Не опоздай к приливу

Глава 2. Папуас из Якорной губы

Назад Юрка шел молча. Как Рая ни допытывалась, что случилось, Юрка молчал. Лишь проходя мимо погранзаставы — а она находилась за поселком, — он сжал кулаки и всхлипнул:

— Ух и дам я ему! Ух…

Они миновали закопченные корпуса СРМ — судоремонтных мастерских — с десятком рыбацких сейнеров у причальной стенки, оставили позади сетевязку — огромный, похожий на амбар сетевязальный цех, и вышли к порту — так громко именовался длинный деревянный причал в глубине Якорной губы с домиком морской службы.

Был час отлива. Зеленые, обросшие слизью сваи причала обнажились, и в дорку пришлось спускаться по трапу. Берега Мурмана омывает теплое течение, и ни море, ни Якорная губа, ни река Трещанка до порога-падуна не замерзали круглый год, и поселок Якорный, состоящий из трех маленьких поселков — Большой и Малой стороны и Шнякова, где разместились порт и фактория, — связывала дорка.

Дорка ходила каждый час. Когда Рая с Юркой подошли к причалу, кассирша Надя снимала с деревянной тумбы пеньковый конец.

Затарахтел мотор. Надя, бряцая мелочью в сумке, стала обходить пассажиров, отрывая от рулончика серенькие билетики.

Волна в губе была небольшая, и дорку почти не подкидывало. Изредка попадались тонкие ноздреватые льдинки. Они слабо ударялись и терлись о борт; над водой струился прозрачный парок, обычный в эту пору на Мурмане.

Дорка вошла в реку Трещанку, возле устья которой и раскинулся центр поселка Якорного с райкомом, Домом культуры и типографией, баней и почтой, магазинами и средней школой.

Дорка мягко ткнулась в деревянную площадку, и люди по деревянному трапику, врезанному в квадратный люк причала, стали подниматься вверх, ощущая затхло-гнилостный запах обнаженных отливом свай.

— Ты куда? — спросила Рая, видя, что Юрка, сойдя с причала, зашагал в сторону, противоположную дому.

— Прогуляюсь, — бросил Юрка, не оборачиваясь.

Хотелось остыть, успокоиться.

У крайнего дома с крутого берега катились на лыжах мальчишки-саами. На них были рыжие оленьи малицы с пыжиковыми капюшонами вместо шапок, на ногах — меховые тобоки. Мальчишки страшно шумели, кричали о чем-то по-саамски, и Юрка ничего не мог разобрать. Но догадаться было не трудно — о чем. Внизу стояли две лыжные палки, и нужно было на полной скорости пронестись в эти узкие ворота, не сбив палок.

Спуск был тем опасней, что метрах в трех от ворот начиналась река, и, хотя во время отлива вода отступила далеко от берега, обнажив грязное дно с бородами ржавых водорослей на камнях, ни у кого не было охоты плюхнуться с разгона в эту вонючую грязь.

Лыжники круто заворачивали у берега или просто падали боком в снег.

Никто пока что не проскочил благополучно в ворота. А Юрка был уверен — проскочит.

Он вразвалку подошел к однокласснику Грише Антонову.

Юрка не раз бывал у Гришки дома и впервые попробовал у него струганину — мороженое оленье мясо. Гришка, как и большинство саами, был мал ростом, смугл, ходил чуть враскачку даже по ровной дороге, точно под ногами были тундровые кочки.

— Дай-ка мне, — сказал Юрка.

На него глянули черные, узко прорезанные глаза.

— Погоди. Съеду разок и дам.

— Дай сейчас.

Юрка был самый сильный в классе и привык, чтоб ему повиновались.

— Ну?

Гришка уже, кажется, готов был скинуть лыжи, но… Ребята и ахнуть не успели, как граненый Юркин кулак стремительно стукнул Гришку в подбородок. Гришка рухнул в снег, а Юрка повернулся к нему спиной и с ленивым развальцем пошел к улице.

Ребята стали поднимать Гришку.

— Папуас, Папуас несчастный! — закричал он. — Дурак набитый!

Юрка и не обернулся. Ему вдруг стало легче. Странная, горькая сила, больно сжимавшая душу, отпустила. А то, что Гришка назвал его Папуасом, — пусть. Эта кличка за ним утвердилась с тех пор, как он, прочитав книжку об Океании, полдня распространялся в школе о нравах и обычаях южных островов, без конца твердил о папуасах и бесстрашно, так что стекла в классе звенели, издавал воинственные крики далеких племен.

