Небесное созданье

— Я — борт 1734, я — борт 1734. Прием, прием… — монотонно бубнил второй пилот, совсем еще молодой, необлетанный. Повернул к командиру заострившееся лицо, выдохнул обреченно: — Нет связи, Петрович. Вообще пусто.

Грузноватый командир, с проседью в густых усах, промолчал, привычно обегая глазами приборы. Летели они в сплошном молоке морозного тумана, который метеослужба не обещала. Поднялись с прииска при легкой дымке, а, спустя минуты, когда набрали эшелонную высоту и легли на курс, видимость исчезла неожиданно и напрочь. Вертолет словно обернули бесплотной ватой, даже шум лопастей увязал в ее густой непроглядности. Приборные стрелки лежали в нужных местах, и на панели не маячили тревожные красные проблески, но от этого легче не становилось. Альтиметр показывал 1800 метров над уровнем — в пределах нормы. По курсу вершин такой высоты не значилось, но вот сам курс вызывал сильное сомнение. До Горного — всего 47 минут лета, а они в безветренном небе висели уже 32 минуты, и не могли выйти на связь с портом прибытия. Значит, где-то промахнулись. Горючего оставалось на полчаса лета. Складывалась аварийная ситуация.

— Ну-ка, попробуй еще.

— Я — борт 1734, я — борт 1734… - отчаянно завзывал к земле молодой, ломкий голос, но не дождался отклика и умолк. — Глухо, Петрович.

— У тебя глаза помоложе, Вовка. Попытайся че-нибудь разглядеть внизу. Может где туман пожиже, посветлее. Нам бы только сориентироваться.

— Неужто блуканули? — растерянно спросил тот, истово вглядываясь в абсолютно непроницаемое для глаз пространство под брюхом машины и по ее курсу, но нигде не виделось никакого просвета.

— Похоже на то, — мрачно кивнул командир. — Здесь надо летать только визуально. Когда видишь ориентиры: реку, поселки или еще что. Слепой полет в горах — самоубийство. Магнитные завихрения, непроходимость радиоволн. Опять же неожиданные туманы. Горы — есть горы.

— И что будем делать? — второй с надеждой заглянул в глаза командиру.

— Выход — один. Горизонтальная скорость — минимальная, и метр за метром — вниз. Может пробьем туман и сориентируемся. Или найдем надежную поляну. Конец ноября, снегу выпало еще мало, не увязнем.

Глаза у парня округлились.

— Петрович, это же — вынужденная… — Он еще не верил в то, что командир уже осознал как неизбежное.

— Предлагаешь подождать, пока керосин кончится? А ты представляешь, какая потом будет посадка? Все варианты просчитаны, Вовка. Пробиться к земле для нас — единственный выход.

— А как те? — второй пилот кивком головы показал в сторону салона. Там два охранника, в камуфляже и с короткими автоматами на плечах, сидели возле опломбированного ящика. Позади них, в последнем ряду кресел, дремала девица в роскошной норковой шубе с капюшоном и в такой же шапке — секретарша директора прииска. На борту ей находиться не полагалось, но охрану упросил сам директор. Секретаршу вызвали телеграммой в Барнаул, к больной матери.

— Пойди, объясни им. Так, мол, и так. Деваться некуда.

Второй, сняв наушники, пошел в салон. Склонился к охранникам и принялся объяснять ситуацию, для убедительности жестикулируя руками.

Командир видел в зеркало, как один из охранников, видимо старший, отрицательно мотал головой. Он понимал его: промежуточная посадка, будь она хоть трижды вынужденная, категорически запрещена, и экипажу на нее согласия не получить ни при каких обстоятельствах.

В молодую бытность военным летчиком командиру приходилось летать с ядерной бомбой на борту. Возле нее вот так же сидели двое неразговорчивых служак, которых летчики между собой называли «немыми». Экипажу они — ни «здравствуй», ни «прощай», и от бомбы — ни на шаг. Ночевали с ней в обнимку в любую погоду. Как-то зимой, после приземления на одном из военных аэродромов, экипаж пошел в гостиницу для летного состава на ночлег. Проходя мимо сидящих возле атомной чушки «немых», услышали в спину: «Командир, оставь кружку». Не останавливаясь и не оборачиваясь, на ходу обронил им: «Под сиденьем». Сочувственно подумалось: «Видно, у парней бутылка есть. Ночью хоть погреются, а то можно дуба дать в насквозь промерзшем чреве самолета». И разве мог он предполагать, что настанут времена, когда ему придется возить новых «немых»? Да и вообще кто мог знать, что рухнет величайшая страна, оспаривавшая власть желтого металла над душами людей? Нынче Его Величество Золото полноправно и жестко властвовало над экипажем вертолета, случайной пассажиркой и самой охраной. Да и вообще над всею Россией.

Вернулся второй пилот, лицо кислое. Безнадежно скривил щеку.

— Не разрешают. Говорят, посадка исключается.

— А что предлагают?

— Ничего. Нельзя и все. Согласно предписанию.

Командир, тем не менее, медленно склонял машину к снижению. Второй, покорно дублируя пилотаж командира, прислушался.

— Какой-то новый звук. Будто фюзеляж позванивает.

— Обледенение, — жестко пояснил командир и оглянулся: как там, в салоне? На него не мигая смотрели три пары неподвижных, остекленевших глаз. За свою долгую летную жизнь он привык видеть такие глаза у пассажиров. Небо для людей — чужая стихия, а потому тайно или явно, но боятся все. «Девчонку жалко, — подумалось ему, — редкая красавица. Прямо живая картинка».

Алексей нашарил в изголовье фонарик, приподнялся на локте и осветил циферблат наручных часов, лежащих на столешнице, возле нар. В будние дни он вставал всегда ровно в восемь, словно по будильнику, пробуждаясь от внутреннего толчка, а сейчас стрелки показывали лишь половину шестого. «Рановато, однако, — удивился он, — еще пару часов можно поспать», — и снова улегся, забравшись с головой в теплый меховой спальник. Но сон к нему не шел, сознание было ясным. «Похоже, сбой биологического ритма, — определил с досадой, — но почему? С вечера, правда, размышлял о сегодняшнем путике на Коозу, но заснул вовремя, и состояние души было ровное. Не в первый же раз туда иду, да и, надеюсь, не в последний».

Полежав еще немного и убедившись, что прихватить утреннего сна не удастся, поднялся. Засветил керосиновую лампу и выпустил на волю кобеля, нетерпеливо пританцовывающего у порога. После этого совершил ритуал, с которого начинал каждый нарождающийся день: растопил жестяную печку. Тугие волны тепла заструились от боков печурки, быстро нагревая жилым духом уже выстывшее за ночь нутро избушки.

Подогрел кастрюлю с супом и чайник. Перед дорогой плотно позавтракал и выпил кружку густого чая. Перемыл накопившуюся посуду и вообще обстоятельно прибрался, разложив разного рода бытовые вещички и охотничьи припасы по настенным полочкам, на что в обычные дни недоставало времени, а в завершение — тщательно подмел пол.

Мысленно похвалил себя за усердие. Пусть не сегодня, а где-то через неделю: но все равно приятно будет вернуться в чистое и уютное жилье избушки, названной им Купеческой. У Алексея имелось пять зимовеек, но эта — самая любимая. Уходил отсюда с грустью, возвращался — с радостью, словно в родной дом, где тебя всегда ждут. Жаль, нынче не ночевать тут. Сегодня, если все пойдет ладно, к полудню он, промышляя по ходу, поднимется на коозунский перевал, почаевничает у экономного костерка и начнет спуск в узкое и глубокое ущелье речки Коозу, где и начнется основная работа.

Там надо, по всему руслу, обиходить настороженные капканы и выставить новые, если встретятся хорошие собольи сбежки. А быть они в ущелье непременно должны, ведь у него все надежды именно на этот, самый труднодоступный, головоломный, но и самый богатый путик. К сумеркам, опять же если все сложится нормально, он скатится к реке Пыже, куда впадает Коозу. На берегу — необходимый чай у костра, совмещенный с отдыхом, и побредет он по коварным льдам Пыжи в верховье, до Базовой избушки, самой большой из пяти, с погребом для овощей и даже баней. Ходу до ночлега — три часа. Но, по ледяным нагромождениям и полым, куполообразным вздутиям, под которыми гудит быстрая вода, обходя черные, даже в мороз парящие полыньи — мало не покажется. Доплетется до Базовой измочаленным и едва живым.

Беспричинный сбой биоритма озаботил Алексея. Он проводил в тайге, как промысловик и ученый охотовед, по шесть месяцев в году. И это — на протяжении двух десятков лет. Немудрено, что, прожив половину жизни наедине с дикой природой, стал суеверным, придя к мысли: все, его окружающее — деревья, травы, камни, птицы и звери — единый живой, мудрый организм, который надо уважать и ладить с ним. Но, поскольку ученый охотовед Солин имел не только высшее специальное образование, а еще и числился младшим научным сотрудником исследовательского института охоты и звероводства, то и суеверия ставил на научную основу. Был твердо убежден: придет время и наука объяснит то, что пока необъяснимо с ее позиций. Он верил в вещие сны, как в энергетическое эхо из будущего, считая, что душа человека способна заранее испытывать отголоски боли или радости от грядущего события, улавливая потаенные сигналы из будущего, которые надо силиться услышать и верно истолковать. Если у него предстоящим днем намечалось важное дело, то утром, сразу после пробуждения, он чутко прислушивался к состоянию души и ее тонуса, анализировал обрывки снов, ища ответ: удачным или нет станет начинающийся день, и, надо сказать: редко ошибался в прогнозах.

Он начал вспоминать: что видел сегодня во сне. Кажется, пытался летать. В молодости всегда летал во сне, и теперь еще летал, но с трудом, едва отрываясь от земли. Отяжелел. Годы… Сорок семь уже. Вот и нынешней ночью рвался ввысь, и как же ему было горько, что не хватало сил подняться выше кустарников. Видно, отлетал свое, а душа никак не соглашается, бунтует. Тело дряхлеет и становится немощным раньше души. Его душа, похоже, вообще стареть не собирается, взбрыкивает по-молодому. Может, она и вправду — бессмертна?

Стекла в оконце молочно просветлели. Значит, уже десятый час и пора собираться на путик. Надел суконные штаны, натянул на ноги просохшие войлочные обутки с брезентовыми голенищами, легкие и удобные при ходьбе на широких камусных лыжах. Облачился в теплый, ручной вязки свитер и в суконную куртку костюма «тайга». Надел двойную вязаную шапочку. Собрал в рюкзак все необходимое для промысла и чайных костров.

Покончив со сборами, Алексей повалился на нары лицом вверх. Лежал, млея от жары, впитывая ее в себя впрок. Это тоже был ритуал — перед выходом на путик упасть на нары и лежать ровно пять минут, мысленно проходя весь маршрут. Вот он душою уже в пути, и на его всегда загорелом лице залегали глубокие морщины, менялось выражение от внутренних переживаний, а светло-серые глаза то отчаянно сощуривались, то излучали злую решимость.

На потолке, из колотых кедровых плах, прямо над его изголовьем, пришпилена глянцевая картинка из иностранного журнала. На ней — голая девица со всеми телесными подробностями. Кто-то из мужиков принес в охототдел этот журнальчик, где все страницы пестрели обнаженными красотками в разных позах. Ну, полистали, посмеялись, а некоторые охотнички особо поглянувшихся девиц вырвали, чтобы разнести по своим избушкам — для платонических утех. Взял себе одну и Алексей, чтоб было на чем глазам отдохнуть.

Придя в Купеческую избушку и укладываясь на ночлег, Алексею нравилось подсвечивать фонариком соблазнительную красотку, разглядывать нежные женские формы, а, засыпая, видеть ее в сладких снах. И он не находил в этом ничего дурного, считал: смотреть на тело молодой женщины для мужчины — величайшее наслаждение, ведь природа не создала для него ничего более желанного и совершенного. Это пробуждает дремлющие в нем силы, возбуждает к активным действиям и дает почувствовать вкус жизни. Но сейчас, хотя глаза Алексея и были устремлены на картинку, видел он не прелести девицы, а отвесные ледопады в ущелье Коозу, слышал утробно гудящие потоки под ледяными панцирями, среди донных камней.

Не единожды он штурмовал Коозу, но всякий раз, перед выходом, его сердце наполнялось ужасом. В многоснежные зимы было еще терпимо, когда первобытный хаос из нагромождений скал, льда и переломанных стволов деревьев сглаживали высокие сугробы. В малоснежье же соваться туда было просто гибельно, но, собрав волю в кулак, приходилось идти. Причина проста: за последние годы тайга сильно обнищала. Промысловые сезоны следуют один за другим, зверя ловят и ловят, а отдохнуть обловленным угодьям не дают. Соболь остался лишь в самых труднодоступных, гибельных для человека местах, таких, как ущелье речки Коозу. И походы туда Алексей считал для себя наказанием.

— Все. Пора, — жестким голосом приказал себе Алексей и пружинисто поднялся с нар. Вскинул на плечи рюкзак, прощально оглядел нутро избушки.

Он вышел на волю, плотно прикрыв за собою дверь, а для надежности припер еще обломком жерди. Снял с гвоздя заиндевевшее ружье, пристроил на плече. Не нагибаясь, сноровисто нацепил лыжи, взял в руку длинный каек. Глянул на градусник, прибитый к стойке навеса. Стрелка показывала минус семнадцать. «Нормально», — отметил Алексей, вышагивая из-под крыши дровяника на чистинку перед избушкой и оглядывая окрестности.

Вокруг висела белая мгла. Ближние кедры дремали в седой изморози, нарядные, как на новогодней открытке. За ними, на полянке, из густой молочной белизны едва вырисовывались очертания кустов жимолости, а дальше — и тайга на склонах, и горные хребты, и само небо — окутаны плотным, всепоглощающим туманом, словно ушли в небытие. И — ни малейшего дуновения ветерка с гольцов, даже легкого вздоха. Природа затаилась в глубоком оцепенении и тишине, будто задумалась о себе. И все живое покорно примолкло, боясь спугнуть ее дремотную тишь. Даже вечно горластых и драчливых соек не слыхать в растворенном мглой рябиннике, и ни треска кедровок — тайга отдыхала от шума своих заполошных пернатых творений. Звери же, если нет брачного гона, стараются без нужды не подавать голоса, а теперь и вовсе онемели, чуя опасное время.

«Погодка для промысла и вообще для всех таежных хищников — самая благодатная, — подумал Алексей. — Туман любые звуки скрадывает, легко подбираться к жертве. Волчки, поди, рады. Сильно лютовать будут, не одного марала задавят. Да и мне, двуногому волку, вдруг да тоже пофартит. Так что пора двигать. — Шагнул было, но замешкался. — Кобеля что-то не видать. Где-то уже рыскает, кормилец. Интересно, в какую сторону умел?»

