Чингиз Гусейнов
Не дать воде пролиться
из опрокинутого кувшина
Кораническое повествование
о пророке Мухаммеде
Кораническое повествование о пророке Мухаммеде известного писателя Чингиза Гусейнова, автора ряда произведений, изданных на многих языках мира, посвящено исламу, его взаимодействии с другими авраамическими цивилизациями - иудаизмом и христианством.
Всей логикой светский по своему характеру романа-исследования автор выступает как против тех, кто, не желая видеть гуманистической направленности ислама, связывает с ним ужас сегодняшего терроризма, так и против тех, кто творит именем ислама чудовищные бесчинства, искажая его подлинный дух.
Замыслу подчинена трёхчастная композиция произведения.
Пророк, или Явление Книги - жизнь Мухаммеда до первых пророческих годов в Мекке, полных трудностей и драматизма.
Небошествие - впервые предпринятое обстоятельное описание чудодейственного перенесения Мухаммеда из Мекки в Иерусалим (исра) и восхождения на семь небес (мирадж), где он, прежде чем предстать перед престолом Бога, встречается с пророками - Адамом, Ноем-Нухом, Авраамом-Ибрагимом, Моисеем-Мусой и Иисусом-Исой.
Потайное дно - попытка выстроить и рассмотреть суры Корана в хронологической последовательности, по мере ниспослания их Всевышним.
Оглавление:
Вступление ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОРОК, или ЯВЛЕНИЕ КНИГИ
1. Свиток, открывающий Книгу 2. Небесная твердь 3. Земные тропы 4. Год Слона 5. Семижды семь колен 6. Отблеск облаков кровавый 7. Красноречие повествователя 8. Полное вымя верблюдицы 9. Татуировка 10. Гадательные стрелы 11. Весомость истины 12. Махабба 13. И ты, как верблюжонок дикий 14. Век человеческий 15. Узлом завязанный язык 16. Величие числа 17. Черчение на песке 18. Сокрытый знак 19. Царапина на груди 20. Стрелы, коршуна пером оперённые 21. Курсивное письмо сасанидов 22. Круговой кубок 23. Увлекла вас охота 24. Калам из тростника 25. Волшебство заклинания 26. Сон и его разгадка 27. Чёрный камень 28. Яблоко, разрезанное пополам 29. Скорбь новолуния 30. Излучающие весть 31. Запах толчёного тмина 32. Первое из троекратного 33. Второе из троекратного 34. Ночь могущества 35. Белизна листа слепящая 36. Книга ниспослана! 37. Горсть пепла 38. Огнь сводчатый, воспламенённый 39. Высвобождённый из скалы родник 40. Ибо в тяготе молитвы лёгкость есть 41. Награда неистощимая 42. Неслышный зов 43. О, утро! 44. Дары за откровения 45. Будущее, которое прошлое 46. Убить - что есть проще? 47. Розовошёрстные верблюды 48. Обретение искомого 49. Картина читаемая 50. Звезда пронизывающая 51. Краски полумесяца 52. Три ключа 53. И дом их - пустыня 54. Тьма неведения 55. Тюки слов 56. Запретные сроки 57. Кривизна судьбы 58. Но почему ты, Мухаммед? 59. Тёмное нутро сундука 60. Выводили вас мледенцами, достигается ваша зрелость
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НЕБОШЕСТВИЕ
61. След ангела молниеносный в звёздном небе 62. И предстали предо мной пророки 63. Небо первое 64. Звучащая глина 65. Разговор мужчин 66. Удержанный от падения кувшин 67. Небо второе 68. По вас Он о людях судил, о мои земляки, и ужаснулся! 69. Небо третье 70. Ледопламенный ангел 71. Иудейских разрез твоих глаз 72. Изгнание 73. Экономить папирус! 74. Конечные круги
Первый оазис: Прибыл гостем - стал хозяином
Второй оазис: Осеннее разлитие желчи 75. Схожесть несхожестей
Третий оазис: Нетерпение ожидания
Четвёртый оазис: Ожидание нетерпения 76. Молодость, обгоняющая старость
Пятый оазис: Пусть кинет камень!
Шестой оазис: И бросил якорь
Седьмой оазис: ...а поодаль холодный бьёт источник 77. С чего началось? (восьмой оазис) 78. Пятничный сбор (девятый оазис) 79. Нет принуждения в вере! (десятый оазис) 80. Нет, не удалось! (одиннадцатый оазис) 81. Да будем состязаться в добрых делах! (двенадцатый оазис) 82. Нити расползлись, и газель обезглавлена 83. И эхо задохнулось 84. Сиротством чувства обострённые 85. Небо четвёртое 86. Исчезнувшая могила 87. Ангел слёз 88. Небо пятое 89. Явленная тайна 90. И эхом: Не успеешь! 91. И снова эхом: Уж изгнан! 92. Расступившиеся облака 93. Чтоб к имени привыкнуть: Мухаммед 94. Словесный клубок 95. День различения 96. Всевышний разделил истину и ложь 97. Палач, облачённый в красное 98. Священная пятерица 99. Мимолётная жалость, или Гнев растаявший 100. Невыносима боль земных страстей 101. Срезаемые стебельки 102. Уползающий змеёй свиток 103. Разверзлись облака 104. Перо птицы Симург 105. Нежданно в небе клич 106. Небо шестое! 107. Как разнятся ваши помыслы! 108. Небо седьмое 109. Всепрощение побеждённых 110. Очищение 111. Рухнувшая мечеть 112. Доколе?! 113. Суметь постичь возникшие виденья 114. Сто тридцать три
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОТАЙНОЕ ДНО
Предпосланное Мекканские суры 1 (96). Сгусток 2 (74). Завернувшийся 3 (105). Слон 4 (106). Курайши 5 (108). Изобилие 6 (111). Пальмовые волокна 7 (112). Искренность 8 (113). Рассвет 9 (114). Люди 10 (2, 3). Предрешённое 11 (104). Хулитель 12 (107). Милостыня 13 (102). Страсть к приумножению 14 (92). Сокрывающая ночь 15 (94). Рассечение 16 (93). Утро 17 (80). Нахмурился 18 (97). Ночь могущества 19 (51). Рассеивающие 20 (68). Калам, или Письменная трость 21 (87). Высочайший 22 (95). Смоковница 23 (103). Предвечернее время 24 (90). Город 25 (73). Упорствующие 26 (85). Созвездия (Зодиака) 27 (101). Сокрушающее 28 (99). Землетрясение 29 (82). Раскалывание 30 (81). Свёртывание 31 (84). Разверзнется 32 (100). Мчащиеся 33 (77). Посылаемые 34 (78). Весть великая 35 (109). Неверные 36 (83). Обвешивающие 37 (88). Покрывающее 38 (15). ал-Хиджр 39 (89). Заря 40 (75). Воскресение 41 (86). Идущий ночью 42 (91). Солнце 43 (53). Звезда 44 (20). Та Ха, или Муса 45 (79). Вырывающие 46 (69). Неотвратимое 47 (36). Иса 48 (52). Гора 49 (56). Неизбежное 50 (1). Фатиха, или Сура молитвы 51 (70). Ступени 52 (55). Всемилостивый 53 (54). Луна 54 (37). Выстроившиеся (ангелы) 55 (50). Каф 56 (26). Поэты 57 (19). Марйам 58 (38). Сад 59 (72). Джинны 60 (67). Владычество 61 (23). Верующие 62 (32). Челобитие 63 (71). Нух 64 (76). Человек 65 (44). Дым 66 (36). Йа, Син 67 (43). Украшение 68 (21). Пророки 71 (17). ал-Исра, или Ночное путешествие 72 (18). Пещера 73 (41). Разъяснённое 77 (16). Пчёлы 86 (29). Паук 87 (42). Совет 88 (10). Йунус 91 (7). Преграда (между раем и адом) 92 (13). Гром 94 (6). Скот Мединские (Йатрибские) суры 98 (2). Месяц рамадан 104. (8) Добыча 105 (47). Мухаммед 106 (3). Семейство Имрана 107 (3). Бадр 111 (4). Женщины 113 (4). Финиковая плева 114 (4). Благословение 120 (58). Пререкающаяся 130 (9). Покаяние 131 (5). Трапеза 132 (5). Печаль 133 (5). Завершение 354-360
Вступление
Не для каждого, увы, чтение подобных сочинений, тем более читателя сегодняшнего, извини меня, но это так, - моды пошли иные, но не всё ведь убегать во внешний мир, гнаться за текущим, придёт время, когда уходить будет некуда, кроме как в самого себя. Впрочем, даже я сам порой спотыкаюсь, продираясь сквозь заросли слов, имеющих как будто в отдельности смысл, а в сцеплении становящихся, зачастую независимо от тебя, запутанными, головоломными.
Для себя создавалось повествование. Чтобы услышанное во мне, ниспосылаемое неведомо откуда и порой не могущее быть ни понято, ни понятно, обрело подобие ясности, которой как не было изначально, так нет и теперь. Будто кто меня вынудил: Сядь! Возьми в руки перо! Не думай, что лист, который пред тобой и пока сохраняет белизну, не заполнен письменами. Сумей вчитаться в сокрытое!
А свитки, обретённые мной в долгом пути, испещрены вязью из букв и слов, не поймёшь, где начало, где конец, ветхие и в обрывках, это как чтение начертанного на песке, а тут ещё надписи на глиняных плитках, разве не интересно воочию представить, как деревянным резцом сначала выводится строка на них, затем обжигается в печи? на воловьей или телячьей коже, лопаточной кости верблюда, какая была значимость слова!.. резцом железным с оловом на камне начертанные, запечатлённые каламом на папирусе. И вдруг хаос дорог обрёл завершённость, логика прожитого высветилась, и надо лишь язык таинственных символов перевести на язык то ли веры, к которой долго шёл, то ли согласия с самим собой, которое наконец-то обретено, и ты, завершив труд, облегчённо вздыхаешь: Только так и должно было быть, никак иначе!
Тут придётся назвать множество мест на земле, где у меня, точно я автор, а не всего лишь переводчик свитков и сур с огузских свитков, который, не лишённый, увы, тщеславия, иногда позволяет себе дерзость выступить в заманчивой роли повествователя, возникали подсказки или озарения, основанные на знании + неумолимой логике + интуиции*:
______________
* По исламу, интуиция - часть науки толкования Корана и даруется тому, кто, действуя на основании знания, обретает её через труд и подвижничество.
это Баку, где в угловом доме на Старой Почтовой улице, в комнате с ангелами на потолке, нарисованными масляной краской, мне выпало счастье родиться. Слышу голос бабушки моей - как тут не вспомнить мне её, мудрейшую Наргиз Алекбер кызы, которая, да будет благосклонен к ней Бог, так и не сумела научить внука (а как она старалась!) аятам Корана и чтоб запомнил имена двенадцати шиитских имамов, а главное - чтоб ничего в жизни не предпринимал, прежде не произнеся: Бисмилла', или Во имя Аллаха!
это Стамбул, глядящий красотами мечетей на Европу и обращённый великолепием садов к Азии. Недоумевали единоверцы: Повествование о Мухаммеде?! А не является ли, - нападали на меня, - наша с вами вера, изначально, может, и замечательная, кто спорит? но помехой на пути к общечеловеческому? Но чем более я их убеждал - а они перечисляли и то, и другое, и третье, что столь рьяно насаждают ортодоксы и фанатики на удивление Самому Аллаху, Который, увы, устал вмешиваться в дела людские: Доколе?!
А я уже в Медине, где покоится прах Мухаммеда, прежде - в Мекке, где он родился, и мне близка дата его рождения: двадцатое апреля, или девятое число месяца раби-авваль, которую вычислил египетский богослов аль-Худари, да будет доволен им Аллах, в книге Свет истины... - о, пески Аравийской пустыни, желтые, белые, серые, даже красные, зыбучие и сыпучие!.. ощущаешь на лице их жар, горят от сухости глаза, но вот подул ветер, приведший пески в движение, вскоре наступает жёлтая мутная мгла, небо сплошь затянуто, солнце - бледное пятно, в кожу въедаются всепроникающие песчинки, хрустят на зубах... - не уберечься! самум! гонимый ветром, я вдруг очутился на улочке, где увидел незаметный приземистый домик: не здесь ли у своей сестры, преследуемый земляками и дабы спастись от убийц, Мухаммед услышал громовой голос ангела Джебраила:
Эй, Мухаммед!..
Пророк вздрогнул, кувшин, полный воды, который он пригнул, чтоб совершить омовение, выпал из рук, - ангел повелел ему, прежде чем пуститься в спасительное бегство, перелететь на легендарном коне Бурак, или Молния, из Мекки в священный град Йерушалайм, оттуда взойти на семь небес, встретиться с пророками и предстать перед Троном Бога. Это длилось всего лишь миг, и Мухаммед, воротясь из небошествия, успел удержать выпавший у него из рук кувшин - отсюда и заголовок всего повествования: Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина.
И ещё города - Нью-Йорк,. Иерусалим... И до слуха моего донеслось, оглушив меня: Джихад! Джихад!..
Постойте! - крикнул самоубийцам, которым казалось, что, убив себя, погубив ни в чём не повинных, попадут в рай.
Нет, попадёте не в рай, обманутые своими вождями-дьяволами, а в ад! в пекло! в геенну огненную! А что до джихада... - я до хрипоты и жжения в горле вопил, но кто мне внимал в гаме и стоне? И слова пророка звучали в моём голосе:
И да не будут ваши уши глухи к тому, что я скажу!
Три вида джихада есть: малый - война в защиту! но если напали! если изгоняют тебя из твоего дома! Средний - это бесстрашно говорить правду вождю, ничего не утаивая! ибо не любит вождь, когда говорят ему правду, может тебя погубить! Но есть, есть джихад большой! война постоянная! великая война! не прекращается ни на миг! внутри тебя война, во всём твоём существе между дьявольским, шайтаньим, сатанинским в тебе и божественным в тебе!
И эхо волн, переводящих знаки в слова, чутко ловили антенные вершины сосен в Переделкине, устремлённые высоко вверх, в самое небо, в окружении которых, олицетворяющих несгибаемость, подвигающих к творческому уединению, есть дом, где я... - но о том уже было, и посему:
Иншалла'! Да будет на то воля Всевышнего Аллаха!
А начало начал всех молитв - семь славных строк коранической суры Фатиха:
Бисмиллахи-рахмани-рахим - Bo имя Aллaxa, Милocтивoгo, Милocepдного!
Xвaлa Емy, Богу миpoв,
Всемилocтивoмy, Милocepднейшему,
Вершителю дня Сyдного!
Teбe мы пoклoняeмcя, взывая о пoмoщи!
Beди нac пo дopoгe пpямoй,
пo дopoгe тex, кoтopыx Ты милостью своей облагoдeтeльcтвoвaл,
а нe тex, кoтopыe пoд гнeвoм Твоим, и нe зaблyдшиx.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОРОК, или ЯВЛЕНИЕ КНИГИ
Поэтическая хроника пророческих свидетельств избранного Богом, но преследуемого людьми Мухаммеда, чьё имя - да не померкнет оно в веках! означает Достойный Восхваления.
1. Свиток, открывающий Книгу
И да будет Богом,
Доставляющим радость творчества,
дозволено мне, верующему в сокрытое и тайное, завершить повествование,
хотя, не успев начаться,
разве оно уже не завершилось с помощью Того, Кто
Вычисляет судьбы?