Вначале Юрке даже нравилось, что его зовут таким нездешним именем. Нравилось до тех пор, пока Валерий не сказал как-то за чаем:

— А ты и вправду как папуас… Только кольца в ноздрях не хватает и на бедрах не повязка, а штаны.

Юрка засмеялся и чуть не подавился:

— Скажешь чего…

— А кто ж ты, если не папуас? В каком месяце стригся в последний раз? Косицы можно заплетать. И кулаки у тебя вечно чешутся. Что ни шаг — то подзатыльник. Форменный дикарь. Дикарь с Баренцева моря. Папуасы и те, наверно, теперь приобщаются к культуре. А ты…

— Хватит! — Юрка вдруг рассердился, громко стукнул табуреткой и вышел в сени.

С этого вечера не каждый отваживался называть его этой кличкой.

Домой Юрка шел без всякой охоты. К счастью, братья еще не пришли. Рая, по локти засучив рукава, стирала в тазу, а дедушка Аристарх чинил сеть. Его бригада, бригада семужников, состоявшая из стариков и женщин, в эту пору года отлеживалась, как шутил дедушка, на печи. Только через месяц пойдет семга на нерест в реки, поближе к водопадам и перекатам. Огромная капроновая сеть — тайник — была расстелена на полу, и дедушка ползал по половицам, штопая деревянной рыбацкой игличкой места разрывов.

Ему было за семьдесят. Был он невысок, костляв, рыж, бородат; по ночам, ворочаясь на печи, громко хрустел ревматическими костями — вот-вот, казалось, рассыплется.

Но так только казалось. Из-под козырьков медвежьих рыжих бровей глядели полные лукавства и ехидства острые глазки. Ходил дедушка чуть сгорбясь; вставая с лавки, не мог сразу разогнуться и несколько раз хлопал себя по пояснице, постепенно выпрямляя позвоночник. Руки и лицо его покрылись глубокими морщинами, веки отяжелели и одрябли, ноги чуть искривились, но неуемность и озорство старого русского помора все еще клокотали в нем, как уха в котле.

Был он криклив, насмешлив, буен. Что-то веселое, безудержно-мальчишеское навсегда засело в нем.

— Куда сеть потащил? — крикнул он, когда Юрка, проходя по горнице, ненароком зацепил ногой тайник. — Брысь!

Юрка отпрыгнул в боковушку — крошечную комнатку, где спал с Васьком и Валерием.

В этой комнате, кроме кроватей, стоял самодельный столик Валерия и высокая, до потолка, книжная полка у стены. Почти все книги тоже принадлежали Валерию. На них он не жалел денег, которые удавалось заработать на выгрузке и сортировке рыбы в фактории. Большинство книг было о путешествиях Седова и Магеллана, капитана Кука и Нансена, Пинегина и Семена Дежнева…

На столике лежали аккуратные стопки тетрадей с выписками из книг, которые Валерий брал в районной библиотеке.

Юрка кинул взгляд на карту Мурманской области, висевшую слева от оконца. Ее Валерий привез из Мурманска, куда ездил прошлым летом с отцом, вызванным на совещание по рыбной промышленности. Два раза в неделю ходят туда рейсовые пароходы Архангельск — Мурманск, и этот счастливчик видел там настоящие паровозы и электровозы, гигантский порт, смотрел телевизионные передачи… Все в этой комнате было связано с братом, и у Юрки совсем испортилось настроение.

Хлопнула наружная дверь.

Юрка насторожился.

— Бр-р! Ноги переломаю! — шикнул дедушка, и в боковушку, где сидел Юрка, скользнул Васек.

Глаза его сияли восторгом. Захлебываясь и размахивая руками, принялся он рассказывать, как встретил их начальник погранзаставы капитан Медведев, как собственноручно открыл блестящую коробку и рассматривал на свет ампулы с таинственной жидкостью.

Юрка небрежно сидел на стуле, закинув ногу на ногу, и скучающими глазами смотрел на малыша. Васек был слишком мал и неразумен, чтоб заметить в глубине его безучастно-ленивых глаз напряженные огоньки внимания.

Потом Васек тараторил о похвалах капитана Медведева, о том, что коробку с нарочным — одним из пограничников — срочно послали на экспертизу и что его с Валерием до отвала накормили в столовой пограничными щами, пограничной рисовой кашей с компотом и, так как на заставе не оказалось конфет, тут же вскрыли большими армейскими ножами две банки со сгущенным молоком, и они, как медвежата, принялись лакать густое и приторное лакомство. Васек до сих пор облизывал кончиком языка губы.

