Не опоздай к приливу

Глава 9. Встречи и воспоминания

— Папка! — крикнул Юрка, протиснувшись в комнату правления, где шло собрание. — Иди сюда!

Отец, сидевший у плаката «Как спасать утопающих», даже не повернул в его сторону головы.

В комнате было душно, накурено и очень шумно. У стола стоял Егор Егорыч, в хромовых сапогах, в старом офицерском кителе, и ребром ладони рубил воздух:

— Что ты ни говори там, Таланов, а я не пойму: суда у вас одни — у твоего даже машина лучше! — тралы одни, места промысла тоже одни, время лова одно. В чем же дело? Почему Варзугин приходит с полным грузом, даже сверх плана берет, а ты вечно в пролове? Всегда наш колхоз был не последним в области. — Рука председателя машинально показала на висевшие на стене дипломы второй степени, которыми их заполярный колхоз был награжден на Выставке достижений народного хозяйства. — А теперь что случилось?

— Все дело в штурмане, — сказал матрос Ворвулев с отцовского сейнера, — не умеет ихний Колганов курс прокладывать, водит трал по задевистым местам, а потом, пока чинят, другие себе промышляют…

— Вот и я говорю, — возвысил голос Егор Егорыч, — из одной муки разный повар разный пирог испечет: один — и в рот не возьмешь, другой — пальчики оближешь…

— Точно, — сказал отец, подымаясь со стула. — Я уж тут говорил больше, чем нужно, но еще раз могу сказать: ихний сейнер не хуже нашего, а может, и лучше, а толку нет; учишь их, советы даешь, как и что, а они трехмачтовым матом тебя…

— Верно! — поддакнул Ворвулев. — Сами с усами, а привозят одну рыбью чешую… И дисциплина у них хромает…

— Папка, — громко шепнул Юрка, — тебя зовут, к нам приехали…

Отец только махнул на него рукой: отвяжись, дескать, видишь, как тут страсти разгорелись.

— Слушай, Григорий Аристархович, — сказал вдруг председатель, — а не пособил бы ты им? Весь колхоз тянут назад.

— Да уж пробовал, проку не вижу, — сказал отец, закуривая.

— Да я не об этом… Перешел бы к ним, научил уму-разуму.

— Перешел? — переспросил отец, точно не расслышал, и пустил клуб дыма. — Зачем переходить? Мне и мой еще не надоел. Сработались.

Команда шумно поддержала капитана.

— Иначе бы и говорить не стал. И с новой командой сработаешься. А Таланова поставим на твое судно. Авось твои штурмана и команда научат его…

— Не пойдет, — сказал отец. — На готовенькое хочет, чтоб без сучка без задоринки? Ушлый какой…

— Папка, дядя Ваня приехал! — во весь голос закричал Юрка, потерявший всякое терпение.

— Брат? — Отец вскинул голову, точно ему ударили снизу в подбородок, снял шапку с гвоздя, вбитого у плаката, объяснявшего, как нужно бороться с зажигательными бомбами, и стал пробираться через ряды к двери.

— Ну так как, Григорий? — уже у двери догнали его слова председателя.

— Не выйдет, — На ходу застегивая пальто, отец быстрым шагом пошел к дому.

…И в этот день поздно не ложились спать в доме Варзугиных. Половина поселка побывала, кажется, у них в гостях. Особенно хорохорился дедушка Аристарх.

— Вон какие у меня сыны, — разливался он перед гостями, пьяновато сверкая глазами и воинственно хлопая себя в костлявую грудь старческим кулачком, — Эка беда, Агафья… Встала б, покойница, поглядела бы на своих ребятишек… Вон какие были, вон! Сопли утереть не могли, а теперь дизель-электроходы водят! Батька на парусной шняке мерз, ярус ему резал руки до костей, глядите, до сих пор следы видать… А дети!..

Дядя Федя тоже не терял даром времени. Отозвав в сторонку дядю Ваню, обдавая его запахом спирта, шепнул:

— Не одолжил бы, браток, пятерку? Помнишь, как я тебя на карбасе возил к птичьим базарам?

