Нежность к мертвым

тебе, что ногу не отпилили, а отрезали ножом, вначале раздро-

бив кости сильными ударами молотка. Ты спросила, какое это

имеет значение, и узнала, что для расследования очень боль-

шое. Убийца не шел легким путем, его интересовал процесс, он

не торопился и сделал это не для того, чтобы скрыть улики. У

этого убийцы были какие-то другие цели, ты понимаешь, Вене-

ра? Но эти цели остались неизвестны. Следователь спросил у

тебя, думаешь ли ты, что эта нога принадлежит твоей дочери.

Ты ответила, что нет. Но ты была уверена, что так и есть. Это

293

Илья Данишевский

слишком дешевые туфли. Следы разложения указывают на…

Это тебя уже не касается. Ты видишь веселую рожицу Hello

Kitty, и она выводит тебя из равновесия. Если нажать на эту

рожицу, раздастся писк, – детям нравятся такие штуки. Твоей

маленькой девочке нравилось, когда кошечка издавала пища-

ние; первым словом твоей маленькой девочки было «мяу»…

следователь спрашивает, какие у тебя были отношения с му-

жем. И ты говоришь, что хорошие. Спустя столько лет, ты все

еще делаешь ему воскресный минет, если это можно назвать

хорошим. Это просто брат, говоришь ты, он ни лучше и не

хуже других, мы обычные люди. Так вы уверена, что это не

нога вашей дочери? Нет, я ни в чем не уверена.

…

Ты возвращаешься домой, думая о звуке, который издает

кошечка при нажатии. Это еще один звук в коллекции твоей

памяти. Теперь, когда ты работаешь в архиве и знаешь об

обувной фабрике все, тебе легче. Будто бы ты освободила при-

зрака Hello Kitty.

Ты ни в чем не можешь быть уверена. Но уже через не-

сколько дней тебе подарили ясность. Они нашли остальное.

Все шестнадцать изнасилований, все это битое стекло, следы

ржавчины. Все, кроме источника. В тот день ты подумала, что

ночь не может быть вечной, но ошиблась. Как показала жизнь,

ты в очень многом ошиблась. Но ты продолжила быть офици-

анткой. Еще два года. А потом четыре месяца официанткой в

другом кафе, где никто не знал ничего о твоей жизни. Все

продолжилось даже вопреки твоим желаниям. После смерти

дочери, твой муж не начал сам стирать себе рубашки или гла-

дить их воротнички. Все осталось по-прежнему. После Рожде-

ства он предложил тебе съездить в Париж на деньги, которые

были отложены к операции, и ты согласилась. Это был краси-

вый город, и вы занимались любовью, будто любили друг дру-

га. Парижская ночь отличается от ночи в этом городе. Ты зна-

ла, что тебе предстоит вернуться и прожить темную жизнь.

Может быть, с тобой случится еще что-то эдакое. Например,

тебе предложат работать в архиве.

В Париже очень шумные ночи, непривычные для жителей

провинций. Твой муж стоит у окна и смотрит на ярко осве-

щенные улицы.

294

Нежность к мертвым

«Может тебе снова начать рисовать?», – спрашивает он

тебя.

«А может тебе все же добиться женщину, которую лю-

бишь?»

«Она замужем»

«Откуда ты знаешь?»

Твой муж невротично пожимает плечами.

295

Илья Данишевский

3. Кости

Нарцисс, избыточного веса моряк — красоты нордической,

скроенный поэтически, но при этом больше, как верлибр, чем

флорентийский сонет — смотрит в черное зеркало нефтяного

пятна. Шум на улицах стоит такой, что музыка превращается в

раны, каждая такая секунда — гноение вдоль линии обрезания.

Когда я выглядываю в окно, мне ясно, что современный Орфей

влюблен в саму преисподнюю, Эвридика для него лишь повод

или оплаченный билет в один конец; Орфей входит и выходит.

Когда я отворачиваюсь от окна, передо мной снова шум, шум

проникает с улицы, и я снова смотрю в окно, и пусть за ним —

возлюбленная Орфея — кажется, шум становится тише. Кофе

кажется красным; психосоматические нарывы могут превратить

его в кровь. Официантка двигается, как смычок. Я подзываю ее

— пальцем, одним лишь пальцем, и кричу рассчитать, рассчи-

тать меня, и кредитные карты придуманы, чтобы не выдавать

на чай. Я отпускаю ее — одним лишь взглядом, за окном пробе-

гает девушка, которая выглядит точной копией официантки,

когда смычок режет слишком много струн, его выкидывают, и

его крашеные волосы обрастают коричневыми корнями; улица

там — ТАМ — как длинный волос, и весь чем-то облеплен и

нагроможден. Люди на улице бегут от этого; всего «этого»,

столичные волосы расцветают из макушки какой-либо площади

св. Павла или другой площади, утренние машины промывают

их шлангами, рабочие — формой похожие на Нарцисса — любят

крепко сжимать эти шланги и направлять упрямую струю.

Я похож на изломанный стих, взлохмаченную неровностя-

ми гильотину, падаю сверху и затем поднимаюсь чей-либо

сильной рукой. Опускаюсь снова до того, чтобы рассматривать,

как мужчина за соседним столом совращает несовершеннолет-

нюю, и снова, поднявшись, сверху вижу, что это мальчик, воло-

сы, как взлохмаченный пух; и я знаю, что по одной из улиц

движется мужчина, который спал с этим мальчиком, а еще —

по другой или этой же — тот, кто спал с его матерью, какой же

296

Нежность к мертвым

была его мать (?), вот что меня занимает больше всего. Если

бы я был похож на изгиб костей, если бы знал исключительно

одно правильное положение, меня волновал бы в нем плавный

голос и кокетливое запястье, но мне любопытнее его мать; в

глухой комнате — зачатие — мужчина, собака и мальчик, а мо-

жет какие-либо посторонние предметы будут шуметь, меня уже

не очень волнует его мать, я возвращен к окну. Шарнирные

движения возвращают нас на исходную позицию и заставляют

думать, откуда мы пришли. Из какой смерти мы прибыли?

Никто не знает, что сегодня в городе начнется гроза. Я слышу,

как в моей переломанной тетради, в душноте и убогости сер-

дечного кластера, как в храмовом подполе, как на серпантине

над витражной розой, как на перекатах хлебного амбара в го-

тическом стиле — кто-то пишет слова медленной гибели. Зна-

чит, будет гроза. Сегодня, когда я снова загляну в ее зеркало,

то есть — в большую рану для меня исчезнувшего носа, кожи-

стого цвета и цвета смерти зеркальность, где замыкается любая

речь, начинает пропускать себя по кругу — ведь любой геш-

тальт проворачивает повторы, проворачивает повторы — где

любой отголосок речи становится страхом, потому что — мерт-

вые не говорят. По крайней мере, мертвые не должны говорить.

Люди не хотят, чтобы они говорили, пусть даже этими ранами,

краями ран, пусть даже костями или — честными — запястьями,

мелованными костяшками своих пальцев вдоль поверхности

воздуха. Люди хотят, чтобы мертвые скакали быстро — далеко-

далеко. Засыпают все входы кирпичной крошкой. Но я знаю о

грозе, гроза предвещена тем, что в параллельном квартале кош-

ка породила, и что часы отбили на башне с опозданием в три

минуты, и что сегодня с утра я внезапно начал думать о грозе

и женщине, скелете женщины, сидящем на кресле-качалке.

Женские скелеты сохраняют грациозность и гибельность, они

будто все еще в шале своих словесных игр, их кости похожи на

шарады, их реберные прорези зазывно морщатся зеленым све-

том. Женщина, лишенная всей ветоши, то есть материи — си-

дит в этом кресле и играет движениями. Она может седлать

страх перед мертвыми. Я отрываюсь от ее отражения и оплачи-

ваю счет, официантка выдергивает его, и мы сталкиваемся

пальцами, ее горячие фаланги омерзительно отгоняют от меня

видение кресла-качалки и мертвой женщины на его троне; я

слышу, как моя куртизанка отброшена на кровать собственных

297

Илья Данишевский

потрохов и тонет в ней, как в выгребной яме. А после горячи-

тельное прикосновение заканчивается, и я уже думаю о том,

как быстро, но при этом — мерещится — что медленно, угасает

всякая детская радостность и моя мальчишечья радость, моя

первичная жажда и счастливое движение по широким рождест-

венским улицам — тоже уже отступили, и скрипят качалкой в

комнате воспоминаний моей матери. Для нее я остаюсь напол-

ненным жизнью. Моя кровеносная система радует ее — своей

стабильностью.

Города, вороны, столы и столешницы, рыбные дни и дни

переливания крови, шпили монструозных и макабричных

дворцов, выхлопные трубы, – я вкалываю эти запахи: вена,

петлица, фотоальбом, судебное дело.

Я разграниченное пространство от серо-бежевой меланхо-

лии до заштрихованного синдрома вечной депрессии; кино

возбуждает мои некрофилические позывы; одна мысль о том,

что ткани и остовы на экране демонстрируют свою идеаль-

ность, отполированные тысячью дублей, приободряет меня;

смерть в целлулоиде является мечтой мои запястий, моих ло-

дыжек, моих трагусов.

…история, которую я хочу рассказать была отпечатана од-

ной нечистоплотной типографией в виде небольшой брошюры

— бесшвейка, послеобрезной формат 125х200, тираж 400 экзем-

пляров — и сегодня она будет роздана, разбросана, впаяна каж-

дому прохожему. Я подозреваю, что многие экземпляры будут

убиты на месте. Вдоль улиц мы поставили несколько звуко-

усилителей, музыканты — 16 штук, 5 скрипачей — будут стоять

на балконах, будут громко играть. Мы начнем в 21:30, когда

начнется гроза. Я предчувствую, что она совпадет с моей внут-

ренней грозой. Все закончится идеально, идеальным громоуда-

ром, идеальной молнией, а потом ночь застегнет свой шов. Мы

вынесем ее из комнаты, положим на носилки — любимую жен-

щину — и будем в течение всего этого макабртанца носить

вокруг здания, будем салютовать. Надо чтобы ее лицо до поры

была накрыто бархатной тканью. Лучше синей. Дождь будет

сильным, и зрители вначале не поймут, что она мертва, изо-

бражение будет смазанным, вода течет по бархату, может быть,

бледненькая рука будет свешиваться с носилок. Может быть.

Руки у нее всегда были красивыми, и мне хочется, чтобы эти

руки были видны — на протяжении максимально долгого ин-

298

Нежность к мертвым

тервала — целую остановку сердца. Она мертва, гармонична,

протяжна, с раной на месте лица.

Я часто думаю об этом, подходя к зеркалу. Какое-то неве-

домое чудовище и его возлюбленный сифилис, и пальцами они

ковыряются у себя в замочной скважине носа. Уверен, что мои

детские чудовища были намного более выразительны, менее

связаны с контекстом и культурной накипью. К сожалению, их

формы забыты, их имена перемешаны с другими именами.

Например, ее именем. Возлюбленная фрау ночь, ночь черпала-

черпала, у нее ночи были полные глазницы, полные карманы,

ночь в форме пряника лежала на ее столе, когда мы впервые

познакомились. Сумрачная, стареющая куртизанка, которая

давно растеряла свою клиентуру. Мне было четырнадцать, но

наш возраст скоро перестал иметь значение, его разъедини-

тельная функция сошла на нет. Иногда она вырывалась из

своего дома, чтобы вместе со мной выйти по улицам, как поря-

дочная мамаша. Сердцебиение ее матки было остановлено, но

ей нравилось выгуливать меня, как собственного сына или

собственного пса. Прикасаясь к этой юности, она сама рас-

прямлялась, и черты ее лица начинали напоминать череп. В

своем приступе материнства она часто пыталась развеять мои

фантазии относительно содержимого склепов, захоронений и

нефов капелл. Ее проститутская походка становилась ангель-

ской, как только своими руками она нащупывала во мне легко

опознаваемую грязь, крохотное запотевшее зеркало, и в его

отмели — свое детство. Мы были одинаковыми — в мои четыр-

надцать и ее трижды четырнадцать, и я казался ей потусторон-

ним существом, более страшным, чем собственное заразное

тело или любое изведанное тело пьяницы или моряка, которое

она впускала в себя; в том и было все дело, что я впускался в

ее комнату, но не впускался в нее. Подобное было для старой

проститутки новым, и очень скоро свод ее комнаты, закопчен-

ная и засаленная простынь впитались в меня так же сильно,

как мое бестелесное нахождение на ее кровати — в нее. Я обо-

рачивался в грязь ее дотошных рассказов и одеяло с пятнами,

чтобы найти чувство родства; мои призрачные истории и зер-

кальные чудовища уплотнялись, из дыма наливались кровью, и

когда она вдыхала огонь последней ночной сигареты — мясом

золы. В этом была моя проступающая реальность; будто вол-

шебный остров, который поднимается из моря; логово прости-

299

Илья Данишевский

тутки стало для меня одеждой, сифилитичная рука качала

колыбель моего спокойного мрака; это море грустной никоти-

новой тьмы опутывало меня сладким сном о далеких звездах —

голых, как женский скелет — на которых мертвые пляшут с

мертвыми. Она разглядывала мой сон, мою сопричастность ее

глубокой болезни, мои бледные щеки крохотного ребенка, и

будто зажигала маяк. Свет, исходящий из его головы, всюду

находил только море — только антрацитовое пространство ее

неустанного труда на ниве семяизвержения; я — был заверше-

нием ее труда, будто собственным ребенком, или словно мою

колыбель прибило к основанию этого маяка, будто долгождан-

ными родами после миллиона истеричных совокуплений.

