Не проспать восход солнца

ЧЕРЕЗ СВОЮ ЛЮБОВЬ Рассказ

Однажды зимой мне понадобилось поехать в колхоз «Память Кирова». Я позвонила председателю Матрене Федоровне Тимашовой.

Она сказала, что всю неделю были сильные снегопады, дорогу не успевают расчищать, легковые машины не могут пробиться в сугробах, а «козлик» стал на ремонт. Матрена Федоровна пообещала прислать на станцию лошадь, а чтобы мне не замерзнуть в пути (ведь на лошади-то езды добрых два часа), — валенки и тулуп.

Я обрадовалась. В наше время машин и моторов не так часто выпадает удовольствие прокатиться на санках. Сразу нахлынули милые воспоминания моего деревенского детства. «Лошадка мохноногая», которая «торопится, бежит». «Дровенки», заваленные сеном. Сидишь, бывало, на них спиной к лошади, а накатанная дорога скользит, скользит из-под полозьев. Впрочем, розвальни на станцию не пришлют. Пришлют сани со спинкой — козырки́.

...Хорошо, что «ямщик» сел не на облучок, а рядом со мной. Иначе нам трудно было бы разговаривать. А он оказался очень словоохотливым. Это был парень с такими сияющими глазами, что я запомнила их голубыми, хотя, пожалуй, они все-таки серые. Из-под лихо сдвинутой шапки на лоб его валом валились прямые бронзово-русые волосы, будто пшеница, сброшенная с лафета.

Парень говорил неумолчно и за половину пути успел рассказать мне все колхозные новости, а также сообщить о важнейшем событии своей жизни — о том, что года нет, как он женился, что жену его зовут Роза и это имя ей очень идет.

Время от времени я задавала вопросы, и Василий охотно отвечал. Так я узнала, что он имеет «три основные профессии»: тракторист, комбайнер, механик прессподборщика. И еще одну, о которой он упомянул, как мне показалось, смущенно, — дояр.

Желая ободрить парня, я произнесла маленькую речь о том, что в старые времена и впрямь считали, будто доить корову пристало только бабе, но если кто думает так и теперь, — это отрыжка прошлого. Ничего зазорного в этом деле для мужчины нет. Всякий труд почетен. И так далее, в том же духе...

Василий с полным вниманием выслушал мой назидания. Но когда я напомнила ему, что «Комсомольская правда» посвятила специальную полосу парням-доярам, выдохнул сокрушенно:

— Да ведь те ребята стали доярами по сознательности. А я — через свою глупость и через свою любовь...

После такого доверительного признания я настроилась услышать нечто лирическое и была разочарована, когда Василий деловым тоном спросил:

— Вы видели пресс-подборщик? Знакомы с принципом его работы?

Похоже было, что парень застеснялся и уводит разговор в сторону. Любопытством его можно было только вспугнуть. Оставалось вооружиться терпением. Я постаралась мобилизовать в себе весь запас интереса к сельскохозяйственной технике.

Василий воодушевился, рассказывал взахлеб:

— Учился я на курсах, имел в виду стать комбайнером. Но тут получил наш колхоз самоходный пресс-подборщик. Матрена Федоровна спрашивает механизаторов: «Кто на нем желает работать?» Старые комбайнеры сомневаются: еще неизвестно, что за машина, может, ломаться будет. Люди они детные, им нужно твердое обеспечение. На своих-то привычных марках они, зажмурившись, любой хлеб не стригут, а бреют.

А я — новичок. Мне что ту, что иную машину — все равно осваивать. Согласился. Василий Михайлович Фролов, наш колхозный инженер, стал со мной отдельно занятия проводить.

«Вот, — говорит, — смотри, ничего тут особо хитрого нет: у него двойная рама, а в середине поршень. И прижимная плита, чтобы уплотнять сено. Забирает он сено подборщиком, подает в мялку. Сено стремится сохранить Свой объем, а поршень его сжимает. Вязальный механизм вроде как у швейной машины, только иглы две. Проволока закладывается в барабан сразу на двух катушках, по тридцать шесть килограммов на каждой. А мотор наверху, на площадке. Вот видишь, и баранка — рулевое управление, и тормоз».

