Нежность к мертвым - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Вадим Климов (Начало книги) #1

опустошитель

проза

#16

УДК 821.161.1

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

Д18

Серия проза (#16)

Д18 Нежность к мертвым : [роман] / Данишевский Илья. –

М. : Опустошитель, 2015. – 392 c. –

(Серия "Проза" (#16). – ISBN 978-5-25001-823-4.

...Дамы обсуждают Сенеку, а еще шестую эклогу, бракосочета-

ние со смертью на чердаке, девичник среди пыльных полок,

Варфоломей ползает на четвереньках вокруг, очерчивая кровью

сансару вокруг их сложенных в лотос ног, кто-то подзывает его

к себе, он ластится, но дамы не гладят мертвую челюсть, мерт-

вую кожу, оголенный собачьи ляжки.

...Молчаливая сестра – Железная Дева Марселя Пруста –

начинает «шевелиться». Ее бронзовая юбка прерывает тишину,

язык копошится внутри ее тела, начинает судорожно облизы-

вать «губы», Молчаливая сестра поднимает крик, она хочет

накричаться вдоволь перед последней ночью, даже ей ясно, что

скоро всему этому придет конец.

В оформлении обложки использована работа Santiago Caruso.

ISBN 978-5-25001-823-4

Илья Данишевский, 2014

Антон Кораблев, вступительная статья, 2014

Опустошитель, 2015

Илья Данишевский

Нежность к мертвым

(роман)

Опустошитель

2015

Антон Кораблев

Инъекция нежности

«У нас говорят не о новой книге, а о суете вокруг нее.

Или обязательно хотят взять интервью у автора.

Но если я уже написал книгу, то с какой стати

мне о ней что-то дополнительно рассказывать?»

– Умберто Эко.

Когда Илья Данишевский предложил мне написать введе-

ние к его книге, признаться честно, я охуел – никогда прежде

этого делать мне не доводилось. К тому же, одна из задач всту-

пительного слова – помочь читателю пробраться сквозь тем-

ный лес эпитетов и образов, сузив интерпретацию текста, что,

по моему скромному мнению, отдает высокомерностью колони-

затора. Помогать слабым я не привык.

Вступление – это своего рода камертон, чистой воды ма-

нипуляция, призванная настроить читательские струны в соот-

ветствие с нужной тональностью и удовлетворить потребность

в переживании коллективных эмоций (типа закадрового смеха

в кино, указывающего, когда нужно смеяться). Оно якобы

должно сообщать, зачем автор так усердно распинал себя на

этих страницах, вводить в проблематику и убеждать, что по-

траченное время будет того стоить. Но будем честны, даже

комментарий автора к собственному произведению – это все-

гда не более чем мнение одного из читателей. В конечном ито-

ге, книгу пишет не автор, а дух времени, который дает импульс

к действию, лбом сталкивая стили и идеи, а автор – это только

механизм, «проводник» слов. Он вообще не обязан ничего го-

ворить и понимать, он даже не обязан объяснять, почему он

молчит. Потому что само произведение – и есть лучший адво-

кат. Оно не нуждается в комментариях, ибо говорит само за

себя и общается напрямую с культурным багажом реципиента.

Один и тот же текст может быть прожит много раз, и каж-

дый раз по-новому – и в этом заключена его магия. Чтобы

читать – одних глаз недостаточно. Каждый из вас увидит в

книге то, что способен увидеть. А литературные премии вкупе

с тем, что говорят критики – все это абсолютно не имеет ни-

какого значения, по-настоящему важно только одно – какое

впечатление текст производит именно на вас.

Как секс сегодня отделен от деторождения, так и покупка

книг никак не связана с чтением. Только наивные люди пола-

гают, что книги покупаются для того, чтобы их читать. И эту

ситуацию в числе прочих чихвостит Данишевский, осуждая

«знаковую» конструкцию наших с вами современников, кото-

рые стараются перещеголять друг друга необычным вкусом

(как правило, в отсутствие финансовых возможностей для

традиционной конкуренции) и, в конце концов, становятся

частью массовой культуры среди «дас зайна» и силиконовых

губ. И тем не менее, читатель прочтет книгу с гораздо большим

удовольствием, если будет знать, кто ее автор: негр или белый,

холерик или сангвиник, женатый или холостяк. Так вот Илья

Данишевский – это редкий экземпляр, который выпрыгнул на

сцену из ниоткуда, как черт из табакерки. Доподлинно о нем

известно немногое: издатель, эпилептик, аскет, психиатр чело-

веческих душ и просто милый человек, что даже странно. Се-

годня благодаря его стараниям мы имеем возможность читать

Луи-Фердинанда Селина в переводе Маруси Климовой и

«Песни Мальдорора» Лотреамона. Без двух минут «герой на-

шего времени». И вот перед вами сборник текстов «Нежность к

мертвым» – бессмертный подарок, который Данишевский за-

вещает человечеству (и это не мания величия – великие люди

ею не страдают). В нем – все: и хорошо модерируемое безумие

загробного Диснейлэнда, и карнавал печали в кровавом кегель-

бане, и политическая бомбардировка Дрездена.

Карл Густав Юнг писал о коллективном бессознательном и

архетипах, Данишевский тоже пишет об архетипах – архетипах

таракана. Осмысляет, где сегодня проходят границы человече-

ского, и танцует на несбывшихся мечтах – в том числе своих.

Эта книга о нас, рожденных стариками, – о людях, кото-

рые боятся умирать, но и боятся жить. Словом, крайне любо-

пытное переживание – изысканное угощение для тех, кому

дорога мозаичность образов Виана и хлесткий слог Деблина.

Нежность к мертвым

Denn die Todten reiten schnell1

St. Jacob Blöm, connu au dix-neuvième siècle (ici – en 1856) sous le nom de

Théophile Gautier. On y met sa photo pour que le lecteur bien-aimé ne fasse

fonctionner sa fantaisie.

1 Условно – «Мертвые скачут быстро…» [нем.]

Нежность к мертвым

Предисловие

Сцена низкая, везде и всюду разбросаны книги, должно быть

очень много книг, и герои, не задействованные в сцене, листают их и

откидывают обратно, горы книг должны напоминать мусорные свалки,

а еще лучше и более устрашающе — ворохи трупов в концлагерях;

книги должны быть антигероем повествования; где не указано

обраного, герои бормочут всякую чепуху, зачитывают прочитанное

или озвучивают что-нибудь неясное, но, вероятно, очень умное. В

каждой сцене герои пребывают и пребывают, умерших оттаскивают

к книгам, время от времени герои начинают щупать мертвецов,

не отличая их мертвые фрагменты, манжеты, подолы и пр. от

книжной белиберды; музыку играют с завязанными глазами, как у

Кубрика, неясно почему, но это — здорово; в воздухе шум, и ощущние

от спектакля такое, что зрителю вовсе неясно, зачем он его посетил.

Илья Данишевский

Она вспоминает, что у него были обломаны ногти, она не

могла в него влюбиться. Там, в кафетерии, где официантка

Розенберга, какая-то ветошная, постоянно задевает крупным

бедром столики, там по пятницам играет приятная музыка,

намного лучше, чем во многих других местах, играют Листа,

играют Шенберга, играют Шумана, играют «Времена года» (и

тогда кто-нибудь щелкает пальцами, чтобы выключили это

расцелованное

массовым

вкусом),

играют Le Mort

de’Monteverdi, играют с девочками и девочками этих девочек,

своими крупными руками на чулками и хитином укутанных

ножках играют Листа, играют Шенберга, играют Шумана, иг-

рают конец зимы, и самое время впустить свои соки в плодо-

родные почвы, пора засеять пустошь, время сыграть в садовни-

ка, окучить зеленые лужайки ее выкрашенной в ядреные цвета

потаевинки… там – она может это вспомнить – все произошло,

или только началось, но дало продолжение. У него были обло-

манные ногти, но вид презентабельный; конечно, он не получал

Нобелевской, но глаза и общее положение были такими, и он

не стремился все закончить здесь и сейчас, руки его лежат под

столом и не хотят субтерры. Он попросил ее рассказать о себе,

она знает, что большинство спотыкаются во время ответа и

кокетливо отводят глаза; она знает, что люди думают о других

людях лучше, чем надо, они думают, что их мысли читают, их

девственные резюме просматривают работодатели и видят го-

раздо больше, чем есть; а еще на этот вопрос принято выдви-

гать вперед списки и перечни, лучше заранее составленные,

каллиграфическим почерком2, она все это знает, как и все про-

2 Мои любимые фильмы», «мои любимые книги», «мои любимые

художники», «IQ по тесту Айзека (заверенный сертификат, если не

сложно)», «мои любимые режиссеры», «три диплома о высшем обра-

зовании», «объяснительная записка, почему эти дипломы не получены

с отличием», «интимная запись о получении диплома: что я почувст-

вовала, когда ректор поцеловал меня в щеку», «мой счет в банке»,

«причина выбора этого или другого банка»… более поэтичные хотят

Нежность к мертвым

чие знают, как именно протекают глупые знакомства, которые

завершаются, конечно, сексом, иногда множественным, хоро-

шим, плохим, отказом в сексе, но все же — сексом! Все это

знают: каких художников следует назвать, каких режиссеров и

авторов следует любить, какие книги выражают согласие, какие

отказ, они все знают, она даже видела несколько статей на тему

— «Моя современность: краткий пересказ фильмов, участвую-

щих в Каннах, наиболее популярные мнения о них, варианты

ответов — понравилось тебе или нет?», она видела в магазине

карточки с короткими брифингами современности (с одной

стороны вилка для мяса, на другой — для устриц, перепутать

невозможно), похожи на игры для переводчиков. Этикет, эпи-

ляция, флегилляция и теория струн/игр/множеств за трина-

дцать минут, зарегистрируйся и отправь свое желание на ко-

роткий номер из четырех цифр. Она видела списки несущест-

вующий слов и понятий, похожих звуком и составом на умные,

но заезженные и уже негодные слова вроде «экзистенция»,

«фрактал», «дегуманизация», современная кокотка любит де-

фимбенцию, презирает скрипки, но любит струны Мартена,

потому как они возбуждают ее хейоз и действуют, как ударная

доза дафибрилина. Нельзя быть бисексуалкой, но нужно —

пробовавшейся и утвердившейся. Не следует верить в теорию

эволюции, точнее — «это слишком сложно, тут много нюансов,

но, конечно, это животрепещет для меня», это так же жизненно

и важно, как — побрить или пусть пушится? Быть в жиле со-

временности — это быть фрактально расширенной, практикую-

щей ментальное мандалини и читать йога-суки, быть химут-

вержденной, но застенчивой, ассоциировать собаку с ананасом,

и чтобы анальный оргазм вызывал ностальгию по временам

лютой пейотозависимости. Она не могла его полюбить, но воз-

буждалась изломанным изгибам ногтей, ей нравятся мужчины,

которые грызут ногти, в этом что-то есть.

«мой любимый цвет», «кошка или собака?», «столешница или куни-

лингус?», «мои сны за последнюю декаду», «разложенный анализ

моих сновидений за последнюю декаду по системе Фрейда и Юнга»,

«уточнение на полях — какая из систем мне ближе и почему?», «какой

я вижу себя через пять лет», «десять», «пятнадцать», «двадцать пять»,

«на свою серебряную свадьбу я хочу…

Илья Данишевский

Она говорит: я хочу пить кровь из золотой чашки. Кровь

черная, как ночь. Но золотая чашка. Не какая-либо дешевка. И

в этом не должно быть никакой ассоциации, никакой паралле-

ли с неделями высокой моды и той выставкой, где вместо кар-

тин — корзины с человеческим мясом. На самом деле это

обычное желание — пить чью-то жизнь из дорогой посудины. В

этом не нужно быть оригинальным, кровь в золотой чашке

позволила бы моим формам слиться с содержимым, это бы мне

полностью подошло. Я рождена, чтобы пить кровь из золотой

чашки. Еще мне нравится вращать ключ в замке, я хотела бы

такую дверь, в которой можно крутить до бесконечности, но

только не туда-сюда, а в одну сторону, чтобы не чувствовать

тщетность. Я хотела бы посещать оперу, где кастраты не только

поют, но кастрацию проводят прямо перед моими глазами, а

потом пусть поют. Я не ищу удовольствия, я хотела бы кол-

лекционировать объекты порнографии, но не заниматься ею,

огромная коллекция — все существующие в природе фильмы

на моей полке, книги, доверчивые дилдо, девочки в голубых

платьях и жемчужных сережках, чтобы они прислуживали мне,

да, подносили чашки, золотые чашки с черной, как ночь, кро-

вью, пусть цедят кровь в момент кастрации, прямо на сцене,

пусть ничто не пропадет даром. И он ей тогда сказал — ста-

нешь моей женой, и получишь все это. Прямо все? Да, именно

так, и никаких метафор. Ты согласна? Я согласна. Нет, ты

должна точно знать, о чем говоришь, ты должна быть уверена,

что согласна. Я согласна. Хорошо, и ты разведешься, если я

обману тебя, если девочки в голубых платьях не будут пода-

вать тебе кровь в золотых чашках, если этими руками, в кото-

рых золотые чашки, они лично не надоят кастратов… и ты

будешь крутить ключ в бесконечном замке, ты согласна? Я

согласна, и я хочу начать с Розенберги, видишь – вот она,

похожа на брауни из старых сказок, я хочу, чтобы она совер-

шила счастливое самоубийство, я хочу, чтобы она была одета в

последнюю коллекцию Шанель — от и до — и чтобы она со-

вершила у нас на глазах самоубийство, но без принуждения,

она должна быть счастлива, она должна умереть от эйфории. И

тогда он щелкнул пальцами, как обычно здесь щелкают, чтобы

музыка изменилась, – «Розенберга!»