Моя дружба с проституткой расчерчивала пространство;

аккуратное деление пристрастило меня к геометрии. Мне нра-

вилось осознавать перспективы и с анатомических атласов

зачерпывать знание о том, чем занимается моя подруга. Она

вела жизнь совсем иную, чем моя мать, и меж тем в ее венах

текло больше крови — я знал, что раз в месяц лишняя ее часть

вытекает наружу змеями, и никогда не случается задержек, ни

разу в жизни не случалось задержки у этой женщины, еще в

девятилетнем возрасте приговоренной к проституции. Красные

змеи — их тела из переливающейся крови — спали под крова-

тью этой женщины, я слышал шипение и шелест чешуи о че-

шую, нигде более тайная жизнь не пульсировала так яростно,

как в каморке старой проститутки. Сейчас, когда она состари-

лась, ей приходилось прибегать к грубым средствам для при-

влечения клиентуры. Иногда она часами обнаженная стояла у

окна в зазывающей позе, а я разглядывал ее спину. Старая

спина, рытвины старой оспы, но прекрасная прорезь, где по-

звоночник делит плоскость надвое, сочная траншея, густо на-

полненная тенями. Я видел, как эти тени растворяются на ярко

освещенных ягодицах, но затем рождаются вновь на пушистом

завершении ее расставившего ноги тела. Там все двигалось по

каким-то непонятным причинам, как, обычно, двигается у муж-

чины; все переливалось разными ночными оттенками и всегда

оставалось доступным. Руки она держала на поясе, чтобы всем

была видна худоба этих рук; какая-то кожная болезнь парали-

зовала эту кожу коричневыми пятнами; морщины шевелились

быстрыми движениями. Подмышки яблочные, гладко-серые.

Обычно она закалывала волосы, и мне были видны огромные

300

Нежность к мертвым

серьги, в которых когда-то висели крупные искусственные

камни, а сейчас — пустое пространство…. Она могла стоять

вечность, ее жажда жизни целеустремленно обслуживала без

лишних слов любого строителя, врача или женатого мужчину.

Она говорила, что никто не оставлял ее, все были — до самой

смерти; она особенно помнила тех, кто начал пользовать ее

девятилетнее тело и с кем она продолжала нежную дружбу на

протяжении двадцати-тридцати лет. Там, в девять, ее соки

омывали десять, иногда двенадцать кораблей за ночь, и этому

телу не оставалось никакого времени, чтобы думать о маяках и

том, откуда плывут эти корабли. Ее первооткрывателем был

сутенер французского телосложения, загорелый педераст, позже

встретивший свою любовь Сен-ля-Морт и покинувший шлю-

шью бухту. Она говорила мне, хотя это и не было ясно, что

для нее не существовало более трогательной истории, чем ис-

тория любви ее сутенера: ВИЧ-положительный за руку с ВИЧ-

отрицательным, любовь на гребне постоянной смерти, кровоиз-

лияние в легкие; страсть, покуда не отцветет пульс. Подобное

подходит и к нашей с ней истории — начавшейся тогда и за-

канчивающейся сегодня, когда начнется гроза.

Она умерла. Полторы недели назад ее не стало, сифилис

прогрыз в ней страшные дыры. Сегодня ее понесут по улицам.

Она будет накрыта синим бархатом. Играет музыка. Ее будут

чествовать королевой. И праздник будет продолжаться, пока

зрители не поймут, что по их красивым улицам — несут прока-

женную шлюху с ярким цветом гниения, запахом мертвой ко-

жи, мушиным потомством в матке. Тогда начнется паника. А

мои музыканты продолжат играть в ее честь, и мужчины про-

должать носить ее по кругу, триумфально, триумфально, сжи-

мая эти круги, разжимая их, выкрикивая ее известное всем

мужчинам квартала имя, триумфальное имя… а потом, когда

приедут стражники, мы сделаем — как ей и хотелось бы! —

опрокинем носилки, и пусть ее тело будет под дождем, заштри-

хованное вечной ночью, и пусть все ее видят, голую, доступную

даже посмертно, бесконечную проститутку с дверью в иное

царство посреди лица, обвенчанную с сифилисом королеву с

напудренными щеками, доступнейшую из наложниц гибели!

Я слышу, как мой верлибр о ней заходится многословием.

Слышу, как небо бьет в барабан.

Как муха жужжит в ее комнате.

301

Илья Данишевский

Начинает свой ливень туча.

Музыканты на своих местах.

В пять скрипок начинают петь ее честь.

Как ночь начинается…

…вечная ночь.

И что она — уже раскачивается на своем кресле-качалке. И

это она. Она. Это она — начинает ночь.

302

Нежность к мертвым

4. Fuck you and Goodbye (разврат в Беркенау?)

Место действия:

Зал суда, красивый, в офисном стиле

Действующие лица:

Я

Убийца

Наделенное властью лицо

Джекоб Бл ём

Вязаные присяжные

Слепой мальчик

Парализованная нимфоманка

Маргарита Бергштайн

Тысячи анонимных преступников

Весенний свет проникает в зал суда. И никаких посторон-

них запахов, и приятно пахнет свежей мебелью. Этот запах

говорит «выйти вперед», ведь запахи многое говорят; особенно

в зале суда. Я вижу многие ряды присутствующих, они связа-

ны из черной шерсти и акрила; судья тоже вязаный, нити пах-

нут Gucci by Gucci. Иногда, кажется, что в суд, как на сцену,

не допускаются смертные; чудовища в вязаных кожах, крупные

петли, и видны узлы, медленно двигаются в весеннем свете.

Окна плотно закрыты, а занавесок нет. Но как бы ни казалось,

происходящее очень значительно, оно будет транслироваться

по центральным каналам; раньше транслировалось и продол-

жение с казнью, но теперь уже нет, зрелище смерти признано

нерентабельным.

Мужчинам и женщинам очень значительно происходящее —

особенно проституткам в Новой Гвинее; особенно слепому

мальчику в первом ряду. Я слышал, что каждая вторая женщи-

на Гвинеи подвергается ритуальному насилию, их, как у нас

говорится, fucking and goodbye; мальчик в черных очках стойко

держит за поручни кресло-качалку, его пальцы не дают парали-

303

Илья Данишевский

зованной даже вздохнуть; незрячие всегда на коне и с социаль-

ным пакетом в кармане.

Сегодня мы восседаем, чтобы творить Божественную спра-

ведливость на неудобных стульях. Возвращать ее на положен-

ное место, как украденный кошелек или зря растраченную

девственность. Люди в зале суда не совсем люди, а как бы их

вязаные аналоги, чтобы действие имело театральных характер

и звонкий пафос. А еще — чтобы эти серийные убийцы после

освобождения (всегда не более 12 лет тюрьмы, даже насильни-

ку младенцев, даже чему-то стоящему) не выследили своих

обвинителей. Существуют специальные фабрики, которые пря-

дут Судебные Нитки; конечно, такие фабрики существуют,

ведь в Венесуэле есть кладбище для лабутенов; есть горе сотен

заплаканных девочек, хоронящих свои туфли; ведь на Байкале

есть насос, который профильтровывает рыбье дерьмо, чтобы

озеро оставалось чистым; ведь в Каннах есть сады, где пальмы

плодоносят золотыми ветками; конечно, существуют и волшеб-

ные фабрики, где тысячи фей-эмигрантов с бурым цветом кожи

денно и нощно прядут пряжу для судебных костюмов. Вол-

шебные нитки пахнут чужими странами, но индустрия парфю-

мерии не дает присяжным задохнуться. В общем, все вязанные,

и значит, уже как бы не люди, что позволяет ничего не прятать

и обнажать все человеческое. Каждому хочется впаять макси-

мальный срок. Конечно, если ты в вязаном шлеме и все шлюзы

открыты, ты хочешь, чтобы девочка, укравшая баранку, отпра-

вилась на электрический стул. Волшебные нитки вберут в себя

горести; волшебные нитки опутали совесть. Только так и никак

иначе можно стать полностью человеком.

Я хочу, чтобы судья имел шутовской колпак, и, раскачивая

головой, издавал погребальный звон. Я хочу, чтобы у присяж-

ных в вязаной непроницаемости была прорезь в промежности,

чтобы они могли, так сказать, в более тесном контакте друг с

другом обсуждать приговор. Я хочу, чтобы казни снова транс-

лировали по радио, крики умирающего по радио, я хочу бил-

борды с жертвами, я хочу умереть. Но я сижу на новом стуле,

последний ряд, самые дешевые места на утреннее представле-

ние. У меня спазмы анальной решетки, геморрой кровоточит на

казенный стул, я закидываю ногу на ногу и меняю положение,

но мне ничего не может помочь. Моя запущенная ректальная

304

Нежность к мертвым

реакция уже пропускает сквозь нервы боль, а значит представ-

ление испорчено.

Слепой мальчик гладит парализованную женщину по се-

дым волосам. Одна из присяжных говорит, что почему-то пах-

нет рыбой. Все ждут обвиняемую. Скоро она должна войти,

пройти мимо нашего амфитеатра, встать за кафедру и начать

свою прелестную историю. Она должна ответить, на кой черт

убили учительницу французского. На улице весна, присяжным

хочется быть котами и языком готовить свою промежность к

ночной работе. Зал суда раскаляется от сотен зловонных выдо-

хов и горячего солнца. Скоро убийца должна войти в зал. Под

крик «встать, зло идет» мы поднимем наши попки с твердости

казенной мебели, мы вскинем ладонь в приветствии чудовища,

а затем сотрем его с лица земли нашим приговором. Я слышу,

что кто-то шепчет «двенадцать смертных казней подряд», и

кто-то поддерживает «да, одну за другой, без передышки», и

третья говорит «…множественные оргазмы», а я хочу выйти из

круга смерти и рождения. Мне хочется открыть окно и шаг-

нуть. Но судебные окна очень узкие, убийце запрещено убивать

себя самому. Вязаные палачи возьмут все в свои руки и свя-

щенным жертвоприношением успокоят волнения общества. Как

известно, рак груди, молочница, экзема и катаракта существует

по вине серийных убийц. Как известно, плодоносящая мать

полезна для общества. И вот она здесь — убийца/плодоносящая

мать — огромный гранат, в сотах которого змеи, огромное чудо-

вище, как бы кентавр, у которого верхняя часть – обезобра-

женный челюстями хищника женский круп, а нижняя – пло-

доносящий гибелью и змеями гранат, мы отрываем себя от

стульев, мы приветствуем хрупкую женщину, героиню таблои-

дов, объект массовой истории, самозабвенного рукоблудия,

убийцу учительницы французского.

…как известно, сакральность судебного процесса изведана

до дна. Ее открыли в античном Риме, где один патриций пода-

вал обвинение другому, и кто-либо из них вскрывал себе при-

говоренные к вскрытию вены, конечно, лежа в океане роз; про-

должили в Средние Века, где два рыцаря тянули на себя дос-

тупного для перепихона оруженосца; торжествуют и сейчас,

кланяясь красоте убийцы. Вот она здесь. Вот она — ЗДЕСЬ! —

среди нас, как ангел, как первый симптом СПИДа, как две

полоски на тесте, как удар молнии, как асфиксия. Смотрит на

305

Илья Данишевский

нас с высоты своих туфель, из-под темных волос, о лезвие

бритвы, смотрит на нас, моложавая убийца учительницы фран-

цузского. Метр шестьдесят пять, одежда куплена в Милане,

парижская стрижка, хладнокровная книгоиздательница с белой

зарплатой, как стоимость Аляски. Она стоит перед судом. И

знаете что? У всех стоит на нее. Так всегда случается. Это

прелюдия к Божественной Справедливости. И знаете что?

Женщин в присяжных больше — ей отвесят пожизненный. Она

покусилась на святая святых. Она одета дороже, чем человече-

ская жизнь. Она должна быть убита. Мир любит богатые похо-

роны. Пусть ее положат, как фараона, в сорок гробов, и пять

тысяч мужчин будут тащить на своей спине погребальную

матрешку. Пусть семь тысяч нищенок в венках акации и нар-

циссов скорбно пляшут на огромном кургане ее могилы, пусть

пригонят кастратов и пусть те поют, пусть кастрируют безра-

ботных, если не найдется кастратов; пусть в городе пустят

слезоточивый газ, чтобы весь город плакал на ее похоронах;

пусть издаются книги о ней. Пусть издаются книги, как бы

написанные ей. Пусть взлетят в топы женщины, похожие на

нее. Пусть будет так, но вначале — смертная казнь. Маленькая

инъекция или электрический трон. Все, что угодно. Пусть от-

менят мораторий. Сегодня очень душный день, чтобы она оста-

лась в живых. Если же так — ее удушат судебными нитками

разжиревшие присяжные. Климакс толкает к убийству, а она —

убила школьную учительницу.

Я завсегдатай громких процессов. Вся человеческая скорбь

в моих ладошках. Мне нравится, когда плачут в мои пальцы.

