Небесное созданье

— Да-а, — протянул он ошарашенно, — задачка…

— Решай сам. Это твой последний шанс. Другого не будет.

Шумно вздохнул и прихлопнул ладонью по столешнице.

— Так. Давай рассуждать вместе. Допустим, иду, приношу два мешочка.

— И сумку, — встряла Алена. — Дорожная, темно-синяя.

— А мешочки какие?

— Как тот, что у тебя на полке.

— С дробью?

— Не знаю, с чем он, но похож.

— Значит, весит он… — Алексей задумался, прикидывая, насколько может потянуть дробовой мешочек, наполненный золотым песком.

— Килограммов восемь, если не больше, — сказала Алена.

— Будем считать, что десять, — махнул он рукой. — Для ровного счета. Короче, нахожу это добро, выношу к Пыже, а потом куда его девать? Спрятать где-нибудь в районе Базовой избушки?

— Нет, принесешь сюда.

— А потом снова двадцать килограммов тащить вниз? Какой резон?

— Только сюда. Я должна убедиться, — твердо сказала Алена.

— Понятно, — согласился он с покорным вздохом. — Сюда так сюда. Как скажешь. Ну, допустим, принес. А дальше? Прячем мешочки здесь? Или потом их вместе уносим вниз?

— Их ты после вынесешь. Когда все успокоится.

— Годится, — согласно кивнул он. — С мешочками все ясно. А как быть с тобой? Что нам делать дальше? Через пару дней, как подживет твоя нога, добираемся до поселка? Или упремся и будем ждать спасателей, пока не придут?

— Если не дождемся, сами выйдем в поселок.

— Ладно, спускаемся. Тебя отвожу в больницу, а сам, со спасателями, мету обратно. Меня ведь наверняка сразу отправят в Коозу проводником. И вот привожу спасателей на место. Они только глянут и махом поймут, что я тут уже побывал. Следы-то останутся, их не спрячешь. Вот если бы до снегопадов…

— Может, снова снег пойдет, — с надеждой проговорила Алена.

— Снег… — криво усмехнулся он. — Если будет валить три дня без перерыва и хлопьями, то прикроет. Но лыжня себя все равно выдаст. При солнце — синеватой тенью. Она живучая.

— Скажешь им: проверял капканы. Ведь они же есть у тебя там.

Иронично улыбнулся.

— И решил побродить среди обломков? Посмотреть что и как? И что никакого золота в глаза не видел?

— Да, — не слишком уверенно отозвалась Алена.

— Боюсь, туда придут не фраера. Если там золото.

— Спросят про золото, ты — понятия не имеешь. Я тебе о нем ничего не говорила. Ты никакого золота не видел. Сумка, мол, женская валялась, ее и принес. Вот и все. На том и стой.

— Милая Аленушка… Говорю же, там не фраера будут, а крутые мужики. Меня начнут таскать, да и тебя в покое не оставят. Ни здесь, ни в городе. Прижмут хорошенько и расколешься. И тогда… — Примолк, многозначительно глядя на Алену, как бы подталкивая ее закончить мысль.

— Риск, конечно, есть, — согласилась она неохотно, прогорклым голосом, — но ведь сам знаешь: кто не рискует…

— Тот не ездит на Канары, — с готовностью подхватил он, на свой лад переиначивая окончание модной нынче пословицы. — Впереди светят либо Канары с канарейками, либо просто нары. Только уже не избушечные. Тюремные.

— А ты привык к избушечным?

— На другие меня не манит.

— Значит, Канарами тебя не соблазнить?

— Нет. Как в песенке: там хорошо, но мне туда не надо. Да я и не знаю, что это такое. Для меня Канары — абстракция. Понимаешь?

— Понимаю. Поставим вопрос конкретнее. Выбирай: либо живая девушка, либо и дальше любуйся картинкой на потолке.

У Алексея перехватило дыханье от услышанного, но он постарался не выдать своего волнения. Помолчал и, выдержав томительную минуту, проговорил едва слушающимися губами:

— Только если живая девушка — ты.

— Я, — отозвалась она, как эхо.

— Это уже теплее, — заговорил он возбужденно. — Это совсем другое дело. — Говоря эти слова Алексей понимал, что идет игра, и игра опасная, но поделать с собою уже ничего не мог. Не раздумывая, кинулся в полую реку чувств, и его понесло невесть куда. — Этот-то выбор я давно сделал. И коли живая девушка — это ты, тогда о чем речь?

Алена, затаившись, ожидала продолжения. Ждала не пустых слов, а дельных. В этой игре на кон ставилось очень много, и он это понимал отчетливо, даже хмелея от сладкой надежды.

— Короче, так… — заговорил он упругим, подрагивающим голосом, опаленный жаром от еще не высказанных слов, чувствуя, как запылали щеки. — Если принесу то, о чем говорили, то… получу тебя? Скажи.

— Разве ты не понял? — тихо отозвалась она.

— Понял. Но все равно еще раз скажи. Мне сладко это слышать.

— Да, — прошептала она, помолчав.

— Не слышу. Громче.

— Да, да, да, — уже злясь, подтвердила она.

— Решено, — подытожил он отчаянно-легким голосом. — Иду завтра, с раннего утра. А пока пойду покурю на воле перед сном. Сегодня всю ночь буду мечтать о тебе. А ты спи. Свет потушить? — Не дожидаясь ответа, дунул поверх стекла лампы, погружая избушку во тьму. Да и свою душу — тоже.

Уходил рано, еще не развиднелось. В морозном небе не истаял молодой, рогатый месяц, и звезды не померкли, задумчиво мерцали над черными кронами кедров. Алена провожала Алексея, зябко кутаясь в шубу. Под навесом метался, скулил и визгливо взлаивал привязанный Дымок, чувствуя, что в тайгу хозяин отправляется без него.

— Значит так, — напутствовал Алексей Алену, — если придут спасатели, скажи: ушел капканы проверять. А куда — не знаешь. Меньше будет вопросов. И на голову жалуйся, сильно, мол, болит. Ну, а начнут приставать с расспросами, говори: не помню. И лобик старательно наморщивай. Изображай, будто пытаешься вспомнить и не можешь. Короче, гони им кино. Ну, будь.

— Ни пуха…

Усмехнулся.

— К черту. Хотя женщин к нему посылать неприлично. — И не уходил, мялся. — Да, это… хотел бы получить аванс на дорожку. Можно? — И склонился к ней, ожидая ответного движения.

Она поняла и не отстранилась.

Бережно поцеловал в теплые губы.

— Какая же ты сладкая, — зашептал жарко, уткнувшись лицом в пьянящие и легкие, как дым волосы. — Даже не верится, что когда-нибудь доберусь до тебя. Но доберусь, Аленушка. Ох, доберусь…

— Иди, — прошептала она, — заморозишь.

— Иду. Твои губы будут согревать меня. Даже чаевничать в пути не стану, чтобы не смыть твой запах. — Ну, держись тут. — Резко отстранился, взял в руку воткнутый в снег каек и зашуршал лыжами к склону поляны, щедро посыпанному лунным серебром. Отошел немного и оглянулся.

Алена смотрела ему в след.

Прощально помахал рукой.

«Все нормально, — думал он, убеждая самого себя, — меньше копайся в душе, сделай дело и небесное созданье — твое. Хотя бы на одну ночь». Сердце отчаянно вздрагивало от этой шальной мысли, и всего его обдавало мгновенным жаром.

Миновал подсвеченную месяцем поляну, углубился под полог кедрача. Там стелился плотный ночной сумрак, и пришлось достать из кармана рюкзака фонарик. Однако и с лучом света он слабо различал запорошенную снегом лыжню. Освещал подножия кедров, проверяя древесные капканы. Спущенные птицами и грызунами настораживал заново и подновлял наживку. Умом понимал, что на ущелье Коозу, особенно на поиски того, зачем шел, может уйти много времени, но пропустить ловушки и не обиходить их не мог, совесть промысловика противилась. А еще угнездилась в его голове тайная опаска, что спасателей, возможно, придется вести к месту аварии этим коротким путиком. Так пусть они видят, что он не бежал в верха сломя голову, а работал с ловушками старательно, как штатному охотнику и положено.

Кедрач вскоре отступил, остался внизу, за спиной, и сразу же вокруг просветлело — плотно сомкнутые кроны не пропускали нарождающийся свет нового дня. В рюкзаке лежали три белки — итог почти часового перехода. Дальше, до самого перевала, никаких ловушек у него не стояло. Значит, можно будет идти быстрее. Правда, если попадутся хорошие соболиные сбежки, то он, конечно же, не минует их просто так.

Перед коротким, но дуроломным подъемом он отдышался, оглядывая заснеженное русло ручья, круто уходящее вверх и густо перевитое стелющимися тальником, ольховником и другим сорным кустарником, все многообразие которых охотники называют чапыжником. Продираться на лыжах сквозь чапыжник да еще карабкаясь вверх — сплошная морока. Но идти надо. И он двинулся вверх с топориком в руке, экономными ударами расчищая себе путь.

А соболи тут гуляли, да еще как! Нашли-таки местечко, куда охотнику соваться гибельно. Набили тропы вдоль и поперек русла ручья. Алексей вдруг позавидовал вольготности зверьков. Им что, у них своя жизнь. Живут по вечным законам Природы, и никуда их с привычной колеи не своротишь, никаким золотом не соблазнишь. «Звери все-таки чище людей», — подумал он виновато, но на тореных соболиных сбежках не поленился выставить под след несколько капканов. Лишними не будут.

Рассвело уже окончательно, когда Алексей, взмокший от напряжения всех своих сил вывершил, наконец, перевал и без передыху, чтобы распаренного не просквозило верховым острым ветерком, добрел до кострового кедра. Там он разжег костерок и вскипятил чай. Вспомнил свое шальное обещание не чаевничать по пути, но без просушки у огня и без кружки горячего чая ему просто никак не обойтись. И это не прихоть, а биологическая необходимость. Организм за время подъема сильно обезводился, и надо войти в норму, чтобы идти дальше. «Ничего, вернусь — все небесное созданье исцелую от головы до ног», — жадно подумал он, касаясь пересохшими губами обжигающего края кружки.

Пил чай и с суеверным трепетом смотрел на острую вершину Чедора, четко выделяющуюся в чернильной синеве неба. Неспешно поднималось солнце, выглянув огненным краешком из-за дальнего хребта и облив снега и скалы на крутых боках устремленной ввысь царь-горы алым, тревожным цветом.

В первое время, как Алексей приехал в эти края после охотоведческого института, посмеивался над суевериями старых охотников, которым везде чудились духи гор и разные языческие божества. Потом, потайговав всего лишь сезон, вдруг с удивлением открыл для себя, что все горные урочища по-разному влияют на человека, вселяют в него светлое или дурное настроение. В одном распадке или на гольце ему легко и свободно. В другом же месте, когда бы туда ни пришел, сразу обволакивает странная вялость, слабеют силы, и хочется убраться оттуда как можно скорее. Не особенно веря в духов гор, Алексей все же, по примеру других промысловиков, кое-где начал задабривать местные божества, кладя к подножию какой-нибудь приметной пихточки стреляную гильзу или подвязав к ее ветви матерчатую ленточку от носового платка. Мысленно подсмеивался над собой, но с жертвоприношением свыкся, мудро рассудив, что везде и за все надо чем-то платить, такова жизнь.

Мимо Чедора Алексей проходил не единожды, неплохо обследовав его округу при осеннем учете зверя. Знал по набродам, что высоко в скалах, с северной стороны, любят залегать на зиму медведи, и что берлог там полно. Наверняка на скалистых склонах обитают и соболи, но опромыслить Чедор хотя бы до полгоры, куда вполне можно взобраться, ни разу не отважился. И совсем не потому, что склоны слишком опасны. Нет, Коозу гораздо опаснее и, как говорится, очертя голову, но ведь он ходит туда, а Чедор всегда минует стороной. Лишь задерет лицо, глянет на острую вершину, почувствует нутром уважительный трепет, придавленно опустит глаза и — дальше. Отчего же так? Алексей и сам этого не знает, но пошариться на склонах Чедора его не манит. Вершина как бы отторгает его, гоня прочь от зоны своего влияния.

Да, так уж сложилось, и этого ему не изменить, что у Алексея к горе Чедор, горделиво возвышающейся над окрестными хребтами, было уважительное и в то же время опасливое отношение. Он очень отчетливо понимал, как бы предупреждаемый изнутри, что ходить ему туда нельзя, и не шел. И то, что заблудившийся вертолет разбился именно тут, не объяснял простой случайностью. Видно, на самом деле есть в тайге потаенные уголки, где властвует не человек, а иные силы, не доступные пока нашему пониманию, и с этим, хочешь-не хочешь, а приходится смирять гордыню и считаться.

Сейчас, отхлебывая чай и взирая на Чедор, он вдруг поймал себя на мысли, что его пристальное внимание может не понравиться горе и это обернется для него чем-то малоприятным.

И ведь точно: с северной стороны Чедора, над краем ущелья Коозу, разглядел кружащихся черных альпийских ворон. «Вот о них-то я и совсем забыл», — пронзила его горькая догадка.

Наскоро забросав снегом тлеющие головешки костра, собрался и заспешил к спуску. Скатился частым серпантином по бесскальному в этом месте участку, сплошь заросшему чапыжником, на снежный панцирь реки и стал пробираться в низовье, обходя сумрачные ледопады, слыша подо льдом утробный грохот воды. Продвигался с величайшей осторожностью, выверяя каждый шаг, пробуя лыжами надежность снежных мостиков. Оберегал лыжи. Сломайся одна из них, и ему уже никогда не выбраться из ущелья. Хоть сразу ложись и помирай.

Издали он видел ворон, кружащих черным рваным хороводом, слышал их долгие, пронзительные крики, не похожие на голоса равнинных сородичей, и его сердце сжимала скорбь. Черный хоровод указывал место последнего пристанища погибшего вертолета. Когда же Алексей подошел поближе, то на кедрах, лепившихся среди скал обрывистого склона, различил и других ворон. Время от времени птицы взлетали с деревьев и, сделав круг, словно разминая крылья, снова громоздились на ветвях, сбивая с них шапки снега. Летать-то летали, но на реку не садились, и Алексей ясно понимал отчего: хозяева на мясе.

Стряхнул с плеча ружье, перезарядил стволы картечью, и еще три картечных патрона сунул в ближний карман куртки, откуда их можно быстро выхватить.