За недолгий срок машину я понял и стал на ней работать. Поначалу сильно умаривался. И не то чтобы руки или ноги уставали, а каждая жилка во всем теле — нервная система, что ли.

Но это не потому, что я попал на пресс-подборщик. И на комбайне в первые дни так же себя чувствуешь. Все время ушки на макушке: не скребет ли где железо об железо, не тарахтит ли в барабане. Глаза все проглядишь — не напороться бы на какой посторонний предмет.

А когда обвыкнешь, напряженности будто не было. Истаяла, как роса на траве. Все становится простым и ясным. Видишь не только рычаги, цепи да гайки, но и всю картину работы, и всю окружающую местность.

Так и я все увидел.

Луг у нас вперемежку с лесом, и речка тут же — в прятки играет. Пройдешь машиной один гон — и ты на опушке. Ландыши давно отцвели, но кажется, еще наносит ветерок их дыхание. Шиповник только что стоял такой розовый, будто в зарю окунулся, а теперь заря с кустов на землю пала. Сесть бы на этот ковер с любушкой в обнимку да соловьев слушать. Они тут безо всякой дисциплины средь бела дня свищут.

Развернешь машину в обратный путь — речка из-под старой вербы вынырнет, течет не течет, лилий на ней — как гусенят на ферме. Но, между прочим, учитель-пенсионер Черемухин — его все село Гаврилычем зовет — говорит, что слишком большая флора для реки вредна — заболачивает ее.

На лугу сено скошенное, подсохшее лежит в валках. Самоход мой движется: подбирает и прессует, подбирает и прессует и тюки рядками кладет, как комбайн копны. А следом двое колхозников кидают их вилами на машину.

Красивая картина! И чувствую я себя не зрителем, а как главное действующее лицо. Воздвигся на штурвальной площадке и возомнил. Капитан. Нет, хватай выше — царь природы!

Все мне будто бы покоряется. Пожелаю — облака на небе в один стог смечу, велю дождю по графику идти. Задумаю — речку из тины, из ряски выпростаю, отомкну родники на дне, налью до крутых бережков живой водой.

Вот куда меня воображение занесло. В какие масштабы.

В статьях иногда пишут: мечта — крылья человека. Сам Владимир Ильич советовал мечтать, чтобы представить коммунизм явственно и бороться за него.

Но я так думаю: мечтать надо разрешать только умным. Из их фантазий лет через сто космические ракеты получаются и всякие полезные вещи.

А если, например, бюрократ замечтает, он непременно придумает для украшения планеты себе памятник при жизни поставить. А если первобытный балда, как я, — тут такое сотворится чудо-юдо... курам на смех, людям на потеху.

Вот прессую я в тот июньский денек сено, и что-то надоело перед самим собой нос задирать. Здраво говоря ни облаками, ни соловьями дирижировать я пока не в силах. Вся моя власть над природой — в машине, на которой я сижу. Что она умеет, только то и я могу.

Стало мне от этих мыслей скучно. Подумаешь, премудрость какая — подгребать траву и в тюки связывать! А потом злость разобрала не то задор. Захотелось какую ни на есть проявить инициативу, свою, личную.

Издалека вижу, стоит куст конского щавеля. Его косилкой обошли, побоялись нож порвать. Я к нему вслух обращаюсь: «Чего ты, сорняк, тут торчишь, у фуражной растительности площадь отнимаешь? Сейчас я тебя стопчу!» Наехал машиной и стоптал.

Метров через сто дикая мальва разлопушилась. Подмял и ее.

И вдруг перед самым подборщиком ужак — желтые уши — на солнышке греется. Тут я и сказать ему ничего не успел: сразу — хоп! — подгреб и запрессовал вместе с сеном.