Мимо Купеческой, огибая избушку, проходил магистральный путик, разветвляясь кое-где на менее накатанные. Если отсюда идти в низовье, он приведет в Базовую, стоящую на Пыже, а вверх — на коозунский перевал. Алексей ревниво заприглядывался и различил на припорошенной снежной пылью лыжне, ведущей в верховье, четкие отпечатки собачьих лап. С облегчением улыбнулся: Дымок верно угадал маршрут сегодняшнего дня, порадовал. И ведь редко ошибается кобелек в выборе пути. Как он угадывает? Или ему передаются биотоки хозяина? Вот еще загадка.

Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, прочищая легкие, Алексей заскользил вверх на бесшумных лыжах. Обогнув избушку, высокая снежная шапка которой тотчас же осталась внизу, запетлял между необхватных, орехопромысловых кедров. Поднявшись на первый взгорочек, оглянулся. Никаких признаков жилья, все растушевано в белой тьме.

— До свидания, избушечка, — с теплотой проговорил Алексей. — Не скучай тут, я к тебе вернусь. Спасибо за ночлег.

Купеческую срубил его предшественник, редкостно мастеровой и матерый охотник Наливайко. Поставил ее на сухом месте, у кедровой опушки. Деревья для стен брал поодаль, да не какие-то тонкомеры, а толщиной почти в беремя, ровные, прогонистые, без сучков. Каждое бревно ошкурил старинным стругом до чистой гладкости, проведи ладонью — занозу не поймаешь. До сих пор розовато светлы стены изнутри избушки. И моху не пожалел. Пазы между бревен так плотно законопачены — не ковырнешь ножом. Дверной и оконный косяки старательно подогнаны, все впритык, ни щелочки. Поэтому избушка бережно держит тепло. И какое оно мягкое и ласковое! За годы охотничьей жизни Алексею довелось ночевать во многих зимовейках, а такого блаженства, как здесь, нигде не испытывал. Ни сырости из-под пола и нар, ни запахов прели. Затопишь печурку, и нагретые стены начинают излучать сухое, на удивление приятное, с духом кедровой живицы тепло. И так легко в избушечке дышится — слов не подобрать. Давно уж нет здесь охотника Наливайко, а как попадает Алексей в Купеческую, так добром вспоминает хорошего человека, и самому хочется что-нибудь сделать для других такое, чтобы тоже с теплом вспоминали.

Размышляя, скользил по путику, оглядывая древесные капканы, вбитые у подножий многовековых кедров, тоже — наследство от Наливайко. Одни стояли нетронутыми, припорошенные снегом, другие — сработали, но приманка из сухих грибов оставалась целой или чуть поклеванной — птицы похозяйничали. Белка же пока не шла в капканы. Что ей сухой гриб, когда шишка в этом году уродилась славная, и беличье племя без запасов не осталось. Снега еще выпали не глубокие, легко из-под него брать упавший с осенними ветрами орех. Так что вся надежда на ложный гон. В зверьках проснется обманный инстинкт к продолжению рода, они начнут гоняться друг за дружкой, потеряв привычную осторожность, и будут часто попадаться в петельки, расставленные на жердях. Иной раз по две-три штуки висят на одной жерди, жертвенно сложив лапки.

На древесные капканы Алексей не особо надеялся, полагался больше на жерди с петлями, но все же, на всякий случай, а скорее ради порядка, заново настораживал спущенные и насаживал свежую приманку. В былые времена белка хорошо ловилась на соленую кильку, но попробуй нынче купи ее. Уж не тридцать копеек, а пятнадцать рублей нынешняя ее цена за килограмм. Не по карману килек белкам развешивать. Самому бы впору посолонцоваться рыбкой, ставшей вдруг дорогим деликатесом.

Выставляя жерди на беличьих переходах, Алексей далеко ушел от избушки. Миновал ровный прилавок с элитным кедрачом. Путик пролегал уже по крутому, обрывистому склону. Далеко вверху таились невидимые в тумане скалы, внизу — парила незамерзающая безымянная речушка, берущая истоки с тех же гольцов, что и бешеная Коозу. До перевала больше половины пути пройдено, в рюкзаке же — никакой добычи. И кобеля что-то не видать и не слыхать. Правда, умный Дымок по белке почти перестал работать, да и чего ему стараться, если хозяин только поглядит на облаиваемого зверька и, даже, не стряхнув с плеча ружья, идет дальше. А какой резон хозяину стрелять, если дробовой патрон дороже приемной цены беличьей шкурки? Охота на белку с ружьем — себе в убыток. Уж лучше этот патрон приберечь для глухаря. Впрочем, глухарь — забота побочная, а вот соболя кобель вполне может загнать по малоснежью, да пока не фартит ему.

Кобель пока о себе не напоминал ничем, но Алексей знал, что Дымок рыскает где-то в верхах и движется параллельно хозяину. Иногда рваные собачьи наброды выходили на путик, кобель некоторое время трусил по лыжне отдыхая, а потом снова уходил в верха, но рабочей полайки не подавал. «Ничего, на Коозу трех-четырех котов все равно возьму», — утешил себя Алексей и прибавил ходу.

Безымянная речка чернела уже почти рядом с путиком, под пологим склоном. Здесь начинался редковатый высокогорный кедрач из низкорослых лазовых деревьев, тянущийся до седловины перевала. В этом худосочном кедраче ему повезло: снял сразу трех белок. Одну — из древесного капкана, двух — из петелек. Удача стала поворачиваться к нему лицом: пока дошел до седловины, в рюкзаке лежали уже семь белок.

Повеселело на душе. Какой ни есть, а заработок. Не зря ноги до перевала бил, да и кобельку ужин обеспечен. И едва подумал о Дымке, как услышал его приглушенный лай в скрытых туманом скалах. «Неужто кота загнал?» — радостно трепыхнулось сердце и, свернув с путика, Алексей стал карабкаться в гору, обходя острые выступы скал, путаясь лыжами в зарослях чапыжника.

Нет, не соболя прихватил старательный Дымок. Он задавил кабаргу, сидящую в чужой петле, успел выдрать потроха и подкормиться — собачья морда была выпачкана свежей кровью.

— Жируешь, пока хозяина нет? — укоризненно проговорил Алексей, освобождая клыкастую голову кабарги из ржавого тросика петли. — Я, случаем, не помешал тебе? А, Дымок?

Опустив рыжую лобастую голову, кобель покорно отошел в сторонку и сел наблюдая, как хозяин обснимывает добычу. Алексей не ругал Дымка, а всего лишь добродушно журил. Вот если бы тот порвал белку или, хуже того, соболя — был бы большой скандал. Кабарожка же — трофей случайный, в промысловом договоре не значится, и кобель вправе с ней разбираться до подхода охотника.

В первую очередь Алексей вырезал пуповину с мускусной струей, аккуратно завернул ее в полиэтиленовый мешочек, а их у него всегда было с собой предостаточно, и сунул во внутренний карман куртки. Верных полста рублей дадут за нее бойкие перекупщики, которые нагрянут в поселок в феврале, после окончания промыслового сезона. Мясо нарезал крупными кусками, рассовав в полиэтиленовые же мешочки, и уложил их в рюкзак. Возле шкуры выставил пару капканов «единичек». Наведаются соболи пожировать, может один и попадется. По-хорошему-то надо бы воткнуть еще и «пятерку» — на росомаху. Эта тварь чует поживу за три версты, но крупными капканами Алексей почти не пользовался, опасаясь, как бы не влетел Дымок — без лапы останется.

Рюкзак стал тяжеленький, тянул килограммов на пятнадцать, вместе с ловушками — многовато для спуска в Коозу. Возвращайся он сейчас к избушке, такая тяжесть только радовала бы. Вечером сварил бы, наелся свеженины и — все дела. А теперь таскайся с этим мясом, да еще спускайся с ним по ледопадам. Опасность — двойная, но не бросать же мясо — грешно.

Однако больше всего его озаботила петля. Шарятся-таки людишки из-за каракокшинского перевала в его угодьях. Обставляют петлями и капканами, словно у себя дома, и нет на них никакого укороту. Недели две назад издали заметил на гольцах троих. Предупредил выстрелом в воздух, дескать, вижу вас, уходите. Те скрылись за гребнем гольца, но перед тем полоснули небо короткой автоматной очередью. Дали понять, с кем он имеет дело. Рассказал об этом случае на собрании охотников леспромхоза, но там лишь вяло посочувствовали, а делать засаду на браконьеров, как в прошлые годы, ни у кого желания не возникло, даже у участкового. Кому нынче охота под пули соваться, и ради чего? Времена наступили лихие, беспредельные, кто наглее, тот и прав.

Неспешно выбрел на седловину перевала. Худосочный кедрач разредился, впереди маячили одиночные, низкорослые лесины. По левую руку — зашторенный туманом голец, по правую — скользкая чистима, тянущаяся до подножия высокой, остроконечной горы Чедор, тоже невидимой и господствующей над всем окружением. Впереди поджидал уже близкий обрыв в глубокую щель Коозу. Там Алексей трижды за сезон устраивал лыжный спуск серпантином или, как он сам горько шутил — смертельный слалом без зрителей и гонорара.

Он основательно вымотается, пока достигнет дна ущелья и первых капканов, и хотя потерял время на кабарожку, а надо разводить костерок под кедром, попить горячего чаю, подготовиться к отчаянному слалому душой и телом. Текучей воды, жаль, близко нет, поскольку безымянная речка свернула к гольцам, но заварка сдобрит пресный, растопленный снег.

Скользя по отполированному ветрами снежному насту, подкатил под кедр, утоптал площадку для костра, стряхнул лыжи. Наломал сухих веток, сложил шалашиком. Срубил толстую лапу, очистил ее от хвои, чтобы повесить котелок. Дымок, почуяв привал, покрутился неподалеку, готовя лунку, и улегся, упрятав морду в пушистое кольцо хвоста, наблюдая за хозяином.

«Кобелек тоже вымотался», — мысленно пожалел его Алексей и увидел, что Дымок вдруг навострил уши и шустро вскочил, настороженно глядя в сторону невидимой горы Чедор. На его загривке вздыбилась шерсть.

Повесив котелок с набитым в него снегом на кедровую лапу, Алексей недоуменно распрямился, пытаясь понять, что так встревожило собаку. Разглядеть что-либо в белой мгле он не мог, но чуть левее таящейся в тумане горы, с противоположного берега ущелья возник еле слышимый, басовитый, вибрирующий гул, и гул этот постепенно наплывал, усиливался. Секунды спустя, Алексей различил характерный звук вертолета, который ни с чем не спутаешь, и сильно этому удивился: откуда ему тут быть? Пассажирские трассы здесь сроду не пролегали. В доперестроечные годы пожарный вертолет делал облеты лесных массивов в сухие поры, но теперь его давно не видно. Летчик-наблюдатель еще живет в поселке, однако, уже и позабыл, в каком году последний раз в небо поднимался. У леспромхоза нет денег платить за воздушную обслугу своей территории, да если бы и нашлись, все равно никто бы не прилетел. Летнаб говорит, что в авиаотряде почти не осталось исправных машин. Одни — побились, другие выработали ресурс и стоят на приколе, а покупать новые — не на что.

Гул тем временем приближался, невидимый вертолет, похоже, летел на бреющем полете над затаившимся внизу ущельем прямо сюда, к перевалу, и Алексей остолбенел, не в силах осмыслить происходящее. «Он что, спятил? Воткнется же в Чедор!» — подумал с ужасом. А грохот все наплывал и усиливался, свистящий шум лопастей рассекал небо совсем близко, и Алексей похолодел от неожиданной догадки: «Так он же ни черта не видит! Он же вслепую летит!» — И ноюще сжалось сердце, и по телу пробежала ознобная дрожь в предчувствии близкой и неотвратимой беды. И не ошибся. Худшие предчувствия, в отличие от хороших, всегда сбываются.

В стороне Чедора что-то несколько раз громко щелкнуло, и оглушающий рев двигателя, со свистящим шумом лопастей, задавленно лопнул, смолк. Потом из тумана донесся еще какой-то треск и долгий, неопределенный, шуршащий шум, который продолжался считанные секунды и, медленно истончаясь, тоже затих. Над перевалом повисла зловещая тишина.

— Гробанулся… — судорожно прошептал Алексей онемевшими губами. Он стоял как столб, спеленутый незримыми путами и не мог двинуться с места. Не помнит, сколько длилось оцепенение, но когда оно сошло с него, понял: надо бежать к Чедору, и как можно скорее. Его обозлило, что кобель все еще тут и стоит в нерешительности, приспустив хвост.

— Дымок! А ну-ка вперед! Вот змей какой, задумался, — прохрипел он враз севшим голосом, ловя носками обуток ремни лыж. Вырвал из снега каек и торопливо заскользил к предполагаемому подножию Чедора. Кобель не слишком охотно, но убежал и растворился в тумане. Снежный наст держал Дымка хорошо, не проваливался. След его на гладкой, отполированной верховыми ветрами снежной корке почти не различался, виднелись лишь едва заметные царапины когтей. По этим царапинам Алексей и бежал, недоумевая, почему кобель ведет его не к Чедору, а левее, к отвесному обрыву в ущелье. Однако, направления он не менял, доверившись собачьему чутью.

Сначала впереди Алексей различил силуэт Дымка. Кобель стоял неподвижно и, вытянув шею, напряженно смотрел вперед. Кольцо хвоста некрасиво разогнуто, уши заострены, а по всему хребту, от загривка до хвоста, вздыбился острый гребень. Вся его поза говорила о неуверенности и опаске. Услышав сзади шуршание лыж, пес вопросительно оглянулся на хозяина.

Дымок был старый рабочий кобель. Он провел в тайге со своим хозяином семь лет и знал, как поступить в том или ином случае. Команды ему, обычно, не требовались. Иногда лишь, идя по путику, хозяин прикажет: «назад!» Значит, он собирается выставлять капканы и собака должна идти позади человека, чтобы не топтать соболиные сбежки. А «вперед!» — свободный поиск соболя, когда от собаки требуется обследовать угодья веером, по обе стороны путика, в пределах двух-трех сотен метров. Нынешний случай ни на что не походил и обескуражил Дымка: зверем не пахло, и еще он чувствовал неуверенность и тревогу хозяина, которые передались ему, а потому выжидал, не трогаясь с места.