Вороны, заметив его, шумно взлетели с кедров, набрали высоту и кружили над ущельем, нетерпеливо поглядывая вниз и пронзительно вереща. Пальнуть бы по ним для острастки, но Алексею не хотелось выстрелом тревожить души погибших, да и патрон может сгодиться для хищников посерьезнее.

Подходил он медленно, сторожко озираясь по сторонам, видя, что весь снег вокруг избуровлен волчьими следами. Основательно они тут обжились, даже мочевую точку завели — заснеженный валун, густо изжелченный со всех сторон.

Впереди, по ходу, угадывался измочаленный и полузанесенный снегом фюзеляж вертолета. К нему вела торная волчья тропа. Алексей пошел по ней, держа ружье наизготовку и в сторонке, за камнями, наткнулся на волчьи лежки. Зверей, судя по лункам, было шесть штук, средняя семья, и они совсем недавно ушли в низовье, ступая след в след. То ли сам он их подшумел, то ли по воронам угадали опасность. Впрочем, застать их врасплох на лежке — дело почти безнадежное. Ну да черт с ними, не скоро теперь сюда воротятся.

Алексей вскинул ружье на плечо и остановился, истово оглядывая окрестности. Надо было сначала определить: что, где и как и уж только потом искать проклятый контейнер, оставляя как можно меньше своих следов. Ведь если он все тут избродит, докажи потом, что просто проходил мимо. Никто не поверит, да и сам бы он не поверил, будь на месте спасателей.

В первую очередь посмотрел, куда набиты волчьи следы с лежек. Вели они к подножью скалы, где лежал фюзеляж вертолета, зияя рваной чернотой дверного проема. Там разрозненные следы сплетались в единую тропу и исчезали внутри, как в огромной норе.

Алексей зябко поежился от мысли, что придется ему сейчас осмотреть место волчьего пиршества. Подумалось с ужасом: «Страшная смерть. Волки грызут мерзлые трупы, а вороны, мельтеша вверху, ожидают своей доли. Врагу такого конца не пожелаешь». И, решаясь, судорожно перевел дух.

Волчьей тропой приблизился к рваному проему в пассажирском салоне и, присев, заглянул внутрь. Он знал, что именно там увидит, мысленно подготовился к этому, но реальность потрясла его сильнее, чем ожидал, даже глаза на мгновение сами собой закрылись, не вынеся увиденного. Жутко было глядеть на бесформенную кучу тел с окровавленной, изжеванной, заледенелой материей, из которой торчали изгрызанные волчьими зубами человеческие кости. По-христиански надо бы как-то оградить трупы от хищников, но как это сделать? Трогать ему тут ничего нельзя до прихода спасателей. Не будь здесь золота, было бы гораздо проще. Но желтый металл, еще им не найденный и незримый, отсекал все другие его устремления и не велел прикасаться ни к чему лишнему.

Оглядывая внутренность салона, определил, что в нем три трупа или то, что от них осталось. Четвертого не было. Вероятно, при падении выпал. Не увидел внутри и ящика-контейнера, о котором говорила Алена, и Алексей вернулся на середку узкого ущелья. Принялся изучать почти отвесный северный склон. Ничего особо примечательного не обнаружил, только на одном из каменных уступов заметил сломанный молодой кедр. Вершинка у него была снесена напрочь. Наверное зацепило падающим вертолетом. И больше — никаких следов. Все щедро припорошено снегом и выглядело первозданно, словно ничего тут не произошло. Но в густой синеве неба ожидающе кружили вороны, а узкое русло, скрытой подо льдом речки Коозу, изрезано волчьими тропами.

Одну такую тропу Алексей раньше не заметил, и углядел только сейчас. А вела она за нагромождение скал чуть повыше того места, где он стоял. «Видно, там лежит и четвертый», — подумал он, неспешно двигаясь за скалы, и не ошибся.

Место волчьего пиршества нашлось сразу. Алексею не единожды приходилось видеть останки маралов после волчьей трапезы. Зрелище мерзкое, Алексей всегда испытывал от него глубокое отвращение и тошноту. Но, на избуровленным лапами, окровавленном снегу, были останки человека, и от вида этого снова придушенно сжалось сердце, как и в салоне вертолета. Наверное, к такому зрелищу нельзя привыкнуть. Ведь человек, если у него нормальная психика, все прикидывает на себя. Дескать, а если я сам окажусь в подобной ситуации? И его охватывает суеверный ужас.

Под скалой лежали растерзанные останки усатого летчика. Лицо его зверями было пока не тронуто. Алексей стоял над ним, наливаясь горечью и ненавистью к самому себе. «Господи, чем я тут занимаюсь, — опустошенно думал он, — среди трупов ищу золото. Не зря говорят: где золото, там и кровь. Такова уж природа желтого металла — не обходится оно без крови. А может бросить все к черту и бежать с этого проклятого места, пока еще душа чистая?» Но он знал наверняка: ему с собой ничего не поделать. Как бы сейчас ни страдала душа и ни взывала к разуму, а поступит он так, как обещал Алене.

Не сходя с лыжни, привалился боком к скале и закурил. Хотелось успокоиться и привести в порядок мысли. Он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, но память услужливо нарисовала ему Алену.

Ах, Алена, Алена… Ах, небесное созданье, при одной мысли о которой его заливает нутряным жаром, и дрожь желаний ознобом пробегает по телу. Что за наваждение на него накатилось? Ведь он млеет как пацан, представляя ее в своих объятиях. И это в его-то годы! Впрочем, Пушкин верно сказал, что любви все возрасты покорны. И еще вспомнились Алексею «Египетские ночи», которые однажды потрясли его своим сюжетом, и он иногда перечитывал их в Базовой избушке, куда еще с осени, вместе с продуктами и охотничьими припасами, занес двухтомник Пушкина. В мозгу услужливо возникли слова Клеопатры, брошенные в толпу влюбленных поклонников:

«Не знаю, как насчет Клеопатры, а Аленкину ночь я бы купил ценой своей жизни, — подумалось ему отрешенно. — Почему? Сам не знаю, но купил бы. Потому что это желание сильнее меня. А может еще и оттого, что слишком уж меня потрясли „Египетские ночи“, и я, сам того не осознавая, чувствовал себя на месте одного из принявших любовный вызов, был внутренне готов к этому. И вот теперь представился жизненный случай, по своей сути напоминающий тот, что описал великий поэт. Она мне предложила себя, и я пошел. Правда, речь шла не о жизни, а о мешочке с золотым песком, но кто знает, как это повернется дальше? Ладно, не будем терзаться думами, будем делать дело».

Старательно притушив окурок, сунул его в карман куртки, — на всякий случай, чтобы не оставлять после себя вещественных следов, и снова принялся оглядывать местность метр за метром, исследуя подножье отвесного склона и ближние ледопады. Контейнер нашелся почти рядом, у подножья скалы. Ящик был проломлен в нескольких местах, крышка сорвана и висела на одном шарнире. В самом контейнере ничего не оказалось, но в паре метров от него, в снежной лунке, под тонкой коркой что-то загадочно темнело. Ткнул туда кайком, и сердце екнуло. Понял: там именно то, что он ищет.

Все оказалось до смешного просто. Солнечные лучи проникли сквозь слой снега до поверхности мешочка, лежащего на толстом льду, и расплавили его. Точно так же вытаивают под зимним солнцем и кедровые шишки, которые он частенько подбирает, идя по путику.

Алексей продвинулся вперед. Опершись на каек, нагнулся и извлек из лунки мешочек, наподобие тех, в которых продают дробь. Он и по весу напоминал дробовой. «Килограммов десять, если не больше», — определил Алексей, держа его в обеих руках. Мешочек был зашит толстой нитью, с которой свисала небольшая пластмассовая пломбочка с выдавленными на ней мелкими буковками и цифрами. Они ничего не говорили непосвященному, но он и так знал: в мешочке — металл, ради которого на Земле совершены самые тяжкие преступления. «И сейчас одним преступником стало больше», — подсказал ему разум.

Стянул с правого плеча лямку рюкзака (на левом носил ружье), развязал стягивающий шнур и сунул мешочек в нутро сразу потяжелевшего рюкзака. Он вдруг почувствовал озноб азарта. Глаза его сами собой забегали по снежным наметам, и в сторонке приметил еще несколько характерных лунок. Его так и потянуло к ним, но у него нашлись силы охладить азарт.

— Хватит, — жестко сказал сам себе, — его и в одном мешочке — заглаза. — Это ему подсказывал не разум. Предупреждала осторожность, что два мешочка — явный перебор. — Все. Отходи, — приказал сам себе.

Вытащил из кармана рюкзака самодельные лопаточку и совок, с помощью которых выставлял соболиные капканы под след и принялся заметать собственные следы. В первую очередь тщательно заровнял лунку совком, подсыпав в нее снега и пригладив поверхность. Потом лопаточкой, вскользь, сыпанул снежку, чтобы он тонким слоем рассеялся и придал месту естественный вид нетронутости. Оглядел дело своих рук — получилось ладно. Усмехнулся криво, одной щекой. Вот уж не думал, что под склон лет придется по-воровски заметать свои следы. Но назад ему теперь пути нету.

Пятясь назад, Алексей подсыпал снег в углубления своей лыжни, заглаживал полукруглым совком и энергичным взмахом лопатки припорашивал сверху. Оставалось еще былинки воткнуть на месте своего отхода, как он это делал для соболей. Но мужики, которые придут сюда, — не дурней его, они наверняка знают охотничьи уловки, и воткнутые былинки выдадут его с головой. Так что это — тоже перебор, от которого надо отказаться.

От контейнера до трупа усатого летчика было метров одиннадцать, и весь этот путь Алексей замел с величайшей тщательностью, не допуская никакой небрежности. Придирчиво посмотрел со стороны — человеческая нога не ступала. Ну а если еще волки набродят да вороны подсуетятся, то и вовсе скроют мельчайшие огрехи, коли они есть. Придут спасатели и сразу определят: охотник подходил к трупу усатого летчика, а к золоту, которое они найдут чуть позже, он — ни ногой. Возле трупа Алексей выставил капкан-«единичку» прямо на виду. Волка столь мелкий капкан не возьмет, да они, зачуяв его, и не подойдут близко. И это все, что он мог сделать для погибшего. И можно уходить в низы.

Чуть не забыл: сумка Алены. Пришлось снять лыжи и лезть в салон вертолета — искать злополучную сумку. Нашел ее в хвостовой части, за последним сиденьем. Рядом с нею лежал автомат Калашникова. К нему Алексей не прикоснулся, подумав, что спасатели этот факт оценят как надо. Да, мол, охотник в вертолете не шарился. Иначе бы уж что-что, а автомат-то взял бы. Такое оружие нынче в цене, его можно сбыть за дорого.

Выбравшись наружу, Алексей подмаскировал снежком вход в нутро вертолета, после чего повесил на тальниковый куст свой закопченный чайный котелок. Теперь сюда ни волки не подойдут, ни вороны не подлетят. Котелок будет их отпугивать неделю, а то и больше.

Теперь пора было уходить, но просто так уйти он не мог — совесть не позволяла. Вздохнув и трижды перекрестившись с поклоном, прошептал: «Царствие вам небесное». Мысленно попросил прощение за свои прегрешения, и медленно побрел в низовье, чувствуя за спиной неуютную тяжесть мешочка.

Время от времени опасливо озирался по сторонам, хотя и понимал: до устья, где подледная Коозу впадает в Пыжу, можно двигаться спокойно. На этом отрезке он никого из людей не встретит, а вот на Пыже может статься всякое. Вполне возможно, что там уже бродят спасатели.

Алексей медленно двигался по следам вспугнутой им волчьей стаи, и волки ему сейчас здорово помогали. Уходя, они среди ледопадов, пропарин и скальных прижимов выбирали самый безопасный и надежный путь. Если бы они вели его до Пыжи, ему бы и задуматься не пришлось, где скатиться с заснеженного валуна и каким краем обойти дымящуюся полынью с черной быстрой водой. Но звери до Пыжи не пойдут, там кормовые угодья другой стаи. Они, скорее всего, выберутся на южный прилавочек, устроят там дневку, а потом, сделав круг, гольцами вернутся к истоку речки Коозу. Но — не скоро.

О поставленных в прошлый раз капканах Алексей не забывал, поглядывал в места постановки. Не прошел и сотни метров, заметил под измочаленными кустами ольхи свежую выбоину. Хороший попался соболек, темненький и с проседью. Поймавший капкан Алексей насторожил заново. Соболи любопытны, их манят потревоженные места и обычно, на выбоине, в заново выставленный капкан влетает и другой любопытствующий кот.

Не успел порадоваться везению, попался еще соболь и точно такой же цветности, то есть парный первому. Из них женская шапочка получится на загляденье. Представил Алену в ней и взволновался. Его залихорадило от азарта, он принялся расставлять капканы на сбежках и даже на одиночных, случайных следах — вдруг пофартит. А еще работал для спасателей. Смотрите, мол, как старательно я опромысливаю угодья. Разве человек, уносящий золото, будет так пластаться ради пушного незавидного заработка?

Да, за спиной у него было золото, но оно совсем не согревало его душу, словно было не его, а чужим, даже в доле. Он привык зарабатывать на кусок хлеба только своими руками и не мог привыкнуть к мысли, что какие-то большие блага могут достаться задаром. Радости Алексей не испытывал от веса мешочка в рюкзаке, его одолевали озабоченность и неясная тревога.

Как Алексей и предвидел, волчьи следы вскоре свернули вправо, на южный склон, постепенно набирая высоту, и затерялись на невидимом со дна русла прилавке. Этим волкам и вправду не было резона спускаться к Пыже. Там постоянно пасется другая стая, раз в неделю пробегая по замерзшей реке мимо Базовой избушки в верха и обратно. Вообще в последнее время волков в тайге расплодилось сверх всякой меры. Да и немудрено: врагов-то у них, можно сказать, не стало. Штатные охотники ими не занимаются. Тем лишь бы план по соболям сделать, да отловить побольше белок. Волк же в промысловом договоре совсем не значится, будто его и в природе нет. Если кто убивает волка, то случайно, когда ненароком прихватит на мясе. А чтобы специально заниматься отстрелом хищников — таких нынче нет. Волчатники были, да повывелись, перешли на пушного зверя. Причина проста и банальна: за волчью шкуру платят мизер. Премий за уничтожение хищников, как раньше, никто не дает. Отстреливать же волков — занятие трудоемкое, хлопотное и дорогостоящее, оно не по силам охотнику без помощи того же леспромхоза. А леспромхозу — не до волков. Он сам чуть жив, едва концы с концами сводит.