2. Небесная твердь
- ... Да, много у меня было отцов, и первый... - Мухаммед умолк. Вид мироздания с неба, захватывающий поначалу дух, стал привычен: под ногами ощущаешь опору. Но отчего пауза? - Теперь и не вспомню, кто поведал о сказанном матерью.
- Забыть такое!
- Так ли важно, кто сказал? - Внеся смятение в юную душу!
Под ногами заколебалась небесная твердь: о ком он? Смутно помнит плачущую мать. Однажды увидел, как тонкие её губы дрогнули, беззвучно потекли слёзы по смуглым щекам - ей было обидно, а за что, теперь уже никогда он не узнает. И не понять, как уживаются кровная привязанность и зависть, переходящая во вражду. Но память вытесняет горестное: мать уже весела, глаза, вымытые слезою, поблескивают, она перебирает, соединяя и напевно произнося буквы арабские в разных сочетаниях, - только что были Алиф, Лям и Мим, но уже добавлен к Алифу Джим, а к Ляму Нун, и вяжется тайнопись. Отчего-то всё чаще возникают рядом, порой сливаясь с материнским, иные женские лики - светлые, как крупные звезды, которые сияют на ночном небе. Что-то привиделось матери? Солнце ли, собрав всю мощь, неподвижно застыло в тот день над песчаными холмами? Блеск его величия был столь ярок, что слепящий свет разлился в мире. Невесомая яркость казалась ощутимой, скользя, словно в руках переливающийся шёлк. На пороге девичества, когда ещё подросток, но уже пробуждается женское и лик озаряется загадочным светом, у будущей матери Мухаммеда Амины-хатун*, да благословит и приветствует Бог их обоих, Мать и Дитя, потрясение было, что можно родить, не будучи замужем. Непорочно. Слово, от которого замирает сердце. Что такое прежде случалось. И не раз! Но у особо отмеченных! Ни к кому не всходивши на ложе... - это про какую-то богиню.
______________
* Хатун - слово тюркское, означает высокопоставленная госпожа. Прибавленное к имени арабки Амины, особы-де невлиятельной (что спорно, если учесть, кого она родила), может вызвать у арабов неприятие: мол, надуманная прибавка хатун противоречит исторической правде. Согласятся с ними и персы, причисляющие себя к началам Света (отсюда их представление об Иране как о царстве Света), зачастую выступают антагонистами арабского, но главным образом - тюркского мира, олицетворяющего якобы Тьму (отсюда толкование персами Турана как царства Тьмы). Но при этом персы одарили Фатиму, дочь Мухаммеда и жену Али, Наивысшего из Наивысших, именно титулом хатун, называют её не иначе как Хатуни-Дженнет, или Райская Госпожа. Наличие слова хатун естественно в свитке, чей язык среднетюркский, или ortag turk, в основе которого - язык огузов, и потому словосочетание Амина-хатун оставлено без изменений.
А ты сама?! - Сначала вопрос, а потом восклицание, точно игла, чтобы зашить мысль?
Явление матери было!
Явственно услышала прозвучавший в ночи неземной голос?
... Как-то ночью в нестерпимую жару, когда Амина-хатун была одна и легла спать, изнывая от жажды, то ли во сне иль наяву услышала шёпот, но прогрохотало в ушах, точно гром: - Ты беременна! - Нет, - возразила тотчас, не смея открыть глаза, - я бы знала! - Знает Он! - Кто? Шёпот был настойчив:
- Не тревожься! Ты беременна сыном - любимцем Бога! - Но... - Не перечь! - Кто смеет... - загорелась в ней бедуинская кровь.
- Молчи! - перебил. - И слушай, что говорят тебе! - Замерла от страха. - Отныне ты носишь в себе лучшее создание всех миров!
Открыла глаза и чуть не ослепла от света - солнце, собрав в пучок, будто женщина - волосы, свои лучи, устремило всю их яркость на неё. Тут же откуда ни возьмись - может, прежде, чем был услышан голос? красивый белый голубь. Он крылышком коснулся её жаркого тела. Не спеша и нежно погладил бедро. И она испытала неизведанное доселе наслаждение. Высохли губы. Горело нутро. Очень захотелось пить. И вдруг в руке у неё кто ж преподнёс? - медная чаша с шербетом. Напиток был ледяной. Белее молока и слаще мёда. Осушила до дна и, обессиленная, счастливая, откинулась на подушку. - Сохрани эту тайну в себе, - был шёпот, и гулко застучало в груди. - И когда родишь, - наказывал голос, - промолви вслух: "Поручаю сына покровительству Единого и Всесильного!"
Повторила, чтобы запомнить. Но испугалась и забыла. А утром вспомнила и проснулась. И да защитит Он, - тут же прошептала услышанное, - сына от козней завистников, глумления недругов и вероломства врагов! И чтоб сына нарекла... - вспомнила, что было названо новое, доселе никому не известное имя: Мухаммедом назовёшь! - Что за имя? - с дрожью в голосе спросила. Прежде не слышала! - Мухаммед, или Прославляемый. Красиво и с очевидной таинственностью сказанное! Про множество отцов? Но в твоих устах красивое чудодейственно обрело реальные черты, и тропа небесной таинственности... - тотчас перебил (но кто кого?):
Не точнее ли сказать: небесная тропа таинственности?
А проще - небесная тропа.
Еле улавливаемая под ногами?
И она, эта небесная тропа*,
______________
* Структура текста, отражающая как бы спуск с неба, сохранена по оригиналу.
незаметно и плавно
опустилась на зелёные склоны гор,
и, заглянув
как же пройти мимо, не остановиться пред пещерой?
даже вошёл в неё, где в уединении проводил дни и ночи,
и столько всего здесь передумано!..
И зашагал, твёрдо ступая, по неровной,
извилистой
земной тропе, спускаясь в сумрак ущелья,
и она вывела,
преодолев трудный подъём, на гребень горной гряды,
откуда в предутренней дымке
открылся взору Мухаммеда родной город Мекка.
И так впредь!
3. Развёрнут свиток, чьи строки - точно Земные тропы, так и назван он, исписанный крепкими чёрными чернилами.
Дабы уберечь записи?
Свиток манит чтеца, от взгляда текст оживает, ибо кому нужен, если не согрет вниманием?
Но если ты зряч и не залиты глаза чёрной водой.
И грамоте если обучен!
Когда от соединения букв образуются слова?
И каждый раз изумлённо произносишь, очарованный звучанием слов.
И постиг тайночтение?
Но и не покинуло уразумение видимого и невидимого!
Ну да, кто станет омрачать сомнением то, что произошло? Был зачавший тебя отец Абдулла, или Раб Аллаха.
Но Аллаха, уточни, дабы не было путаницы, ещё не явленного мне!
Ну да, раб не Бога, Единого и Открывающего Истину, а всего лишь идола, кого тоже звали Аллахом *, и восседает он каменной глыбой в благословенной ныне Каабе!
______________
* До получения Мухаммедом откровений от Всевышнего Аллаха среди арабов почитался идол, которого тоже звали Аллахом, - младший брат и тесть главного идола храма Кааба - Хубала, чьи жёны Лат, Узза и Манату были дочерьми Аллаха.
И был помимо истинного отца моего - Абдуллы, но к счастью моему - меня
усыновивший дед Абдул-Мутталиб.
Но и третий был отец, дядя твой по отцу Абу-Талиб, который тогда носил другое имя: Абу Манаф, или сын Манафа, в честь языческого божка.
Не скачи так быстро: никто за нами не гонится.
Годы торопят - жизнь коротка, а слово несовершенно!
Но все пути как будто пройдены.
Лишь на земле!
Жизнь разве не одна?
Что на земле - одна!
А на небе, где был я, взлетев с земли (и опасался, что не сумею воротиться), движения будто нет, и не с чем сверить поступь,
и взгляд не просто зрение пары глаз, - наделены особым свойством: приблизят малое, чтоб явственно оно предстало перед взором,
и отдалят громоздкое, чтоб охватить и разглядеть сумел его бескрайние пределы, земными мерками не измеряемые.
...Но речь не об отцах, которые названы, - о вслух не произнесённом!
Что осталось невыговоренным?
Оцарапав, однако, горло, точно рыбья кость.
И от кашля твоего я вздрогнул.
Оно у тебя всегда было слабое.
?!
Что первый - неведомый!
Тогда мог не знать.
Ты об Исе, рождённом Марйам?
Не только!
Ну да, прежде, до-до-до Исы, был Митра. А ещё прежде... - и множество новых до, выстроенных, точно верблюжий караван, прокладывающий путь из будущего в прошлое.
...О чём только не узнавали мекканцы от приезжих купцов: персидских их земли простираются от моря до моря, египетских - страны фирауна, как называют они фараонов, византийских - бизанцев, индийских - из Индостана везут корицу, мирру, золотой песок, слоновую кость, а далее - Чин, край света, где некогда из крыла вечной птицы выпало нетленное перо, не отысканное до сей поры.
Солнце как животворящий дух?
И явится вживе!
Это что же: святой луч, вносящий неземное семя в женское нутро?
Но не единожды говорилось о таком рождении!
Непорочное, как сказывают, зачатие?
Так привиделось матери!
Может, она, как Дева Марйам, созерцала Бога и даже услышала, как Он сказал ей, как некогда молвил Деве Марйам?
Ирония неуместна! Дай хоть договорить, что молвил Бог: "Блаженна ты, ибо не дрогнула при виде Меня!"
Не пора ли развернуть новый свиток?
Мелкая узорчатая вязь, отливающая позолотой, ровные меж строк просветы, сохранившие первозданную белизну.
Без начала и конца? Даже названия нет!
Ты не внимателен - заголовок спрятан в витиеватом орнаменте искусного каллиграфа:
4. Год Слона
(1) Свиток, - отмечается на полях, - первоначально имел название Нива со съеденными зёрнами*, тут же следовало:
______________
* Коранический аят суры Слон (105/5). Дословно: И превратили в подобие нивы, изъеденной [саранчой].
- Но строки священные ещё не явлены!
- Были, если известно, что были всегда!
Орнамент составлен из арабских букв Алиф, Лям и Мим.
(2) Что в буквах спрятано - имя или псевдоним сочинителя? переводчика?*
______________
* Всплеск недоумения странен: автор, дабы уберечься от нападок фанатиков, а то и по ложной скромности, что случается редко, мог выдать себя за переводчика или даже переписчика некоего оригинала. Заявить, что он лишь собственник свитков, которые достались ему по наследству или куплены в лавке древних манускриптов.
Далее - пробел, вклеены новые листы, сохранили первозданную белизну, хотя местами свиток поблек и выцвел. Но крупный, чёткий по рисунку почерк куфи. Буквы, правда, несоразмерны, не равноудалены друг от друга, что наблюдалось на раннем этапе куфического письма.
Пришёл час, и Амина-хатун родила сына. Тотчас послала сказать о том свёкру, Абдул-Мутталибу: "Внук у тебя родился - не первый, но особенный, приди посмотреть на него". Внук? Ходила тихая, даже не заметно было, что во чреве у неё новая плоть, и вдруг - ребёнок!
Абдул-Мутталиб, сидя на коврике в тени храма Кааба, молился, глядя на улицу, уходящую в пустыню, точно просил богов свершить чудо, вернуть ему сына-первенца Абдуллу. Радовался Абдул-Мутталиб, когда видел, как сын, красивый и статный, величаво шагает к дому, - всего лишь год назад сыграл ему свадьбу, красавицы Хиджаза мечтали о нём, и множество отвергнутых им девушек от ревности в одночасье умерли, - это придумали сочинители, дабы оставить память о себе, но сущая правда, что девиц опечаленных было много. Абдул-Мутталиб недавно вернулся из паломничества в священный Йерушалайм, Эль-Кудс, - кто в Мекке не мечтает о паломничестве в город, в чью сторону при молитве обращают арабы-многобожники свои взоры, ибо сказано: Городов на земле много, но Город - один, и ещё сказано: Десять мер красоты спустилось на землю: девять - на Эль-Кудс, одна - на остальной мир, то же и с мудростью: Десять мер мудрости спустилось на мир, девять - на Эль-Кудс, одна - на всех других...Иудеи, с коими общался Абдул-Мутталиб, утверждали может, они правы? - что здесь центр мироздания, точка, общая для всех: вот она, притронься рукой, краеугольный камень мироздания, святая святых... Не успел стряхнуть с себя пыль дорог, как ударила в самое сердце весть о смерти сына.
Но разве боги, коих он просил явить чудо, остались глухи? Вот же: по дороге, куда глядел в ожидании чуда, спешил гонец с вестью: "Сын умерший послал тебе внука, к тому же с признаками святости - обрезанным!" Это потрясло хашимитов, из уст в уста передавалось: не есть ли в том, что у ребёнка обрезана крайняя плоть, знак особости, избранничества?
"Не в том дело, каким родился, - заметил Абдул-Мутталиб, озадачив вестника, - а в том, как будет жить. Изначальным или поздним обрезанием, известно, свидетельствуется лишь, что родившийся воистину человек, а не бесполый дух. - И добавил, пока тот, ошарашенный, смотрел на него: - Праотец Ибрагим при обрезании края плоти своей был девяносто девяти лет, сын его Исмаил, прародитель наш, тринадцати лет. Полезно, если следуешь завету предков, а если преступаешь, не является ли твоё обрезание необрезанием? Ибо, - потом за многословие корил себя, - не тот возвышен и правоверен, кто таков по наружности, вроде обрезания на плоти, а тот, кто по духу, у которого святость в сердце".
Абдул-Мутталиб взял внука невесомого на руки, долго глядел на него, смущаясь своим удивлением обыденному явлению; вскоре подобное испытает ещё: на старости лет боги даровали ему собственного сына, родила молодая жена. Не взамен ли первенцу явлен последыш Хамза? Некогда переживал, что ни первая, ни вторая его жена никак не родят ему сына, обет дал: родится сын - принесёт в жертву богам! А пока собирался, уже семеро сыновей!
Пора, - сказал себе однажды, достал гадательные стрелы из сундука, что хранился в храме, и стрела, помеченная как особая, выбрала первенца Абдуллу, самого красивого из сыновей. По Хиджазу распространилась весть о готовящемся человеческом жертвоприношении, и знаменитая прорицательница с мужским именем Хикмет явилась к Абдул-Мутталибу, кого помнила рассудительным юношей, и спросила: "Какова цена крови за неумышленное убийство, прекращающая кровную месть?" "Десять верблюдов или сто овец". "Предложи эту цену богам, поторгуйся, - сказала. - Откажутся если, увеличишь плату, пока не примут замены". Десять раз по десять верблюдов приводили к храму и метали в них стрелы. Но необъяснимо, что жребий девяносто девять* раз падал на
______________
* Девяносто девять - метафора множества.
Абдуллу: боги не уступали! Смилостивились лишь на сотом верблюде, согласные на замену человечьего жертвоприношения верблюжьим.