Алексей молча обошел кобеля, до рези в глазах всматриваясь в туманную мглу, и, наконец, увидел то, что ошеломило умную собаку. Прямо перед обрывом, взбуровив до черной земли гладкий наст, на боку лежал вертолет, да не какой-то маленький, почтово-пожарный, а пассажирский МИ-8. Кабина измята, изуродована до жути, на валу двигателя — всего две изогнутые лопасти. Но самое страшное, как сразу же мысленно отметил Алексей — измочаленный хвост вертолета и половина салона — опасно висели над пустотой. Дунь ветерок, и его тотчас унесет вниз. И перед ним нет ничего, что могло бы его задержать: ни скалы, ни захудалого деревца, только гладкая, круто изгибающаяся вниз чистина.

Подстраховываясь кайком, Алексей приблизился к самой кабине с выбитыми стеклами. Нагнувшись, стал вглядываться в черное нутро, замирая от ужаса, и уловил там какое-то движение.

— Есть кто живой? — крикнул он в пролом.

Там, вроде, кто-то жив был, шевелился. Из кабины на снег выползал человек, но отчего-то пятился задом. Сначала показались меховые унты, потом перепачканные чем-то маслянисто-темным полы теплой летной куртки. Наконец показалась обнаженная, с проседью голова. Руки оставались внутри. Кажется, он кого-то тянул за собой, оттого и вылезал задом. Когда он обернулся, Алексей увидел, что тот немолод, усат, с рваной щекой, кровь из раны заливала лицо и глаза, капала на снег.

— Сколько вас там?! — громко спросил Алексей, придерживая его за меховой воротник куртки, чтобы не скатился под обрыв.

— Пятеро… — едва слышно выдохнул тот и в изнеможении прикрыл окровавленные веки. Но он пересилил себя, открыл глаза… Роняя из уголка рта капли крови, медленно заговорил: — Сначала… девушку. Помоги… сил нет… — и напрягся, потянул кого-то пока не видимого.

— Постой! — почти в самое ухо прокричал ему Алексей. — Надо закрепить вертолет! А то загремит вниз! Веревка есть?

Человек, судя по всему, это был летчик, не слышал его, судорожно волок из чрева кабины девушку за капюшон темно-коричневой шубы.

— Веревка нужна! — срывая голос, орал Алексей. — Пойми, привязать надо вертолет! Он едва держится на склоне! — Оглядываясь, искал глазами к чему можно прикрепить тяжелую машину, чудом державшуюся над обрывом, но вблизи, как назло, ничего подходящего, голая чистина. — Слышь, веревка! Или трос! Ну хоть что-нибудь! Ты меня слышишь?!

— Нету… — глухо отозвался летчик, — помоги…

Чертыхнувшись от отчаяния, Алексей примерился и встал боком к обрыву, поставив полозья лыж на ребро и пробив ими жесткий наст. Каек, на всякий случай, воткнул рядом. Почувствовав, что стоит прочно, тоже ухватился за капюшон шубы и потянул его, опасаясь, как бы не оторвать. Поднатужился, даже жилы вздулись на шее, вытянул на снег девушку вместе с летчиком и, склонившись, крепко держал их.

— Ты ее… оттащи… подальше, — придушенно произнес летчик и потянулся спекшимися губами к взрыхленному снегу. Наверное, его мучила жажда. — Там Вовка… И еще двое…

Девушка лежала на спине. Овальное лицо ее было бледно и спокойно, глаза прикрыты. Из-под норковой шапки, под капюшоном, беззащитно выбились светлые прядки волос. «Совсем еще молодая. И какая приглядная, просто чудо», — с болью подумалось Алексею. Ставя лыжи лесенкой к склону, потащил ее волоком, уцепившись за капюшон, подальше от обрыва, на равнинку. Там он, отпустив капюшон, разогнул спину, глядел на неподвижную фигуру, жертвенно распластавшуюся на снегу, искал признаки жизни.

Сбоку осторожно приблизился Дымок, деликатно потянулся влажным носом обнюхать лицо лежащей, но вдруг сконфуженно отпрянул и сел.

«Живая», — понял Алексей и обернулся: как там летчик? А тот, оказывается, времени не терял, уже почти весь заполз в темный пролом кабины и лез глубже, только подошвы унтов торчали снаружи, но скоро и они исчезли из вида. Хотелось закричать ему, остановить, ведь он может сместить центр тяжести, но осознал, что это бесполезно. Похоже, полуживой летчик уже плохо соображал и спешил сделать то, на что пока хватало сил. «Там Вовка. И еще двое», — вдруг вспомнились его последние слова.

— Потерпи, милая, — захрипшим голосом проговорил Алексей лежащей без движения девушке и торопливо заскользил вниз, чтобы как-то подстраховать летчика. А чем — и сам не знал. Были в кармане рюкзака кожаные ремешки, на случай, если порвется крепление лыж, разные короткие шнурочки для хозяйственных нужд, имелся даже моток бельевого шнура метров на пять, но разве это поможет удержать тяжелую машину.

И тут, на глазах Алексея, изуродованный нос вертолета дрогнул и приподнялся над снегом, обнажив под собою рваную полосу черной мерзлой земли. Масса вертолета со скрипучим шорохом поползла вниз. Изогнутая лопасть уперлась в снег, но тотчас же спружинила, провернувшись на валу и как бы подтолкнула тяжелую машину. Вертолет со свистящим шумом рухнул вниз, мгновенно пропав из видимости. Слышались только скрежет дюралевой обшивки по камням и глухие удары. Звуки эти стремительно удалялись и скоро совсем затихли. И тишина повисла над перевалом. Такая оглушительная и жуткая тишина, что Алексей слышал тугие удары крови в висках.

Он оперся на каек и крепко, до огненных кругов в сухих, горячих глазах зажмурился. Не мог поверить в случившееся. Казалось, это дурной сон, но стоило открыть глаза и взгляд сразу нашел черную полосу взбуровленной земли. Нет, это не сон, а страшная явь, которую не дай Бог видеть никому. Только что разговаривал с человеком, прикасался к нему, и его больше нет. И ничем не смог ему помочь. Проводил глазами на тот свет. — Судорожно перевел дыхание, подумав с горечью: — Жалко мужика. Крепкий боец был. В последнюю минуту не о себе думал, о других. — И как глубоко верующий человек, истово трижды перекрестился, проговорив: — Царствие ему небесное. И тем, кто с ним…

Сзади коротко и требовательно взлаял Дымок, и Алексей очнулся. «Этим уже не поможешь. Надо девушку спасать. Крови на ней не заметил, но, может статься, вся переломана. — Поднял набрякшие веки и оглянулся назад, откуда только что скатился. Дымок неподвижно сидел возле темнеющей на снегу фигуры и ожидающе глядел на него. — Молодец, кобелек, — с теплотой подумал о псе. — Этот тоже в беде не бросит. Видно, душа есть не только у людей, но и у других божьих тварей. Только мы об этом редко думаем».

Вернулся наверх изможденный. Голова соображала слабо. Стоял и размышлял, как быть. Надо девушку побыстрее тащить под кедр, где заготовлен костерок. Отогреть маленько, оглядеть, укутать получше и, прямым ходом — в Купеческую избушку. Но вот как? Не волоком же ее тащить до кедра, a тем более до избушки. На руках нести — тоже нельзя: еще неизвестно, что с ней. Надо срочно что-то придумывать. Шуба на ней теплая, шапка тоже, да еще капюшон. На руках перчатки замшевые.

А вот ее модные сапожки явно не к месту.

Стряхнул с плеч рюкзак, снял с себя куртку и свитер грубой вязки. Куртку надел снова, а свитер натянул на ее сапожки. Рукава обмотал вокруг голенищ и завязал узлом. Сам он не замерзнет, ведь пойдет с грузом, а ее ногам станет теплее. Замшевые перчатки большого доверия не вызывали и он, достав из кармана рюкзака запасные верхонки, надел поверх перчаток. Стряхнул с ног лыжи, связал их шнурками спереди и сзади, в изголовье пристроил рюкзак. С предосторожностями перетащил девушку на лыжи. Расправил шубу и капюшон, запахнул полы, чтобы не поддувало. Потом, погрев руки в карманах, принялся бережно тереть ее щеки, лоб.

Она тихо застонала.

Это его порадовало: хоть какой-то признак жизни.

— Ничего, — обнадеживающе проговорил он, — до костра доберемся, там что-нибудь половчее соорудим. — Верил, что она его слышит и потерпит.

Привязал комлевый конец кайка к шнуру, продетому в дырки на носках лыж, взялся за другой конец и потащил тяжелую ношу к седловине перевала, проваливая обутками хрусткий наст и увязая по колено. Снег под настами был сыпучий, как песок, убродный. Повозка вверх шла тяжело по рваному следу. Утешало, что от кострового кедра пойдет накатанный путик, а главное — все время вниз и вниз, до самой избушки. Значит, можно не беречь силы на долгий путь, а поднажать и как можно скорее развести огонь.

До кедра дотащил довольно скоро, но весь взмок, брови и вязаная шапка покрылись пушистым куржаком. Разжег костер, обсушился. Нащупал запястье девушки. Пульс, хоть и слабый, но прослушивался. Пока закипал котелок с водой, принялся растирать нагретыми у огня ладонями щеки, лоб и виски своей неожиданной спутнице. Отступился, когда услышал ее стон.

Перетащил ее с лыж ближе к огню. Вырубил перекладины и распорки, наломал кедровых веток для подстилки. Скоро лыжи превратились в довольно удобные нарты, устланные мягким лапником, куда и уложил девушку, заботливо укутав ее со всех сторон.

— Ну вот, теперь будет удобнее и теплее, — сказал, садясь к костру.

Он любил посидеть у полуденного костерка, медленно, с наслаждением потягивая горячий чай, вместе с которым в тело вливались тепло, покой и новые силы. За какие-то полчаса он полностью восстанавливался, и уже жалко было покидать приютившее его место. Оно казалось обжитым и родным. «Спасибо тебе, костерок. Спасибо тебе, ласковое местечко», — прочувствованно благодарил Алексей, кланялся и шел дальше по путику. Он никогда не забывал сказать слова благодарности избушке, костру, кедру, скале, под которой пережидал налетевший с верхов буран. Издавна верил, что тайга — живая, и все в ней сущее — тоже живое, а живое всегда откликается на добро.

Еще вчера он услаждал себя чаепитием на переходе от Куржавой избушки до Купеческой, а сейчас торопливо глотал из кружки обжигающий чай, не ощущая вкуса и не находя умиротворения. Он глядел на лицо девушки, видел легкий пушок на ее щеке, золотящийся от близкого огня, и его душу переполняло сострадание. Хотелось вскочить и, не теряя ни секунды, спешить вниз, в теплую благодать зимовья. Молодая красавица не должна уйти из жизни из-за его медлительности. Он себе этого никогда не простит.

Не допив и половины кружки, выплеснул остатки чая в костер, закидал снегом тлеющие головешки и взялся за конец кайка.

— Спасибо тебе, костерок. Спасибо тебе, кедр-батюшка. И помоги нам, Господи, — прошептал с мольбой, строгивая с места повозку. За спиной мягко зашуршал камус лыж по накатанной лыжне.

Вспомнился странный сон. «Отчего я так жалел, что нет сил подняться выше? Потому, что не мог спасти тех, из вертолета? Или оттого, что не так быстро, как хотелось бы, везу эту девушку? А может это намек на близкое будущее, пока самому мне неясное? Этого знать не дано, понимание придет, когда настанет срок. И не будем торопить ход жизни. Сейчас надо поскорее добраться до избушки. Только об этом и надо думать». Он шумно продул легкие и прибавил ходу, часто оглядываясь па повозку, бережно перетаскивая ее через колодины упавших деревьев и скальные выступы.

Уже по-вечернему засинели тени, когда Алексей, весь в куржаке, даже суконная куртка покрылась на груди и плечах белой шерстью, с трудом переставляя ватные ноги и запаленно дыша широко открытым ртом, увидел с последнего взгорка заснеженную шапку крыши Купеческой избушки. Теплая волна плеснула в душу, и даже слезы из глаз выжало: «Слава Богу, — дома».

Удивительная все-таки штука — таежная избушка. Шаришься целый день по глухим урочищам, месишь целинные снега, к вечеру так умаешься, едва ноги волочишь. Все лицо и шапка — в лохматой изморози, с бровей и бороды сосульки свисают. Ходьба уже не согревает, потому что к ночи наваливается мороз с ясного неба, и одолевает тоска. Кажется, сколько ни иди, вокруг будут только забеленные колючим снегом кедры, пихты, кусты чапыжника да скалы, и негде на ночь приклонить голову. И вдруг среди стылой тайги возникают темные бревна рукотворных стен с оконцем, и видишь крышу с жестяной трубой над нею, из которой скоро заструится в морозное небо горьковатый жилой дымок. И ведь заранее знаешь, что скоро доберешься до теплой зимовейки, а всякий раз удивляешься и радуешься ей как неожиданности.

— Здравствуй, любимая избушечка, — растроганно заговорил Алексей, выталкивая из горла вместе со словами клочья пара. — Вот я и вернулся. Да не один. Прими нас и обогрей.

Изможденно пошатываясь, уже почти ничего не видя перед собой от жуткой усталости, шагнул под навес, где хранились сухие дрова и провиант, настежь распахнул невысокую дверь и втащил в сумрачное нутро зимовья свою повозку. Следом заскочил и Дымок, но без хозяйского приглашения, а потому неуверенно. Алексей иногда пускал его в избушку, в сильные морозы, — так меньше уходит корму на питание и обогрев шкуры. Сейчас хозяину было не до него, а раз он промолчал, то Дымок юркнул под гостевые нары, и там затих, как мышка.

Избушка еще не выстыла, хранила тепло утренней топки. Он затворил дверь и засветил лампу. Потом, со всеми предосторожностями, перенес девушку на меховой спальник своих нар. Пощупал пульс и, облегченно вздохнув, засуетился по хозяйству. Разобрав нарты, все их слагаемые вынес под навес. Взяв ведро и каек, побежал на речку по воду. Прорубь затянуло льдом, раздолбил ее кайком и зачерпнул воды. Затопил печку, поставил на нее чайник и кастрюлю с водой для супа, и только после этого сел на гостевые нары перевести дух.

Есть не хотелось. После сильной усталости аппетит приходит не скоро. Вот напиться бы вдоволь! Организм обезводился — дорогой весь изошел потом. Однако ледяную воду пить опасно, придется подождать чая. Закурить бы сейчас, но и курить теперь в избушке — нельзя. Надо выходить с куревом на волю, пока у него гостья. Вот как у него все осложнилось. Но ничего, он потерпит. Долго она тут не пробудет. Распогодится, полетят поисковые вертолеты, найдут место катастрофы. Приземлятся на перевале, увидят его следы с волоком, придут в Купеческую. Девушку как-нибудь переправят в поселковую больницу. Но когда это будет? Он бы и сам смотался в поселок сообщить что и как, но это почти полный световой день пути только до лесовозной трассы. Там надо ждать попутный лесовоз с хлыстами, тащиться на нем полста километров до Иогача, а рано утром — назад таким же способом.