Иногда я прошу, зазываю «пописай в мои скромные ладошки»,

и иногда они писают, ведь женщину так легко подтолкнуть к

пустоте. Обычно я зарабатываю интервью, менеджер по интер-

вьюированию, среднее звено. Меня интересуют серийные

убийцы, но никто не подпустит меня к их мощным, светящим-

ся эротическим светом телам. Мне достаются их жены, мужья,

собачонки, подружки юности, случайные любовницы, бармены

в гей клубах или танцовщицы, – в общем, все те, кто когда-

либо пожимал руку Банди или Фишу. Я спрашиваю у них,

мэм, как же это — быть матерью Банди? — и она говорит, что

это так утомительно, и при этом так задорно и так жутко; отец,

как это породить Маргариту Бергштайн, и слышу, что это было

хлопотно, жаркой июльской ночью я оседлал жену, добротную

306

Нежность к мертвым

и телесную фрау Бергштайн, и вот что вышло; фрау Бергш-

тайн, какой Маргарита была в детстве? Очень кроткой, я и

подумать не могла, что она и цианид, шестнадцать мужчин, нет,

я до сих пор в это не верю, ЖЕРТВА КЛЕВЕТЫ, ЖЕРТВА

МАРКЕТИНГА, МЕНЕДЖЕР ПО ПОДБОРУ УБИЙЦ ВЫ-

БРАЛ МОЮ МАРГАРИТУ! Успокойтесь! Сэр, правда, что вы

были знакомы с мсье Тювером? Да-да, только одну ночь. Ска-

жите, это ведь вы протирали столы в тот вечер, когда мсье

Тювер сидел со своей первой жертвой и курил одну за одной?

— и слышу, что да, это была она, именно эта блондинистая

официантка своей красивой рукой, какие жилки, протянулась к

пепельнице и взяла ее своими пальчиками прямо в тот момент,

когда мсье Тювер, сидящий в ночном кабаке со своим любов-

ником и первой жертвой — там, через два часа уже мертвым —

стряхнул прямо в поднимающуюся пепельницу; да, я просла-

вилась, мне повысили жалование, наше заведение так и назы-

вается «В сторону Тювера», я написала книгу о нашем кратко-

временном знакомстве, я счастлива была взять его пепельницу,

он курил парламент, ах, какой мужчина! Госпожа, не вы ли

работали в детском саду, где маленький Альфред Пипкен,

убийца шестидесяти четырех мужчин, Венский душегуб, писал-

ся в штаны и не хотел пользоваться дневным часом для сна?,

– и слышу, что она не помнит этого, хотя тысяча журналистов

напоминают об этом ежедневно, и вообще, она благопристой-

ная протестантка, и она протестует, чтобы ее как-либо связы-

вали с деятельностью Альфреда Пипкена. Но госпожа(!), все

его жертвы были выходцами из вашего детсада, возможно,

именно вы отбирали для него жертв(?), и чтобы отвести от вас

подозрения, он выжил двенадцать и более лет, чтобы напасть

на жертву? Что вы такое говорите (!), конечно, нет, моя дочь

музыкант, она играет на скрипке! Господин ***, почему вы

переехали из Буэнос-Айреса, не потому ли, что г-н Жобо был

вашим амиго? Нет-нет, мы поссорились до того, как он стал

серийным убийцей, я даже думаю, что он начал убивать имен-

но потому, что поссорился со мной. Господин ***, вы были

любовником с г-ном Жобо? Не более одной ночи (признание

на миллион!), или не более двух ночей.

И вот моя коллега по книгоизданию, кровью плачущие

ягодицы, стоит за кафедрой. Кажется, камера временного за-

ключения не уничтожила в ней женщину. Возможно, париж-

307

Илья Данишевский

ские парикмахеры и миланские стилисты могут найти тебя, где

угодно. Стрижка по телефону и педикюр-online. Сейчас она

расскажет, зачем совершила убийство. Эти истории всегда тро-

гают сердце своей неприкрытой трагичностью, они напоминают

замерзающего котенка, они самоценны, как шестичасовой куни-

марафон.

Наделенное властью лицо. Шестнадцатого декабря прошло-

го года Вы совершили убийство. Следствие показало, что Вы

не пытались скрыть следы преступления, и сразу отправились

в ресторан. Это так?

Убийца. Да. Я была со своим другом. Больше, чем другом,

но не любовником. Просто — больше, чем другом.

Наделенное властью лицо. Что Вы заказали?

Убийца. Кофе. Два кофе по-венски. Не знаю почему. Мой

друг – устриц. У него начались проблемы с потенцией, и ему

сказали, что устрицы помогают.

Наделенное властью лицо. О чем Вы говорили? Вы обсуж-

дали убийство?

Убийца. Только если косвенно. Он спросил, не правда ли

сегодня небо очень серое, как пегое от гниение лицо девочки, и

что не кажется ли мне, пегий от гниения — напоминает персик?

А еще, не думается ли мне, что это будет очень громкая серия

книг, если назвать ее «Гнилая, как персик»

Наделенное властью лицо. И что Вы ответили?

Убийца. Ничего. Я туманно смотрела в окно. Там, за ок-

ном, было серое небо. И действительно, пегое, как персик. Оно

было радостным, но при этом утомленным. Небо, как мама,

вернувшаяся с работы. На нем не было лица от усталости, но

при этом я чувствовала, что оно радо просто существовать. Вы

понимаете?

Наделенное властью лицо. Вопросы тут задаем мы. Расска-

жите мне об убитой.

Убийца. Нечего рассказывать. Мы были знакомы семна-

дцать лет назад.

Наделенное властью лицо. Почему Вы убили ее?

Убийца. Неважно. Я проснулась и поняла, что она должна

умереть. Иногда ведь случается, что утром тебе приходит ка-

кая-то идея, и ты никак не можешь от нее избавиться. Я по-

звонила своему другу, больше, чем другу, но не любовнику, и

сказала — я решила, что она должна умереть. И он сказал, что

308

Нежность к мертвым

не вопрос, и мы договорились встретиться в 18:45, он опоздал

на полчаса, и я была недовольна, мне казалось, время для ее

смерти может утечь, можно упустить это течение, подсказы-

вающее мне путь. Мы поймали такси…

Наделенное властью лицо. О чем Вы говорили в такси?

Убийца. Ни о чем. В последние годы с ним стало трудно

говорить. Он живет письменным жанром.

Наделенное властью лицо. То есть Вы молчали?

Убийца. Не совсем. Он сказал, что у Тициана очень трога-

тельно получаются бедра. Но мы не говорили об убитой. Нам

не было нужно что-либо говорить о ней, мы оба знали, что она

должна умереть.

Наделенное властью лицо. Каков мотив преступления?

Убийца. Его нет. На самом деле, его нет, но он есть. Это

трудно.

Наделенное властью лицо. Расскажите нам.

Убийца. Мы познакомились семнадцать лет назад. Я виде-

ла ее пять или шесть раз и не более того. Она сломала мою

жизнь.

Наделенное властью лицо. Как?

Убийца. Не могу понять точно. Что-то в ее жизни было та-

кое, что навсегда испортило мою. Она не сделала ничего вы-

дающегося. Она была… третьесортной, патологически лгущей,

некрасивой. Последние лет пять или семь я не вспоминала ее.

До того самого утра.

Наделенное властью лицо. Но Вы ведь анализировали свои

мысли? Вы искали ответ, почему Вы хотите ее убить?

Убийца. Нет.

Наделенное властью лицо. Но почему Вы убили ее?

Убийца. Потому, что могла. Я могла себе это позволить.

Наделенное властью лицо. Вы ненавидели убитую?

Убийца. Нет.

Наделенное властью лицо. Что Вы почувствовали во время

убийства?

Убийца. Что я бы хотела, чтобы она умирала каждый день.

Это было очень хорошо. Очень пронзительно. Очень.

Во время допроса я придумываю новые названия или соз-

даю их: вот Маргарита в Освенциме приключения Маргариты

в Освенциме мой маленький Ошвиц разврат в Беркенау и все

прочее. Знаете, ничего личного, но я давно не задумываюсь о

309

Илья Данишевский

правильности этих поступков, об отсутствии Бога я говорю с

огромным сожалениям, но радостно признаю в этом свете, что

моя жизнь скоро должна накрыться – там, лет через сорок –

большой и трепетной Иоландой, это мне утешительно, прямо

как матушкин шкаф доверху в одинаковых платьях, это так

успокаивает. В основном они шелковые, а еще зимние вариан-

ты шерсти и акрила. Я уже не стремлюсь, и самое глупое, что

может для меня найтись – слушатель; в общем, я никогда не

признавал слово, такие, как Иисусы, которые приняли в себя

все человеческие языки – меня пугают.

Я работаю клошаром в стеклянной коробке, и каждый день

громкие звуки. Утром коробка пахнет свежей мебелью, каждый

день кто-то плачет и увольняется, каждый день пахнет новыми

людьми с их разнообразными одинаковыми историями, каждый

день я их всех покидаю в обеденный перерыв, трогательная

идея Бога добротная антитеза всему происходящему с каждым,

кого я могу видеть в обеденный перерыв. В общем, не думаю,

что литература должна существовать, раз уж ей трудно раз и

навсегда захлопнуться о любви – как же наскучило, но, впро-

чем, не более всего и всех прочих.

Божий день, что трагедия, повторенная дважды — суть

фарс. Повторные слушания всегда поражают своей косностью.

Кажется, вся душа вытекла из признаний убийцы. Маргарита

Бергштайн упрямо повторяла, что не знает, зачем убила шест-

надцать мужчин. Возможно, она действительно не знала. Ино-

гда ведь случается, что ты делаешь что-то случайно, а это что-

то оказывается значимым. Ее прекрасные бледные волосы…

уже скоро слово дадут залу, чтобы мы впились в подсудимую и

высосали из нее последнее. Они спросят, как часто она бреет

мохнатку. Текила или виски? Винни Пух или Пятачок? Каж-

дый из этих вопросов очень важен в понимании мотивов убий-

ства. Это напоминает мне громкий процесс Джекоба Блёма,

проведенный, кажется, шестьсот шестьдесят шесть раз подряд,

и на которых герра Блёма, твердо стоящего на признании своей

вины, никак не могли признать виновным. Для наглядности его

нарядили в нацистскую форму. Говорят, с этим возникли ка-

кие-то проблемы, потому что на мощь его плеч никак не могли

подобрать подходящую, а шить новую — какое-то не комильфо,

какая-то катастрофа, что-то непорядочное. И вот он стоял пе-

ред нами монументальным памятников фашистского преступ-

310

Нежность к мертвым

ления, близорукий врач холодной скалы, и отвечал, что у него

нет ответа, для чего и зачем были совершены его преступления.

Я рассматривал холод его глаз, и не мог понять, являются ли

они стеклом, пластиком или карими. Я разглядывал его бакен-

барды, как бы окровавленные, но при этом прекрасные. Там, в

дебрях культурного нарратива, я не мог назвать его прекрас-

ным, но назвал бы — встретив где-нибудь в другом месте. Мои

чресла дрожали. Но я говорил, что дрожат от боли. И я смот-

рел на него, и мне было интересно, можно ли смотреть на него

вне контекста его преступления, вне умысла и причастности,

мне снилось, как мы знакомимся при других обстоятельствах, в

местах более темных и интимных, чем судебная камера обску-

ра, и беседуем о чем-то вроде Шатобриана, и не приковываем к

себе посторонних взглядов.

Наделенное властью лицо. Вы подтверждаете, что работали

врачом в Кольдице?

Джекоб Блём. Да.

Наделенное властью лицо. Вы признаете себя виновным в

преступлении против человечества?

Джекоб Блём. Я не понимаю, что такое преступление про-

тив человечества.

Наделенное властью лицо. Вы участвовали в убийствах

людей?

Джекоб Блём. Нет. Но были те, кого мне пришлось убить.

Наделенное властью лицо. Что Вы чувствуете сейчас?

Джекоб Блём. Усталость.

Убийца. Усталость.

Тысячи анонимных преступников. Усталость.

Наделенное властью лицо. Какие причины Вы можете на-

звать побуждающими к преступлению?

Джекоб Блём. Никаких.

Убийца. «Улисс»

Тысячи анонимных преступников. Мы невиновны! Как и

все преступники, мы невиновны!

Наделенное властью лицо. Задумывались ли Вы о реакции

Ваших родных на совершенное преступление?

Джекоб Блём. Нет.

Убийца. Нет.

Тысячи анонимных преступников. Нет.

311

Илья Данишевский

Наделенное властью лицо. Сожалеете ли Вы о содеянном?

Джекоб Блём. Нет.

Убийца. Нет.

Тысячи анонимных преступников. Да!

Наделенное властью лицо. Как вы можете сожалеть о том,

чего, по вашим же словам, не совершали?

Тысячи анонимных преступников. Мы сожалеем о том, что

было совершено кем-то, и в чем обвиняют нас. Но, конечно, мы

не совершали ничего из того, что совершили эти кто-то.

Наделенное властью лицо. Как вы думаете, почему обви-

няют именно вас?

Тысячи анонимных преступников. Среди нас есть женщи-

ны, а женщины всегда остаются обвиненными. Этими обвине-

ниями из женщины хотят изгнать женщину, или же — наоборот

сделать ее полноценной женщиной. Там, в тюремной камере

женщина, наконец, станет самой собой, она будет заточена в

четырех стенах. Но среди нас есть и мужчины, а мужчины не

любят, когда их обвиняют в шовинизме. Поэтому мы обвинены

ради идеи дуальности, в знак антитезы того, что во всем вино-

ваты женщины. Мы — подтверждающая их повсеместную ви-

новность сила. Мы зажатый государством рот, кричащий к

небесам. Мы — это Гарм30, который съест луну. Мы — это тот

мрак, в который окутана смерть. Мы – необходимая жертва,

мы — это обрезание, необходимое для гигиены и счастья город-

ских улиц.

Наделенное властью лицо. Вы хотите обвинить наш аппа-

рат в некой склонности к мизогинии?

Маргарита Бергштайн. Да! То есть, нет! Я как бы не знаю

ничего о мизогинии, я даже не знаю, что это такое, я своенрав-

ная доярка, дочь прачки, дочь бюргера и домашнего насилия.