Несколько лет назад, по заданию научно-исследовательского института пушнины и звероводства, в котором Алексей по сию пору числился младшим научным сотрудником, но зарплату уже не получал, оттого что наука в стране захирела, он подсчитал, что стае из шести-семи особей на неделю надо для прокорма, как минимум, одного марала. Значит, в месяц им требуется пять штук. В год — шестьдесят маралов. В угодьях Алексея обитает шесть волчьих стай. Это по данным весеннего учета зверей, который он сам проводил. Впрочем, что учет! Он и без учета доподлинно знает, где какая обитает из шести стай. На их годовую прокормку, а марал — основная пища волка, уходит триста шестьдесят маралов! И это только в его угодьях. А сколько по всему леспромхозу? Этого никто не считал, но цифры, конечно же — жуткие.

Каждый охотник знает, что маралов в тайге с каждым годом становится все меньше и меньше. Прошлой осенью, после учета зверя по первому снегу, Алексей выступал на предсезонном собрании охотников и привел свои выкладки с поправкой на нынешнее время. И что же? Спорить с ним никто не стал, все согласно кивали головами, даже главный лесничий. Да, так, мол, оно и есть. Но дальше разговоров на волчью тему дело не пошло. Ведь для того, чтобы всерьез заняться хищниками, надо сбить бригаду охотников, снабдить ее карабинами, патронами, транспортом и хорошо оплачивать результаты труда волчатников. А где издыхающий леспромхоз возьмет деньги, если он давно уж рабочим не выдает зарплату и только многодетным семьям выделяет копейки на хлеб? На соболей-то нынче спрос небольшой, что уж говорить о волке? Кому нужна его шкура?

Кто-то из мужиков горько пошутил: «Вот когда у новых русских волчьи дохи войдут в моду, тогда и спрос появится». Ему резонно заметили, что купцы в волчьих дохах в санных экипажах разъезжали, а новые русские — сплошь в «мерседесах» катаются. В легковую иномарку в волчьей дохе не влезешь, да в такой шикарной машине зимой и без шубы тепло. В общем, посмеялись, облегчили душу шуткой и разошлись. А волчьи стаи живут вольготно, и даже днем бегают по лесовозным дорогам вразброд, словно собаки. Шоферы, вывозящие хлысты с лесосек, их частенько видят. Рассказывают, что звери, заслышав машину, отходят к обочине и ждут, пока та проедет, а потом спокойно трусят себе дальше. Чего им глубокие снега месить, коли по наезженным, гладким дорогам бежать гораздо легче. И вообще у них наступила жизнь, которой можно позавидовать. Всяким хищникам, в том числе и волкам, российская демократия дала полную волю, отняв надежду выжить у их жертвы.

Размышляя таким образом, Алексей мало-помалу двигался вниз по руслу Коозу, старательно обихаживая попадающиеся на пути ловушки. И когда основная часть ущелья осталась позади, в его рюкзаке лежали пять соболей, что для коозинского продуктивного путика не много, но и не мало — средне.

А в низовье, в туманной пелене, замаячили уже каменные ворота залома. Значит, Пыжа уже совсем близко, и надо не расслабляться, а наоборот — напрячь последние силы. Перед устьем скальные берега смыкались, оставляя только узкий проход, и последняя сотня метров была загромождена всяким хламом, нанесенным весенними и летними паводками. В хаотическом разбросе там и сям торчали кедровые и пихтовые стволы, изломанные, расщепленные, отшлифованные водой и ветрами до бумажной белизны. Древесный лом перевит выдранными с берегов кустарниками и измочаленными пластами дерна. Все это, вперемешку с валунами, прикаченными сюда дикой водой, создавало искусственную плотину. Речка Коозу, подпитанная к исходу многими ручьями, набирала силу и бунтовала, взламывала сковывающие ее льды. Толстые льдины торосились, громоздились одна на другую. Среди них зияли пустоты, под которыми шумели стремительные потоки, не застывающие даже в сильные морозы, и потому над заломом всегда стелилась туманная дымка.

По залому, через узкую щель каменных ворот, выбраться на Пыжу не было никакой возможности ни человеку, ни зверю — там сам черт ногу сломит. Здесь Алексей пробирался обычно по скалам южного берега, поднимаясь по отвесной стенке высоко над заломом, всякую секунду рискуя сорваться вниз, и уж потом выходил на лесистый склон, по которому и скатывался на Пыжу. Он и сейчас карабкался по этой стенке, осторожно ступая лыжами на острые изломы, придерживаясь свободной рукой за каменные выступы и кусты дикой акации, стараясь не смотреть вниз.

Едва живой от усталости и напряжения, выбрался-таки на заснеженный склон. Отсюда, меж стволами деревьев, проглядывала белая полоса реки. Пыжа — река мощная и красивая, крупнейший приток Оби, была в этих местах зажата крутыми, скалистыми берегами, над которыми дыбились высокие, лохматые горы.

А небо уже заметно меркло, наливаясь вечерней синью, и в тайге становилось сумрачно. Все-таки долго он провозился в Коозу, но спешить и дальше не надо. Привалившись спиной к кедру, стряхнул с плеч рюкзак и достал мешочек, который по мере уставания все тяжелел и тяжелел. Натянул на него еще один, в котором носил заварку, сахар и сухари — для маскировки. Теперь его нести надо так, чтобы при нужде можно было быстро бросить подальше от путика, за колодину или скалу. Значит, мешочек всегда должен быть под рукой. Подвязал его на быстрый узел к правой лямке рюкзака. Конечно, при ходьбе он будет сильно мешать, зато близко.

На Пыжу скатился с оглядкой. Его старая лыжня давно занесена снегом и едва угадывается, а новую, к его большой радости, никто не проложил. Выходит, спасатели тут еще не появлялись. Были только волчьи следы. Они тянулись вдоль правого берега в верховье. Звери прошли тут переходным шагом, след в след. Молодые и переярки не резвились, не выскакивали из строя, и определить численность особей в стае Алексей не смог. Тропка хищников пролегала по занесенной снегом лыжне, и в этом не было ничего удивительного. И человек, и звери опытно выбирали самый удобный и безопасный путь. А потому Алексей опять побрел по волчьей тропе, тем более, что с сумерками, когда снежная белизна реки начала растушевываться, вмятины волчьих следов, залитые синими тенями, выделялись довольно четко и служили как бы путеводной нитью.

Но скоро и ровная строчка тропки хищников растворилась в опустившейся мгле. Тьма наступила почти мгновенно, словно из комнаты вынесли лампу. Месяца пока еще не было, он выкатится на ночной небосклон только через три часа, а к тому времени Алексей уже должен подходить к Базовой избушке. Правда, у него всегда с собою фонарик, и когда допоздна задерживается на путике, то, при необходимости, всегда подсвечивает себе. Сейчас он тоже сильно припозднился, а впереди, в порожистых местах реки, его ждут опасные участки. Там и обширные полыньи, и невидимые пропарины на обманчиво ровном снегу, и скользкие вздутия, под которыми таятся ледяные лопушки — пустоты. Провалишься в такую, да затащит под лед, считай — в ледяной могиле.

Днем-то идешь по Пыже и то петляешь с берега на берег, в зависимости от ледовой обстановки, постоянно щупаешь кайком снег перед собой, можно ли ступить, да постукиваешь по гулким панцирям пустот — выдержит ли твой вес вздутый пузырь полого льда. А о ночи и говорить нечего. Ночь — есть ночь. Много неприятных сюрпризов ожидают охотника на этой зимней горной реке, шириною в полста метров. Фонарик у Алексея и сейчас при себе, а включить его да посветить перед собою — рука не поднимается. Нынче он идет по своим угодьям не как хозяин, а пробирается полуночным вором. Лямку рюкзака оттягивает груз, от которого, как говорят мудрые люди, все зло на Земле. Так что свет фонаря только может выдать его. А вдруг где-нибудь впереди таятся спасатели? Нет уж, в темноте ему спокойнее.

Продвигался Алексей медленно, как слепой, шаря перед собою кайком. Но как бы то ни было, а он вполне благополучно миновал половину пути, хотя основательно обессилел и едва переставлял ватные ноги. Мешочек, висящий на лямке рюкзака, постоянно напоминал о себе, при каждом шаге больно колотя его в бок. Наверное, уже синяк набил и надоел — спасу нет. По-доброму-то, надо бы разжечь костерок на берегу, где есть сухой плавник, попить чаю, обсушиться от пота, отдохнуть, потом идти дальше. Костровое местечко у него на Пыже имелось, но боязнь, что увидят огонь, пугала его, и он не решился на короткий привал, оправдывая себя тем, что чайный котелок оставил у вертолета. Со вздохом пробрел костровое место и плелся дальше, щупая кайком снег и лед, по-звериному обострившимся зрением угадывая полыньи и чутко слушая тайгу.

Хоть и не скоро, но без происшествий дотащился до своего своротка. Не чуя ног, поднялся на каменистый прилавок Базовой и там, вблизи избушки, не сходя с лыжни, с облегчением избавился от надоевшего мешочка. Сунул его в основание сугроба, старательно пригладив место схрона. Тут и месяц выкатился из-за горы за Пыжой, серебристо высветил окрестности. Возле избушки — снежная целина, чужой лыжни не оказалось. Алексей сильно переживал, что пока он ходит в Коозу, в Купеческую нагрянут гости. Слава Богу, не нагрянули. К Базовой избушке никто из верховий Пыжи не приходил, и путик в сторону Купеческой тоже девственно чист, занесен снегом.

Волки, впрочем, тут побывали. В свете месяца разглядел их наброды, ведущие к жерди, прибитой между двух кедров. На жерди висела старая маралья шкура, которую они, наверняка, потрепали. Ну да пускай, не жаль бросовой шкуры. Жалко, капканов-«пятерок» там не оказалось. Один бы точно тосковал в капкане. Но возле избушек, да и вообще вдоль путиков он «пятерки» не выставлял, только «нулевки» и «единички». Опасался, как бы кобель не залетел в крупный капкан и не остался без лапы.

Кое-как стряхнул с ног лыжи, успевшие примерзнуть к обуткам, прислонил их к стенке избушки. Повесил на гвоздь ружье и рюкзак, отворил скрипучую дверь и вошел внутрь. На него пахнуло духом давно выстывшего жилья. Подсвечивая себе фонариком — теперь опасаться было нечего, опустился на колени перед печкой. Открыв дверцу, чиркнул спичкой и поджег свиток бересты, готовно лежащей под поленьями. Мысленно похвалил себя, что перед уходом непременно заряжает печку сухими дровами. Ведь приходит сюда измотанный, где уж там за дровами в сени идти, скорее бы затопить печь и упасть на нары.

В печи весело затрещала береста, веселя душу. Алексей засветил лампу и повалился на нары. Ноги гудели и уже почти не держали его. Надо было хоть немного отлежаться, а уж потом встать и приняться за дела: занести соболей, разморозить их да обснять, а на это уйдет много времени.

— На лежку — десять минут, — проговорил Алексей строго. И ворчливо добавил: — Да глаза не закрывай. А то уснешь. Слышишь?

— Слышу, — сам и отозвался вялым голосом.

Иногда он приказывал или советовал себе вслух. Сказанные им слова звучали не только от самого себя, но и как бы со стороны, из уст человека, желающего ему добра и потому воспринимались по-особенному весомо, не прислушаться к которым никак нельзя.

Алексей давно заметил за собой эту странную особенность — не просто думать вслух, а именно разговаривать с собой. То ли это от таежного безлюдья, когда начинаешь забывать человеческую речь, и хочется пообщаться пусть даже с собой, то ли ради развлечения — сам того не знал. Порой ему казалось, что это говорит другой человек, незримо живущий рядом с ним и даже подумалось: «А может моим голосом со мной разговаривает мой ангел-хранитель? Любопытно было бы побеседовать с ним по душам. Наверняка, он рассказал бы обо мне кучу интересного, чего и сам не знаю».

Великодушно позволенные себе десять минут лежки были нужны не только для отдыха, но и чтобы акклиматизироваться в Базовой. И хотя во всех его зимовейках быт не слишком-то разный, но различия все-таки есть. У каждой избушки — своя судьба, своя крыша и свои заботы. И поэтому ему сейчас необходимы минуты затишья, чтобы вжиться в обстановку, которую за дни двухнедельного отсутствия уже подзабыл.

В последнее время Алексей с грустью заметил в себе и эту, новую особенность: приходя из одной избушки в другую, он некоторое время пребывает в странной прострации, не зная за что взяться, словно попал в чужое жилье. «Видно, годы дают себя знать, коли с переменой мест мой умишко потерял способность шустро вживаться в новое, — подумалось Алексею с горечью. — Да, старею. И потому, наверно, шибко заторопился все наверстать, что пропустил в своей жизни, не согретой любовью женщины. Это как ночлег без огня в печи. Ну, да ладно… Что возьму, то и мое. И никто у меня этого не отнимет».

Ровно через десять минут он поднялся. Занес рюкзак и развесил оттаивать соболей. Сумку Алены тоже повесил на гвоздь, бережно протерев рукавом свитера. Подбросил в печку дров, принес из речки Турги ведро воды и поставил чайник. Варить ничего не стал. Все равно завтра уходить, да и не хотелось возиться — лезть на крышу, сбрасывать мясо и рубить его. Слишком много мороки. И поймал себя на мысли, что готовить ужин на одного — нет никакого настроения. Вот если бы тут была Алена…

Решил перебиться салом и сухарями. Достал из подполья стеклянную банку квашеной с клюквой капусты и баночку черносмородинового варенья. Это он завтра унесет в Купеческую, для Алены. А сам попьет чаю с сахаром.

Переодевшись в сухое, с кружкой парящего чая, салом и сухарями сел к столу и включил транзисторный приемник. Крутил ручку настройки и щелкал переключателем диапазонов, но из черного пластмассового ящичка неслись только посвистывания, шорохи и трески. Вроде, и приемник не из слабых, и батарейки нормальные, а поймать здесь что-нибудь путнее — замаешься. И причиной тому — обступившие со всех сторон горы. Поймать же Алексею хотелось Барнаул или Горно-Алтайск и послушать последние известия. Вдруг да про вертолет что скажут. По опыту он уже знал, что найти барнаульскую волну трудно. Видно, радиостанция там такая слабенькая, что сигналы ее едва долетают за три с половиной сотни километров по прямой. Горно-Алтайск ловится лучше, он — ближе, но в это позднее время уже закончил трансляцию. И Новосибирск ненадежен для приема. Из сибирских городов почему-то только Томск всегда на связи, и никакие горы ему не мешают.