Двигаюсь дальше, но мысли за ужака зацепились. Вылезет или нет? А если задохнется, пользу или вред я сделал, что его уничтожил? Один наш мальчишка в книжке читал, будто есть такие страны, где ужей вместо кошек держат — мышей ловить. Трудно поверить. Кошка — животное ласковое, домашнее, а ужак — тьфу, гад ползучий!

Что молоко они, как кошки, любят — это многие уверяют. Наша бабушка рассказывает: лично ее корова однажды с займища с пустым выменем пришла. Пастух видал — она легла отдохнуть, а ужак присосался и выдоил.

Дядя бабушку дразнит, говорит: старух медом не корми — дай им сказку про змея. То змей Еву искушал, то малых детей обидел, без молока оставил.

Насчет Евы я не в курсе, может, та легенда сложена, чтобы люди опасались гадюки. Но по второму вопросу легко понять, что пастух сваливал на ужака свою халатность. Небось дрых без задних ног, а та корова отбилась от стада и блукала где-то, где ущипнуть нечего.

В общем, хоть ужа с гадюкой не спутаешь, но не спасает его и желтый чепец. Бьют у нас ужаков. Ребята, случается, кидают их в костер. Но не по злобе, а вроде для опыта. Интересуются проверить еще одну побрехушку.

Задумался я на эту тему и не заметил сразу, что в подлеске остановилась наша колхозная «Победа». Увидел: Матрена Федоровна уже у скирдовальщиков в машине стоит. Подхватила тюк вилами, подает наверх... А его стандартный вес — сорок килограммов. Для степного сена. Луговое не так плотно трамбуется, значит, чуток полегче. Да и скирд еще был невысок. Все-таки, хоть и бывшая трактористка, долго не выдюжила. Спустились все трое наземь, — значит, перекур. Она сняла косынку с головы, обмахивается.

Разговору мне ихнего не слыхать, но догадываюсь, какие там могут быть реплики. Те колхозники — они с Матреной Федоровной в одних годах и в школе вместе учились — должно быть, подшпиливают председателя: «Что, Федоровна, жарко? Испытала наши десять процентов ручного труда? Напишешь теперь в отчете: сеноуборка механизирована на девяносто процентов?»

Матрена Федоровна сцепила руки, вытянула их над головой и вниз повела. Наблюдаю с удивлением: производственная гимнастика, что ли? Так ведь это от сидячего труда руки-ноги затекают, а тут для тяжелоатлетов была зарядка! Хоть и без радио... Она снова таким же манером заносит руки. И я смекнул: стрела! Значит, принцип стогометателя объясняет. Его у нас еще не было, но правление постановило — купить.

Пока я глазел на ту пантомиму, у меня консольный шнек забарахлил — ивовые прутья в него попали. Выкинул их поскорее.

Матрена Федоровна ко мне вдоль валка идет. Остановится, поворошит сено дрючком — смотрит, не сырое ли. Метрах в ста я хотел застопорить. А она сошла с моего пути, подняла дрючок и сигналит им, как постовой на городском перекрестке: движение открыто!

Любит наш председатель пошутить. Но, между прочим, пока я под ее взглядом к лесу гон заканчивал, рубаха у меня на спине взмокла. Чисто ли гребу? Хорошо ли кладу?

Повернул в обратную — отлегло от души. Все в порядке.

Теперь Матрена Федоровна мне сама «стоп» скомандовала. Сошел я с капитанского мостика. Поздоровались, беседуем. Она спрашивает насчет машины. Я высказываю свое сложившееся мнение:

— Прессует — лучше некуда. А вот наклонный транспортер поставлен слишком круто. Немного бы изменить положение, он бы чище подбирал.

— Эге! — усмехнулась Матрена Федоровна. — Быстро же ты у Изаксона начинаешь хлеб отбивать!

Я, конечно, с товарищем Изаксоном незнаком лично и фамилию его в первый раз слышу. Промолчал. Матрена Федоровна мое молчание поняла, поясняет, кто он, откуда, какой выдающийся конструктор...