"Вот цена, - заметила прорицательница, - человеческой крови: сто верблюдов!" ...Когда дед молился в храме за внука в окружении каменных изваяний богов, глаз его пал на младенца Ису, которого держала на руках Марйам. Фигурка некогда была установлена здесь, а кем - не помнит никто: то ли паломником, поверившим в Бога-Сына, то ли хашимиты отвели ей место в храме, чтобы христиан привлечь. Чудом удалось фигурку уберечь от абиссино-эфиопских христиан, чьи войска вторглись в священный город многобожников: военачальник Абраха явился в храм - мол, грех тягчайший, чтобы Богоматерь томилась средь идолов, к тому же дикие многобожцы закапывают живьём рождающихся девочек.
- Но когда это было! - возразил Абдул-Мутталиб. - Продолжается и теперь!
- Клевета! Кааба осуждает этот мерзкий обычай! Но разве они не правы? подумал Абдул-Мутталиб. - Признайся, что недавно именно сын твой Абу-Лахаб дерзостно ослушался тебя, небо Мекки сотряс вопль его жены, невестки твоей: сын закопал живьём твою внучку! Мол, "вправе принести в жертву Хубалу зачатое им, кровь для него невозбранна!"
"В человеческих жертвах не нуждается он отныне!" - возмутился Абдул-Мутталиб.
"Я услышал его зов!" - упрямо твердил Абу-Лахаб.
"Можешь принести в жертву овцу, а безмерно чтишь - верблюда!" Не смогли унести фигурку Марйам - не входило это в намерения их, хотя затеяли поход в отмщение. Не званы и потому ненавистны. Лишь гибкостью луков расхвастались, показав, как далеко летят их стрелы. Но вторгнуться в Каабу! Сражаться с паломниками-пилигримами!..
Немало народу в эти дни скопилось здесь: сирийцы и йеменцы со слугами и телохранителями, византийцы. Явились шейхи - предводители вчера ещё враждовавших бедуинских племён бакритов и таблигитов, и абсы здесь, и зобъянцы, мекканцев не дадут в обиду, если что начнётся; прибыли на похороны Абдуллы и поздравить Абдул-Мутталиба с сыном и внуком, необычное у него имя Мухаммед, трудно запоминается... - зыбка грань меж горем и веселием; а кто зван на свадьбу щедрого купца - он женится на красавице Хиджаза, ей двенадцать, справили совершеннолетие и выдают замуж, имя ей - Хадиджа*: город празднует свадьбу уже сорок дней и ночей **, песни доносятся с крыш домов, где установили для певцов шатры, покрытые чёрным войлоком из шерсти коз; угощают бедняков на пустырях, за которыми начинается пустыня.
______________
* Сбоку поздняя приписка, чернила не поблекли, выделяются свежестью: Запомнить имя: будущая жена Мухаммеда!
** Сорок - всего лишь метафора, означающая закруглённые десятки.
Не стали абиссино-эфиопы, явившиеся с добрыми помыслами, в спор с хашимитами ввязываться: начнется с наиглавнейшего в Хиджазе храма Кааба, и пойдут опустошать окрестные святилища, в Аравии их множество: это менгиры, дольмены, вефили, окружённые оградой из огромных камней, в виде четырехугольника или эллипса, а то и просто отполированная наклонная плита, положенная на два стоящих камня вышиной около двух локтей, служит для возлияний, на что указывают углубления: отверстия и стоки на поверхности.
Дело уладилось миром, хотя не обошлось без крупного выкупа: долго стояла на дорогах Мекки пыль от бредущей тысячной отары - дань племени курайшей абиссино-эфиопским воинам, и они спешно покидали край, гонимые непонятной хворью.
Обратил Бог Единый козни незваных пришельцев в заблуждение!
Единый Бог?! А не боги Каабы развеяли в прах злоумыслы их?
Нет, именно Он, Всемогущий, наслал на них стаи птиц! Несли в когтях крепких, закрыв небо широкими крыльями, большие камни, бросали их на головы воинов, чтобы неповадно было никому, а пуще тем, кто первым напал, будь то христиане или иудеи, зороастрийцы или идолопоклонники, затевать кровопролитие близ священной Мекки.
Но знал ли тогда дед твой, который служил богам Каабы, что город спасен Богом Единым, а не богами?
Увы, человек мнит, что сведущ.
И бесславный конец войска укрепил престиж Мекки?
Вопрос как сомнение?
Утверждение!
Разве не с тех пор, как спаслась Кааба, курайшей стали называть Божье племя - ал-илаhи?
Ну да, Бог сберёг город, в котором родился новый, но ещё не ведомый никому пророк!
...Заклинаю тебя Богом, не отвлекай меня! Не сам ли отвлёкся?! Но истинно меня зачавший - это говорит во мне его текущая в жилах моих живая кровь - Абдулла! Не помню отца, ибо незадолго до моего появления на свет покинул этот мир: отправился привезти финики из Йатриба, а заодно получить в ал-Абве долги - в пути и умер.
Но видишь ли ты его в своих очах, глядя на их отражение в святом колодце Замзам, чья вода сладка?
Напоминает об отце доставшийся от него меч, висящий над моим изголовьем.
И помнишь слова отца, переданные дедом, что меч - отмститель неправды?
И родила меня Амина, дочь Вахба, внучка Абд-Манафа, правнучка Кусейя. А за ними ещё и ещё, и нескончаемо тянется нить?
5. Семижды семь колен
Начало - первочеловек Адам и его жена Хавва.
Все мы - от них, и Нух, чей дед был правнуком Адама, Ибрагим, Муса, Иса...
Только что на кругах неба встречался с ними!
И мы вместе молились!
Но не забудь, что каждое из тех семи колен - круг замкнутый от родного к чужому:
Я,
сын,
внук,
правнук,
потом итог,
за ним корень,
после - привязка,
а седьмой - чужой.
Однако для нового колена семизвенного - родной.
Не стану спорить, придумано отменно, ибо утрачена восходящая к Адаму нить, разбросаны люди по миру, как чужие.
Не удержала память имена, но в их ряду - Адамов сын Сиф [Каинова завершилась в седьмом колене],
далее, в десятом колене, Нух, за ним - сын его Сим,
а в двадцать первом колене - Ибрагим,
и сын его, рождённый ему Хаджар, - Измаил.
У нас он Исмаил.
А у них Хаджар - Агарь.
С Исмаила и начать?
Не с него, а с неё, Хаджар!
Рабыни фирауна?
Подаренной Ибрагиму! И она родила ему сына, прародителя нашего! Впрочем, не одно семижды семь колен пролегает меж нами.
Начни с себя, уходя вглубь:
Ты,
Твой отец Абдулла, кого не довелось увидеть.
Дед, тебя усыновивший, - Абдул-Мутталиб.
Дед твоего отца Хашим, давший имя роду, и все мы - хашимиты,
а у деда - дед Абд-Манаф, сын Манафа (и не уточнять: языческого божка), который прародитель мамы твоей Амины.
К одному предку восходят - мать и отец.
Далее Кусейя, он же Зейд, который вернул курайшам ключи от Каабы, отнятые вероломно родом губшанов (всего лишь за глоток вина отдал ключи пьяница Абу-Губшан), а отец Зейда - Килаб, чей отец - Мурра, сын Ка'ба, а он - сын Лу'айя, который - сын Галиба, далее Фихр, сын Малика, сын ан-Надра, сын Кинаны, сын Хузаймы, сын Мудрики, сын Илйаса, сын Мудара, сын Низара, который - именно он! - положил начало роду аднанитов, сын Ма'адда, сын Аднана... - и до этого двадцать первого славного имени Аднан в родословном древе, где три семизвенных колена, мусульманская община, или умма, единогласна.
И он, Мухаммед, замыкающий цепочку имён, двадцать второй.
А впереди?
Увидишь с небес!
Увижу или увидел?
Ты прав: увидел!
6. Отблеск облаков кровавый
О, если бы не видел! Разорвалось бы сердце, если то, что с небес привиделось, я б на земле увидел! Но в небесах... - облилось сердце кровью!
И кровь в висках забилась.
Взор мой залил, - повторен заголовок, - отблеск облаков кровавый.
То был закат, быть может?
Нет, не закат - разлитое море крови на земле в небе отразилось!
А может, то вода, окрашенная красным соком дерева сакуры?!
Увы!
Живая, солоноватая кровь? Но что потом?!
Не ведаешь как будто!
Разве?!
Не видел ли с небес, где Божий престол?
Открылись мне с тех далей пути-дороги потомков!
Но о том ещё будет!
А прежде надобно сказать, что Амина при родах не испытала никаких болей! Возрадовались друзья - но кто тогдашние друзья? И недруги опечалились: собственные многобожники и те, кто изрёк: Божия кара! Дьявольское порождение!
Что... что... - и нанизаны на нить: что с криком родившегося в ночи сына всё вокруг ярко осветилось; что именно в ту ночь во дворце царя-царей, как себя именуют персидские шахи-сасаниды, почитающие пророка Зардушта-Заратустру, рухнули мраморные колонны! Погасли священные очаги в храме огнепоклонников, зажжённые от Солнца ещё самим Зардуштом, и пламя в них не одну тысячу лет поддерживалось магами;
оправдался сон, увиденный верховным жрецом: арабский всадник летит к ним на разъярённом верблюде, быстром, как выпущенная стрела;
высохло вмиг озеро Сава в Бизансе пред собором, где столько веков с пышностью, поражающей мир, короновались императоры; воды ушли к тайным источникам, обнажилось и потрескалось дно от безводья;
кресты, венчающие церкви, заколебались, задвигались, пав на землю и наводя ужас на верующих;
разбушевался Тигр, выйдя из берегов и далеко вокруг затопив земли;
рыбы морские ушли на дно;
песок пустынь столбами закрутился;
птицы небесные замертво пали;
а на Ниле солнце вдруг уменьшилось на треть, лучи стали бледны и холодны; ночь выдалась безлунная, лишь адский огнь ярким светом озарял небо, на котором сталкивались кровавые пики; река многобожников двух уродов родила, не то мужчин, не то женщин, изо дня в день они выходили из вод, диким воем устрашая рыбаков, - те, побросав сети, убегали прочь.
Что ещё?
О цифрах не забыть!
Ах да, цифры!
Арабские буквы в числовом значении выстраивались недругами так, чтобы можно было просчитать их как цепь, состоящую из дьявольского знака 666 ! Впрочем, имелись иные, боговдохновенные версии символики шестёрок: молвил однажды словоохотливый Джахм со ссылкой на мудрого Джабира, тот - на Ибн Аббаса, он, в свою очередь, отсылал к Абу-Мас'уду аль Бадри, который, подняв однажды шестипалую левую руку - правую пятипалую потерял, сражаясь за веру в битве при Бадре, - сказал: "Если собрать хадисы, достоверные рассказы о словах и поступках Мухаммеда, да пребудут с ним благословение и мир Аллаха, то составится 6 книг, а в них - 6 раз по 666 изречений Пророка".
Но то им сделано было в пику недругам: мол, если чтите цифры символом, обратим их в свою пользу! И даже... - собраться с духом, чтобы вымолвить сразу: - Не потому ли собиратели Корана решили вторгнуться в Божий замысел и общее число сур составить путём умножения священных девятнадцати на шесть?
Нет, не желают слышать дерзостные слова... - но кто с кем греховно толкует?! Тут же перевёл разговор в другое русло:
Что ещё было в ночь рождения?
Идолы в Каабе... - нет, не намерен говорить о храме!
Обидно за своих, тогдашних многобожцев?
Знал бы о том Абдул-Мутталиб, рассказал бы, как идолы в храме Кааба попадали в тот день со своих подставок! Но не вняли мекканцы предостережению: рухнувшие идолы снова были установлены на своих местах! ...Однажды Абдул-Мутталиб сказал внуку: - Мама твоя, да будут к ней милосердны боги, похожа была чем-то на Марйам. - И, помолчав, добавил, не уверенный, что внук поймет: - Кротостью ли, юным личиком или смуглостью щек, беспомощностью ли во взоре? Говорил, не ведая тогда о белом голубе, а узнав, усомнится, но промолчит. И в пояснение заключающая свиток фраза, пред тем как его свернуть, зацепив знаком вопроса: Но разве не мнит себя человек иным в подражаниях известному?
7. Новый свиток, стоило ему покинуть тёмное убежище, где долго пребывал, вдруг ожил, почувствовав свежее дуновение, и, когда развязали его, возник заголовок:
Красноречие повествователя
Абдул-Мутталиб, дабы обозначить дату рождения внука, назвал число двадцать, добавив: месяц нисан по ассиро-вавилонскому календарю. "А год, - сказал, с чего-то прибегнув к летосчислению христиан, - пятьсот семидесятый от Воплощения Христова".
(3) Отсчёт годов от Рождества Христова?! - вставка недоумения. И другой рукой добавлено: Первый составитель таблицы христианских и мусульманских годов Джабир ибн Сафар, да почтит его Бог, изрёк: "Есть тексты, в которые перекочевали чужеродные цифры, вписанные сюда как некий ориентир из немусульманских сочинений по исламу".
Разве не мог - ведь принято у арабов! - сказать: "Двенадцатая весна минула со времени окончания войны из-за скакового жеребца, - даже его имя назвать - Дахис, - и кобылы Габры". Или: "Двадцатая весна после войны из-за верблюдицы, чьё вымя было прострелено, и смешались кровь с молоком". Или определить знаменательное событие, как было принято, по годам правления могущественных властелинов, сказать: "Сорок второй год царствования всеславного персидского шаха-сасанида Ануширвана!" - тем более что благоволит к ним и доброе поминание имени могло быть уловлено? Или: "За семнадцать лет до начала правления всемогущего царя Хиры ан-Ну'мана ибн аль-Мунзир". А то и, назвав 20 нисана (апреля), год 570-й определить не от рождества Исы, а от 882-й эры Зуль-Карнейна Искандера (Александра Македонского).
(4) О том, - поясняется на полях, - сказано было в "Книге затмений" Ибн Джабира, сына вышеупомянутого Джабира, да почтит их обоих Бог!
Никто б не удивился! Или следуя привычному лунному исчислению годов: через каждые двенадцать лет по новому кругу, животный цикл.
Верблюду, увы, не повезло: даже именем мыши назван год в цикле, а о верблюде и не вспомнили!
Но зато полтыщи слов отдано в арабском для обозначения всех верблюжьих видов!
- Расскажи!.. Расскажи!.. - пристали родичи к Абдул-Мутталибу, но разве не знают, что запретно о паломничестве в Эль-Кудс рассказывать, каждый должен сам посетить! Даже о том не говорят, какие цены за проживание в каменных домах и шатрах: дороже, чем для паломников в Мекке, и рабы, особенно рабыни, тоже стоили вдвое дороже, чем в Аравии.