Но я думаю, вы ненавидите женщин. Ведь даже сами женщины

ненавидят женщин. От этой ненависти к самой себе, организм

не выдерживает и раз в месяц протекает кровью. И вы ненави-

дите меня тоже. На земле миллиарды мужчин, и если некото-

рые умерли по моей случайной вине, никому не могло стать от

этого хуже. Я хочу сказать, что вы придираетесь ко мне.

30 Вслед за Фенриром, который массовой культурой почему-то

получил большую известность. Вероятно, в силу значительно большей

популярности солярных культов.

312

Нежность к мертвым

Наделенное властью лицо. Вы хотите признаться, что не

считаете человеческую смерть чем-либо плохим?

Джекоб Блём. Нет.

Убийца. Нет.

Маргарита Бергштайн. Ну, вы ведь не знали этих мужчин!

Некоторые из них были лучше других, но все же плохими. Я

не хотела их смерти, но она была необходима. Если бы Бог

существовал, он подтвердил бы мои слова! Клянусь Богом, так

бы и было!

Наделенное властью лицо. Вы знаете имена своих жертв?

Джекоб Блём. Нет. В лагере нет имени. Это мир, в котором

Имя Не Нужно. Я помню их номера, я отличаю их голоса. В

этих странных снах, где я иду по лабиринту, связанному из

номеров, я слышу их голоса. Они проклинают мое имя. Но в

ответ — я не знаю их. Это какой-то ребус, какое-то унижение,

что они — знают мое имя, но анонимны по отношению ко мне.

Это какое-то невежество.

Убийца. Да. Я могу его вспомнить на самом дне памяти.

Но не голос. И не лицо. Когда я увидела ее, то сразу узнала, но

сейчас уже снова не смогу ничего вспомнить. Она была ника-

кой. Понимаете? Будто простиранная, потерявшая суть, утра-

ченное содержимое. Она была, как сожженная вторая часть

«Мертвых душ», сущий вымысел. Я ведь говорила — она пато-

логически лгала. Но не это стало мотивом убийства.

Наделенное властью лицо. Что было истинным мотивом

убийства?

Джекоб Блём. Все, происходящее внутри, принуждало меня

к внешнему. Я не говорю об убийствах. Я говорю о нескончае-

мости моего внутреннего страдания. Я говорю исключительно о

том, что мой духовный опыт, вероятно, превосходит Ваш, и

лишь от этого проистекают все эти вопросы. На самом деле, ни

один важный вопрос так и не был задан. Я действительно не

могу ответить, почему внешняя сторона моей жизни протекала

именно в той последовательности, в которой протекала. Но моя

внутренняя сторона является причиной этой последовательно-

сти — но если Вы имеете возможность казнить меня, Вы не

имеете потрошить мою внутренность.

Убийца. Как я уже говорила — тысячу раз — так было нуж-

но.

313

Илья Данишевский

Тысячи историй должны смешаться в одно целое, чтобы

все стало неясным. На самом деле, только в этом может суще-

ствовать реальное повествование. Для меня не существует ка-

ких-либо четкостей в отношении этих судебных процессов. Все

они двигаются по одному сценарию, и остаются во мне лишь

особенно красивыми фразами. При долгой подготовке — судеб-

ное дело начинает восприниматься, как большое искусство. На

первый план выплывает эстетика и подача. Судебное дело, как

и поэзия, как преступление, может быть продуктом духовного

опыта. Бывают процессы, будто плачущие женщины. Бывают,

будто извержение вулкана. Все они написаны в разных жанрах.

Часто — судебное дело, как заштампованный филлер, главный

герой которого — калька тысячи других судебных дел. Некото-

рые преступления класса А вызывают эрекцию и толпу по-

клонников; они вплетены в культурное ДНК; ведь всем ясно,

что наличие Джека Потрошителя оправдывает 5 никому неиз-

вестных проституток. Я вспоминаю Джекоба, гордость чудови-

ща, будто прореха в потоке времени. И белокурая Маргарита,

уютная пещера для Сциллы. Я уходил с процесса наполнен-

ным, в меня затолкнули тысячу литров жизни, я выплескивал

ее на улицы стихами, забывая про ненависть к человечеству. О

Маргарита, гордая дочь прачки, о Маргарита, о Маргарита…

… Курчава манда31 твоя Маргарита

Золото Сципиона, барка идущая к отмели,

И сердца от сердца ее маяков

В берлоге причалов и пепла,

Коринфа разорванный берег рассветом

Кносса колодец,

Маргарита текущая по рукам,

Штилем белым расшито ее ожидание –

ставшее по ее прихоти -

Категорией святости; когда

она расчищает сухие ветки

Оставляя на них свое золото;

Вот она,

Как бомба стеклом и охровостью

Взрывается посреди Ватикана...

...доступная площадь святого Павла

31 Читай, как трепетная пизда волшебной лисы.

314

Нежность к мертвым

Наделенное властью лицо. А сейчас настало время для во-

просов со стороны.

Парализованная нимфоманка. Я хотела бы испытать — так

сказать в себе — переживание вашей вины. Так сказать, дейст-

венный экстракт вашего поступка. Поделитесь, впрысните в

немощь моего тела детали, самый сок, вашего действия.

Тысячи анонимных преступников. Мы забытые дети, мы

бежали из колыбели в поисках матерей. Мы находили мужчин

и женщин, которые клялись нам в любви, но обманывали нас,

и мы бежали дальше. Туда, где раскаленное солнце. Туда, где

колючее море. Нас целовали, затылком прижав к колючей про-

волоке, мы нежно брали в рот, но никто не признал нашу неж-

ность рентабельной. Мы отброшенные и забытые молитвы,

живущие в век прогресса. Мы оккультная наука, спящая под

плинтусом. Мы мертвые, согласные на некрофилическую лю-

бовь живых. Мы молимся мертвому божеству, сидящему по-

среди некрополя Царства Небесного, мы в птичьем плаче ищем

предсказания, мы уничтоженное племя в убийстве искавшее

свободу; мы отправлялись на каторгу за поиском любви заклю-

ченных и стражи, мы изнасилованное потомство; мы — метафо-

ра всего человечества. Мы — верлибр, зачем-то покинутый

божественной рифмой; мы непонятая строка сложно искусства.

Мы — Джойс в царстве корпоративной истории.

Парализованная нимфоманка. Я вкушаю. Давно уехавшая

от мужа, я понимаю. Я ехала, куда глядят глаза, а точнее — где

проложены дороги для таких, частично мертвых, но моя жа-

лость к вам не остыла, я прихожу на суды из века в век и во

мне остаются ваши истории, ваши слезы в моем жерле, я сосуд,

наполненный вами, я вампир, питающийся кровью преступни-

ков, вечная дева сострадания, Магдалина нескончаемых пре-

ступлений, я все понимающая и все вбирающая куртизанка,

лежащая на постели индустриального общества. Мои отбитые

ноги символизируют невозможность нахождения истинного

пути. Мои седины — мое понимание. Коляска означает город.

Мой череп, обитый кожей — это судебный зал, внутри которого

разум приговаривает сердце к двенадцати смертным казням

подряд. Я — ночная Магдалина, в молодости выпившая кровь

собственного ребенка, и растопившая его кровью свое ледяное

сердце. Я — та женщина, которая отыскала женственность в

315

Илья Данишевский

болотистой чаще собственного тела. Мой внутренний мир ши-

ре, чем площадь святого Петра.

Маргарита Бергштайн. Я приходила, чтобы покорить муж-

чин своей кротостью. Большая грудь, узкая писька и широкое

сердце — вот мои орудия. Но там, где мужчинам предлагают

выбор, они никогда не выбирают сердце. И убийства шли из

него, из моего сердца, которое было отвергнуто. Я плачущая

шестерка мечей, я решительное торжество сердца над грубой

материей.

Джекоб Блём. Я читал книги и вскоре забывал их. Но кни-

ги — держались в моей памяти дольше, чем память о том, что

Вы хотите услышать. Моему внутреннему миру закрыты факты

преступлений, о которых Вы спрашиваете. Мой мир уничтожа-

ет все лишнее, память избирательна.

Убийца. Сейчас, после того, как трагедия превратилась в

фарс, а фарс в мистерию, я начинаю глубже понимать случив-

шееся. Теперь, парад планет, таинство для меня раскрыто. Су-

дебный зал предстает обсерваторией, и я смотрю в себя. Я

приехала в город, где никогда не была, чтобы убить женщину,

которую не видела семнадцать лет. Во всем этом нет никакой

видимой сути, но существует внутреннее напряжение. Моя

внутренняя правда не лжет — учительница французского долж-

на умереть. Я нашла ее адрес, это было несложно, и поднялась

по лестнице. Позвонила в дверь. Застрелила ее. Это было сте-

рильное убийство. Никакого насилия, никакого аффекта. Мы

выкурили в квартире убитой и отправились в ресторан. Нет,

мы не праздновали убийство, но и не бежали его. Это было

необходимое действие в нашей индивидуальной истории. Мне

ясно, что никакой личный мотив не может быть обналичен,

мне ясно, что никогда моему сердце не быть ясным и вам, мне

ясна бессодержательность слова. Как книгоиздателю, мне это,

конечно, очень ясно. Но сейчас — ваши вязаные лица, инфер-

нальная дама в коляске и ее инфернальный поводырь, сам

судебный зал, сквозь который призрачной процессией стремят-

ся воспоминания — я могу ответить вам о внутренней сути

этого убийства.

Наделенное властью лицо. Отвечайте же!

Убийца. Случается, что какое-то слово видоизменяет дей-

ствительность. Там, семнадцать лет назад ее слова изменили

316

Нежность к мертвым

действительность — в худшую сторону. И я не смогла с этим

смириться.

Наделенное властью лицо. Что это были за слова?

Убийца. Я не помню. Во мне живут только последствия.

Наделенное властью лицо. Почему через семнадцать лет?

Убийца. У меня нет ответа.

Наделенное властью лицо. Сейчас Вы раскаиваетесь?

Убийца. Нет.

Наделенное властью лицо. У присутствующих еще есть во-

просы?

Слепой мальчик. Мое зрение выжжено ударом отчима, но

подарите мне фотографии ваших жертв.

Тысячи анонимных преступников. Пустые карманы, облез-

лые и грязные тела, мужчины и женщины, братская могила,

стеклянная башня, древо Сфирот, книга Перемен, убитые

мальчики и девочки, газовые камеры, далекий лес.

Джекоб Блём. Они выглядели так, что не заслуживали то-

го, чтобы я их запомнил.

Маргарита Бергштайн. У них были маленькие сердца. Но

иногда у них были большие, и они принуждали меня.

Убийца. Учительница французского. Просто учительница

французского. Учительница французского — это многое расска-

зывает. Узкие джинсики, моложавая, дерзкая, разбитая. Она не

нужна. Она была не нужна. И поэтому ее не стало.

Наделенное властью лицо. Ваше последнее слово!

Тысячи анонимных преступников. Конечно, невиновность!

Парализованная нимфоманка. Еще…

Слепой мальчик. Существование нелегитимно.

Джекоб Блём. Кажется, я отыскал квадратуру круга.

Маргарита Бергштайн. Я хочу любви!

Убийца. Она просто была не нужна, понимаете?

Наделенное властью лицо. Нет.

Он говорит «нет» – всем ожиданиям, всем предложениям.

Вязаный рот говорит «нет», заседание окончено, его продолже-

ние назначено на следующую пятницу. Вот остановлен поток

памяти. Вот мы встаем и прощаемся с убийцей. Вот мы засте-

гиваем пальто, укутываем наши воняющие тела в материю.

Отправляемся по своим делам. Получаем деньги за распро-

странение материалов по делу стерильного убийства учитель-

ницы французского, вот в нас что-то меняется от вновь прив-

317

Илья Данишевский

несенного преступления, от соглядатайства и сотрудничества.

Растворяются дымом парализованная и слепой, вязаные маски

летят на пол. Мы покидаем зал суда. Уже ночь и свет перестал

проникать в окна. Весенняя ночь холодна. Пятничной ночью я

пялю коридор рентабельности уличной шлюхи, мой издатель-

ский портфель забит нетленками и я хочу сжечь его. Только

густое отвращение к человеку и его переживаниям позволяет

мне хорошо выполнять свою работу. Нет, вы не подходите нам,

fuck you and goodbye. Десяток в день и сотня за месяц – от-

вергнутые писатели устраивают плач к небесам. Возможно, они

кончают собой или убивают своих жен, а потом возвращаются,

но нет, вы не подходите нам. Я хочу, чтобы графоманы умира-

ли от передозировки воздуха в межклеточном веществе, то есть

я хочу умереть. Fuck me and goodbye, мое звонкое уединение

вновь уничтожено, я снова заметил существование человечест-

ва, оно выныривает из складок, чтобы громко пернуть или

признаться в любви, оно ковеном кружит вокруг KFC, оно

факается, но никак не хочет проститься. Прости, человечество,

ты не подходишь нам, мы отвергаем твое предложение, твоя

убыточная история – на расстоянии шестнадцати сплетенных

косичкой трупов от нас.

И вот, классическая музыка забивает твою вонь, она не

нужна ни для чего больше. Как валиум, только закрой глаза,

carmina burana в перегонах метро. Авторское кино, как зеркало.

Ничего не нужно ни для чего, мне успокоительно нравится

кольцевая – самозабвенно пялящая собственный зад.