— Помню, — сказал дядя Ваня, улыбаясь, — и как лупцевал за потерянный компас — тоже помню…

Дядя Федя смешался и вытер глаза:

— Детишки были… Не без этого…

Дядя Ваня достал бумажник, вынул из него новенькую, ни разу не сломанную десятку. Старший брат быстрым движением руки, чтоб никто не заметил, опустил ее вниз, скомкал в кулаке и спрятал в карман.

Потом вдруг схватил руку брата и припал к ней губами.

Дядя Ваня отдернул руку и так покраснел, что Юрка прямо испугался.

— Никогда не делай этого, Федор, — сказал он тихо, так, чтобы никто другой не слышал. — Что б ни было, человеком оставайся…

— Конечно, конечно, — закивал дядя Федя и, покачиваясь, бессвязно заговорил: — А я об чем? Я об том… Помор, у него кость крепка. Я тоже кое-что повидал на свете, и в марсельских кабачках сидел, и кубинский ром пивал. Крепкий, в ноги шибает, голова потом дурная делается, как корабельный котел гудит… Эй, Ваня, Ванька, Ванюшка, а ты итальянское мартини пил, а? А сакэ, рисовую? Помню, пришли мы в Токио… Юрка, ты куда запропастился?

Юрка подошел.

— Сбегай, Юрочка, к Аннушке, две поллитры зацепи… Только сдачу не потеряй… Ну? — И он стал вкладывать в Юркину руку скомканную десятку.

— Никуда он не пойдет, — сказал дядя Ваня. — Тебя уж, Федор, качает, как на восьмибалльной волне…

Тут дядю Ваню отозвал дедушка Аристарх. Он еще не кончил излияний о своем капитанском роде и беззастенчиво доказывал, каким отменным капитаном купеческой елы был он, что привычка к морю сама передалась его ребятам, в крови она у них и им ничего не стоило получить дипломы судоводителей…

Дядя Ваня не спорил.

— Верно, — сказал он, — пара пустяков… Прямо из мореходки шагнул на капитанский мостик, и дело с концом.

Все в доме засмеялись. И больше всех его словам смеялся дедушка.

Потом Юрку послали с чайником и бидоном за пивом, несколько бочек которого впервые в этом году выгрузил рейсовый пароход.

В сенях он столкнулся с Валерием.

— Ну как? — спросил Юрка.

— Отлично! — Брат выставил большой палец. — Он — это я понимаю! Приехал — и все как-то по-другому стало. Ни на что вокруг смотреть не хочется. Ни на сарай наш, ни на эти рваные галоши у причалов, ни на людей — сероватый, в общем, народ… Новая эра начинается в нашей жизни, братишка! — Он кулаком ткнул Юрку в бок, и тот едва не пролил из чайника пиво.

Почему с приездом дяди начинается «новая эра», Юрка не понял, но расспрашивать не стал: не хотелось казаться серым…

Валерий между тем не отходил от дяди, расспрашивал о Сан-Франциско, о летающих рыбах, о «ревущих широтах», об условиях поступления в мореходку, о бразильском городе Рио-де-Жанейро и о Кейптауне. А на другой день Юрка увидел, что Валерий давал ребятам затянуться кубинской сигаретой — берешь в рот и кончиком языка чувствуешь сладость. Это потому, что в табак подмешан сахарный тростник, которым так богат этот остров.

Юрка не поверил сразу, но, прибежав из школы, убедился, что брат не прибавил ни слова.

Дядя рассказал, как после рейса за каменным углем на Шпицберген ходили на Кубу за тростником.

Юрка слушал дядю, довольный, что Валерия нет дома и дядя целиком принадлежит ему. Расспрашивал о штормах и штилях и — в который уже раз — рассматривал на новеньком шерстяном кителе, над двумя орденскими планками, большой штурманский значок: якорь, секстан и кусочек синего моря…

После обеда всей семьей вышли погулять.