...Разговор о годе и месяце ничего в кругу семьи не прояснил, лишь запутал обозначение времени; особенно Абдул-Мутталиб - такое за ним водилось - непонятными словами прерывал собственные размышления, то ли заклинание произносил: "Случаен ли я здесь, ловец в Эль-Кудсе ваших взоров, мекканских троп искатель?" - то ли с кем из богов Каабы шептался: "Что спрашивать о дне, когда неведом год, и я - не я? - Ощущение, что говорит про себя: - На свете очевидец был, да и тот его покинул прежде времени: не вынес бремени увиденного". Жаждал выговориться: "Может быть, никого не удивлю, если замечу, что мир необозрим, велик и нам, увы, лишь по неведению Хиджаз представляется огромным. И о горах наших никто не слышал - не так уж высоки, как с близкого видны расстояния". И, завладев вниманием, никому не уступал майдан красноречия, говоря, что мир расколот, разность годов даже у христиан, к чьему летосчислению я только что прибег. А абиссинцы не нарушили ход времён, у них 6060-й год от сотворения мира. Ещё христиане армянские: в Эль-Кудсе у них дома за высокими стенами - с Бизансом в ссоре, но поддерживаются Персией, мечтающей о господстве на земле единоличном. Учиться у них, как меж сильными сохраниться! Для них, фантазиастами названных или монофизитами, рождество Исы как человека не значимо, в Нём божественное неделимо, и земная жизнь Его лишь видимость; порвали с теми, которые толкуют о двуединстве Исы, единосущного Отцу по божеству, тут армяне согласны, единосущного людям по человечеству, кроме греха (чтоб человек - без греха?!): учредили новое летосчисление, предпочтя тщеславное одиночество, - лишь в год девятнадцатый вступили, тут я могу спутать, и молодо древнее племя. Неужто случайность, что в этом году совпали священные девятнадцать и у тех, и у них? (Отчего священные? Не знаете разве, что ад оберегается девятнадцатью ангелов?!) Но не должно Абдул-Мутталибу, почитаемому образцом добродетели, повторять услышанное в Эль-Кудсе про возмутителя христиан - еретика, камнями закиданного: отказывая Исе в человеческой природе, он обнародовал - не сам ли сочинил? - предание: мол, покрыта туманом тайны история зачатия иудейской девы Марйам, к тому ж неведомо, - глумился он пестрым и витиеватым восточным слогом, - чьего сына, человека по имени Иса, родила. Голубь ли мохнатый и белокрылый первым восторжествовал? Сатана ли с опытом обольщения девиц, прослышав о греховной страсти Бога, себя низведшего до человеческих вожделений, решил, будучи во вражде с Ним, отмстить Ему на человечьем поле блудовства? Или счастливый жребий выпал ангелу Гавриилу, который явился к Марйам с посланием от Бога, но, очарованный её красотой, не устоял пред соблазном и, - тут с новой строки, - обретя облик статного красавца, сумел покорить девичье сердце, подло и вероломно телом завладел её... Нет, не пристало пересказывать сплетни, хоть очевидцем был погребения сочинителя под камнями: Кааба чтит Ису. Но отчего не согласиться, что Иса - Бог? "Если в Нём, ответили Абдул-Мутталибу, отсутствует чаловеческое начало, и Он - лишь Бог, тогда страдание, на долю Ему выпавшее, и распятие, боль Ему причинившее, и предсмертный крик, обращённый к Богу, - всё это становится игрой".
...Ещё одна была казнь в Эль-Кудсе, но тут молодая вдова Амина внесла ребёнка в круг семьи, чтобы удостоверились в рождении именно сына. Дед, взяв его, завёрнутого в ярко-зелёную шаль, на руки, произнес: "Да обновит он делами, угодными богам Каабы, бренный мир, коль скоро вошёл в него с доселе неизвестным нам именем Мухаммед!"
Избыть, избыть недавнее, не скоро забудется страх, вселившийся в мекканцев в долгий, нескончаемый год Слона, когда на священную землю курайшей, где храм Кааба, ступило войско чужестранное, лес копий!.. И пошли нанизывать, что зачавшие зло рождают ложь, скверна живет на руке, которая убила. Как снять скверну? Зарезать барана или верблюда, руку, которая убила, облить кровью, обтереть насухо; известно: от крови создано море, плоть - от земли, скалы - кости окаменевшие. А бывает и зелие зависти! Смешаны грех и святость, вероломство и благородство в человеке! И часто гнев, порождаемый тьмой души, вожделением неуёмным, становится владыкой человека. Да, побили камнями еретика, и порой Абдул-Мутталиб вглядывался в младенца на руках Марйам, оболганного еретиком, а другая смерть... - некий выдавал себя за нового пророка и, дабы доказать, что свидетельствует истинно, вырыл яму на Храмовой горе и стал таскать туда дрова. - Сырое фиговое, - скептики кричали, - чтоб не загорелось! - Сохрани себя для эллинов! - настаивали сердобольные. - Нет, - подзадоривали третьи, - исполни задуманное, докажи, если свидетельствуешь о себе, сколь оно истинно, твоё свидетельство!
Абдул-Мутталиб не верил, что это может случиться. Но думал: что сильнее - страх или тщеславие? Отчего человек жаждет уподобиться богам? И... - нет, этому трудно было поверить: пророк (?) сжёг себя! Никто с места не сдвинулся, чтобы броситься к костру, разбросать горящие поленья! От растерянности? По жестокосердию? Вдруг - показалось? - из середины костра взвился коршун, может, то была гарь? Услышал: Возношусь! Померещилось?!
...Ждать прихода смерти, не убегать прежде времени от жизни. Ибо есть некая грань между жизнью и смертью, переступить которую человек не вправе. Это и есть тайна, как втолковывал Абдул-Мутталибу иудей, глядя в Йерушалайме на развалины храма:
- Не может человек в самосожжении своём стать... - запнулся иудей, а потом скороговоркой и невнятно произнёс: - стать Богом. Он у иудеев один-единственный. И вездесущ, ибо... - тут и усвоил Абдул-Мутталиб, славившийся в Мекке и тем, что любил говорить сам, и тем, что умел терпеливо выслушать собеседника, не перебивая: пусть выскажет, что у него в сердце скопилось, наболело, и тем успокоится. Мол, Бог един, но разные у Него скрытые имена: Адонай, Господствующее начало, Кто в первых и последних, Саваоф, Сильный земным и небесным воинством, Ягве, Элохим... - всуе не произносить! А у них в Каабе множество имен множества богов, и надобно их часто называть, но чаще - всевластного Хубала, вызывающего дождь, чтобы его благосклонность снискать. Но нет ли в многоименности бога иудеев многобожия? - подумал.
- С вас, иудеев, и началось, - заметил Абдул-Мутталиб. - Не вы ли объявляете: явится Мессия, избавит мир от насилия?
- Не мир, а нас! Не от насилия, а от чужеверного бремени!
- Вот и являются: один, второй...
Не дал договорить: - Плодятся лжепророки! Но, самосожженцем став, дав себя убить распятием, не доказываем ли мы обратное тому, в чем нас упрекают?
- Что провозгласили неизбежный приход Мессии?
Беседа как лесенка: то вниз по ступенькам в глубины веков, то вверх, приближаясь к дню нынешнему - к тому, что сегодня, и неведомо, где кончаются или во что упираются ступени в небесной или земной тверди.
И по ним вознесёшься, откроются тебе все семь* небес! И прошлое
______________
* Цифра семь всего лишь закруглённые единицы, а также символ совершенства, полноты.
узришь! Неужто даже в будущее глянешь?
Увы!
А будущее - прошлое отныне!
Поистине вчера и случилось, когда мекканцев ужаснул боевой слон в войске абиссино-эфиопов: вот он, качающий головой и довольный произведённым впечатлением. Большой, тяжелый, с величественными ушами и шагом огромных ало-коралловых ног. И присказка родилась, столь популярная ныне и всегда: Побольше верблюда слон есть! Но слова, обращённые к самому себе, застряли, запутавшись в густой, давно не чёсанной бороде велеречивого старца. Или ещё кому они предназначались? Неведомому сочинителю? Обладателю свитка? Может, кому ещё? Не его ли взгляд в сей миг оказался полонённым вязью букв, помогающей заглянуть в прошлое и прокладывающей нить вперёд? Важно, чтобы курайши крепли сыновьями! Известно мужьям, как это делается, чтобы сын родился: велят женам втайне провести рукой меж ног главного бога Каабы, идола Хубала, нащупав твердое - если повезёт. У арабок-многомужниц - есть ведь такие - мужчины липнут, манит тело, дурманящее, умащённое благовониями, и она может иметь до двенадцати мужей, и паломник не прочь рассчитывать, ибо мужчина имеет право на временную жену, и та, родив сына, - о дочерях говорить не принято - собирает мужей и уверенно указывает на отца новорождённого, хотя зачастую и сама не ведает, от кого зачала, ибо как проследить, который? Если занята кем из мужей - флажок вывешивает на двери. И та, что обрадовала сыном мужа, в мекканской бане в женский день всего лишь за одну серебряную монету непременно поделится с непонятными ей, а то и презираемыми ею одномужницами секретом рожать мальчиков, - странное племя рабынь, имеющих на всех одного-единственного мужа, который повелевает, и не дождёшься, когда твой черёд наступит.
А секрет - чуть противиться мужу, чтобы взял силой. Но и это умения требует: станешь сопротивляться - и вовсе муж охладеет! Из хитростей: в храме тайком, чтоб не видели, а то сглазят, Хубала коснуться запретным своим (как?), которое с ума сводит мужчин Хиджаза, ненасытных в своём сладострастии, - тут уж наверняка сына жди! ...Славились бедуинки как кормилицы, нечто неведомое в молоке их таилось: впитываешь ловкость наездника, мужество воина, силу богатыря.
И красноречие повествователя! - кто-то добавил сбоку, дабы обозначить выведенное в начало заглавие свитка.
...Ушла кормилица Алима из своей земли с мужем и грудным новорождённым ребёнком, а также с женщинами своего племени бану-са'д в Мекку, где обитали богатые купцы. Поклялся Джахм ибн Аби-Джахм, что сама кормилица рассказывала, в памяти моей отпечаталось, будто вернул Мухаммеду дедовскую присказку про память молодости - резьба на камне и старости - черчение на песке. И ни искорки сочинительства во взоре, мол, настолько точен, что даже клянётся в духе тех старых времён всеми богами Каабы. Отправились искать младенцев, которых можно взять выкармливать. Уточни: мальчиков! Кто ж девочек выкармливал? Живы были дурные обычаи закапывать рождающихся девочек как лишнюю обузу, заслышав их первый плач: жестокость Абу-Лахаба вошла в поговорку, заброшенное место на окраине Мекки - девичье кладбище недаром названо его именем. И заговорил Джахм языком кормилицы Алимы, что был засушливый год, всё истребивший; ехала она на серой ослице, и с ними ещё старая верблюдица, которая не давала ни капли молока, - не потому ли, что меченая, с надрезанным ухом? Впрочем, такая же, тоже меченая, была и у отца Мухаммеда; не спали целыми ночами из-за ребёнка, он плакал от голода, а в груди не было для него молока.
Укоряла себя Алима: "Как же прокормишь другого, когда и своему не можешь дать молока, чтобы напоить его утром?"- и ехала, задерживая караван, из-за слабости и истощения ослицы от голода. Но вскоре с надеждой на дождь и облегчение они добрались до Мекки; и не было ни одной среди них женщины, которой не предлагали бы новорожденного Мухаммеда, но каждая отказывалась, когда ей говорили, что он сирота. Это потому, что бедуинки рассчитывали на щедрость отца ребёнка и говорили:
- Чем может вознаградить ставшая вдовой мать или дед сироты?
И странное такое имя! Оно отпугивало! И вот не осталось ни одной женщины, что пришли со мной, которая не взяла бы себе младенца, кроме меня. И вдруг будто кто вытолкнул слова из уст моих:
- Я пойду к этому сироте и возьму его! Муж, обычно настаивавший на своём, вдруг согласился со мной:
- Может быть, боги пошлют в нём благословение?
И я, мужем напутствуемая, пошла к несчастному, думалось мне, сироте и забрала его. А побудило меня к этому, как сейчас помню, только то, что я не нашла другого и не хотела возвращаться и быть единственной среди женщин нашего племени, кто не взял младенца.
...За окном раздались крики: Кормилицы! Кормилицы! И тут же к хашимитам, чествующим рождение Мухаммеда, постучалась бедуинка.
8. Полное вымя верблюдицы
- ... Вернулась я к своей стоянке, и, когда прижала взятого ребёнка к себе, обе груди мои склонились к нему, и в них оказалось столько молока, сколько он хотел. Он пил, пока не насытился, а вместе с ним пил и его отныне молочный брат. Они оба насытились и уснули, а раньше мы не могли спать из-за моего ребёнка. Муж мой подошел к старой нашей верблюдице и - о чудо! увидел, что у неё полное вымя и ей не терпится, чтобы подоили её!.. И пил муж вместе со мной, пока мы оба не напились и не насытились. А какую прекрасную ночь мы провели! Наутро муж говорит мне: - Знай, Алима, что ты приняла благословенную душу! - Надеюсь, что так, - ответила я. Потом отправились в путь. Я ехала на своей ослице и везла детей с собой. И, клянусь богами, моя ослица обогнала весь караван, и ни один из ослов не мог тягаться с ней, так что мои спутницы стали говорить мне: - Горе тебе, о дочь Абу Зуайба, остановись и подожди нас! Разве это не та ослица, которая еле тащилась? - Та самая! - отвечала я им, и они клялись богами: - Не иначе как чудеса с ней творятся! Так и приехали мы в наши кочевья, а более бесплодной земли в Аравии, чем наша, я не знаю. Но с тех пор, как привезли сироту, мое стадо приходило ко мне по вечерам сытым, с полным выменем, мы доили животных и пили молоко. Никто другой не мог выдоить и капли молока из пустого вымени, так что сородичи наказывали пастухам:
- Горе вам, пасите там, где пасет пастух дочери Абу Зуайба! Но их скот всё так же приходил по вечерам голодным и не давал ни капли молока, а мой возвращался сытым, с полным выменем, и мы одаривали молоком голодных и нищих. И не переставали узнавать новые благоволения богов к нам: мальчик рос как никакой другой, и начал самостоятельно есть, когда ему ещё не было двух лет, и я, отняв младенца от груди, вернула его матери. - ... Такая вот история про собственное младенчество. - Но не всё вспомнил! - Разве? - А обретший дар речи мул, на котором вы с кормилицей ехали? - Не мул, а ослица! - Неважно! Но животное вдруг промолвило, что ребёнок будет велик и прославится в мире. - А луна надолго однажды остановилась на небе, зачарованно глядя на светлый лик спящего младенца.
- Ну да: в три месяца стоял на ногах, в семь бегал, в восемь говорил, в девять свободно изъяснялся, а в десять метко стрелял из лука!
- И дерево иссохшее, как встал в жару под ним, покрылось густой листвой.
9. Татуировка
Следом за отцом Мухаммеда вскоре уйдёт и мать. Богам Каабы виднее! говорили курайши: на всё воля богов. Может, какой тайный знак, словно татуировка в исчерченном венами запястье словоохотливого Абдул-Мутталиба, прочитывается как мой раб? - Не в названии дело, а в памяти младенчества. Помнит ли деда, к кому перешёл жить после смерти матери, шесть лет ему тогда было? Абдул-Мутталиб надоумил сыновей, Хамзу и приёмного Мухаммеда, стать пастухами. Не было, кажется, в мире ни одного пророка, который не пас овец. Но не каждый, кто пас, - пророк! Зато каждый пастух - грешник!
Не зарежешь овцу - не поешь! Смутен облик деда, характер - тоже. Что был строг? Резок? Вспыльчив?