…задевая крупным бедром столики и разглядывая кокотку с

яркими ресницами, и разглядывая ее странного кавалера (воло-

Нежность к мертвым

сы растут даже на шее), официантка спрашивает в чем дело, и

ей объясняют. Она вопросительно смотрит на них, затем кивает

и говорит «понятно, при хорошей зарплате, такое можно… мне,

пожалуй, нужно подсесть к вам и рассказать о себе, чтобы вы

действительно поняли, что я согласна, и раз так, я отодвигаю

стул от стола, я сажусь на этот стул и рассказываю вам свою

историю, я ведь слышала, что важная часть любого драматур-

гического акта — биография, и как только не изгаляются, чтобы

рассказать свою последовательность незнакомцам, но я не буду

изгаляться, а просто возьму и начну рассказывать, а после вы

решите, хотите ли нанять меня в самоубийцы. Но я хочу пре-

дупредить, что я беру дорого, хотя бы потому, что самоубийцам

не нужны деньги. Я родилась и чахла. До того, как стать офи-

цианткой, то есть принять свое содержимое самоубийцы, я

жила дешевой жизнью танцовщицы. Мне хотелось плясать, как

все остальные пляшут, те же самые танцы, те же самые движе-

ния, так же привлекать взгляды мужчин и женщин, отталки-

вать их жадные руки, я хотела танцевать, чтобы наполнить эти

потерявшие-себя-танцы новым содержимым… я почему-то ду-

мала, что никто и никогда не танцевал так, как танцую я, и

никто не вкладывал подобные нюансы и тонкости, но на самом

деле я ошибалась. Как бы хорошо это ни было — меня зацело-

вывали от восторга так, чтобы все лицо раздувалось, как от

аллергии — все существовало до меня, я лишь протягивала эту

старую традицию в настоящее, но на самом деле не делала

ничего. Танцевать оказалось тщетно; в общем, как и все ос-

тальное, но если других это устраивает, я была не из тех, кто

готова повторять заученное тысячелетиями, позволять своей

плоти ползти вдоль выученного наизусть экватора. Поэтому я

ушла в официантки. Это было более честно, но при этом все

осталось таким же, как на сцене. Я повторяю чью-то жизнь, и

меня так же щиплют за задницу, меня не называют Кармен, но

называют Раздвигиножка, но, в общем, ничего не подлежит

перемене; и поэтому я готова наняться к вам самоубийцей,

хотя бы потому, что не думаю, будто могу быть счастливой, а

потому — не смогу убить себя. Да, мне не хотелось бы убивать

себя, потому что тысячи тысяч в квадратах, в бесчисленных

степенях, уже убивали себя по всем существующим причинам,

и поэтому мне бы не хотелось… я бы совершила открытие, если

оно возможно, но в его невозможности я предпочитаю тихое

Илья Данишевский

существование. Но я согласна. Я всегда легка на спор. Я танце-

вала так, будто хотела призвать дьявола, била чечетку по само-

му его черепу. Я хотела бы играть при Дворе Вечности, но не

сложилось, но теперь я готова играть Самоубийцу в вашем

театре…», ее перебивают, что здесь не театр, и Розенберга отве-

чает, что, конечно, не театр, но все же театр, «…при разрушении

драматургии, мы так акцентируемся на разрушении и, значит,

на объекте разрушения, то есть драматургии, что, получается

НЕтеатр оказывается театром, но я готова разрушать. Пусть

деталь станет более важной, чем фабула. Пусть мелочь окажет-

ся невостребованной. Пусть будет только результат, но этот

результат будет непонятен зрителю. Даже отсутствие зрителя —

этакая антитеза нормального театра — делает существование

подобным ему. Непонятность же — тоже высказывание. А раз

наши тела, поры, голоса и конечности не могут молчать, пусть

рассказывают что-то важное… например, я, как самоубийца,

могу рассказывать вам о самых значимых для меня вещах —

доить кровь и рассказывать — о платьях, каблуках, о стуке

чечетки, о бусах, камеях, боа и беретах», и когда эти трое по-

кидают кафетерий, и на последок Розенберга кричит «Идите

все в чертову задницу!», садятся в автомобиль и едут в неиз-

вестном направлении, чтобы подыскать место для оперного

зала с кастратами, Розенберга решает рассказать о Дворе Веч-

ности, просто потому, что это милая ее сердцу деталь сложной

жизненной конструкции (а почему бы и не рассказать, покуда

все эти модные вещички сами собой выискивают подходящие

дома, оценивают и прокладывают к ним дорогу?): «…приехали

за полночь, вагончики выкрашены красным, все дети в востор-

ге, красивые актеры в нашем маленьком городе(!), мальчишки

разглядывают музыкантов, те из этих мальчишек, кто уже ощу-

тил в себе неладное, понимает, что это его единственный шанс

попробовать — ведь всем ясно, что эти флейтисты, эти с кон-

трабасами, эти с дудками и эти с гитарами — педерасты; а меж-

ду нашими мальчишками если и случались междусобойчики, то

это отнюдь не похоже на идеалы педерастичной любви, а тут

эти ухоженные музыканты… в общем все только и ждали, когда

же труппа Двора Вечности развернется и устроит свое шоу, а

потом оно началось, а потом оно закончилось, всем нам только

и остается, что вспоминать об этом и сомневаться — было ли?

И к тому же, совсем неясно зачем вообще необходимо про-

Нежность к мертвым

шлое, зачем заполнять свое существование какими-то фактами,

если потом ты уже не сможешь различить вымысел и фанта-

зию, а если и сможешь — то и в этом не будет ничего, ведь от

этих картинок в голове на сердце все так же чопорно… но все

же это было красиво, настоящий театр. Комната задрапирована

красным шелком, под потолком огромное количество звериных

трупов, еще свежих, раскачиваются на ветру, вот уж восхити-

тельный музыкальный инструмент — мясницкие крючья! —

музыканты выстроились у задней стены, девки спереди, девки

начинают танцевать под музыку, нижнего белья нет, все всем

видно, все всем нравится, музыка поднимается, падает, вновь

набирает темп, зрители только о сексе уже и думают, а зачем

же еще музыка(?), и вот в самом конце на последнем издыха-

нии скрипки, с трупов над нашими головами сорвалась кожа —

видимо, какой-то секретный механизм — и кровь полилась на

публику, а тут последние ноты скрипки, и по душе как резанет

от неожиданности, и я помню, как вытирала лицо от крови, и

мне казалось, что я будто вырвана из города и где-то потеряна,

у меня рана в душе от этой потерянности, а как же мама, папа

и мой никчемный прыщавый брат(!), а потом глаза открылись,

и я снова нашла себя в толпе, в красной комнате, драпирован-

ный шелком, вот так, вот так… и снова ни мама, ни папа не

радовали меня своим существованием, но меньше всего радовал

мой скрытый за прыщами брат, а потом труппа уехала. В на-

шем городе сифилиса никогда не было, а тут появился, потек

по мальчишкам, и я вот думаю — было ли у них с музыкантами

или это болезнь с кроличьей кровью в глаза попала(?), уж и не

знаю…», ее перебивает мужчина с обломанными ногтями, со-

общая, что приехали, вот это место будет театром, вот этот

странный полусломанный дом, который, говорят, был построен

богатым шизофреником, и является своей планировкой точной

копией его шизофренического рассудка, то есть в этом доме —

есть лакуны, бездны, уводящие к центру земли, комнаты суще-

ствуют в трех или четырех ипостасях, ночные кошмары спят в

простынях, а в кирпичную кладку нужно колоть успокоитель-

ные, чтобы стены не придушили посетителей. Розенберга со-

общает, что была здесь в пору своей карьеры, мол, здесь дейст-

вительно очень хороший — по меркам шизофреника — зал, и в

свое время за вход платили не деньгами, а требовалось принес-

ти с собой бродячего пса, псов оставляли в прихожей, и лакей

Илья Данишевский

уводил их в подвал… едва ли, говорит Розенберга, все ограни-

чивалось какой-либо скучной зоофилией или убийством – все

должно быть гораздо более занятно, и это совершенно очевид-

но, что не найти более подходящего здания для неокастратов и

девочек в голубом. Все выходят из машины и оглядывают этот

дом. Кажется, он в грюндерском стиле, хотя это совсем не

факт, вокруг окон изображены огромные спирали, и стекла —

как центральная линза, нексус скручивающихся прямых, то ли

глаза, то ли — глазные впадины, – дом печален, но при этом

остервенело хочет вновь наполнить себя шумом, ведь ему пом-

нится, какие вечера полыхали внутри, какие вечера и какие

странные ночи… столь абсурдные сочетания плоти дом не на-

блюдал ни в одном фильме и ни в одной книге, и именно по-

тому, что эти абсурдные сочетания происходили внутри него

каждую ночь — дом не мог отыскать острых или новых ощуще-

ний ни в кинематографе, ни в книгах. То есть — этот дом был

пресыщен так же, как любая четырнадцатилетняя школьница

наших дней.

«Внутри все отделаем так, как тебе захочется, сегодня же

пущу объявление о поиске девочек, и пусть ателье начнут шить

голубенькие платья, а сейчас войдем внутрь и посмотрим сце-

ну. И если этот дом так уж любит собак, как говорит наша

самоубийца, давайте найдем собаку», все расходятся в разные

стороны, чтобы искать собаку, а это, представьте, не так и лег-

ко на современной улице: собаки уложены рядами и ломтика-

ми в мясных магазинах, собачьи задницы целуют домохозяйки

в порыве религиозного чувства, собак в припадках любви ду-

шат несовершеннолетние догофилы. Но Розенберге везет, и все

хвалят, мол, какая прекрасная горничная-суицидница, какой

хороший выбор мы сделали. Она ведет послушную и большую

собаку, у собаки в глазах отчаяние, но при этом и понимание,

что лучше уж войти в этот дом и будь, что будет, чем продол-

жать то, что продолжалось уже шесть лет от самого рождения

— улицы надоели лапам; люди надоели глазам; запахи надорва-

ли слизистую; смердеж обрубил провода. У Розенберги руки

пахнут мужиками и пивом, но пусть ведет, куда скажет, лучше

уж на собачий эшафот, улечься в Собачью Деву, пусть сомк-

нутся клыкастые створки, свернутся клубочкам, пусть наступит

вечная ночь.

Нежность к мертвым

Акт I.

Девы Голода

подруга приехала...

из стран эболы нарцисса и женского гриппа

чтобы сказать тебе Лорелею мертвым читать

текущим вдоль Днепра где холод его нам на плечи

в России – которая нам с фотографий -

детям под дегтем октябрьской мутной воды -

шумом своих пустот дребезжит в распоротой вене

к сорока и к шестидесяти

представляя нацболов умерших и взмокшие раны

на локтях на коленях вдоль линии ребер и чучела

человеческих самок кричавших о полночь о полночь о ребра

граненых стаканов нашей страны

влюбленной в свое – окаянное "завтра"

не встречать целоваться прощаться чеканить

твой твит "потеряла ребенок" и сотни ретвитов

и выломать

шумящее у тебя в дхарме

подруга приехала

фиеста красное зарево алые вторники

чтобы "я вышла замуж, но не сейчас" и не за меня

чтобы мне Лорелею напомнить на потных моих ладонях

запонках

станцевать ее – вдоль всего, что прячет мой стыд

ты мой некрософокл мой дёблин моего дублина центральная

потаскулица

днепром течет мое время как нерестом крови запястье

и сам факт рождения – сиквел первопогибели

где мельницы рукава висельника кажутся горизонтальной линией

ее женская тайна – офшорная зона – в полдень

жарко я наблюдаю с моста и солнце

напоминает лесбийское порно, где девочка топит – плюшевого медвежонка

– ее женская тайна – выпускает язык и впускает

как карстовую воронку – ее заполняет ветер, огромный член Фавна,

фонарь на Невском и звездный свет,

ей кажется, что она

сложнее любых похорон – и похорон Финнегана

здравствуй я целую твои щеки и ты – твои щеки

останутся встречать старость, приехала, чтобы "ты никого никогда не встретишь"

чтобы быть при мне – моей первой единственной женщиной

как в наших собаках мы видим – смерть нашей первой собаки

"когда ты смотришь под юбки бабам, ты видишь мое лицо"

смерть – это оправданно

событий змей вклейки газет детских моих фотографий

первое семи и встреча дождь сквозь рассвет стынет закатом

помнишь тот Днепр

где смерть – это нормально?

