Не опоздай к приливу

Глава 7. Приход

Юрке стало досадно — не он первый увидел их!

Покачиваясь на волнах, в горле Якорной губы появились два белых сейнера, четко выделяясь на фоне коричневого мыса. Вот они миновали свечку маяка, оторвались от темного фона скал, развернулись и вышли на простор огромной губы.

С диспетчерской вышки громовым голосом передали, какому судну пришвартоваться первым. Не успел Юрка опомниться, как Валерий прыгнул на вставшее у причала судно и по трапу побежал вверх.

Щель между стенкой причала и бортом судна то расширялась, то сужалась. Юрка замешкался. А когда прыгнул на сейнер и взобрался на капитанский мостик, отец уже мял в ручищах Валерия.

Юрка остановился в дверях, дожидаясь своей очереди. Смотреть на отца с братом в такой момент было неудобно, и Юрка не знал, куда деть глаза.

Отец никогда не обнимал его. А Валерия — всегда. Да и понятно: первенец, старший, на полголовы отца перерос. Почти мужчина. Как такого не обнимешь!

Юрка не огорчался: Валерий стоил большего…

— А-а-а, и ты явился! — Отец только сейчас увидел Юрку и оторвался от старшего сына. — Ну иди-иди…

Юрке досталось крепкое рукопожатие, торопливый поцелуй и похлопывание по спине. Отец быстро отпустил его, что-то крикнул по переговорной трубе в машинное отделение, заткнул ее заглушкой, снял зимнюю шапку и рукавом вытер лоб.

Он был невысокий, кряжистый, реденькие рыжеватые волосы свалялись, и сквозь них на макушке светлела небольшая плешь, а спереди по обеим сторонам лба виднелись острые залысины. Кирпичные, с едва заметными следами оспы, щеки его были гладко выбриты, стальные зубы влажно поблескивали.

Его руки, лицо, сероватые сощуренные глаза были холодные, жесткие, не очень уютные.

— Дома порядок?

— Полный, — только и успел сказать Валерий: больше отцу и словом некогда было перекинуться с ними.

Часа два он принадлежал портовым властям, председателю колхоза Егору Егорычу, тоже явившемуся на сейнер, директору рыбзавода Дедюхину, который решил вдруг сунуть нос в трюмы судна, где на специальных чердаках был уложен улов.

— Не бойся, не бойся, — поддел его отец, — на этот раз рассортировали и головы срезали.

— Давно бы так, — сказал директор, — твоя крепче будет на плечах держаться… А досолки не потребуется?..

— Завтра увидишь… Что ты меня сразу за горло? Вон батя мой топчется на причале, а ты повис на мне…

И, отстранив плечом настырного толстяка Дедюхина, отец шагнул на причал — вода была полная, и палуба сейнера держалась на уровне причала — и разлохматил, растеребил торжественно расчесанную Аристархову бороду.

Но и своему отцу отец принадлежал не больше трех минут, потому что со всех сторон на него навалились члены экипажа. Увлекаемые женами и детьми, они рвались домой и пытались выяснить, когда кончится отгул после рейса и можно ли немного задержаться.

Происходило это потому, что положенные дни отгула сокращались (колхоз недовыполнил план первого квартала по рыбе, о чем успел шепнуть отцу Егор Егорыч) и в новый рейс нужно было уйти раньше срока.

Давно улеглась суматоха на судах, рыбаки и встречающие разошлись по домам, разъехались на дорках и лодках по своим сторонам, а дедушка Аристарх с внуками все еще не мог дождаться отца.

Наконец они погрузились в дорку и помчались на свою Большую сторону. Кассирша Надя оторвала им посиневшими пальцами, торчавшими из прорванных перчаток, ленточку из четырех билетов.

— Что так скоро в новый рейс? — спросил Аристарх.

Отец махнул рукой. Потом шумно высморкался через борт в воду.