Но разве Абдул-Мутталиб - не араб, не курайш? В его устах частое, когда собиралась вся многолюдная семья: - Мы, хашимиты! И удивился, когда однажды услышал из уст внука, множество народу собралось во дворе Каабы:
- Мы, курайши! Что дальше - не помнит. Ему Абу-Талиб, брат отца, единоутробный и единокровный, став после деда третьим отцом, рассказал: "Так кто мы, - бесстрашно и дерзко спросил у деда, - хашимиты или курайши? - И, не дав тому опомниться, продолжил: - То ты говоришь, что мы хашимиты, а то - курайши". Абдул-Мутталиб вспыхнул: "Ах ты! - но, глянув на внука, отчего-то смягчился: - Мал ещё, - строго заметил, - задавать мне вопросы!" И впредь... Якобы после твоей дерзости он чаще вспоминал племя курайшей, нежели собственный свой род - хашимитов. Но зато хорошо запомнил другое: однажды, усталый был очень, набегался в жаркий день по мекканским улицам, особенно любил развилку дорог, откуда, где акация растёт, вид на гору Сафа открывается. Не акация, а тутовник. Тутовник по другую сторону, здесь - акация, поодаль - ююба, или лотус, тернистый кустарник, из его ветвей был свит венок пророка Исы! ... Прибежал в Каабу, прошел на теневую её сторону, будто впервые увидел коврик Абдул-Мутталиба. Краски излучали прохладу, особенно синие полосы на нем, как морская вода, а белые нити - как пена. Решил: сяду, будь что будет! Сел, понимая, что этого делать нельзя. Но заранее знал прибежал, чтобы сесть! Мама наказывала: сюда, где коврик, не приходи! "Ниспослан богами!.. Когда я была маленькая..."
- Как? - удивился.
- Ну да, девочкой когда была маленькой.
- И тебя!.. - Вдруг ужаснула мысль, что маму могли закопать! Тут же, перепрыгнув через мысль-ступеньку, испуганно произнёс - мать сначала не поняла, о чём я: - А как бы тогда я родился?
- Сказка спасла. Боги летящий ковер послали, не смогли закопать, улетела, обгоняя птиц. Дяди твои почтительно ждут, когда дед к ним выйдет, тогда вокруг коврика рассаживаются! - Он что же, священный? Обо всем здесь в Мекке говорится: священное! И фигуры богов, и улица, ведущая в храм, и Чёрный камень, и вода колодца Замзам. "Не подходи к колодцу близко!" - кричал дед. Страшно упасть в чёрную дыру, когда крышка колодца снята. Светится в глубине воды круг, а в нём - твоё отражение. Долго опускается пустое ведро, звонко о стены колодца ударяясь, гулко отзывается, коснувшись воды, ложится на бок, сразу наполняясь, став тяжёлым. И большие сильные руки тащат его осторожно, чтобы не расплескать - каждая капля дорога и священна. Коврик меня манил, и тут входят мои дяди. "Как посмел?" - Абу-Лахаб двинулся на меня, чтобы сбросить с ковра. Нет! Вцепился в ворс, как в гриву коня, не стащить! А взгляды! Помню, кто как смотрел из братьев отца, родных и сводных: с ужасом в глазах, недоумённо, с возмущением... Окрик деда спас: "Оставьте моего внука!" С точностью известно, что случилось это через восемь лет, два месяца и десять дней после похода Слона, когда дед поклялся, что тебе суждено великое будущее. Кто клянётся, не думая о будущем? Не счесть и ложных клятв. Как отличить истинную от ложной? Ложны, когда клянутся многими богами, опасно кого-то забыть. Но клятва деда тогда ложная: ведь поклялся богами Каабы! Не богами - Аллахом!
Не твоим: был другой, как известно, Аллах, идол, чьи дочери богини Узза, Лат и Манату были жёнами старшего его брата Хубала! Аллах един. Это - нынешняя вера! Твоя тоже!
И даже отец был назван Абдуллой, рабом Аллаха!
В знак почитания не идола, а Того, Кто Всевышен, - моего!
10. Гадательные стрелы
Благословенны Хубал и брат его Аллах! - из всегдашних молитв Абдул-Мутталиба при сборе семьи, прежде чем приступить к трапезе: мясо крупными кусками, в глубоких глиняных пиалах бараний навар, приправленный пряностями, гора риса в котлах. Но прежде - Хубал, властелин грома и дождя, главный бог в Каабе, самый большой из каменных изваяний, супруг трёх богинь: Лат, Уззы и Манату, они же дочери Аллаха (а джинны - его сыновья). Помещён внутри храма неподалеку от бесценного колодца Замзам - много воды. Вокруг - идолы поменьше, бесформенные для непосвящённого камни, да падёт кара на голову сомневающегося! И паломники приходят поклониться своим богам, будто жар они источают. Абдул-Мутталиб не уставал благодарить Хубала, что Мекке явлена Кааба, которой восторгался ещё Птолемей, макораба, или храм, говорил он. Им, хашимитам, доверено владеть ключами Каабы, множество и других обязанностей, выстроенных столбцом на свитке: судить, поминальные обряды, заключать браки, разводить; беречь священное знамя и определять знаменосца, который присягает, что в бою не выпустит из рук знамя;
дела казны, встречать и провожать караваны, чьи пути пролегают по пустыням, где ядовитые змеи, скорпионы, шакалы, встретишь и льва, лучшая пища для которого - дикий осёл;
летом караваны шли в Сирию, увозя шкуры, кожу, финики, зимой - в Южную Аравию и Йемен, страну пряностей, кофейных древ, благовоний и ладана, жемчуга, который вылавливается у берегов Персидского залива;
оберегать священный колодец Замзам, расчищенный в свое время Абдул-Мутталибом, чьими водами поддерживается жизнь паломников*.
______________ * На свитке автор - или переписчик? - искусно владеющий мастерством каллиграфии, соткал из букв нечто вроде кольчуги, а также изобразил рисунок из арабских букв, нарисованных симметрично или зеркально, - скачущую газель. В комментарии, приведённом тут же, поясняется: "При расчистке колодца Замзам были обнаружены кольчуга и золотая статуэтка газели".
Не все обязанности перечислены: ещё - хранение гадательных стрел! "Клянусь Аллахом, - воскликнул дед, - что..." Сказано о том, что он предрёк. Что будешь избран! Именно ты! Кто не считает себя избранным? Но каждый, кто сумел услышать Аллаха! Важен случай, хоть он часто не случаен: не здесь, так в другом месте. Случайность случая? Но есть свидетельствующие! Услышанное передаётся другому, это магическое: "Сказал я..." - и называю имя. А поведал тот, чей титул Правдивый, а тому - кто-то ещё из Истинных. И уже не отыщется тот, с кого первого пошла притча. Как искусно сочинённая быль? Но со слов очевидца, некоего, как говорится, знающего человека, обладающего к тому же хорошей памятью!.. А у каждого - своя память. И тайна тоже! И знаки требуют разгадки? А притча и есть знак! Но дна достичь не каждому дано. Это как царапина на груди. Шрама нет, но след остался: понятливый - да поймёт. А непонятливому что ни поведай - не уразумеет.
11. Весомость истины
История о том, как Мухаммед с молочным братом Хамзой пасли ягнят однажды за шатрами. ...Два человека, чьи имена сокрыты, лишь буквы, высвечивающиеся в темноте, Лям и Нун, вышли из-за уступа скалы, подошли к нам в белых одеждах. Таз несли золотой, полный снега. Впервые Мухаммед видел снег: белый-белый, смотреть больно, и золото блестящее тускнело пред снегом! И не заметил, как подошли к нему и, повалив, разрезали грудь. Ахнуть не успел, но и больно не было. Вынули сердце, и Мухаммед видел, как оно трепетало и билось в руке Ляма, рассекли его, извлекли оттуда нечто чёрное - чёрный сгусток крови - и отбросили прочь, чтобы поглотила земля! Потом обмыли сердце белым снегом, вложили в грудь и зашили.
(5) Сбоку римскими цифрами обозначен год: DLXXX, или 580*.
______________
* Первые сочинения по исламу были созданы римлянами, или румами, спустя тысячу лет за вычетом двух веков после описанных здесь событий, когда мусульмане в кратчайшие сроки водрузили зелёное знамя ислама в Европе, Азии и Африке к всеобщему неудовольствию христиан, которые растерянно вопрошали: Как Бог допустить мог такое (что?!)? Мол, чем больше с исламом борешься, тем быстрее он распространяется, завоёвывая новые души. Что арабы всё более становятся богоизбранным народом. И тогда возникла потребность спокойно, без огульного отрицания разобраться в исламе, знать, как с новой религией бороться. Отсюда стремление к относительной объективности, главным образом хронологической.
И это всё? Нет! Новая притча? Другие свитки! Пока солнце в зените и мы в тени, поведай, а оно тем временем склонится к морю. Но прежде - о том, что случилось после. Те же, лишь во тьме прочитываемые буквы вместо имён? Нуну сказал Лям, очистив сердце: - Взвесь теперь его и десять человек из его народа. Тут откуда ни возьмись и люди появились, будто за скалой прятались, рослые и крупные, а Мухаммед - хрупкий подросток, легкий, как пух. Взвесили его с ними, а весы диковинные - и видны, и не видны, свисают с небес, и он оказался равен десятерым мужчинам по весу. Тогда первый сказал: - Взвесь его и сотню его сородичей. Десять удесятерилось, и Мухаммед снова был им равен по весу. Первый опять повелел: - Взвесь его и тысячу людей из его народа. Земля закачалась, и весы - как огромная чаша, вместившая сотню, которая умножилась в тысячу. Чаша Мухаммеда и на сей раз уравновесила их и даже... медленно поползла вниз, перевесив. - Оставь его, - сказал первый. - Если б возложил на чашу весь его народ, все племена курайшей - а как ты знаешь, весы, установленные Богом, Который и небо воздвиг, могут собрать не только курайшей! - он снова был бы равен им по весу, снова бы перевесил. Так же неожиданно, как появились, они исчезли, холм опять был безлюден. И тут Мухаммед увидел, что Хамза без памяти лежит, а когда в себя пришел, долго переживал, отважный впоследствии, от своей трусости. А весы? И весов будто не было! Но как же без весов? Купец-мекканец, и чтобы... Уразумей притчу, и да не будешь из тех, кто нарушает меру и вес! Но от чего очистившись, перевесил народ? Отягощён грузом грехов? Чёрными думами?
Спроси иначе: тяжесть добрых намерений или злобных помыслов людских, взваленных на тебя, перевесила чашу остального мира? ...Тогда не знал. Знаешь ли теперь? Весомость истины, - и заглавие ушло в конец свитка, уравновесив.
12. Махабба
И снова - свитки. Кажется, и здесь выцвели чернила, некогда чёрные, и вязь еле улавливается. Зато отчётливо прочитывается заглавное слово, вводящее в текст. Потому что выделено красными чернилами? Не в цвете дело! Разумеется. Мастерство приготовления чернил: неподвластны эти письмена разрушительному воздействию времени! Увы, многое уже позабылось. А может, утратило первозданный смысл? Тайна тайн, именуемая любовью? Ты зорок и успел в искусном сплетении букв на свитке, который я слегка развернул перед тобой, узреть в переплетении букв заглавное слово. Знаю твою страсть придавать арабским буквам значимость! Разве не священны они? Священно каждое наречие на земле! Но Книга... Не явлена ещё она!
Но уже существует! Не уже - существовала всегда! Язык её разве не арабский?
Ты лишь услышал на родном наречии!
Но ведь через меня арабский стал языком той Книги! Кто спорит?! Так о чём мы?! Первое моё слово - махабба, которое я произнёс, о чём мне впоследствии поведали! И всю последующую жизнь пытался постичь его объём? Или силу, в махаббе заключённую? Услышал когда - не запомнил, а повторенное, и не раз, оно долго оставалось непонятным сочетанием звуков! Но звуков беспокоящих! Не только! Потребность выразить, чтобы понять, некое состояние особенного сердцебиения, и глаза... Не для того ль было сердце твоё вынуто и очищено?! Очарованный взор мой пытался разом охватить совершенство увиденного, узреть чудо сотворённого: лишь ты, себе доселе неизвестный, и нечто неуловимое, божественное чувство, влекущее к себе. Но более воображаемые, нежели реальные, туманные эти разумения наступят, говорится далее в свитке, - не скоро, а пока о любви-махаббе напомнит, неведомо что в него вкладывая, умирающий дед, ему, слышал Мухаммед, что деду сто двадцать лет - мало или много, потом поймёт, как и то, что случаются на свете преувеличения, когда хочется предстать в более таинственном, нежели примелькавшееся, обличье (а то и возвысить кого рядом, чтоб услышали тебя, и тем - возвыситься самому). Прожить жизнь долгую, или несколько жизней. Кто-то будто - разве не знаешь, кто? - с Мухаммедом размышляет: Прими, как есть, и сто, и триста, и девятьсот, да сгинет сомнение! Собрались у деда, лежит на ковре, укрыт светло-жёлтым верблюжьим одеялом, жестом руки - иссохшая, почернела - подозвал Мухаммеда: "Ну вот, - голос чужой, - Аллах (о Хубале умолчал, дабы обессиленным хворью упоминанием не разгневать главного бога) дал знать, что забирает меня к себе, где наши предки. - Сначала сожаление, что уходишь, потом, понимая, что смерти никому не избежать, печалишься, что твои близкие когда-нибудь уйдут. - Со всеми простился, поговорю с тобой и навсегда покину вас. И ты когда-нибудь уйдёшь, внук мой! Помни, не сиротский удел пасти коз и овец мекканцев, дело святое, согревание от них и польза, сие угодно богам! Богов Каабы Мухаммед боялся, особенно Хубала: руки-обрубки, недавно одна с грохотом отвалилась, подняв едкую пыль, вихрилась под косыми лучами солнца, точно шайтанята резвились. В мекканцев вселился ужас, попросили ювелира-иудея отделать руку золотом, чтобы бога умилостивить, закрепили на прежнем месте. Врос в землю, взор слепой, тяжелый. Войдет Мухаммед в храм, даже не глядя на Хубала, чувствует, что тот видит, знает о его страхе, нелюбви к нему. Но стоило на фигурку женщины с младенцем мельком глянуть, как сразу успокаивался. В детстве, помнит, шептал про себя: Она - моя мама, а её младенец - это я. "...И первое слово помни, - говорит между тем внуку умирающий дед, которое произнёс!" Слышал Мухаммед, рассказывали не раз, и уверовал, что помнит себя девятимесячным; с Амины и пошло, что сын, до того ни слова не произнесший, однажды, когда взяла его на руки, вдруг замер, напыжился, набрав в щеки воздуха, и выпалил: Мхабб! - тут же следом как выдох: - ба! Это ж её тайное махабба, любовь! Или ослышалась, выстроив из первых ничего не значащих звуков младенца мхаб и ба. Никогда вслух не высказанное, но жило в ней всегда, и сын, будто уловив растерянность матери, чётко и сразу, не по слогам, выговорил: Махабба!
Это что же, неосознанное любовное влечение?
Состояние любви!
Вспомню, что сочинилось у тебя, когда влюбился в дочь Абу-Талиба, сестру двоюродную Фахиту: "Глаза спешили увидеть, руки дотронуться, а её губы... - не твои губы, её! - и вдруг захотелось, чтобы её губы - они манят чётким рисунком, спелые в припухлости - приблизились к твоим, соединились, и ты по мановению чуда забываешь обо всём на свете: лишь ты, себе доселе неизвестный, и она, влекущая к себе".