Илья Данишевский

1. Ом — священный слог ее смерти

В первом действии, где обычно мы можем наблюдать героя

за каким-либо занятием, – чем-нибудь странным, чтобы сразу

можно было сказать, будто это какой-то «герой», чем-то отлич-

ный от иных, пусть даже фактурой, действием, пусть хотя бы и

так — на этот раз полная и зияющая тишина. Обрыв. Но есть

немного зеленоватый свет из-под плафонов вокзала, будто бы

завезенный из Индии, из Индонезии, откуда-то, что может в

уме быть похожим на эту мрачную зелень… под ветром плафо-

ны раскачиваются и освещают перрон, на котором множество

тех, кто мог бы быть героем повествования; остросюжетной

повести, коль уж она, – глаза и волосы какого-то цвета, пря-

мой/с горбинкой нос, походка (какая-то классификация этой

походки), – покидает вокзал с недовольным видом, видимо, не

дождавшись, не встретившись с каким-то идеальным исходом,

в темноту за стенами вокзала, когда на коже еще ощущения

или даже аллергия от казенного белья, когда в голове шум

цыганской свадьбы из соседнего вагона, или еврейской свадь-

бы, когда все тело будто инородно ступает по темной улице,

что-то должно с тобой случиться. Или старик, поднимает лицо

к лампам, ощущает от них тепло, будто Ее любовь с того света,

глядящая на него сверху вниз своим сияющим ликом в обрам-

лении зеленоватых теней. А вообще-то О.М. читает книгу, на

обложке женщина посреди темноты, но видно, что темноту

пририсовали или наложили поверх силуэта, тени неправиль-

ные, а внутри про мужчину, который смотрит вверх… О.М.

смотрит вверх, не на лампы, но поверх книги; в детстве она

часто повторяла описанные движения, чтобы как можно глубже

поверить автору, но сейчас она не может ему поверить, подни-

мает глаза, пространство вокруг нее ненастоящее, какое-то

наложенное на силуэт О.М. извне, из сочащегося светом поезда

выходят люди, или их выталкивает наружу этот свет, еще за-

спанных с ощущением тела, как не принадлежащего им, или

О.М. видит эти тела такими скомканными со злобой, что они —

Нежность к мертвым

не Т.В; Тимура Викторовича все еще нет на перроне, хотя уже

почти все высыпали наружу, Тимур Викторович появляется

лишь тогда, из этого железного брюха, когда О.М. возвращает-

ся к книге, где мужчина поднимает глаза к небу в поисках

умершей жены, и не может видеть Тимура, и Тимур Викторо-

вич направляется к ней… наверное, они обнимаются и все про-

чее, что может происходить при встречах, под руку к выходу с

перрона, где темнота немного разбавлена фонарями, и где Ти-

мур говорит, протягивая ей платок, что этот платок куплен в

Барганкасе, и где она говорит «спасибо», и думает, что, навер-

ное, выскальзывая наружу виделась кому-то девушкой очеред-

ной истории, что выходит под руку в темноту столичной ули-

цы с этим восточным платком, что кто-то мог подумать, будто

так все и начинается, какая-либо история, но О.М. знала, что

все заканчивается, она сказала Тимуру «все заканчивается…», и

он ответил «да», подумав, что она имеет в виду «все тленно», и

О.М. добавила «у нас, у нас все заканчивается», и там, в тем-

ноте, Тимур отвечает, что «нет», О.М. убирает книгу про муж-

чину и женщину в сумку, где уже лежит платок, зная, что не

дочитает и что в следующий раз будет плакать, увидев этот

платок. Ей даже кажется, что они с Тимуром нарисованы на

баннере, что они рекламируют платки, книгу и завершения, что

ничего не происходит, что с каждым шагом, который можно

услышать и ощутить, ничего не меняется, кроме старения кле-

ток, кроме смерти клеток, кроме того, что раз в семь лет орга-

низм полностью заменяет свой состав и всегда непонятно, на

каком этапе этого изменения ты находишься именно Сегодня…

и вот, он говорит ей, что жизнь Франциска, Франциска какого-

то началась на плантации опия, а еще его отец держал маковые

поля, и когда Франциск выходил из дома, ему виделись эти

маковые поля, как огромное обезображенное тело или тело с

огромной раной, к чему бы это не было сказано, Тимур начал

это так: «…сын торговца опия», – и О.М. посмотрела на Тиму-

ра, пытаясь вспомнить все эти домашние заготовки, но не

смогла; и не смогла даже вспомнить, в чем заключается их с

Тимуром история, в чем ее таинственная суть, кроме виднею-

щихся над водой коралловых мелочей о том, что она ждала, а

он не приехал… ничего не было видно, словно вода поднялась

этой ночью и заставила людей забыть, что когда-то на месте

этого моря существовала их деревня; так вышло, будто море

Илья Данишевский

имеет силу внушать забвение в сердца своих жертв; и вот, пе-

ред тем, как задохнуться, моряки не вспоминают своих ново-

рожденных сыновей, потому что море лишило их памяти. Ведь

он уже приехал, и одним этим вся та боль, когда он не приез-

жал, как бы разом должна была исчерпаться, но нет. Что-то

еще оставалось под этой темной поверхностью. Она спросила

его, кто такой Франциск. Он ответил, что познакомился с ним.

Познакомился там, где трахался с Богом, и она поняла, что все

уже потеряно; слишком большой уровень темных вод; по ка-

ким-то иным обрывкам она поняла, что в Индии он крутил

горячий роман с героином, что продолжает крутить, что в знак

«извини» привез дешевый платок, 20% шелка, иногда темные

воды поднимаются так высоко, что затопляют даже маяки,

иногда происходит так, что корабли разбиваются о мели, и эти

корабли тоже не знают «почему», и ничего иного не знают,

кроме факта, что в брюхо впилось какое-то морское порожде-

ние, и что вода заполнила собой люфты, что вода поднимается,

что спасение невозможно; и моряки не думают «почему», им в

этом нет никакой нужды; О.М. вспомнила сияющие лица ламп

в волосах зеленых абажуров.

В первом действии, где обычно знакомятся с героем, была

пустота, зияние, пробел, вместо этого действия можно было

поместить микрофотографии кластера раковых клеток молоч-

ной железы или простаты; карты, где мастями выступают ле-

гочные, психиатрические, передающиеся воздушно-капельным

путем и сексуальной сферы болезни, – вот о чем я мечтаю.

Игра в дурака, где проигравший приобретает весь букет остав-

шихся в его руках карт; такие карты имел при себе Франциск,

но, конечно, никто, с кем он играл, не знал об этом чудесном

способе заражения: шанкр, сияющий туз шанкров, когда ты

держишь его в руках, то хочется интуитивно отодвинуться от

черноты его власти; двойка высыпаний может оставить свой

волшебный след на пальцах и проникнуть в кожу твоей жены,

когда вечером ты прижмешь ее ляжки к себе поближе и нач-

нешь гладить их так, будто втираешь в эпидерму заразу и по-

желания скорой гибели; Франциск имел подобную колоду карт,

думаю, он нарисовал ее сам в возрасте четырнадцати или пят-

надцати лет, в том же возрасте, когда отец начал учить ее вы-

ращивать мак и опий.

Нежность к мертвым

Первый свой опыт духовно-фрактального расширения

Франциск испытал в шестнадцать, отца не было дома; Тимур в

семнадцать под чьим-то чутким надзором. Рассказать об этом,

как и просто рассказать о Франциске почти невозможно, ни

одного человеческого времени/склонения/нарративного содер-

жимого глаголов не может хватить, – виной этому О.М., ее

яркая нонконформисткая картина мира, леденящая, похожая на

ритм океанических волн, населяющих эти волны косяков по-

тусторонних существ, похожая на стук обода колеса о выщерб-

ленные дороги Бреста; О.М. всем рассказывает, что часть ее

жизни прошла в Бресте с тетей Зусей, эта часть ее жизнь под-

вергается фантазии и деформации, но неизменно бресткий

отрезок — самое яркое пятно ее жизни, пусть даже и выдуман-

ный от и до. Ее Брест — это совершенно особый Брест, она

выбрала именно этот город по созвучию, по каким-то ассоциа-

циям с Голгофой, ведь каждый звук в этом Б-Р-Е-С-Т напоми-

нает отвратительно гавкающую толпу, потную толпу, каждый

звук в этом Б-Р-Е-С-Т напоминает крестный путь, а значит

небо над Брестом, как Туринская плащаница. Четыре полдня

подряд О.М. рассказывала мне про свой Брест, ей было двена-

дцать, когда они с Зусей переехали в еврейский квартал, О.М.

была еще маленькой девочкой и ничего ДО Бреста не повлия-

ло на нее, а значит, лишь выдуманный Брест сформировал

О.М., ее странную картину миру. Сама О.М. — красивое, не-

много духовно растрепанное чудовище, содержащее в аквариу-

ме лесбийскую парочку черных вдов; она существует в цикле

радостного упадка и восторженного кошмара, одним из кото-

рых, если не главным, можно назвать Тимура. О.М. личной

волей выбрала его Любовью, личной волей назначила своим

надзирателем по крестному пути, сидя на моей кухне, она

вновь рассказывала про Брест, представляя его разветвленные

улицы конечностями древа своего семейства; про то, что нико-

гда не будет иметь детей; про Т., и, достав из кармана связку

ключей, показала насколько все это серьезно. Было три часа

ночи, ущербная луна была в небе, О.М. сидела на стуле, на

большом пальце правой ноги был пластырь, на ладони ее —

связка ключей. Она сказала, что Тимур не вернул Ключ-от-ее-

сердца, который она ему отдала. Существующие в воображае-

мых Брестах, все же скованы какими-то суевериями, сутолоч-

ность и субстантивность которых не могут не существовать

Илья Данишевский

объективно на таких, как О.М., когда-то она нашла ключ и

сделала его дубликат, и с тех пор свято верила, что этот ключ,

который не подходит ни к одной известной ей двери (но, на-

верняка, к какой-либо квартире, к нижнему замку, распашонки

в Мытищах, что, конечно, означает «НИ К ОДНОЙ», ведь все

существующее Вне ее внутренности, не МОЖЕТ и не ДОЛЖ-

НО существовать), – это ключ-от-ее-сердца. Она проверяла его

в ночном странствии по Москве, подбегая к каждой двери и

пытаясь отпереть ее, с каждой попыткой все более убеждаясь,

что этот ключ лишь своей формой — ключ, на самом же деле за

его объективными очертаниями находится что-то иное. К при-

меру, Ключ-от-ее-сердца. Тот, кому она подарит его, будет

вечно иметь над душой О.М. незыблемую власть. Тимур не

вернул его, пусть даже все сошло на нет, он был в Бомбее, он

рассказывал о Франциске; но не вернул ей ключ, то ли потому,

что еще имел какие-то планы, то ли просто забыл после того,

как имел секс с Богом; там, в Бомбее или в безлюдной Индии;

О.М. любила сказки Киплинга, те, где солдаты видят призра-

ков, где ночь напоминает хитон, сброшенный с плеч Кали; она

сказала, что тоже хочет отправиться в Индию, когда будет

готова. Когда будет готова отдать свою жизнь; ведь в Индию,

настоящую, секретную Индию, нельзя отправляться иначе,

кроме как — или я получаю Индию или смерть — все остальное

конформистское путешествие в паланкине. Там, около Бреста

почему-то был океан, О.М. с Зусей часто сидели на каменном

пляже, а вокруг были крабы, там О.М. переняла этот ритм

жизни, словно певучие волны, словно сладкая смерть, бьющая-

ся о берег жизни сильнее и сильнее, отгрызающая его пляжи,

его отмели, людские деревни и разрывая рыболовные сети.

Зуся меняла очертания и характеры, она была, как шум этой

волны, как бесконечный символ той личностной сути О.М.,

символом которой и доступом В КОТОРУЮ был Ключ-от-ее-

сердца, и как бы это ни звучало, закон этот властвовал над

О.М., над ее страной говорящих крабов с красиво-матовой

кожей и лицами блаженных бодхисатв3, имманентно и строго.

3 Однажды Франциск спросил монаха, который проезжал мимо

«правильно ли я понимаю, что всякая мысль отдаляет меня от пони-

мания; что выражая это словом, фигурой и буквами, я отдаляюсь от

общего, чтобы понять частное так, словно одним стихотворением

Нежность к мертвым

О.М. всегда казалось, что складная и конструктивная кар-

тина скрывает под собой пенящийся и непознаваемый страх;

она никогда не видела океана, но нарисовала его рядом с Бре-

стом, чтобы в шуме этих выдуманных волн приучить себя не

бояться. Настоящее и сумрачное существует под человеческими

иллюзиями о безопасности, как дремлет глубина под прогулоч-

ными яхтами; глубоко под пятнами нефти, что просты, как

сумма углов треугольника, скрывается что-то иное, ветвится и

движется под поверхностью нашей кожи; но оно, это смазанное

бытие может представать понятным под иным углом зрения;

тем, где сумма углов треугольника — неясна. Единственный

верный взгляд на смазанное бытие — это сомнение и допуще-

ние всякого; отсутствие критики и соизмерения, доступ к со-

зерцанию необъяснимого. «Что, если Время, считающееся обо-

лочкой и серым кардиналом Пространства, в какой-то момент

замещает пространство, и становится им? Ведь каждая наша

драма пусть и разворачивается на каких-то улицах, в каких-то

домах и на пляже — лежит и растет исключительно в сфере

времени и памяти — инструменте восприятия этого невидимого

пространства — так же, как наша личностная суть не содержит-

ся в теле, наша жизнь не содержится внутри пространства, а

бьется и мечется исключительно в коридорах Времени…»; О.М.