318

Нежность к мертвым

5. Мой ласковый Нагльфар

Расколотый Лев

Мне снится, что Лиза лежит на сцене, деревянной палубе,

снится, что Лиза в красном жакете, и с бутонами красных гор-

тензий на чулках. На фоне погасшей вывески, напротив пусто-

го зала — соблазняет голые сидения — этими бутонами красных

гортензий на чулках. Она уже слегка в теле, уже оплывшая и

утраченная, лежит и водит ножом по внутренней стороне бед-

ра. Я знаю, что в своих снах — Лиза тоже водит ножом по соб-

ственному бедру. Звуки города вплывают в зал; это звук сине-

голового поезда и гул голосов, легкий бриз ночной улицы,

запах похоти, тысячи отпущенных на вольные хлеба пожарных

гидрантов, заливающих женщин; крики выключенных телеви-

зоров, с которыми остывает у них внутри лампа, и с которой

гаснет изображение. У Лизы отросли корни. Лиза лежит на

сцене и гладит ножом — внутреннюю сторону бедра. Пахнет ее

незабвенный цветочек в темноте. И смешивается с запахом ее

волос и запахом ее красного жакета, рукава которого закатаны

до локтя. В ней ничего соблазнительного, кроме мускусного

телесного запаха, ночного воздуха, в котором город и Лиза

смешиваются, а затем, спарившись, разделяются. Кажется, в

зале никого нет, или кто-то есть, или Лизины тени пляшут,

когда она двигает голой коленкой или поправляет вельветовую

юбку. Ее туфли были бархатными две недели назад, но она

почистила их с кремом, и всякая приятность их ушла. Я знаю

ступни Лизы, мозолистые, уставшие слои кожи на ее ногах —

она вернулась ко мне две недели назад — и когда-нибудь уйдет

снова — и пока она здесь, рядом со мной — мне снится, как она

лежит перед другими мужчинами или пустым залом — ее ступ-

ни, и выше ее голени, и выше до самых колен тянется по ноге

ее кожа, хорошо мне известная. Женщина первой и бурной

желанности, растекающийся между ладонями образ, когда она

в объятьях моих или чьих-то еще бьется центральной жилой, и

319

Илья Данишевский

когда ее пользуют для мастурбации, точнее — когда ей мастур-

бируют. Она приехала в город в поисках ветра, и нашла, когда

он поднимает ей юбку, когда этот самый город за окнами и

стенами этого театра — она на остывшей арене лежит и чешет,

и режет себе бедро кухонным ножом (и это точно не нож для

вскрытия писем) — и нашла меня. Четыре года назад. Сила ее

лояльности была так велика, что мы трахнулись при первой же

встрече. Я был ее Мастером Украшений, я подарил ей — оже-

релье-монисты-серьги из дорогих камней, тем дороже — что

выкрадены они были у мертвых. Я ворочаюсь в полутьме, жара

пришла в город, и принесла — эти душные августовские сны о

женщинах. Помнится, в четырнадцать женщины плотно при-

шли в меня — таким же августовским сном, – женщины стали

приходить и уходить каждую ночь, лишь немного сцеживались,

когда мне доводилось в ночном воздухе после учебы подцепить

кого-то или же накопить денег на кого-то. Болезнь с четырна-

дцатилетнего воздуха преследует меня, каждую ночь, каждую

ночь, и не имеет ничего общего с множеством других болезней

моих сверстников… все мои чувства внутри меня — стали семе-

нем, то есть — не просто сексоголией, но замещением. Замеще-

нием других потребностей, замещением не мысли, но желания

шевелить мыслью, все мои мускульные усилия сползлись в

другие узлы, ночные рефлексы двигали мое тело

Св. Иоким.

Его дыхание медленно. Его дыхание, его размерные движе-

ния. Иоким коронован святым в подвальном помещении одно-

го из филиалов Расколотого Льва. Запах вульвы никогда не

тревожил его сердце. Замерзший Кай смотрит на потную от

жажды Герту на своем столе. Вначале он водит ножом по ее

ребрам, но этого недостаточно. Тогда он берет дрель, и оттяги-

вает ее сосок, чтобы пробить очередную дыру. 6 мм в диаметре,

главное вовремя убрать палец с курка, чтобы сверло не намо-

тало кожу. Она начинает кричать и дергать рукой, цепочка ее

кандалов мелодично звенит. Затем ее крик становится словами,

и Иоким разбирает «выколи мой блядский глаз», но это аф-

фект. В такой момент она понимает, что никогда не достигнет

рая, богатые девки никогда не достигают рая, сейчас ей кажет-

ся, стоит сверлу войти в глазное дупло — мир окрасится новой

320

Нежность к мертвым

радостью, но даже если Иоким дойдет до мозга — она не дос-

тигнет экстаза. Даже если рассверлить череп, выломать суставы

или раздробить молотком кости запястий. Поэтому он льет на

ее грудь «ананасовый бриз» и слышит, как она снова начинает

выть. Ее крик поднимается до потолка, наверное, разлетается

по всему городу. Из-за таких, как она, приходят эти истории —

призраки, чьи крики привлекают смерть, приводят смерть за

руку к постели матушки. Иоким знает, что на втором этаже в

женщину вдалбливают до посинения и спускают без страха

беременности. Закончившая германскую филологию в Прин-

стоне — давно уничтожила жизнь своей матки. Ее зовут Марта.

Марта Зипплер, двадцать шесть лет. По утрам она улыбается

Иокиму, и он знает, что у нее не хватает одного жевательного

зуба, а вместо клыков — импланты. По остальным зубам —

циркулярный кариес.

Мир, в котором живет святой Иоким, очень удобен — в не-

го никто не верит. Никто не может поверить. Не хватает силы

в сердечной мышце. Стоит рассказать о нем — обвинения в

гротеске, в вывернутом сознании. Город — это «маркетинг»,

«веселого позитивного утра», «реализация», «карьерная лест-

ница», «бракоразводный процесс», «таймменеджемент» и дру-

гое. Средневековое дыхание мира Иокима — забирает навсегда,

но не оставляет свидетелей. Целые районы, комнаты, чердаки,

вычурные пространства, неподвластные воображению, черные

повитухи и пыточные камеры стоят на страже этой тишины.

Иоким расстегивает наручники и получает деньги за свою ра-

боту, но для него это — дело всей жизни. Его неиссякаемое

призвание — убивать то, что хочет быть убитым. Он занимается

убийством, как искусством, выверенным модернистским умерт-

вением, постмодернистским ссылочным мышлением, он скла-

дывает из трупов своих жертв новый тезаурус. Он выходит на

улицу, его большие легкие зачерпывают воздух, над его голо-

вой мертвые созвездия. Мироощущение его метафор — не су-

ществует для обывателя. Сила его успеха — в гротескности и

вычурности реализации своего существования. Он фантазм,

морок, симулякр большого города.

…

Это начало происходить около двух недель назад. Ровно

две недели назад Лиза вернулась ко мне, и теперь уже ее суще-

ствование давило со всех сторон. Ровно две недели я утопал в

321

Илья Данишевский

ней или аккуратно погружался, или дырявил новые отверстия,

или заливал старые, но теперь пришло время возвращаться к

обыденности. Она снова вселилась в мою квартиру, и, конечно,

ей не нравилось, что большую часть дня я отсутствую, нахо-

жусь вне Лизы. Как она объясняла, ее дырочки испытывали

привыкания к той или иной форме. Как она объяснила, ее

разум научился сливаться с ее дырочками, и, опустев, Лиза

начинала вновь тяготиться своей жизнью. Все ее прошлое воз-

вращалось. Все ее несуществующее будущее. Каждый санти-

метр ее больной кожи. Все это вновь оказывалось при ней. Ни

наркотики, ни алкоголь не могли позволить Лизе забыть о

своем существовании.

Ее тело интересовало меня все меньше, но я знал, стоит от-

далить ее или отлучить от своей формы, мое тело вновь взвоет

без Лизы. В отличие от нее — мои формы признавали утешени-

ем только ее раздрызганую дыру. Пожалуй, в этом существова-

ло какое-то проклятье цыган, выкрик смуглого рта и шумное

передвижение часовой башни. Прижавшись к Лизе, я испыты-

вал тягучую и потную скуку, а без нее — одышливую осень.

Теперь, когда ее накопления иссякли, я знал, что она никуда не

денется — от этого она становилась для меня еще более тягучей

и отталкивающей; но во мне и в ней копошились связи другого

толка; мое тело, тяготящееся ее, начинало переживать, как

только Лиза иссякала из пространства моего слуха. Мне болез-

ненно необходимо было знать, что она ворочается в простынях

или чешет подмышки; сам мимолетный факт ее наличия облег-

чал мучение суставов.

Я заполнял ее по утрам, чтобы после она вновь засыпала, а

сам запирался в комнате. Запах моей работы приставал к ру-

кам, а через них — к Лизе. То, чем я занимался, медленно рас-

пространялось на весь окружающий мир. Чувство удушья не

покидало меня даже на улице, но я никак не мог остановиться.

Лизе не нравился Корабль. Может быть, в этом было мое рас-

тущее отвращение к Лизе, так как весь я — был каждую секун-

ду на его палубе.

Стоит уточнить.

Настоящий корабль мертвых, который я делаю в своей

комнате — не нравится Лизе. Его дурно пахнущие паруса, ее

днище, его каюты первого класса. Лиза считает, что даже у

омерзения должен быть конец, и Корабль — находится за этим

322

Нежность к мертвым

концом. В конце концов, говорит она, люди должны искать

выход, а не строить корабли. То есть — зарабатывать деньги,

искать любовь и по дороге пялить таких, как Лиза. Она гово-

рит, что с нее хватит, и требует человеческих радостей, и чтобы

мы пытались спастись. Чтобы я спас ее.

Удушье — это не только болезнь горла, и не болезнь лег-

ких. Иногда это форма существования, и иногда — инструмент

великой работы. Каждый раз, когда я несу материалы — в чер-

ном пакете для мусора — мне чувствуется, что происходит что-

то великое. Я иду по улице, размахивая черным пакетом, и

уличный мир не подозревает, что внутри. Это черный ящик,

последний код мироздания или ящик Пандоры. Я сбрызгиваю

в пакет освежитель для воздуха, чтобы тайны черного ящика

не открылись посреди улицы.

Лиза смотрит из-за плеча, в самом начале моя работа каза-

лась ей — может быть — немного интересной. Что-то в этом

труде для нее сверкало. Пока нос моего корабля таранил ее

бухту, ей чудилось, что и палуба моего корабля может ей при-

годится. С брезгливым и детским страхом она разглядывала

мачту — матовую мачту с красными блестками жира, волося-

ные канаты и крошечные чешуйки, из которого состоит корпус.

Ее ногти теребят мое плечо, что же это такое(?), вот что она

хочет узнать. И, конечно, я с гордостью рассказываю ей все то,

что составляет мое прошлое — увлеченная германистика в за-

пахе моего пота обволакивает Лизу незнакомыми именами, это

Рагнарёк ее рассудка, крушение, истерзанная шлюпка садится

на мель. Я говорю, что когда все это случится — корабль, сде-

ланный из ногтей мертвецов всплывет из царства мертвых, да-

да, когда волк съест солнце, когда волк съест луну. Я делаю

корабль. Тот самый корабль, который всплывет, когда начнется

Рагнарёк, когда шлюпка человечества сядет на мель. Пинцетом

я хватаю ноготь большого пальца, зеленоватые разводы грибка,

и креплю его к днищу, чтобы грибок казался морской слизью и

водорослью. Если зажмуриться, запах мертвых — это запах

моря, запах нашего детства, радостного взросления и родитель-

ской любви; может быть, ногти — суть наша память, суть наше

единственное крепление к прошлому, нерушимая спайка, лом-

кость позвоночника. Лиза уходит. Глядя в мрачные перепонки

окон, глядя в пустоту, в зеркало, я тревожусь своего прошлого,

а оно — тревожится внутри меня. Там, в незыблемой границе

323

Илья Данишевский

родительская любовь морским приливом превращается в те

дебри тех извращений, которыми стала моя повседневность.

Ржавчина и разводы внутренностей убитых насекомых окайм-

ляют окна моей жизни, свет моего сердца направлен — в люф-

ты возлюбленного Наггльфара.

Сквозь балкон я двигаюсь по пожарной лестнице вниз,

чтобы вдыхать ночь, и чувствую невидимую карму, которая

леской натягивается между мной и Лизой; не так уж и много

шагов мы можем себе позволить, и уже эта леска напоминает о

себе, уже тиранит горло. Карма — всего лишь визуализация

нашей преданности, сумбур нашего страха и врожденного суе-

верия. Внизу дочь нашей управляющей играет в куклы, чтобы

встречать рассвет. Ее детство проходит на задворках кошмара,

в доме, где мужчина клеит корабль из человеческих ногтей; ее

крепление с жизнью, эта черно-бурая пуповина, существует за

счет незнания. Невежество и черная грязь — единственное, что

позволяет цивилизации вдыхать воздух. Невежество Лизы

расширено, как диафрагма при асфиксии. Вот этот момент — я

так далеко спустился от нее, что карма возвращает меня к

мыслям о ее теле, о ее теле, о ее детстве, о ее волосах. Девочка

показывает мне куклу и спрашивает, мальчик это или девочка.

Но во тьме нельзя разобрать. Ногти — не хранят память о поле

и гендере. Я говорю ей, что это девочка.

Но она отвечает, что это мальчик.