— План… Талановский сейнер вечно в пролове, а мы отдувайся за него. На косяке держаться не может. То буи не выбрасывает, косяк теряет, то берет одну губку да капусту…

— Губошлепы, — сказал дедушка, — его б на елу, ему бы ярус дать — понял бы, почем треска, а то отдельный кабинет на судне занимает, его и сверху не поливает и споднизу не хлещет; какаву себе на камбузе распивают, а брать треску не научились… Поморы называется…

Надя сунула руки в рукава, зябко подергала плечиками. Потом спросила у Валерия:

— Ну как, очухался уже?

Валерий прижал палец к губам — молчи, дескать! — и снизу, осторожно, показал кассирше кулак.

Угрозы не подействовали. Надя подошла к отцу.

Юрка состроил страшную рожицу, задвигал губами, вытаращил глаза: остановись!

Напрасно.

— А ваш сынок тут на весь поселок прославился, — сказала Надя с усмешкой, — пока вы там за треской гонялись, он здесь такое отчубучил…

Валерий побледнел, а Юрка готов был стукнуть ее.

— Чего там еще? — Отец в кулаке зажег папиросу. — Было что, ребята?

Юрка немедленно бросился на помощь брату:

— Да ерунда, Валерка с приятелями ушли на лыжах покататься, а тут заряд. Ну, поплутали малость по тундре.

— Вот так малость! — не отставала Надя. — Вертолет с базы вызывали… А Сережка до сих пор в больнице… Вы только слушайте Папуаса…

— Это верно? — Отец свирепо повернул к сынам лицо.

— Конечно, верно, — сказал Валерий. — Никто не просил их присылать вертолет. Сами бы добрались. Пурга уже утихала.

«Ух и врет», — весело подумал Юрка и поспешил вставить:

— А зато Валю грамотой наградили.

Больше он ничем не мог выручить брата.

— Чего-чего? — переспросил отец.

— За помощь в охране границы. Мы возле катера ампулы нашли, отнесли на заставу. Ну вот и дали грамоту. Медведев вручил.

Валерий смотрел за борт.

— Верно? — спросил отец.

— Мг… — произнес Валерий.

Отец бросил окурок в воду, и до самого причала не было сказано ни слова.

С края причала, размахивая руками, их шумно приветствовал Васек.

В прилив не нужно подниматься на причал по трапу, надо сделать лишь один шаг с дорки.

Отец потрепал Васька по шапке и, не снимая с его плеча руку, зашагал к дому.

В проулке их встретил Федор. Он широко — подчеркнуто широко — улыбался и даже взял под козырек.

— С приходом, Гриша.

— Спасибо, — сказал отец, — как ты тут?

— Все по-прежнему. На мертвом якоре. Может, прийти рассказать?

— Но-но, — запротестовал дедушка и весь ощетинился, — знаем мы, зачем тебе нужно прийти. Только тебя и не хватало.

— Пусть приходит, — сказал отец, почти не задерживаясь возле брата, — мы его на голодный паек посадим, жесточайший лимит.

— Вот именно, — опять заулыбался всем своим морщинистым, желтоватым лицом дядя Федя, — где-нибудь в уголке пристроюсь.

Согнувшись у порога, он последним, за Юркой, вошел в дом, снял драный бушлат и, смущенно потирая большие красные руки, терпеливо пережидал суматоху встречи и гадал, куда его посадят. Он был выше всех в доме и едва не касался головой потолка.

Стол уже был накрыт, вино и закуска расставлены, и в комнате остро пахло маринованными грибами, копченьем и спиртом.

— Садись, — сказала мать и ногой пододвинула дяде табурет. — Да смотри помни себя, на закуску налегай…

— Слушаюсь, Алена, слушаюсь…

Юрке всегда неловко было видеть, как этот громадный человечище, может самый крупный из всего рода Варзугиных (только дядя Ваня, капитанивший на океанском дизель-электроходе «Амур», говорят, не уступал ему в росте), становился жалким и покорным при виде бутылки вина.

Вот и сейчас он поднимал в честь прихода отца граненую стопку с прозрачной жидкостью, и рука его дрожала, как у паралитика, а губы счастливо и мягко расплывались.