Поймал томскую волну. Там передавали старинные русские песни, протяжные и печальные. Они вызвали в нем глубинную грусть, которой он давно не испытывал. В памяти возникло лицо Алены. По-особенному остро он осознал, что с ее именем шел в Коозу брать чужое золото, и все, что сейчас делал и еще совершит в будущем — ради нее. Потому что весь он заполнен ею без остатка. И ему вдруг стало жаль себя, потерявшего покой на закате лет, отягощенного любовными помыслами. Даже глаза защипало.

— Поплакать, что ли? — спросил он себя, и сам же ответил: — Не поможет.

В десять часов на томской волне послышались знакомые позывные радио России, и в выпуске последних новостей Алексей услышал наконец то, ради чего нетерпеливо крутил ручку настройки приемника.

«В горах Алтая продолжаются поиски пропавшего вертолета МИ-8 с грузом приискового золота на борту, двумя членами экипажа и тремя сопровождающими. Как мы уже сообщали, двадцать третьего ноября с вертолетом прервалась связь, и он не прибыл в аэропорт назначения — Горно-Алтайск. Экстренные поиски были затруднены сложными метеоусловиями — в горах несколько дней шли сильные снегопады. Сейчас, с наступлением ясной погоды, группы спасателей продолжили поиски вдоль всей трассы вертолета».

В груди Алексея повеяло холодком.

— Даже Москва знает, — проговорил он мрачно. Все, что передало радио, ему было известно и раньше, но, услышав скорбный голос московского диктора, получил как бы официальное подтверждение и осознал, насколько это серьезно.

Выключив радио, он принялся ходить по избушке из угла в угол. На глаза попалась сумка Алены. Снял ее со стены и, поразмышляв несколько секунд, расстегнул замок. Среди необходимых в дороге женских вещей нашел бумажник. Был в нем и паспорт. Открыл его. На фотографии Алена выглядела совсем юной, почти девочкой, ее даже трудно было узнать.

Летяева Алена Владимировна, — прочел он вслух. — Русская. — Полистал страницы. — Место жительства: Барнаул, проспект Ленина… — Усмехнулся. — В самом центре живет. Надо адрес запомнить на всякий случай. О замужестве штампа нет. Значит незамужняя… И на том спасибо.

Закрыл паспорт и сунул обратно в бумажник, где на глаза попалась небольшая цветная, явно любительская фотография Алены. Снята она была, судя по обстановке, в своей конторе, за письменным столом, и тут выглядела взрослее. Он залюбовался ею, не в силах оторвать глаз.

— Прихватизировать бы эту фотку на память, — проговорил мечтательно, — но нельзя. Неловко. — И, вложив фотографию в бумажник, закрыл сумку, положил ее в рюкзак. Принялся снова ходить по избушке, не находя себе места.

Взял с полки томик Пушкина, открыл «Египетские ночи», прочел вслух:

С шумом захлопнул книгу, проговорил мрачно:

— Отпадет. Это уж точно. — И положил томик на место.

Снова походил по избушке. Взгляд его упал на радиоприемник. Шагнул к нему, вынул батарейки и бросил их в помойное ведро. Проделал это по наитию. Чувствовал: так надо. Про золото он ничего не слыхал. Ни от Алены, ни по радио.

Неуютно ему было в избушке, душа не на месте. Он уже заранее предвидел, какие сны его посетят нынешней ночью. Если, конечно, уснет. И чтобы занять голову и руки, принялся обснимывать соболей.

Но уснул он довольно скоро, едва потушив лампу и даже не облежавшись на нарах. Никакие ужасы ему не снились. Среди ночи он проснулся, захотелось на двор. В этом ничего особенного не было: обезводившись за день, с вечера выпил много чаю. Привычно сунув ноги в короткие валенки, Алексей уже хотел было подняться с нар и идти, но замешкался. На противоположных нарах, за столом, маячил полупрозрачный силуэт человека, как бы слабо светящийся изнутри, и это придержало его. Пригляделся. Что-то знакомое виделось ему в фигуре и в позе неожиданного гостя. Кажется, он здорово смахивал на него самого, и у Алексея даже возникло ощущение, будто глядит в мутное, слабо освещенное зеркало.

— Совсем плохой стал, — усмехнулся он над собой, — уже призраки мерещатся.

Его зеркальный двойник, однако, не шевельнул губами и усмешки не повторил, а глядел на Алексея с грустной укоризной.

— Не понял, — проговорил Алексей встревоженно. — Вроде, я и не я. Ты кто?

— Что, не узнаешь? — послышался тихий, поразительно знакомый голос, в котором Алексей узнал свои интонации.

— Нет, — отозвался Алексей, хотя кривил душой. Он уже догадывался, кто перед ним и от неожиданности растерялся.

— Ты сегодня вспоминал меня. Даже побеседовать мечтал.

— Так ты это… Ангел-хранитель?

— Наконец-то дошло… Туго соображать стал. Стареешь.

— Наверно, — сдержанно признался Алексей.

— Так о чем ты хотел поговорить-то?

— Да знаешь, все так неожиданно, что я в полном трансе.

— Мне что, исчезнуть? Раз спросить нечего.

— Сиди, коли пришел. Значит, ты оберегаешь меня?

— Стараюсь.

— Ну и как, трудно?

— А сам как думаешь?

— Вообще-то я не подарок.

— Это уж точно. Не подарок. Но раньше мне было спокойнее, а вот последние дни я просто в панике. Потому и появился.

— Что, есть причины?

Тот улыбнулся с мягкой грустью.

— Леша, зачем со мной-то лукавить? Я же тебя знаю, как облупленного. Ты хоть сам-то понимаешь, что творишь? В таком возрасте круто менять свою жизнь — сумасшествие. Вот связался с золотом, а подумал, хватит ли сил такую тяжесть нести в душе? Сможешь ли жить в постоянном страхе, что тебя в конце концов вычислят и, в лучшем случае, загремишь в зону?

— А в худшем?

— Не догадываешься? Ты украл у мафии, а она не прощает. Эх, Леха, Леха… Я — лучшее, что в тебе есть. Я — островок твоей чистой, непорочной души. Крошечный островок. Мне места в твоей душе уже не остается. Я уж и так и эдак подлазил к тебе, старался предупредить, но — бесполезно. Ты меня совсем перестал слышать. А это для тебя гибельно.

— Вообще-то я интуитивно чувствовал какое-то беспокойство, — признался Алексей. — Слабое, неясное.

— Интуитивно, — с горькой усмешкой повторил силуэт напротив. — То, что ты называешь интуицией — это мое обращение к тебе. Это мой неслышный голос, которым я предостерегаю тебя от неверного шага. Я пытаюсь повлиять на тебя всяко, даже сновидением, которое ты сможешь разгадать, настроением. Раньше мне удавалось оградить тебя от неверного шага, а сейчас не уверен, что спасу тебя как ангел-хранитель. Мне больно на тебя глядеть. И больно это говорить.

— Что, мои дела совсем плохи? — мрачно спросил Алексей.

— Плохи, Леша.

— Хочешь сказать, поймают с мешочком?

— Я говорю о состоянии твоей души.

— Ну, а ты можешь сделать так, чтоб не поймали?

— Вербуешь меня в соучастники? Бесполезно, ведь я — твоя совесть. Точнее, то, что от нее осталось — крошечный живой островок.

— Скажи честно: ты знаешь, что конкретно со мной будет дальше?

— Предвижу. Потому и предостерегаю.

— Не хочешь сказать.

— Детали не столь важны, как сама суть.

— Ладно… Ты же знаешь, ради кого я пошел на это дело.

— Ради Алены.

— До нее я жил как животное. Ел, пил, работал и — никаких радостей. Душа была словно в потемках. Теперь я увидел свет и почувствовал себя человеком. У меня такого еще не было. Я люблю. Слышишь?

Ответа он не услышал и спросил:

— Осуждаешь?

— Любовь не подсудна. Подсудно воровство.

— Но если я не принесу ей мешочек, то не получу ее. Понимаешь? Мне жизни не жалко, лишь бы побыть с нею. Потом — хоть к черту в зубы.

— Значит, ты не услышал меня.

— Выходит так. Теперь что, отречешься от меня?

— Не отрекусь. Я с тобой — до последней секунды. Такова моя доля.

— Да? Ну, хоть за это спасибо. Вдвоем, говорят, и помирать веселей. — Алексей нашарил на столе сигареты. В свете горящей спички попытался разглядеть сидящего напротив, но там никого не было. На бревенчатой стене слабо светился блик из окна.

— Померещилось, что ли? — устало проговорил Алексей и вышел на волю.

Над черными свечами пихт светил белый месяц. С морозного неба сыпалась серебристая изморозь. Слышно было, как звонко лопается наледь в речке. И тишина стояла завораживающая.

«Господи, в какой красоте я живу, — подумалось ему, — где еще найду такую? И вообще, чего искать, когда все давно найдено?» С этими мыслями он и вернулся в избушку.

Как ни рвался Алексей поскорее добраться до Купеческой избушки и предстать перед Аленой победителем, но собирался он туда неспешно, пережидал опасное время. Если сегодня, не дай Бог, к нему собираются поисковики или решили нагрянуть егери с контрольной проверкой добычи соболей, а попросту — считать выбоины, то добираться им придется только на вахтовом автобусе или на лесовозных камазах, больше не на чем. Машины из Иогача выезжают в восемь утра. Полтора часа ползут по перевалам до пыжинского своротка. Это уже — девять тридцать. Да еще три километра по реке на лыжах — полчаса. Значит, в десять должны появиться в Базовой. Прибросил еще пару часов на всякие непредвиденные задержки, и ровно в двенадцать, не дождавшись никого и вздохнув с облегчением (а переволновался он за долгие часы ожидания до изнеможения), ступил, наконец, на верхний путик.

Погодка стояла славная: морозец, солнышко, все вокруг искрится и радуется новому дню. И у Алексея настроение отчаянно-праздничное, как у жениха перед первой брачной ночью. Вот только в бок, при каждом шаге, опять тычется надоевший мешочек. Конечно, лучше бы его оставить где-нибудь внизу, а не тащить почти к гольцам и потом обратно, но Алена на слово не поверит, что он принес то, о чем говорили. Она заранее предупредила: «Только сюда. Я должна убедиться». Так что этот мешочек — доказательство его удачного похода в Коозу, дающий ему право на близость с ней. И Алену он возьмет этой же ночью.

«Только бы никто не помешал, — свербила в голове беспокойная мысль. — Трое суток ко мне — ни души, а потом что угодно. Согласен на все».

Вспомнил пригрезившегося ангела-хранителя, с которым так и не нашел общего языка, и мысленно продолжил с ним спор: «Ну, жил я всю жизнь по-совести, а что нажил? Ни достатка в доме, ни счастья в душе. Сплошное прозябание. Верно поется в песне: „А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг“. Крепко сказано. А у Пушкина в „Онегине“? — И Алексей мысленно продекламировал:

„Да, классики умели любить и чувствовать, на то они и классики. Тот же Пушкин… Ослепительно сверкнул и сгорел. А свет от него остался… Ох, что-то меня нынче на лирику потянуло. Оправдываю ею себя. Защитная реакция“.

Душа рвалась вперед, к Купеческой, но он умеривал прыть, шептал:

— Я никуда не спешу. Я работаю.

И шел неспешным шагом, обихаживая ловушки. Путик от Базовой до Купеческой считался проходным, малопродуктивным, но одного соболька и трех белок он, по ходу, все-таки взял, что было большим везением. Через два с небольшим часа учуял в воздухе запах жилого дымка, разглядел вдали, под кедрами, темные бревна стен и заснеженную крышу Купеческой, отчего теплая волна плеснулась под сердцем.

Заблажил под навесом кобель, услышав шорох лыж, он узнал хозяина и закрутился на привязи, визгливо взлаивая.

На волю вышла Алена в накинутой на плечи шубке, неземная, прекрасная, воистину — небесное созданье. Увидел ее — и сердчишко затрепыхалось, будто белка в петле. До чего же хороша, глаз не отвести. Ради такой пойдешь к черту на рога — не задумаешься. И если еще оставалась тень сомнений в тайном уголке его существа, то она сразу же истаяла, как туманная дымка под солнцем.

— Ну, здравствуй, красавица, — произнес Алексей дрогнувшим от волнения голосом, буквально пожирая ее глазами.

— Привет, — ответила она, улыбнувшись белозубо, но сдержанно, оглядывая его изучающе, с немым вопросом.

— Вот, — сказал он, показав глазами на висящий у пояса мешочек. Движением фокусника отделил его от лямки рюкзака, и подал на вытянутой руке. — Это — твое.

Она с готовностью протянула руки, но удержать не смогла, и мешочек тяжело упал к ее ногам.

— Какой увесистый, — возбужденно рассмеялась она, блестя глазами. — А почему только один? Где же второй?

— Второго нет. Они там слишком кучно лежат. Взять два — сразу заметно будет. Махом поймут, что взято. Да, в общем-то, и одного — за глаза. Его тут килограммов десять, если не больше.

— Ну, один так один, — согласилась она с легким вздохом. — Неси в дом. А он все любовался ею, насмотреться не мог.

— Гляжу, ты уже без костылька.

— Обхожусь; как видишь. И шину сняла.

— А общее самочувствие?

— Теперь — почти прекрасное.

— Рад это слышать.

— Отвяжи Дымка. Ему надоело на привязи. Он так выл, когда ты ушел.

— Отвяжу, когда разберемся с этим, — кивнул на мешочек. — А пока пусть стережет. Мало ли что. Ночью-то не страшно было?

— Еще как страшно! К каждому шороху прислушивалась. А когда Дымок залаял среди ночи, думала кончусь от ужаса. С головой в мешок залезла и дрожала там, ни жива ни мертва.

— Это он на белку-летягу лаял. Она верхами приходит на кедр.

— Мне-то откуда знать, кто пришел. Чуть с ума не сошла.

— Ничего, ты страдала не зря.

В избушке они разделись и сели к столу. Алексей высвободил главный мешочек из продуктового и поставил перед Аленой. Она внимательно оглядела его, поворачивая к свету из окна то одним, то другим боком, изучила пломбочку.

— Десять кило, двести тридцать четыре грамма, — произнесла торжественно.

— Где это написано?

— А вот на бирке. Она между краями верхнего шва.

— Я ее в спешке не разглядел.

— Но вес ты определил почти точно.

— Вес — весом, а ты уверена, что внутри именно это? — спросил он, делая ударение на последнем слове. „Золото“ они по молчаливой договоренности не произносили, словно оба побаивались этого слова.