Как бы отвечая пришедшей в голову мысли, отрицательно помотал головой. Нет, на пару дней ее тут одну не оставишь в беспамятном состоянии. Придется, видно, сидеть в избушке, ухаживать за нею и ждать. Больше ему ничего не остается. О промысле уж и речи нет. На неделю, а то и больше на путики не выйдешь. Ну, разве что два-три часа в день удастся пошариться по ближайшим окрестностям и то, если с девицей все будет ладно. Впрочем, грешно об охоте горевать, ведь о молодой жизни вопрос стоит. Кстати, надо бы ее осмотреть. Может, переломы или еще что. Вон из какой мясорубки выбралась.

С бровей и бороды на пол закапало. Ногтями поотдирал скользкие ледышки. Вышел на волю, снял шапку и куртку, обмел их голичком от тающего куржака, огляделся. Густая темень стлалась вокруг и, вроде бы, потеплело. Не иначе, снег собирается пойти. А в снегопад вертолеты в горы не полетят.

Вздохнул и, прихватив беремя дров, вернулся в избушку. Переоделся в сухое, мокрую одежду повесил на гвозди за печкой, источающей волны тугого и сухого тепла. Становилось уже жарко.

«Ну что, начнем? — мысленно спросил себя и утвердительным кивком ответил на свой вопрос, подумав смущенно: — Будь вместо нее мужик, все было бы проще. Но куда деваться, раз попасть ко мне угораздило девицу». Подвинул лампу ближе к краю стола, побольше вывернул фитиль и начал расстегивать пуговицы шубы. Невольно залюбовался блескучей остью меха. Такая шубка, с капюшоном и шапкой — целое состояние. Сколько же на нее норочек пошло! С ума сойти можно. На всей Пыже столько не сыщется. Распахнул полы шубы. Там у нее был пододет серый пушистый свитер, очень длинный, наподобие платья, и такие же штаны, заправленные в сапожки.

— Умница, тепло оделась в дорогу, — похвалил Алексей и стал осторожно переваливать девушку лицом вниз, чтобы легче было снять шубу, не потревожив ее рук. Услышав тихий стон, не отступился. — Держись, красавица, — утешающе говорил он, освобождая полы шубы и капюшон. — Я хотя и не врач, но все-таки биолог, а это в таежных условиях не так и мало. Уж перелом-то от вывиха отличу и, в случае чего, сумею наложить примитивные шины. Нас в институте этому учили. В общем, окажу посильную первую помощь. А для этого мне придется тебя раздеть, хочешь ты того или нет. Так что не обижайся и терпи.

Потихоньку стянул шубу, потряс на вытянутых руках, стряхивая капли. Еще раз оглядел с профессиональным интересом. Да, природная норка, с серебристой остью, очень редкая. Прямо будто с плеча какой кинозвезды. Богатенькая, однако, девица. Наверняка дочка большого начальника. А может и жена крутого бизнесмена. Ну что ж, охотнику приятно, когда его трофеи согревают вот таких молодых и красивых. А то иной раз увидишь какую-нибудь старую жабу в соболях, и за свой труд зло берет, и за добытых зверьков обидно. Пусть бы уж бегали себе по тайге украшением скудеющих угодий.

Пошел вешать шубу и шапку на стенку, чтобы просохли. Подумалось, что этим бы вещам из дорогого меха не на стене избушки висеть, а в полированном шифоньере на изысканных вешалках.

— Повисите на ржавых гвоздях, — сказал ворчливо, — другого не держим. — И, вымыв у умывальника руки, воротился к нарам — продолжить раздевание.

Стащил с девушки свитер. Под ним оказалась ночная рубашка с розоватыми кружевчиками. Внимательно осмотрел оголенную руку. Повыше локтя расплылся синяк, но без опухоли. На другой руке тоже виднелись лиловые синяки. Прощупал пальцами кости, вроде, целы, ничего страшного. Заголил рубашку, оглядел живот, бока, под грудью. Ребра целы, сильных ушибов не видать. Под ажурным лифчиком — аккуратная грудь, такая белая и трогательно нежная, что едва хватило сил отвести глаза. Однако успел заметить под левой грудью родинку, напоминающую ячменное зернышко.

В нем возникло странное чувство, будто на четверть века вернулся назад, в свою молодость, когда впервые испытал жаркую сладость любви. Но он смутился и тотчас же одернул себя, что поддался соблазну излишне откровенно разглядывать попавшую в беду девушку. «Надо не телом ее любоваться, а спасать. Шоры бы тебе на глаза, как деревенскому коню, на котором впервые приехали в город. Чтоб видел только то, что надо и ничего лишнего. А то взыграла кровь, как у молодого. Остынь и делай дело».

Маясь от неловкости, принялся стягивать с нее вязаные штаны. Под ними оказались еще бархатистые, цвета загара колготки. Их он снимать не решился, не хватило духу. И тут из-под нар вылез Дымок, потянулся мордой к бедру девушки.

— Только тебя тут и не хватало, — проговорил Алексей с усмешкой. И напряг голос. — Ку-у-да свое нюхло суешь?

Кобель сконфуженно попятился, цокая когтями по доскам пола, убрался под гостевые нары, где и затих. Проводив его строгим взглядом, Алексей начал осторожно прощупывать ноги, облитые непроницаемой для глаз тканью. Обширных опухолей не проглядывалось, а синяки, если и были, скрыты колготками. Но без сильных ушибов, кажется, не обошлось. На голени правой ноги прикосновение его пальцев вызывало стон. Но в общем, как ему казалось, кости ног целы и особой тревоги не вызывали, и он пересел ближе к изголовью. Оглядел основание шеи, голову. На затылке, в светлых волосах, разглядел припухший кровоподтек. Удар, похоже, она получила неслабый, но шапка и капюшон самортизировали и спасли от серьезной травмы.

Алексей поднялся с нар, мысленно подводя итоги. Страшного, вроде, ничего. Руки-ноги целы. Вот только припухлость на затылке. У нее, скорее всего, болевой шок. Через день-два оклемается. А вообще удивительно, что ей так мало досталось. Ни крови, ни увечья. Наверное, сам господь Бог не дал погубить такую прелестную девицу. Непроизвольно глянул на стройные, чуть полноватые ноги и тотчас, спохватившись, стыдливо увел глаза и отошел от нар, прихватив штаны и свитер, чтобы повесить сушиться. После этого он уложил девушку в меховой спальник, запахнув полы — пусть прогреется. И опять, помимо воли, задержал изучающий взгляд на девушке. Светлые волосы живописно разметались по черной овчине. Овальное лицо неподвижно, словно в глубоком сне, хотя дыхания не слыхать. Темные, спекшиеся губы чуть приоткрыты.

Пощупал пульс. Ощутил его явственнее, чем прежде.

— Спящая красавица, — сказал со вздохом и сделал над собой усилие, чтобы отойти прочь. Развесив ее влажную одежду на стене, направился к порогу. Хотелось отдышаться от жары и покурить на свежем воздухе. Дымок тоже выскочил на волю и исчез во тьме.

Выйдя из-под навеса, Алексей посветил в небо фонариком. Шел снег в полном безветрии. Крупные хлопья валили так густо, что желтый луч света фонаря не мог пробиться до кроны ближайшего кедра и завис на полпути в белой, мельтешащей пелене. Стояла удивительная тишь, казалось, он слышал даже мягкий шорох падающих снежинок.

— Хоть бы к утру разведрилось, — пожелал он вслух безо всякой надежды. Да и уж на какое ведро нынче надеяться. Теперь зарядят снегопады, с неба будет беспрестанно сыпать и сыпать. Природа будто спохватилась: кончается ноябрь, а южные склоны гор кое-где стыдливо голые, увядшие травы не прикрыты снегами, да и в низах еще не намело зимних сугробов. Неуютно и сиротливо в тайге без теплого белого одеяла. Зябко птице и зверю по берлогам, норам, гнездовьям и лункам. Все ждут снежной переновы, как спасения.

Закурил. Подосадовал, что нет в Купеческой радиоприемничка, послушал бы новости. Наверняка уже сообщили о пропаже вертолета. Интересно, откуда и куда он летел? Скорее всего, заблудился в тумане, вот и занесло его сюда, в глухие горы. И теперь он, Алексей, привязан к избушке. Завтра надо приниматься колоть чурки. Благо, с осени предостаточно их напилил бензопилой, не поленился. Как чувствовал, дров понадобится много.

Забросил на крышу рюкзак с мясом, набрал беремя дров и вернулся в избушку. Стал устраиваться на гостевых нарах. Положил в изголовье два сухих полена, аккуратно уложил на них обутки. Расстелил прогрызенный мышами ватный спальник, оставшийся от незабвенного Наливайко. Постель, считай, готова. Укрываться придется курткой, она уже высохла.

Задул лампу и улегся на нары, не раздеваясь. Глядел в темный потолок. Сна — ни в одном глазу, хотя и умаялся как никогда. Денек выдался — словно в кошмарном сне, не приведи, Господи. В глазах стоял искореженный вертолет над обрывом и вылезающий из него летчик с окровавленной щекой. Даже сквозь время слышались жуткий скрежет дюралевой обшивки по скалам и гулкие удары, удаляющиеся с каждым мгновением. Память услужливо прокручивала ему все события минувшего дня, словно не хватило того, что было наяву, и бессонница нависла над его изголовьем. Он вставал, подтапливал печку, выходил покурить и снова ложился. О чем только ни передумал, пока, далеко за полночь, не провалился в зыбкое забытье.

Проснулся довольно поздно — за окном брезжило утро нового дня. В это время он, обычно, уже шел по путику, но сегодня никуда идти не надо, и можно полежать в тишине и покое. Благо, в избушке тепло. Скосил глаза на потолок над хозяйскими нарами. Оттуда ему улыбалась обнаженная девица из иностранного журнала для мужчин. Раньше, бывало, подмигнув, приветствовал ее словесными штампами американских киногероев, заполонивших телеэкраны Иогача: «Привет, крошка! Ты прекрасно выглядишь. С тобой все в порядке? Ты нужна мне. Эй, давай заниматься любовью!» Любовался бесстыдным изгибом ее тела и лукаво подсмеивался, а теперь с безразличием отвернулся.

То, что произошло вчера, сломало мерное течение его жизни. Кошмар минувшего дня не приснился и не пригрезился. В реальности случившегося убедишься сразу, стоит глянуть на хозяйские нары, где в меховом спальнике лежала самая настоящая девушка, из плоти и крови. И пора посмотреть: как она там, не оклемалась ли? Ведь скоро сутки после случившегося.

Приподнялся на локте, поглядел через стол. Глаза ее закрыты, но длинные ресницы чуть подрагивали, как бы перед пробуждением. К полудню, должно быть, очнется. К этому времени надо много кое-чего успеть по хозяйству. В первую очередь — распустить хотя бы пару необхватных чурок и сложить дрова под навес. Растопить печку, сварить суп из кабарги, а еще приготовить рябиновый компот, которым он баловал себя по воскресеньям. Сегодня, правда, будний день, но все равно — нерабочий. А к тому же у него — гостья.

Поднялся с нар, оделся и вышел.

Снег валил всю ночь не переставая, и выпало его сантиметров пятнадцать. Если к вечеру снегопад не иссякнет, наберется все двадцать, а то и больше. А что, как снег зарядит суток на двое-трое, с небольшими перерывами? Может такое быть? Вполне. Но ясно пока одно: непогода откладывает поиски вертолета с воздуха на неопределенный срок. К тому же остатки разбитой машины в узком, глубоком и глухом ущелье так укутает снегами, что сверху ничего не разглядишь.

Короче, все плохо: и для поисковиков-спасателей, и для промысла. Капканы, поставленные «под след» на соболиных сбежках, под такой толщей снега не сработают. После снегопадов придется обойти все путики и повыдергивать капканы. И ставить их заново, когда коты набьют новые тропы. А это две недели трудов, не считая впустую потерянного времени. Да, беда сроду не приходит в одиночку, всегда тянет за собой другую, до кучи. Ладно, куда теперь деваться…

Нацепив лыжи, побрел на взгорок, к рябиннику. Кайком посбивал с веток лохмы снега, набрал в полиэтиленовый мешочек мелких, бледно-оранжевых ягод. Заваришь их в чайнике с сахаром, вкус и запах удивительные, ни с чем не сравнимые, да и очень витаминный напиток. Пьешь — не можешь напиться.

Сходил к проруби по воду, поставил вариться мясо, рябиновый компот и белок Дымку в особой кастрюле, а сам принялся колоть кедровые чурки. Пока пару штук распустил — вспотел, вернулся в избушку отдохнуть, и вовремя. Мясо вовсю кипело, источая дразнящий аромат, и над чайником крышка прыгала. Снял его с огня, устроил рядом с боком печки, на горячий плоский камень — пусть допарится. Налил кружку горячего взвара, чтобы поставить на стол и вдруг увидел, что глаза девушки открыты. Она смотрела в потолок, не замечая его, безучастная, неподвижная. А глаза у нее были темно-серые, с отливом цвета альпийских фиалок, что распускаются на гольцах в середине лета.

Присел к ней на краешек нар, выжидающе смотрел в ее бледное лицо и молчал. Боялся неосторожным движением или голосом спугнуть хрупкую тишину избушки. Он пока не собирался ни о чем ее спрашивать. Пусть окончательно придет в себя, и уж тогда можно заняться расспросами, а пока ей нужен покой. Пусть лежит, присматривается. Алексей вдруг представил себе, что значит для нее очнуться в маленькой избушке с бревенчатыми стенами, где все такое грубое и увидеть перед собой диковатого мужика, заросшего седеющей щетиной. «Однако, надо будет побриться, — смущенно подумал он, — а то своим видком совсем заполохаю ее, от страха помрет». Станочек с лезвиями недавно попадался на полочке — наследство запасливого предшественника. Еще посмеялся, когда в картонной коробке, среди позеленевших ружейных гильз обнаружил бритвенный прибор: на что он тут? Перед кем фасонить бритому? Теперь, выходит, зря потешался над степенным промысловиком. Станочек оказался весьма кстати.

Губы девушки чуть дрогнули.

— Ты кто? — явственно прошелестел ее голос.

— Алексей, — ответил он тихо, почти шепотом и, подумав, что его имя ей мало что объясняет, добавил: — Здешний охотник.

Темные глаза вдруг повлажнели, на них навернулись слезы. Она медленно смежила веки и затихла. По ее щеке медленно катилась слеза.