…

Св. Иоким не знал, что у вдовы *** есть дети. Об этом ни-

когда не заходила речь. Она говорила о мужском плече, о кра-

соте мужских ягодиц, о вкусе черники, о радости рассвета, о

замкнутости жизни, но никогда о своей дочери. Но теперь они

встретились глазами. Девочке было около семи и голубое пла-

тье, полный набор отчаяния, страшнее нельзя выдумать — две

маленькие косички, очень тонкие, жидкие, водянистое лицо — и

она смотрела то на Иокима, то на свою мать. На обломки своей

матери. Иногда шхуна идет ко дну, но эта девочка еще не знала

об этом. Никто не рассказывал ей про разрушение, про естест-

венные процессы, о том, что рассвет — это просто красная

вспышка, приближающая смерть. Иоким продолжал держать

*** за шею и молча смотрел на осиротевшую девочку. Потом

он сказал: «мама стала актрисой», вдова *** всегда мечтала

стать актрисой. Скорее всего, она выдумала это, как оправда-

324

Нежность к мертвым

ние своей никчемной стареющей коже. Внезапно после сорока

все вспоминают, что мечтали быть поэтами, художниками и

актерами. Прошлое легко восполнить, замутненная память

простит любую ложь. «Это больно?» – спросила девочка, –

«стать актрисой…»

«Нет. Я воткнул ей в трахею шило, это не больно», – Ио-

ким протянул девочке шило. Артефакты прошлого имеют мис-

тическую власть над будущим, у Лизы есть кухонный нож, у

дочери *** – будет шило. Момент памяти, обсессия и кровь —

вот что составляет отправную точку нашего путешествия.

Взрослая жизнь стартует там, где заканчивается чей-то хлеб и

чьи-то зрелища. «Я тоже буду актрисой?», но Иоким не знал,

будет ли она актрисой. Будет ли она искать любовь или… он

ничего этого не знал, его знание сводилось к тому, что вдова

*** очень хотела умереть, и он дал ей эту возможность. Каж-

дый шаг этой женщины, каждое осторожное рукопожатие с

Иокимом, каждая улыбка неровных зубов — все говорило об

одном желании, но никогда о своей дочери. Иоким не вдается в

подробности. Он — глава Полуночной Охоты32 — и его задача

дарить небытие. Он продает пробоины сверлом, сломанные

ключицы и вывихи суставов, но никогда — лживые ответы.

«Что такое актриса?», и «Она будет дразнить демонов, они

будут смотреть на ее игру, и дразнить свои нервы», но «она же

спит, она не будет играть!», и «у них очень широкое воображе-

ние…»

Полуночная Охота имеет свои сезоны, она движется в кри-

вой спроса и предложения, как огромная спираль ДНК, она

вбирает в себя тренды, маркетинговые исследования, социаль-

32 Известно, что «Полуночная Охота» – является зарегистриро-

ванной торговой маркой ООО «Расколотый Лев», но ее история нача-

лась за несколько столетий до этого. Мистер Бомонд, являющийся так

же акционером ООО «Чертово Колесо», всегда тратил огромные день-

ги на поиск наиболее меланхоличных и упаднических женщин эпохи.

Вероятно, Полуночная Охота ставит перед собой целью «произво-

дить» Дев Голода так же, как это делает Джекоб Блём — методом

поставленного на поток мучительного и атмосферного убийства жен-

щин — особенных женщин — и без того желающих смерти. Члены

Полуночной Охоты трактуют свои убийства через термины «эвтана-

зия», «добровольность», «любовь».

325

Илья Данишевский

ные дискурсы, гендерное неравенство, и становится их пере-

крестком. Полуночная Охота 21-го века — это когда св. Иоким

ищет на улице человека, искренне желающего умереть, и дарит

ему смерть. Это эвтаназия, это Санта-Клаус, это чертовски-

вычурная реальность. Конечно, Охота является только первым

звеном этой огромной цепи промышленной смерти; в городе,

где тысячи демонов мечтают сочного мертвого мяса, не может

быть иначе. Иоким знает, что желающие могут купить челове-

ческое мясо в развес, сырое или приготовленное по заказу,

содрать его с кости и все остальное, просто вопрос денег, но

деньги — скорее вторичная прибыль, первым рынком — являет-

ся ритуальная реализация убийцы через акт необходимого

жертве убийства. Это как шаманская болезнь, зов необходимо-

сти приходит из вороньей сердечной воронки, пронизывает

сосуды, контролирует мозг. Поэтическое вдохновение, щелчок,

секундное знание. Это всегда любовная связь. Может быть, не

очень долгая, не — вербально — откровенная, но время не имеет

значения. Иоким не занимается грязным насилием, совращени-

ем малолетних или отравлением глюконатами. Он всегда при-

носит необходимое — себе и другому. Поэтому это — Полуноч-

ная Охота. Поиск любви по запаху, воплощение спрятанного в

солнечном сплетении города удовольствия, мистерия.

«Я хочу с мамой!» – она топает ножкой. Рваная туфелька.

Ее будущее — конечно, антрацитовая чернота. Все эти сирот-

ские приюты, миры детской проституции и ранних разочарова-

ний, барбитуратной зависимости, трипы, приходы, откаты,

растущие кредитные ставки, вселенные ранних беременностей

и домашних абортов, поиск объятий, чумы, безумия, любви,

доверчивости и — в конце — раскаленной короны, коронации

Полуночной Охотой. Или же — одна из грязных форм смерти

от триппера и гепатита, сердечной колики, удушья, ножа суте-

нера. Но Иокиму все равно. Сегодня он здесь только для ***,

его сердце моногамно, его любовь — крошечная дырка от шила,

его огромное девственное тело даже не наполнило собой вдову

*** и никак не опорочило его.

Он поднимает убитую на руки. Невеста с тонким ручейком

черной артериальной крови. «А я?», но Иоким уже не отвечает.

Уже нет необходимости, а потом — синеголовый поезд рвет

тишину ревом своего движения.

326

Нежность к мертвым

Нежность к мертвым

Красота — это все укутывающая печаль. Первое, что я

вспоминаю, когда начинаю думать о красоте — это отлогий

склон, серпантин крутого берега, шуршащая от прикосновений

сухая трава. Может быть, звезды. Холодные изгрызенный свет.

Он протягивает свою руку, чтобы взять мою ладонь, а я все так

же часто думаю о том изгрызенном свете какой-то мутной

звезды. Наши романтические переживания начались спонтанно,

в общем, они были быстротечным спасением — или, попыткой

инсценировать спасение — и теперь мы гуляли, как малолетние

любовники. Лизбет, Лизхен, Елизавета, – она всегда говорила

мне, что чудовищ не существует; уж не знаю, откуда я узнала о

них, но моей матери постоянно приходилось повторять: Лизбет,

Лизхен, Елизавета, чудовищ не существует. Мой разум отказы-

вался принимать это. Я отказывалась верить, что их нет, что

человеческое пространство — изведанное и все темные пятна

давно высвечены. И поэтому я поехала в город. Мне был ну-

жен повод, и поэтому — я решила стать актрисой. Наверное,

потому что все девочки должны хотеть — быть актрисами, или

потому, что я больше не могла этого слышать: Лизбет, Лизхен,

Елизавета, чудовищ не существует.

Пока мы гуляем с Иокимом, я рассказываю ему, как прие-

хала в город. Ничего необычного. Тысячи приезжают в город

каждый день. Вырываются из отцовских объятий, рвут отно-

шения с матерями, ищут перспектив и жаждут наживы. На

кастинг нас согнали в большой зал. Это — арендованный физ-

культурный зал местной школы. В углу маты синего цвета,

желтая штукатурка, на мне короткое платье, нижнего белья

нет. Пахнет потом и усталостью. Я смотрю в окна — узкие,

задрапированные решетками — бойницы под потолком. Фут-

больные мячи оставили на решетках вмятины, а я стою, и дру-

гие девушки стоят в ряд. Ни у кого нет нижнего белья, мы

знаем, как становятся актрисами. Но когда появился мужчина,

я почувствовала, как у меня внутри что-то шевелится. Не по-

тому, что я перестала быть готовой на все и не потому, что я

перестала знать — как это делается — а от какого-то другого

страха. То есть я стояла в физкультурном зале, и именно здесь

произойдет глобальная перемена. Никакая обратная перемотка

не поможет, а где-то далеко гудел поезд. И мужчина задавал

327

Илья Данишевский

нам разные вопросы, я слушала, что отвечают другие. Пока

никаких намеков или открытых предложений, он спрашивал о

театре, о вопросе постановки кадра, и другие давали какие-то

ответы, то есть — они, кажется, пришли сюда с какими-то дру-

гими установками. Пришла моя очередь. Я вышла вперед, про-

винциальные серьги в уши и соски просвечивают сквозь пла-

тье, на подмышках от волнения образовались белые катышки.

Жила на шее билась сильно-сильно. И меня спросили, как

меня зовут. Я ответила, что Лизхен, и поняла, что меня не

возьмут. Это было ясно, как только я сделала этот шаг вперед.

А теперь — очевидно. Мужчина кивнул, он ничего не записы-

вал, хотя держал в руках блокнот, он показал мне, что мои

простенькие ответы он способен запомнить, не конспектируя.

Он спросил, почему я решила, что могу быть актрисой. И по-

чему я лучше, чем другие. Терять было нечего, совсем некуда

отступать, а девчонки рассказывали, как становятся актрисами,

а еще мне было всего восемнадцать и мне не хотелось возвра-

щаться домой. Поэтому я сделала еще один шаг вперед, и все

на меня смотрели, а потом попросила мужчину дать мне руку,

и (он оказался женат) он протянул ее мне. Самые смелые по-

падают в рай, дорогу осилит идущий, я взяла его руку и засу-

нула себе под платье. Вначале мужчина никак не реагировал, а

потом инстинктивно потрогал мой цветочек, даже не потрогал,

а похлопал, как младенца по заднице хлопают, и сказал мне «я

вас понял, развернитесь», а когда я развернулась, он брезгливо

вытер пальцы о мое платье и приказал уйти. Я уходила в пол-

ной тишине. Никто даже не хохотал. А потом я услышала —

уже в самом конце — как другая девушка отвечает на вопросы

мужчины. Жизнь продолжалась.

Иоким ведет меня вдоль железной дороги, где ночь раска-

чивает ивы. Он продолжает активно слушать о моей жизни, но

сам почти ничего не рассказывает о себе. Наш роман — то ис-

порченное экологией имаго, которое никогда не станет бабоч-

кой. Настоящая любовь, настоящая дружба и нежность, омра-

ченная тем, что у меня есть другие любовники и воспоминания

об угасающей красоте. А еще я внезапно говорю ему, что у

меня есть ребенок. То есть, оправдываюсь за испорченную

фигуру, за растяжки, за обвисшую грудь. Ни Павел, ни мои

редкие посетители не обращают на это внимание, их форма

жизни требует единственного логического завершения — эяку-

328

Нежность к мертвым

ляции; в этом им не может помешать ни обвисшая грудь, ни

испорченная фигура. Иоким спрашивает, как его зовут, этого

ребенка, и я отвечаю ему какое-то чуждое мне имя. Его воспи-

тывает моя мать. Наверное, она говорит ему, что чудовищ не

существует. Может быть, кроме Лизбет, Лизхен, Елизаветы,

которая забыла отлогий берег родового гнезда. Я говорю, что

это случайный ребенок, и я его не люблю. Нет, даже не так. Я

ничего не чувствую. Ни любви, ни отсутствия любви. Ничего к

этому не чувствую. А его отец — хозяин «Погасшего неба»,

куда я устроилась семь лет назад. Я танцевала, в основном

канкан, и мало какие излишества происходили в моей жизни.

В общем, мне нравилось. Я даже спала с ним, потому что мне

нравилось. Иногда в темноте скапливалось так много нерастра-

ченной женственности, что я просто давала ему. И мы оба не

превращали это в проституцию или грязь. Я — из отторжения

грязи и проституции; а он, потому что имел крохотный член,

такие размеры не располагают к грязи. «Небо» досталось ему

от отца; вначале это был просто бар, а потом там появились и

девочки. Думаю, это естественный ход вещей, так сказать, эво-

люция, но точно не развоплощение нравственности.

Иоким показывает мне на рельсы, бурые кровоподтеки ука-

зывают на самоубийство. Так мы становимся немыми свидете-

лями чьего-то завершения, а потом продолжаем прогулку. Я

рассказываю о своих любовниках. Они многое обещали мне,

кажется, это в самой их природе — растрачивать себя в обеща-

ниях; в самой их генной задаче — бесконечное самоутешение и

мужская воплощенность в бестелесных обещаниях… каждый

раз я шла вслед за этим, каждый раз новую форму обещаний

принимая за правду, а потом умер отец. Он умер, зная, что я

сбежала из дома, чтобы быть легкомысленной шлюхой, меч-

тающей о счастье. И я думаю, умирая, он полагал, что я не

приеду на похороны, и я приехала, чтобы не быть, как бесте-

лесное обещание. Обветшалая женщина, как одержимый особ-

няк, как разрушенная статуя, я вернулась домой, и сидела на

кухне с матерью. Я сказала ей, что она ошиблась. Чудовища

существуют. Они в феномене современности — в способности

забывать вчерашний день. Я рассказала ей, что происходит в

большом мире, чем дышит ночной город, сколько стоят те или

иные услуги. Чудовища существуют, мама, и они всегда в пре-

дельной близости к тебе и твоему внуку. А потом я поднялась

329

Илья Данишевский

к этому чуждому ребенку, очень милому парню, герою-

любовнику будущего, бестелесному обещанию завтрашнего дня,

и гладила его по голове и разглядывала его без всяких эмоций.