— Уверена, — кивнула Алена.

— Надо глянуть, что внутри. Все равно придется вскрывать. То, что там есть, пересыплем куда-нибудь, а от фирменного мешочка лучше избавиться. Согласна?

— Молодец, хорошо соображаешь, — похвалила Алена. — Так и сделаем. Потом, если у тебя это найдут, попробуй докажи, что из вертолета. Может, сам намыл. Ведь есть же по таежным речкам россыпи.

— Тоже верно. Только сначала надо найти подходящую тару.

Полез под нары с фонариком и выкатил оттуда литровую пластиковую бутылку из-под кока-колы, невесть как туда попавшую.

Алена рассмеялась.

— А говорил, кока-колы не держишь. Еще надо мной подсмеивался.

— Это не я принес. Летом тут всякий люд шарится. И корневщики, и браконьеры за кабарожьей струей, и тайные старатели. Они и притащили сюда этот плод российского рынка. Обнищали штатные охотнички, зато емкостей разных много стало в избушках. Там и стеклянные баночки с пластмассовыми крышками, и вот бутылки. Продукты в них хранить удобно, — мыши не потравят, да и носить легко. Как говорится, нет худа без добра. — Вытер бутылку тряпочкой и оценивающе повертел в руках. — Объема, думаю, хватит. — Подложил под стоящий на столе мешочек кусок полиэтиленовой пленки, вынул из ножен охотничий нож и, зацепив острием лезвия нить шва, спросил Алену, неотрывно наблюдающую за его приготовлениями:

— Ну что, будем резать?

— Режь, — прошептала Алена, придвинувшись поближе.

С легким треском лопнула нить. Сделав прорезь по всему шву, Алексей раздвинул края мешочка, подвернул их немного и отклонился, давая Алене право первой заглянуть внутрь, что она тотчас и сделала.

Там был золотой песок с мелкими самородками.

— Ну, видишь? — произнесла она горячим шепотом, шевеля тонким пальчиком рыжий песок и поддевая облезшим от лака ноготком пластинчатый самородочек. — Что молчишь? Скажи, — уже требовала она.

— Вижу, — ответил он глухо. — Здесь — целое состояние. — Взял с полки потрепанный журнал „Охота и охотничье хозяйство“, оторвал обложку, свернул из нее воронку. — Давай, пересыплем в бутылку.

Пересыпали с предосторожностями, чтобы ни одна песчинка не упала на пол. Бутылка оказалась заполненной больше, чем наполовину.

— А была бы полная, знаешь, сколько бы весила? — спросил он, туго закручивая пластмассовую крышечку.

— Девятнадцать кило, триста граммов, — даже не задумавшись произнесла Алена, будто ответ у нее давно был готов, и завороженно глядела на тяжелую бутылку в руках Алексея. — Но ты же не захотел, чтобы она была полная.

— Говорю же, нельзя было. Перебор был бы. Я это всем нутром чувствовал. Дай-то Бог, хоть это сохранить.

Мешочек с пломбочкой Алексей сунул в печку, подложив туда еще дров и с удовлетворением понаблюдав, как огонь быстро пожирает плоть мешковины. На потяжелевшую пластиковую бутылку надел три полиэтиленовых пакета, плотно увязав их тонким капроновым шнуром. Сверху натянул еще матерчатый. Засунул внутрь стреляную папковую гильзу. „Для запаха, — пояснил недоумевающей Алене, — чтоб звери не погрызли“. Этот верхний мешочек он тоже туго обвязал. Перебросил из руки в руку, как бы проверяя надежность упаковки, спросил:

— Ну и куда его теперь?

— Спрятать, где понадежнее. Пусть полежит, пока все устроится… Ты в Барнауле часто бываешь?

— Раз в год. Соболей там сбываю.

— Когда сможешь приехать?

— Не знаю. Наверно, ближе к лету.

— Но у вас же в феврале охота кончается. Выйдешь из тайги и привезешь.

— Боюсь, не получится. На выходе из тайги меня с этим добром заметут.

— А когда?

— Ближе к лету.

Она сделала недовольную гримаску.

— Это долго.

— Зато надежнее. Меня тут за зиму еще не раз придут тропить. Бутылку, наверно, придется унести подальше от избушки. Так что надо выждать. И чем дольше, тем лучше. Уж поверь старому бракоше. В смысле, браконьеру. Но это я пошутил. А пока пошли закуркуем рыжий песок.

— Ну и словечки у тебя. Раньше таких от тебя не слыхала.

— Хотелось сказать: „Осваиваю лагерный жаргон. На будущее. Да и тебе не мешало бы поучиться“. Но не сказал даже в шутку, пожалел ее.

Они оделись и вышли из избушки. Остывающее солнце красным шаром зависло над водораздельным хребтом, пронзив алым золотом щетину деревьев на острой релке. Затухал еще один короткий зимний день.

— Нам надо спуститься к речке, — сказал Алексей. — Только там очень крутая тропинка. Как нога-то? Сможешь?

— Попробую. Нога уже почти не болит.

— Я пойду чуть впереди, а ты держись за меня крепче. — И он взял ее под руку, придерживая на крутом, убродном склоне.

Потихоньку они сошли вниз, к затянувшейся проруби, где под тонким льдом клокотала стремительная вода, и он пожалел, что спуск уже кончился, и локоть Алены пришлось отпустить. А ему так отрадно было держать ее, слушать близкое дыхание, всем своим существом ощущать ее близость, что сердце заходилось от нежности и благодарности. „Какое это счастье — быть рядом с ней. Наблюдать ее движения, такие плавные и женственные, слышать ее мягкий напевный голос, смену выражений на лице и тихий, загадочный смех. Как это много… Мне бы ее в жены, день и ночь бы благодарил судьбу“.

Речушка в этом месте была узкой, зажатой скалами и валунами, прикаченными с гольцов в большую воду, а подступы перевиты вездесущим тальником и ольховником, густо обрамляющими берега. На другом берегу, сразу за чапыжником, тоже громоздились скалы, меж которых высились порозовевшие от закатного солнца прогонистые кедры.

Алексей задумчиво покачал тяжелый сверток в руке.

— Знаешь, раньше, до этой демократии, если хоть одного соболя сверх лицензии добудешь, да об этом дознаются — дичайший скандал. Штраф, выговор и прочее. Ну, а если несколько лишних котов — хуже беды. Могли и права охоты лишить, и угодья отобрать, даже уголовное дело пришить. И вот охотнички лишних собольков подсаливали и засовывали в стеклянную банку. Обычно, в литровую. В нее пара котов хорошо входит. Закрывали капроновой крышкой, обматывали тряпкой, потом — в полиэтиленовый мешочек, куда не забывали сунуть стреляную гильзу и бросали, примерно, во-о-он туда. В густоту тальника. Там ложбинка. Отсюда ее не видать, а лыжня туда не пробита. Кто догадается, что там у меня — схрон? Вот и лежат шкурки в банках до весенней травы. После промысла, на выходе из тайги, нас здорово шмонали егеря и менты. Наглецы были жуткие. Охотничек всю зиму пластается, ноги бьет по увалам, недоедает, недосыпает, добудет лишнюю пару шкурок для себя, а эти волки найдут у него и заберут и — с концами. А если вякнешь, еще хуже будет, дело сошьют. Вся власть — у них. Беспредел. Представляешь, даже разували на снегу. Приказывали обутки снять. Вдруг ты вместо портянки соболей намотал. Даже вспоминать противно. Это теперь с соболями проблем не стало. Только налево задорого не продашь. Лопнула государственная монополия на пушнину. Перекупщикам сбываем. А они разве много дадут? Да вот беда, перекупщики нынче все больше кабарожьими пуповинами интересуются, чем соболями.

— А зачем им эти пуповины?

— Ну, во-первых, кабарожья струя придает духам стойкость. Для парфюмерии она — ценнейшее сырье…

— Они что, сами духи делают?

Алексей рассмеялся.

— Нет, Аленушка, духи — не самопальная водка. Их самому не сделать. Перекупщики пуповины сбывают тем, кто наркотики возит. Если струей кабарги обработать упаковки с наркотой, ни одна собака не учует.

— Даже не знала таких тонкостей. Ты тоже продавал эти пупки?

Алексей с виноватой ухмылкой потупился.

— Было…

— Будем надеяться, больше не придется. Ты теперь богатый человек, Алексей. Ты хоть это чувствуешь? Ну, скажи.

— Чувствую, — кивнул Алексей, и начал раскачивать руку со свертком, а, раскачав, с силой запустил его в прискальный тальник на другом берегу, где он благополучно ушел под невидимый отсюда снег.

Алена проследила траекторию свертка, спросила с сомнением:

— А ты его потом найдешь?

— В Коозу нашел, а уж здесь-то…

— Какое дикое название — Коозу.

— Совсем не дикое, алтайское. Я интересовался этим названием. Нашел его в топонимическом словаре. Оно дословно переводится так: „древняя надмогильная каменная плита, врытая ребром в землю“.

— Какой кошмар, — скорбно прошептала Алена. — Там, наверно, ужасно было, да? — И ее большие, серые глаза округлились. Алексей уже заметил у нее эту особинку: при сильном волнении глаза округляются, темнеют, становятся глубокими-глубокими, с фиалковым отливом.

— Да, милая моя. — Он впервые назвал ее так ласково, ощутил под сердцем сладкую истому. — Ужаснее некуда. Там волки…

— Как, волки? Зачем?..

Он молчал, и по его жестко сжатым губам она поняла все.

— Как это страшно… — произнесли ее дрогнувшие губы. — Даже слов нет.

— Я себя там тоже волком почувствовал… — Поморщился и отчаянно махнул рукой. — Ладно, не будем вспоминать. Чего зря надрывать душу. Пошли в избушку. Видишь, смеркается. — Взял ее под руку и повел вверх по тропинке, но вдруг, спохватившись, рассмеялся и хлопнул себя рукой по боку. — Совсем из головы выпало с этим мешочком! — вскричал он возбужденно. — Почему ты про свою сумку не спрашиваешь? Так вот, я ее принес!

— Правда? Ой, какой ты молодец!

— За нее — лишний поцелуй.

— Глупый, — смущенно улыбнулась она, — лишних поцелуев не бывает.

— Хотел сказать, тысячу первый.

— Губ не хватит.

— Всего хватит!

— Какой ты самонадеянный, однако, — рассмеялась и долгим взглядом посмотрела в его глаза — с интересом.

— Такой уж есть. Кстати, сегодня — суббота. Банный день. Помыться нет желания? Лично я пропотел, как конь.

— С радостью бы помылась. Но где баня?

— Да прямо здесь, перед навесом.

— Прямо на снегу?

— На снегу. Я это делаю так. Жарко топлю печку, нагреваю воды. Намыливаюсь у печки. Потом беру ведро с кружкой, на воле смываю с себя мыло и ополаскиваюсь. А чтобы не стоять босыми ногами на снегу, выкладываю поленья. Но для тебя застелю их еще и соболями. Хочешь?

Она зябко передернула плечиками в своей шубке.

— Холодно же.

— Ничуть. Наоборот — жарко. Ты даже не представляешь, какое это наслаждение. Представь: вокруг — тайга, ночь, светит молодой месяц, а ты, обнаженная, стоишь на соболях и обливаешься горячей водой. И вся окутана паром. Экзотика! Век не забудешь! Ну? — Он порывисто шагнул к кедру и потянул с его ветвей длинные бледно-зеленые пушистые нити, густо свисающие от вершины до самого подножья.

— Я все хотела спросить: что это за украшения? Такое впечатление, будто кто-то к Новому году наряжает деревья.

— Это бородульник. Лишайник такой, — пояснил Алексей, сматывая пучок нитей в тугой клубок. — Кабарга питается исключительно одним бородульником.

— Ты хочешь и меня им накормить?

— Нет, это будет вехотка. Когда ею натираешься, ласкает кожу, как бархат. Удивительно нежные прикосновения. Даже сравнить не с чем.

— Искуситель, — капризно улыбалась Алена, поблескивая ровными зубками. — Ты заинтриговываешь меня. Так, чего доброго, и соглашусь на эту экзотику.

— А куда денешься. Где ты еще такое испытаешь? Все ваши сауны — ерунда по сравнению с купанием при луне. В общем, иди и готовься.

— А ты отпусти собачку. Ей так скучно на привязи.

— Только ради тебя, — сказал таким тоном, словно шел на большую уступку и смеясь глазами. Отпущенный Дымок, обретя свободу, дал круг вокруг избушки, разминая лапы и, на махах, умчался в сумрачный кедрач.

Алексей затопил печку, наносил воды и поставил греться, а сам, уже при свете лампы, сел к столу бриться. Aленa задумчиво лежала на овчине перед раскрытой косметичкой.

— Как я ужасно выгляжу, — вздыхала она, глядясь в крохотное, темное зеркальце. — Не крашеная, лак на ногтях облез. Чучелка да и только.

— Не наговаривай на себя, — сказал Алексей, морщась от боли. Туповатое лезвие едва соскребало со щек запущенную седеющую щетину. — Ты чудесно выглядишь. Чистый горный воздух действует лучше всей вашей макияжной химии. Кожа на твоем лице свежая-свежая и румяная, а на щечках такой нежный пушок. Как у персика. Ты тут стала еще моложе.

— В темноте видишь?

— А я у проруби на тебя смотрел и любовался. Как ты хороша, Аленушка. Даже сама не знаешь своей прелести. А я так вообще не догадывался, что такие девушки есть на свете. Одним словом — небесное созданье. И этим все сказано.

— Ну ты и плейбой, Алексей, — усмехнулась она задумчиво. — Пожилой плейбой. Морочишь девке голову. Пудришь ей мозги.

— Стараюсь изо всех сил. Вот сейчас побреюсь, лет десять сброшу, тогда еще не то будет. Как там у нас вода? О, из ведра парит вовсю. Готовься, милая.

— Ой, даже не знаю…

— А чего знать? Раздевайся и будем мыться.

— Мне неловко.

Алексей закончил бритье и увернул фитиль лампы.

— А теперь? — спросил он. — На дворе и то светлее. Там луна.

Алена вздохнула и промолчала.

Алексей спокойно разделся и, стоя у раскаленной печки на пластах кедровой коры, снятой с чурок, позвал легким голосом:

— Иди, я тебя вымою. Буду массажировать твое тело этой природной, экологически чистой бархатной мочалкой бережно и нежно. Вымою тебя так ласково и осторожно, как тебя в детстве мыла только мама. Хочешь вспомнить розовое детство? Тогда давай скоренько ко мне.