Поговорили еще о разной технике, о колхозных делах и о личных заботах. Она интересуется, как у нас с домашним обзаведением, не думаем ли покупать шифоньер, а то, мол, в сельпо уже есть восемь заявок, можно еще приплюсовать. Я отвечаю, что с шифоньером пока обождем, еще не заработали, что в него вешать, все на новый дом откладываем. А вот леску не отпустит ли колхоз да шиферу? Она отвечает:

— С кровлей пока трудно, сам знаешь. А лесу дадим. Пенсионерам и молодоженам в первую очередь.

Кажется, все обговорили. Но у Матрены Федоровны такая привычка: если она собрание закрывает или на поле, на току, на ферме, на улице побеседует с людьми, даже хоть с одной какой-нибудь старухой, обязательно на прощание спросит: «Есть еще вопросы к председателю?» И пока не убедится, что все до конца ясно, до тех пор не уйдет.

Вот и ко мне она так обратилась:

— Есть еще вопросы?

Меня вдруг будто кто за язык потянул:

— Матрена Федоровна, правда или нет: если бросить ужа в костер, он маленькие ножки выпускает, как шасси у самолета?

Удивилась она очень:

— В костер? Живого?

Я поясняю:

— Ребята говорят: если сначала прибить вилами, а потом кинуть дохлого, ничего не выйдет, не скажет ног.

Еще больше удивляется:

— Что это ты, Василий? По какому поводу у тебя такие странные фантазии?

Тут я и ляпни:

— Да я, Матрена Федоровна, ужака запрессовал! — И осклабился от уха до уха, даже сам почувствовал, какая дурацкая получилась рожа.

Матрена Федоровна стоит как вкопанная, смотрит на меня во все глаза, будто не узнает. Потом покачала головой, говорит с укором:

— Бросать в огонь живое существо, хоть оно и гад, — это первобытное зверство и варварство. А прессовать... — Молчит, слов не находит.

А меня уже стыд до самых пяток прожег.

— Эх, Василий, Василий, не ожидала от тебя такой несусветной глупости!

Я голову понурил, сам себе противен. Матрена Федоровна опять заговорила, тихо, рассудительно:

— Ты подумай только, что может на ферме случиться. Ведь там женщины работают. И, бывает, некоторые в положении... Развяжет она тюк, увидит ужака — испугается. А если, не видя, ухватит скользкое...

У меня по спине будто холодный ужак прополз, всего передернуло. Ведь и моя Роза тоже доярка! Спрашиваю упавшим голосом:

— Что же теперь делать?

— Вот этого я не знаю. Ты натворил, теперь сам думай, как исправлять.

Говорит серьезно, смотрит строго, а губами прижимает улыбку. Не поймешь, то ли она вправду мне приказывает выход искать, то ли шутит.

С тем и уехала, оставила меня в недоумении...

Оглядел я луг. Нельзя ли что-нибудь придумать? Вижу — безнадежно. Весь ряд уже в скирд свезен. А если бы и нет?.. Положение как у того вора из рассказа Конан Дойла, что заставил гусака проглотить голубой карбункул, а потом не мог его опознать. Гусаки все одинаковые. Поди угадай, какой из них с драгоценной начинкой. Пока не распотрошишь, ничего не известно.

В этот момент я подумал: «А что, разве тогда рентгена не было? Просветить бы надо...» И самому стало смешно: вор гонит стадо гусей на рентген! Потом другая мысль. Чудной все-таки язык у англичан: по-нашему «карбункул» — это самый вредный чирей, а по-ихнему — драгоценный камень.

Отвлекся немного этими посторонними мыслями. Продолжаю работать. Нет, опять внутри засосало. Всякие старушечьи басни на ум лезут. Бабушка уверяет: если беременная женщина от испуга ахнет, у ребенка будет родимое пятно. Что ее испугало, то и оставит свой знак. Есть в селе одна девчонка, у нее возле правого уха вроде мышонок прижался. Рыженький, мохнатый. Этим фактом и козыряют. Говорят, у матери в волосах летучая мышь запуталась, когда она вечером белье с веревки снимала. Вот дремучая темнота!

Какую, однако, мету ужак оставит? Может, два клейма, как у него на голове? А что, если моя Роза...