Очень красивый мальчик. А мать спросила меня, хочу ли я

взять себе половину праха, то есть исполнить дочерний долг, и

развеять его сама, в особом месте, в каком-то важном для меня

месте. Я не знала, есть ли такое место. Существует ли вообще у

меня — какое-то место. Павел был моей единственной постоян-

ностью, как минимум, моим постоянным любовником и источ-

ником денег. Наверное, он наполнил бы меня водой перед

смертью. Но, конечно, ему не был нужен ни мой сын, ни прах

моего папаши. Он — моя бытовая любовь, моя точка опоры,

наша постель — секундное утверждение реальности. Я сказала,

что хотела бы взять прах, и мы отсыпали часть — не думаю, что

половину — в банку из-под майонеза. Я взяла ровно столько,

сколько вместилось в банку. Не столько, сколько хотелось

взять и не столько, сколько духовно причиталось мне. От отца

мне досталось ни больше, и ни меньше, но ровно сколько влез-

ло.

Я подбиваю Иокима к жалости. Я бы отдалась ему, чтобы

согреться и очередной раз все нарушить. Но он стоически гу-

ляет меня в каком-то одному ему известном удовольствии

прогулки, в парном безделии мы пересекли железнодорожные

пути, и спускаемся по холму к городу, чтобы затем начать

двигаться по его улицам.

…

Первым делом я осматриваю ее ногти. Ногти вдовы ***. Ее

тело лежит на столе, череп укутан марлей, красные отпечатки

на белоснежном хитоне, плащаница. Вторым делом устранение

кутикул. Рука приподнимается вслед за щипцами, потом резко

падает на стол. На кожном покрове останутся гематомы. Затем

я аккуратно вырезаю ногти из ложа, я полирую кровавую ба-

хрому.

Тела, которые попадают в мои руки, избавлены от домога-

тельств похоронных агентств и скорби родственников. Их при-

возят на старую швейную фабрику, чтобы подарить останкам

новое будущее. Иногда — вечность. Чаще — несколько минут в

свете софитов театральных подмостков. Швейная фабрика

всегда удовлетворяла изысканные потребности жителей города.

В древности, в минуты промышленной революции, именно

330

Нежность к мертвым

здесь шили одежду нового режима; после — сектанты судьбо-

носных нитей назначили ткацкий станок объектом своего по-

клонения; сейчас — казематы принадлежат ООО «Расколотый

Лев». Думаю, все дело в краеугольной плоти. То есть — в той

жертве, которая была уложена в котлован гекатомбы во время

строительства. Называют разные цифры и имена, но все же

«Расколотый Лев» любит называть своей покровительницей

святую Агнессу. Заживо сожженная двенадцатилетняя девст-

венница легла в основу ткацкой фабрики, стала ее фундамен-

том. Это оккультное варварство и сейчас чувствуется в серых

застенках «Льва», собственная оккультная история которого —

еще более варварская, чем смерть святой Агнессы. Лиза отка-

зывается понимать катастрофическую глубину этого места,

запущенность духовных процессов этих комнат. Моей работы.

Нагльфар, Великое Строительство, служит неким отторжением,

противопоставлением происходящего во «Льве».

Верхние залы драпированы под викторианские бордели.

Огромные залы производства, вентиляционные системы, блоки

очистки и обожествленный ткацкий станок — все скрылось под

новым временем, под новой тягой к ретроградству — к восста-

новленной и напичканной новыми смыслами викторианской

системе увеселения. Как известно, старинные бордели предла-

гали определенную парадигму мышления и жизненного убран-

ства. Дети, рожденные проститутками, вырастали с точно про-

строенной профориентированностью. Их девственность выстав-

ляли на аукцион — в двенадцать или тринадцать лет — и к

этому у девочек не существовало какого-либо отторжения.

Думаю, коитус был не только приятнее, но и много приличнее

во времена святой Агнессы. Никакие средства массовой ин-

формации и никакие лобби не закладывали в мужские черепа

об эстетических характеристиках женщины. Любой товар мог

найти своего покупателя, обоюдная доступность и здоровая

конкуренция проституток не только разрушала моральные

установки, но и приводила к добропорядочным союзам девуш-

ки и ее покупателя. Я говорю о замужестве, или — постоянно-

сти, еженочности их контакта в стенах борделя. О деторожде-

нии. О радостном детстве девочки, уготованной в проституцию.

Никакой помраченности мыслью или Богом. Сейчас же «Рас-

колотый Лев» существует в других рамках и движется к со-

вершенно другому. Необходимость в УТП (слушай, как

331

Илья Данишевский

УНИКАЛЬНОЕ ТОРГОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ) принудило

его учредителей выдвинуть на рынок новую схему.

Мертвые тела, медицински-обработанные. Стерильные нек-

родырки.

Отсутствие паразитов в теле.

Анонимные или деанонимированные мертвецы мужского и

женского пола.

Я отвечаю за чистоту, за уничтожение ороговевшей ткани,

21-ый век блестит неоновыми вывесками здравоохранения,

селфбилдинга, чистоты, непорочности — и новыми чудесными

великолепиями. Женские тела задрапированы в дорогущие

платья ручной работы, необходимые клиенту фрагменты мате-

рии уничтожены, оставляя голыми ребра или же — после же-

лаемого удаления костей — темные люфты. Кожа приведена к

белоснежному совершенству. Волосы нужного цвета и фасона,

жесткие или мягкие на ощупь, короткие или длинные. Моди-

фикация занимает менее двух часов, после подачи заявки через

мобильное приложение — тело будет подогнано под самые

изящные мужские фантазии моей легкой рукой. Оплата налич-

ными или карточкой; мы принимаем транзакции любого круп-

ного банка без процентов; до или после посещения «Льва»;

наши девочки не только приучены умалчивать о чаевых, они —

физически — не могут и не хотят принимать их. Японки в ки-

моно эпохи Эдо, француженки времен буржуазной революции,

наложницы хана Батыя, подруги Калигулы и Кромвеля, бело-

швейки, вакханки, поэтессы, стюардессы, медсестры, работницы

офисов, транссексуалы, гермафродиты, чудовищные гомункулы

и доппельгангеры, альрауны, инсталляции Шабаша, Бостонско-

го Чаепития, Взятия Бастилии etc.

Главное не задумываться — может ли это место существо-

вать или находиться эпизодом в чьей-то чудовищной повести,

на картине Босха. Существует ли оно или только — вьет гнездо

в черепе некрофила. «Расколотый Лев» должен жить оазисом и

фантазией, мороком. Его предложения слишком… гипотетичны,

чтобы — отторгающие его великолепие — могли поверить в

факт существования первого официально имеющего юридиче-

ское лицо — борделя для некрофилов.

«Лев» сам находит тебя. Предлагая тебе работу или развле-

чения, он анализирует твои запросы в поисковиках, собирает

информацию о просмотренных тобой фильмах и прочитанных

332

Нежность к мертвым

книгах. Его инструменты позволяют без погрешности выйти на

необходимого человека и выдвинуть — в единственно необхо-

димой формулировке — свое предложение. Вся необходимая

информация уже разлита в воздухе, нужно просто избавиться

от шума. После легализации эвтаназии, «Расколотый Лев»

выступает на рынке с комплексными услугами последней инъ-

екции и погребения. Это благотворительная эвтаназия с по-

смертной отработкой задолжности, безболезненный способ

сказать «прощай!», нет нужды отрабатывать недели с психоло-

гом перед подписанием разрешения, «Лев» понимает необхо-

димость преждевременного ухода, невозможность решить пер-

вую влюбленность или опыт изнасилования иным, менее ради-

кальным способом; его ласковая рука утешения — приходит до

наступления возраста согласия или уголовной ответственности.

Только эпоха чистого ума могла изобразить его — вырезать на

своей плоти — огромное здание по превращению человеческой

жизни в не-жизнь. Ссоры с родителями, первый мальчик, вне-

плановая беременность, частные кредиты, адюльтеры, преврат-

ности судьбы — повод для самоубийства нашел элегантный

метод решения.

Это здание нависает над городом, как жертвенный идол.

Горят глаза его окон. Может, он производит столь угнетающее

впечатление только на тех, кто посвящен в дела его внутренно-

стей. Я смотрю на него — как на раковую опухоль, вырезанную

из контекста реальности. Чудовище существует. Четыре этажа

и высокая башня экс-часовни — так называемый серпантин

Рапунцель, для тех, кто любит секс стоя, прижав мертвую

женщину к бойнице на высоте 30 метров над людными улица-

ми.

«Лев» пришел ко мне через год после того, как Лиза впер-

вые ушла. Болезненный нарыв, мне было больно глотать от

гнойной ангины, внутри меня уже вращались какие-то мысли о

Великой Работе, но я пока даже не мог представить ее кон-

кретных очертаний. С Лизой мы познакомились в парке, возле

цветущей воды. Пахло этим первым осенним гниением. На-

стоящая любовь всегда начинается с ебли в первую встречу.

Лиза смотрела, как вода движется в искусственном пруду, точ-

нее — как тени движутся по воде. На ее шее были следы ста-

рых засосов, но в остальном она выглядела трепетно, утрачено.

Она нежно держалась за поручни решетки, как бы кокетничая

333

Илья Данишевский

с темнотой. Она спросила меня, как спрашивают в кино, кто я

такой. Это было очень постановочное знакомство. И я встал

рядом с ней, чтобы рассказать о себе. То есть — все с самого

начала, ведь у нас была целая ночь впереди, и нам было нечего

терять. О том, как первая девочка повалила меня на постель, и

сказала, чтобы я разделся, о том, как она начала целовать меня

в шею и спускаться ниже-ниже, и что потом она взяла в рот,

но не разрядила мой член, а приказала встать раком, и стала

ласкать мой копчик, а потом облизывать задницу, о том, что я

до сих пор помню это чувство резко сокращающегося сфинкте-

ра под ее языком… о том мерзостном чувстве дьявольской ини-

циации, о том посвящении в ночь, которое тогда произошло, о

той необратимой перемене. Все испортилось, сказал я Лизе, и

Лиза ответила, что она потеряла любовь. Оттуда и засосы —

пыталась забыться. Чем она занимается? Танцами. Откровен-

ными танцами, ей это необходимо — чтобы мужчины смотрели

на нее. Она сказала, что играет в прятки со старостью. Я рас-

сказал ей, что изучаю дохристианские ереси, что ношу в себе

бремя декадансткого упадка, она начала хохотать, что я ничего

не понимаю в жизни, и я согласился. Ей понравилось, что я

подрабатываю в морге, чтобы спрятать свое влечение ко всему

девиантному, модное увлечение судорогами и гибелью. Так мы

стали любовниками, а потом она ушла. Это тоже была игра в

прятки со старостью. Ничто не должно в жизни Лизы быть

постоянным, наверное, именно поэтому она не хотела получать

образование — чтобы ничто не тянуло ее ко дну ясности; у нее

не было предпочтений — по крайней мере, серьезных – и более

глубоких, чем весенняя любовь к фильмам с Клинтом Иству-

дом.

В темноте Лиза показала мне, что римминг — не является

дорогой в ад, и не является провинцией ада. Римминг — это

просто римминг. После него так же могут происходить поцелуи

и разговоры о вечном. О темноте за окном. О моем дипломе о

древнегерманском царстве смерти. Помню, я рассказал ей —

после той анальной пробки, которую она вставила в меня, и

долго смеялась над моими реакциями — что Нагльфар — сим-

вол разорванных душевных ценностей. Она спросила почему.

Потому что германцы всегда — ПРИ ЛЮБЫХ УСЛОВИЯХ —

обрезали ногти своим падшим, в этом была последняя честь.

Мертвый должен быть очищен от грязи под своими ногтями. А

334

Нежность к мертвым

Нагльфар — корабль, собранных из ногтей мертвецов — являет-

ся символом эпохи, когда за мертвыми перестанут ухаживать,

когда их ногтей хватит — хватит на целый драккар. Она так

хохотала над этим! Ее представление о сексе и смерти были

будничны и даже унылы. Она признавала бесконечное разно-

образие — и практиковала его — человеческой плоти и челове-

ческих изобретений. На каком-то витке ее практик — в ней

побывали все способные доставить удовольствия предметы. В

этом — по ее словам — было отторжение мира мещанских и

буржуазных ценностей… конечно, она не знала до конца, что

означают эти самые мещанские и буржуазные ценности. Для

нее в сексе и резиновых членах было оружие против всего, что

она видела вокруг. Оружие против красивых мужчин и жен-

щин, любовных романов, свадебных платьев, красивых историй,

церкви, матери и сына. Кажется, всю свою жизнь она положила

на то, что разомкнуть собственную связь с собственным мате-

ринством. Факт о том, что Лизу кто-то породил и сама Лиза

породила кого-то — заземлял ее самоидентификацию свободной

и внеконтекстной женщины. Так же ее стал заземлять я, и она

ушла, растворившись, оставив мне лишь утраченное время,

утраченную жизнь, язву на месте сердца, язву на том месте, где

выросла моя гордость за спасение ее порочного существования.

Весь я — во время наших отношений — стал этой олицетворен-

ной гордостью; святой Агнессой; гекатомбой во имя Лизы.

Полуночная охота

С каждой минутой нашего романа — я все больше чувствую

себя разрушенной. Каждое мое достоинство, пропущенное

сквозь Иокима, обращается в раны и шум. Мои будничные

признания тонут в его грудной клетке. Корабль по имена Лиза

идет ко дну. Ветхая трехпалубная потаскуха. Он всегда лоялен

к моим излияниям, его роскошное финансовое существование

тревожит меня — и я замечаю, что моя тяга к нему во многом

тяга — к его роскошному финансовому положению. Я вспоми-

наю сквозь него театральный кастинг и то, что глядя на того

мужчину, я так же испытывала эта будоражащее влечение, и не

могла распознать в этом влечении, разделить это влечение — на

влечение к плоти и влечению к шансу.