— Ну и сладко же ты поешь. Тебе бы рекламным агентом устроиться, отбоя бы от покупателей не было. Какой талант пропадает.

— Это не реклама, это на самом деле так. Не веришь — убедись сама.

Алена немного помешкала, решаясь, еще шумно вздохнула с досадой, давая понять, какой он неотвязный и зашуршала одеждой. Она приблизилась к нему, как призрак, молочно проступая обнаженным телом из сумрака.

— Ну вот и молодец. Умная девочка. Головку моем или нет?

— Вообще-то я бы вся вымылась. И волосы. Чтобы смыть с себя все-все, что было раньше. И стать новой и чистой. И все начать заново. Так можно? Скажи.

— Давай, попробуем, — он принял ее игру. — Должно получиться, если ты этого очень-очень хочешь.

— Да, очень-очень, — произнесла она пылко.

— Тогда все будет, как желаешь. Мыло у нас, правда, самое обыкновенное туалетное. Зато вода — горная, с самых гольцов, чистейшая и мягкая-мягкая, как щелок. Она омолаживает человека. И еще есть у нас необыкновенная вехотка. Может, даже волшебная. Она ведь из таинственного лишайника, который украшает таежные деревья. — Он обтер Алену горячим, влажным полотенцем и, намылив тугой клубок бородульника, принялся бережно растирать им упругое тело девушки. Она затаенно притихла под его ласкающими прикосновениями.

— А руки у тебя сильные и нежные, — истомленно выдохнула она.

— Они нежные только для тебя, мое таежное солнышко.

— И вехотка на самом деле, как бархатная.

— Я же не обманываю тебя.

— А знаешь, приятно. Правда, как в детстве. Меня так мама мыла в тазике. Удивительные ощущения. Состояние покоя и неги. И такая легкость. Ты просто волшебник. Дал вспомнить то, о чем уж, кажется, и позабыла.

— Я не волшебник, Аленушка. Просто я люблю тебя.

— Это что, объяснение?

— Считай, что да. И если тебе приятно, как я тебя мою, то мне приятнее вдвойне. Для меня — счастье прикасаться к тебе.

— Спасибо, Алексей, за хорошие слова. Они так согревают душу девушке. Если даже у нее самой пока нет большого чувства.

— Ну, хоть маленькое-то есть?

— А ты очень-очень хочешь, чтоб оно было?

— Да, очень-очень! — сказал он с шутливой пылкостью.

— Ну, тогда надейся. Может, и сбудется. Ой, Алексей! — стыдливо вскричала она. — Здесь не надо мыть. Мы так не договаривались.

— Но мама везде мыла, — улыбнулся он.

— Ты — не мама. И я — взрослая. Тут уж я сама. Да и ты растирайся, а то только со мной и возишься. А я пока волосы намылю.

Он проворно намылился, растерся вехоткой и, подхватив с печки ведро и большую кружку, шагнул к порогу. — Готова? Тогда пошли скоренько. — И ногой растворил настежь дверь.

— Ты сумасшедший! — ошалело отозвалась она горячим шепотом, но выскочила из избушки вслед за ним, неумело ступая босыми ногами по широким поленьям к темнеющим на снегу соболям.

Она встала ногами на мягкий мех, сказала с удивлением.

— Ты и вправду соболей настелил.

— Говорю же, никогда тебя не обманываю.

— Ну ты и… — она умолкла, подбирая слово.

— Плейбой? — подсказал он. — Стареющий.

— Нет. Кавалер. Галантный.

— Спасибо. Мне такое еще никто не говорил. — Алексей сыпанул в ведро несколько пригоршней снега, пощупал рукой воду, добавил снега еще и, зачерпнув кружкой, окатил голову Алены, сгоняя ладонью мыльную пену с ее волос. Спросил заботливо:

— Не слишком горячо?

— Горячо, но терпеть можно. Сроду не испытывала такого ощущения. Снизу холод, сверху — теплынь. И тело иголочки покалывают. Так все чудно.

— Ноги не замерзли?

— На соболях-то? Они такие мягкие. А вообще, впечатление — будто в теплой проруби купаюсь. В город вернусь моржихой.

— А посмотри, какой над тобой молодой месяц. Он любуется тобой.

— Вижу. Он весь в какой-то дымке.

— Это от тебя пар валит, — говорил Алексей, старательно омывая теплой водой тело Алены. — Посмотри на звезды. Они здесь не такие, как в городе. Они тут близко. Вон какие большие, зеленые, и так лукаво тебе подмигивают. А как чудно вокруг снег мерцает — видишь? Снежинки вспыхивают малиновым, лиловым, золотистым светом, будто крошечные лампочки… Приглядись: сегодня все вокруг красивое, загадочное и доброе. Прямо-таки волшебное, праздничное, как в новогоднюю ночь.

— Почему?

— Потому что здесь — ты. Тайга тебе рада.

— Ой, Алексей, — жалобно проговорила Алена, — мне так хорошо, что сердце сжимается и летит куда-то. Ничего больше не говори, а то расплачусь. Я давно уже не слышала о себе столько хорошего.

Он окатил ее водой в последний раз и легонько похлопал по спине ладонью.

— Теперь беги к печке и суши свои русалочьи волосы.

Торопливо обмывшись, Алексей еще растерся снегом и тоже заскочил в избушку, где полыхала раскаленная печка, светясь раскрасневшимися боками. Стоя перед нею, Алена расчесывала волосы, и не прикрыла перед ним своей наготы, словно перед близким человеком.

Потом они, распаренные, млея от покоя и тепла, сидя рядышком на овчине, пили чай со смородиновым вареньем. Потом, изнемогая от переполнившей его нежности, Алексей нетерпеливо задул лампу и жадными губами нашел ее теплые, податливые губы. Дыхание девушки источало легкий дух парного молока. Он мгновенно опьянел от запаха ее губ и волос, от близости молодого, упругого тела, и едва не задохнулся от залившего его желания и ощущения счастья.

Он ласкал ее неистово, с обжигающей страстью, о которой в себе даже не догадывался, какая случается только раз в жизни и помнится до последнего дня. Эта страсть захлестнула его всего, без остатка, растворила в себе, и Алена, кажется, была ошарашена и напугана столь оглушающей неистовостью. Она что-то простанывала ему с мольбой, но он жарко зацеловывал ее слова, ненасытно, как хищник, упиваясь сладостью и жертвенной беззащитностью девичьего тела. Не выпускал ее из своих цепких объятий всю ночь, не помня себя, и, опустошенный, забылся перед утром.

Очнулся Алексей оттого, что вдруг различил, как скребется в дверь и поскуливает Дымок. Окошко уже вызолотилось от солнца, и в избушке было светло. Алена спала, привалившись щекой к его груди. Ее легкие светлые волосы шевелились от его дыхания и щекотали ему губы.

Он потихоньку поднялся, бережно прикрыв девушку полами овчины. Оделся и вышел на волю, с наслаждением вдохнув полной грудью студеного воздуха. Ночью, после легкой оттепели, поджал морозец, и ветви кедров, пихт, кустарников и каждая былинка, торчащая из снега, обросли пушистой изморозью. С ясного неба сыпались сверкающие блестки. Дымное солнце ворочалось над хребтом, набираясь сил для нового дня. Природа дышала покоем и благостью. На редкость умиротворенная тишина стелилась вокруг, даже крикливые сойки не ссорились в рябиннике. В душе Алексея тоже было светло и благостно, будто в его жизни свершилось то, чего он ждал все годы, и теперь у него впереди только свет и бесконечное счастье. Нет, его грело не одно тщеславное удовлетворение от мужской победы. Такие победы случались и раньше, да померкли в памяти. Нынешнее чувство было не сиюминутным, а основательным и огромным, заполнившим все его существо, дающим ему уверенность и новые силы для дальнейшей жизни. Он ощутил себя возрожденным. Для чего — пока и сам не знал, лишь подспудно чувствовал в себе способность на обновление жизненного пути. Захотелось жить не как до Алены, будто исполняя какую-то повинность, а радостно, с удовольствием, наслаждаясь каждым прожитым днем. Поймал себя на этой мысли и усмехнулся над собой. „Вот ведь как. Раньше мечтал: насладиться бы близостью с Аленой и — после этого готов умереть. А теперь, после близости, еще острее жить захотелось. Потому что узнал, какие радости таит настоящая-то жизнь. Когда рядом — любимая“.

Подошел Дымок, проведший ночь в лунке под кедром, тоже весь заиндевевший, даже ресницы и усы побелели. Ткнулся влажным носом в хозяйскую ладонь, требуя к себе внимания.

— Что, Дымок, заскучал? Проголодался? — задумчиво спросил его Алексей. — Забыл про тебя непутевый хозяин? — Потрепал густой загривок. — Забыл, совсем забыл про кобелька. Да я и себя-то едва помню. Короче, гон наступил у твоего хозяина. Шибко крутой гон. Круче, однако, и не бывает. Может даже последний на этом свете гон. Так что прости своего хозяина и не осуждай. Что-то большое случилось со мной, даже страшновато. Ну да моща у нас есть. И годы в запасе остались. Все осилим. — Залез на сугроб возле стены, достал с крыши навеса, из-под орешного решета, два замерзших полиэтиленовых мешочка с кабарожьим мясом. Один мешочек тут же разодрал с треском и, очистив смерзшееся мясо от полопавшихся кусочков пленки, подал собаке. — Возьми, Дыма, для подогрева шкуры. К обеду сварю еще белочек. — Другой мешочек унес в избушку, прихватив по пути беремя поленьев.

Сходив за водой и поставив вариться мясо, он принялся колоть чурки, которых за избушкой, под густой пихтовой кроной, оставалось уже мало. Осенью, когда пластал бензопилой ветровальные сухие лесины для предстоящего промысла, ему казалось, дров заготовил сезона на два. Так бы, верно, и вышло, не появись в избушке Алена. Не ведал, не гадал, что такое может случиться. А если бы знал загодя, то и дров наворочал бы еще больше. И как славно, что это случилось. Ведь до нее жил как бы по инерции, накатом, не заглядывая в завтра и не ожидая от грядущих дней особых радостей. Прошел день — и слава Богу. Каков будет завтрашний — без разницы. Дни катились, как камешки с крутого склона, похожие один на другой и тотчас забывались. Теперь жизнь наполнилась новым смыслом, и пусть суть этого ему не совсем ясна, да он и не спешит докопаться до сути вот так, сразу, но впереди ему стал видеться какой-то свет, согревающий душу. Хорошо ему было сейчас, радостно, он ощущал в себе веселую силу. А что будет дальше. И не обратится ли обнадеживающий свет в горстку светлячков, в обманку — никому не ведомо. И если после праздника наступит похмелье — он и к этому готов. Испытал сладкое, испытай и горькое, как в жизни ведется.

Когда Алексей вошел в избушку проверить печку и варево, Алена уже не спала и лежала затаенно, не поднимая на него затененных ресницами глаз. Он разделся, подсушил у печки повлажневший от пота свитер и присел к ней на нары. Еще только готовясь подойти, думал: какие первые слова сказать Алене. После ночи любви, сблизившей их, и слова должны быть особые, не такие, как вчера. Может, сказать: „Доброе утро, любимая“? Но его что-то остановило. Не был уверен, что слово „любимая“ ей будет приятно от него услышать. Как ни опьянен был обладанием Алены, а все же краешком души помнил, на каком условии она ему досталась. И потому произнес более нейтральное, хотя и ласковым голосом:

— Доброе утро, таежное солнышко. Как ты себя чувствуешь?

Приподняла темные ресницы.

— Как рыбка на сковородке, — отозвалась невесело.

— Что так? — спросил он озадаченно.

— А сам не понимаешь?

— Нет, — выдохнул почти без голоса, смущенный и растерянный. Уж чего-чего, а недовольства от нее никак не ожидал. Ему казалось, что как мужчина, он был на высоте, даже втайне гордился собою и вот — на тебе!

— Ох, здешний охотничек, изжулькал ты меня всю. Едва живая. Прямо с ума сошел. Набросился, будто век женщины не знал.

— Такой, как ты — не знал, — кивнул виновато. — Веришь, я будто заново народился. Силы меня распирают, аж жуть берет. Лет тридцать сбросил.

— А меня всю выжал, как лимон. Дорвался… Думала до утра не доживу.

— Прости, Аленушка, если я был слишком горяч, — понурился он покорно.

— Чуть не сжег меня дотла. Ну, посмотри: губы распухли, как вареники стали. Глаза и те зацеловал, покраснели и зудятся. Лицо и грудь — в засосах. Все тело пестрое. Как я в таком виде покажусь в поселковую больницу? Ты хоть подумал об этом?

— А если сказать: синяки от той катастрофы? — Ну уж синяки-то от засосов они отличат. Не дурнее нас с тобой.

— Придется тебе тут пожить еще пару дней. Пока все пройдет.

— За два дня тут от меня вообще ничего не останется. Ты ведь вон какой здоровенный и ненасытный. Это просто ужас!

— Останется, — успокоил он, глядя в ее истомленное лицо. — Ты полна жизни и радости. Я пью твою радость и не могу напиться. И кажется, никогда не напьюсь досыта. Только еще больше хочу тебя.

Изумленно округлив глаза, усмехнулась.

— Ну ты и плейбой! Да такой крутой, пробу ставить негде.

— Какой там плейбой. Просто изголодавшийся мужик, — сказал он грубовато, мысленно винясь перед нею за эти кощунственные слова.

— Да не-ет, — протянула она упрямо, — ты либо недооцениваешь себя, либо просто кокетничаешь. Если уж откровенно, любовник ты классный. У меня, конечно, были мужчины, но ничего подобного не встречала.

— И много у тебя было мужчин?

— А что?

— Хочу тебя получше узнать, — улыбнулся он мягко. — Говорят, мужчина интересен будущим, а женщина — своим прошлым.

— В таком случае, мы оба неинтересны. У тебя нет будущего, а у меня весьма скромное прошлое: всего двое мужчин. Кроме тебя.

— Я тоже, конечно, не ангел. Были женщины, были… Но такую, как ты, не встречал. И даже не знал, что они бывают. Знаешь, у меня чувство, будто все эти годы я спал, и ты меня разбудила. А что, если мы созданы только друг для друга? Брось свой город. Оставайся со мной в тайге.

— И что мы тут будем делать?

— Как что, жить. Детей наплодим. — Он мечтательно улыбался.

— Да уж представляю, какая будет орава, — хмыкнула она. — Боюсь, как бы мы уже не сделали зачин. После такой ночи — и не понести, как минимум, двойняшек, это надо надеяться на чудо.