Промаялся так до захода солнца. Приехал домой. Розы нет. Она на вечерней дойке.

У нас в шкафчике поллитровка была припасена для всякого непредвиденного случая. Хватил я, сижу, хлебом с чесноком закусываю.

Входит Роза. Взглянула на эту картину, спрашивает тактично:

— С горя, Вася, или с радости?

Она у меня такая, справедливая. Зря шуметь не станет. Сначала разберется.

Не решился я в своей дурости признаться, говорю:

— В работе напортачил.

Она успокаивает:

— Не расстраивайся, Васек. С каждым может случиться. Помнишь, как у меня теленочек пал?

Еще бы не помнить! Через того паршивого телка я весь месяц, а может и дольше, как кролик ходил — красноглазый: недосыпал. Коровы телиться начали, Роза и упустила одного, слабенького. Плакала, рекой разливалась. Во-первых, жалко, во-вторых, от людей стыдно. Поддразнивают: «Долго, молодайка, нежишься». Так она вскочит среди ночи и бежит на ферму, а я сзади плетусь. Иной раз хочется сказать с досады: «Хоть бы они все передохли!» Однако молчу, терплю. Назад идет успокоенная. Обниму ее за плечи. Хорошо нам. А к пяти утра ей на дойку.

Про ужака я ни Розе, ни единой живой душе не сболтнул. Сначала немного беспокоился: не ославила бы меня Матрена Федоровна. Нет, молчит, вроде забыла.

Село наше на крутом взгорье. Вся заречная сторона, со своими лесами и перелесками, со своими лугами, как на ладони. Тот злополучный скирд я среди других нашел и крепко приметил. Решил вести за ним наблюдение. Может, на мое счастье, уйдет в госзакуп или конезавод его приторгует. Да где там!

Пришла моему скирду очередь только в декабре. Вижу, грузят его и подают — куда бы вы думали? — на молочнотоварную ферму!

Вечером я говорю жене:

— Розочка, разбуди меня завтра, как сама встанешь. Мне надо проволоку из-под тюков собрать, я за нее материально ответственное лицо.

Получилось почти правдоподобно. Мы в колхозе боремся за бережливость, чтобы никто даже обрывок веревки где попало не бросил.

На ферму пришли вместе, еще до света. Я сразу к тюкам. Развязываю, проволоку для порядка в кучу складываю. Сено перетряхиваю. Наготовил большой ворох. И — домой: доспать часок. Мне-то в мастерскую на ремонт к восьми.

На другое утро я опять возле своих тюков. И на третье, и на четвертое. Стала надоедать мне эта канитель. Даже известные из литературы примеры не помогают. Думаю, у конандойловского вора интерес был — он охотился за карбункулом. Остап Бендер и поп Федор мечтали в стульях найти бриллианты. А что я ищу? Какое сокровище? Вспомнишь про него — плюнуть хочется!

Однако терплю, продолжаю нянчить тюки. С доярками балагурю:

— Вас, девчата, жалко: боюсь, как бы вы проволокой свои ручки не порезали.

Они хохочут:

— Верно подметил! У доярок да у свекловичниц самые нежные руки.

— Так у вас же электродойка!

— Доим научно. А вот коровам хвосты подчищать аппарата пока нету. Видишь, навозу сколько. Дед Игнат не справляется — прихварывать стал.

Я понял намек. Взял вилы, ознакомился немного с ихним коровьим цехом. Девчата правы. Механизаторам тут дел еще хватит!

Спустя, может, неделю таскаю я сено в ясли, а жена ко мне с несуразной просьбой:

— Пособи, Вася, доить.

Только этого не хватало! Обратил все в шутку, кое-как отбоярился.

Еще денька через два она опять за ту же песню:

— Пособи, Васек! Я освобожусь раньше, дома что-нибуль лишнее сделаю. Может, рубаху тебе дошью.

Вот лисичка! Знает, что мне хочется новую рубаху. «Э, — думаю, — была не была!» Пошел к ним в дежурку, вымыл руки с мылом. Очень не хотелось облачаться в халат, но тут уж никуда не денешься — закон.