не хочет иметь детей, потому что это лишено смысла в сумрач-

ной петле повторяющихся процессов; даже любовь — становит-

ся лишь заполнителем движения; или материалом и причиной

для какой-то иной цели; ересь самоценности любви выражена

Ключами-от-ее-сердца. Если всякое тело, как змея времени,

содержит в себе всё, и сердце, его остановка, это орган смерти,

пытаюсь объяснить поэзию?», и монах пожал плечами; это был какой-

то не такой монах, какого хотел видеть Франциск; он уже придумал

для себя концепцию монахов, какими они должны быть по его разу-

мению, концепцию религии и когда узнавал о чьей-то религиозности,

выхватывал те части, которые можно было протянуть к своей концеп-

ции смазанного бытия, а остальное называл ересью; он уже знал тот

удивительный ритм, в дельте которого должна бы виться поэзии, и

осушал всякое иное русло, обезвоживал иные реки. Франциск позна-

комил Тимура с концепцией смазанного бытия, содержимое которого

можно было продемонстрировать хрустом костей или утренней тош-

нотой.

Илья Данишевский

то и материя пространства содержит в себе подобное сердце; в

плоскости нашей реальности органом смерти является Индия;

красный закат утопил Македонского, Британия вгрызлась в

черную почву и задохнулась; каждый индус хочет умереть в

Варанаси — в органе смерти внутри органа смерти; Варанаси —

точка экстремума на графике Гибели, разрыв аорты, священ-

ный слог Ом, дзен и катарсис затухания. В Бомбее Тимур уви-

дел реальность такой, как она предстает, если очистить ее от

пространства; улицы заполнены чудовищными категориями без

имен и форм, лишь защитные механизмы рассудка наделяют

их именами и формами, клоака Бомбея — это извивающееся

змеиное царство наг, рынок Бомбея — это алхимические ряды

джиннов; храмовые комплексы в зеленых зарослях — дворцы

ракшасов. Чудовища проникают в наши дома с лунными луча-

ми, проходят сквозь замочные скважины, как похищающие

дыхание ракшасы; зеленоватые мутные воды; трагедии, глубоко

утонувшие и просроченные, чудовища, что разрослись от не-

разрешенности, выпуклые и пахнущие узлы кармы — это наги,

что вьются вокруг себя змеиными хвостами и целуют женски-

ми губами в наши губы бесконечным напоминанием; все они

живут в тонком пространстве времени, как истинные враги

человечества; как единственно-важные вещи, они существуют

во дворцах памяти: соблазнительные объятья страха, что при-

ходит из детства и пахнет бабушкиным кастрированным котом,

в губительной ностальгии ракшасов; внезапный укус королев-

ской кобры, когда из складок воспоминаний мгновенно выбра-

сывается вперед узкое и смертоносное тело памяти… джинны —

это мост смазанного бытия и нашей обманчивой реальности, их

рынок — это наша попытка купить вместе с объектом наши

ассоциации, выразить сквозь шарф глубинные наши пережива-

ния относительно шарфа, относительно шеи той, на которую

мы повяжем его узлом; это наше бесконечное падение; вещь с

рынка джиннов — это вещь, вобравшая в себя всю личностную

суть, каждый сантиметр наших переживаний и по выходу — я

обматываю шарф вокруг твоей шеи — бездна, ты ощущаешь

лишь шарф, а все мои представления о шарфах проваливаются,

не остается ничего. Третий глаз Шивы видит эти мучения.

Вишну бездействует, ибо знает, что действие безрезультатно.

Кали убивает, зная что породится новое, столь же бессмыслен-

ное человечество. Ганеша дарует мудрость, а человек убивает

Нежность к мертвым

слона ради драгоценных бивней. Брахма вращается, но ось его

вращения так обширна, что для меня все остается неподвиж-

ным. Я ощущаю лишь склизкие тени наг, двигаясь сквозь

клоаку Бомбея, их дворцы, сложенные там, внизу, в пустоте, из

костей, и в костях вижу своих предшественников. Вижу камни

в ожерельях наг, но не вижу камни, а вижу лишь свои ассо-

циации этих камней. Чувствую запах клоаки, но не чувствую, и

ощущаю лишь реакцию организма на этот запах. Тимур поку-

пает шарф у джинна на рынке Бомбея; О.М. думает о Ключах-

от-своего-сердца; умеющие не цепляться за бытие, медленно

плывут на лайнере над таинственной глубиной, будто одарен-

ные мудростью Ганеши, они научились скользить по поверхно-

сти… ведь бытие так и хочет, чтобы иллюзорность его материи

ощутили, путник спотыкается о камень, а на самом деле спо-

тыкается о воспоминание о жертвах, которые он принес ради

этого пешего путешествия. Бодхиссатвы корчатся в пещерах.

Субстанция отваливается от больных сифилисом и проказой.

Змея сбрасывает старую кожу. Трехлетнюю девочку изнасило-

вали ракшасы за то, что люди перестали в них верить.

Тимур сидел на корточках рядом с входом в клоаку. Или

даже не входом; рядом с решеткой, возможно сделанной, чтобы

к нагам поступал воздух. Их развратное бытие взаимодействует

с кислородом; сидел посреди улицы рядом с ржавой решеткой,

вниз уходила темнота, узкая, как женщина, сидел, трогая паль-

цами ржавчину, думая о том, что если долго сидеть в такой

позе, прямая кишка может вырваться наружу, устремиться в

темную штольню, кундалини прямой кишки совокупит темную

узость; Тимур достал Ключ-от-ее-ненужного-сердца, было лю-

бопытно, что станет с ней, когда ключ упадет вниз и долетит

ли вверх крик этого ключа, когда наги поймают его, или когда

ключ упадет в нечистоты, – поднимется ли вверх этот плещу-

щий звук, сумрачная темнота, смрад, древние болезни Бомбея,

поднимется ли это все вверх, чтобы покарать Тимура. Он от-

пустил ключ. Раздалась тишина. Храмы наг высятся на берегах

Темноводья, мутировавшие и поддавшиеся изменению, их чер-

ты обрели субстанцию в пределах того, кого Франциск называл

богом. Это слово не могло ничего выразить, но было удобно,

раз уж ему дарят молитвы, дарят жизни и подвергают дискус-

сии. Наверное, это был бог. Вдали от Бомбея, посреди мангр и

темноты, высились его минареты, белесые пагоды и павильоны,

Илья Данишевский

более прочего похожие на распятую по линии горизонта чело-

веческую плоть; где-то суставы дыбились, образовывая башен-

ки, или прерывали кожу, чтобы стать эбеновыми от налипших

сосудов башнями; навесные лестницы, как кишки, вытянутые

усилием наружу и оголенные солнцу, белая и черная плоть

застыла у горизонта, она пенилась, как оптическая иллюзия,

открывалась взору со звуком расчехленной девственницы.

Франциск назвал это место Шри-Калех, здесь жил прокажен-

ный, привезенный из Калькутты фанатиками смазанного бы-

тия, когда наступал голод, те кормили прокаженного собой,

бактерии и некротические слои эпидермы воспаляли фантазии

этого прокаженного, видоизменяли воздух вокруг него; дыха-

ние шумно вырывалось из грудной клетки, сквозь паранджи

москитных сеток она стремилась вверх, разрывая ткань, оседая

копотью на плотской поверхности нефов. Что-то в груди О.М.

содрогалось, будто у нее в глубинах жил прокаженный, исто-

чающий миазмы беды затхлым дыханием анорексичной клет-

кой легочных аппаратов; в О.М. жил центростремительный

импульс смерти, живущий одной лишь целью развоплощения

видимости, скорейшего Прекращения. Она ощутила, что будто

проваливается в клоаку Бомбея, проскальзывает сквозь слизи-

стое решетчатое окошко входа-без-выхода, в пьяную темноту

штольни, царапается об узкие стены, как змея устремляется к

земле, а затем падает, ломая позвоночник о корни древа мира.

Там, в каталепсии любви, в тихом смятении, где нарушается

зрение, она отвергает незыблимость телесных форм, ощущая,

как перекатываются в ее ладонях мускулистые кольца змеиных

хвостов, как лесбийство черных вдов находит смысл в поцелуе,

который дарит венценосная нага в малахитовом убранстве; что

эта нага обрела Ключ-от-сердца-О.М., когда тот провалился в

клоаку, как сила подобных ключей и любви всегда бинарна,

затрагивает обоюдно и целокупно. Хозяин ключа — источник;

владеющий им — приемник; волна, посылаемая одним в друго-

го — известна и поражает обоюдно. Теперь же эта волна сопря-

гает О.М. с хладнокровным чудовищем памяти со змеиным

хвостом; любовь продолжается в клоаке воспоминаний, столь

же сильная, как мускульное усилие змеиного кольца, столь же

мотивирующая, как раньше, отныне замкнутая не в прямой

человек-человек, но человек-память… в злочервонной памяти,

как взрывы, образы Зуси, образы океана, океана, зыбкого ды-

Нежность к мертвым

хания внутри кровеносной системы истинного бытия, которое,

как и бывает с кровью, закупорено в границы вен, вены текут в

эпидерме, а эпидерму люди принимают за бытие. Там, в раз-

рушении границы и видимости, существует кровь, но и абст-

ракция крови, становясь видимой, обретает границы. Кровь

запекается на горячем солнце и лишается смысла.

Тимур рассказал Франциску, что у него начали случаться

перебои чувств. Иногда волна почти не достигала его, и в один

из таких моментов он сумел высвободиться из кольца этой

пагубы. Когда он любил ее, то почти уже не мог отомкнуть ее

образ от собственного образа, словно ее змеиное прикосновение

заполнило его бытие своим; Тимур всегда был кротким ребен-

ком, он не мог перечить этому властному порабощению, но в

один из периодов перебоя, он отпустил ключ в Бомбейскую

клоаку… а Франциск сказал ему, что впервые задумался о жиз-

ни, потому как был сыном продавца опия. Однажды — по мно-

гочисленным стечениям — слухи о Великом Прокаженном дос-

тигли Франциска, и Франциск приложил все силы, чтобы оты-

скать его, доставить из Калькутты в Шри-Калех, монструозный

храм, выстроенный на периферии Забвения, творческой силой

Франциска. Там тишина, вечная тишина, зловонная, испарения

ее змеятся по стенам и множатся… «…в нем я нашел образ того

монаха, чья религиозность отражала мой взгляд на религиоз-

ность; я могу тебе показать его», и Тимур захотел увидеть. По

дороге он спросил, кем были те фанатики, что насыщают собой

Шри-Калех, и Франциск сказал, что это множественные Фран-

циски, ведь когда ты осознаешь презренность видимого спек-

тра, то и множественность твоей личности в этой новой реаль-

ности реализована множественностью, а не поэзией. Метод

фрактального расширения позволил Франциску плодиться от

самого себя, и теперь лишь множественные его личности за-

полняют собой Шри-Калех, и в силу несовершенства, в силу

фрагментарности этих личностей, каждая заражена фанатиз-

мом. Тот рождается, как защитная реакция перед непознавае-

мым или неизвестным; фанатизм обожествляет непознаваемое

и неизвестное, сакрализация изгоняет ужас; моряки и старые

капитаны не могут избавиться от мифологизации моря, влюб-

ленные читают только про любовь, художники изображают

себя. Творческие куски Франциска разрисовывали храм, а дея-

тельные возводили стены. Все протекало в соответствии и в

Илья Данишевский

подобии, бесконечном повторении той первоначальной доктри-

ны, которую исповедовал Франциск; той доктрины, инструмен-

том креации которой был Великий Прокаженный. Раковые

боли, гендерная трудность, недержание мочи, агония, ремиссии,

спазмы, атрофия чувств, некроз мозговых тканей, – все это

позволило Прокаженному достичь верховного состояния не-

действия и не-мыслия, но меж тем анима его текла во всех

направлениях, подсознательно реализуя накопленные знания,

эмоции, реакции, персоналии; силу мучений, как электричест-

во, пробегала по этим неживым формам, наделяя их жизнью

так, будто Великий Прокаженный самого себя переливал в те

миры, которые бессознательно творила его умирающая душа…

циклы этих миров были ограничены ремиссией и болью, иска-

жением, деформацией, а затем ощущением «боль отступает…» и

новой надеждой, затем образовывалась бездна, и происходила

новая креация в силу того, что плоть его и разум его все еще

находили в себе силы; этот тонкий мир, воссозданный хрупким

синтезом страдания и эскапизма, не был наполнен тлетворной

дотошностью политических и экономических структур; жизнь,

населяющая, как эритроциты кровь, его душу, часто была ото-

рвана от корней, существовала Здесь и Сейчас и служила либо

силам болезни, либо метаболизму; иногда этот видимый дуа-

лизм стирался агонией… иногда обрывался вниз и вновь воз-

рождался. Тимур увидел Прокаженного за тысячью покрывал

москитной сетки, в маленькой комнате с фресками и окном на

пустоту; заглянув за марлю и увидев обезображенные останки с

крохотным члеником, свисающим прямо на раздувшиеся поло-

вые губы, он заглянул в закрытые глаза андрогинного демона,

чья внутренняя жизнь ветвилась двуполо и алчно во все на-

правления, созидая новые и новые терра инкогнита в желании

сбежать от огненной боли мозга и грудной клетки. Если Фран-

циск научил дробить себя в рамках самого себя, Прокаженный

сотворять формы не по образу и подобию своему, но по воле и

прихоти своих бессознательных механизмов. «Он не умеет

размышлять так, как размышляем мы; он творит, как страдает

влюбленный; каждое его действие — будто случайность; каждое

его движение — это страдание; каждый его вдох — приближение

к гибели; сила его муки так велика, что позволила его детям

обрести собственный рассудок…. Он и его процессы, это отра-

жение того, что считается Богом; продукты его творения так же

Нежность к мертвым

живы, как живы мы, и муки их столь же яростны, как мучаем-

ся мы… каждая секунда его внутренней жизни — направлена в

бездну; рациональные центры отключены; возможно, не суще-

ствует другого биологического существа, которое при столь

сильной агонии, остается живым так долго… писатель или ху-

дожник повторяет акт творения, но момент его вдохновения

так короток, что ребенок рождается мертвым; вдохновение

Прокаженного — это боль, и он вдохновлен ежесекундно; сила

этой боли столь инфернальна, что Прокаженный не способен

соотнести продукт своего творения и разум… его деятельность

бесконтрольна и расстилается во все направления…»

Тимура будто замкнуло, глядя на бесформенный андроги-

нат; тело Прокаженного было узким, как ключ, как ключ-от-ее-

сердца, но выражало собой возможность открыть двери гораздо

более важные, чем двери в чье-то временное сердце. По меркам

ЕГО времени — любовь занимает десять минут; смерть же, как

ночь, простирается над всем безвременно и ежесекундно напо-

минает о себе спазмами боли, и если обычная боль — центрост-

ремительно напоминает О.М. о самоубийстве, то его — разлета-

ется из центра вдоль всего сансарического радиуса.

