности. Но поскольку его участников как минимум двое, то возникает, так сказать, равенство дисбалансов, т.е. «баланс дисбалансов», симметрия асимметрий. Когда какие-нибудь жучки опознают друг друга своими вынесенными во вне усиками, это ассоциируется у меня с типом общения, о котором я здесь говорю. (Человек, конечно, не жучок, но чем плох жучок сам по себе? Думаю, что и он захотел бы, если бы смог, также сказать: «Жучок, конечно, не человек».)

Прелесть такого общения в том, что никто из его субъектов «не теряет» себя, своего достоинства, не выворачивает душу наизнанку и не вытряхивает содержимое наружу. Это позволяет сохранять высокое качество и уровень общения, придавать ему нравственную ценность.

Дисбаланс как самосохранение во имя достойного и равноправного общения заставляет личность быть динамичной, поскольку такова сущность дисбаланса, неравновесия. Гуманистическая психология общения, взаимодействия предполагает высокую степень мобилизуемости и мобилизованности человека. Это следует из самой природы человеческой и всякой иной реальности, их открытости, вероятностности, тотальности, из того, что связано с элементами случайности во всяком действии, с альтернативностью, с негарантированностью, объективным релятивизмом, риском и т.д. Высокой потенциальной, а когда нужно и действительной готовности человека требует само наличие в человеке антигуманного – своего рода внутричеловеческого ядерного реактора, контроль над которым должен осуществляться 24 часа в сутки. Большинство состояний гуманистической психологии могут быть описаны парными категориями, которые в единстве составляют внутренне подвижный, нестабильный психологический комплекс.

Поясню это на примере. Гуманистическая психология предполагает развитие чувств достоинства и терпимости. Асимметрия, дисбаланс между ними состоит в том, что гуманность допускает и культивирует терпимость, скажем, к поведению, свободе, вере, убеждению другого в той мере и до такой степени, в какой они непосредственно не принижают и не оскорбляют достоинство субъекта терпимого общения. Достоинство здесь является мерилом терпимости и в этом смысле оно приоритетно по отношению к ней не в том смысле, что гуманист может позволить себе нетерпимость по отношению к другому во имя сохранения достоинства, а в том, что он имеет право, обязан выйти из состояния общения, если его достоинству угрожает опасность, хотя это и есть своего рода неагрессивная и неэкспансивная, но пассивная нетерпимость, уважение к себе и позитиву окружающей нас реальности. Это и есть гуманистическая асимметрия интровертности и экстравертности. Любовь, доверие и осмотрительность, доброжелательность и трезвость, открытость и сдержанность, принцип «достаточной обороны», достоинство и терпимость, независимость и солидарность, самостоятельность и кооперативность, высокая степень мобилизуемости и мобилизованности, собранности в необходимых случаях, оптимизм, реализм, элементы пессимизма, стоицизма неустранимы из психологии гуманизма. Все это координируется и определяется человеком не раз и навсегда, а ежемгновенно мерой его разумности, человечности и жизненного опыта.

У меня нет намерения составлять здесь даже маленькую энциклопедию психологии гуманистического мышления. Практически в любом учебнике или справочнике по психологии можно найти разъяснения названных мной психологических качеств и состояний. Добавлю только, что их гуманность определяется характером, прочностью их связей с человечностью. Не все они безусловно и однозначно связаны с ней. Они могут быть не гуманными или даже антигуманными. Например, уже упомянутое мной чувство любви, которое само по себе тяготеет интегрироваться, и вовлечь в свою орбиту едва ли не все как положительные, так и отрицательные качества личности. Другой спецификой гуманистической психологии является то, что ей далеко не всегда присущи некие однозначные и чистые психологические состояния. Это связано, как уже говорилось, с дисбалансом и асимметрией общения, с самой открытостью Я как реальности, с ее динамичной обращенностью к себе и окружающему миру, к внутреннему и внешнему, к абсолютному и относительному. Этот своеобразный дуализм, двойственность самого нашего существования обусловливает то обстоятельство, что значительная доля психических состояний гуманистического сознания также двойственна. При этом они как бы уравновешивают и гармонизируют друг друга на почве человечности каждого человека.

Это накладывает на них отпечаток фундаментальности, субстанциальности, основательности и стабильности, ведь человечность есть фундаментальная позитивная форма абсолютной ценности и приоритетности человека. Она делает их динамичными, взаимокорректирующими, релятивными, симметричными в своей асимметрии и дисбалансе по отношению друг к другу, ситуативными по характеру их проявления и не абсолютно гарантированными по реализации. Таковы в единстве доверие и осмотрительность, доброжелательность и трезвость, открытость и сдержанность, достоинство и терпимость, независимость и солидарность, самостоятельность и кооперативность. Мы практически, из жизни хорошо знаем, в чем выражаются эти психические установки и свойства человека, и мы также хорошо знаем, как важно установить между ними конструктивный дисбаланс, динамичную гармонию. Ничем не ограниченная доброжелательность ведет к тому простодушию, наивности и внутренней расхлябанности, которая порождает не столько добродетель, сколько юродивость, насмешки окружающих, стремление обмануть такого человека, воспользовавшись его гипертрофированной доброжелательностью. Она становится той простотой, которая хуже воровства. Но и чрезмерная трезвость в поведении по отношению к людям может привести к самоизоляции, замкнутости, подозрительности и, наконец, к враждебности и страху перед окружающим. В жизни нам может встретиться и человек, который делает культ из своей самостоятельности и независимости, тем самым не только отталкивая от себя себе подобных, но и, отказываясь от всякой помощи и поддержки со стороны, доводит себя до истязательства. При этом такой человек имеет склонность рассматривать любую солидарность и поддержку как личное оскорбление или как угрозу своей свободе и независимости. С другой стороны, есть и такие люди, которые готовы предлагать свою помощь и солидарность, когда в этом нет особой необходимости. Навязывание себя в качестве друга, советника или помощника также глупо, как и стремление избежать какой-либо поддержки или кооперации.