А ведь когда-то он ходил боцманом на рейсовом пароходе, на зверобойных шхунах в Белом море, потом кончил Мурманскую мореходку и на торговых судах исходил чуть ли не весь свет, на всех материках побывал, кроме Австралии. У него в доме была уйма занятных вещичек: китайские веера и шелковые картинки, бельгийское ружье и английская трость с ручкой в виде змеиной головы, огромная раковина с острова Самоа, в которой — приблизь к уху — вечно вздыхал южный океан; хранилось у него даже высохшее бычье ухо, которое подарил ему в испанском порту Валенсия бывший тореадор, шпагой заколовший на арене цирка не одного свирепого быка…

А потом… Что было потом, даже вспоминать неприятно. Дядю Федю все чаще списывали на берег: то, напившись, он отставал от корабля, то опаздывал к отходу. У него скоро отобрали заграничный паспорт, и он перестал ходить в «загранку». Но и в отечественных водах недолго пришлось ему походить. Его все время понижали в звании, и настало время, когда его, старшего помощника огромного океанского корабля, не рисковали даже взять боцманом на старенький, закопченный рыболовный тральщик, ходивший за рыбой к норвежским берегам.

Юрка не помнил дней дядиной славы — его на свете еще не было, но зато все последующее знал хорошо.

Дядя Федя тайком от жены и детей распродал все, что у него могли купить. Одно высохшее бычье ухо, покрытое мягкими черными волосками, не нашло сбыта. Теперь, как выражался дедушка Аристарх, дядя Федя нес бессменную вахту у продовольственных магазинов. К его драному бушлату, темневшему у ликеро-водочных отделов, давно привыкли жители поселка. В долг ему никто уже не давал, но в стопке не отказывали.

Однажды он крепко напился и ему страшно захотелось пива. На побережье пиво продавали редко, рейсового парохода, на котором можно распить бутылку-другую, не было. Дядя Федя сел в чью-то оставленную без присмотра лодку и поплыл в Мурманск хлебнуть пивка, как он часом позже заплетающимся языком объяснил на заставе пограничникам, перехвативший его на быстроходном вельботе в открытом море…

За нарушение режима погранзоны дядю оштрафовали, и это, кажется, было его последнее плавание с выходом из Якорной губы. Историю о том, как «Варзугин-старший хотел пивка в Мурманске хлебнуть», на побережье рассказывали так же, как историю с китом и сотню других морских историй и легенд. Случай, когда его, в стельку пьяного, едва не завалили в трюме сейнера рыбой, казался будничным и скучным, и о нем говорили, когда у любителей иссякал запас более ярких и сочных историй…

— Остановись, — сказал отец, накалывая на вилку нежно-розовую дольку семги. — Хватит, слышишь, Федор? Опять с сердцем лежать будешь…

— Эх, была-разбыла! — Дядя потянул пустую стопку к другому краю стола, где сидел дедушка Аристарх, повеселевший, но и под хмелем не терявший контроля над собой и строгости к старшему сыну. Он не отчитывал его напрямую, как час назад, а высмеивал более изобретательно.

— Недобрал маленько, еще хочешь? — спрашивал он.

— Еще, батя. Капельку…

— Ну, держи же стопку.

— Держу, — Дядя Федя вытягивал дрожащую, прыгающую руку.

— Да ты держи по-человечески. Не лить же на скатерть.

— Держу. Ну, полстопки. Батя…

— Полную налью. Жаль, что ли? Ну?

Громадная красная ручища ерзала в воздухе.

Дедушка Аристарх ставил бутыль на стол:

— Все. Раз вибрировать начал — значит, все. Тебе домой еще добираться. Спать у нас негде.

Дядя Федя больше не просил. Он смиренно опустил на скатерть стопку, заморгал и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, стал осматривать стол.

Юрка с сожалением поглядел на него: опять к дому придется конвоировать. Жаль, если свалится где-нибудь и замерзнет. Все уже рукой на него махнули, а Юрке жаль. Хороший он, беззлобный человек, хотя и большой. И беспомощный. Нельзя его в такую погоду одного выпускать из дому.