— Надейся. И я буду надеяться.

— Ты-то на что будешь надеяться?

— Что понесешь.

— Сумасшедший… Куда мне с ним деваться?

— Станешь кормить грудью. Она у тебя высокая, классическая, как у Венеры Милосской. В жизни это — большая редкость. А еще она такая аккуратная и аппетитная… — шутливо вздохнул. — Сам бы сосал всю жизнь.

— Дурачок, — выдохнула с ласковой грустью.

Он нежно приник губами к ее груди.

— Какая у тебя гладкая кожа. Прямо шелковая.

— А я вся шелковая. Кроме характера.

— Скажи, трудно быть красивой?

— „Трудно“ — не то слово. Иногда — просто невыносимо.

— Пристают со всех сторон?

— Конечно. И заметила, что особенно неравнодушны ко мне — кавказцы. И нацмены разные. Прямо глазами всю пожирают. Вяжутся внаглую. Деньги предлагают. Они вообще уверены, что все на свете можно купить.

— У тебя слишком русская красота. Правда, овальное лицо, большие серые глаза, светло-русые волосы и румяные губы бывают у красавиц других народов. Это общие приметы красоты. Вот смотришь по ящику какой-нибудь боевичок с кровью, а теперь только американские и показывают, своих-то не стало, и на экране — стандартная американская красотка… Конечно же, она — блондинка с длинными волосами. И черты лица правильные, и все параметры соблюдены. Смотрю на нее и умом понимаю: она красивая. А душой к ней не тянусь. Потому что красота ее — холодная, не согретая нутром. Я ее воспринимаю, как вон ту картинку на потолке. Влюбиться не смогу. Ведь она ничего во мне, кроме любования ее лицом и телом, не вызывает.

— Так уж совсем и ничего? — недоверчиво улыбнулась Алена.

— Кое-что, конечно, вызывает, — смутился он. — Ну, ты понимаешь, о чем я. Короче, только плотское желание. И ничего больше. Душой она мне — чужая. А твоя красота какая-то теплая, нутряная, родная. Короче, русскую красоту ни с какой другой не спутаешь. Русскую женщину всегда отличишь от других. А то, что пристают к русским женщинам разные нацмены, так это и понятно. Наша страна сильно унижена. И когда инородец добивается русской женщины, он видит под собой не только одну конкретную женщину, но и саму Россию. Может я грубо выразился, но это так. С нами нынче не церемонятся.

— Не знаю, какая во мне красота, но мне ужасно надоели все приставания русских и нерусских. Любых. Кто мне нужен, я сама дам знать.

— Сочувствую. Красота — это богатство, которое дома не оставишь. Она всегда при тебе и носить ее, конечно, нелегко, как и любое богатство. Каждый норовит отщипнуть. Достается же соболю за его мех. Как говорят, на красивый цветок летит мотылек, и с этим ничего не поделаешь.

— И все хотят одного: попить сладкого нектару.

— Вот и я оказался не лучше других, — склонил он голову виновато.

— Мне от тебя было никуда не деться. Ты же мой спаситель. Да и смотрел на меня, как кот на сметану, облизывался. И я свыклась с мыслью, что телом должна заплатить за свою жизнь. Женщина единственным может платить. Но я схитрила: добавила тебе поход за мешочком. То есть, подняла цену. Вот только не думала, что ты меня так выпотрошишь.

— Жалеешь об этом? — спросил он задумчиво.

— Я же еще молода. Мне — двадцать три года, и должна беречь себя. И если уж расходоваться, то экономно. Когда девушка невоздержанна с мужчинами, красота быстро уходит. А ты в эту ночь переусердствовал. Дорвался, как до бесплатного, а обо мне не подумал. Мне-то ведь нельзя так. Я не мужняя жена, у которой все сложилось и можно о будущем не беспокоиться. Мне надо о замужестве думать, о том, как завести свою семью.

— Хочешь сказать, эта ночь была тебе во вред?

— Ну, конечно. Тело у меня не железное, это само собой. Но ведь я еще и душой убываю. Чувствую, что меня становится меньше для суженого.

— Я об этом как-то не подумал, — сказал он покаянно и стал бережно гладить ее легкие волосы. — Короче, не врубился.

— Где же тебе было врубиться. Ты же свою мужскую силу хотел показать.

— Прости дурака…

— Чего уж теперь… Если откровенно, я бы хотела, чтобы мне попался такой же страстный и ненасытный муж, вроде тебя. То есть, сексуальный. А вдруг попадется фригидный слабачок? И знаешь, что тогда?

— Что?

— А тогда я буду сравнивать его с тобой, вспоминать, как мне было хорошо. Начну искать похожего на тебя. Догадываешься, к чему это приведет? Развод, одиночество, смена мужчин. Все это не по мне. Я хочу нормальной семьи и детей. То есть, хочу того, о чем мечтает любая девушка. Независимо, красивая она или нет. Впрочем, хватит обо мне. Расскажи лучше о себе.

— А что тебе рассказать? Я весь перед тобой. — Алексей поднялся, пошел к печке. Помешал ложкой в суповой кастрюле, сыпанул туда вермишели, подложил в печь полешко и вернулся. Снова сел на овчину к Алене. Но за эти две минуты бегло пролистнул в памяти всю свою жизнь, и был готов отвечать на вопросы. Перебирая пальцами невесомые, как дым, волосы девушки, ждал.

— Ну, говори же, — велела она.

— Не знаю, с чего начать.

— У тебя много детей?

— Одна дочь.

— Вот как! — непроизвольно воскликнула Алена. Ответ Алексея ее, кажется, удивил. — И она, конечно, уже замужем?

— Давно. В девках не засиделась.

— Молодые с вами живут?

— Нет, в Барнауле.

— Внуков-то подарили?

— Есть внучка. Машенька.

— Дед в ней, конечно, души не чает?

— Естественно. Хочешь сказать, я тебе в отцы гожусь? К этому подвела?

— Ты сам до этого дошел. Сроду бы не подумала, что у тебя — взрослая дочь. Ну, никак не ожидала. Сын — еще куда ни шло, а дочь…

— А что тебя так дочь допекла?

— Удивляет, что вчера ты меня не пожалел. И не подумал даже, что вот и ею кто-то может так же воспользоваться.

— Ты меня вогнала в краску.

— Тебе бы вчера устыдиться. Все вы — кобели…

— Мне совестно перед тобой, а не жалею, что так случилось, — заговорил он упрямо, не глядя ей в лицо. — Не представляешь, как я счастлив и полон жизни. Может, и ты тоже спасла меня. Говорю же, будто заново родился. А совестно мне, что был сильно горяч, не поберег тебя. Если можешь — прости. Эта ночь останется со мной до конца жизни. Буду помирать, вспомню ее.

— Можно подумать, тебе больше и вспомнить нечего, — заметила Алена с укоризной. — Через неделю обо всем забудешь. Появится новое увлечение, и уже другой женщине будешь говорить эти же слова. Не надо, Алексей, врать. Ни мне это не надо, ни тебе. Расскажи о своей жене. Хорошо с ней живете?

— Никак не живем. Параллельно существуем в одном доме. У нее — своя жизнь, у меня — своя. Сосуществование двух систем.

— И виновата, конечно, она?

Криво усмехнулся, одной щекой.

— Оба виноваты. Разговариваем, как на разных языках. Веришь, совсем не понимаем друг друга. В обычные слова вкладываем разный смысл. О чем бы ни начали разговор, оканчиваем скандалом. Полнейшая несовместимость. Поэтому больше молчим. У нас даже есть общая любимая фраза: „Только не говори, пожалуйста, ничего“. Мы ее понимаем с ней одинаково и часто говорим друг другу. Вот таким манером и общаемся.

— Не весело. Она кто по специальности?

— Учительница.

— А как вы познакомились?

— В одном старинном романсе поется: „мы странно встретились“. Так вот встретились на самом деле странно. Я как раз заканчивал Кировский охотоведческий институт. Уже диплом защитил и получил направление на Алтай. Сам напросился перед распределением. Много слышал и читал о здешней тайге. Короче, сильно рвался сюда, даже во сне все эти дебри виделись. О родных вятских лесах даже и слышать не хотел. С девушками встречался, но по-серьезному ни с одной не было. Ну и вот… Обедаю однажды в студенческой столовой. Гляжу, ко мне за стол подсаживается девица. В красивом таком вязаном свитере. Сам свитер серый, с голубизной, и на нем — зеленые треугольные елочки. Рисунок сильно понравился, особенно эти елки. И сама девица — очень даже ничего… Грудь полная такая, и заметно, фигуристая соседка. Улавливаю, она на меня поглядывает с интересом. Парень-то я был что надо, накачанный, готовил себя к борьбе с браконьерами. Силушка так и выпирала из меня. Подковы на спор ломал. И симпатичный был. Дело прошлое, но девкам я нравился.

— Ты и сейчас неплох, — негромко, как бы в дреме от его ласковых прикосновений, проговорила Алена. — Когда я у тебя в избушке очнулась, подумала, что попала к какому-то бродяге. Ты был весь такой заросший, дикий, аж жуть взяла. А когда побрился да вымылся, оказался привлекательным мужчиной. Тебя бы еще постричь, причесать да модно одеть, не стыдно было бы с тобой и на городской тусовке показаться.

— Спасибо, — он благодарно склонил голову. — Ну, а тогда я был — вообще… Короче, эта соседка все на меня поглядывает и поглядывает. И тайком, и откровенно. А я возьми да и спроси ее. Свитер-то, говорю, сама вязала или купила? Отвечает, что сама. И тут меня будто черт за язык дернул. Свяжи мне, говорю, такой же — женюсь. Ну, сказал и ушел. И забыл. А где-то через неделю, опять же в столовой, она подошла ко мне и положила на стол прозрачный пакет со свитером. Вышли в вестибюль. Примерил я свитер — точно по мне. И такие же на нем треугольные елочки. Куда тут денешься? Проводил раз, другой… Короче, стали встречаться. Потом поехали на кордон к моему деду. Он лесником был. Ну и там, на сеновале, все у нас и случилось. Она отдалась мне без всяких „не надо“. Безропотно, как мужу в первую брачную ночь. В общем, лишил я ее невинности, и, как порядочный человек, предложил узаконить наши отношения. В те годы к этому делу относились серьезно, не как нынче. Она оказалась студенткой пединститута и тоже на последнем курсе. Ей нужен был муж, мне — жена. Вот и нашли друг друга. Короче, приехали сюда, в Иогач, вместе. Я стал работать охотоведом в леспромхозе, а она — в школе.

— Романтическая история, — с неясной усмешкой подвела итог Алена.

— Наша романтика быстро перешла в будни, да еще в какие. Ни дня без ругани. Обидно, что причин особых-то нет. Просто не выносим друг друга. И духовно, и физически — всяко. До женитьбы мы мало были знакомы и толком не разглядели друг друга. Все скоропалительно вышло. Елочки на ее свитере меня с толку сбили. Увидел их и думаю: судьба, нашел родственную душу… Короче, оба виноваты, и оба каемся в своей глупости. Да что там говорить, собак для вязки подбирают старательнее и серьезнее, чем люди друг друга. Когда охотник ищет кобеля для своей породистой лайки, то всех кандидатов переберет не только в округе, но и в районе, и в Горно-Алтайске, и даже в Барнауле. Изучит предков кобеля до четвертого колена. Все достоинства и недостатки выяснит. Осмотрит досконально. В рот заглянет — каков прикус? Лапы оглядит: нет ли прибылых пальцев. С мужиками посоветуется, которые знают этого кобеля по работе. И уж только потом решает: вязать или поискать еще кого. Смешно сказать, но о будущих щенках люди больше пекутся, чем о своих детях и внуках. У людей все просто: поглянулись друг другу — и хорош. А что у них за предки, какова будет наследственность, и вообще подходят ли они друг другу — им и дела нет. А ведь впереди — целая жизнь. И она гораздо дольше собачьей. Но никого это не заботит. Вот и мы с моей Зоей сбежались и грыземся, как собаки.

— Но ведь так жить — невыносимо.

— Притерпелись. И живем.

— Часто ей изменяешь?

— Когда мне часто-то… Я ведь по полгода в тайге провожу, а тут с кем изменять? В поселке — бывает. Что касается физиологии, то партнершу для этого дела найти не трудно. И в самом Иогаче есть подходящие бабенки, и на турбазе хватает желающих. Однако, я не шибко люблю часто таскаться на сторону. На душе гадко. Будь дома с женой нормально — никуда бы не пошел. Ну, половое желание еще можно с кем-то сбить. А как насчет душевного общения? Иногда так хочется поговорить с близкой женщиной, поплакаться ей, ласковое слово услышать… Улыбаешься… Думаешь, мужику этого не надо? Еще как надо. Тоскую по женщине, которая бы меня хоть маленько понимала.

— Жена тебя совсем не понимает?

— Ни грамма.

— А если тебе подойти с лаской?

— Всяко перепробовал, бесполезняк. Стоит мне слово сказать, она сразу взрывается: не по ее сказано. И опять я в чем-то виноват. Если с кем поссорился или спор какой вышел, думаешь, она на моей стороне? Ни в жизнь! Все вокруг правы, кроме меня. Вспоминать неохота…

— Я тоже однажды чуть не пролетела. Встречалась с молодым мужчиной. Вроде бы, и симпатичный, и умный, и характером покладистый. Удачливый предприниматель. Престижный жених. В отношении меня у него были серьезные намерения. А я… вот даже не пойму в чем дело, но никак не могла привязаться к нему душой. Что-то мешало. Мне все время казалось, что он чем-то напоминает одну мою подругу. Характером, манерой поведения, пристрастиями. Даже внешне у них находила много общего. Ну вот похожи они друг на дружку и все. А что, думаю, если их познакомить? В общем, познакомила. И что ты думаешь? Он больше ко мне не пришел. А подружка потом позвонила и говорит: извини, у нас с ним — взаимность. Представляешь? Была у них на свадьбе то ли сватьей, то ли еще кем — сама не пойму. И ведь прекрасно живут и ладят. Потому что созданы друг для друга. Вот и твоя жена предназначалась для кого-то другого. И ты чей-то не встреченный. Теперь и маетесь оба.

— Ладно, хоть ты разобралась вовремя.

— У меня математический склад ума. Я умею прогнозировать, просчитывать. А ты — художественная натура. Это сразу видно. Признайся, писал в детстве стихи? Если честно…

Алексей заулыбался со смущением.