Илья Данишевский

2. Альбертина

«Я буду писать маленькими штрихами, словно заполняю

прошлое; выдумываю прошлое заново, такое, о котором хоте-

лось бы рассказывать… я буду заполнять свои дни этими запи-

сями, я буду тратить свое настоящее, чтобы придумать новое

прошлое. Ничего другого не остается, когда у тебя нет настоя-

щего и нет настоящего прошлого…», – это никуда не годится,

Альбертина истерично рвет бумагу, вначале исписанную, потом

чистую, – все это никуда не годится. Альбертина не может

пошевелиться, иногда ей кажется, что мускулы сломаны. Нуж-

но закрыть окно, но она не закрывает, дым вьется под потол-

ком, уже нечем дышать, кроме дыма, а у Альбертины астма. У

Альбертины темно-мутные глаза, в ее лице нет ничего красиво-

го, но она из тех, о которых говорят «породистая», что-то есть

в ее лице, по крайней мере в нем что-то находят. Альбертину

хотят мужчины, они чувствуют, что ее больным мускулам хо-

чется движения, но Альбертина даже не может открыть окно.

Пожалуй, у нее есть еще время. Она заставит себя подняться,

заставит себя открыть окно и выпустить дым. Но вначале она

покурит. Этого никогда не бывает много, даже когда болят

легкие. Вчера вечером ее рвало, но она думает, что это иное.

Но все же стоит открыть окно. Ее тонкие руки завершаются

спичками, спички бьются о коробок, наконец, зажигаются; ино-

гда Альбертине очень хочется сжечь этот дом, начать пожар с

вышивки на своем платье. Вот так!: уронить спичку себе на

колени, пусть огонь, как новорожденный, корчится на ее коле-

нях, пусть, как новорожденный, пачкает юбку, пусть тянет руки

к лицу Альбертины. Ей даже не будет больно, для нее не было

ничего другого, кроме этого желания. Непоседливое дитя. Пры-

гает на коленях, вызывает боль в коленных чашечках. Она

открывает окно. Если не концентрироваться на этих мыслях,

всегда получается лучше. Ей следует просто действовать, не

предвосхищая действие мыслью. Она вновь пишет «Женщина

и проституция», но слов нет, Альбертина лишь чувствует, о

Нежность к мертвым

чем ей следует сказать, она лишь чувствует это, но чувства ее

бесполезны. Зато она открыла окно. Дым медленно покидает

комнату. Там, за окном, нет ничего хорошего — в ее понимании.

Посмотрите, это гортензии, они лежат в ее палисаднике, а

дальше начинается ограда, к калитке ведет дорожка, вытоптан-

ная мужскими ногами, у него крупная стопа, всегда проблема

найти обувь, но фабрика Шмитца, у них находятся большие

размеры, но разве в размере дело(?), Альбертина знает, что

иногда в размере все дело, особенно когда ты не можешь найти

себе обувь; дорожка, под калиткой кирпичная крошка, злу не-

зачем входить в этот дом, а по бокам яблони, наверное, это

именно яблони, но они никогда не плодоносили для Альберти-

ны, возможно это что-то другое, но не дубы и не березы, их

слишком легко различить… за оградой ничего, только солнеч-

ный день. Альбертина читает Пруста, в этом есть некое мелан-

холичное движение, ей кажется, что книги переливаются под ее

кожей, наполняя пигментами, что книги существуют внутри

своей собственной жизнью, но Альбертина не знает, зачем про-

должает чтение. Даже детям известно, что следует продолжать,

но никто не знает зачем. Кажется, их уже более девятисот, но

Альбертина не узнала жизни с их страниц — сколько же там

было страниц? Очень много — ведь никто не знает, зачем чи-

тать книги, точнее, зачем в высшем понимании слова, какой в

этом высший смысл, если высший смысл существует, в чте-

нии? Альбертине было бы важно его найти. Ей кажется, что ей

было бы важно найти высший смысл. Но скорее, это организм,

механизмы его самозащиты обманывают Альбертину и навязы-

вают ей поиск, ведь стоит задаться чем-то невозможным, и

всякое самоубийство отступает. Ведь почти наверняка, высшего

смысла нет. Альбертина читает про «Альбертину»4, и это за-

нятно, как подносить к глазам бинокль, а затем направлять его

в чью-то спальню; содержимое чужих спален всегда интереснее

собственной; в доме по соседству избивают толстуху, видимо

иначе у него не способен, а толстуха изо дня в день ждет этого

и часто плачет около пяти, каждый день около пяти, но ничего

не делает с этим, даже не может привыкнуть, Альбертина знает,

что представление начнется в семь, он достанет свой хер и

4 Одна из героинь «В поисках утраченного времени» Марселя

Пруста.

Илья Данишевский

будет гнаться за ней, а она очень игрушечно убегать, так игру-

шечно, что можно подумать, будто ей нравится, а затем начнет-

ся, но нет, она не играет… или играет так искусно, что обманы-

вает Альбертину, в общем, это не имеет значения, Альбертина

не погружается в эти мысли, но, в общем, считает, что толстуха

морально-увечна и совсем не играет; меланхолия заставляет

Альбертину чувствовать себя превознесенной над прочими, а

так как этой превознесенности нужна физическая опора — Аль-

бертина читает, она прочитала больше книг, чем каждый в этом

городе. Поэтому толстуха не играет.

Жизнь Альбертины сложена из искусственных блоков; она

сопротивлялась замужеству, как и все другие сопротивляются,

но не сопротивлялась во всю мощь — ей даже хотелось поки-

нуть дом, и увидеть мать только однажды, не встречаться с ней

взглядом, а монологично смотреть на нее только в последний

раз, а затем положить цветы — и в силу этих вялых желаний

стала замужней дамой. Все хорошо. Ей было хорошо на свадь-

бе, но устали ноги. Почему-то она продолжала замечать эти

мелочи даже в самые важные дни. На похоронах отца затекла

шея, была столь дурная погода, кладбище со времен детства

расползалось все дальше, и хоронили там, где бегали ее босые

детские ноги, поле превратилось в кладбище, и лес тоже, на-

верное, кладбище когда-нибудь поглотит и город, или окружит

его так, что каждый выезд будет пролегать мимо могил… инте-

ресно, что делают со старыми могилами… интересно, но не

слишком, возраст берет свое, и такие мысли отступают перед

болью в пояснице, громким пульсом, перманентной усталостью.

Альбертина никогда не сопротивлялась реальности. Пусть се-

рые пальцы копошатся внутри, у нее всегда была запасная

дверь. Непоседливое дитя поедает письма… кому нужны эти

письма(?), человечество не умеет читать, и, кажется, Альберти-

на пишет свои письма лишь из этого противоречия, пишет

книги наперекор самому человечеству, делает что-то, чтобы не

соглашаться с ним. Она не обладает детской мечтательностью,

и ее книгам не суждена слава, они не подлежат огласке, пусть

и не спят мертвым сном, ее книги — они как женщины. Лежат

на положенных им местам, греют пальцы, они не сопротивля-

ются своей одинокой судьбе, они вбирают желающего целиком,

и отпускают его, чтобы впустить вновь, могут зачинать новую

жизнь или захлопываться, обрывая эту начавшуюся жизнь.

Нежность к мертвым

Книги Альбертины, как женщины, спят в своих могилах, и

лишь мнят себя существующими, они часто не выплеснуты

семенем в плодотворные чресла бумаги, они лишь спят и пла-

вают в прострации и предвкушении жизни, они обречены, как

все прочие женщины, на неясность и позорный столб; их мечты

о грехопадении затупились о тонкий хер работников фабрики.

Женщина спускается в прихожую, чтобы рассмотреть обувь

своего мужа. Ей приятно смотреть на его обувь — больше, чем

на него самого. В его обуви (видимо из-за чистоты, из-за ста-

ромодной идеалистичности подошвы и вылизанного языка) все

еще ощущается стремление в будущее, жажда большой дороги;

а в его ногах этого уже нет, только варикоз, только драная

рыжая шерсть. Ботинки хотели бы двигаться и плутать, изу-

чать собой улицы, а ему — нравится возвращаться домой, улы-

баться и целовать свою жену. Ботинки ничтожны, как и он сам,

но в них есть желание преодолеть свою ничтожность: вот крем,

вот губка, а еще мы можем увести тебя на край света, только

направь наш курс… Женщина должна чистить ботинки своего

мужа, если не хочет кормить его обиженное эго. С детства

известно, что в семейной жизни нет выплеска, и все накоплен-

ное не вытекает сквозь поры; поэтому лучше ничего не накап-

ливать, оттого — женщина чистит его ботинки. У Альбертины

есть на то и свои причины. Она преодолевает некий стыд своих

причин, прежде чем начать, а затем берет в руки губку и вы-

давливает крем на носок. Эти ботинки очень хотят будущего,

но у Альбертины будущего нет. Она смазывает их, будто обе-

щая им путешествие, но она знает, что путешествие отмени-

лось. Она дарит туфлям свое обещание, свои улыбки, свои

прикосновения, а туфли льнут к ее ладоням. А потом Альбер-

тина оставляет туфли дожидаться хозяина. Завтрашнего дня,

очередного похода на службу, грязи и скуки. Ничего личного.

Женщина умирает замуж, а затем изображает жизнь. Аль-

бертине смешны эти мнения, ведь женщина никогда не умира-

ет, как и мужчина — мертвое не способно к смерти. Потому ей

кажутся смешными разговоры о том, каким было прошлое

других женщин, а другие женщины так любят делиться этим с

Альбертиной, но в этом нет толка, прошлое отсутствует, мерт-

вое не имеет координат, фантазии — такая же болезнь мертве-

ца, как метастаза — губительное движение внутри материи. Но

женщины любят говорить с Альбертиной, они тайком читают

Илья Данишевский

ее книги, в перерывах между туфлями и кухней, и думают,

будто Альбертине интересны их бестолковые мертвости. Они

особо тоскуют в марте, затем в мае, потом наступает пик в

октябре, какие-то циклы, попытка проснуться. Но если ни у

одной не получилось, значит, не получится и у прочих. Но

Альбертина уверяет их в возможности невозможного, и жен-

щины улыбаются. Альбертина не врет, ведь всем известно, что

некоторых хоронят с платиной в ушах, с рубиновой брошкой, а

прочих в рубище, так что есть к чему стремиться. Зачем она

это делает? Это слишком маленький город, чтобы заводить

ссоры. Женщина должна любить прочих женщин, в этом закон

их крохотного потаенного мира, в этом его опора, и Альбертине

следует знать, что нельзя говорить людям правду, потому что

правда отсутствует, ведь даже сам факт отсутствует, и сущест-

вует лишь наше глупое о нем представление. Альбертине их

жалко; когда они держат ее за руку и говорят, ей их жалко, но

когда она здесь, ей противно от их существования; возможно,

ей противно и там, когда они держат ее за руку, но существует

и эта жалость, которая — отказ психики становиться виновной

в разрушении этой скарлатиновой пленки под названием

жизнь; она лопнет со временем, и Альбертине вовсе не стоит

участвовать в этом; но при этом ей больно, что женщина не

ощущает свою жизнь, как скоротечную болезнь… болезнь, меч-

тающую захватить собой тело, блистать в дорогих кольцах на

королевских аллеях аорты, венчаться в легких и орать с трибу-

ны огромного позвоночника.

Женщины читают, когда их мужья на работе. Книги Аль-

бертины — это не те книги, чтением которых следует гордиться.

Они непристойны. Они сотканы из женских историй, которые

никогда не были рассказаны женщинами вслух. Альбертина

увидела их в бинокль и выплеснула увиденное распутство, а

затем дала его выпить тем, кто и был источником этих исто-

рий… с горечью женщины читают о себе, оторопевают и нена-

видят Альбертину за наглость, а затем обращают оторопь и

ненависть в уверенность, будто это не с них списано, а лишь

обличает синдромы общества, и протекает из единого источни-

ка, который вынуждает из себя пить — каждую женщину. Они

плачут, сочувствуя той, которую бьют, а потом плачут в руки

Альбертины, что ее бьют. Альбертина знает многое о женских

судьбах, и даже гораздо глубже, чем знают сами себя женщины,

Нежность к мертвым

поэтому там, где они сочувствуют поверхности и хвалят обли-

чительный тон, Альбертина плывет в глубине и никому не

сочувствует; текст ее книги лишь сухо констатирует собствен-

ные желания женщин, скрытые от Я рефлексы, она лишь вы-

плескивает это глубокое знание о тщетности, и никого не при-

зывает бороться; чтение всегда было просто развлечением.