335

Илья Данишевский

Когда я вернулась к Павлу, казалось, я нашла гавань. И те-

перь мне ясно отторжение к этой гавани — ее доски, ее пальцы,

знали о моем корабле все, любое движение моих скважин было

известно смотрителю доков. Иоким же не погружается в про-

блемы моего ума, и поэтому я остаюсь ему перманентно неиз-

вестной, но все же он влюблен в меня какой-то странной лю-

бовью импотента. Я спрашиваю его, когда мы сидим на берегу,

кем он работает. И он отвечает, что является бренд-

менеджером «Расколотого Льва», помогает людям узнать о том,

что «Расколотый Лев» существует. Это донесение — называется

Полуночная Охота. Он помогает актрисам попасть в театр. И

это донесение — всегда связано с любовным переживанием

самого Иокима. Он принимает тех, кто находит отклик в его

сердце. И я снова и снова вспоминаю, как мой сын спит, как я

глажу его по голове, и понимаю, что слова Иокима не достига-

ют меня, что меня уже ничего не достигает… Павел делает

корабль из человеческих ногтей, Иоким крутит романы с ак-

трисами, все это — по ту сторону ада; это место, где властвует

ночь, и корабль моих ожиданий лишь движется — от одной

пристани этой ночи к другой пристани. Моя ладонь — на чере-

пе моего сына. Даже слова — все они сотканы из темноты. Я

отгорожена от всего человечного. Иоким гладит меня по щеке,

и я глажу по его щеке и чувствую щетину. Он просит расска-

зать мою первую историю любви, и я рассказываю, что мне

было шестнадцать, когда я влюбилась, и он продавал пиво. А

потом я с кем-то переспала, и он узнал, он ударил меня по

лицу, и отказался трахать. Вот и все, что я помню. Иоким

спрашивает, зачем я с кем-то переспала. И я отвечаю — просто

так. В школе учили химии и физике, но никогда сексу, а наши

девочки уже жили половой жизнью — не только успешны де-

вочки, но и почти все другие; даже самых страшных щупали в

раздевалке, а я нет. Мама говорила, что я встречу свою любовь,

что чудовищ не существует, что рассвет — всегда наступает. Но

я знала, что мама изменяет отцу, потому что у того начались

проблемы с простатой, и поэтому я знала, что чудовища суще-

ствуют; моя мать — была одной из их племени; они почти не

скрывая спала с другом семьи, и, я думаю, отец знал об этом. А

когда он умер, она отсыпала его прах в баночку из-под майоне-

за. Я рассыпала этот прах в парке — где мы познакомились с

Павлом. Этот парк, эта спящая вода в пруду, здесь для меня

336

Нежность к мертвым

прошли самые значимые минуты жизни, самого горького оди-

ночества. Я не дружила с отцом, он был весь в своей страсти к

матери — в неразделенной семейной любви. И для него не на-

ступил рассвет. А чудовища существовали. Поэтому я переспа-

ла в первый раз. Я отторгала мерзкое лицемерное солнце, этот

ботексный мир, где домохозяйка рожает детей и сцеживает в

их младенческий желудок свое ядовитое блядское молоко. Я

сделала это из удушья. Из-за темноты. Поэтому я вернулась к

Павлу. Он самое отвратительное — что может случиться с

женщиной. Санитар морга, ворующий у мертвых ногти, чтобы

строить корабль. Вернулась, потому что… как молотком в стек-

ло человеческой лицемерной ценности, в сплетении этих ублю-

дочных вен безэмоциональной любви, леворукого перепихона,

воскресного минета и церковной педофилии. Я ненавижу Пав-

ла, – говорю я, и Иоким целует меня глубоко-глубоко.

А потом, когда он отступает, я спрашиваю его, многих ли

он так целовал? И он говорит, что нет. Он помнит каждую.

Любовь — это его работа, а он лучший работник Полуночной

Охоты. Я говорю, что не понимаю его. Я прошу его разъяснить.

Он говорит, что об этом нельзя говорить. Но я говорю, что

люблю его, как много раз говорила другим, и он рассказывает…

Башня медвежьих костей

Иоким говорит, что «Расколотый Лев» нашел его, вырвал

из темного задверья. Из страшной иронии его жизни.

…там, где темная весна кружит головы; там, где в деревне

голод и крысы, там — где в сердцах происходят метели злобы и

семейного инцеста, Иоким искал свою настоящую любовь.

Рапунцель. Так звали женщину, которую он любил. Ту Рапун-

цель, которая заточена в башне, волосы ее — золотая пряжа.

Иоким говорит, что была весна, когда он отправился на ее

поиски, и была уже осень — третья по счету — когда он прибыл

к башне. Его голова кружилась от ожидания, что-то хрустело в

грудной клетке. О красоте Рапунцель говорили так много, что

Иоким уже перестал себе представлять ее лицо… рыцарь-

девственник на вороном коне в поисках предначертанной люб-

ви. Башня Рапунцель была оплетена сухим лесом, или даже —

огромным кладбищем, куда со всей Европы приходили медве-

ди, чтобы умереть. Нагромождения их костей, их старых осто-

337

Илья Данишевский

вов, осоки, повилики, цветов аконита и сухого дерна — стали

последним испытанием Иокима. Он преодолевал заразный

воздух и зрелища медвежьей смерти. Тысячи умерших в одно

месте. Естественная смерть, болезни, гангрена, перебитые вы-

стрелами охотников костные спайки. И башня Рапунцель. На-

верное, они приходили умереть, поклонившись ее красоте.

Наверное, так.

Иоким у подножия, черный камень, солнце в зените, осен-

ний воздух, и волосы Рапунцель спущены вниз. Белые, как

смерть. Он раздевается, избавляет свое тело от доспехов, чтобы

не переломить возлюбленной шею, взбираясь по волосам. Он

обнажен, его волосатая грудь тяжело вздыхает от предвкуше-

ния. Он хватается за волосы, и слышит — как хрустит шея

Рапунцель — там, наверху-наверху. Иоким продолжает подни-

маться. Волосы пахнут мертвой медвежьей шерстью, солнце

садится, в полной осенней темноте, Иоким забирается в башню.

Вот золотом расшитое платье Рапунцель. Вот платиновые

кольца на пальцах. Вот венец с кровавым рубином, вот начало

ее волос — в седом обезображенном черепе. Вот бледное дви-

жение мухи в глазнице. Вот Иоким гладит освежеванные ску-

лы, вот красота — саван печали. Вот он берет руку Рапунцель в

свои руки, и ее рука ломается в его сильной ладони. Вот —

сотни лет историй о ее запредельной красоте — лежат перед

Иокимом скелетом женщины, умершей от старости и ожида-

ния. Старости и ожидания.

Она билась взаперти и ждала любви.

Она испражнялась в углу этой крохотной комнаты и ждала

любви.

Она болела на большой постели и ждала брачной ночи.

Она поседела и ждала любви.

Она умерла в немощи, грязи, запустенье, в одиночестве, в

темноте, отравленной трупным ядом, отравленная ожиданием.

Иоким освобождает ее от тяжести платья, и отрезает воло-

сы. Он крошит ее кости и превращает их в прах, он освобожда-

ет ее — умершую от ожидания — от этого заточения. От собст-

венного тела, от женского отчаяния, от башни, от мифа о кра-

соте, от фантазии о замужестве, от идеалов рыцарства, от часов

судорожной и безумной мастурбации на образ своего гипотети-

ческого спасителя. Иоким впервые встает на путь Полуночной

Охоты — реализации женского желания перманентной смерти.

338

Нежность к мертвым

Он держит на ладони шейные позвонки Рапунцель, а затем

сжимает их в кулаке, превращая в песок. Отламывает череп от

ее черепа — и в песок. Ребра — в песок. И стопы. И кости бед-

ра. Он превращает Рапунцель в седой ветер праха. В быстро-

течность времени, в саван печали, воплощенную красоту.

Так Иоким становится полуночной охотой. И это он рас-

сказывает Лизе, а затем горько целует ее губы. Его мужествен-

ность остановила физическую воплощенность в минуту, когда

он увидел Рапунцель. Как седеют от страха, он — стал импо-

тентом. Вот что он говорит Лизе. И вот что такое Полуночная

Охота. Это — эвтаназия, Лизхен, Лизбет, Елизавета. Этот поце-

луй — последняя смертельная инъекция. Это освобождение

тебя из мира чудовищ и первобытной похоти.

Там, завтра, чудовищ не существует, и наступает рассвет.

Я тебе обещаю, – вот что он говорит.

И она ему верит.

Ласковый Нагльфар

Иоким вносит ее и кладет на стол. Сегодня она выступает

на сцене «Расколотого Льва», а ее ногти — становятся частью

Нагльфара, отмщения мертвых. Их потусторонней нежностью.

Я смотрю в ее погасшее тело, и отдаю последние почести ее

ногтям; даже больше — я отпиливаю ее кисть, любимую кисть

ее правой руки, и она станет носом царственного Нагльфара.

Сегодня я целую ее в последний раз. Забываю, как много

инородных предметов побывало в ее теле. Чувствую, что теперь

она ушла от меня навсегда. Даже больше, чем навсегда. Намно-

го больше.

Лицо Лизы выглядит по-настоящему счастливой.

Я целую линию судьбы ее правой ладони. Вычищаю грязь

из-под ногтей. Клянусь любить ее вечно. Закрываю ее глаза.

339

Илья Данишевский

6. Abschied

Мне нужно поговорить с тобой, он выпил мою душу.

Он выпил, он многое выпил, я все еще не могу —

из нашего аморфного отвращения —

выползти и выкачать весь яд.

Я перестал верить в жизнь. В сам ее факт.

– герр Маннелиг

Завершение их истории, как и ее начало, кажутся абсолют-

но поверхностными. Проходными, мимолетными; при всей этой

внутренней жестокости, история остается несколько шире про-

стой воображаемой любви, она — обезображена последствиями.

Их знакомство свершилось в самом обычном месте; таком, где

они оба могли оказаться и оба оказались — только здесь два

этих типажа могли столкнуться и, конечно, сталкиваются, что

не означает невозможности столкновения на этих квадратах

каких-то других типажей, то есть ничего из ряда вон не проис-

ходит, не звенит колокол, ничего, вообще ничего не происхо-

дит, кроме их знакомства, и это знакомство не обрамлено ни-

какими событиями, как и повелось в дальнейшем: события их

истории не маркированы, никак не могут даже казаться знаме-

нательными или символичными, вокруг них ничего не про-

изошло и больше не произойдет, кроме самой этой встречи —

на разных концах помещения. Пигмалион сидел за столом, он

появлялся здесь часто, как бы ожидая знакомства с кем-либо;

его одиночество было уже достаточно долгим, чтобы любую

встречу посчитать значительной. Герр Маннелиг оказался здесь

позже — волей случая — и пусть он предпочитал эксперименти-

ровать, а не ждать, не слишком многие были согласны на такие

эксперименты, и герра все еще нельзя было в полной мере

назвать проституткой; и в силу неизбыточности опыта, он все

еще считал свои попытки и эксперименты чем-то значитель-

ным и, как бы, не растрачивался по пустякам. Они шептали

друг другу на ухо «я будто протащен по кругу, я уже здесь, и

мы оказались рядом, я уже распутал свои самообманы и про-

исходящее – всерьез», «Ne me quitte pas», «Ne me quitte pas»,

340

Нежность к мертвым

«Ne me quitte pas», «Ne me quitte pas», «Ne me quitte pas», «Ne

me quitte pas», «Ne me quitte pas», «Ne me quitte pas», – то есть

не говорили друг другу ничего серьезного, сколько бы не по-

вторяли.

Герр Маннелиг входит в комнату начищенными ботинками,

хорошо и гладко начищенными; его беды — очень взрослые,

они серьезны, и этим Маннелиг напыщен, своим оторванным

от души страданием, и страданием делает оторванность от ду-

ши. На нем серый пиджак, и им он хочет прикрыть тело обыч-

ного клошара. Вот он вспоминает двор, на котором играл в

детстве — и тут же хочет отрешиться от детства — и игры его

были такими некрасивыми, такими приземленными, и в при-

земленной мерзости Маннелиг предсказал себе одинокое и

очень серьезное будущее. У его рубашки дорогие манжеты и

дорогие запонки, с унизительной четкостью он — определяя

Пигмалиона за своего — рассказывает, что его отношения с

каким-то молодым человеком, кажется, исчерпывают себя, и

пусть Маннелиг сделал все, чтобы это — только казалось — они,

кажется, действительно уже на нуле, и, не глядя на эту неуда-

чу, Маннелиг готов отправиться куда-то дальше. Его умение

отпускать опыт делает его лицо — моложавым, привлекатель-

ным, даже красивым, но лишает чувственности; почему-то

страшно расстегнуть его красивый пиджак, снять красивую

рубашку, страшно от этих начищенных ботинок, страшно от

стрелок на брюках, особенно страшно от запонок, страшно

видеть, что Маннелиг полностью сформирован красивым телом

очень холодного оттенка, его позвоночник красиво и холодно

просвечивает рельефно и мускульно на спине; есть в его дви-

жениях вычурная и воспитанная четкость. Пигмалион, при-

знанный за своего, взорван признанием, его манера говорить

живая, очень лживая, его тело очень жестоко по отношению к

самому себе — ни разу оно даже не пыталось поверить словам

Маннелига о его красоте, а если бы поверило, то — вскоре —

оказалось бы вновь растоптанным. Оно было таким — тело —

что, наверное, его можно было бы любить какой-либо геш-

тальтностью и тайной черного ящика или украшать поэзией, по

нему можно было сходить с ума, но нельзя — выстраивать

крепкие отношенческие отношения; с ним возможна любая

пограничность, оно начинает работать и возбуждать в сумраке,