— Конечно, писал. Да только переболел ими, как корью. Но поэзию до сих пор люблю. В Базовой избушке держу двухтомник Пушкина, и как прихожу туда, обязательно беру в руки. У него стихи на все случаи жизни. Прочитаю что-нибудь и будто ключевой водой умылся. И жить дальше легче, и на душе светлее. А еще обожаю музыку. Веришь, в армии пел в солдатском ансамбле.

— Чего ж ты пошел по охотничьему делу?

— Говорю же, у меня же дед — лесник, к которому свою будущую жену на кордон возил. Кстати, я спросил его, дескать, как она тебе, глянется? А он эдак уклончиво: „В себя загляни. Тебе с ней жить“. Я у него на кордоне все каникулы проводил. Вместе с дедом ходил по обходам, чистил тропы. Летом помогал ему заготавливать семенную сосновую шишку, гнуть полозья для саней, вязать метлы. Ну, а осенью и зимой — непременно охотничали. Вот от него и пошло.

— А у меня все — от мамы. Она программист высокого класса. С детства учила работать на компьютере. Потом я закончила политехнический, и сама стала программистом. Кажется, неплохим. Во всяком случае, так все говорят.

— Что ж тогда секретаршей устроилась? Не нашла работу по специальности?

— Скажешь тоже… Не нашла… Хорошие программисты нынче в дефиците. Везде возьмут. А в секретарши пошла — была причина. Это — особый случай. — Алена заметно поскучнела и замолчала.

— Расскажи.

Болезненно поморщилась и вздохнула.

— Потом. Сейчас настроения нет. — И переменила тему. — Мне так рябиновый компот понравился. Он остался еще?

— Остался. Да что компот, вообще обедать пора. Солнышко-то уж почти в зените. — Алексей поднялся и пошел к печке.

— Как там погода? — спросила Алена, одеваясь.

— Прекрасная.

— Пойду проверю.

— Давай… Кстати, ты когда-нибудь ходила на лыжах?

— Немножко. В институте делали вылазки на лыжную базу. А что?

— Может пригодиться. Не придут спасатели — сами выбираться будем. Своим ходом. На чердаке лежат старенькие лыжонки, надо после обеда их опробовать. Вспомнишь студенческие годы.

— Я их и так не забыла. Только на лыжной базе мы катались по ровному лесу, а здесь вон какие горы. Расшибусь вдребезги.

— Потренируемся с горок. Дам в руки каек. Научу им поворачивать и тормозить. Нам ведь придется катить все вниз и вниз, до самой Пыжи.

— Я буду стараться. Мне, край, надо скорее домой выбраться. У меня там мама от горя с ума сходит. Мысленно, наверно, уж похоронила меня. Ведь когда теряется самолет или вертолет, редко кого живым находят. Представляю, как она там, бедненькая, мучается. Все о доченьке думает…

— Понимаю и сочувствую. Если все будет ладно, завтра с утра и двинем в Иогач. Хотя не хочется отпускать тебя так рано.

Алена благодарно улыбнулась, глаза ее поблескивали от близких слез.

— Спасибо тебе, Алексей. Уж пожалуйста, помоги мне выбраться отсюда.

— Конечно, помогу. Куда я денусь.

Старые лыжи, оставшиеся от Наливайко и без пользы лежащие под крышей избушки, оказались вполне годными, хотя мыши немного погрызли камус да крепежные ремни затвердели. Алексей привел их в порядок и приспособил под короткие валенки. Свои же рабочие же лыжи, вместе с обутками, решил отдать Алене. Так ей будет легче и удобнее.

Вышли на волю для первой прикидки. Стоя на снегу в громоздких обутках до самых колен, Алена наблюдала, как Алексей согнувшись затягивает ей лыжные ремни и конфузливо улыбалась. Роскошные шуба и шапочка никак не гармонировали с грубыми, самошитыми обутками. А он, старательно подгоняя крепления, растроганно говорил:

— Спасибо запасливому Наливайко. Не его бы лыжонки, не знаю, что бы и делали. Как тут не вспомнить с теплотой хозяйственного мужика… Без его станочка вчера не побрился бы даже. Щеголял бы перед тобой заросшим дикарем. Вот ведь как, человека давно тут нет, а добро от него все идет и идет. А от нас что-нибудь доброе останется? Нас-то с теплотой кто-нибудь вспомнит? Ну да тебе еще рано об этом думать. Такие мыслишки в возрасте появляются. — Поднял голову. — Что улыбаешься? Смешное говорю?

— Я подумала, в этих бы бахилах по Ленинскому проспекту пройтись. Люди бы останавливались. Посчитали бы, из прошлого века явилась.

— Для города они, конечно, диковинка, — соглашаясь кивнул Алексей. — Вид у них грубоватый и непривычный. Но ты же чувствуешь, какие они теплые и удобные? Под брезентовой оболочкой — толстый войлочный чулок, да еще вязаные носки. Ноги, как в печке, сроду не озябнут. И идти в них легко: мягкие, сгибаются где захочешь. Короче, сплошная благодать.

— Сплошная, — весело повторила Алена.

— А вот если в твоих модельных сапожках пойти по тайге, все звери соберутся посмеяться. Даже медведи из берлог повылазят. Ты же в них нормального шага не сделаешь. Головой в первый сугроб зароешься. — Поднялся, отряхнул полы куртки от снега. Подал потемневший от времени наливайковский каек. — Теперь слушай и запоминай. Держать каек надо обеими руками, вот так, словно кормовое весло. Поедешь с горы и если сильно разнесет, налегай на него изо всех сил — притормозит. А надо повернуть, заводи нижний конец в сторону повтора и опять же дави на комлевый конец. Ну, поняла?

Неуверенно кивнула.

— Поняла.

— Это мы сейчас проверим. Ступай потихонечку к поляне.

Подошли к подножью поляны и Алексей, испытующе оглядев крутой склон, уходивший к далекому кедрачу, сказал:

— Поднимайся по лыжне вверх. Насколько смелости хватит. Потом оттуда скатишься. А я подожду здесь. В случае чего, подстрахую. Ну, давай!

Маленькими, неуверенными шажками она двинулась вперед.

— Ой, как здорово! — воскликнула на ходу. — Иду в гору, а лыжи совсем не скользят назад. Это потому, что шкурой обиты, да?

— Разумеется. Шерстинки становятся дыбом и не пускают назад. Зато вперед катятся, как по маслу. Ну, готова? Немного подогни колени, наклонись вперед. Каек держи покрепче. Поехали!

— Не расшибусь?

— Исключено. Снег — мягкий. Да тут и всего-то десять шагов. Поймаю.

Отчаянно взвизгнув, Алена покатилась вниз, где Алексей поймал ее в свои объятия. Щеки девушки раскраснелись, глаза блестели восторгом.

— Молодец, — похвалил он. — Давай закрепим успех. Поднимись повыше.

— Только ты не лови меня. Я сама остановлюсь.

— Не буду. У тебя здорово получается.

Алена скатилась еще несколько раз, с каждым заходом поднимаясь все выше и выше. Держалась на лыжах она уже увереннее и чувствовалось, ей это понравилось, даже в азарт вошла.

— Ты способная ученица, — искренне восторгался он, — я доволен тобой.

— Стараюсь, — возбужденно смеялась она.

— Ну, коли успехи налицо — давай поднимемся на самый верх поляны, — и показал рукой. — Во-он до того кедрача.

— Ой, это же далеко и так высоко.

— Но ты же смелая.

— Хочешь, чтобы я оттуда скатилась?

— Хочу.

— И сломала бы ногу? И чтобы еще у тебя осталась?

— Нет, милая Аленушка. Насчет остаться — с радостью бы. А ноги ломать не надо. Они у тебя такие прелестные. Этого я тебе не позволю. Просто мы поднимемся наверх, полюбуемся панорамой гор, а потом серпантином, с остановками, скатимся вниз. Сохранность твоих конечностей и всего остального я гарантирую. Подниматься туда, с непривычки, трудновато, но зато увидишь оттуда такую красоту, что не пожалеешь.

— Ну если так…

— Разве я тебя когда обманывал? Ступай первой, чтобы видеть не мою спину, а окружающее великолепие. Оно стоит того, сама убедишься.

Они поднялись высоко, на самый конец поляны, к теплой зелени кедров, и там остановились, устало опершись на кайки. Алексей широким, дарящим жестом повел рукой вдоль горизонта и, выждав, пока наладится сбившееся дыхание, глядя на раскрасневшуюся Алену, произнес с нескрываемым торжеством:

— Любуйся. Все это я дарю тебе на память.

— Ах, какая щедрость! Прямо-таки царская, — с веселой насмешливостью, певуче проговорила она, восхищенно глядя на раскинувшуюся перед ней панораму горных хребтов с острыми вершинами. Пронзившие поднебесье пики были слепяще белы от снегов и солнца и резко выделялись в густой синеве небо- склона. На них было больно смотреть. Ниже шли сверкающие гольцы, отполированные ветрами, а под ними бескрайне расстелилась тайга, вперемешку со скальными выступами. Плоские вершины кедров, в массивах, соседствовали с черными вкраплинами островерхих пихт и от этого хвойное разнолесье казалось пестрым, облитым разнотонной зеленью и голубизной. А в самом низу, у подножья гор, раскинулось широкое ущелье речки Турги, и темнела там, среди деревьев и кустарников, крошечная избушка, придавленная шапкой снега.

— Ну, как, — горделиво пытал Алексей, — впечатляет?

— Божественная красота, — горячо прошептала Алена, будто громким голосом могла спугнуть видение. — А знаешь, что меня больше всего тут удивляет? Что снег очень белый. В городе он какой-то серый. Наверно, от копоти труб и вообще от грязи. На руднике тоже — не первой белизны. А тут он невероятно белый. И вообще меня поражает чистота всего: снега, воздуха, леса.

— Здесь людей нет. Некому пачкать, — заметил Алексей.

— И хорошо, что нет. А красота тут, на самом деле, дивная. Просто неземная. Словами не пересказать. Я ничего подобного еще не видела. Только в кино. Но разве кино передаст все эти краски и оттенки, и эту прозрачность воздуха… До тех острых гор, наверно, много километров, а кажется, они — совсем рядом. — Расслабленно улыбнулась и тихо вздохнула своим мыслям. — Да, Алексей, все прекрасно, а жить я бы тут не смогла. Ведь я коренная горожанка. Полюбовалась на природу, поахала, и домой захотелось, в шумный и дымный город.

— Я ведь тоже не деревенский. Родился и вырос в Вятке. Как там у нас говорят: „вяцкий“. А жить в городе мне не глянется. Тесно мне там, простору не хватает. И людей слишком много. Муравейник.

— Какие мы разные… — задумчиво проговорила Алена.

— Да это и хорошо. Если бы все люди были одинаковыми, то скучились бы либо в городе, либо в селе, либо, как я, на дикой природе. А поскольку разные, то и распределились равномерно. А вообще человек ко всему может привыкнуть. Верно сказал Пушкин:

— Мне кажется, я бы не смогла привыкнуть здесь жить. На прииске неделю пробыла, и то вся истосковалась. Все там до жути надоело, даже природа. Такая скукотища. Тянуло в городской муравейник — спасу нет.

— Потерпи. Недолго осталось. Скоро приедешь в свой город, будешь сидеть в роскошном офисе, перед любимым компьютером. И вдруг вспомнишь Купеческую избушку. И как с горы каталась. И какой тут белый снег.

— Конечно, вспомню. И не раз.

— Кстати, как называется ваша фирма?

Алена посмотрела на него встревоженно.

— Зачем тебе?

— На всякий случай. Мало ли чего… Вдруг придется тебя искать.

— Лучше не знать.

— Почему?

— Дольше проживешь.

— Такая криминальная контора?

— Держись от нее подальше. Да и не нужна она тебе. Адрес мой знаешь. Так что приходи прямо к нам домой. И старайся незаметнее. Не мозоль глаза соседям. Если меня не будет дома, говори с моей мамон так же откровенно, как со мной. Она будет в курсе. По телефону не звони. Ни в коем случае.

— Понимаю. Будут прослушивать.

— Само собой. А из фирмы я уйду. Сразу, как вернусь в город.

— Что так?

— Есть причина.

— Коммерческая тайна?

— Личная.

— Не жалко бросать престижную фирму?

— Жалко — не жалко, а надо. Возникла такая необходимость.

— Есть на примете другая фирма? Еще круче?

— Ничего на примете нет. Просто ухожу и все. Так надо.

— Безработица уже не пугает?

— При желании, без работы никогда не останусь, — усмехнулась, загадочно блеснув глазами. — Меня в любой фирме возьмут. В русской, в смешанной или в чисто иностранной. Да и вообще в любой стране. Хоть в Штатах.

— Такой классный специалист?

— Представь себе.

— Наверное, по-английски шпрехаешь?

— Если уж на то пошло, шпрехают по-немецки. По-английски, пожалуй, спикают, — сказала она насмешливо.

— Ну и ты нормально спикаешь?

— Нормально. Почти как по-русски. Компьютер без английского слеп и глух, говорит моя мама. Так что язык осваивала с детства, вместе с техникой. Дома мы с мамой часто на английском разговариваем. Для практики.

Алексей смущенно улыбнулся.

— Знаешь, а ведь и я уже второй год учу английский. Самостоятельно. В институте-то его учили для проформы. Да и зачем он был нужен? Это сейчас без него нигде невпротык. Вывеску на магазине не прочитаешь.

— Тебе-то он на что? — улыбнулась она. — Вывески читать?

— Вывески — это так, к слову. А если серьезно, то промысловая охота здесь глохнет. Зверя мало, за пушнину платят мизер. И какой резон уродоваться на путиках? В поселке у нас для иностранцев кемпинги строят. На берегу озера. Роскошные номера со всеми удобствами и даже со спутниковой связью. Будут приезжать богатые тузы из-за бугра. Полюбоваться природой, подышать чистым воздухом. Ведь таких мест в мире, не тронутых цивилизацией, почти не осталось. Ну и прикинул я, что выгоднее водить валютных охотников по тайге. Помогать им добывать охотничьи трофеи. Надо глухаря — покажу токовище. Требуется марал — приведу на солонец, в скрадок. Дудкой подманю ему быка с красивыми рогами — стреляй. Повесишь потом дома на стенку — все завидовать будут. А если хочешь в кабинет на пол шкуру медведя — свожу на берлогу. Короче, весь к вашим услугам, господа, у которых в кармане шуршат доллары. А что, избушки у меня есть. И любители экзотики из-за бугра найдутся. Надо только иметь с ними общий язык. Без него — глухо. Вот и учу на старости лет.