Сильно припекало солнце, снег на сопках посерел, потерял свежий блеск. Было тепло, и Дядя шел, распахнув куртку. Впереди мелко семенил в старой флотской шинели дедушка Аристарх, тыкал вокруг пальцами и все вспоминал: вот в этом доме был лабаз купца Клементьева, здесь — казенка (лавка, где продавали водку), здесь — чайная. Он указал на большое деревянное здание, где нынче был Дом культуры.

Иногда вперед дедушки забегал Васек, тонконогий и звонкий, в новеньких, привезенных дядей Ваней ботинках. Потом неторопливо шагал отец с задумчивым лицом, за ним — Валерий и Юрка. И уже позади, точно немного смущаясь, что попала в мужскую компанию, в своем бордовом пальто и светлом платочке шла Рая.

Матери не было — дежурила на ферме. Да еще не было среди братьев Федора: «болел» по случаю выпивки, лежал, должно быть, на койке и охал.

За Варзугиными тащилась целая орда поселковых мальчишек. Приезд в поселок любого нового человека — событие, а что уж говорить про дядю Ваню!..

У Дома приезжих им повстречалась Ольга Примакова, телефонистка с узла, женщина лет сорока, еще красивая, рослая. Она шла куда-то с двумя маленькими ребятишками. Она сразу узнала дядю.

— Вань?.. — ахнула она и остановилась.

— Здравствуй. — Дядя крепко-крепко, долго не выпуская из своих ладоней, пожал ее руку.

Они молча смотрели друг на друга.

— Как живешь? — спросил он.

— Ничего. По-всякому. А ты?

— Тоже.

— Уже, поди, дети у тебя большие? — спросила она.

— Порядочные. Старшему двенадцать. А это твои?

— Мои…

Двое совсем маленьких замурзанных ребятишек спрятались за мать и зверовато поглядывали на высоченного чужого дядьку.

Вдруг дядя Ваня стал хвататься за все карманы в поисках конфет, но нашел только одну — расплющенную «Столичную», помял ее в пальцах, возвращая конфете первоначальную форму, разломал пополам и протянул малышам. Те стремительно схватили, снова спрятались в укрытие и тут же принялись энергично сосать.

— Как Виктор? — спросил дядя.

— Никак…

— Пошли, — сказал дедушка внукам, оставляя дядю Ваню с Ольгой позади.

И все-таки Юрка, завязывавший шнурок ботинка, все слыхал.

— Почему так?.. Ты ведь сама его выбрала. Любила как… — сказал дядя.

— Чего там вспоминать… — Ольга махнула рукой и поправила у подбородка узел платка. — Мало ли что было… Дурой была. В траловом он… Мало ли там есть красивше, чем я…

— Одна, значит?

— Одна…

— Помогает?

— Жди… А у тебя, у тебя, Ванюшка, все ладно?

— Ничего. — Дядя вздохнул. — Более или менее.

— Доволен? Счастлив?

— Во второй раз, Оля, все бывает не так, как в первый… Но мы с тобой еще поговорим… Ладно?

Ольга как-то странно поглядела на него и стала плотней запахивать на груди пальтишко из чертовой кожи.

— Нет, — сказала она, — к чему… Лучше не надо… Ни к чему оно все…

И вдруг, схватив за руки ребят, она быстро пошла в проулок и скрылась за оградой. Дядя постоял на месте, посмотрел вслед и медленно пошел к реке, где его поджидали.

Был отлив, и вода отошла далеко от берега, обнажив грязное дно Трещанки. Варзугины остановились у старого, давно списанного бота. Все, что можно было снять с него, сняли, доски, которые можно было оторвать, оторвали. Все, что осталось от судна — скопища ржавых гвоздей и скоб, полусгнившего корпуса и рулевой рубки, — все это лежало здесь, среди корабельного хлама, лежало, как на кладбище, и коробило глаз. Из десятков щелей в корпусе вытекала вода, заполнявшая во время прилива бот. Вытекала она медленно, журчала и ручейками бежала в грязную лужу.