Сочинитель ты отменный!
Или не был влюблён?
Хамза отговаривал, мол, некрасива, приводил в пример дочь Абу Хурайра Арву, не ведая, что на ней сам вскоре женится: что у неё белая, чуть розоватая кожа, тонкая линия рта и губы изящные, а какой ровный носик, стройна, черноока, а Фахита? Она во всём уступает Арве. И не мог объяснить тому, соглашаясь, что да, избранница уступает той по всем внешним достоинствам, но почему-то именно Фахита привлекательней для сердца и глаз; это можно почувствовать, но не объяснить. Абу-Талиб отказался выдать дочь за Мухаммеда. "От наших двух бедностей, - сказал, - моей и твоей, богатство не наживётся".
Об иной любви я толкую! Ведь надобно успеть сказать о Своей любви раньше, чем услышишь о любви к Тебе!
Но о любви к Кому? И о любви Чьей?
Читай, что в свитках изрёк о махабба мудрый Абу Йакуб!
Не тот ли он Абу Йакуб, который, расcказывают, ослеп, ибо сильно горевал при виде неисчислимых пороков своего племени? И от него присказка пошла: "Кто плачет, слёзы льёт, горюя за свой народ, - ослепнет!" А ещё притчу, кажется, сочинил про деда, внука и осла. Нет, её сочинил мудрец другой. Абу Йакуб сказал: "Любовь несовершенна, пока любящий не перейдёт от созерцания любви к созерцанию Возлюбленной, - живущий истинной любовью да поймёт!" А мудрец ал-Джунайда... да, он сочинил любимую твою притчу про деда, внука и осла: как им ни пойти всё не по нраву толпе! Порознь идут: "О, глупцы! - кричат. - Осла к себе приравняли!" Старик сядет, а внук - пешком: "Какой стыд! - укоряют. - Так мучить внука!" Сойдет и внука посадит: "Ай, как нехорошо над старостью измываться!" Оба на осла взгромоздятся: "О, жестокие! - возмущаются. Бедное животное не жалеют!" Дед себе на плечи осла взвалит: "Ну и дела!" смеются. - ...Так читай же! О состоянии любви спросили мудреца ал-Джунайда, и он, который некогда молвил: "Если нет любви, я - ничто!" - ответил, такой же смысл в словах Бога, Кого повторил мудрец: "Когда Я возлюблю его, Я стану глазами, которыми он видит, и слухом, которым он слышит!"
Не только это: "И стану рукой, которой он ударяет!" Бьёт всей силой и больно, за что - узнаешь скоро.
13. И ты как верблюжонок дикий
... Не более того, что сказано, мнилось в годы, когда подпаском пастушил год-другой на дальних и ближних холмах Агаба и Сафа. Тут был он один на всём свете, и внимали ему, когда поговорить хотелось и не было рядом долговязого Хамзы, молчаливые овцы и козы. И голод нипочем: подоишь послушную козу, молоко чуть горчит, но есть в нём пряность мягкая успокоения, не похоже на овечье, а верблюжье с кислинкой. От них мы питались, а вы? И холод не страшен - ляжет между ними, согреваясь их шерстью и чтоб не давила теснота, и взглядом уходит в небесную высь. А там, это часто, облака, похожие на караван верблюдов. Однажды приснилось: красное на небе, как луна полная, спрятавшаяся за тучами, вымя верблюдицы, и струится из него, словно дождь, молоко. И долго это видение его не отпускало. И ты как верблюжонок дикий... - медленно плывёт облачко по небу, меняя по ходу очертание, и срезан горб - львом стало облачко!.. Миг - и лев переливается-перетекает в дикого осла, но уже рожки на нём: облачко-антилопа в прыжке вытянулось в струну. Узнать бы: не случайны ль очертания? И чьи вы, выпущенные на волю?
Полететь по небу? Дед не удивился мечтаниям внука. "Сначала походи по земле, - сказал, - измерь её шагами, а если очень поверишь в свои силы, даже полететь сможешь! Внизу едва заметная полоска сочной земли, а далее бескрайняя желтизна пустыни, вдали пропадающая, с красноватым отливом, и чем дальше - тем земля голубее".
О разном думается в течение дня и вечером, когда стемнеет и яркий лунный свет разливается над землёй. И хорошо, когда пустыня не дышит, обжигая нутро сухим зноем. Смотришь - зверёк какой или насекомое задело лапкой всего лишь песчинку, и отозвалось на другой, передалось третьей - и осыпается, оживая, выступ. Только что виднелась пустыня, а уже исчезла, растворяясь в тёмной серой дымке, если зима, а летом - тает, исчезая, в плавящемся мареве.
Опершись на локти, Мухаммед шепчется с живой землёй, слова какие-то вдруг жаркие спешат вырваться. И неважно о чём! Вокруг столько манящего: как листки на стебельке, что и врозь, и в то же время вместе - волшебно подобраны один к другому. Прикосновение облачка скользящего, тенью проплывающее по спине. И ты к земле припал, а овцы - по тебе, копытцами грудь оцарапав, и защипало от дождя - не дождь, лишь капли, что скупей сиротских слёз. И розовая нить, как вязь. Холод пробудил: ясное небо, одинокое облачко, и отара на месте, лишь ранка саднит, будто от острого стебля розовая нить. Но что проклюнется, какой росток - успокоения иль зелья? Усохнет, око иссушая, или одарит взгляда остротою?
А ведь мекканский верблюжий караван уже на торговом пути! Ведом Абу-Талибом - он и дядя, и новый отец - в Сирию с дарами Хиджаза: одежда, сотканная из верблюжьей шерсти. Особенно ценилась розовая... Когда Абу-Талиб собрался уезжать, Мухаммед попросил его взять в караван, и он, дабы не огорчать племянника, сказал: "Клянусь богами, я возьму тебя с собой, и мы никогда с тобой не расстанемся!"
Ещё заметил...
14. Но о том, что заметил, прочитывается в новом свитке:
Век человеческий. Чем, как не рассказом о прошлом, коротать долгий путь? Заговорит если Абу Талиб - не остановишь, умолкает тоже надолго. Мухаммед с детства ведает про распри родов курайшей, даже внутри их рода - зависть и раздоры, слышал, как спорили, кому обладать ключами от храма. А за пределами Мекки - единое племя курайшей, коим другие племена противостоят. Не потому ли славится меч? Иудеи и христиане? Но прежде о христианах. С ними, как было запечатлено у мекканцев в договоре с владельцами слона, надлежит быть в вечном мире, свой род они возводят к царю Соломону; хоть и христиане, но за благо почитают обрезание, и от прежних божков-идолов не вполне отказались, из-за чего их союз с оплотом христианства Византией, или Бизансом, мнящим себя преемником Рима, Новым Римом, неустойчив. Судьба, однако, переменчива, чаша дружбы и вражды на аравийских весах, как сказал мекканский купец, колеблется: то христиане благоволят мекканцам, а иудеи, напротив, в ссоре, то, не поймешь отчего, эти настроены миролюбиво, а те впали вдруг в озлобление, будто чем их обидели. Так не лучше ли нам, мекканцам, коль не на кого опереться, не брать себе в сподвижники ни тех, ни других? Ещё одна по соседству империя, не менее могучая, чем Бизанс: сасанидская Персия, мнит себя центром Земли, в которой будто бы семь островных стран, и все семь известных климатов, да столько же сфер на небе, за которыми неподвижные звезды и горний рай, и посреди всего мироздания, как пуп на теле человечьем, - Персия. Она покорила Священный дом - храм Соломона, Бейт-аль-мукаддас, а у иудеев - Бетха-микдаш, вывезла из Эль-Кудса святыню христиан - животворящий, как те говорят, Крест Господень. Украшенное румийской, или византийской, парчой алое, лазоревое знамя персов, кожаное, на золоте - алмазный узор, прошествовало по азиатским провинциям Бизанса, поработив их. Частые уверения в незыблемой дружбе - и постоянная война. Не пройдет с похода Слона и века человеческого, равного тридцати шести лунным годам плюс год в утробе, итого тридцать семь, роковое число, как арабы захватят и уничтожат, предав огню, знамя зороастрийцев-персов, обратят их в веру муслимов... - не ведают они о том, что на небесах уже предрешено: знамя сохранится лишь на монетах, значимо в них серебро и золото, долго не выйдут из обращения. Кажется Мухаммеду, что персы заполонили мир, власть шахиншаха распространяется чуть ли не дальше путей Солнца и крайних пределов земли за границами пустыни. А над небесами парит их, персов, птица Симург, чей образ запал ему в душу: крыло у неё оранжевое с металлическим оперением, а морда собачья. Видевшие птицу сказывают, что у неё человеческая голова, а хвост рыбы. И что птица служила царице Савской Билкис, которая стала женой Соломона, покорённая его умом, а когда умерла, бессмертная птица покинула дворец, угнездилась в ветвях Древа познания, что растёт в небесном раю. "Злы, как псы, и хитры, как рыбы!" - это Абу-Талиб о персах: за что не любит, объяснит не сразу - кичатся, дескать, что они - народ избранный, древнее древних! Но на людях говорит о персах с почтением, ибо несметны они воинством. И то хорошо, что веры своей, зороастризма, другим силой не навязывают, но и христианство оставили бы в покое, если б не соперничество с Бизансом. Абу-Талиб снова прибегает к слову хитрость: на руку персам враждебность любых племён христианскому Бизансу! К тому же поощряют многобожие арабов, - но разве сами персы не многобожцы, почитающие семь божеств? И что мудростью якобы превзошли все народы, определив двенадцать свойств, вокруг которых, если претендуют быть всесильными, вертится их владычество!
...В уме, чтобы не забыть, перечислял недавно Мухаммед двенадцать свойств владычества, вспоминая караванную поездку с дядей. Что-то со временем забудется. Но и пригодится ведь что-то!
Доступность чтения?
А в чтении - знание, в знании - воздействие, в воздействии -подчинение.
Что есть проще, когда свиток развёрнут?
Но и прочесть - великий дар! К чтению - умение писать, выводя алиф, бей, заключая тайну в сокрытую форму. Впрочем, писание - удел рабов, ибо труд тяжкий! Из букв назвал ещё полную загадок нун. Но сказал иначе: "Управление буквами, совокупность которых - имя великое".
Но чьё?!
Твоё собственное?
Некогда казалось, что каждое имя, любое. И что кто переплетением букв сумеет родить слова, тому откроется тайна плоти и духа. Так казалось, пока не проведал, что в нун'е - иная тайна. Что Бог, сотворив мир, воскликнул: Нун! Да будет!
Не только!
Явные и скрытые деяния?
Четыре силы: первая - здравый смысл, коим пренебрегает всяк, кто возвеличивает своё и низводит чужое; вторая - понятливость, если она не отнята богами в наказание; третья - самоутверждение: коль в мир явился, будь услышан, и четвёртая - радость: возблагодарить Бога, что дарована тебе жизнь! Иначе - тьма неведения, забвение, грубость и скорбь.
Нет, не простое перечисление свойств от первого до двенадцатого.
Что ещё?
Ирония!
Неужто над собой?
И откровенная издёвка!
Над властью упоёнными?
Того, кто мнит, что он свободен, а он - раб!
Мухаммед не торопил дядю - начав речь, тот непременно завершит, ибо обуреваем долгом поучения. Что ещё к тем трём свойствам? Несение символов, коими наводится страх: и лев, и злато, и каменья. Возможность одаривания приближенных чинами, чтобы держались за твой подол и не покидали твою тень. Получение даров от подданных, и каждый состязается с другим в почитании властелина. Ублажение плоти обильной едой и одурманивающими напитками, о чём надобно знать подданным и всеми стараниями тому способствовать, тут же - влечение к запретному, ибо запрет - для других! Наказание непослушных, и выставлены казнённые напоказ, чтобы кровь не застаивалась в жилах живущих. Упреждение уловленных, заподозренных, но чаще придуманных козней - для чего? Дабы обеспечить себе, как сказано, отход ко сну и вставание по собственной прихоти. Упражнения в забавах - их немало, и надо не упустить ни одной. Путешествия, ну и, по-моему, двенадцатое - это могучие стражи, оберегающие твою власть лесом вздымающихся копий, грохотом колесниц и пылью, поднимаемой конницей.
- Увы, и в ясный день, - продолжал Абу-Талиб, - когда кругом разлит свет солнца, не говоря про полнолунную ночь... - не завершил мысль, ибо впереди из-за песчаного холма возник идущий навстречу караван. В пространстве разлилась тревога тех, что эти замышляют злое, и тревога этих, что те глядят недобро, но всё же успел Абу-Талиб досказать: нигде не сыщешь мира, ибо такова природа человека. А караван всё ближе - персы! По разноцветью флажков узнал? по особой мелодии висящих на шее верблюда-вожака колокольчиков? А поодаль (не на продажу ль?) - светлой масти длинношеяя красноватая молодая верблюдица, ещё не сужеребая, но готовая к зародышу, определил опытный глаз Абу-Талиба, привлекла внимание и Мухаммеда: не такой ли верблюдице уподобляют хиджазские поэты красавицу? Кто дрогнет? К счастью, рассветная пора - не ночь, когда тьма нагнетает страх и неясность обоюдного вероломства - надо, если учуял опасность, успеть напасть, чтобы не застигли врасплох, но силы вроде бы равны, и белые флажки арабов как будто трепещут дружелюбно. А в воображении Мухаммеда... - вот бы и пригодились бойцовские навыки! С детства учили его и Хамзу искусству метания копья, гибкого, из тростника, а наконечник - заострённая верблюжья кость, заменённая потом на нож, который можно отвязать. Мухаммед ласково называл копьё мой джерид, а в душе: "Да не пригодишься ты мне!" Учили стрелять из лука - два упругих изгиба, соединённых прямым коротким перехватом, точно полумесяц, а к луку два вида стрел: длинные легкие, с гладким железным наконечником, летят на дальние расстояния, и короткие тяжелые, он их не любил, - на расстояния недальние. В первое время - для предохранения правой руки (Мухаммед был левшой) от возможного удара при обратном отскакивании тетивы - сгиб руки прикрывали металлическим щитком или надевали на большой палец костяное кольцо в виде наперстка. Гулко застучало сердце Мухаммеда в предчувствии битвы, как представил себе блеск высоко поднятых мечей, выхваченных из ножен. Пики высекали искры, ударяясь о щиты, свистели стрелы, флажки их белые и знамена пропитались кровью, став красными, но - Мухаммеду показалось, что благодаря именно ему обошлось миром, взгляд приковал и долго держал, зацепив, не отпуская, взор впереди идущего и даже смягчил его. В напряжении, словно не замечая друг друга, караваны пошли своими путями. И, отвлекая племянника, Абу-Талиб заговорил о странной на сей раз невоинственности только что встреченных персов:
- Неужто устали проливать кровь?.. Довольно умствований, хоть поучительны знания, сказал поэт. Какой? - Абу-Талиб не вспомнил: поэты почитаемы в Аравии, наделены даром извлекать из сердец слова, вызывающие восторг и слёзы, но вслух не произнёс, думая, что уронит честь купца и предводителя рода. Но я прочёл в твоих глазах. Стихи? Цепочку слов! Нанизанных, как бусинки, на нить? Пусть так! О чём? Про сердце, что очищено от скверны! Но полное любви? Открыто сущему всему и распласталось сочными лугами. Так пастбище оно? Для духов всех божеств! Вместилище, быть может? Да, скрижалей сокровенных! И капище паломника? И монастырь оно! Про Каабу не забудь - многобожников приют! Но куда б ни шли махаббы караваны - не миновать им сердца моего. ... Абу-Талиб с Мухаммедом держат путь в Сирию. Клич бедуина пробудил: вознесть иль погубить?