— Пить хочешь? — спросил он заботливо, но ответа не дождался.

Посидев на нарах еще некоторое время, поднялся и пошел колоть чурки. Махая топором, рассуждал: пусть набирается сил, и если быстро пойдет на поправку, то денька через три он все-таки смотается в поселок и приведет сюда спасателей, а они уж пусть разбираются с ней.

Ему вдруг остро захотелось, чтобы поскорее увезли от него эту гостью, и жизнь бы его снова потянулась тихо и ровно, без особых всплесков радостей и волнений. А то вот ощутил близко молодое женское тело и взбудоражилась кровь от забытых страстей, и глаза засверкали брачным огнем, как у сентябрьского марала-рогача. И ведь не дошло до него попервости, что это — ложный гон, как у тех же белок. Носятся заполошные зверьки друг за дружкой, почуяв до срока обманный позыв к размножению. Подобие древнего инстинкта притупило природную осторожность. Они взбегают по прислоненной к кедру жердине, в горячке не замечая зло посверкивающих нихромовых петелек и попадаются, и висят, молитвенно поджав передние лапки. Именно в это время петли работают активно, из них промысловики собирают основной урожай белки. «Так что ложный гон у тебя, Леха, — назидательно внушал сам себе, — а ложный гон всегда опасен и бесплоден. Уж ты-то должен знать».

Из размышлений его вывел далекий голос Дымка. Кобель безостановочно лаял где-то высоко, в кедраче, призывал хозяина.

«Поди, бельчонку загнал. Полает да бросит», — подумал Алексей, взмахивая топором над суковатой, смолевой чуркой. С помощью клиньев распластал ее, сносил дрова под навес, сложил в поленницу. Выкатил из-под пихты другую чурку, поставил на попа, вбил в нее топор и перевел дух. Прислушался. Дымок, однако, не затихал в кедраче. Его рабочая полайка была настойчива и азартна. «Белку уж давно бы бросил, — озаботился Алексей. — Кого-то серьезного держит».

Заспешил под навес. Сдернул с гвоздя ружье, сунул в карман куртки несколько патронов из висящего тут же патронташа, взял каек, торопливо нацепил лыжи и быстро пошел, уминая широкими лыжами пушистый, не слежавшийся еще снег в кедрач, на голос Дымка.

Снежная целина под кедрами там и сям была взбуровлена собачьими набродами. Кобель тут основательно порыскал. Кого же он гонял? Алексей заприглядывался, и на заснеженной колодине различил свежие собольи следки. Значит, в этом месте Дымок учуял кота и стал его тропить. Тот ушел под колодину. Кобель принялся копать лапами под входной щелью и рвал зубами кору. Соболь выскочил с другой стороны, уходил на махах. Кобель — за ним. И вот теперь вязкий кобелек где-то держит кота. Если соболь в дупле или, хуже того, под колодиной — дело дохлое. Можно целый день потратить, выкуривая зверя, и не добыть его. А Дымок, уже неподалеку, блажил не переставая.

— Иду, иду! — громко отозвался Алексей, чтобы тот услышал хозяйский голос и понял: старается не напрасно.

Рыжеватую фигуру кобеля с белым завитком хвоста углядел шагов за двадцать. Он крутился перед сухостойной лесиной, задрав острую морду вверх и коротко, по-рабочему взлаивая.

Алексея залихорадило от азарта и близкого фарта. Соболь на дереве, да еще на сухостойном, хорошо просматривающемся — редкая удача. Верхами он, как белка, не уйдет, и все теперь зависело от верного выстрела. Стряхнул с плеча ружье, переломил. Он всегда носил в стволах один пулевой патрон — на крупного зверя, другой — с дробью, на случай, если попадется соболь или глухарь. Заменил патрон с пулей на дробовой, не сводя ищущих глаз с лесины, начал медленно приближаться. Но подходил не напрямую, а кружным путем, заходя на противоположную от собаки сторону. Глаза напряженно шарили по бескорой от старости лесине и высоко, в развилке, углядел затаившегося соболя. Дымок, видя хозяина с ружьем наизготовку, занеистовствовал, отвлекал кота, позволил подобрать место для убойного выстрела.

Громыхнуло. Алексей торопливо воткнул ружье прикладом в снег и кинулся к подножию дерева — первым поймать падающего соболя. Кровожадный нрав своего кобеля он хорошо знал и заранее отгонял его грозными криками: «Назад, Дымок! Ку-уда! Убью змея!» И добавлял, для особой убедительности, крепкие словечки. Сам понимал: посмотреть со стороны на эту сцену — стыдобушка да и только, но если хочешь получить в руки целенького соболя, а не изжеванного — лови первым. Как ни отучал кобеля от порочной страстишки — ничего не вышло. И смирился. В остальном-то Дымок всем хорош.

Алексей поймал-таки кота первым и держал его высоко над головой, отгоняя прыгающего и чакающего зубами кобеля свирепым выражением лица, свирепым голосом и свирепыми же словами. Но скоро оба успокоились, затихли. Засунув соболя за пазуху, Алексей ласково потрепал собачий загривок, приговаривая довольно:

— Молодец, Дыма. Славный кобелек, кормилец. Увидел, что хозяин в крутом шоке от всяких переживаний, так хоть собольком утешил.

И покатил вниз. Дымок, обогнав его, несся к избушке, в ожидании близкого и заслуженного вознаграждения.

Поставив лыжи под навес и повесив ружье, Алексей отворил дверь, впуская Дымка. Тот не мышкой юркнул, как иногда, а вошел степенно. Вспрыгнул на гостевые нары и улегся на дырявом спальнике, горделиво поглядывая на хозяина. Конечно, спальник надо было бы предварительно свернуть, и Алексей хотел это сделать, но передумал, не стал тревожить отличившегося кобеля.

— Ладно, лежи на мягком. Заслужил, — проговорил добродушно. Достал соболя из-за пазухи, встряхнул, чтобы расправился мех и оглядел. Хороший попался кот, крупный и темненький, смело тянул на второй цвет. Положил его на полку, разделся, вымыл руки и нетерпеливо взглянул на гостью: как она там? Девушка лежала с открытыми глазами. Подошел, сел на краешек нар. На этот раз она смотрела не в потолок, а на стену, где висели ее вязаные вещи.

— Кто меня раздел? — спросила слабым голосом.

— Я, — виновато улыбнулся он.

— Здешний охотник?

Удивился: «Гляди-ка, помнит. Значит, с головой у нее все в порядке, а это самое главное». Тихо спросил:

— Как тебя зовут?

— Алена.

— Ух ты! Старинное русское имя. Приятно слышать. А меня как? Помнишь?

— Алексей… — произнесла она устало и смежила веки.

— Плохо себя чувствуешь? — спросил участливо.

— Все болит. Будто с лестницы спустили.

— Это уж точно, — согласно кивнул он, — вот только лестница шибко высокая была. — Сказал и тут же пожалел о своих словах, потому что она сразу открыла глаза и спросила с болью, глядя, как ему показалось, в самую душу:

— А где остальные?

— Кто? — ровным голосом отозвался он, уводя глаза.

— Ну, летчики, охрана.

Опустил голову, замялся. Не хотелось ей сейчас рассказывать об увиденном, чтобы не травмировать еще больше. Слишком уж слаба. Оклемается как следует и все узнает. А пока выдохнул уклончиво:

— Больше никого нет.

Припухшие губы ее скорбно дрогнули.

— Почему?

Обескураженно развел руками.

— Не знаю, — солгал он и тотчас перевел разговор на нее. — Что-то ты слишком уж разрумянилась. — То ли жар у тебя… И губы сухие. Пить хочешь?

Алена помолчала и произнесла с легкой досадой:

— Хочу.

Кружка на столе с рябиновым взваром совсем остыла. Добавил в нее теплого из чайника и озадаченно склонился над девушкой.

— Как же ты, лежа, пить-то будешь?

— А ты посади меня.

Поставив кружку на стол, подсунул руку под меховой спальник. Придерживая за талию и плечи, посадил Алену. Придвинул спиной к стене, чтобы было удобнее сидеть, спросил заботливо:

— Удобно?

Поморщилась от боли, но качнула головой утвердительно.

Поднес кружку к ее губам.

Она отпила маленько, спросила:

— Что это?

— Таежная рябина на сахаре. — И пошутил: — Пепси-колы здесь нету, так что прошу меня извинить.

Вяло улыбнулась его шутке кончиками губ, немного еще попила и обессиленно отклонилась, тяжело дыша.

— Что, не глянется напиток из дикой ягоды?

— Вкусно. Просто не хочу больше.

Поставил кружку на стол.

— Потом еще попьешь. Тут сплошные витамины. Для тебя это — самое лучшее лекарство. Тонизирует и укрепляет.

— Попью, — кивнула она.

— А теперь, однако, лучше лечь. Помочь тебе?

— Посижу. Устала лежать.

— Ну, посиди, посиди…

Показала глазами на кобеля, который, вывалив язык и часто дыша, лежал на нарах, с живейшим интересом наблюдая за хозяином и гостьей.

— Это Дымок, — сказал Алексей горделиво, — мой помощник и кормилец.

— Почему он на постели?

— А кота мне загнал. Хорошего! Показать? — Взял с полки соболя, встряхнул и держал навесу, чтобы Алена могла разглядеть его. Видишь, черненький, даже горловое пятно почти не просматривается. Второй цвет. Жалко, солнца нет, а то бы ость заиграла. За этот трофей Дымку — награда. Хоть и мается от жары, а терпит. Лежать на нарах — очень престижно.

— Выпусти его.

— Зачем?

— В туалет хочу, — прошептала, опустив ресницы.

— В туалет так в туалет, — бодро проговорил Алексей, хотя и растерялся от ее слов. — Сейчас что-нибудь придумаем. — В одну руку взял с печи кастрюлю с собачьей едой, другой — подхватил за дужку помойное ведро. Позвал: — Пошли, Дыма, есть. — И ногой отворил дверь.

На воле шел и шел снег. У природы, как видно, свои плановые проблемы. Не подсыпала снегу в положенное время и вот теперь, в конце года, торопилась наверстать упущенное. Алексей поглядел на небо, покорно вздохнул и поставил кастрюлю. Снял крышку, отодрал от полена щепку, помешал варево. Пощупал пальцем — горячо. Дымок облизываясь сидел рядом, терпеливо ждал. Алексей добавил в кастрюлю пригоршню снега, размешал и снова пощупал. Теперь, вроде, нормально, и отошел в сторону, говоря ласково:

— Ешь, Дыма, сладких белочек с вермишелью. Ты нынче отличился, заслужил. — Он любил наблюдать, как ест кобель — это целый ритуал с забавными деталями, но сейчас было не до того. Опростал помойное ведро, протер его изнутри комом снега, выколотил о чурку и вернулся в избушку.

Алена сидела в прежнем положении, в каком ее оставил. Опустил ведро подле нар, смущенно спросил:

— Тебе помочь?

— Знаешь, мне так неловко, — выдохнула, сильнее порозовев от смущения.

— При чем тут «неловко». Ты больна. Сейчас я для тебя не мужчина, а санитар. Так что не стесняйся. Все нормально. Считай, ты — в больнице. — Говоря это, откинул полы спальника, принялся высвобождать ее ноги.

— Больно, — поморщилась она.

— Где — больно?

— Нога… правая… под коленом…

— И сильно болит?

— Сильно.

— Это я пошевелил лодыжку. — Алексей убрал руки. — А до этого не было боли? Когда просто лежала?

— Кажется, не было.

— А усаживал?

— Чуть-чуть ныло, но не так.

— Сделаешь свое дело и посмотрим, а пока терпи. — Подхватив девушку одной рукой под колени, другой придерживая за спину, развернул на нарах. — На пол становись левой ногой. Да смелее, я же держу тебя. Ну как? Можешь стоять?

— Могу. Только голова немного кружится.

— На правую ногу не опирайся. Держись за стол.

— Ты выйди, я сама.

— Так говоришь же, голова кружится. Лучше, если держать тебя буду. Надежнее. А то еще упадешь.

— Не упаду. Ну, иди же.

— Сама так сама. Держись за стол, — предупредил, выходя из избушки. Сел на чурку, закурил. Глядел на заканчивающуюся трапезу Дымка. Тот всегда начинал с мяса, и уже выловил последнюю белку. Медленно попятился с нею, лег, захрустел косточками. Проглотив остатки, снова поднялся, старательно обнюхал снег, где ел, и приблизился к кастрюле. Долакал жижу и доел вермишель, облизал дно. Несколько секунд постоял над пустой кастрюлей в сытой задумчивости и начал медленно пятиться, чтобы потом, в приличествующем случаю отдалении, развернуться. Становиться задом к еде или к месту, где ел, у Дымка, да и у других промысловых лаек, которых Алексей знал, считалось верхом неприличия, и этот собачий этикет они соблюдали свято.

Дымок подошел к хозяину, благодарно ткнулся в колени. Алексей положил руку на крепкий загривок, мял в пальцах жесткую псовину, говоря тихо, доверительно, как старому товарищу:

— Как дальше-то нам быть, а? Не знаешь? Вот и я не знаю. Связали нас с тобой по рукам и ногам. И ведь никуда не денешься. Остается только терпеть. Так вот… Ладно, ступай, вытопчи себе луночку под кедрой, упрячь морду в хвост и отдыхай. Пойду и я, там у меня нынче лазарет. Буду выхаживать больную девушку. Может, потом мои грехи зачтутся на небесах.

Ведро Алена задвинула под нары и лежала на овчине, вытянув полноватые ноги в бархатистых колготках. Он непроизвольно уронил взгляд на молодое женское тело и даже сощурился, как от яркого света, опалившего его глаза. Присел к ней на нары, стараясь не глядеть на ее ноги. Заговорил с показной грубоватостью в голосе, чтобы скрыть смущение:

— Ну что, сестрица Аленушка, все нормально?

Легонько кивнула, не поднимая ресниц.

— Полдень уже. Пора обедать. Да и мясо сварилось. Дикое, целебное. Чуешь, какой запах? Это не домашняя корова, а кабарга. Мясо у нее нежнейшее и экологически чистое, диетическое. Как раз для тебя. Дымок постарался.

— Не хочу.

— Но ты ведь сутки не ела. Может, хоть бульончику попьешь?

— Пока не могу. Ешь сам, не смотри на меня.

— Без тебя есть не буду. Совестно, в горло не полезет.

— Я же болею.

— Тем более, надо набираться сил. А они — в калорийной еде.

— Аппетита нет.

— Он приходит во время еды.

— Не могу же я есть через силу.

— Ты не будешь есть, и я не буду — за компанию. Так и помрем оба с голоду в избушке. И Дымка уморим голодом, а он так хотел, чтобы ты отведала его добычи. Неужто тебе не жалко старательного кобелька?