Изломанные ритмы, стихотворения без рифм, разорванные

каркасы — в каком-нибудь веке это так же будет названо ори-

ентиром, но Альбертине нет до этого дела. Она знает, что сле-

довало бы младенцам — отхаркивать материнское молоко, что-

бы умереть с голода.

Похоть, ее загадочные красные переливы, первый румянец,

разрастающийся и похожий на опухоль; толстый эротический

профиль мужчины, предлоги вместо слов, нагота вместо откро-

вения, – Альбертина почти не знает этого мира. Ее взрывы

хаотичны, пульсация своевременна, эта женщина не отдается

размеренным движениям и не измеряет их по часам; эротич-

ность для нее стыдливое замещение, «прикосновение к красо-

те» похабное изменение главного принципа порнографии —

похоти. Она проталкивает его в себя, насаживается до послед-

ней капли униженности, просит сжать сильнее, просит ударить,

она перестает быть женой его рыхлого тела, и становится вы-

купленной рабыней, добровольно распахнувшей шлюзы, немы-

тая спящая красавица отдает свои заиндевевшие губки раздви-

гающим пальцам, пусть мужчина воняет, и седлает Альбертину

своим вонючим телом, пусть все стекает на тело, а с тела на

простыни, пусть будет много брани, она хочет, чтобы ее удари-

ли; любой поцелуй воссоздает иллюзию какой-то чувствитель-

ности и близости, но иллюзии должны рассыпаться, мужчина

должен седлать Альбертину ритмами своей похоти, его про-

шлое и будущее должно исчезнуть, вокабуляр умереть под

напором внутреннего давления похоти, пусть он целует своим

немытым ртом, грязным членом ширит ее и вдвигается против

течения; женщине следует покорно исполнять роль ослицы,

пусть ослиная длина пришпорит ее этикет. Все игры и забавы

кажутся Альбертине выкидышами, превентивно ничтожными

движениями в полутьме, она, если и хочет умирать, только при

полной иллюминации, свет должен застревать в каждой ее

дыре, каждый волос пусть блестит под светом ламп и любо-

пытных глаз, пусть отполированная друг о друга плоть сколь-

Илья Данишевский

зит в слизистой дымке. Проститутки появились в те годы,

когда женщины не знали понятия стыда и не знали, как надо;

их мамаши не рассказывали, как следует ухаживать за лобком

и каким волшебным словом мужчина способен растворить

створки; их брали силой, или выкупали на полученные силой

средства, с ними обращались так, как следует, с ними удовле-

творяли свои настоящие желания, а не вымученные потуги и

скучные супружеские номера, придуманные современностью.

Женщине запретили быть женщиной, когда зашторили солнце

над шлюхами, ночные знания начали передаваться из рук в

руки, из поцелуя Билитис в раскрытые и жадные губы неофит-

ки; женщине стало нельзя знать, а сквозь это забвение и муж-

чины разучились хотеть. Альбертина знает, что супружеские

передвижения по ничтожности напоминают плач ребенка; ни-

что в них не искренне, ничто не задевает за живое, просто сса-

дины на колене, просто стерильное прикосновение. К этому

знанию в ней нет ненависти, она просто переносит его в своих

суставах и излучает фригидностью своей речи. Альбертине

безразличны женщины-настоящие, и интересны лишь прости-

тутки, ленно умирающие под партнером и свои мысли направ-

ляющие на следующего, того мужчину, какой придет после

этого, на всю вереницу мужчин, которым она успеет распах-

нуться за отпущенное время. Только похоть может быть инте-

ресна Альбертине, только похоть будоражит ее ум, но Альбер-

тине кажется, что настоящая, заслуживающая внимания похоть

никогда, возможно, не встречалась в реальности, она лишь

плыла сквозь сознание, как грандиозный памятник, сущест-

вующий лишь в гениальной проекции на бумаге, похоть не

нашла того архитектора, чтобы во всю свою мощь греметь

сквозь человеческие тела.

Ранним утром (розовый свет) она сидит на кухне, и тол-

стяк говорит, что множество раз просил не стряхивать пепел на

пол, Альбертина говорит, что помнит об этом, ее волосы не-

брежно заколоты, ее темные глаза безразличны. Похоть лежит

в пределах мысли, факторы реальности мешают им вырваться

наружу. Он ест бутерброд, стоит уронить его, стоит испачкать

рубаху, стоит оставить пятна, чтобы Альбертина улыбнулась;

если он напряжется, подмышками растекутся желтые пятна,

ткань прилипнет к телу, будут видны волоски, Альбертина

вдохнет; иногда по утрам она трется о ножку стола, иногда

Нежность к мертвым

расстегивает ему штаны, запускает туда кисть, начинает поса-

сывать, чтобы узнать, принял ли ее благоверный утренний

душ… но сегодня он никакой, его голос разносит слова о пепле,

вкус его поцелуя сегодня ничтожен, пусть уходит на работу, у

Альбертины накопилось множество дел. Стоит перестать мыс-

лить о похоти, мечты никогда не осуществляются, а реальность

не будет такой, как нам хочется. Реальность не может заслужи-

вать внимания, как и фантазия не может его заслуживать, ведь

фантазия — удел биологического существа, порожденного ре-

альностью. Но, пожалуй, если реальность сделать излишне

выпуклой, то есть нарушить ее этикет, нарушить ее норматив-

ность, можно отыскать какие-то ее запретные углы, можно

потереться о ее запретные углы, хотя бы пару минут настояще-

го, чтобы вновь возвратиться в пепельную скуку. Каждый раз

пытаясь набрать обороты, неизменно вступаешь в реальность,

когда семя выходит из члена, и потраченное усилие обращается

в отторжение, плоть с чавканьем пота отлипает от плоти, на-

ступает холодное обострение тщетности, – Альбертина ненави-

дит совершать усилие, зная, что воздаяния не последует; дви-

жения слишком неловки, чтобы достигнуть цели, попытки

реализовать похоть приводят к пониманию невозможности.

Она уходит из кухни, и толстяк кричит ей вслед, не желает

ли она, мол, проводить его на работу, и Альбертина отвечает,

что завтра проводит, всегда успеется. Она ступает в подвал, его

холодная кубическая конструкция наполняет Альбертину чув-

ством гармонии; совершенство идеи придает ей сил, несовер-

шенство исполнения — трещины в штукатурке, пыль на полу,

ящик с инструментами — лишает надежды. Больным не следует

говорить со здоровыми, когда здоровые собираются на работу.

Их разговор невозможен. Больные слишком честны, чтобы их

мнению верили. Но в кубическом подвале Альбертине приятно,

она забывает образы мужа и утреннюю ненависть в его сторо-

ну. Все уходит назад с наступлением тишины. Пожалуй, это

идеальный подвал для похоти, он изолирует звуки и пресекает

злословие, соседям неведомы прекрасные возможности подвала.

Но, увы, подвал — это просто подвал. Альбертине не приходит-

ся по Его приказу ползти вниз на четвереньках и облизывать с

туфель пыль, а в ее голове — почему бы и нет? разве стало бы

кому-то хуже или — даже — разве что-то изменилось бы? Ино-

гда она репетирует, повторяет отточенные фразы, заготовлен-

Илья Данишевский

ные для минуты похоти, вкус штукатуренной стены напомина-

ет вкус отмытого от дневных трудностей члена — никакого

вкуса, никакого содержания. Она пишет в своем блокноте, что

проститутки — всегда были важной кастой любого общества,

именно тайное учение проституции, порождало великие идеи

сквозь мужчин, которые либо пользовались услугами проститу-

ток, либо отдавали все силы, чтобы клеймить проституцию, и

этими силами — опустошенностью, которая напоминает опус-

тошенность после похоти — создавали свои идеи. Альбертина

знает, что ее муж ушел. Он никогда не опаздывает на работу,

он никогда не опаздывает с оргазмом. Его тело и дух работают,

как часы — бессмысленно измеряют время. Тщетность движе-

ния выражена в глупом и очень человеческом понимании ча-

сов, в круговороте бесконечных повторений того, что не долж-

но было совершаться даже одного раза. Похоть не может дуб-

лироваться, она реализует себя единожды, – записывает Аль-

бертина, – она не перебирает варианты и не ищет лучшего

кандидата на исполнение, она, как поэзия, приходит тогда,

когда то требуется исключительно похоти… и Альбертина счи-

тает, что меланхолия — это удел тех, кого похоть не посещает,

но кому похоть рассказала о своем наличии. Пожалуй, толстяк

живет так успешно лишь от того, что не знает о том, что тело

его состоит из песка, деньги его пахнут потом, а дыхание —

пепел. И сила его незнания так глубока, что Альбертина не

сможет ему рассказать. Ведь никто не верит в слова больных. А

потому — больным не следует разговаривать со здоровыми.

Альбертина предпочитает молчание, и это молчание стало

главным достоянием ее семейной жизни: толстяк ищет в ней

тайну, но тайна эта в безразличии — Альбертине нет разницы,

кто пробует ее на вкус и кто оплачивает ее болезни — но муж-

чины слишком любят свою рыхлость, чтобы додуматься до

такого.

Стоит выйти наружу, в настроении внезапная перемена.

Омерзительный куб давит на нервные окончания, не дает им

солнца. Еще вчера Альбертина сказала бы, что ненавидит лест-

ницы, как много на них ступеней, и никто не знает, как трудно

заставить себя сделать шаг, как трудно иногда просто найти

мотивацию подняться с холодного пола и сделать шаг. Но сей-

час ненависти нет, все эмоции отступают достаточно быстро.

Альбертина не умеет удерживать их в себе, не умеет растяги-

Нежность к мертвым

вать или превращать в чувства. Как пришло, так и уходит. Она

знает о глупости эмоций, но иногда подвержена им. По утрам

ненавидит толстяка, а уже в обед лишь фактом помнит о нена-

висти и о том, как он храпит, как его дыхание преграждает

дорогу снам, и каждое утро она громко думает, чтобы он умер,

но ей не хотелось бы, чтобы он знал об этом, ведь она все по-

нимает, Альбертина все понимает, все его хорошие качества —

объективно приятные для ее болезни — и что на самом деле

она не хочет, чтобы он умирал. Может, ей безразлично, и она

ничего не почувствует, когда это случится, но она не желает,

чтобы это наступало немедленно… она вообще ничего не жела-

ет прямо сейчас. Но иногда ей хочется, чтобы в лестнице было

меньше ступеней, чтобы от жизни Альбертины требовали еще

меньше, чем требуют. Пусть больше не говорит про пепел, у

нее нет сил собирать его с пола, да и совсем незачем, ведь зав-

тра будет новый пепел. Но сейчас ей не хочется даже это, все

ощущения отступают достаточно быстро, чтобы предавать им

значение. Если бы зашел разговор — Альбертина бы многое

могла рассказать о своих минутных желаниях, она рассказыва-

ла бы досыта, ведь разговор такое же никчемное дело, как,

скажем написание книг, и требует от Альбертины так мало.

Она сказала бы, что желает синих стеклянных камушков,

именно камушков, стеклянных, большое чучело альбатроса, что

хочет мировую известность, хочет пройтись по самым извест-

ным улицам мира… нашлось бы много, чего Альбертина могла

желать. Но все это не нужно ей, а жизненный процесс устроен

таким образом, что ей незачем говорить. Хорошо. Больные не

понимают здоровых в той же мере, как и наоборот. Альбертине

удобно называть свое состояние недугом, но это неправда. У

нее не бывает головных болей, но она говорит, что у нее посто-

янная мигрень. Это удобно. Иногда так хочется удобства и

тишины. От голосов Альбертину бросает в усталость, ведь

каждому известно, что, кто много болтает, тот рано умрет. Аль-

бертина чувствует этот закон, и поэтому говорит мало. В ней

слишком мало соков, чтобы проливать их при разговоре.

Сегодня лестница показалась ей не такой уж и длинной.

По-крайней мере не такой длинной, как обычно. В Альбертине

хватит мыслей, чтобы коснуться всего и покрасить это все в

свои цвета. Это называется желчью, но имеет другую природу,

нежели желчь других. Альбертина искренне считает каждый

Илья Данишевский

факт, каждую вещь и каждое биологическое существо ненуж-

ным и лишним на празднике смерти. У нее достаточно доводов,

чтобы рассказать, почему собаки противны природе. Однажды

она говорила с мужем об этом. Но он не понял, хотя все так

просто. Ему никак не уяснить, что Альбертина презирает все,

что пытается изображать какие-то духовные привязанности,

ведь Альбертина знает, что привязанности просто вопрос при-

вычки, просто привычка ума, Альбертина почти уверена, что

душа, если она и есть, не нуждается ни в чем, кроме себя са-

мой; Альбертину раздражает в собаках их нарочитый и теат-

ральный фарс. Альбертина сказала, что собаки — проститутки

самого низкого толка, а он только грустно покачал голой и

ничего не понял.