А когда малыш рассказывал, как их провели по заставе и показали пирамидку с оружием, глаза у Юрки совсем сузились, точно слиплись, и Васек возмущенно толкнул его в колено:

— Да ты спишь, что ли?

— Хватит трещать! — Юрка вскочил со стула, и только по какому-то недоразумению не дал братишке затрещину. — Пошел вон, ну!

Юрка хотел остаться один.

Ах, какую бы страшную месть придумать для Валерия! Не говорить с ним день, два, месяц — ерунда. Вот если б не говорить с ним всю жизнь — это да! Живут же в поселке два брата Баулины, глубокие старики уже, известные на побережье поморы; так они как поссорились еще до революции (а в те времена, наверно, мамонты ходили по Мурману), как поссорились они, значит, тогда из-за Марфы Барышевой, красивой поморской девки, как схлестнулись, подрались на песчаном берегу губы в светлую полярную ночь, искровенили друг друга, так до сих пор друг на друга не смотрят. Еще в войну умерла Марфа, жена младшего Баулина, бороды у них побелели, у сыновей седина блеснула на висках, а братья до сих пор не замечают друг друга. Как чужие. Хуже чужих.

Вот это да! Крепкая была кость у старых поморов. Уж если ссориться — так на всю жизнь. И не меньше. Точно.

Юрке стало легче. Он ведь тоже поморский сын. Не подкачает!

— Где он? — спросил Юрка, не называя брата по имени.

— Встретил ребят на улице, — сказал Васек, — меня прогнали.

— Совещались о чем-то?

— Ну да, и не хотели, чтоб я слышал…

— А теперь проваливай, — тихо сказал Юрка, поглядывая в окно.

Когда Валерий вернулся, Юрка делал вид, что не замечает его. Валерий, судя по всему, не очень страдал от этого. Скинув канадку, он зевнул, потянулся, поправил зачесанные назад волосы, густые и очень светлые, и осторожно прошелся по сети. Дедушка Аристарх даже не поворчал на него. Валерий знал, как надо ходить по полотну сети — не волочил ноги, а поднимал и опускал их. Да и, кроме того, он был старший из внуков — рослый, широкий, ладный; его сильную выпуклую грудь внушительно обтягивал моряцкий свитер крупной домашней вязки. Так что, наверно, и ворчать на него было совестно…

Валерия любили в семье.

И самое плохое было то, что, может быть, больше всех любил его Юрка. Кто, если не Валерий, научил его плавать в прошлом году в озере? Лето стояло прямо-таки африканское — жаркое, душное, и ребята не вылезали из озера. А кто, если говорить по правде, первый показал Юрке, как надо прыгать на лыжах с трамплина и завязывать морской узел? Кто научил его правильно грести и бросать конец?

Потому-то, наверно, Юрка и обижался на него так, что Валерий был не какая-то там замухрышка и серая личность: он был насмешливо-спокойный, удачливый и, может быть, чуточку высокомерный парень.

Он все знал и в конце концов всегда оказывался правым. Всегда. Или, если быть точным, почти всегда. Верно, и на этот раз Валерий сделал как нужно: сам отнес на заставу коробку с ампулами. Ведь он, Юрка, мог невзначай разбить их по дороге — конечно, мог! — а этого нельзя было допускать никоим образом… Отнес, ну и что такого? Зачем же на него так обижаться и сердиться?

Вечером все уселись за стол. Валерий пил чай, широко расставив на пестрой клеенке локти, в своем черном свитере, похожий на моряка; его тонкая крепкая шея была смугла. Он улыбался. Он мог хорошо улыбаться. В его улыбке, то неуловимой, то широко открывавшей краешки ровных белых зубов, было что-то совсем детское, по-девичьи доверчивое, доброе, и, глядя на брата, Юрка казался себе никудышным, злобным зверьком.

— Ты что это словно воды в рот набрал? — спросила у него Рая.

Юрка промолчал.

— Осторожней, — сказал Валерий, — он сегодня кусается.

Брат шутил, пересмеивался с дедушкой и Раей, спокойный, непринужденный, с точеным загоревшим лицом, большим ясным лбом, и Юрка искоса поглядывал на него влюбленными глазами и шептал про себя: «Слова не скажу ему до самой старости!»