— А ведь я ходил на нем юнгой, — сказал дядя, — вот что с ним стало. Он и тогда был старичком, воду принимал, в штормы трещал, как арбуз. Того и гляди, погрузится и не вынырнет — развалится. Да ничего, выдерживал. Даже в тот страшный шторм уцелел. Ну и живуч…

Ни Юрки, ни Валерия не было тогда, когда налетел на Баренцево море этот шторм, который сто лет, наверно, будут помнить на побережье.

В порт не пришла вовремя метеосводка, но, когда колхозные боты вышли в апрельское море, ударил заряд — шквал. Десятиметровая волна пошла по морю, снег залепил глаза. Стемнело. Суда стали искать укрытия — горловину Якорной губы. Но попробуй разгляди что-нибудь в сплошном снежном месиве заряда!

— Право руля! — орал капитан бота «Заря», побелев от ужаса.

— Лево! — прокричал Ванюшка Варзугин. — Не берег спасенье — море!

— Право, говорю! — Капитан, оглохший от грохота и свиста, бросил руку на штурвал, заворачивая бот.

Ногой оттолкнул его Ванюшка. Рванул в другую сторону штурвал, и стотонная гора похоронила под собой ботишко. Но, как пустой орех, вынырнул он и, переваливаясь с волны на волну, тарахтя малосильным моторишком, уходил в открытое море…

А потом… Лучше и не вспоминать, что было потом с другими судами.

Не раз видел Юрка на кладбище братскую могилу рыбаков, погибших в тот день. Ослепленные снегом, не видя в сплошной круговерти входа в губу, вели рулевые свои боты, и волна в щепу разбивала их о скалы. Тех, кого потом выбросило на берег, нельзя было опознать, так побило их море. И только по английской булавке вместо тесемки на кальсонах узнала Агафья сына, Андрея Варзугина…

Три часа спустя потрепанный ботишко «Заря», тарахтя моторишком, вошел в Якорную губу. Обломками судов на берегу, сорванными крышами, стоном и плачем встретил Ванюшку поселок. Не успевали делать гробы — двух рыбаков укладывали в один. Страшно было войти в клуб, где друг возле друга стояли десятки гробов…

Юркин отец хворал в те дни — так и жив остался: его бот и вся команда не вернулись; одного механика возвратило море с размозженной головой — по паспорту узнали…

Никто и словом не обмолвился о том шторме, стоя возле бота «Заря», на котором начиналась морская жизнь командира дизель-электрохода. Все знали об этом шторме, и те, кто еще не родился, узнают и будут крепко помнить.

Потом сходили на могилу бабушки; постояли у братской могилы, стянув с головы шапки. И пошли домой.

Жгло солнце. Вода в губе была тихая, ясная.

На том берегу Трещанки, застигнутые отливом, лежали на песке два бота. Лежали они, как большие киты, штормом выброшенные на берег, и в их зеленоватых от водорослей и ракушек днищах и склоненных над землей мачтах было что-то беспомощно-жалкое, навсегда потерянное.

— Опоздали, — сказал дядя, — ушло море и не взяло их с собой. Так ведь и с человеком бывает. Опоздает к своей большой воде — и кончен человек… Ну, поехали. Домой. А то я уже философствовать стал.

Возле дома их встретил дядя Федя.

— Опохмелиться бы, — сказал он, — ух голову ломит!..

Вечером, перед тем как лечь спать, Юрка слыхал, как дядя Ваня говорил отцу:

— Дело, конечно, твое, в этих делах не прикажешь, но я бы взял тот сейнер. Доказал бы, на что годятся их судоводители… Хотя б из самолюбия взял.

— Хлопотливое это дело, — вздохнул отец, — все уже наладил, сработался, и снова все начинать…

— Как знаешь. Может, и провалишься. Но если вытянешь, всем нос утрешь.

— Ну, будем спать. — Отец выключил свет и в темноте вздохнул.