Скоро мужчина вернется. Обычно мужчина хочет, чтобы

его встретили с распахнутыми ногами. Пусть женщина обовь-

ется вокруг, пусть мохнаткой протрет горести, вберет белые

мужские слезы. Но у Альбертины все иначе, наверное, ей по-

везло. Он только спрашивает, как она провела день, и слышит,

что она спустилась в подвал, а затем поднялась обратно. На

этом все. По его лицу размазана улыбка, десна должны крово-

точить от услышанного. Он берет себя в руки и спрашивает,

готова ли она, мол, ты ведь помнишь, не так ли, и суфлирует,

что сегодня вечером идем в гости, вечернее платье, чулки, ты

ведь все помнишь, Альбертина. Конечно же. Она сумела под-

няться из подвала, а затем день куда-то кончился, иногда не

остается сил, чтобы чем-то его заполнить, или не хватает сил

станцевать запланированное. Альбертина покорно надевает

чулки, она знает, что для толстячка это важная встреча, поду-

мать только, ужинать с хозяином автобуса и его миленькой

женой, обсуждать большую политику — но только по краю,

ведь не гоже лезть глубже — движение небесных светил, и рас-

хваливать стряпню женушки большого начальника. Конечно,

она помнила об этом, Альбертине нечем занять себя, она пом-

нила об этом… на улице люди смотрят, как ее ведут под руку,

смотрят на сапфировые серьги в ее ушах, какая красота(!),

завораживает, как массовое самоубийство. Девочка играет с

щенком. Альбертина молча разглядывает тонкие руки, дешевое

платье, виляющий хвост, и муж одобрительно улыбается ее

молчанию. Он никогда не запрещает ей говорить, но иногда

ему приходится плакать от сказанного. Бедный мужчина, он

Нежность к мертвым

ощущает себя мучеником и заложником Альбертины, по вос-

кресеньям ему кажется, что он главный герой молебна, ведь

только ему достался столь непонятный крест; конечно, это

подбадривает его мужское достоинство, и мужчина передерги-

вает его в обеденный перерыв; мало кому дается такое счастье

— мастурбация на образ собственной жены. Мало кому повезло

так, как этому водителю автобуса — он ведет Альбертину, по-

родистую суку местного разлива, случиться с которой хочет

любой; какие все же красивые сапфировые серьги в ее ушах,

как повезло Альбертине (!) — любимая теща превратилась в

сапфировые серьги. Вот улица кончается, наступают ступеньки,

ее муж самодовольно стучит в дверь. Ему так приятно посе-

щать чужие дома, когда рядом Альбертина — диковинное жи-

вотное, да-да, с юга Африки, безумно редкий товар.

Наступает пора приветствий. Истеричных заигрываний, ко-

кетливых поцелуев. В дверях моложавая, но за шестьдесят,

одета со вкусом, и ее муж, трахающий молоденьких без огляд-

ки на вкус жены. Альбертина не может запомнить, как зовут

эту женщину — это не важно — ведь такие ужины случаются

раз в миллениум, большой начальник угощает ужином своего

лучшего работника. Толстяк постарался: выскулил премию,

выскулил ужин.

Большой начальник. Альбертина! Вы обворожительны!

Альбертина. Это пионы.

Большой начальник. Я про серьги.

Альбертина. Но вы смотрите на чулки. Это пионы. Ручная

вышивка.

Женщина. Она у вас такая бойкая! Рада вас видеть!

Альбертина. У него. Да. Вы хорошо подмечаете нюансы.

Муж. Ох, Альбертина… Добрый вечер.

Женщина. Ну входите же.

Альбертина. Куда мне сесть?

Женщина. Где будет удобно. Сегодня прекрасный день,

правда?

Муж. Да. Это свинина?

Большой начальник. С фермы.

Альбертина. Прямо с фермы?

Большой начальник. Конечно!

Альбертина. Я предпочитаю жареное.

Муж. Сколько тебе? *но Альбертина отмахивается*

Илья Данишевский

Стол в дорогой комнате. Все обставлено по вкусу жены на-

чальника, ей больше некуда выплеснуть свое горе. Целыми

днями она носится вдоль линии комнат, чтобы уничтожить

даже намек на пыль. Альбертина знает о ней все. Трудно не

знать. Обширные люстры, на столе сервиз «Мадонна», разве

что-то остается неясным(?), кажется, вся реальность этой жен-

щины сейчас лежит на поверхности этого стола. Но стол нахо-

дится в дорогой комнате, а значит, у женщины нет выхода.

Муж. Сегодня утром, на *** сел мужчина, а на остановке

забыл портфель…

Женщина. И что же было?!

Муж. Вернулся, наверное. Завтра узнаем.

Большой начальник. Верные слова. Завтра! Вот почему я

так вами доволен, вы всегда знаете, что завтра выйдете на ра-

боту. Наверное, вам это в радость. Альбертина, о чем вы заду-

мались?

Альбертина. Ни о чем.

Большой начальник. Женщине это можно.

Альбертина. Вы хотите сказать, что женщине вовсе не сто-

ит думать?

Женщина. Конечно, нет! Дорогая, он имел в виду, что

женщинам иногда позволительно отвлечься от мужской беседы.

Альбертина. Понимаю. Позволительно. Но дело в другом,

некоторые мысли непозволительно высказывать вслух.

Женщина. Бросьте! Здесь все свои. Говорите.

Альбертина. Я смотрю на свою тарелку. Два кусочка мяса.

Кажется, им так одиноко, вы не находите?

Женщина. Мечтательница!

Муж. Она пишет книги.

Большой начальник. Правда? Какие, Альбертина? Почему

мы еще не читали вас?

Альбертина. Мой муж слишком занят завтрашним днем,

чтобы знать, чем я занята. Я не пишу книг.

Женщина. Так что с мясом? *следует спрятать беседу от

потаенных углов*

Альбертина. Ему одиноко. А я слышала, что в цивилизо-

ванных странах к свинине подают гарнир.

Муж. Альберта…*шепотом*

Женщина. О, как метко, сейчас-сейчас…

Нежность к мертвым

Она выскальзывает из-за стола и убегает, наверное, пытает-

ся отыскать кухню. Начальник откланивается, чтобы помочь

ей. Наверное, большие пионы, ручная вышивка, на ногах Аль-

бертины так подействовали на него, сейчас, как гарнир к этому

виду, пойдут и сальные скучности жены, прижав ее к духовке,

он проникнет в нее ссади. Такие мужчины, залысины и серьез-

ные глаза, слишком падки на дешевые аттракционы, так же

легко они забываются и в утешении. Нужно впиться в родной

пиончик.

Муж. Альберта, я прошу тебя…

Альбертина. Я не сделала ничего, чтобы говорить со мной в

таком тоне. Я не сумасшедшая, убери свою вкрадчивость.

Муж. Сделай это ради меня, один раз.

Альбертина. Я уже это слышала. В брачную ночь ты захо-

тел в задницу.

Муж. Альберта!

Альбертина. Что? Я понимаю то, но не понимаю этого. Не

понимаю твоего страха говорить об этом. Но в этом было

больше простора. Мало кто остается девственницей после

брачной ночи, это открыло мне новые горизонты.

Муж. Я люблю тебя, и ты это знаешь.

Альбертина. К чему это? Я не могу их терпеть. Особенно,

когда они нарушают собственные правила. Если большой на-

чальник слюнявит мне щеку, пусть его жена подает мясо с

гарниром… я так устала. Жаль, что ты не можешь этого понять.

Муж. Ты ничего не делала.

Альбертина. Я же сказала, что мне жаль. Ты не можешь

этого понять. Мне хочется смотреть в небо, и чтобы плыли

облака, а потом началась гроза. Пусть будут молнии. Я хочу

никуда не двигаться, и чтобы мое тело не испытывало холода;

я хочу наблюдать за своим телом издалека. Но я не хочу быть

здесь. Никогда не хотела ничего подобного. Эти диалоги напи-

саны плохим драматургом, пьеса о жизни праведных бюргеров

с трикстером в исполнении Альбертины. Я не могу выдохнуть…

который год не могу, и который год ты не можешь этого по-

нять. *но при этом она знает, что диалоги эти и не могут вы-

страиваться иначе, что реакции предсказуемы, и столь же кар-

тонны, пусть и исполнены более пафосно, под Шопена, с орга-

ном и струнными. Она пишет книги, о да. И все спросят какие.

О проститутках, господа. Смущение. Пауза. Большой босс

Илья Данишевский

трактует намеком. Но никаких движений и перемен. Альберти-

не привычнее редуцировать лишнее*

Муж. Я принимаю это.

Альбертина. Давай помолчим.

Муж. Я тебя люблю Я хочу, чтобы ты помнила об этом.

Альбертина. Зачем?

Муж. Потому что это меняет все.

Альбертина. Это ничего не меняет. Это просто твои чувст-

ва. А моя невозможность — это мои чувства. Но ты почему-то

считаешь, что твои должны как-то влиять на мои. Но ты бес-

помощен в этом. Ты просто обожаешь себя за эту любовь, и

считаешь, что все должно быть по ее воле, но любовь не имеет

значение в этом случае…

Муж. Она всегда имеет значение.

Альбертина. Кроме подобного. Иногда она досаждает мне;

то, как ты трясешься над ее наличием, ты боишься потерять

любовь больше, чем меня. Но это тоже неважно. Она досаждает

мне своей неважностью в моем вопросе и тем, что ты этого не

понимаешь.

Муж. Но…

Альбертина. Если твоя любовь так хороша, почему ты не

спасешь меня?

Муж. Я пытаюсь…

Альбертина. Давай помолчим.

Муж. Нет…

Альбертина. С меня хватит!

Она встает из-за стола, смотрит в глаза мужу, сказать ей

нечего, сколько лет можно говорить о чем-то, что не имеет

значения? Нет никаких эмоций от таких бесед, и нет никаких

следствий, их не может быть. Их придумывают женщины, пи-

шущие сентиментальные романы. Этих женщин кусают за по-

ловые губы, и они выдумывают иные плоскости. Но на самом

деле разговор не имеет значения. Случается такое, что и лю-

бовь не имеет значения. И что первый раз у Альбертины был в

задницу. Все это лишнее. Это просто шум в ее воздухе. Она

идет к выходу… пусть он скажет, что у нее болит голова, ведь

все знают про мигрени Альбертины, про ее своенравный харак-

тер, но никто не знает про лживость ее колкости: сентенции

всегда рождены пустым сердцем. Софизм — хорошая и пра-

Нежность к мертвым

вильна форма беседы, но Альбертине не нужен диалог, поэтому

она отрицает даже эту идеальную его форму.

Муж. А ты любишь меня? Хоть немного.

Альбертина. Это ничего не меняет, но почему бы и нет?

Женщина. А вот и гарнир! Альбертина!

Альбертина. Вы должны меня понять, как женщина жен-

щину. Очень сильные боли. Лучше в ванну, и накрыться одея-

лом.

Женщина. О, конечно.

Дни цветущих пионов. Альбертина знает тысячу наречий,

язык каждого жителя города. Миллионы бессмысленных волн

текут от нее к их ушам, она всегда на гребне их понимания.

На улице Альбертина сгибается в пояснице от приступа

удушья. Это называется пониманием вины. Но ничего уже

нельзя сделать, ведь больные не могут предотвратить проявле-

ние своих болезней; Альбертина в чувстве вины, чувстве уду-

шья, чувстве минутного раскаяния, которое вскоре пройдет, и

наступит длинная менопауза холода. Вокруг будет город, все

такой же нестройный, как тонзура в окружении кладбища,

выбритая пустота, призванная обеспечить удобство; в городе

живут люди, прячущиеся от правды и желающие скоротать

свое время внутри выбритого полиса, а потом спрятаться в

густом кладбищенском лесу, люди так мечтают, чтобы ничто не

тревожило их ожидание смерти; вокруг в серости и никчемно-

сти растут из земли социальные институты и религиозные

дискуссии, интеллектуальные умы скручиваются и вращают

телами, как аскариды, их накаченные знанием мускулы ощу-

щают свое могущество; под городом, как кровь, темная и неяс-

ная мякоть человеческой природы дает и будет давать о себе

знать кровавыми цунами, чудовищными похищениями младен-

цев, женоубийством и прочими глупостями; завтра и послезав-

тра город будет таким же, как и сегодня, украшенный новыми

гирляндами и проталкивающим сквозь свои улицы новых лю-

дей. Прямая кишка сокращается, добиваясь пустоты, Альберти-

на выдыхает сострадание к мужу и принимает прежнюю фор-

му. Больные вынуждены добиваться безопасности своими,

только больным ясными методами. Альбертина идет по городу.

Она давно не ждет никакого бессмысленного понимания, даже

если оно случится, – ничего, кроме временного понимания не

появится в жизни Альбертины. Если она испытала минутную

Илья Данишевский

жалость, то лишь от того, что в ней все еще существуют наде-

жды. Как и все остальные, Альбертина чего-то хочет, и ее от-

личие от других — понимание социальной небезопасности и

бесполезности человеческой свободы. Понимание в этом веке —

болезнь ума. Понимание города со всеми его темными пятнами,

замкнутого в трех измерениях, изведанного во всех направле-

ниях, с человеческими сколопендрами, сегменты тел которых

изучены чьими-то пальцами и языками, чьи внутренности про-

чесаны членами и фалангами. Мужчины, идущие по улицам

города, не предлагают своим женам анальный секс, потому что

«так нельзя», но анально проникают в проституток и тех, кто

встречается им на обочине. Мужчины, идущие по улицам горо-

да страдают мизогинией потому, что женщины достойны нена-

висти. Женщины, идущие по улицам города, готовы платить

своим телом за легкие деньги. Женщины и мужчины, идущие

по улицам города, считают себя единственно достойными сча-

стья, неоцененными вселенной и униженными. Альбертине

давно не жалко людей, они стоят ровно столько, сколько гото-

вы за них предложить: четыре пфенинга за глубокий минет.