Роза быстро мне тесемочки сзади завязала, ведет к своей группе коров, попутно все показывает, объясняет, ну прямо как на экскурсии. Для убедительности вложила мои пальцы в резиновые присоски. Чую — тянет. Она говорит: «Вакуум». Впервые от нее такое слово услышал, вроде и сама показалась какой-то иной.

У меня ко всякой технике есть способность. А эти колпачки корове к вымени прикладывать — ничего мудреного. Освоил! Надеваю и снимаю самостоятельно, а тугососых Роза вручную додаивает. Закончили со своей группой и еще соседке чуток помогли.

Стали мы каждое утро вместе работать. К тюкам я сделался совсем хладнокровный, думаю: «Не такие они, наши женщины, пугливые, ничего с ними не приключится». А «вакуум» меня больше и больше засасывает, то одно, то другое хочется на ферме наладить. С мотористом электродойки систему труб проверили, все узлы подтянули.

Роза по осени в совхоз ездила, на практику, что ли. После стала мне рассказывать, какой там доильный зал: коровы входят в одни двери, а в другие выходят. Я тогда посмеялся: «Это, — говорю, — кинотеатр, а не коровник. Нам архитектурные излишества не нужны, нам давайте молока побольше». Она обиделась и замолчала.

А теперь мы с нею на тему этого коровника говорим не наговоримся. И какие выгоды от беспривязного содержания. И что такое подсосный метод. И строить ли нашему колхозу доильную площадку «елочка» или уж сразу «карусель».

Я хоть не видел ни той, ни другой, голосую за «карусель», поскольку новейшая техника. Но не поддразнить не могу.

— Не получилось бы, — говорю, — головокружение у доярок или... у коров.

Роза больше не обижается. Посмеялась...

Так и идут день за днем. Скотник дед Игнат стал ко мне пристально приглядываться. Как-то говорит:

— Может, оформишься, внучек, на мою штатную должность? Мне пора на пенсию.

Женщины ему возражают:

— Нет, мы Василия не уступим. У нас скоро Таня пойдет в декрет. Назначим его подменной дояркой.

Дождался, обабили! Выскочил я из коровника, чтобы не ругнуться при жене. Если бы не она, не сдержался бы. Но с Розой у нас уговор: никаких «выражений»!

Постоял на морозце, охолонул. Вхожу в тамбур, люди меня не видят, а я слышу конец разговора. Зоотехник Андрей Иванович — вся эта сцена при нем разыгралась — укоряет женщин:

— Первый в колхозе парень-дояр, это же понимать надо, ценить! А вы, пересмешницы...

Потом, должно быть, меня в дверях заметил, добавляет погромче:

— Как думаете, товарищи, не подсказать ли нам правлению: вынести благодарность доярке Розе Коняхиной, что приворожила мужа не только к себе, но и к своей профессии?

Женщины в ладоши захлопали:

— Подсказать, подсказать!

Взглянул я на Розу. У нее щечки горят, глазки блестят — довольна. А когда она довольна, разве я могу сердиться!

В общем, труды мои заметили все, кроме, кажется, Матрены Федоровны. Она приедет на ферму, с женщинами беседует, а мне поклонится молча, и дело с концом. Будто это в порядке вещей, что я тут хлопочу, да еще с пяти утра.

Стало меня нетерпение разбирать: когда же председатель поинтересуется моим доярством? Наконец дождался! Тащу однажды в коровник охапку сена. Она остановила меня и спрашивает, да так заботливо, сочувственно:

— Ну что, Вася, нашел ужака?

Я опешил. От неожиданности отвечаю с полной серьезностью:

— Нет, Матрена Федоровна, как сквозь землю провалился.

Она потянула меня за край воротника и шепчет на ухо:

— А я тебе еще тогда хотела сказать: непременно должен вылезти, раз он из собственной шкуры вылазит.

И пошла к дояркам. Не улыбнулась, даже бровью не повела.

Любит наш председатель пошутить!