Темные, глубокие глаза девушки слегка потеплели, на лице обозначилась слабая, вымученная улыбка.

— Ты добрый, Алексей, — произнесли ее губы.

— С чего взяла? — смущенно хмыкнул он.

— Слышала, как с собакой разговаривал.

— Подслушивала?

— Просто слышала. «Ешь, Дыма, сладких белочек с вермишелькой…» Так может говорить только добрая душа.

— Не хвали, а то покраснею, — отозвался он грубоватым голосом и пряча от нее растроганные глаза. Справившись со смущением, вскинул голову, заговорил строго: — Короче, так. Не хочешь есть, будем смотреть лодыжку. Кстати, у тебя, случаем, нет темных очков?

— Нет. А зачем они тебе?

— Очень бы сгодились. Глаза могу обжечь. Как на твои ноги гляну, аж слепну. И вообще мне лихо становится. Боюсь, не сомлеть бы во время осмотра.

— Ты же санитар, не мужчина. Сам ведь говорил.

— Говорить-то говорил, но шибко уж ты женственная. Гляну на тебя и мурашки по коже бегут. Так что санитар с мужчиной пластаются во мне друг с дружкой на равных. И никак один другого одолеть не могут.

— Поддержи санитара. Чтобы он победил.

— Пытаюсь, да пока плохо получается. Ладно, снимай свои колготки докуда сможешь, а потом я подсоблю. — И он отвернулся.

Она повозилась за его спиной, шурша тканью и разрешила:

— Можно.

Повернулся к ней и увидел, что колготки сняты до колен, а обнаженное тело прикрыто овчинными полами спальника. Непослушными пальцами стянул колготки совсем и обескураженно вертел их в руках. Спросил:

— Их тоже повесить на гвоздь?

Она усмешливо молчала и, как ему показалось, отчего-то была им недовольна. А он стоял столбом, ничего не понимая, осторожно держа в руке невесомую ткань и покорно ждал указаний.

— Ты женат? — спросила она через время с досадой.

— Женат, — качнул он головой.

— И не знаешь, что с ними делать?

— Я с жены сроду колготки не снимал. Да она бы и не доверила их мне. Пальцы у меня все в заусеницах. Могу ненароком порвать.

— Дай сюда. — Аккуратно свернула колготки тонкими белыми пальчиками и сунула себе под изголовье.

Оглядел лодыжку. Она оказалась несколько припухшей, но не настолько, чтобы подозревать перелом. Начал с осторож-ностью прощупывать.

— Как ты грубо… У тебя пальцы будто железные, — простонала она.

— Других у меня нету, терпи, — сварливо отозвался он, заметив на колене лиловый синяк. Закончив прощупывать, сказал: — Тут рентген нужен. Может в кости лодыжки трещина, а может и просто ушиб. Точно сказать не могу. Да и с коленом неясно. Больно сгибать ногу?

— Немножко.

— Значит, ушиб. Короче, ногу надо зафиксировать и недельку не сгибать. И вообще ее не тревожить. Лежи, пойду сделаю шины.

Сходил под навес, натесал из прямослойного кедрового полена тонких и широких лучин. Достал из походной аптечки бинт и крошечный полиэтиленовый пакетик с черными катышками внутри. Извлек один катышек, разрезал ножом надвое. Половинку растворил теплой водой в алюминиевой ложке. Получилась густая черная смолка. Макая пальцы в эту смолку, начал смазывать ею воспаленные места, втирая в кожу. Когда же смолка подсохла и заблестела, обложил лодыжку и колено лучинами и плотно примотал их бинтом. Оглядел дело своих рук и остался доволен, хотя Алена с ужасом взирала на довольно громоздкое сооружение вокруг ноги, но молчала. Оставшуюся половинку катышка растворил в кружке.

— Пей, — жестко сказал он, приподняв голову девушки вместе со спальником.

Алена припала губами к краю кружки, глотнула и брезгливо передернулась.

— Какая гадость. И пахнет так противно, — выдавила сморщившись.

— Зато быстро сращивает кости и снимает воспалительные процессы. Это горное мумие. Зажми нос и выпей махом до дна. — И прикрикнул: — Ну!

Она выпила содержимое кружки судорожными глотками и торопливо прикрыла рот ладошкой.

— Дай воды, а то стошнит, — попросила чуть не плача, даже слезы выступили.

— Нельзя. Перетерпи, — отказал он.

— Вырвет же сейчас.

— Задержи дыхание и крепче зажми рукой рот. Не дай выйти из себя мумию.

— Ты чудовище… — прогудела через ладонь.

— Ну-ну, — удовлетворенно усмехнулся он. — Крой меня дальше. Полегчает.

— Монстр…

— А еще?

— Маньяк.

— И все?

— Вампир.

— Ого! Почти весь букет из американских жутиков. Наверно, любишь видик смотреть, а? Про разную чертовщину. У тебя такие широкие познания.

— Не твое дело.

— Разумеется, не мое. Мое дело — лечить. Ну-ка, убери ото рта ладошку. Хочу посмотреть на твои губы. Да не бойся, мумием уже не стошнит. Вырвало американской дрянью. Вот, молодец. Говорю же, все нормально будет. А губы у тебя воспалены и будто спеклись. Если их помазать мумием, к утру станут свежими и румяными, как бутоны алых роз. Ну так как, мазать?

Промолчала.

Он собрал с ложки остатки смолки и, решительно убрав ее руку, пытавшуюся прикрыть рот, смазал ей губы.

— Ну вот, пока все, — проговорил устало.

Алена в изнеможении откинулась на овчину.

— Измучил ты меня, — произнесла обессиленным голосом.

— Отдыхай, а я буду кота драть. Пока еще светло.

— Драть?.. — отозвалась сонно.

— Ну, раздевать. Шубу с него снимать. Славного кота Дымок загнал. Дай Бог, чтоб его носила такая же молодая и красивая, как ты, а не богатая старая жаба. Кстати, надо подыскать к нему парного кота и — можно на шапку или воротник. Хочешь, сделаю тебе подарок к выздоровлению? — Алексей взял с полки соболя, хотел прикинуть, как подойдет его цвет Алене, но увидел, что девушка уже заснула.

Он неторопливо обснял соболя, обезжирил, натянул шкурку на пялку мездрой наружу и повесил на гвоздь, коих на стенах было предостаточно. Светлого времени оставалось еще часа два. Решил пройтись по кружному короткому путику над избушкой — авось да еще пофартит. Нацепил лыжи, вскинул на плечо ружье и побрел по лыжне, накрытой глубоким, мягким снегом. Снегопад еще не кончился, но явно иссякал: с неба сыпались редкие его остатки. Возродился верховой ветерок, налетал порывами, сваливал с веток кухту и нес снежную пыль. Морозец мало-помалу набирал силу. Все указывало на перемену погоды. Если к утру разведрится, то можно ждать поисковый вертолет. Скорее бы уж. А то слишком часто и неутоленно стал он посматривать на свою гостью, интуитивно чувствуя, что еще немного и он лишится привычного и такого уютного покоя. Его сердце никем не было занято — пустовало и только ждало случая, чтобы влюбиться без памяти. Он и хотел этого, и боялся.

Бродил до самого вечера. И хотя особого фарта на этот раз не случилось, но все равно сходил не зря. Поставил с десяток петелек, снял двух белок с жердей, а главное — вырубил из черемухи заготовку для костыля. Поймал себя на мысли, что в общем-то ради этого и пошел. А еще углядел на опушке, среди черного островка молодых пихт, порхающих рябчиков. Завтра, поутрянке, надо будет ими заняться и сготовить барскую еду для своей гостьи. Пусть полакомится свежей дичью.

В сумерках, затопив печку, сидел и выстругивал костыль. Ужинать в одиночестве не стал, даже чай не пил — держал слово. Половину супа из кабарги скормил Дымку, остальное вынес на холод. Изредка нетерпеливо поглядывал на спящую Алену, но она все не просыпалась. Закончив костыль, повесил его сушить за печку и тоже лег. Чего попусту шататься по избушке и жечь керосин. Надо отоспаться как следует и впрок набраться сил. Увезут нечаянную гостью, и ему придется пластаться две недели кряду, заново торя путики и расставляя капканы. Не до отдыха будет. По плану нынешнего сезона он обязан сдать в охототдел леспромхоза двадцать одного соболя. Сколько недопромыслишь — бери где хочешь. Хоть покупай недостающих котов у других, более удачливых штатных охотников, но план сделай. Иначе могут запросто лишить угодий. Пока же у Алексея было семь соболей, взятых с Дымком по чернотропу. Правда, капканный промысел только начинается, в запасе у него декабрь и январь, но все равно душа не на месте — мало ли что еще может случиться. Примером тому — погибший вертолет. Третий день не опромысливаются угодья, а сколько еще дней пропадет, кто знает? И в леспромхозе не скажешь: извините, мол, был занят тем-то и тем-то. Им неважно, чем ты занимаешься, а сдай пушнины, сколько положено по договору, и не греши. А уж куда ее леспромхоз денет — не твоего ума дело.

Лежал Алексей, думал свои думы и не скоро ушел в сон.

Каждое утро в тайге для Алексея начиналось одинаково, не считая выходных дней, когда можно было полежать на нарах подольше — он выходил глянуть на погоду, ибо от нее зависел промысел. Вот и сегодня, с утра пораньше, вышел из избушки и глянул в небо. Снег недавно кончился, и небосвод очистился от хмари. Молодой месяц висел тонкой льдинкой, истаивая с рассветом, начали меркнуть близкие звезды. Наконец-то разведрилось!

Затопил печку и пошел на верхнюю поляну, накатывая крутой чедорский путик. Напрямую до злополучной горы, в которую воткнулся вертолет, раза в два ближе, чем кружным путем, но последний отрезок, перед перевалом — почти вертикальный. Пробираться руслом вдикую заросшего колючим чапыжником сухого ручья, оживающего лишь в пору весеннего половодья и летних гроз — без особой на то нужды не отважишься. Никакого серпантина, только вверх и вверх, ни шагу вправо или влево, и топорик из рук не выпускаешь — прорубаешься сквозь заросли. Скалы, постоянные наледи, от которых намокает камус лыж, непролазные сплетения зарослей, сумасшедшая крутизна — все это отторгало Алексея от прямого путика. В прошлом сезоне один раз поднялся ручьем к Чедору и закаялся. Правда, соболи вдоль захламленного русла водились и хорошие. Соболи вообще тянутся ко всяким буреломам и непролазным чащам, понимая, что там их труднее взять.

Впрочем, сегодня Алексей и не собирался подниматься высоко. Он решил взойти правой опушкой до оконечности длинной верхней поляны, пройти верховым кедровым массивом до русла ручья, сворачивающего в распадок, нарисовать кайком стрелку на снегу, указывающую направление к Чедору и скатиться левой опушкой к пихтовому островку, где вчера приметил стайку порхающих рябчиков. Стрелка предназначалась для спасателей, если от Купеческой избушки они решат двинуться к горе напрямую. Мужики там молодые, здоровые, им крутяки — нипочем.

Ему верилось, что если не сегодня, то завтра уж наверняка, придут спасатели к его избушке, и он поминутно прислушивался: не послышится ли гул вертолета, но золотеющее восходом небо было покойно и пустынно. Среди рябин ссорились драчливые сойки, в кронах трещали кедровки и посвистывала птичья мелочь — и никаких чужеродных тайге звуков.

Дымок деловито рыскал по склону, но бесплодно и голоса не подавал. Алексей внимательно следил за его набродами, по ходу подновляя кое-где наживку на древесных капканах. Белка еще тропила скупо, но жердочки не ленился расставлять на кормовых переходах. Утешался мыслью: наступит ложный гон, и петли пустыми не останутся. То есть, работал пока на будущее. Так и до русла ручья дошел — без добычи. Нарисовал кайком на снегу длинную стрелку, указывающую острием направление к горе Чедор и, с чувством исполненного долга, свернул влево.

В пихтаче ему повезло больше — добыл пять рябчиков. Прибежавший на выстрелы Дымок обнюхивал падающих в снег птиц, но в зубы их не брал и равнодушно отходил в сторону. Из пернатых признавал за трофеи только глухаря, за его внушительную внешность.

С легкой добычей скатились к избушке.

Алена уже проснулась и сидела на нарах, привалившись спиной к стене. Порадовался за нее: сама села, без его помощи. Значит, дела пошли на поправку. И Алексей, прямо с порога, даже не раздевшись, раскрасневшийся с морозца, весь искрящийся весельем — шагнул к ней.

— Привет! С тобой все в порядке? — начал он шутливо, пародируя словесные штампы американских киногероев.

— Немного получше, — отозвалась Алена сдержанно.

— Ты прекрасно выглядишь. Эй, а не отметить ли нам твое выздоровление? Я знаю поблизости отличное кафе, где подают рябчиков. Ты ведь пообедаешь со мной? Не так ли? Только не говори «нет».

— Издеваешься? — Она мягко улыбалась.

— Самую малость, — признался он. — А если без шуток, ты на самом деле здорово смотришься. И губы у тебя свежие да румяные. Хорошеешь с каждой минутой. Я уже начинаю тебя бояться.

— Как бы не влюбиться?

Он комично помотал головой, всем своим видом выражая испуг.

— Нет! Только не это! — воскликнул с ужасом. И довольно рассмеялся. Ему нравилось собственное представление и то, что хоть как-то развеселил девушку. — Эй, смотри, что я принес! — продолжал он, и жестом фокусника поднял над головой руку, держащую за шейки дичь. — Свежайшие рябчики! Мы заварим такой буржуйский супец, какого не всякий новый русский пробовал. Только не говори, что не будешь есть. Ты этого не сделаешь. Обещай мне.

— Обещаю. Буду есть, — даряще улыбнулась Алена, показав ему белые, очень аккуратные зубки.

— Ты в этом уверена? — несло его.

— Да ну тебя. Хватит. Супермен нашелся.

— Пусть не супермен, но кое-что могу. — Он разделся, сел на чурку возле печки, лицом к Алене, и принялся ощипывать рябчиков. — Знаешь, когда я их для себя готовлю, то перья обдираю вместе с кожей. Возни меньше, хотя и вкус теряется. А для тебя сделаю все, как положено. Чтоб почуяла нежнейший смак. Потом в городе скажешь: «Ах, каких я в тайге рябков ела!»

— Алексей… — вдруг донесся до него ее скорбно-задумчивый голос, и он понял, что она не слышит его слов, а думает о чем-то своем. Он вопрошающе поднял на нее глаза и затаился в ожидании, уже наверняка зная, о чем пойдет речь. — Алексей, — проговорила она, — значит, это — охотничья избушка. Так? — и оглядывала стены своей неожиданной обители, будто увидела их впервые.