Альбертина идет в сторону вокзала, и вокруг нее мир, ко-

торый понятен уму Альбертины. Мир и его жители, желающие

добиться права голоса, вето, свободы и понимания, выгодных

инвестиций и гарантов безопасностей, удовлетворения потреб-

ностей, удовлетворения чрезмерностей, детальности и сладост-

растия, желающие вначале своих невест, а затем чужих жен,

разочарованные в настоящем и обналичившие прошлое, живу-

щие от перемены до перемены, замкнутые в социальные инсти-

туты, примыкающие к политическим партиям и религиозным

идеям, чтобы закрыться моральными нормами и получить

одобрения духовника, чтобы заплатить за свою цену и пожать

крамольный урожай, желающие вырваться из устоев и обру-

бить корни, и напоминающие о корнях и устоях, ради сохране-

ния эмоциональных привязанностей, разложившие вселенную

на «да» и «нет», редкие избранные, осознающие свою гениаль-

ность в разговоре с медузами и в кокаиновом трипе находящие

тайные знаки, учителя и гуманисты, и оппозиция дегуманистов

и развратителей, сталкивающиеся волнами и в дуэли ради

собственной правды и защиты индивидуальной правды, оправ-

дывающие нищету и возводящие ее в индульгенцию, – текли

по улицам мимо Альбертины. А если кого-то из перечисленных

Нежность к мертвым

не было, то Альбертина знала, что они все равно существуют.

Где-то в своих домах они сколочены в группы и ненавидят.

Они бьют своих жен, чтобы те вобрали ударами истину. Они

насилуют своих дочерей и прикасаются к прекрасному. Мес-

течковые поэты спорят о направлениях. Каждый защищает

территорию, свои ничтожные садовые угодья, а затем в какую-

то минуту рвутся на всех порах к новым угодьям и новым

ценностям, каждый имеет свое мнение на тему Альбертины,

ведь мнение — очень важная валюта для тех, у кого не хватает

денег купить голоса. Вокруг бушуют мнения, разделенные на

«приличные» и «нет», и у паствы двух этих мнений есть моти-

вы исповедовать их; вся эта жизнь должна быть под завязку

забита сомнениями и знанием о правде, чтобы хоть какая-то

дорога сохраняла очертания. И именно поэтому идущие мимо

Альбертины так боятся первобытных матерей и цепных псов,

подлунных скитальцев и Безумного Короля, боятся невидимых

пальцев иного мира, который иногда сталкивается и происхо-

дит минутное столкновение с тем, что не могут осмыслить

моральные категории. Первобытное зло, наделенное лицом

сладострастной педофилии (которое совсем не то, как у тех

отцов-с-дочерьми), вычурная романтически-выгнутая некро-

стенция, теплая шелковистая ткань любви к внутренностям, то

есть — вселенная самовластных и запрещенных влечений и

сущности, без рода и половых желез, олицетворяющие эти

принципы… Альбертина могла понять эти влечения, и потому

Альбертина была больна. Могла осознать, что толкает убийцу

на совершение хладнокровного убийства, и даже не могла осу-

ждать его, как понимала, и не могла осуждать боль и негодова-

ние родственников убитого. Она могла это вобрать в себя и

могла объяснить тем, кто желает услышать, но желающие не

рождены. Все ведь достаточно просто. Но люди, поставившие

на колени моральность или поставленные моральностью на

колени, не могут вобрать и потому правильно оценить сущест-

вование тех, кто никак не приложен к морали, кто опосредован

ею, то есть — болен. Заключенные в клиниках, утопленные

толпой, живущие в темноте и придавленные массивом города,

– это их кровь течет под цивилизацией, невидимый поток и

страшная язва, именно их дыхание вызывает коровий мор, их

движения оставляют колдовские круги, живущие вне дороги, –

являются причиной появления городов. И само существование

Илья Данишевский

тех, кто наречен вечным врагом человечества, позволяет чело-

вечеству существовать. Так Альбертина, уничтожающая жизнь

своего мужа, заставляет его чувствовать свою жизнь и бороться

за нее; так он борется с Альбертиной, но знает, что полное

уничтожение ее, изгнание за границы своего города, приведет к

исчезновению города, уничтожению жизни, и потому он —

бездеятельный, но противостоящий Альбертине — не двигается

с места и ничего не предпринимает. Он живет с больной, и

потому знает о своем здоровье.

И вот — перед лицом Альбертины раздутое, даже опухшее

тело цивилизации, единственная задача которого — всеми си-

лами своего многообразного инструментария каждодневно не

задумываться о целесообразности собственного наличия.

…

Вот и вокзал, Альбертина покупает билет на поезд. Она

взволнована и на то есть две причины. Первая — она не так уж

часто сбегала из дома, чтобы перестать опасаться новизны.

Вторая причина — сам вокзал, ведь вокзал это всегда преддве-

рие Большого Путешествие, всегда шанс и опасность неведо-

мой встречи, где, как не на вокзале стучит женское сердце, а

женские глаза ловят случайные взгляды(?), кому, как не поезду

сталкиваться с неведомым; ему, пересекающему магистрали

мертвых, ведомы многие направления, стоит машинисту от-

влечься хоть на мгновение, и жизнь пассажиров может карди-

нально изменить курс. Большое Путешествие — двоякое чувст-

во. Оно дарит воздух, а затем отнимает его подчистую. Это как

ссуда, нужна огромная решительность, чтобы доверять Боль-

шому Путешествию; решительность или меланхолия, что, в

центре, суть одно.

Вагоны комфортабельны, и их конструкция никак не напо-

минает темные материи, эмпирии скрыты железными крыша-

ми, а постоянный сквозняк уничтожает запахи прошлого. В

поездах случается множество преступлений, видимо потому,

что паника от Большого Путешествия расширяет какие-то

особые векторы внутри, а все потаенное обнажается от быстрой

езды. Поезд едет сквозь множество городов, и, конечно, никто

не выходит на этой станции, все двигаются дальше, и когда

Альбертина входит внутрь, она видит, что всюду сидят мужчи-

ны, соседство с которыми опасно для мыслей, и только одно

купе занято одинокой женщиной. На Альбертине чулки с пио-

Нежность к мертвым

нами, и сегодня ей нет дела до кокетства, она предпочитает

безопасность женской болтовни всем остальным возможностям.

Пожилая женщина в желтом жакете, солидная учительница, у

которой проблемы с щитовидной железой. Она читает книгу,

но, как только появляется Альбертина, откладывает, ведь книга

совсем не то, на что порядочные люди должны тратить время

при наличии альтернативы.

Пожилая женщина. Я была у своего сына, недавно он же-

нился, а сейчас возвращаюсь обратно. Это такое славное чувст-

во, когда понимаешь, что все сделанное — верно, будто бы ре-

альность, которая на минуту отклонилась от курса, была воз-

вращена мною на место.

Альбертина. Как любопытно.

Пожилая женщина. Конечно, так. У старых людей и не

может быть другого удовольствия, но сейчас вы скажете, что я

не так уж и стара, правда?

Альбертина. Зачем же? Я не опровергаю правду.

Пожилая женщина. Я вижу, вы расстроены. Иначе бы го-

ворили иначе. Куда вы едете?

Альбертина. Расстроена? Пожалуй, нет. Я не расстроена,

ведь это — просто нарушение ожиданий. Ничто не нарушало

моих ожиданий и не обманывало меня, скорее иначе, все идет

именно так, как я предполагала. Но я не могу радоваться той

реальности, которую вы возвращаете на место. Я ушла от мужа,

а теперь еду вперед в ожидании, что он вернет меня. Это не

романтическое ожидание. Оно тревожно. Это не то, чего я жду,

но то, что я безразлично ожидаю.

Пожилая женщина. Вы уверены в его любви?

Альбертина. Да. Его любовь — это стремление к простоте.

Его любовь сама простота. И чтобы не нарушить этого, он

вернет меня обратно. Я не его ценность, и он не видит меня

вещью, как бывает. Меня должно бы радовать это, но я нахожу

другие причины к грусти. Его стремление к упрощению воз-

вратит меня. Иногда люди живут слишком долго в одинаковом

ритме, чтобы решиться на прочее.

Пожилая женщина. Это и есть любовь.

Альбертина. Если избавиться от романтической окраски

слов, именно так. А как ваш сын?

Пожилая женщина. Пытается идти путем вашего мужа. Но

его жена. Она любит его слишком сильно, точнее, показывает

Илья Данишевский

свою любовь больше, чем прилично. Это приводит к дурному.

Я объясняла ей, как обращаться с мужчиной, ведь первые ме-

сяцы люди объясняют друг другу, как будет протекать будущее,

а затем лишь живут повторением этих месяцев.

Альбертина. А если она не хочет этого?

Пожилая женщина. Она не может не хотеть жить так, ведь

она вышла замуж.

Альбертина. Значит, ее счастье невозможно? И вы считаете

ее непригодной счастью?

Пожилая женщина. Вы говорите так, будто видите счастье

в чем-то другом.

Альбертина. Я не вижу его.

Пожилая женщина. Вы говорите так, желая привлечь вни-

мание к тому, что здесь и сейчас вы несчастны. Я понимаю это

удобство. Вы сетуете на несчастье, чтобы оно было тот час

разбито, ведь несчастье изнутри — ощущается состоянием под-

готовки к выходу из несчастья.

Альбертина. Я о том несчастье, которое наступает после

этого состояния. Когда долгое ожидание не отыскало заверше-

ния. Несчастье, следующее за этим придуманным несчастьем.

Пожилая женщина. Нет такого несчастья.

Альбертина. Как не существует той необходимости, какой

вы нагружаете свою невестку.

Пожилая женщина. Я нагружаю ее лишь тем, что приго-

дится в пути. А вы говорите о состоянии, которое не существу-

ет, и к которому, будто бы, причастны только вы. Вы считаете

себя особенной, как и все женщины, и когда мир не ощущает

вашу особенность, чувствуете горе. Но стоит вам принять свою

обычность, и все несчастье исчезнет. Ведь вы даже не знаете,

почему ощущаете свою особенность.

Альбертина. Если ни вы, ни кто другой не может понять

моих слов, значит, в моих словах есть что-то неподвластное

вам, и значит, я с ними наедине, то есть мои слова особенны и

чем-то отличаются от всех других слов.

Пожилая женщина. Или в ваших словах нет смысла, а лю-

ди привыкли обмениваться совсем не словами, как вы думаете,

а смыслами, которые обличены в слова.

Альбертина. Значит, вы видите какой-то смысл?

Нежность к мертвым

Пожилая женщина. Множество смыслов. И жизнь, как пе-

редвижение от одного смысла к другому. Старость же я вижу

славным временем объяснять другим эти смыслы.

Альбертина. А если я — не двигаюсь?

Пожилая женщина. Значит, вы просто не хотите замечать

своего движения.

Альбертина. Мы ведь обе находим бесполезность этого раз-

говора?

Пожилая женщина. Только вы.

Альбертина. А какой смысл ВЫ видите в этом?

Пожилая женщина. Я четко знаю свое направление, и по-

нимаю, что не все вещи претендуют на важность, но и в них,

этих малозначительных вещах, скрыто свое удовольствие.

Смысл этой беседы — в уничтожении времени, потому что это

время я должна провести в поезде.

Альбертина. Но у вас есть книга.

Пожилая женщина. И она останется у меня завтра, а вы

уже ускользнете. Это называется приоритетом. И его понима-

ние — важная черта семейной жизни. Я ездила в гости к сыну,

чтобы объяснить невестке это простое правило. Она не имеет

права читать книги, пока не приготовлен обед. Ее обязанности

священны. И только когда святость завершена, она может по-

зволить себе развлечение. Но и развлечение должно быть за-

вершено, когда наступит время завершенья. Нельзя позволять

себе слишком много.

Альбертина. Но если она не хочет готовить ему обед? Что,

если она не считает, будто в ней для этого достаточно моти-

вов?

Пожилая женщина. У нее есть мотив. Этот мотив называ-

ется здравый смысл. Ведь если она будет читать по одной кни-

ге в неделю, вместо семи, но не спровоцирует мужа на убийст-

во, к концу жизни прочитанных книг выйдет больше.

Альбертина. Как любопытно. То есть, она обязана из страха

смерти, из страха перед той смертью, которую вы одобряете?

Пожилая женщина. Не одобряю. Но если муж убьет ее,

бедняжке уже не поможет мое негодование. Ей уже ничего не

поможет, ни ваше возмущение, ни раскаяние мужа, отповедь

священника и даже черви в земле ей не помогут. Это опасное

время, и мы должны это понимать. Следует спасать себя от

всех возможных угроз, то есть — выполнять свой священный

Илья Данишевский

долг. Это непреложный закон, и он требует, чтобы женщина

готовила обед, а в отведенное время отдавалась мужу ради

зачатия потомства.

К описанию Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги