Небесное созданье

Трое против чудака

Вечером в коридоре вразнобой застучали тяжелые шаги. То ли снег с валенок стряхивали, то ли холод. А немного погодя ко мне в комнату ввалился парень в коротком черном полушубке. И тотчас во всех углах обосновался круто настоенный запах бензина и машинного масла.

— Привет, — сказал он, энергично растирая руки. — Тут Ташкент? Нет, не Ташкент. — Он заметил на мне два одеяла. — Здесь Залесово. А наша гостиница, как видно, израсходовала дрова, отпущенные на текущий год. В связи с морозами. А в вышестоящих организациях мороз не был запланирован. Все правильно, будем мужественно мерзнуть. Ну, ладно, ной не ной… Я смотрю, мы здесь как за семью печатями. — Он кивнул на старое вафельное полотенце с новым черным штампом. — В общем, кого как, а меня звать Алексеем. Попросту — Лешкой.

Познакомились.

— Может, кофе выпьем? — спросил Лешка. — Хочешь?

Я хотел.

— Это мы живо! — Он вскочил, распахнул дверь. Пожилая администраторша с домашним деревенским лицом сидела на лавке с трактористом, привезшим муку. И разговор вела о муке.

— Скажите, — окликнул ее Лешка, — мы с товарищем хотим черного кофе. Можно два стакана?

— А водочки не изволишь? — шутливо засмеялась администраторша.

— Нет, — серьезно отказался Лешка, — водки не надо. Вот если бы кофе… Ну, что ж, — обернулся ко мне, — кофе здесь не принято. А раз нет кофе — будем довольствоваться десертом.

Лешка достал из балетки потертую книгу.

— Свет не помешает?

Но читать ему не удалось. Дверь скрипнула, и вошел мужчина. Этакий здоровяк со светлыми глазами.

— Извиняюсь, — сказал он мне, — я вот к товарищу. Алексей Батькович, чего ж не идешь к нам? Отрываешься от коллектива. Нехорошо! Козла думаем сочинить. Четвертый нужен.

— Нет, Петрович, лучше почитаю.

— И так умный, — хохотнул Петрович, — идем-ка к нашим. Оно, конечно, картишки — вещь не шибко на уровне, — повернул он ко мне простодушно улыбающееся лицо, — но мы работяги. Шофера. Из Заринской продукты привезли. Ну, пошли, Лексей, там кое-что сообразили…

— Сказал: не хочу. А там скажи: дескать, причина уважительная — товарищ свой уровень повышает.

— Чудак-человек. От коллектива-то сам знаешь… нехорошо. Ну, гляди. В случае чего, мы напротив.

Повернулся неуклюже, ударившись о косяк, и улыбнулся виновато: дескать, что с нас возьмешь — работяги.

Лешка полистал книгу:

— Не спишь? Я тоже не могу… Белое безмолвие. Хорошо пишет. Едешь, глядишь в окно — белое безмолвие. Словно про нас. Люблю Джека Лондона. В каждый рейс с собой беру. Впору в путевой лист вписывай. Только вот какая штука: на грустность иногда меня это безмолвие наводит. От Заринской до Залесова тридцать шесть километров. А если снегопад или метель — в Залесово не попадешь. По неделе там люди сидят безвыездно. И даже трактор не пробьется. Снежище — не провернешь. Снабжение же все от железной дороги. А вдруг заметет больше, чем на неделю? На месяц? И вдруг кому-то ехать срочно? Хотя бы в город. На сложную операцию. Как тогда? Еду, смотрю на снежные заносы и думаю: вот бы куда аэросани! При нашей-то технике их строить — пустяки. А то ведь прямо смех: нам проще триста километров над «шариком» подняться, чем тридцать километров по земле проехать в неспокойную погоду.

— Может, у нас и без саней забот хватает? — пытался я остудить его. — Страна большая, всего много надо.

— Значит, мелочь? — озлился Лешка, и его зеленые глаза потемнели, как озеро в непогоду, а на поразительно подвижном лице возникла гримаса презрения.

— Выйди на улицу и у первого встречного спроси: мелочь ли? И тебе ответят… Знаешь, что ответят? Может, выйдешь? Ну, то-то, — размяк Лешка. — Я тебе открою секрет: сам делаю сани. По чертежам из журнала. С получки мотор возьму. Я на него три месяца деньги откладывал. Из-за него все и стоит. Винт уже вырезал. Наши не знают. Ничего, скоро сделаю, красной краской выкрашу. А как будет непогода — рвану в Залесово. Может, по дороге пассажира прихвачу. Не за деньги. Чтоб люди смотрели и выводы делали. Знаешь… в долгу я перед одним человеком. Хочешь, расскажу?

Лешка прислонился к окну. Луна за окном большая, бесстыдная, осветленная морозом. Глядит ясно и сверлит заледенелое стекло синим прожектором.

— Вот такая же ночь была. Морозная. Словно вся синева вымерзла. Послали меня в срочный рейс: за полста километров бензин отвезти. Заправил на станции цистерну горючим. И что-то неохота мне стало на ночь ехать. Плевать, думаю, на срочность. С утра выеду. Стал думать, где бы переспать. В общежитие идти нельзя: все знают — в срочный послали. А больше некуда. Отъехал я, значит, на край села, заглушил машину возле случайного дома, постучал в окно.

Выскочила на крыльцо женщина в валенках на босу ногу, в платке. Всматривается в меня. А со свету ей ничего не видать.

— Хозяюшка, — говорю, — пусти переночевать. — Голосу своему жалобность придал. Сам-то наверняка знаю: шофера всяк пустит, не откажет. «Не жалко, — отвечает, — входи».

Ну, я и вошел. Чистенькая комната. Тепло. И женщина собой ничего. Даже красивая. Я и оробел… Бывает, знаешь, когда стесняешься, так на себя наглость напустишь — и ничего. Сходит. Почему-то стеснительным казаться хуже, чем наглым. А здесь и наглость не помогла. Я просто забыл, что можно быть наглым. Оробел прямо… черт знает как…

А она чай согрела, к столу зовет. И все молча и равнодушно, словно официантка, которой все равно: будешь есть — ешь, не будешь — катись… И тут я заметил — на полу парнишка лет пяти в кубики играет.

— Где твой папка? — спрашиваю, чуть осмелев.

— А тебе что? — это она мне.

— Ничего. Просто спросил, без всяких мыслей.

— Нету его… Ушел. Он ведь тоже шофером был. Тоже по чужим домам ночлежил.

Парнишка поднял головенку — слушает. Взглянул я на его кубики, и самому поиграть захотелось. Детство у меня было, знаешь… Одна мать. Да нас детей — трое. Тут уж не до игрушек. Подсел я к пацану, и стали мы вместе дом строить.

Женщина к чаю не притронулась. И меня не зовет. Положила голову на ладонь, странно так на нас смотрит. Мальчишка сопит, работает ручонками. Будильник на столе тикает — и тишина…

Долго мы с ним возились. Прилип он ко мне, не отпускает. Время позднее, спать ему надо — пацан ни в какую. Схватил меня за руку, держит, не отпускает.

Когда уж уснул — я руку высвободил… вот ведь странность какая… Потом взял я ножик, дощечку и стал ему грузовичок мастерить. Женщина спать не ложится, сидит, смотрит молча. И я — молча строгаю. До пяти утра так и просидели. Без единого слова. Игрушка хорошая вышла. Сам залюбовался грузовичком. Положил его на кроватку парнишке. Попрощался и вышел. Женщина проводить меня хотела, говорю: не надо — холодно.

Завел свой бензовоз и пошел! И вот тут на меня сон навалился. Веришь — в глаза словно клею плеснули. Дорога ровная, в кабине тепло, убаюкивает. Не люблю ровные дороги за это. Не успел далеко отъехать — столкнулся с трактором. Он трубы вез на санях. В тумане за машину его принял, на скорость не среагировал.

Очнулся от удара. Шумит. То ли в голове, то ли еще где. Выскочил из кабины, сон как украли. Сбоку цистерны пар хлещет. Труба цистерну пробила, бензин и льет, словно из хорошей колонки. До сих пор удивляюсь: как не загорелся? Искры от удара хватило бы. Тракторист попался молоденький. Перепугался, аж заикается. Да и у меня внутри — холод. Сердце вот-вот выпрыгнет. Эй, ты! — кричу трактористу. — Замотай выхлопную трубу телогрейкой да отгони свой металлолом! Парень отогнал трактор, и стали мы вместе разглядывать мою машину. И надо же случиться — вся целая. Только дырка в цистерне. Словно разрывная пуля прошла. Отволок он меня от опасного места. Стал я мотор пробовать. Ничего, работает. «Ладно, — говорю парню, — шуруй по своим делам и забудь, что здесь было!»

— А сам — на станцию. Время — около семи утра. Подгоняю машину к общежитию. Стучу в шестнадцатую комнату, где наш комсорг Вася Савельев жил. Открывает он, заспанный, в трусах и майке. Так и так, рассказываю, цистерну пробил, весь бензин потерял.

Сел Вася, закурил, думает. «Дела, — шепчет, — дела». Я ему: что ты заладил — дела. В петлю мне теперь лезть, что ли?

— Петля — не выход. Это страх из тебя наружу прет.

— А ты бы на моем месте пел от радости?

— Смелость надо иметь за свои дела отвечать.

— Ах, вот ты как заговорил! Все вы мастера болтать! Товарищество! Взаимовыручка! Один за всех! Все за одного! А случись с человеком беда — вы в кусты? Да? Сдыхай, Лешка Иванкин, всем на тебя плевать!

Вытащил я комсомольский билет, стал трясти им. Что кричал — уж и не помню. Вижу только: побледнел Вася, схватил штаны, ногой в штанину не попадет, торопится. Вмиг оделся. Как в армии по тревоге. Достал из-под кровати свой сварщицкий щиток. И в двери:

— Пошли!

Во дворе разглядел пробоину:

— В гараж!

Взяли ключи у сторожа, открыли мастерскую. Ломиком дыру выправили у цистерны.

— Теперь варить надо, — говорит Вася, — изнутри варить. Чтоб заплата не снаружи сидела. Открывай люк, пусть цистерну продует.

Открыл. Да разве ее быстро продует. А Вася уж и робу натягивает, провод от сварочного аппарата тянет, электрод цепляет. Быстро все делает. Лучше его сварщика отродясь не видал. Не успел я опомниться — он в люк лезет. У меня в пятках зуд начался. Чиркнет — думаю, электродом, бензиновые пары и взыграют, разлетится цистерна, как детский шарик. Вася словно понял меня, бросил: «Отойди подальше!»

Стою, и ноги сами назад тащат. Можно было и отойти. Он сам просил. А душа против. Совестно. Из-за меня человек рискует, а я, как самый последний подлец, прятаться буду. Кровь в голове от напряжения шумит. Перед ожиданием.

И все же я отступил. По гроб не забуду и не прощу себе. Как ударил грохот в цистерне — меня, словно ветром, назад. Конец Ваське — подумалось. А грохот снова и снова. Из люка дым едкий идет. Минут пять гремела цистерна. Тут и слесаря и шофера собрались. Стоят, оцепенели. Сроду такого не видели.

Потом, лишь затих грохот, кинулся я к цистерне. Ребята следом. Вытащили Васю. Лицо в копоти. Бледный. Рвать его стало. Наглотался паров-то. Умыли мы его, усадили. Ему и легче стало. Сколько, спрашивает, бензину было?

— Тысяча по накладной.

— Ребята… кидайте талонов… Отдаст потом…

А ребята у нас, знаешь… вмиг набрали.

Заправился я снова и, пока начальства не было, — в свой рейс. Отвез как положено. Поворчали, правда, малость в районе насчет того, что поздно. Да ничего, обошлось. Лучше поздно…

А на другой день меня и Васю начальник автобазы вызвал. Я рассказал, как было дело. Конечно, о том что недоспал — ни-где ни слова. Ладно, отпустил он меня. Раз отвез — свой долг выполнил. Насчет пробоины цистерны — залатали же. Бензин — занял. Не к чему особо-то придраться. Простили на первый раз. Молодость и прочее.

А с Васей долго в кабинете разговаривали. Не знаю о чем. Но только хмурый он вышел. Как ни допытывался — молчит… Только отшучивается. Веселый он, Вася.

А потом как-то из рейса приезжаю, ребята мне: Васька Са-вельев уволился и уехал. Меня словно холодной водой. Поспрашивал — никто не знает куда. Родных у него не было. Он к нам из армии пришел… Холодно мне без него стало. Во сне долго его видел. Сейчас — реже. Время стирает… Лицо его стал забывать. А вот душу — не могу. И не забуду. Мне тоже захотелось для людей что-то хорошее сделать. Ну, вроде аэросаней, что ли. Я и гусеницы для грузовика конструирую. Съемные. По болоту и снегу ездить… Растравил себе душу. Дай-ка сигарету. Пойду покурю на улице. Форточки тут не в моде.

А потом, деликатненько постучав, вошел Петрович:

— Извиняюсь. А где Алексей Батькович? Не надоел он вам? — лицо его лоснилось от внутреннего тепла и сытости. — Чудак он, ей-бо! Шофер — вполне положительный. И кабы не его эти самые выверты — был бы человек на уровне. А то… — Он склонился и шепотом: — Бабу взял с пацаном. Женился! Нешто без пацана не нашел бы? Чудак, ей-бо!.. Или вот книга… Я ее давно у него приметил… Не по-нашему писана. Буквы чужие, не наши. А зачем? Зачем работяге чужой язык? Кабы рейсы за границу были. Баловство все это. Сначала книга чужая… потом… — Он остро глянул на меня положительными голубыми глазами. — А отчего все это? От коллектива отделяется. Индивидуализм проявляет. Надо будет попросить, чтоб поручили над ним шефствовать. Надо товарища до уровня довести. Как думаете, поручат? Время ведь сейчас такое: с людьми работать да работать надо.