А утром, собираясь в школу, Юрка услышал, как дядя Ваня не очень вежливо сказал Валерию:

— Нет уж, от этого избавь. Да, знаю начальника Мурманской мореходки, семьями дружим, а здесь и пальцем о палец не ударю. Будешь стоить — примут без всяких писем и звонков…

— Да я понимаю, — сказал Валерий, и Юрка вдруг увидел, какое у него красное, жгуче красное, можно сказать, огненное от волнения лицо. — У них конкурс большой — все рвутся в мореходку. Кому какое дело до меня? Всех лишних резать будут под корень. А так бы хоть внимательней спрашивали…

— Нет, — повторил дядя, — уж это не по моей части, и тебе не советую идти по этой дорожке. Ты же здоровенный, умный парень, зачем тебе…

— Да я так просто… — смешался Валерий. — Думал, вам ничего не стоит. Подумаешь, парочку слов накатать… Ну, а если это так трудно — не надо.

— Ты, я вижу, еще обижаешься? — Дядя отставил чашку с чаем и внимательно посмотрел на него. — Да, это мне трудно. Невозможно.

Юрка пошел в школу, понимая, что разговор у них был крупный и он слышал только конец его.

Вернувшись, узнал от Васька, что дядя Ваня с отцом отправились на сейнер: уж очень дяде не терпелось посмотреть на отцовское судно.

Час спустя Юрка видел, как дядя Ваня оглядывал приборы в штурманской рубке, на камбузе трогал руками плиту, бачки, никелированный электрокипятильник на десять литров — как закипит, так зальется звоночек.

Спустился и в жилые кубрики.

— Ничего, — сказал он, — правда, тесновато, но ничего. Наконец-то и о морских колхозниках заботиться начали.

Зато на верхней палубе он дал отцу такого нагоняя, что даже Юрке стало неловко, и он, чтоб отец не видел его, спрятался на корму. Ругался дядя из-за того, что траловые сети лежали на палубе сырые и грязные, с запутавшимися в ячеях рыбинами, с бородами водорослей…

— Капрон? — Дядя пощупал кончиками пальцев сетевую дель.

Отец промолчал.

— Под суд тебя за это отдать надо. Сколько тысяч стоит такая сеть? А долго служит она вам?

Юрка даже разозлился на дядю за такой тон: Валерию отказал, отца отчитывает… А вначале казался таким спокойным и добрым, сколько подарков привез!

Через два дня отец ушел в море, ушел на другом сейнере — всего на один пробный рейс, как объяснил он своей команде. А вскоре, со следующим рейсовым пароходом, уехал дядя.

На прощанье он звал всех погостить в Архангельск, где жил, и долго махал с рейдового катера провожавшим его дедушке Аристарху с матерью, Валерию, Юрке и маленькому Ваську.

Когда ехали на дорке назад, Валерий спросил у Юрки:

— Ну как тебе он?

— Силен, — ответил Юрка. — Будь здоров.

— Верно. А все-таки я ждал от него большего, — сказал Валерий. — Тоже обюрократиться немного успел. Как только человеку дают большой пост, так он и начинает портиться. Такой уж, наверно, закон. Родственного у него маловато.

— Ерунду городишь. Хотел, чтоб он тебя на блюдечке с синей каемкой внес в мореходку?

— Дурак, — спокойно сказал Валерий. — Папуасом был, Папуасом и остался. Без его помощи как-нибудь обойдусь. У меня голова на плечах, а не на другом месте… Меня ничего не остановит. Пробьюсь. Я, брат, я, брат… Эх, да что тебе говорить! — Глаза Валерия холодно и жестоко блеснули. — Мал ты еще такие вещи понимать. Подрастешь — узнаешь.

— Постараюсь. — В Юркином голосе дрогнула обида. — Не всем те быть таким умным…

Хотел прибавить про «новую эру», но сдержался.

— Мужик он твердый, верно, — сказал Валерий, — а вот быстро забыл таких, каким сам недавно был. Пробился на высокое место, а других… Ничего. Без него обойдусь.

— Не нужно, — сказал Юрка, — не говори больше ни слова.

Валерий замолчал, и все провожавшие дядю думали каждый о своем, пока дорка пересекала Якорную губу.