15.
- о хиджазских родах-племенах; - о чужих, которые сильны и могучи, властвуют над мирами; - о бедуинах пустынь, презирающих корыстолюбие и жажду обогащения; вечных в движении, ибо и Луна не стоит на месте; постоянны в дружбе, но и в ненависти; четыре высших блага у них: чалма, шатёр гостеприимный, кинжал и меткое слово; щедры, но и не прочь разбоем обогатиться, того и жди - нападут и ограбят;
- что курайши - божье племя, ибо спасены от разорения в год Слона;
- что славны Каабой, говорили с Абу-Талибом: Мухаммеду кажется, в чем-то схожи храм и он, когда пастушит: одиноки в окружении гор и холмов, но и неприкосновенны, хранимы и оберегаемы добрыми духами, ибо священна территория, на которой расположились: он - по рождению, а храм - по велению богов,
можно прочесть в свитке, слово цепляет слово, и не знающая усталости рука безымянного каллиграфа тянет нить, бывает, и растягивает. А название свитка спрятано в сплетении букв, точно в зарослях камыша зверёк - и виден, и слился с камышом: Узлом завязанный язык.
Что сказано - то сказано, будь то правда или ложь. И были долгие войны из-за пастбищ, наживы, из-за власти и подчинения, пока племя или род не поглотит своих, будто инородцев. А повод - пустячный, как были в недавние сорокалетние войны: одна - потому что вымя верблюдицы прострелили из лука и брызнула наземь кровь, смешанная с молоком; другая возгорелась из-за конных скачек: дистанция - сто полетов стрелы, скакуну по кличке Дахис завистники помешали прийти первым к водопою; приз - всего лишь двадцать верблюдов, а война унесла много жизней, и отцы хоронили сыновей, и были убийства заложников и гонцов, давались и нарушались клятвы - три тысячи верблюдов были ценой примирения. Хлынули племена в Мекку, ибо здесь - святыня Кааба, смешались они, но каждое тяготеет к своему и похоже на других. Наречие - вот стержень! И быт со своими божками, законами предков. Думы - как дикие верблюды: разве взнуздаешь? Хашимитские старейшины избирали Абдул-Мутталиба в доме легендарного их предка Кусайя - Доме собраний, где хранится их знамя. И никто не посмел сказать (завязаны языки), что дом построен на крови: Кусайя разбогател, убив и ограбив друга-купца... Да, нравы с тех далеких времён не изменились... Но что с того, что ведомо тебе про эти распри?
И верблюдицы рёв, в чьё вымя налитое впился язычок стрелы,
и, не насытясь, пьёт верблюжонок, чтобы вкус молока, что с кровью перемешано, изведать,
и что-то про оперение стрелы. Курайши... Кем из знаменитостей они гордиться могут? Мудрецы? Полководцы? Поэты? Неужто лишь женщины?! Агарь-Хаджар, наложница Авраама-Ибрагима, подаренная ему египетским фирауном, когда покинул он Египет и вернулся в Палестину, а стала... Нет, наложницей и осталась, хотя Ибрагиму сына родила, Исмаила-первенца, прародителя курайшей! Чуть что, и вспоминают о муках Хаджар, как притесняли в доме, как попрекала законная жена Сара - без двух рр, у арабов одно, - и вздрагивает служанка при виде госпожи, которая завидует, что она зачала. И была у Хаджар обида на Бога, когда, не вынеся глумлений госпожи, бежала. Бог устами ангела молвил: "Возвратись к госпоже своей, смирись под руками её!" А в утешение передал ангел слова Бога: "Умножая, умножу потомство твоё, будет неисчислимо от множества. Вот, ты беременна, и родишь сына. Имя наречёшь ему Ишмаэйль, или Измаил - Послушник Божий. Ибо услышал Я, как страдаешь ты".
...Звезды подсказывали путь: двигался караван по ночам, дабы обезопаситься от нападения кочевников - лихой народ бедуины! Есть бедуины свои: вождям-шейхам хашимиты прежде дань платили на пути следования по их землям за охрану караванов, нанимали сопровождать торговые караваны, делились с ними прибылью. А есть бедуины чужие, неведомо где обитают: только что их серо-чёрные шатры кругами или прямыми рядами надолго, казалось, расположились здесь, и возле каждого шатра, как страж, воткнуто в землю копьё, привязан у входа конь, готовый ринуться в бой, тьма-тьмущая овец, но миг - и уж нет их, кочевье с места сорвалось, из пёстротканых сумок на спинах животных выглядывают детские головки. Ночью торговый караван в движении, при свете полной луны тени верблюжьих шей покачиваются на песке, а днём отдыхают, спасаясь от жары в тени, в лёгких палатках. Устроение шатров? Ценятся войлочные, часто паломники сами и возводят их, не прибегая к помощи мастеров-шатёрников, которые много запрашивают, всё дорожает с каждым годом. - Кто спорит, - это Абу-Талиб Мухаммеду, - устроение шатров, как и пастушество, - дело достойное. А ещё шерстобитчики, валяльщики, сапожники, но занятие наше - купечество, тем и славны! А жрецы? Не является ли Кааба средоточием жречества? Назвав всех, Абу-Талиб забыл сказать о прорицателях. И о поэтах - посредниках между людьми и богами, - от одной этой мысли вдруг стало жарко в груди.
"Не в крови ли сочинительство у нас, хашимитов?" - подумал Абу-Талиб, дабы высказать боль, развязав язык.
16. Величие числа
Глянул Мухаммед на Абу-Талиба: уснул он, погружён в думы под мерную поступь верблюда? Вдруг встрепенулось животное, будто для резвости кто смазал его обжигающим взваром сока кедра, - и стремительная поступь его навязывает быстрый ритм. И зримы строки. Возьми в дорогу кожаный колчан, и лук, и стрелы! Копьё - оно остро, сработано на славу, как самхарийское,
но самхарийское оно и есть. И меч возьми, но прежде закалив клинок. Рубить он славно станет. Нет, не хочу. Уже! И льётся кровь!
И тает облачко на небе.
Помнишь? И узкий серп луны - печали символ. ...Покинь меня, нечистый дух! Но нет: я тайной вязью душу потревожу! У одних ли курайшей не было и нет мира? Или думалось о том, что земля эта, видимая и невидимая, с морями малыми и большими, оазисами и холмами, напоена мудростью предков и нескончаемы рассказы о тайне пустынь! А сколько мудрости запрятно за облаками да горами высокими, чьи вершины никогда не открываются людям, ибо окутаны они туманами немыслимых цветов: то лёгкие и оранжевые, то тяжёлые и покрыты мраком, сквозь которые, кажется, не пробьются никакие лучи солнца! А что-то, может, запрятано в глубинах земли? Под песками тоже - занесено, и не отыщешь следов. Потому и нет мира, ибо мудрость, хоть и разлита в воздухе, улавливается лишь избранными. Не тобой ли? Но и тобой тоже! И Мухаммед вдруг, на удивление Абу-Талибу, - копилось, как вода в колодце Замзам, пробилось наружу - встрял в спор о Хаджар и Исмаиле:
- И вы, кто считает Исмаила, рождённого рабыней Хаджар, стоящим ниже истинно ваших!.. - Тут же перескочил на другое: мол, притесняли мать прародителя нашего. Но тот в ответ: зачав, стала Агарь (не Хаджар!) презирать свою бездетную госпожу Сару - грех, когда рабыня восстаёт против госпожи! А Сара возьми и зачни - дряхлая старуха от столетнего Авраама! - Но если, - Мухаммед ему, - не притесняема Хаджар, с чего бежать ей, спасаясь - сначала одной, потом с сыном?! И, раскаявшись - но раскаяние не тех, кто обидел, а той, которая обижена! - возвратилась, покорная воле Бога, чтобы снова терпеливо сносить обиды. И ещё спросил, вспомнив: "Сын твой, наш Исмаил, будет между людьми как дикий осел!" Привычно, когда до одури спорят иудей с иудеем, но где юноша наслышался историй?! У какого мудреца подмастерьем был, что уши его улавливали знание, взгляд примечал удивительное, сердце полнилось чуткостью? Спросил даже о том Мухаммеда, каким книжником он научен?
"Мудростью здешний воздух напоён!" - Не наивный лепет, а слово мужа; выговариваешь однажды вдохновленное, и не верится, что именно ты произнёс; мысль ясна, речь льётся плавно, но вот-вот оборвётся, исчезнет, скроется в тумане, что нежданно возник из-за уступа скалы и на тебя стремительно понёсся. Скажешь и не сумеешь больше повторить, сколь бы ни просили, не прольётся снова речь, ясная и полная глубокого смысла. Иудей вовлёк его в словесные хитросплетения, запутал пальмовые волокна речений: "Рука его на всех, - сказал Мухаммеду, - и руки всех на него! И жить будет пред лицем всех братьев своих!" Научиться бы переговорить их в споре, но как?! Мол, и он, Исмаил, на всех нападать будет, и все на него нападать будут! Но разве Исмаил не был первенцем Ибрагима? Не стал началом арабов, двенадцати их колен?! И не пошел ли великий народ от него, ибо сказано было: "Умножая, умножу потомство!"
- Достойна похвалы твоя память, юноша! - Тут же сразил, упиваясь найденным, собеседник: - Но не забывай, что то - величие числа! - А следом, не дав Мухаммеду опомниться: - К тому же идолов!
17. Черчение на песке
Когда и где, в каких кругах небесных?
За звёздами какими?
И чей-то зов, усмешкой озарённый. Это вечное чувство неравности! С иудеями? С христианами тоже!
Ещё во времена похода Слона чуть ли не сам Абраха - слоновый, как прозвали его арабы, человек - предводитель абиссино-эфиопского воинства, предлагал деду свою веру и с ней объединиться, влившись в Бизанс, в борьбе против персов. Помнит, терзался Мухаммед в отрочестве: кто даст силу избыть эту неравность? где воля преодоления? Вглядись в иудеев и христиан, говорил себе Мухаммед, - ничто не предпримут, не установив пред собой своих священных Книг, ниспосланных им их богами. Иудеи советуются с Таврат'ом, Торой, неземной книгой, видел однажды её, излучала будто тепло, завёрнута была в мягкую, цвета каштана, кожу. А у христиан - Инджил, или Евангелие. Потому не витает над их головами страх, не ведают печали ни в этой, ни в той жизни, ибо по вере их им обещана награда на небесах. А что дано нам? Что есть у нас? Кааба и множество богов! И звёзды. - И тут вдруг Мухаммед слышит сбоку: "Нам, сабиям, тоже обещана райская жизнь, если..." - голос умолк. Говорил знакомый по Мекке почтенный купец, чуть хромает и оттого прозван Хромой сабий, а он: "Я не хромой, я одноногий!" - Все мы, - говорит, - исмаильтяне, но каждый сам по себе вроде умён, смел, щедр, добр, а как соединимся в род или племя... о! Мы тогда не люди, а разгневанное стадо диких верблюдов, у которых опустел горб! "Ну да, - подумал Мухаммед, - озлоблен, ибо ногу потерял в той войне из-за верблюдицы или жеребца". - А что если? - спрашивает его Мухаммед. Тот не понял. - "Сабиям, сказали вы, - напоминает ему, - обещана награда на небесах, если..." И, не завершив мысль, заговорили о другом. - И о другом, и о том же! - И смотрит дерзко на Мухаммеда. Тут и поведал, ударив палкой по ноге, постучав, и она отозвалась, как деревяшка: - Прежде казалось, вера и государства разделяют людей, примкни к ясной вере, обопрись на сильное государство, а лучше - прими веру сильного государства! - Что разделяет нашу семью? Семьи других хашимитов? Роды курайшей? Нас и не похожих на нас?
Уткнув палку в землю, сабий молча стал при свете закатного солнца чертить по ней - это у нас любят! - чертит и чертит, а нарисованное тут же осыпается, ибо черчение на песке. - Вот, - говорит, - наша история, видишь? Так что не мучайся, не ты первый, не ты последний, хотя как знать, кто мучается этой загадкой. И легче, чем разгадать ее, пески Аравийской пустыни сосчитать! Потом говорили о звёздах. Которые для того, вне сомнения, и существуют, чтобы путники, находя по ним дорогу, не заблудились. Что? Не для того, чтоб поиск удался?! Ах красота! Она тут, как может кому-то показаться, вовсе ни при чём. И звёзды... Как та, что утренней зарёй алмазным синим блеском сияет над пустыней,
не счесть их, звёзд, и с каждой долгий-долгий разговор... О чём? Свиток - чей-то текст внутри - свёрнут и крепко завязан алой лентой, узлом. Но ещё слышатся голоса, и трудно различить, кто говорит: иудей или христианин? Смесь наречий арабского в разговоре слышится: первый вроде бы внятно излагает мысль, и акцент для непосвящённых неуловим, но, однако, знающий определит, что акцент - сирийский; второй словно запинается в поисках нужных слов, связывая их по наитию, но в голосе - явная уверенность, сабий с его мекканским, как у купцов, говором; и спорят с ними иудей и христианин о выборе веры, а самый юный из этих купцов будто возражает, перебивая то одного, то другого, и горячится. "Молод и не по годам мудр!" - скажет иудей, с ним согласятся христианин и сабий. Потом заговорили - и господствовала всецело речь мекканская - об изначально нарушенной людской природе: первородный грех, здесь спорящие единодушны. Нет, не все: молодой собственное имел суждение про грех первородный, а какое - это осталось тайной. А разве Бог не разгневался на Адама и Еву-Хавву?!
- И разгневался, и не разгневался! - говорит им молодой купец. - И терние и волчец, - сказано, - произрастит земля тебе, в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, ибо от неё ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.
И, перебивая друг друга, сабий и Абу-Талиб, вторя иудеям, стали перечислять людские пороки: тщеславные и несговорчивые, завистливые и злопамятные, кичливые и вероломные... - да, велико зло человека на земле, и вся склонность мыслей сердца его только зло во всякое время. И пожалел Бог, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём. Разве изменишь природу человека, чтобы хоть чуток поумнел? Абу-Талиб, перечисляя грехи людские, думал о пороках сородичей.
Я это уловил!
Но как?
Вкруг головы взвился вдруг чёрный дым.
От чёрных дум?
...Две крайности в сородичах: или злодей из злодеев, грудь матери своей срежет, "уфф!" не скажет, или добряк из добряков, точно мул: садись на него верхом, никогда не взбрыкнёт (на удивление ослице, которая его родила), не пожалуется на усталость (на удивление коню, который его зачал) - мол, будь добр, сойди на миг, дай отдохнуть; ловкач из ловкачей: наденет, обманув, ошейник на шайтана и продаст на базаре пронырливых из проныр; или лентяй, каких свет не видывал. А и наговорит на тебя, пустит порочащий слух, сболтнёт что на ум взбредёт, а потом, поверив в это, повторять будет, каждый раз что-то новое присочиняя!*
______________
* Перевод стилистически слегка осовременен мной.
Неужто пороки людские, или своего рода-племени, перечислять придётся до следующего привала в Босре, а это пять часов езды? А, может, и в Тайме, это по пути... - но там о Мухаммеде будет поведано нечто. Новый свиток? Новый рассказ!
18.
В честь папируса?
Угадал! И сказать непременно, что изготовлен из поросли затхлых болот?
Нежен и порист!
Мягче лозы и крепче травы. Дерево-губка с твёрдой кожурой и податливой сердцевиной, стройное и упругое? Великолепный плод! Но вырастает из отвратительных топей!
О, бумага! Чья белоснежная поверхность - поле поэтического красноречия и пророческой мудрости! И лукавств?! Но безобидных! И лжи? Во спасение. Но к ней приходишь, идя по дороге правды.
И сворачивая на обочину, чтобы отдохнуть в царстве самообмана?
В утешение, что непременно придёшь к истине.
Горизонт, который близок и недосягаем?
...Сохранила бумага эластичность и собрана для удобства в свиток
Сокрытый знак
(6) Вклейка в свиток, почерк этот уже был, насх среднего размера. На сей раз писчик избегает замысловато вычерченных букв, отчётливо прочитывается: "Кто перепишет текст и запомнит, чтобы пересказать другим, обретёт благо и удержится от всего губительного".
Их было двое, старцев-предсказателей, которые, взглянув на Мухаммеда, постигли то, чего не дано узреть простым смертным, - будущего пророка. С одним из прорицателей встретился Абу-Талиб, направляясь с племянником торговым караваном в Сирию; в южном городе Босре был привал, и старец неожиданно отсоветовал им продолжать поездку - почти у конечной цели, преодолев такое расстояние! - и приказал, чтобы немедля возвращались в Мекку, ибо опасается за жизнь Мухаммеда. Не послушался его Абу-Талиб! С другим судьба свела в Тайме, на границе с пустыней Нафуд, когда Абу-Талиб, как всегда почти ни с чем, домой из Сирии возвращался. "Случилось то, что случилось, - многозначительно промолвил старец, - однако неудачей в торговле вы от беды откупились!" Память современников, себе не в тягость и упрощая сложное, дала провидцам одно имя - Бахира, хоть были они: первый - христианин-монах, или отшельник, а второй - иудей, что и запечатлели два свитка - Сокрытый знак, о чём уже было, а также Царапина на груди, о чём ещё будет, не ведающие друг о друге каллиграфы арабского письма. И ни один из летописцев-арабов не задумался, что бахира - это верблюдица, объявленная священной за принесение приплода в течение пяти лет подряд, её, надрезав ухо, отпускали вольно пастись. Впрочем, Мухаммед, услыхав это имя... - но не станем упреждать события! *
______________
* Но бахира по-сирийски - надёжный, верный!
И далее. А в одной большой рукописи, чьё название не сохранило время, безымянный сочинитель, представившийся как благочестивый правдолюбец, вовсе не счёл нужным назвать имя предсказателя: "Некий монах, - сказано в рукописи, - черпавший вдохновение в готовых легендах Аравийской пустыни, происхождение коих подозрительно. И он возвестил курайшам, что будто бы среди них находится пророк".
(7) На полях, по всей видимости, продолжение, тем же хорошо различимым насхом среднего размера: "И не пытался безымянный сей сочинитель осмыслить при этом загадочную подсказку Корана: "Разве Мы не раскрыли тебе грудь?""
Собственно свиток - бумага, выделанная из сирийского благовонного тростника, что растет у озера Шам, тот же почерк куфи, местами стертый. Судя по темно-желтому цвету и неравноудалённости букв, что является отличительной особенностью раннекуфического письма (это могло проистекать и от особенностей стиля писчика), свиток более древний, нежели светло-желтая вклейка. Начинается с описания:
На окраине южносирийского города Босра, откуда птица, купаясь в лучах солнца, может увидеть холмы вечного Эль-Кудса, отыскалась келья, в которой жил отшельник монах, всеми позабытый. И удивились земляки, когда узнали, что жив он, Бахира, который сведущ в науках не только христиан, но и тех, кто был прежде, - иудеев. Даже в ночных видениях проникает в начало начал, в дали времен, когда восходил питаемый мудростью Солнца Зардушт, точно идёт по канату над пропастью, а надо от одного берега к другому пройти, нельзя ни остановиться, ни вернуться, ни вдаль глянуть, ни назад взор обратить. В такие пропасти минувшего проваливается, откуда не выкарабкаешься, дабы узнать, чем стало и куда пришло то, что некогда мощно процветало. И - застрянешь.
Но сказано мудрецом: Не спеши выносить суждение о сегодняшнем, ибо завтра оно может быть ошибочным. Или чуть иначе: С расстояния времени вчерашнее видится иначе, чем тогда представлялось.
Так кто ж он? Отменный лазальщик по скалам в поисках орлиного помета для зелья, обещающего вечную молодость? Выкарабкался Бахира из дебрей, вернулся в келью, продолжив постижение ведомых и неведомых вер по рукописи, которая передавалась, как говорят, по наследству от одного к другому... Тут и Абу-Талиб явился с верблюжьим караваном.
"О Боже, - переведя дыхание, подумал (кто? - Ч.Г. *), - даруй нам облегчение, а не затруднение! Избавь от чтения того, что написано кровью, ибо кровь - самый ненадёжный свидетель истины!"
______________
* Как читатель, я бы дерзнул сказать про облегчение и затруднение иначе: "Усложняя простое, человек совершает глупость, обезоруживая себя перед нечистой силой, а упрощая сложное, раскрепощает дух, приближаясь к Богу". И ещё: "Признак таланта - умение раскрывать в простом сложное, но свидетельство гения - переводить сложное в простое".
Что было дальше, повествует знающий, и несть числа хранителям заветов, оракулы - точно яркие звезды над Аравией, поди сосчитай! Нельзя ли без велеречивостей? Путнику - быть в пути! ...Верблюжий караван остановился неподалеку от кельи монаха Бахиры, и он (кто прежде не то что не заговаривал с купцами мекканскими, но даже не выходил к ним, не проявлял интереса), будто ожидал именно этой встречи, уже стоял у ворот. И, как они появились, пригласил, к удивлению осторожного Абу-Талиба, к себе: "Сначала, - им сказал, - отведайте моего угощения, а потом я вам скажу: случилось то, что случилось!" Находясь в келье, монах увидел приближающийся караван, заметив при этом удивительное: с караваном на синем жарком небе двигалось белое облачко, прикрывая тенью путника, некоего юношу. Караванщики остановились неподалёку в тени дерева, и облачко застыло над юношей, ветви склонились над ним, укрыв. Облачённый во власяницу, Бахира вышел к ним:
- О курайшиты, я приготовил для вас угощение, оно скромно, хотел бы, чтобы пришли вы все, малый и великий, раб и свободный. - Клянусь богами Каабы, ты преобразился! - сказал ему Абу-Талиб. Тот ли ты монах, каким я знаю тебя давно? Прежде ты не замечал нас, хотя часто мы проезжали здесь. Что же с тобой произошло? - Ты прав, - ответил ему Бахира, - мне нечего возразить, хотя... дни искушений, признаюсь, случались прежде, но мягкосердие ложное ведёт к греху!.. А теперь - иное, будьте моими гостями и переступите порог кельи. Хоть и тесен мой кров, но почтить вас хочу, чтобы утолили жажду и голод. Все пошли за Бахирой, один лишь Мухаммед - по молодости лет или не расслышал, увлечённый думами, - остался с поклажей под деревом. Разглядев гостей, Бахира заметил: - Вы пришли не все. - Да, ты прав, - ответил один из караванщиков. - Но пришли все, - сказал другой, - кому следовало прийти. - Нет только юноши, - сказал третий. - Он самый младший из нас и потому остался с караваном. - Позовите его, пусть разделит с вами трапезу.
- Клянусь богами Каабы, - вмешался в разговор сабий, назвав при этом богинь Лат и Уззу, - мы будем достойны хулы и порицания, если сын доброго курайшита Абдуллы, внук почтенного Абдул-Мутталиба, племянник стража Каабы Абу-Талиба будет не с нами! - И, ковыляя, пошёл к Мухаммеду и привел его в келью.
Взгляд Мухаммеда, как только он вошёл, привлекла высокая камышовая корзина, из которой торчали свёрнутые трубочкой папирусы. И монах пристально разглядывал Мухаммеда, отмечая про себя разные приметы на его лице, о которых знал лишь по одному ему известному описанию. А когда люди поели овечьего сыру, попили отвару из изюма с какими-то пахучими травами и, довольные, покинули келью, и Абу-Талиб с ними, Бахира дотронулся до руки Мухаммеда:
- О юноша, останься, хочу поговорить с тобой. - Но кто ты? "Неужто, подумал Бахира, не слышал обо мне?" И тут же укорил себя за горделивость, назвал имя: - Простой монах по имени Бахира. Мухаммед еле сдержал смех, искорка мелькнула в глазах. - Понимаю, тебя рассмешило, что по-вашему бахира священная верблюдица, а я, как видишь, просто верблюд! - Старец действительно был похож на... Нет, благоразумие не позволило Мухаммеду поддаться шутке старца, и тот это оценил. - Да будет тебе известно: имя это не арабское, а сирийское, и бахира означает человек надёжный, верный. Так вот, я хотел поговорить именно с тобой, о юноша. Отдай мне твой слух и взор (мол, послушай меня)!
- Не достаточно ли разговоров, что мы уже вели?
- Странно, но мы, кажется, с тобой прежде ни о чём не говорили. - Нужно произносить слова, чтобы счесть, что мы вели беседу? - Уж ты-то молчал! - Другие, о достопочтенный отец, сполна удовлетворили, надеюсь, ваше стремление познать бедуинскую жизнь. - Не было умысла в моих вопросах. - Доброрасположение похвально. - Я пытался вас понять.
- Ну да, все, кто не мы, считают нас, когда предстаём пред ними, бедуинами-кочевниками, которые только и умеют, что красть и угонять. Но все забыли, что каждый бедуин - воин и поэт! - О да, горечь твоих слов объяснима. Но именами Лат и Уззы, а также Хубала, которыми здесь клялись твои родичи-сопутники, прошу тебя ответить, о чём спрошу. - Именами этими просить меня не надо, - сказал Мухаммед. - Почему? - Нет для меня ничего нелепее, чем клясться их именами! - Но в чём тогда твоя сила? - Ты ведь не хочешь услышать, что я метко стреляю из лука и ловко скачу на верблюде? - Да, ты угадал. Но спрошу иначе: кому ты поклоняешься или в ком черпаешь силу, юноша? Мухаммед улыбнулся: сказать ли - это придётся по душе Бахире - об особо привлекательной фигурке Марйам, она похожа на мою маму, с младенцем Исой, чей лик не обозначен, лишь продолговатый орешек, и он сам домысливает взгляд, рисуя глаза и губы. Но тогда монах - такое с Мухаммедом уже случалось - поведёт речь о привлекательности христианства: "Почему бы вам, мощному роду хашимитов, коль скоро Богоматерь с Богосыном уживаются в вашем храме с идолами, не принять, уговорив и всех курайшитов, веру Христову?!" Бахира терпеливо ждал, что Мухаммед ответит. Но тому отчетливо вдруг привиделась картина, ожило от кого-то про Ибрагима услышанное - как рушит идолов; взял палку, разбил изготовленных отцом на продажу идолов и, оставив самого крупного, вложил палку ему в руку.
(8) Вставка: Не об идоле Хубале ли речь?
Тут появляется отец Ибрагима: "Что ты натворил?!" - "Это не я", - отвечает. И оправдывается: принесли-де паломники в жертву идолам муку, а те спор меж собой затеяли. Один кричит: "Я поем раньше!" Другой: "Нет, я!" А самый крупный разозлился, встал... - Видишь, - говорит отцу Ибрагим, - палку в его руке? Разбил он идолов!
- Ты издеваешься! - возмутился отец. - Что могут истуканы?!
- Вот ты и ответил, что ни к чему не пригодны!
Но кому поклоняться? - будто очнулся Ибрагим. И ответил себе: Солнцем очарован, но оно зашло. Луной очарован, но туча её закрыла. Туче поклонюсь, но ветер её разогнал. Ветер - вот бог, но не свалит он идущего человека! Человеку?! Кто ж слабому из слабых поклоняться станет?! Так кто Он, властвующий над всеми? Фараон?!
Картина возникла и исчезла.
- Я ещё не готов к ответу, о старец! - Но тогда именем моего Единого и Вездесущего прошу ответить: скажи, что тебе привиделось во сне этой ночью? - Летал меж звёзд. - А вчера? - Ходил по морю, и волны меня не поглотили. - Снятся ли тебе пожарища? - Прошёл однажды сквозь бушующее пламя, и оно, как дуновение прохлады, касалось щёк моих. - Видишь ли во сне земные дали? - Пески пустыни снятся, белые и шелковистые, беру в ладонь, струятся, чистые, как вода Замзама, меж пальцев.
- Ещё у меня просьба!..
Мухаммед по просьбе монаха - показалась странной - расстегнул ворот своей рубахи, и Бахира удовлетворенно вздохнул, увидев царапину на его груди. Потом просил спину показать: так и есть - меж лопатками явственно обозначена печать!* И больше ни слова Мухаммеду: сновидения юноши и шрам на груди, похожий на след кровососной банки, совпадали с описаниями, что имелись в книгах. Тут же пригласил монах Абу-Талиба, велев Мухаммеду на время покинуть их.
______________ * Скептики, коих немало в мирах этих и тех, зачастую судят друг о друге, прибегая ко всем оттенкам чувств, жестов и мимики, - от подобострастия и лести до - пройдя через иронию и ухмылку - издёвки. И они сказывают... - тут суждений не на одну книгу! - что печать на спине Мухаммеда была всего лишь огромным родимым пятном величиной с куриное, а для кого - с перепелиное, яйцо.
- Кем тебе доводится юноша? - спросил.
- Он сын мой, - ответил Абу-Талиб.
- Неправду изрекли твои уста, - возразил Бахира. - Он, как о том мне открылось, сирота. Отца его не должно быть в живых!
- Ты прав: он сын моего покойного брата. Но и тебе я молвил правду: племянник мной усыновлён. - Это ответ истинный. Теперь внимательно слушай меня! Я узрел святость в юноше! - Изумлённый Абу-Талиб растерялся, не зная, что сказать. - Да, именно то, что ты услыхал, и я удивлён не меньше твоего! Монах, спеша избыть накопившееся, быстро заговорил об особом сиянии очей Мухаммеда, тайном знаке - шраме на его груди; что прихода Мухаммеда люди ожидают именно теперь, когда земля погрязла в нечисти безверия, жестокостях и разврате, а невежество поставлено на большую высоту, и что о явлении пророка сказано в древней книге. Не вставая с места, протянул руку к нише в келье, достал книгу в кожаном переплёте, приложил к губам: - Моё дело сказать правду, которую узрел, не заставляя верить в неё. Возвращайся, настоятельно просил, - с ним домой, но опасайся, - предупредил, - иудеев! Именем Бога Единого тебя заклинаю: если приедешь с Мухаммедом в Сирию, иудеи убьют его!