— Так, — кивнул он. — Я ее называю Купеческой. За теплоту и кедровый дух. Ее срубил охотник Наливайко, очень основательный мужик. В других избушках в окнах — мутная полиэтиленовая пленка, а тут настоящее стекло. Это ж как осторожно надо нести стекло по тайге, чтобы не разбить!

— Ясно, — нетерпеливо перебила Алена, — а где эта избушка находится?

— На Телецком озере была?

— Конечно. И не один раз.

— Знаешь, где там турбаза?

— Мы на ней отдыхали.

— Так вот, если от турбазы переплыть на другой берег озера, будет поселок Иогач. От поселка в горы идет лесовозная дорога. По ней ехать сорок километров. Потом двенадцать километров идти на лыжах по реке Пыже. Там стоит моя Базовая избушка. Большая, просторная. Баня есть и даже погреб. От Базовой избушки шесть километров вверх, к гольцам — и будет Купеческая.

— Во-он где мы… — протянула унылым голосом.

— А ты думала — где?

Она не ответила на его вопрос, помолчала и вдруг попросила:

— Расскажи, как я к тебе попала.

— Сама-то что-нибудь помнишь?

— Конечно, помню, — произнесла с горьким вздохом. — Мы летели, а за окном был такой дичайший туман, что просто ужас. Вообще ничего не видать. Сначала я даже не боялась. Думала, есть же в кабине какие-то приборы, они все показывают. Потом вышел молодой летчик и стал что-то говорить охранникам. Они не соглашались, мотали головами. Я сидела сзади, в конце салона, и не слышала, о чем они говорили, но поняла, что дело плохо. Охранники так нервничали, глаза испуганные…

А маленько погодя к нам вышел другой летчик. Пожилой, усатый такой. С охранниками он не разговаривал. Сразу прошел ко мне. Спросил: «Не озябла?» Говорю: «Чуточку». Он натянул мне на шапку капюшон, застегнул пуговицу и велел боком лечь на сиденье. Благо, рядом пустое было. Рукой прижал. «Так и лежи». Я хотела подняться, а он погрозил мне пальцем, дескать, не смей. И ушел… А потом… потом сильно тряхнуло, вверху что-то затрещало. Ну, я прижалась к сиденью, вцепилась в него руками… Наверно, от страха потеряла сознание. Как в черную яму провалилась. Ничего больше не помню.

— Что за охранники? — спросил Алексей.

— Ну… охранники и все… Нынче без охраны вообще не летают. Везде ужасная обстановка. Грабежи, разбои, угоны… Сам знаешь.

— Там же вас пятеро было? Вместе с летчиками.

Его осведомленность поразила Алену. Она изумленно округлила глаза.

— Да, пятеро. А ты откуда знаешь?

— Знаю. Кого же там охраняли? Уж не тебя ли?

— Нет, не меня. К сожалению. Я — всего лишь пешка.

— Да? А я думал — путешествующая принцесса. Из каких-нибудь эмиратов.

— Должна тебя разочаровать. Не принцесса и не из эмиратов.

— Ну и ладно, — легко утешился он, — пусть будет пешка.

Алексей ощипал рябчиков, опалил на воле, чтобы в избушке не пахло жженым пером, выпотрошил, промыл и поставил вариться. Вытерев руки, сел к столу, задумчиво глядел на Алену.

— Я жду, — молвила она.

— Короче, так… — заговорил он, тяжело вздохнув. — Мы с Дымком только коозунский перевал вывершили, и тут в небе — гул. Совсем близко. А туман плотный, ничего не видать. Потом — какой-то грохот. И — тишина. Веришь, волосы под шапкой зашевелились. Понял: вертолет за Чедор зацепился. Есть там гора такая, высокая, острая. Местная царица гор. Вертолет и скатился по ее склону к обрыву в ущелье. Завис над самой пропастью. Я-то сначала к Чедору помел, где звук оборвался, а Дымок, смотрю, левее берет. К вертолету меня и вывел. Точнее, к тому, что от него осталось. Зрелище, скажу тебе, не для слабонервных. Ну и тут усатый летчик из кабины вылезает ногами вперед, что-то тащит за собой. Вся щека в крови, рана рваная, глубокая. Меня увидел и говорит: «Сначала — девушку». Он тебя за капюшон волок из кабины. Велел мне оттащить тебя подальше от обрыва, а сам полез обратно — в вертолет. Сказал: «Там Вовка и еще двое». Вот почему я знаю, что вас там было пятеро. Ну, оттащил тебя, иду назад и тут, прямо на моих глазах, вертолет рухнул вниз, в ущелье. — Алексей горестно сморщился и в отчаянии махнул рукой. — Видать, центр тяжести переместился, когда он забрался внутрь. Я еще говорил ему: нужна веревка или трос, чтобы закрепить вертолет, он ведь едва держался на краю. Дунь ветерок и унесет. Но летчик меня не слышал. Видать, едва живой был, плохо соображал.

— Он меня и спас, — прошептала Алена сквозь накатившиеся слезы.

— Короче, боец был, — сказал Алексей и поднялся. — Пойду покурю, а ты тут проплачься, да успокойся. На волосок от смертушки была, но господь Бог не дал тебе сгинуть. Значит, жить будешь долго и счастливо. Ладно… Вернусь — станем обедать. Хотя напрасно мы этот разговор сейчас затеяли. Надо было подождать.

Вышел из избушки, закурил. В лунке, под кедром, лежал Дымок. Увидев хозяина, поднялся, потянулся на лапах и подошел.

— Ну что, никто к нам не идет и не летит? — спросил Алексей. — Я все жду: вдруг ты залаешь на кого-нибудь, а ты молчишь. — И поглядел в небо, в его чернильную синеву, которую можно увидеть только высоко в горах. Солнце сияло над кедрами, серебря снега, и тишина стояла ласковая, благостная. «Не летят что-то спасатели», — озаботился он. Глянул в низовья, куда уходил, едва угадывающийся под выпавшим снегом путик, но и там — первозданный покой в снежной перенове. Настроение было пасмурное, в отличие от природы, но нашел силы одернуть себя: «Не впадай, Леха, в панику. Все проходит, и это пройдет, как сказал кто-то мудрый. Сам взбодрись, и гостью утешь».

В избушку вернулся с ясным лицом.

— Погодка — прелесть, — энергично заговорил он. — Небо синее-синее. И солнышко светит. Выше нос, Алена. Придут твои спасатели, никуда не денутся. Все у тебя будет хорошо. Вот увидишь. — Однако, его веселый тон никак не взбодрил девушку. Глубокая задумчивость сквозила в темных, неулыбчивых глазах, и она никак не отозвалась на его слова. — Ну что, сядешь к столу или поешь в постели? — спросил он мягко.

— Попробую сесть. Так надоело лежать…

— Это правильно, — похвалил Алексей, — будем с лежачего режима переходить на ходячий. А для этого тебе надо одеться. — Снял с гвоздя вязаный костюм, положил на нары. — Штаны самой, конечно, не надеть? — спросил и, не дожидаясь ответа, принялся осторожно одевать ее. Нашел свои запасные вязаные носки, надел ей на ноги. Стряхнул с ног валенки, в которых ходил в избушке, обул Алену. Сам довольствовался обрезанными резиновыми сапогами, найденными под нарами. Развернул девушку лицом к столу. — Теперь, вроде, подходяще. Ногу в колене не сгибай. Лучинки послабее гипса, учти. — Принес из-за печки подсохший костыль. — Придется походить с этой клюкой, пока нога не подживет. Не шибко красивый костылек вышел, зато крепкий и надежный.

— Это что, мне? — спросила растерянно и вертела в руках костыль, не зная, как его держать и как к нему приспособиться.

— Кому же еще.

Благодарно улыбнулась.

— Спасибо.

— На здоровье. Давай-ка, попробуй рябчиков. — Поставил перед нею парящую миску, а на середку стола водрузил мешочек с сухарями. — Жалко, вся мука в базовой избушке, а то бы лепешек напек.

Алена попила бульону и принялась за мясо.

— Какая вкуснятина, — проговорила она с удивлением. — Раньше слышала: рябчики, рябчики. Думала, как цыпленок. А вкус совсем другой, нежный-нежный. И аромат какой тонкий, деликатесный.

— Главное, больше ешь, скорее поправишься.

— Да я уж и так вспотела от еды.

— Не от еды вспотела, от слабости. Вон ты какая бледная, исхудалая. Ну ничего, я тебя тут откормлю. Розовенькая будешь.

— Как вон та? — лукаво кивнула себе за спину, где, на потолке, красовалась картинка с голой девицей.

Алексей пристыженно опустил глаза, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Он уже и раньше подумывал, что надо бы снять картинку, а потом махнул рукой: чего из себя святошу корчить? Висит и пускай себе висит. Да он уже и привык к ней.

— Повесил, чтобы не одичать, — принужденно усмехнулся. — И еще помнить: где-то есть красивые женщины.

— Ее вид тебя согревает?

— Конечно. Посмотришь на приятную фигуру — и жить веселей становится. А то иной раз навалится такая тоска, хоть волком вой. А что, разве она не красивая?

— Тебе виднее, — осторожно сказала Алена.

— А тебе она не глянется?

— Это дело вкуса.

— Понятно. Со вкусом у меня не все в порядке. Ты ведь это хотела сказать? Спорить не буду. Но если бы знал, что ты тут появишься, убрал бы ее, а то неловко. Кстати, когда я услышал на перевале гул вертолета, сильно удивился. Там нет никаких трасс и вообще никто не летает. Как вас туда занесло?

Недоуменно пожала плечами.

— Для самой — загадка. У летчиков бы спросить…

— Они уже ничего не скажут. А куда летели?

— В Горный.

— Откуда?

— Со стороны Красногорского. Вернее, из того угла.

— Рейс пассажирский был?

— Нет, спецрейс. Я на него случайно попала.

— Сама-то в Горном живешь?

— В Барнауле.

— А в Красногорском углу что делала?

— Возвращалась из командировки.

— Кто ж ты по специальности?

— В офисе работаю. Конторский работник.

— Ясно, — усмехнулся он, — хотя ничего не ясно. Нынче кого о чем ни спросишь, все — коммерческая тайна.

— А у тебя их нет? — спросила Алена, старательно оглядывая тонкие косточки и запивая бульоном. — Коммерческих тайн?

— Да вообще-то тоже есть, — признался он. — К примеру, ни один охотник не скажет другому, сколько добыл соболей. Есть и другие трофеи, о которых помалкивают. Тайны есть у всех.

— Тогда квиты.

— Конечно. И извини за расспросы. Вижу, отвечаешь будто перед следователем. Даже совестно стало.

На воле взлаял Дымок. Алексей напряженно прислушался, вышел из избушки, но сразу же и вернулся.

— Думал, твои спасатели идут, но — пусто.

— На кого же он лаял?

— Белка-летяга на кедре шарится.

Помолчали, отхлебывая рябиновый взвар.

— Алексей, — проговорила вдруг Алена, — а далеко отсюда эта гора, где мы… Ну, ты понимаешь, о чем я…

— Чедор-то? Напрямую — близко, но сильно круто. Есть кружной путик. Он — пологий, да только идти долго. Часа три с половиной. Если, по ходу, ловушки обихаживать. А что?

— Да вот все думаю, как ты меня нес оттуда. Измучился, наверно? Ведь тяжелая. Все руки оттянула, да?

— Я тебя не на руках нес.

— На спине тащил?

— Нарты из лыж сделал и катил.

— Спасибо тебе, Алексей, — проговорила Алена задумчиво.

Недоуменно глянул на нее. Та была как замороженная, но, вроде, помаленьку начала оттаивать душой.

— За что?

— А за все. За спасение, за заботу. И за этот чудесный обед. Рябчики — сплошное объедение. И компот такой вкусный. Веришь, сразу силы появились.

— Тогда будем учиться ходить. Возьми-ка костыль. Та-ак… опирайся на мое плечо и попробуй пройти. Колено не сгибай. Ногу ставь на всю ступню. Больно?

— Маленько ноет.

— Ничего. Давай до печки и обратно. Ну, смелее!

— Получается, — проговорила она, конфузливо улыбаясь.

— Все у тебя получится, — обнадежил он, — скоро бегать будешь.

— А давай выйдем из избушки, — предложила она.

— Неужто сможешь?

— Попробую.

— Тогда надо надеть шубку.

— А мы всего на минутку. Налегке, без шубы.

Снял с гвоздя ее шапку и, неумело пригладив светлые волосы, надел ей на голову. Оглядел, как сидит шапка, подправил.

— Вот теперь красиво. Жаль, настенного зеркала нет. Оценила бы мое старание. Ну что, пошли?

— Пошли.

— Держись за меня крепче.

Придерживая Алену за талию, медленно вывел из избушки на чистинку перед навесом и, хотя она опиралась на костыль, не отпускал ее.

Она огляделась, с наслаждением вдыхая морозный воздух.

— Боже, какая красота кругом… — зашептала восхищенно. — Кедры такие огромные, прямо великаны. Они будто дремлют. Снежинки на них сверкают и переливаются всеми цветами. Даже не верится, что такое чудо есть на свете. Погляди, сугробы, от солнышка, прямо золоченые. А вот тени от кедров и сугробов абсолютно синие. Почему они синие?

— От неба. Видишь, какое оно темное, густое?

— Вижу. А почему горы тоже синие?

— Потому что — далекие. Это только кажется, что они близко. Прозрачный воздух их так приближает.

Глаза Алены повлажнели, она часто заморгала.

— И ведь всего этого я могла уже не увидеть…

— На морозе нельзя плакать, — мягко сказал Алексей, — слезинки застынут, и твои прекрасные глазки заболят.

— Не буду, — прошептала с горьким вздохом и утерла глаза ладошкой.

— Пошли в избу, а то простынешь. На первый раз — хватит, — позвал он.

— Ты иди, а я — через минуту. Ладно? — смущенно заулыбалась сквозь слезы.

— Понял. За тобой выйти?

— Не надо. Я сама.

— Гляди, — предупредил он уходя. — В случае чего, зови, не стесняйся.

Она и на самом деле самостоятельно отворила дверь и вошла в избушку, помогая себе костылем. Зябко склонилась над печкой, подставив лицо под теплые струи, и даже глаза закрыла от блаженства.

— А ты молодчина, — искренне похвалил он, — если так и дальше, денька через два станешь сносно ходить. Потом расправишь крылышки и улетишь из этой глухой таежки. По дому-то сильно скучаешь?

Отозвалась сдержанно:

— У меня там — мама.

Поинтересовался осторожно:

— И больше никого?

— Отца у меня нет. Вернее, он не живет с нами.