Юрка выпил немножко домашней бражки. Валерию же, как большому, иногда разрешалось опрокинуть рюмку вина, и Юрка потом дивился его многословию.

Брат разгорячился, разрумянился и, басовито перебивая взрослых, рассказывал, как его лыжная экспедиция через озера и сопки добралась до труднодоступной Кривой губы и, если б не пурга и если б ребята оказались покрепче, отыскала бы следы экипажа шхуны «Вега» и доставила бы в Мурманск вещественные доказательства, что «Вега» потерпела крушение возле Мурмана.

Оказывается, знакомый дед из соседнего становища, дед Филимон, Христом-господом клялся, что сам был в полузаваленной камнями избушке из плавника и видел там на дощатом столе плошку, ржавый нож, несколько порожних консервных банок и полуистлевший, мелко исписанный вахтенный журнал…

— Чуть-чуть — и нашли бы!

— Точно, — поддакнул отец, глядя на него слегка захмелевшими, мутноватыми глазами. — Чтоб такой молодец да не нашел! Какой вымахал, а? Батьку перерос. Взял бы тебя юнгой на сейнер, если б не школа.

Валерий зарделся от удовольствия.

Впервые за эти дни сердце Юрки кольнула зависть: а он? Почему никто не вспомнит о нем?

— Добрый был бы юнга, — продолжал отец. — Варзугины умеют штурвал в руках держать. Не бьет их море, никакая волна не опрокинет…

Дедушка Аристарх крякнул, расчувствовался и по случаю таких слов не удержался — долил в свою стопку оставшееся в бутылке вино, поднял, кивнул всем и опрокинул куда-то внутрь рыжих усищ и бороды.

— Один ты, Федя, — продолжал отец, — один ты оплошал. Прости меня, моложе я, но рано стал ты береговой крысой, подачки клянчишь, руки лижешь…

— Крысой, — охотно согласился дядя Федя, пьяно мотая лохматой головой. — Клянчу… Лижу…

— Вино над тобой верх взяло, а не ты над ним.

— Взяло, — тряхнул седоватыми волосами дядя.

— Никудышная твоя голова… И это ты — Варзугин… Один стыд через тебя.

— Через меня…

Скоро в дом стали заглядывать члены экипажа сейнера, соседи, просто знакомые. На столе появились новые запотевшие с холода бутылки, тарелки с грибами, маринованными и солеными, с шаньгами и пирожками.

Заиграл аккордеон. В доме стало шумно, дымно, тесно.

Расходились гости поздно. Последним остался дядя Федя. Плечом прислонившись к стене, рассыпав по лицу волосы, приоткрыв беззубый рот, он спал, сидя на табурете.

Никто на него не обращал внимания.

Юрка растолкал дядю, помог натянуть бушлат, взял под руку и вывел во двор.

С губы дул слабый ветер. Было темно, сопки едва выступали на фоне неба.

На Якорном мысу звездочкой горел маяк. Лаяли собаки. В некоторых домах еще гуляли.

Дядя шел смирно и время от времени бормотал что-то о Гибралтаре. У колодца он поскользнулся и вытянулся на дороге. И никак не мог подняться с четверенек. С превеликим трудом поставил его Юрка на ноги.

Потом дядя стал непрерывно твердить: «Экватор, экватор…» — и расстегивал желтые пуговицы с якорьком. И Юрке приходилось все время застегивать те, до которых он мог дотянуться.

Сдав дядю на руки тете Даше, его жене, Юрка побрел назад.

За домом, у ограды, то гас, то вспыхивал сильный ручной фонарь. Юрка пошел на свет.

Иван Тополь, в ватной куртке, с пистолетом-автоматом на груди, стоял на лыжах у ограды и разговаривал с кем-то. В одной руке он держал карманный фонарь, вторая что-то чертила в воздухе.

Юрка притаился за углом, увидел знакомый, сбившийся на плечи платок и побежал домой.