— А ты… — начал он, но Алена перебила его с укоризненным прищуром.

— Хочешь спросить, замужем я или нет?

— Боюсь, рассердишься. Вдруг тоже тайна.

— Никакой тайны нет. Не замужем я. Но это ни о чем не говорит.

— Да я ни о чем таком и не подумал. Просто мыслишка одна на ум пришла. Коли сильно скучаешь по маме, твое возвращение к ней можно ускорить.

— Как?

— Могу смотаться в поселок за помощью. На это уйдет два дня. День — туда и день — обратно. Если ты поживешь тут одна…

— Одна? — с живостью перебила она. — Да я от страха с ума сойду.

— В городе можно бояться, а здесь — кого? Да и Дымок останется, будет охранять. Дров занесу, продукты есть. Так что — ничего страшного.

— Для тебя, может, и ничего, а я не смогу.

— Ну, смотри… Мое дело — предложить. Хотел как лучше.

— Даже не уговаривай. Понимаю, я тебя связываю, мешаю охотиться, но оставлять в тайге одну, после всего, что было — не великодушно.

— Ты мне совсем не мешаешь. Даже наоборот. С тобой интересно. Но раз не хочешь оставаться одна, то и не надо. Будем ждать.

Алена прошла к нарам и, прислонив костыль к стене, легла и замолкла. Алексей вымыл посуду, прибрал на столе и, чтобы не терять времени, достал моток проволоки и принялся вязать беличьи петельки. Он думал, что Алена уснула, но она через несколько минут вдруг спросила совсем не сонным голосом:

— У тебя тут календарь есть? Или зарубки делаешь?

— Сегодня — тридцатое ноября, — отозвался он суховато.

— И давно я у тебя?

— Четвертый день. Еще есть вопросы?

— Ты солгал мне, что я не связываю тебя. Вижу, как ты маешься.

— Меньше об этом задумывайся. Ты попала в беду, и я помогаю. Если сам попаду, кто-нибудь тоже поможет. Люди должны помогать друг другу, чтобы не пропасть. И ничего в этом особенного нет.

— Ну ладно, успокоил, а то переживаю.

— И напрасно. Я еще ни в чем тебе не соврал. Не люблю врать.

— Ты хорошо зарабатываешь охотой?

— Если честно, едва концы с концами свожу. Тайга сильно оскудела. Совсем мало осталось промыслового зверя, повыловили. По-хорошему-то, надо бы прикрыть промысел года на три, да кто на это пойдет? И куда девать штатных охотников? Все катится черт знает куда.

— А если тебе сменить работу?

— Я больше ничего не умею, кроме как добывать зверя. Да и какая в нашем поселке — другая работа? Леспромхоз едва живой. Древостой почти перестали валить. Рабочих сокращают. Зар-платы люди год не видели. На хлеб выдают только многодетным. Кем я еще тут устроюсь? Хотя такая мыслишка давно свербит в голове. Бьешь ноги по горам, изматываешься как проклятый, а толку? Обидно. Не жизнь — прозябание. Уж подумываю: а не скупать ли соболей у наших охотничков да не сбывать ли их оптовикам в том же Барнауле?

— И никак не насмелишься?

— Боюсь, бизнесмена из меня не получится. Таланта нет, прогорю махом.

— Грустно, — сочувственно вздохнула Алена.

— Да уж веселого мало, — согласился он.

— А наверно, хочется пожить хорошо? Отдохнуть на Канарских островах… Алексей с любопытством поднял голову.

— Сватаешь в свою фирму?

— Нет, там я — маленький человек. Пешка.

— А я уж думал, в охранники предлагаешь. Или в киллеры.

— И пошел бы?

— Да ты что! Конечно, нет. На охранника надо учиться, а мне лень. И в киллеры я не подойду. По складу характера. Вот есть две породы собак: лайка и овчарка. Овчарка изначально притравлена на человека, а лайка — только на зверя. Так вот, я — из лаек. На человека у меня рука не поднимется.

— О киллере и речи нет. Просто мне интересно: неужели не мечтаешь о достойной жизни? Так и будешь доживать здешним охотником?

— Не трави ты мою душу. Мечтать-то, может, и мечтаю, да что из этого проку? Мечты не кормят.

— Ты прав. Мечты не кормят. И эта девица, с потолка, тебя не приласкает. За свою мечту надо биться, Алексей. Тогда все будет.

— Не возьму в толк: к чему ты клонишь?

— Ни к чему, просто рассуждаю. А вот если бы нашел золотой самородок? Неужели об этом ни разу не подумал? И не помечтал хотя бы? Скажи честно.

Затаенно улыбнулся и сдвинул рукой петли в сторону.

— Самородок, говоришь? Об этом каждый охотник мечтает. Золото по речкам да по ручьям есть. Может, кому и попадается, а мне не везет. Был один случай. Никому не рассказывал, тебе расскажу. Короче, спускаюсь однажды от гольцовой избушки и слышу: Дымок в стороне лает. Свернул с путика, скатился в распадок и, веришь, остолбенел. Там такая ровная площадочка, и вся в каких-то не то кочках, не то холмиках. На одной кочке снег разгреб кайком — земля, не камни. Значит, кто-то копал. Давненько, правда, травой холмики поросли. А в сторонке, как глянул — и сердце екнуло: жилуха! Стены в пять бревен, и сами бревна неошкуренные. Окошка нет. Дверца малюсенькая, из двух колотых дощечек, черных от времени — в нее только ползком забираться. Ясно, что не охотник ее срубил. — Рассказывая, Алексей заволновался, перевел дух. — Про Дымка сразу забыл. На кого лаял — не знаю. Может на эту жилуху. Не до кобеля стало. Меня к этой дверце — как магнитом. Сердчишко колотится, того и гляди, вырвется из-под ребер. Ведь сколько тайгую, всегда тайная мыслишка грела — найти скрадок старателя. И вот он — передо мной. Даже не верилось. Дверца изнутри была заперта на крючок. Ножом ковырнул, дверца и отвалилась. Внутри темень. Посветил фонариком, вижу — низенький столик. На нем — ржавая жестяная баночка. У стены — трехлинейка с изгрызенным прикладом. А сбоку — нары из жердей. На нарах лежит скелет. Прикрыт каким-то хламьем, в прах истлевшим. В сапогах. На подошвах — бронзовые шляпки гвоздиков. Это мне почему-то особенно запомнилось. И ведь окисью не покрылись за столько лет.

— Ты залез туда? — спросила Алена с придыханием.

— Залез, конечно. Хотя боялся, как бы крыша не обвалилась. Ведь все напрочь сгнило, едва держалось.

— Нашел? — нетерпеливо перебила Алена, тоже взволновавшись.

Алексей отрицательно помотал головой.

— Золота не было. Может, не намыл, а может и закурковал где-то. Видать, приболел, бедолага, лег и не проснулся. Такая вот грустная история. Говорю же, не везет мне на золотишко.

— А вдруг повезет?

— Дай-то бог. Хотя, думаю, золото — не от бога. Скорее — от черта. А с ним лучше не связываться.

— С кем? С чертом или с золотом?

— С тем и с другим. — И Алексей снова принялся вязать петельки, готовя их к ложному гону. — Я вообще привык надеяться только на заработанное.

Привалившись спиной к стене, Алена наблюдала за его руками.

— Тебе не жалко губить зверьков? — спросила с легкой досадой.

— Жалко, — признался он, виновато улыбнувшись. — Раньше не так жалел, как сейчас. Наверно, старею. Я вот гляжу на твою шубу и думаю: это ж сколько на нее отборных норочек пошло! Тебе носить их шкурки не жалко? Совесть не гложет, что на тебя извели столько милых зверьков?

— Как-то не думала об этом, — сконфузилась Алена.

— Тогда зачем меня спросила о жалости?

— Интересно мне, что ты за человек.

— И что выяснила?

— Не жестокий.

— Спасибо и на этом. Охотники вообще не злые люди, как считают некоторые защитники природы. Вы бы шкурки зверей на себе не носили, охотники бы их не губили. Спрос рождает предложение. Закон рынка.

— Да, — вяло согласилась она и замолчала.

В избушке становилось сумрачно. За окном тихо закатывался еще один, бесплодный для промысла день. Алексей поднялся, пошел колоть чурки. Не мог обойтись без физической работы. Хотелось устать, чтобы потом лечь и провалиться в сон без дум и сновидений. Колол до самой темноты, пока видно было. Потом сносил поленья под навес, принес в избушку беремя сухих дров и затопил печку. Подогрел кастрюлю и чайник. Засветил на подоконнике лампу. Предложил Алене, лежавшей в задумчивой позе.

— Давай поужинаем.

Она покорно села к столу и ела в молчании. Он внимательно заглянул в ее унылое лицо и спросил теплым голосом:

— Что такая кислая? Плохо себя чувствуешь?

Промолчала.

— Настроение пропало?

Легонько кивнула.

— А почему? Может, я тебя обидел чем?

Неопределенно поморщилась.

— Не знаю. Просто испортилось настроение и все.

— Бывает, — сказал он сочувственно, и до конца ужина больше ни о чем не спрашивал. Молча убрал со стола, вымыл посуду и вышел на волю. Покормил Дымка и покурил, сходил за водой, занес в избушку дров и положил рядом с топком, чтобы ночью подбросить.

Алена уже лежала в меховом спальнике, отвернувшись к стене и, похоже, спала. «Слабенькая еще», — подумалось ему с неожиданной нежностью. Задул лампу и лег на гостевые нары. Поворочавшись на жесткой подстилке, понял: быстро ему не заснуть. Даже колка чурок не помогла. Алексей вдруг поймал себя на мысли, что за эти дни успел крепко привязаться к девушке, заботясь о ней.

Невесело усмехнулся. Вот ведь как: разумом желает, чтобы ее поскорее увезли от него, а сердце тайно противится этому, неутоленно взбрыкивает, не беря в расчет разницу их лет. Годков двадцать сбросить с плеч, тогда бы еще куда ни шло, а стареющему мужику на что надеяться? И зачем понапрасну изводить себя? Понимал умом, что все это пустое, а поделать с собой ничего не мог. В ней ему нравилось все: и лицо, и тело, и нежный, завораживающий голос. Вспоминая молодые годы и перебирая в памяти своих бывших подруг, осознал, что более желанной, чем Алена, не встречал. При одной мысли о ней жар ударял в голову и сбивалось дыхание. Горько было, что это небесное созданье сошло с небес так поздно, когда он уже вывершил свой жизненный перевал и скатывался вниз. «Вот, наверно, отчего мне жалко было в том памятном сне, что крылья не могли поднять меня выше. У Аленки крылышки молодые, а мои поистрепались, где уж взлететь до ее высоты. В ту ночь эта нынешняя боль сквозь время пришла ко мне и обожгла душу». И он тяжко вздохнул.

— Алексей, не спишь? — услышал тихий, но совсем не сонный голос Алены. Он даже вздрогнул от неожиданности и дыхание придержал.

— Не сплю, — отозвался севшим от волнения голосом.

— Слышу, лежишь вздыхаешь. О чем? Или о ком?

— О тебе, — выпалил, сам того не ожидая.

Она рассмеялась, но звонкое серебро ее голоса показалось недобрым.

— Вот как! И что же ты обо мне думаешь?

— Думаю, свалилась ты на мою голову нежданно-негаданно. Ведь так спокойно жил. Без томлений и сердцебиений. Без всех этих вздохов.

— Бе-е-дненький, — протянула она насмешливо, размягченным голосом и, помолчав, добавила жестко: — спешу утешить: пока еще не свалилась. Но могу.

— Можешь? — не поверил он своим ушам.

— Если ты сильно этого захочешь. Очень сильно. Я уже говорила: своей мечты надо добиваться всеми силами. А ты все хочешь легко получить. Без душевных и телесных затрат. Как эту девушку на картинке. Любуешься ею в свое удовольствие, а ей от тебя ничего не надо. Висит себе и висит. С живой так не получится. Живая стоит дорого.

— Мне платить нечем, — сказал угрюмо, — я — нищий.

— Ты нищий, и тебя это устраивает. И, вроде, даже гордишься этим. Эх, Алексей-Алеша, я тебя считала сильнее. Думала, такой мужик!

— Не понял, — сказал он со злой обидой, хотя ее неожиданное «Алексей-Алеша» мягким теплом обласкало душу и обнадежило.

— Чего тут понимать. Думала, ты — рискованнее.

— Куда уж дальше-то рисковать? И так каждый день рискую.

— Ты рискуешь только телом.

— А надо еще и душой?

— Это тебе решать. Можешь и дальше жить спокойно. Без томлений и сердцебиений. Это проще. А можешь… Впрочем, я в тебе не уверена.

— Кончай темнить. Куда ты клонишь? Говори.

— Скажу, — пообещала она и помолчала, как бы собираясь с духом. — В общем, у тебя появился шанс. Очень серьезный.

— Это уже интересно. И что за шанс?

— Хочешь знать, что это был за спецрейс?

Хмыкнул с иронией:

— Если не коммерческая тайна.

— Уже не тайна. Там был небольшой ящик. Контейнер. С замками и пломбами. Возле него сидели два охранника с автоматами. А в контейнере — мешочки, тоже опломбированные и опечатанные. В них — золото. Рассыпное, с самородками. Его везли с прииска — сдавать.

— Да ты что! — поразился Алексей. Нашарил на столе спички, засветил лампу и сел к столу. Алена лежала лицом вверх, бесстрастно глядя в темный потолок. Уставился на нее с изучающим прищуром. — Ты это всерьез?

— Серьезней некуда, — напряженным голосом отозвалась Алена. — Одного мешочка хватит на всю жизнь. А надо два мешочка. На две жизни. Тебе и мне.

— Предлагаешь сходить? — спросил он, понимая всю нелепость своего вопроса, и Алена тотчас ухватилась за его слова.

— Я ничего не предлагаю, — перебила с раздражением. — Я дала информацию для размышлений. Всего лишь. Предлагай сам. Ведь ты — мужчина.

— Ну, не злись, — хмуро обронил он и, обхватив виски ладонями, глубоко задумался, покусывая губу.

— Если завтра спасатели не появятся, можешь сходить, — уже мягче проговорила Алена. — Вдруг на этот раз тебе повезет.

Он энергично помотал головой.

— За день не управиться. Из ущелья Коозу вверх пути нету. Оттуда только один выход — вниз, на Пыжу. Придется ночевать в Базовой избушке, а уж на другое утро двигать сюда. Ну, а как здесь ты?

— Переночую одна.

Усмехнулся мстительно:

— От страха с ума не сойдешь?

— Помучаюсь уж. Есть ради чего. Кстати, может там и мою сумку найдешь. В ней документы и всякая нужная мелочевка.