Нежность к мертвым - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Вадим Климов (ч. 2)

Альбертина. А если она считает это бессмысленным?

Пожилая женщина. Она может считать так, как ей угодно.

Но если она не сделает этого вовремя, ярость ее мужа будет

расти, а когда дойдет до краев — выплеснется на нее. Она

должна родить из страха.

Альбертина. Тогда зачем выходить замуж?

Пожилая женщина. Из страха.

Альбертина. То есть, страха избежать нельзя?

Пожилая женщина. Дорогая, я каждый час боюсь, что мое

сердце остановится от старости.

Альбертина. И я не вижу в этом ничего дурного. Если ваша

жизнь состоит из обязанностей и страха, то смерть будет про-

сто прекращением этих обязанностей и страха.

Пожилая женщина. А моя Эльфрида? Ей всего двенадцать,

и она — уже порождена мною из страха перед мужем. Что бу-

дет с ней? Сейчас, если бы я могла, прервала бы свои обязан-

ности до первого ребенка, но в том возрасте у нас еще нет

понимания, а теперь — я мать, и живу ради своих детей. У вас

есть дети?

Альбертина. Нет.

Пожилая женщина. Тогда все ясно. Ваша печаль — продукт

скрытого гнева того, кто не получил от вас наследника.

Альбертина. Я не думаю, что так.

Пожилая женщина. Мысль — просто продукт вашего вос-

приятия. А я говорю о факте.

Альбертина. Но вы не можете знать факта.

Пожилая женщина. Старость всегда знает факты.

Альбертина. И вы живете, чтобы донести эти факты Эльф-

риде, чтобы та в свое время так же задумалась о смерти и не-

возможности умереть лишь потому, что вы внушили ей эту

невозможность.

Пожилая женщина. Эльфрида не умрет лишь потому, что

будет любить своего ребенка.

Альбертина. А если нет?

Пожилая женщина. К счастью, это невозможно. Я пресекаю

в Эльфриде всякие зачатки такой, как вы.

Нежность к мертвым

Альбертина. Это не так. У меня нет зачатков. Это клиниче-

ская депрессия. Приходит из ниоткуда, и не уходит никуда.

Пожилая женщина. У всего есть начало. Однажды Эльфри-

да опоздала на обед, я ждала ее пятнадцать минут, и когда она

вернулась, то рассказала, что танцевала с феями. Я подумала,

что ее изнасиловали, и выпорола ее…

Альбертина. Вы выпороли ребенка за то, что ПОДУМАЛИ,

будто его изнасиловали?

Пожилая женщина. Конечно, ведь если с ней сделали это,

значит, она ослушалась свою мать, и покинула отведенную для

игр территорию. На такое у нее, если и есть причины, то о них

лучше тотчас забыть. Это священное правило. Так вот… на

ужин я подала ей гнилое мясо, а потом Эльфриду рвало. В

следующий раз, когда она вновь фантазировала, ей вновь при-

шлось есть гнилое мясо. На этот раз видимо гнилое… на тарел-

ке ползали черви. А потом я поставила новые куски сырого

мяса на подоконник, чтобы солнце и мухи проникали в него, и

Эльфрида понимала, что если она вновь откроет свою фанта-

зию, ей придется есть это мясо. Я думала, этого будет доволь-

но, но обман повторился. Тогда ей пришлось съесть только

червей, а мясо оставить. Мы не так дорого живем, чтобы пере-

водить мясо, а, как известно, одна порция может производить

множество порций червей.

Альбертина. *хохочет* замечательно.

Пожилая женщина. Я знаю, о чем вы думаете.

Альбертина. Даже не сомневаюсь.

Пожилая женщина. …думаете, что моими глазами смотрит

сумасшедшая. Что я продукт морали, которую вы ненавидите.

Что я не понимаю ужасов, о которых говорю. Но вы ошибае-

тесь, моя дорогая.

Альбертина. Вы кормите свою дочь червями, а я ошибаюсь.

Несомненно, правы снова вы.

Пожилая женщина. К несчастью. Ведь я продукт всего, что

ненавистно вам, испытываю крохотную радость даже от нашей

беседы, тогда как вы, осуждающая и подвергающая спору даже

священные правила, не способны на такие крохи радости. И

если вам не известен высший смысл, как и мне, так не стоит

ли жить так, чтобы хоть малейшее доставляло вам радость?

Альбертина. Я ищу большего.

Пожилая женщина. Но вы не найдете.

Илья Данишевский

Альбертина. Потому что я больна.

Пожилая женщина. Вы не найдете, потому что ничего нет.

И в этой пустоте вы любите свою болезнь так же, как я люблю

Эльфриду. Вы отдаете всю свою жизнь этой болезни, вы пла-

тите ей жертвы и возносите почести. Вы защищаете ее так же,

как поборники морали защищают мораль. Вам кажется, доро-

гая, что вы избранны чем-то высшим лишь потому, что окру-

жены чуждыми вам. Но если поместить вас в клинику, вы

поймете, что являетесь такой же посредственностью как и все

прочие больные. И эти больные отличаются от поборников

морали только тем, что сопротивлением этикету и нормам

лишают себя малочисленных секунд счастья, отведенных чело-

веку. Ваша болезнь не делает вас особенной. Она — просто

центр вашего внимания, и как каждый человек ощущает свой

центр центричнее и значимее центров других, болезнь — стано-

вится вашим кумиром, а защита ее интересов — становится

созданием морали и правил. Вы зашорены и блуждаете в тем-

ноте.

Альбертина. Вы не понимаете меня.

Пожилая женщина. Напротив, ненавистная вам любовь к

закону не мешает мне понимать вас и принимать вашу пози-

цию, слышать ваши доводы, которых нет, когда вы, слыша

лишь себя, не поняли ничего из сказанного мною.

Альбертина. Я не нуждаюсь в этом. Ваши слова так же бес-

смысленны, как и все остальное.

Пожилая женщина. То есть — как и ваши слова.

Альбертина. Конечно. Я предпочитаю молчание.

Пожилая женщина. Тогда вы должны предпочесть смерть,

но вы не можете умереть, пока не отдадите всю дань своей

болезни так же, как я отдаю дань Эльфриде.

Альбертина. Вы кормите ребенка гнилым мясом. Я напо-

минаю, что мое — не травит остальных.

Пожилая женщина. Кроме вашего мужа.

Альбертина. Если он отравлен, то уйдет.

Пожилая женщина. Вы переоцениваете возможности отрав-

ленных.

Альбертина. Он уйдет, если захочет.

Пожилая женщина. Тогда вы найдете другой объект, чтобы

травить его своей правдой о жизни.

Альбертина. Возможно, я найду понимание.

Нежность к мертвым

Пожилая женщина. Это несложно. Ваши слова лаконичны,

и понять их может каждый.

Альбертина. А то, что стоит за ними?

Пожилая женщина. А что стоит за ними, если вами же ска-

зано, что слова не имеют смысла?

Альбертина. Возраст научил вас софизмам и искусству от-

равления.

Пожилая женщина. Возраст научил меня многому.

Альбертина. Что бы вы ни сказали, мне противны ваши

мещанские ценности. Я понимаю их исток, понимаю их выгоду,

но при всем желании для меня нет возможности их исповедо-

вать.

Пожилая женщина. И это я понимаю. Поэтому Эльфрида

ест гнилое мясо, когда позволяет себе не любить эти ценности.

Уже скоро она свяжет отравление со свободомыслием, и отка-

жется от него. Я мать, и в мои обязанности входит любовь к

моему ребенку. Любовь эта пролегает сквозь темные зоны, но

нет другого пути. Я приношу маленькие жертвы, чтобы Эльф-

риде не пришлось приносить большие. Если она взойдет на

ваш путь, то гибель ее неизбежна, и дорога к этой гибели будет

руинами. Она должна полюбить ту жизнь, в которой есть на-

дежда. Есть лживые идеалы. Есть прочные, пусть и мнимые,

ценности. В древности носили обереги, чтобы спастись от сгла-

за. Но чтобы обереги работали, необходима вера. Амулетами и

заклинаниями нашего столетия стали закон и нравственный

долг. Чтобы жить хотя бы в полутьме, а не в слепом безнаде-

жье и бессмысленном поиске, я обязана приучить Эльфриду

истинно верить в ценности и нравственный долг. Если она

заплатит сейчас, может, искупит свою боль минутами счастья.

И моя обязанность — подарить ей эту возможность.

Альбертина. Но она должна искать свой путь.

Пожилая женщина. Но пути нет. И я знаю об этом. Я хочу,

чтобы Эльфрида узнала об этом в моем возрасте, а не в вашем.

После получения этого знания — счастья нет. Пусть у нее будет

возможность ощутить его, пусть у нее будет хотя бы возмож-

ность…

Альбертина. То есть, вы понимаете, что навязываете ей

ложь?

Пожилая женщина. Конечно. Я не знаю, с чего вы взяли,

что исповедуют лишь то, что непогрешимо.

Илья Данишевский

Альбертина. И вы знаете, что Эльфриду ждет разочарова-

ние?

Пожилая женщина. Возможно, она не слишком умна, и то-

гда нет. Но в противном случае — конечно.

Альбертина. Это чудовищно.

Пожилая женщина. А вам — не чудовищно?

Альбертина. Мне всегда было так.

Пожилая женщина. Я знаю, что вас уже нельзя причастить,

но если бы был выбор — каким бы он был?

Альбертина. Я все еще верю в большее.

Пожилая женщина. Нет, вы просто все еще любите свою

болезнь.

Альбертина. Некоторые болезни неисцелимы.

Пожилая женщина. К счастью, пищевое отравление не яв-

ляется подобным.

…

Большое Приключение — сладостный водоворот, молот

слов по тонкому слою медной печали; печальный медный пере-

звон в ушах, не стоит воспринимать его всерьез; Большое При-

ключение — как детский аттракцион, бессвязное перечисление,

где количество развлечений составляют наслаждение. Ничто не

может держать стойкое лидерство в голове Альбертины. Вот

она вышла на перрон, и все снова бессвязно. Другой город,

другие декорации, но остальное остается прежним. Широкие

улицы, серые тротуары, кафетерии, за стеклами которых разва-

лились на столах дряхлеющие потаскухи, им только дай пораз-

глядывать мужиков, дай позагадывать о размере члена и ко-

шелька; они лежат, как опиумные, бахромой на своих рукавах

протирают пыль, кричат garcon, тот подносит новую выпивку, с

каждым залпом пьянеющей душе все больше мечтается о муж-

чине; широкие улицы, мужчины под руку с набившими оско-

мину женами, но покуда матка может содрогаться и порождать,

женщина остается при деле; дороги-дороги, кого на них только

нет, в ночном воздухе множество холостых и веселых голосов,

звучат вульгарности и заманчивые обещания, для приличия

обсуждают вчерашние новости, но больше, конечно, женщин-

женщин-женщин словами, обсуждают округлые огни, рыхлые

вмятины, и что «думал она бутылочка, а потом как воробья в

ангар выпустил», обсуждают кто и кому, советуют ту или эту,

делятся и продают их на распродаже. В городе богатых рынок

Нежность к мертвым

измен, но все же он, пусть и больше, чем город Альбертины,

окружает себя белым штакетником. Символ вселенской ста-

бильности закусывает дома и уютные палисадники. Умерших

детей хоронят у изгороди. Молодые любовники закрашивают

облупившуюся краску. Рожавшая только дважды — считается

почти неношеной. Этот город отличается от других городов,

как способны отличаться два человеческих лица — ничего при-

мечательного, но несколько иначе посажен нос и разные инто-

нации — здесь есть очень богатые дома, где нувориши пакост-

ливо называют дочерей книжными именами Альбертина, Гер-

труда, Одетта, Жильберта, Вивьенн, а потом отпускают эти

бумажные корабли в паскудное плавание. Есть нищие дома, где

зачинают и рожают на одной и той же простыне. Здесь многое

есть, но все почти такое же, как и везде. Тротуары, аллеи, ожи-

дания, глупости, в небе горят звезды, проститутки улыбаются и

делают вид, что они не проститутки, и обычные дамы улыба-

ются, мечтая стать проституткой. Город достаточно крупный,

чтобы обзавестись собственными легендами и опасностями;

широкий, и можно спрятаться от молвы, он порождает собст-

венных неизвестных поэтов с гуманистическим идеализмом

вместо сердца, но тут и там слышен кокотский плач и сказки о

любви разбитой, потухшей, обретенной или несуществующей.

Моряки выуживают свою дань из бабьего моря. Сор и срам

порождает ненужное потомство. Священник не успевает обмы-

вать и исповедовать. Впору лопнуть от спермы, какой накор-

мили многочисленные мужчины своих многочисленных жен-

щин. Великое колесо Развода и Нового брака проворачивает

оси своих надежд, и курс его пролегает сквозь этот мрачный

мир белого штакетника с той же периодикой, как и сквозь

больной мир Альбертины; Великое и славное колесо Смерти

ребенка и Рождением нового, славное злочервонное колесо

дефлорации, дыхания, судороги, пусть блестят его небесные

спицы, этого Великого колеса Зачерпывания до дна и Отхар-

кивания в океан жизни.

Альбертина идет единственно известной дорогой. Отель

дешевый, но выглядит добротно. Стоит с того времени, когда

люди верили в совершенство и стремились к точности, матема-

тические устремления нашпиговали отель удобными номерами,

чтобы мужчине было комфортно выдергивать крюком интегра-

ла полагающееся ему удовольствие из бесконечного числа

Илья Данишевский

женщин. Здесь удобно супружеским парам созидать тройствен-

ность, или в уютной душевой вымывать ее возможность из

своего лона. В этом отеле Альбертина провела брачную ночь и,

потому как она нигде больше не бывала, именно сюда ее при-

вел побег. Мир скрыт от Альбертины антрацитовыми облаками

депрессии, но она все еще сохранила память. Здесь, в этом

отеле, все началось. Сюда же она возвратилась, так что пусть

вечно будет славен тот, кто изобрел колесо. Альбертина поку-

пает цветы на входе, и просит, чтобы ее мужа проводили к ней,

когда он приедет. Она с цветами. С ними комфортнее и безо-

паснее любой женщине. Если ты не можешь дышать, можешь

вдохнуть их запах. Комната приятна и стерильна, кровать на-

вязывает похоть, центрируя на себе пространство. Синие бар-

хатные гардины, звонкий паркет, услужливая пустая ваза на

столике. Этот номер принимал самоубийц, любовников, осве-

щал Содом, любовался Гоморрой, подсматривал избиения, а

сейчас он принимает Альбертину. Оставшуюся девственной

после брачной ночи в таком же номере этого отеля. За окном

наступает ночь, и постепенно голоса становятся все тише. Но

это ничего не значит, дрянная жизнь города всегда продолжа-

ется, ночью ее пагубная пульсация прикрывается супружеством

и насилует своих дочерей в неестественных позах; город — то

место, где мужчина всегда торжествует.

Альбертина стоит у окна, мысли ее заторможены. Она ждет

появления мужа, и вот он появляется, с шумом распахивая

дверь. Он с цветами, но бросает их на постель, как только ви-

дит Альбертину, мужчина хочет к ней, но не знает, чего хочет

она.

Муж. Альбертина!

Альбертина. Ты доужинал?

Муж. Я тебя люблю.

Альбертина. Да. Но не стоит говорить, слова расточительны

для тебя. А собственность твоя остается твоей, я тебе не изме-

няла, и значит, тебе не нужно тратиться вновь.

Муж. Ты заготовила речь.

Альбертина. Нет, я всегда жила за чужой счет, я беру свои

речи из книг, говорю тебе украденными у женщин словами. И

поэтому говорю, что не изменяла тебе. Женщин очень волнует,

чтобы мужчина не думал, будто она ему изменяет. Кажется, им

это важнее, чем мужчинам — знать, изменяла ли она ему.

Нежность к мертвым

Муж. Я люблю тебя.

Альбертина. Иди сюда *когда он подходит, берет его руку и

засовывает себе под юбку, а он осторожно ощупывает* Вот

видишь, я сухая. А теперь довольно *отталкивает руку* Мои

украденные слова закончены, и украденные волнения тоже.

Завтра тебе на работу, и ты хочешь, чтобы я поехала с тобой.

Муж. А ты не хочешь?

Альбертина. У меня нет выбора. Я принуждена твоей лю-

бовью.

Муж. Моей любовью?

Альбертина. Она платит за мои причуды. Пусть я и хочу,

чтобы жизнь требовала от меня еще меньше, чем требует… ты

требуешь от меня еще меньше, чем жизнь.

Муж. Я хочу поговорить с тобой. Так долго не может про-

должаться.

Альбертина. Конечно может. Ты просто не знаешь о своем

терпении. Но прости, если я терплю этот недуг так долго, ты

сможешь терпеть его еще дольше.

Муж. Не думаю.

Альбертина. Но ты говоришь, что любишь.

Муж. Мне тяжелее, чем тебе, ведь я не ощущаю этой бо-

лезни.

Альбертина. Но врач доказал тебе, что я ее не выдумала.

Муж. Альбертина…

Альбертина. Когда ты уснул, я смотрела в окно. Мне хоте-

лось, чтобы вид города чем-то меня наполнил. Конечно, я была

наполнена твоим семенем, но должно быть что-то еще. Город

был пустым. И я пошла в ванную. Горячая вода не принесла в

меня мысли, во мне ничего не было… во мне никогда ничего не

было, но только около пятнадцати я это поняла, а до этого мне

казалось, что всем живется так. Во мне ничего нет, мой милый,

совсем ничего.

Муж. Ты красивая.

Альбертина. Ложись, тебе нужно поспать. Завтра на работу.

Тебе завтра на работу, как и всегда.

Муж. А ты?

Альбертина. Я буду смотреть на город, который пуст.

Муж. А если я не смогу с этим справиться?

Альбертина. Ты найдешь другую. Как только захочешь, ты

сможешь ее найти.

Илья Данишевский

Муж. Но я люблю тебя.

Альбертина. Это будет для тебя проблемой, когда ты най-

дешь другую. Вот тогда и будешь уничтожать эту любовь, а

пока тебе не стоит о ней думать… но если ты уже думаешь,

может быть и есть кто-то у тебя на примете.

Муж. Нет. Альбертина! Я всегда буду любить тебя.

Альбертина. Нет, мой милый. Уже скоро ты кого-нибудь

найдешь. Теперь я это точно знаю.

Муж. Откуда?

Альбертина. Ты перестал надеяться на меня. А я перестала

подыгрывать, будто что-то произойдет. Я хочу, чтобы ты лег. Я

лягу тоже. Мы будем лежать вместе, и будем думать о своем,

но нам будет казаться, что все нормально: ты лежишь со своей

красивой женой, а я лежу со своим мужем, как в первую ночь,

и все будет казаться нам нормальным, мы будем лежать вместе,

и будем думать, что все нормально. Я очень устала, чтобы спо-

рить, и мне хочется, чтобы было так. Ты ляжешь, и не будешь

мучить меня разговором, а потом мы вернемся домой. Я готова

лечь с тобой рядом, если ты перестанешь болтать.

Он кивает, начинает расстегивать рубашку. Он не сражает-

ся за нее и не пытается спасти, это просто слова. Она слишком

любит свою болезнь, а он думает, что любит Альбертину. Они

ложатся, и мужчине хочется, чтобы она заснула первой, но не

выходит, ведь был очень трудный день, и он проваливается, у

Альбертины вновь бессонница, но это лишение сна не прино-

сит никаких мыслей и ощущений; она в оцепенении, ее фруст-

рация бесформенная и лишена имени, она давно уже старается

ни о чем не думать, ведь иногда так трудно поверить в собст-

венные мысли, особенно — когда иногда ты слышишь звуки, и

умом понимаешь их отсутствие; иногда — не можешь отличить

правду и вымысел; иногда ты сама не знаешь собственного

имени… в этом состоянии не нужно думать. Он обнимает ее

холодное тело: Альбертина песня моей матери о тебе сквозь

детство приходит дочь старой земли из тех дочерей вместо

сердец лед и звезды танцуют под луной танцуют а я смотрю на

тебя моя Альбертина как видел сквозь песни матери и когда я

впервые увидел тебя будто бы ты вышла из маминых песен о

старом народе а я будто присутствовал на их танце когда я

впервые увидел тебя Альбертина и ты смотрела на меня так

как смотрят они но ты смотрела на меня а я не мог поверить

Нежность к мертвым

что ты смотришь на меня Альбертина и вот я подошел к тебе

до тебя три всего три меньше чем у других и сказал тебе все

смотрела на меня смотрела на меня слишком долго будто счи-

тала сколько их у меня было и думала умею ли я для тебя

могу ли я для тебя но ты смотрела на меня и это давало мне

сил и держал тебя за руку и холодная кожа все это время я

смотрел на тебя Альбертина я засыпал рядом с тобой Альбер-

тина я думал о тебе засыпая и просыпаясь я смотрел на тебя и

все не мог понять почему и вот Альбертина ты смотришь на

меня и я на тебя и мне казалось что я все еще сплю будто бы

ты мой сон и сон мой обрывается и проваливается в другой

сон черные сны где коровы на лугу и я иду по лугу и слышу

смех дочерей старой земли а я иду по лугу к этим коровам и

вижу что это не коровы а кто-то сшитый из человеческих тел и

смотрит на меня коровьими глазами вшитыми внутрь челове-

ческой мякоти твоими глазами Альбертина и потом я всплывал

обратно в сны о тебе но каждый раз в эту черную мякоть в эту

черную рыхлую землю я будто ухожу с головой для тебя Аль-

бертина и возвращаюсь с пустыми руками в твой омут и ниче-

го и ничего и ничего не нахожу будто бы вся ты моя Альбер-

тина песня моей матери песня всех моих мыслей будто бы вся

ты Альбертина только и живешь для того чтобы внутри тебя

жили черные сны в котором изломанные люди как коровы и

кровоточили и чтобы они жили внутри тебя а я смотрел на них

будто бы именно я их создаю внутри тебя эти черные сны

создаю их внутри тем что смотрю на тебя Альбертина так как

ни один мужчина никогда не смотрел ни на одну женщину вот

и все и все я смотрю на тебя как тогда и проваливаюсь в эти

сны как под лед и ты Альбертина лишь открытая дверь в эту

темноту.

Так заканчивается Большое Приключение Альбертины;

сломавшееся где-то на половине пути, притупленное, совер-

шенно по инерции, оказавшееся холостым для нее и ее мужа;

она не сказала всех слов, которые заготовила, украла у других

женщин, всех праведных слов, убаюканная усталостью, долгой

дорогой и чрезмерной верой в любовь своего мужа; пусть все

ее противостояние человечеству строится на отсутствии чувст-

ва, отсутствие действия в самой Альбертине – это пружина,

накрученная вокруг супруга, безвременность которой — после

всех слов — не подлежит для Альбертины сомнению и дискус-

Илья Данишевский

сии… Большое Приключение теряет в эмоциях и умирает, что-

бы вернуть Альбертину домой, где она будет писать свою кни-

гу, спускаться в подвал, ощущать тяжесть в мышцах и медлен-

но умирать; в то место, где она не допускает перемены… Боль-

шое Приключение погасло, как гаснет свет, столь же бессмыс-

ленное, как свет, столь же стремительное и не оставляющее

заметного следа. Альбертина принимает горячий душ, надевает

платье, ее холодные мысли хрустят каблуками по паркету.

Альбертина, в отличие от Артюра Рембо, не верит, что лю-

бовь можно придумать заново.

Нежность к мертвым

3. Голод Ингеборг

В своей маленькой комнате (остальные были сданы семье,

умершей четыре года назад; трупы, возможно, все еще там, или

хотя бы грязные отпечатки их) Ингеборг принюхивается к

ходу времени. Позади, в пору юного солнца, время пахло зеле-

новатыми оттенками, печеньем, часто мылом; в пору более

взрослой Ингеборг, когда она впервые стала самостоятельно

вкалывать в волосы гребень и три невидимки, время изменило

свой запах. Сегодня время пахнет табаком, потому что Инге-

борг неустанно курит, словно пытается скурить оставшееся ей

нескончаемое и ненужное время, почему-то отнятое в пользу

Ингеборг у тех, кто нуждается в его минутах. Смерть оттяну-

лась от нее в пользу каких-то других, тогда как Ингеборг не

может понять, на кой ей монотонность, разорванная минутами

приема еды, испражнениями и гигиеной; на что сегменты раз-

мышлений о теле; на что часы, когда ночной сумрак похож на

пальцы, и его фаланги почесывают окна спальни. Смерть — это

дудка, звук которой впервые и истинно нарушает тишину тех,

для кого жизнь — это тишина.

Сегодня на Ингеборг черное шелковое белье с узкой поло-

сой ткани, что врезается меж ягодиц, немного оттопыренная

спереди, потому что Ингеборг давно не брила неприкасаемую

часть; на ней пояс и похожие на паутину и сеточку морщин

чулки; эти чулки плотно облегают сорокалетние ноги; на сло-

женных коленях – «Песок из урн» Пауля Целана, книга лежит

мертвой и пересекает ту границу, где черная юбка перетекает в

серость чулок, где коленная чашечка похожа на гору Сион, где

ее выпуклости, скопления кожи, вздувшихся и напряженных

вен… книга лежит лишь затем, чтобы отвлечь внимание Инге-

борг от бедствий физического тела, варикозных символов, кро-

вавой цикличности, потасканности и засухи. На ней черный

лиф, а поверх пиджачок того же цвета с гулко открытой шеей,

подставленной поцелую, смерть ее дудка, подставленной возду-

ху, пальцам сумрака или пальцам самой Ингеборг, когда в

пылу какой-либо фантазии она поднимает эти пальцы от Цела-

на к шее, чтобы коснуться ее так, как касаются шеи любовни-

Илья Данишевский

цы: это происходит, когда Ингеборг удается покинуть свое тело

сквозь коленную чашечку, увидеть себя со стороны и любо-

ваться собой со стороны, воздыхать по себе. Каждый день Ин-

геборг одевается, чтобы быть желанной той другой Ингеборг,

той таинственной Ингеборг, которая, якобы, живет в Вене (в

венах коленной чашечки); далекая Ингеборг – ее любовница

по переписке, лишь изредка приезжающая в Город по каким-

либо делам. Та, другая, спала со многими женщинами, она

знавала бордели, и ЭТА Ингеборг испытывает страшную рев-

ность, ежедневно думая, где ТА, с кем и где она, эта другая,

темная и импульсивная Ингеборг. Она обращается, чтобы раз-

веять этот страх, к тому дню, когда они вдвоем, – как паучиха

о двух телах, как две сестры, вылупившиеся из одного паучьего

яйца, спаянные лапками, по воле случайности сросшиеся от

рождения коленными чашечками, – совратили солдатика. Его

комплекцию можно было назвать крупной, девственный, с

пульсами крови, как дудка, как крики, как детство, как смерть;

наверное, в регулярной армии он часто подвергался оправдан-

ной травле. Ингеборг не испытали к нему жалости, но вырази-

ли жалость, проведя передними лапками по его груди, чтобы

аорта его крикнула, спела дудкой, выстрелила вперед сквозь

шею навстречу женщине, оттопырилась; они говорили ему

теплые слова, будто выкраденные из чьих-то писем, откуда-то

возникли неизвестные клятвы, которые влюбленный мог пи-

сать возлюбленной, бросать их бутылочными письмами в море,

и Ингеборг, mater tenebrarum, своровали их и подарили солда-

тику; и тот, конечно, пошел на их зов.

Она спела ему приворот, и мужчина пошел к ней, поло-

жил ладонь, взмокшую, страшную (если задуматься, если ут-

вердиться в предмете, любой предмет будет средоточием ужаса,

как много страха в огромной мужской ладони, если предста-

вить ее отпиленной по запястье, и увидеть трепыхание этих

волосков на тыльной стороне, как водоросли на темном или-

стом дне, и когда этот краб или эта блоха на твоем колене; и

когда она сжимается, ты точно знаешь, что у тебя не хватит

сил помешать, если что-то пойдет не так, если дудка перестанет

кричать) ладонь на коленную чашечку, он хотел получить ее

заповеди, страшный краб на горе Сион, но он и сам боялся,

будто истинно предстал перед лицом Бога гнева, когда при-

слушался ухом к гудению крови в груди Ингеборг, прижав-

Нежность к мертвым

шись отверстием ушной раковины к соску, а паучиха ощутила

темноту, кружащиеся пустоты в его ушной раковине, и сразу

вспомнила детство, зеленоватые запахи, детство, гулкость ти-

шины внутри морской ракушки. Она пропела, простонала ему

что-то из Шумана, что-то из «Шепотов и криков» Бергмана,

чтобы он уже никуда не делся, проСиренела куда-то в его глу-

бокую даль, притворилась, что от искренности сомкнула веки и

сказала, что «до тебя я спала только с женщинами и только

мастурбировала, немного заведенная, что отец может зайти в

комнату, обращая иллюзию отца, каждую его пуговицу, в ре-

альность и возбуждаясь навстречу этому, особенно пуговицам,

смазываясь, мастурбировала и спала с женщинами, исторгая в

запястье Шумана, шептала (когда хотелось крикнуть), чтобы

отец не услышал». И конечно, этому солдатику стало как-то не

так, как должно быть, все мечты это темные отмели, где иногда

отыскиваются утонувшие девицы и солдаты, которым предсто-

ит оттащить их на сушу, часто совокупляют их или те, кто не

хотят от страха, хотя бы разглядывают их гениталии, чтобы

ощутить в себе, воспитать в себе желание женщины, и если

этого желания нет, когда смотришь в эту воронку, в этот хаос

слипшихся от ила волосков внутри пизды и представляя вме-

сто ила возбужденную до слизи пизду, то всегда обманываешь

себя, что все дело в мертвости. Что все дело в мертвости, а не

женщине. Откуда оно идет? Из самого центра. По такому же

закону, один педераст всегда видит другого в толпе. Нет важ-

ности, какова внешность или что-то другое, они всегда видят и

узнают, черная метка пересекает щеку, выбрита ли эта щека

или покрыта бородой, черный шрам пересекает зубы, пересека-

ет грудные мышцы.

Это черный мол, черная заводь, с литрами воды и тоннами

ила, любые мыслимые конструкции приходят на помощь во

время глубокого и липкого страха, – Ингеборг расстегивает его

штаны. Ему кажется, что жизнь изменится, красавица Инге-

борг, у которой строгий отец, которую каждый желал бы, –

желания своей плоти именуя желанием свадьбы, – каждый

желал Ингеборг, и вот она досталась лишь ему, но она говорит

«я спала только с женщинами», и это обращает его к центру

собственной воронки, но он ничего не говорит, ведь никогда

нет никакого толка говорить, что Карфаген уже разрушен, что

есть люди, чей Карфаген — от рождения разрушен каким-то

Илья Данишевский

нелепым стечением звезд, ведь существуют и иные: девочки,

утонувшие, изнасилованные отцами, или, скажем, Авель, всегда

есть чей-то жертвенный пример… Ингеборг расстегнула его

штаны, и он возбудился, потому что возбуждение может про-

исходить от страха, потому что бывают тела с особым темпера-

ментом возбудимости, потому что он унесся к воспоминанию о

велосипедном путешествии к Козьему Мысу, когда рядом с

ним ехал его друг, и все возбуждение, нарастающие скачки

внутри шеи – все это можно списать на быструю езду, а потом

он думает о покое Козьего Мыса, когда она гладит, немного

царапая, шею. Но она была только с женщинами, а он не хочет

на такой жениться, ведь чистая идея свадьбы есть только в том,

кто темный ил, и где можно не опошлять ее багровостью своих

утренних желаний, где твое лицо искривлено штаммом педера-

стии, где можно углубляться в критское строение ее умозаклю-

чений… он раздавлен, она запрыгивает на него, и он ощущает,

что Ингеборг – узкая, как смерть, и нельзя выскользнуть.

Ингеборг, как смерть, обхватила его со всех сторон, выну-

дила его устремиться к иному концу туннеля, разрушить ка-

менный завал и вырваться к светлой матке, она крикнула, он о

чем-то подумал, застонал, лопнуло несколько фантазий, он

почему-то увидел, как она превратилась в призрак Козьего

Мыса, увидел лицо того друга… он кончил, опадая на теплые

плечи этого друга и прижимая к себе Ингеборг, которая пред-

ставляла, как та, другая Ингеборг, предназначенная лишь ей

самим случаем, воткнула в нее свои пальцы, погрузила до са-

мой сердцевины, сделала прямой массаж сердца, что-то вырва-

лось из сердца, жаркое и по субстанции, как кишки морского

угря (который часто подавался к ужину, и Ингеборг первым

делом, даже раньше, чем вынуть кости, потрошила его длинный

живот, чтобы разглядеть кишки), и прилипло к пальцам неве-

домой любовницы.

Ингеборг позвала звуки смерти. Но ничего не ответило

Ингеборг. Он лежал рядом, она ненавидела его. Весь песок

высыпался на пол. Действительно, когда сперма засыхает, она

напоминает комки белого песка или кокаин. Ингеборг впервые

попробовала кокаин спустя два года. И с тех пор ощущает

иную, волшебную Ингеборг, в собственной коленной чашечке.

Если ждать лет тридцать, та придет навсегда. Та обижена за

этот случай, свидетелем которого была, незримо была всегда,

Нежность к мертвым

всех случаев, которые происходили в ту или иную минуту с

Ингеборг. Ощущение кокаина были контактом, методом прямо-

го соприкосновения с коленной чашечкой, с потаенной Инге-

борг, с истиной и даже Богом. Она мастурбировала, наблюдая

серебристое сияние над горой Сион, крутила по кругу, звала

дудку смерти, звала потаенную Ингеборг, звала дудку на жизнь

того проклятого солдата, умирала, плакала, звала фугу, как

вихрь, что сметет Города, сметет цивилизацию, звала многото-

чие, звала надорванность… две паучихи, сросшиеся ногами,

плакали зимней темнотой, вспоминая день, который вбился

меж ними, воткнулся в тот шанс, который мог стать их встре-

чей, в тот день, когда член пронзил собой ночь, красавица Ин-

геборг, смерть ее дудка, когда лопнуло в самом воздухе, когда

хлопок, известный всем окровавленный хлопок озарил своей

кровью ночь, уста бурана смазав сей кровью, когда Ингеборг,

красавица Ингеборг, потерялась, ложно закрывая глаза… вспо-

минает, закрыв глаза, выкуривая и нюхая Время, которое пах-

нет табаком, вспоминает, прикрыв свое колено книгой, чтобы

коленная чашечка не напоминала таинственную боль, покрас-

невшие венки, вздувшаяся чашечка, чтобы ничего не вспоми-

нать, красавица Ингеборг, у солдатика было плотное сложение,

клеймо сквозь щеку, опорожненные весы, потерянное счастье,

красавица Ингеборг, вращающая клитор, как пуговицу на от-

цовском кителе, аорта солдатика, крики как дудка, тот тоже

ждал любви, отец красавицы Ингеборг никогда не думал о

воздержании, никогда не любил свою жену, здоровался за руку

с тем солдатиком, шел снег, о фуга смерти, Пауль Целан при-

крыл своим пеплом Сион, что теперь делать(?), в квартире,

несколько комнат которой сданы мертвецам, что теперь делать,

когда красавица Ингеборг, когда фуга, когда солдат, когда отец,

когда пуговица, когда зима, когда снег, когда снег, когда Инге-

борг, когда Пауль Целан, когда Пауль Целан, когда потаенная

Ингеборг, когда возлюбленную Пауля звали Ингеборг, иная

Ингеборг, множество их, «Фуга Смерти», мертвая девочка,

мертвая девочка, снег, слышишь их(?), слышишь ли ты ме-

ня(?), слышишь ли ты, любовь моя, снег, Ингеборг, меня(?),

плачешь ли ты, плачешь ли ты, как погибший щенок, когда

Город вокруг, когда снег вокруг, когда множество Ингеборг,

когда дудка, когда тишина, в период страшных ночных ожида-

ний?.. красавица Ингеборг.

Илья Данишевский

4. Миз М.

…и е ё потухшее сердце…

…чувствовали себя вменяемо четыре месяца назад. Каждое

утро они узнавали свежие новости; все существовало своей

особенной жизнью, каждый двигал жизнь и помогал другим

вытянуть еще один ватные день: убийца убивал, констебль

пытался расследовать, корреспонденты кричали о случившемся,

а миз М. слушала. Даже трудно представить, чем бы были за-

няты эти люди без этих шумных убийств. Одного нашли у

дряхлого моста, на первый взгляд почти как утопленник; на

второй открывается правда, что он — разрубленный на куски и

заново сшитый. Другого на крыше погасившего свет небольшо-

го храма. Следом — были другие; наверное — и сейчас есть, но

миз М. уже потеряла к этому интерес. Она бы и хотела вер-

нуться, но никак не могла вспомнить, что за состояние подви-

гало ее каждое утро читать газеты в поисках этого происшест-

вия; может, дул какой-то особый ветер, может, Нико пригото-

вил(а) что-то этакое или музыка играла особая. Но вернуться

не было сил, миз М. уже не могла понять, почему это имело

значение четыре месяца назад, почему осязаемость этих

убийств начала медленно растворяться, а затем полностью

иссякла.

Миз М., кофе, вчерашние трюфеля, взгляд ненакрашенных

глаз. Она бы хотела, чтобы ее историю рассказывали в про-

шедшем времени, как про покойницу. Чтобы, черт вас всех

возьми, пожалели и спохватилась. Чтобы — еще кофе, две

третьих и треть молока — не указывали на факты, чтобы опус-

тили настоящее имя, и, может, пол. Она думала о Нико, глупо-

ватой жизни этого существа. Нико пересекает дорогу, каждый

раз опасливо озираясь, делает нужные покупки и затем воз-

вращается в дом. Четыре года назад, а затем два года спустя

Нико нанимали в дом Арчибальда Б. для изображения пса.

Нико голышом, как-то бесстыдно, не понимая, что в этом есть

что-то этакое и такое, ползал по дому на четвереньках. Ему

Нежность к мертвым

хорошо заплатили. Чтобы история рассказывалась как о Нико,

без указания пола. Хотя в доме-то Арчибальда все видели, и

кто-то даже потрогал, что Нико банальный гермафродит. По-

щупали, и вся странность этого существа затерялась, гермафро-

дитизм Нико после того вечера четыре года назад перестал

кого-то интересовать. Наверное, второй раз Арчибальд нанял

его лишь из хорошего отношения к миз М., и потому, что Нико

дал согласие за «спасибо» протереть рюмки после того вечера.

А миз стало от него тошнить как от давно известного; она все-

гда могла его раздеть и узнать все интересующее, но никогда

не делала этого, потому что ей нравилось, как Нико готовит, а

терпеть дома что-то привычное — превосходило ее возможно-

сти; и вот, они обнажают его, и слухи, конечно, долетают до

миз М., и она возмущена, что ее неясному имуществу предали

определенную ясность. Она клянется, что никогда больше не

окажется в доме Арчибальда, но прошло четыре года и она

вновь идет туда, на банальный фестиваль дождя, со всеми эти-

ми сексуальными излишествами и рюмками, а Нико все еще

работает по дому; выходит на улицу и глупо осматривается по

сторонам.

Она бы хотела, чтобы рассказывали, как о том Нико, яс-

ность которого еще не проступила сквозь тайну; Нико, о кото-

ром не знают и о котором говорят.

Миз М., вчерашнее платье, дождь за окном. Прожила всю

жизнь в Новом городе, в доме с затасканными гардинами, а три

года назад у нее случился любовник. Вроде бы, любовник. Она

не помнила, чтобы вступала с ним в связь. Но, может, вступа-

ла. Кажется, на горизонте брезжит, что она не уволила Нико,

потому что тайна не была такой уж тайной, ведь с кем, как ни

с Нико, она — вступала, и должна была четко знать, что же он,

Нико, такое; и она знала, или ей кажется, что знала, потому

что это было в темноте, несколько раз как с женщиной и не-

сколько раз как с мужчиной, забыв задернуть облезлые гарди-

ны — ну и черт с ним, никто не подглядывал — и именно по-

этому не было смысла лишаться Нико, ведь тайны уже давно

никакой, но она как бы умышленно все забыла и подняла пыль

и крик, когда выяснилось, что дома у Арчибальда Нико разде-

ли и даже трогали. Она не ревновала и вообще ничего к этому

не чувствовала, только не понимала — зачем же было трогать.

Илья Данишевский

С пустой бухты, которую никто не мог найти уже тридцать

лет, до дома донесся плеск, потом крикнула чайка — неясно,

почему убийца не кидал свои тела там, нет, он только и делал,

что оставлял их для стареющего констебля, они были любов-

никами — он и констебль — сильнее и преданнее, чем все дру-

гие, не устающие развлекать друг друга всю эту жизнь, и трупы

находятся только там, где этот крепыш может отыскать их,

хотя миз М. сомневалась сможет ли он отыскать хоть что-то в

собственных штанах — потом все заглушил дождь.

Она вспомнила, что нет, любовник был именно любовни-

ком. Он не имел никаких подоплек и сложностей, и уж он-то

хорошо ориентировался в собственных штанах; не рисуя нико-

гда в жизни и не учась этому делу, он вслепую мог нарисовать

эту широкую белую дорожку меж двух круглых прудов — и в

этом деле, дорисовывая для правдивости осоку паховой шерсти

вокруг прудов, преуспел бы лучше, чем гнилой художник Арчи.

Они были любовниками, и это ясно, у них случилось несколь-

ко раз, и миз была разочарованна, что в его рассудке — работал

с водой, работал на призрачной бухте и выуживал оттуда тру-

пы, работал выуживальщиком трупов всю свою жизнь — и

сквозь весь его мозг только и проходила что белая широкая

дорога меж двух мохнатых полушарий. Говорил, что у некото-

рых в горле застревают личинки стрекоз, что особо облезлые

черепа загажены чайками. Их отношения быстро пришли в

негодность, и она перешла на пару месяцев в руки доктора с

замысловатой фамилией. Тот говорил, что нужно менять образ

жизни, что это, дословно «плоскостопие чувств», «апатия»,

«вялость», а миз М. знала, что это «мертвость», что она уже

разложена и прошла несколько стадий гниения, что она уже

далеко не здесь, что это вовсе не остросюжетная проза, а бес-

сюжетная тьма. Она жаловалась ему, что «цветы начали тлеть с

лепестков, когда лепесток умирал, он засыхал и обламывался,

потом обломились стебли, а новые цветы так и не выросли»,

они предавались вялой постели с этим доктором, а он все гово-

рил «апатия-апатия», но никогда, – что же с этим делать.

Словно ключ от замка потерялся, понятно, что все не так, но

не знаешь, куда сместиться и что предпринять, чтобы измени-

лось. Сердечная скупость, моральное плоскостопие и атрофия

сердца; в четырнадцать случился гнойный перетонит, она мол-

чала и не жаловалась на боль, а потом аппендикс лопнул и

Нежность к мертвым

забрызгал горячим гноем полость желудка и опалил все внут-

ренние органы. Может, тогда было повреждено и сердце. Вы-

глядывая в окно, она все еще продолжала видеть этих влюб-

ленных и думала, что они притворяются и играют сами с собой

так хорошо, что уже — верят.

Она никогда ничего не чувствовала. Только это желание,

чтобы день поскорей закончился, и начался другой, и он по-

скорей закончился, и начался третий, и все. Где-то там за этой

вереницей наступит Все.

Первый выуживал трупы, и говорил, что два мертвеца вен-

чались глубоко под водой, а он не мог подцепить их багром;

второй – что-то об апатии, а третьим был Нико, с которым

бессмысленно, зато сегодня как с мужчиной, а завтра как с

женщиной.

Может, в других городах, где дождь имеет свойство закан-

чиваться, все иначе. Но она существовала только здесь, и в

городе всегда дождь, чайки и прохожие всегда мокрые, этот

вечный запах промокшего, сырых церквей и сырой веры. К

кошмарной ночи все прячутся, и потом все повторяется. Но

миз М. даже в эти ночи, когда Богу снятся кошмарные сны, не

боится. А она бы хотела хотеть бояться, но не хватало сил;

никогда не хватало сил захотеть хоть чего-нибудь, трюфелей,

вон того мужчину в жакете или нырнуть с призрачной бухты.

Глуповатый мужчина с багром, выцепит ее как тело, а она бы

заплыла, где нельзя успеть спастись, если уж телу захочется

захотеть выжить. Не хватало желания для этого прыжка, не

хотелось вымочить платье.

Иногда город накрывали еще более сильные дожди, чем

обычно. Спящий Бог видел плохие сны, и города, замкнутые

внутри Бога, тоже их видели. Каждый изнемогал от кошмара,

большинство жили от одной этой турбулентности до другой, и

об этом всегда молчали. Будто этого не случается, будто бы

каждый год город не затягивает в какое-то иное пространство,

и тогда удильщик мертвых видит, как трупы венчаются под

водой, тогда у старого врача сквозь рот начинает выползать

умершая жена: холодные пальцы ощупывают зубы, и это — как

обычная тошнота, вначале неясно, что происходит; рот напол-

нен вкусом соли, и когда пальцы отодвигают губы, губы слегка

рвутся, и вкус соли находит подтверждение кровью; она вы-

ползает из него по локоть, бренчит золотистым браслетом, а он

Илья Данишевский

уже согнулся, на коленях, и она мертвой кистью отчаянно бьет

по воздуху, попадает по чашкам и бьет их, цепляется за ночной

столик, и лезет дальше; ее крохотная грудь лежит на его окро-

вавленном языке, голова уже разорвана, и женское тело почти

высвобождено из пут его несвежего дыхания; Нико грезит, что

трюфели поедают друг друга; влюбленные теряют влюбленных,

а затем город вползает обратно в свою банальную и затаскан-

ную реальность, где люди продолжают бродить по дождливому

городу. И старательно забывают, что он, его древние улицы и

построенные поверх древних — новые, одновременно существу-

ет и здесь, и там, где над жалкими смертными плывет среди

черных туч корабль, пришвартованный ржавыми якорями к

небу, и если посмотреть на него, сознание даст течь, можно

никогда не вернуться, просто забыть, что реальность имма-

нентна и реальна, остаться и смотреть в водоворот черных

грозовых туч, и слушать, как рвется ткань обыденного вокруг

тебя, и как медленно люди забывают о твоем существовании,

забывают, чтобы не признавать мира страшного сна и тебя, как

новую часть этого ежегодного морока.

А город такой, как обычный город. Только вечно идет

дождь. Но дамы не спрашивают, как живут дамы в других

городах, такие дамы, которые не вынуждены вечно ходить с

зонтами; как это: обувь не из резины и не на твердой подошве.

Такое спросить, как бы признать неестественность этой жизни.

И спросить, почему вечно туберкулез — усомниться, что где-то

есть место, где живут иначе, оттолкнувшись от этого, потерять

покой. И мучиться в сто крат сильнее, когда Бога вновь засосет

в область кошмарного сна, чем те, кто не думает, а есть ли

пространства без черных снов.

Миз М., в школе ее звали «крючковатый нос», и правда,

нос слегка сгорблен, ее нос и ее спина — близнецы, зачатые в

не очень удачный час; четыре года назад она была единствен-

ной, кто встретил кошмар лицом к лицу. Она думала, что в

этом будет какой-то смысл. Или ощущала необходимость уви-

деть его. В этом что-то было, и она почти хотела… хотела, но не

до конца, а только тенью желания, какой-то наметкой на него,

единственной тенью на желание за всю свою жизнь — увидеть,

что же такое ночной кошмар. Она вышла на улицу в дождь,

она не могла не послушать этой тени, потому что даже тень

желания была для нее неясна, и она прислушалась к ней и

Нежность к мертвым

вышла в город. Впервые кто-то видел город безлюдным. Мерт-

вый храм св. Франциска закрыли, и все магазины, все переул-

ки, все дома, всех людей закрыли внутри мертвых помещений,

все скрывались друг от друга, а вокруг города уже начинали

вращаться тучи. Ей показалось, что это дроздов закрутило в

смерч и крутит-крутит их мертвые тела по кругу, опоясывая

этими трупами внутри смерча пределы города, и что падают

вырванные силой ветра перья, но потом поняла, что это обрыв-

ки туч. Бог терял рассудок, и черные тучи собирались все туже

и туже, сплачивались, никто не видел этого, как она. Каждый

лишь ощущал, что раз в год происходит нечто, и не вдавался в

детали, они уже закрывали окна и глаза, и никогда не видели,

как именно это происходит. Как с города медленно сползает

лицо, и оголяются серые высохшие здания, ободранные фаса-

ды, как Бог прекращает думать и впадает в болезненные сны,

как эти сны вращаются вокруг города и вначале кажутся дроз-

дами, затем тучами, как ветер гуляет по улицам, как подхваты-

вает трупы собак, и ломает им позвоночники одним звонким

ударом об угол пекарни; как срывает все; и все молчит. Миз М.

в этом известном платье — каждый чаще других одежд видит

на ней именно это, с тугой серебристой застежкой на спине — с

этими сморщенными бровями, с этой сигаретой, полузастывшая

в кататонии и немом ощущении чего-то важного, посреди горо-

да, полуосмысленная и взлохмаченная сильным ветром. Ее зонт

уже сломался и отлетел в сторону, если бы ее кто-то видел —

двое мужчин, что вечно играют в карты — то спорили бы, как

скоро сломает и ее. Переломит этот немного изогнутый позво-

ночник. А она задрана вверх, немного подняла руку и дребез-

жит пальцами, будто бы эти легкие движения являются причи-

ной страшного вихря. Она уже потеряла желания и его тени,

но продолжает стоять, уже бессмысленная и бесчувственная —

сломает или нет, как ту желтую псину — оставит или убьет, и

что он такое — вихрь, накрывающий город каждый год и за-

ставляющий видеть жителей видения жуткой жизни5.

5 Черные облака полностью срослись, и теперь кажутся какой-то

опухолью на небе, живыми, нет, мертвенно-железными, как обручи на

деревянной бочке, плотными. И потом начинается шум. Когда сцена

уже готова, начинается шум механизмов, и миз — она бесстрастно

смотрит — сегодня зритель, а значит, шум будет особенно яростен,

Илья Данишевский

И что-то еще происходит, но прячется от миз М., от ее не-

определенного семейного положения, от ее нелюбопытства, и

она только думает, сломает ли ее или произойдет что-то иное,

когда та часть улицы, на которой стоят ее ноги, тоже изменит-

ся. Сомкнет домами, изнасилует дряхлым флюгером на святом

Франциске или что-то еще, такое же неважное, ведь чтобы ни

случилось, она, оставшись в живых, перешагнет это, а единст-

венной тенью желания ее было — такое, такое, ТАКОЕ, которое

делает жизнь хоть капельку важной. Это было четыре года

назад, она сделала что-то не то, и она была достаточно стара,

чтобы понять и признать — в жизни не будет ничего, никаких

кульминаций, ничто не закончилось, потому что оно не начи-

налось, ничего даже не начиналось, не имело смысла и тайной

подоплеки. Тайное было лишь у этого города, и оно появля-

лось раз в год, но тоже бессмысленное, просто такая погода —

кошмар; как дождь или град, может, неведомое для других

городов, но для этого — самая заурядная и предсказуемая вещь,

происходящая каждый год, помогающая продавцам лекарств

особенно эффектен, как на премьере, и кошмар в этом году будет

особенно пышным для жителей этого города. Она видит — глаза пус-

тые, рыбьи, утопленники в призрачной бухте — этот корабль, корабль,

который будто плывет на обглоданных мачтах сквозь бурю; и тут же —

нет, не плывет, а застрял, выстрелив вверх, в эти тучи, якорями, и

висит. Ревет его тело, бьются о него ветра, и шумит, от этого шума

кошмары спускаются в город… этот шум, будто его мотор, но нет, это

— краем глаза заметно, почти неуловимо, но заметно — реальность

комкается, медленно рвется, за ней обнажается что-то, но миз М. не

может разглядеть, потому что стоит обернуться, и все, как прежде, и

рвется уже в другом месте, никак не поспеть ухватить эту иную про-

екцию города. Трещит от того, как дальние улицы, никем не замечен-

ные, рвутся, скидывают с себя брусчатку или же лопаются под ее

тяжестью, и вся брусчатка сыпется во что-то, что живет под улицей. И

дома раздвинулись, заговорили друг с другом, и какие-то слились в

одно, целый год разлученные людским движением, сквозь широкую

улицу примкнули губами-окнами к желанным губам напротив, и раз-

давили собой проспект; и какие-то раздвинулись, так давно хотели и,

наконец, раздвинулись, этот богатый дом отскочил, подпрыгнул, как

танцор или художник в скособоченной кепке от прокаженного, дома,

где испражняется в собственные простыни старик. Дом-прокаженный

двигается за ним и хочет, мигает окнами, хочет, шатает дверьми, объ-

Нежность к мертвым

продать за день недельный запас успокоительных, ничего…

такого, хотя бы — какого-то.

Все внутри молчало навстречу этому шуму и рвущемуся

пространству.

Это было четыре года назад. Она позволила Нико подзара-

ботать у Арчибальда. Она помнила, почему. Поэтому не уволи-

ла его после того, как все разоблачили его тайну. В ту ночь ей

было нужно остаться одной. У нее еще было некоторое время

до ночного кошмара, чтобы все решить. Эта черта, этот срок,

ускоряли ход мыслей. И она решила. Кажется, именно это

решение подвигло миз М. несколькими часами позже выйти на

улицу и встать на перекрестие этих улиц, чтобы услышать

рвущуюся реальность. Нет, даже не решение, а то, что его ис-

полнение ничего не вызвало… это просто случилось, как сейчас

случается (пусть миз и желала бы, чтобы ее историю рассказы-

вали в прошедшем времени, как про покойницу), что она наде-

вает шляпку, и то самое известное платье, туго застегнутое на

спине серебристым крючком. Вечеринка в доме художника

Арчи не заставила ее изменить этому платью, с плохо рабо-

тающим крючком на спине.

Никакого «морального плоскостопия» и «апатии»; болезни

— это уже что-то, за них можно зацепиться в этой реальности,

сделать их врагами или иконами. Не было ничего. Но врач

ясниться. И призрачная бухта сцеживает воду, вся в тине и плесени,

дрожит, своим раздраженным дрожанием заставляет всех утопленни-

ков встать, немедленно, давно утонувший фонарь сегодня, как брига-

дир, гонит своим жестоким светом по обезображенным спинам —

работать, очистить бухту от тины и плесени, работать; и утопленники

встают в ужасе, что ударом света фонарь рассечет их гнилые и тон-

кие-тонкие кожи, если они не будут прилежно работать; и фонарь бьет

тех, кто еще не поднялся, кто делает вид, что работает, но отлынивает,

и соскабливает ногтями тину и плесень, и особенно рьяно бьет ту

проститутку, что боится испачкать ноги о тину и плесень и, исполосо-

вав ее лицо своим светом, что теперь она — то ли мужчина, то ли

женщина, не разобрать по лицу — гонит ее на работу, как всех других,

а когда все вернется, и город людей станет городом людей, вода на-

полнит бухту, и вода выполаскает грязные ногти своих утонувших

жителей от застрявшей под их ногтями тины и плесени.

Илья Данишевский

говорил, что это «апатия», и ему снилось, что из него вылезает

его умершая жена, бренчит золотым браслетом, и рвет его рот

своим мертвым телом. Он цеплялся за нее, его рука теребилась,

бренчали на волосатом запястье часы, он цеплялся за воздух, а

жене Арчибальда снилось, что на тысячи голосов тысяча раз-

ных людей спорят «моя ли ты дочь?», и никто не находится

истинной матерью, все тонет в бессмысленности, и все не ре-

шаемо, и это оттого, что ранним детством она потеряла мать, та

исчезла в вечных любовниках, умерла от сифилиса, как мани-

фест гетеросексуальных эмоций. Но миз М. знала, что апатии

нет, апатия — что-то слишком вещественное; миз М. знала, что

лишена маяков. Она слишком хорошо помнила свои сны. В

них не было привязок и крючков, только этот серебряный

крюк на любимом платье. Она всегда — каждую ночь — снилась

сама себе в этом изношенном платье. И никаких маяков. Бес-

сюжетная темнота.

В доме Арчибальда были все, даже неуклюжий констебль.

Миз М. ухватила что-то из прошлого, но решила оставить это

на более пьяное время. Она стала сплетничать с миз Г., так и

желая спросить, почему же миз Г. отказывается озвучить свое

семейное положение, но не спрашивала, и они говорили о дру-

гом.

Дом был солидным, давно умершим. Когда-то вокруг него

рос пышный сад, но умер; и сам дом тоже умер, ранее его бе-

жевые живые обои переклеили на желтую трупную кожу.

Внутри пили шампанское, и миз М. слегка опьянела. Она при-

соединилась к игре, когда все гости начали пьяно бегать за

голыми собаками. Теперь она точно знала, за что заплатили

Нико: бегать голым на четвереньках и забыть, что ты человек —

это дорогая штука; в доме было трое «псов», в одном из них

узнавалась старая прачка с обрюзгшим телом, она была мопсом

и поэтому ей разрешали развозить по паркету слюну. Мопс не

успевал за другими псами: блондинистым рейтривером с боль-

шим членом и жгучей овчаркой с членом поменьше. В конце

концов прачку оставили в одной из комнат, а с другими псами

заперлись в спальне. Миз М. внезапно отыскала себя по дру-

гую сторону двери, и некоторое время слушала, как собаки

воодушевленно лают, и светские дамочки лают под собаками.

Она отправилась искать констебля. В этом была какая-то

особая пьяна игра: желтый дом, трупы, легкие крики собак и

Нежность к мертвым

женщин за спиной, не наступать в слюну жирной прачки, най-

ти констебля. В этом что-то было, но миз М. не могла понять,

хорошее или дурное. Что-то среднее, никакое. Как и этот кон-

стебль. Вот, он такой уже пьяный, с каким-то молодым мужчи-

ной под руку у окна. Старается не сблевать на гардины, обло-

качивается на кадку с дряхлым цветком и говорит сдавленно

«это мой сын от первого брака», и миз М. улыбается: «от пер-

вого брака, как интересно! И откуда вы? И давно вы? Давно

вы здесь?» – нет, ей хочется спросить: и давно ли у тебя поя-

вился сын от первого брака или почему ты забыл сказать мне

об этом, но она спрашивает, давно ли он приехал в этот город,

и откуда он приехал. «Пять месяцев», и миз хохочет, ей многое

становится ясно, она может и не хочет этого говорить, но гово-

рит «ха! Пять месяцев! Ваш отец так долго искал вас, милый,

попробуйте заглянуть в призрачную бухту, там он не найдет

ваших хлебных крошек», и тут же вспоминает, что хлебные

крошки в призрачной бухте будут съедены удильщиком трупов.

Ее начинает тошнить, констебль краснеет от таких намеков, а

мужчина — наверное, у него дурно с головой, он внутри себя,

его нет здесь, а те люди ему мешали — смотрит выпучено. Она

отходит к окну, другому окну, подальше от констебля, нюхает

гардины, хочет что-то ощутить, она поджигает себя изнутри,

хочет трагедию, ведь все составляющие трагедии налицо, но

ничего не чувствует. Она даже говорит вслух, говорит гарди-

нам, ведь в трагедиях всегда говорят с мебелью, говорит, испо-

ведуется, и говорит так тихо, пыльно, приглушенно, как плачет,

но все мертво. Но она продолжает: «…а у него оказался сын. И

сейчас ему все равно. Можно оказаться с ним в постели, но

нельзя в его сердце. Как ни крутись, как ни кричи, а у него

оказался сын, и я как бы виновата, как бы чувствую стыд, но

не знаю, за что, но чувствую. Как все не так, как я бежала от

него, как вытравила ребенка в ту ночь, и потом ждала наказа-

ния от кошмаров, но Бог спал. Я вытравила, чтобы он кричал и

плакал, но было поздно. Он не кричал, он не плакал, и у него

был сын, и он ничего не чувствует. И я к нему ничего не чув-

ствую. И никогда… не чувствовала к нему ничего и никогда. И

к этому ребенку. И даже к тому, что этого ребенка нет. Мне

даже не страшно. И будто бы слегка обидно, но это лишь тень

и иллюзия обиды, что эта свинья пьяна и она далеко, ей не

хочется плакать и стоять на коленях, а я бы его не простила,

Илья Данишевский

потому что ничего не чувствую, но разум играет, что ему как

будто обидно за то, что эта свинья уже давно стала отцом. А я

бы не простила, но хотела бы проявить это непрощение, чтобы

он встал на колени и плакал, и обидно, что он не стоит, он не

знает, что я его не прощу, и ему даже не важно — прощу или

нет — он даже не знает, что мой разум играет сам с собой в

обиду» – и опустилась вниз по градине, старая прачка, увидев

миз М. подумала, что та расчувствовалась от старой любви, и

только миз М. знала, что ее сейчас вывернет наизнанку от

перепитого шампанского, и что в сердце у нее пусто, только,

кажется, все четыре сердечные камеры заполнены алкоголем, и

от каждого удара сердца вверх по телу, сквозь гортань, выходят

пузырьки, и сердце пустеет.

И тут подползла старая прачка. Все было испорчено. Зала-

мывание пальцев в гостиной желтого цвета и приглушенного

света было испорчено, потому что липкий мопс обнял миз М.

за плечи и стал говорить то, что обычно и говорит одна жен-

щина другой женщина в таком случае. Трагедия удалась, зри-

тели потрясены. Стало понятно, что слышали не только гарди-

ны, что слышали и другие. От этого стало так смешно, что миз

М. не сдержалась, но прачка приняла это за слезы и стала еще

более страстно говорить то, что обычно и говорит одна женщи-

на другой в таком странном случае. И вспомнился мальчик.

Кажется, он был лет на пятнадцать младше, неместный, его

кожа была темная и не мокрая, он зачем-то пришел оттуда, где

не льет дождь. Она хотела его. Хотела выпить его жаркое серд-

це от какой-то зависти. Она не понимала, что это за чувство,

но эту горечь ни с чем нельзя спутать, и она знала, что хочет

выпить его жаркое сердце, не совсем понимая зачем. Больше

для того, чтобы и у него не горело, чем для собственного тепла.

Она хотела его, будучи старше на пятнадцать лет, она грезила

несколько дней и ловко плела сети, она получила, она выпила,

и тогда, обкрученная красной простынею, сохранившая на теле

следы его ласк и убеждений, запах его мыслей, подошла к ок-

ну, чтобы смотреть в дождь. Было так понятно, что его тело,

раскинутое на кровати, навсегда будет здесь, в стране дождя,

отныне и навсегда она в нем что-то испортила, горечь еще

оставалась, и своим хриплым — красивым, немного островатым

и хриплым, но красивым — голосом запела слова как бы из

другой вселенной, вынутые из его… жаркого сердца, а он, ли-

Нежность к мертвым

шенный этих слов и жары, бледнел на ее кровати. Кажется, он

умирал, но она не смотрела, его неопытное тело больше не

доставляло интереса, она просто пела, потому что эти слова в

ту ночь стали ее, и не знала, что же значит — «Aquн se queda la

clara la entraсable transparencia de tu querida presencia…» – и, не

зная этого языка, но будто отхаркивала наружу, чтобы оно

никому не досталось, и никого не зажгло, это яркое жаркое

сердце.

Когда спальня вновь открылась, миз М. была уже вновь

миз М., без тени тусклой трагедии, без налета этой глупости, а

мопс получил на чай за участие в массовке. Арчибальд сказал,

что «Эм (он так тянет звуки, как ест), такой цвет лица, та-

кой…», его жена подтвердила, и от нее пахло собаками, и от ее

мужа пахло собаками, и всем было очень хорошо. Некоторое

время все делились мертвыми словами друг с другом, а потом

начали говорить на любимую тему — какие кому снятся кош-

мары? — и все друг друга жалели и подливали шампанское.

Констебль помог надеть пальто уходящей домой даме, и миз М.

это встревожило. Не ревность, но ощущения вялости и старе-

ния в теле, своего упадка по сравнению с гладкой шеей и запя-

стьями этой: с боа, узкой сумочкой и чем-то еще неуловимым,

но почти наверняка, называемым свежестью. Нет, она почти

наверняка уже бывала с мужчинами, и может даже играла с

собаками несколько минут назад, но в ней не было затасканно-

сти, одеванности, она всегда была узкая, как первый раз.

Когда миз М. снова увидела мопса, ей стало неловко. По-

лучается, живущая в бессюжетной темноте только что, сама не

ведая, она подарила этой жирной и седой сюжет. Та скажет

«был прием, и дама плакала, а я ее утешала», та приобщилась к

лживой трагедии, но испытала и взяла от нее, как от настоя-

щей. И было в этом что-то болезненное, как день за днем ви-

деть рядом с собой одного и того же человека, изображать

радость за него и молиться за него как бы искренне, а еще

говорить ему честно, и при этом честно наедине с самой собой

отмечать, что говоришь правду «я хочу от тебя третьего ребен-

ка» – что-то с душком настоящей трагедии. Беззвучно растек-

шейся в воздухе. И миз М. поняла, что уже над ней не властна,

уже не плетет, а как бы выпустила из себя, и это детище суще-

ствует отдельно. И существует в разы более счастливо, чем его

создатель. И его уже не лишить жизненных соков.

Илья Данишевский

Преступали к главному блюду. Констебль кому-то подли-

вал, и рожденное этим становилось систематичным. Какая-то

перманентная тошнота в желтых стенах. Особая желтизна,

особого тона и тембра свет горел в главной комнате. Здесь как

бы все было нормально, только запах немытости и смерти был

в воздухе: не естественного и жаркого разложения, но мучи-

тельной и растянутой на годы настоящей смерти, которая пах-

нет лакрицей, бумагой, старой одеждой и какими-то лекарства-

ми с фруктовым вкусом. На высоком стуле сидел наследник

художника Арчи, маленький и скелетоподобный мальчик в

маске свиньи. Он сложил руки на коленях, и смотрел в проре-

зи на толпу. «Он сидит уже два часа!» – с гордостью говорила

жена Арчибальда, никак не вобрать в разум, как ее звать; и все

начали аплодировать. Миз М. поняла, что чего-то не знает, но

не оттого, что это скрывали от нее, но от безразличия. Она

тоже начала хлопать. Конечно, как не хлопать, ведь шестнадца-

тилетний мальчик сам собой сидит на стуле уже два часа в

комнате, где такой мертвый цвет павшей лошади. Это действи-

тельно трудно. Не упасть, не захотеть скончаться, не присоеди-

ниться к мамочкиной оргии, это правда заслуживало оваций.

Она аплодирует собственной памяти6.

6 Дождь и ветер. Они стоят друг напротив друга. Он – то ли та-

кой высокий, то ли сидит на огромном стуле, а длинные какие-то

женоподобные юбки прячут и его ноги и стул. Она задрала тогда

голову, чтобы его увидеть, и он показался ей судьей за своей кафед-

рой, и себя она тогда увидела подсудимой. Конечно, ведь ей казалось,

что-то произошло, что она вытравила ребенка констебля, и что-то

произошло, и это сон, где она подсудимый, а это существо — судья —

казался ей естественным, даже закономерным.

Миз М. ждала, что же будет дальше, и изучала существо. Рыжий

и облезлый, у него никогда не было женщин, это ясно, тонкие круглые

очки на странном лице. Лицо будто срезано с тела и посажено на

деревянную куклу. Тут и там видны швы, видны эти гвозди, которые

прибили кожу к дереву, рот не шевелится, за губами нет зубов и язы-

ка, нет гортани, за гортанью пищеварительного тракта, в теле нет

крови, и кровь не бьется в венах, и самих вен тоже нет. Вокруг него

вращается черный смерч, это он спустился с корабля кошмаров, и он

— капитан, Марсель — принц Ваезжердека; он управляет всеми кошма-

рами, его деревянное тело выдумывает их, его отсутствующее дыхание

— выдувает наружу и, обращаясь ветром, разносится смертным. Он

Нежность к мертвым

Эта история должна быть рассказана в прошедшем време-

ни, как про мертвецов. Как про людей, заключенных в единое

тело; засыпающих и бьющихся кошмарно под взглядом этого

божества в свиной маске. Без эмоций, без возможности вы-

рваться из 146-го сегмента этого огромного тела, от ежегодной

протирки твоих суставов гермафродитом по имени Нико.

Ночь была глупой и безнадежной. Покрытая сверху донизу

дождем. Безнадежность желтых стен, в которые были замкнуты

эти люди, граничила с психическим расстройством, с лицом,

скрытым под свиной маской. Миз М. должна была убедиться.

Кажется, это что-то значило. Ее собственного примера не хва-

тало, чтобы осмыслить хотя бы тень этого замысла. Она по-

смотрела на прачку, вспоминая свежие одежды капитана кош-

маров, и кажется ухватила, что все они скрывали под лицами

что-то; она должна была убедиться, и кажется, глаза прачки

поддерживали ее решимость. Одним ловким движением она

сорвала свиную маску с шестнадцатилетнего парня, который

сумел два часа просидеть на стуле.

сидит и глухо двигает мертвой рукой, которая обита мужской кожей,

но это существо — не мужчина в полном смысле. Не как Нико, нет, он

просто что-то иное. Категории пола, роста, веса и философских взгля-

дов — были не про него. Миз М. всегда хотелось быть такой, но даже

сейчас, когда она видела Марселя так близко, она не могла понять

какую из его черт стоит украсть, чтобы стать похожей.

Потом подул ветер, и все исказилось. Эти его коричневатые юбки

вздернулись, и миз М. подглядела в чужой сон; она была и она спала,

но сейчас видела сон другого человека, видела то, что снилось в ночи

кошмара Нико. Ее слуга стоял на коленях, прятался от бури под эти-

ми коричневыми юбками, его голова и его тело мелькали за длинным

деревянным шестом, на вершину которого было насажено тело капи-

тана кошмаров. И Нико занимался своей обычной работой. Даже во

сне, даже в кошмаре он занимался тем, что работал рабом у знатного

господина. Он мыл его нескончаемое тело. Миз М. вначале даже не

поняла, что скрывается под юбками, и силилась это разглядеть: мно-

жество голых тел; ног не было, только огромное количество рук, и

руки шарят по деревянному шесту и силятся держать его ровно, чтобы

капитана не кренило и он не соскальзывал вниз. Деревянный торс с

прибитой к деревянному лицу человеческой кожей — был будто вер-

шиной поочередно скрепленных друг с другом человеческих торсов.

Илья Данишевский

Его кожа будто была прицеплена на безжизненный череп.

Более тонко, чем гвозди капитана Марселя, но она будто жила

не на своем месте. Тонкая слюна стекала по подбородку аутика,

и все молчали, чувствуя неловкость момента. Каждый вспоми-

нал о кошмаре, который снится жене Арчибальда, где тысячи

голосов спорят о материнстве, один голос пытается спихнуть

виновность на другой, не менее испуганный голос. Тысячи

сегментов сросшегося тела спорили в этом дурном сне, а ее

шестнадцатилетний сын уже два часа просидел на стуле и не

упал. Она бы хотела — не говорила и не думала, старалась,

очень старалась — чтобы он упал. Насмерть. И его похоронили

в саду, и больше в глазах Арчибальда не будет этого немого

крика, больше не будут нанимать собак на праздник и можно

будет изменить запах в доме. Выпустить отсюда вонь лекарств

с фруктовым ароматизатором. Но эта тварь — чудовище, стек-

лянные глаза, изломанный позвоночник, будто поделенный на

множество сегментов, будто с множеством талий, и ни единым

рабочим органом — сидела, дышала, она говорила, что хочет и

будет жить вечно. Как немой укор, как памятник на этом вы-

соком стуле всему кошмарному, что приходит ночью. Своей

мочой на простыни будет напоминать, своим криком и своим

бессмысленным взором с этого трона он будет напоминать

человечеству о своем существовании. Он не хочет быть похо-

роненным в старом саду, и ему ничего никогда не снится. Он

даже не способен мыслить, и, от этого хочется выть, и от этого

нанимаются собаки, от этого все отчаяние, и именно этой ка-

кофонии завидует миз М., – Арчибальд его любит. Арчибальд

любит его больше, чем посиневшую от заботы о безумном сыне

кожу своей жены.

Там, где талия сужалась до невероятной тонкости, начиналась

шея другого тела, которое заканчивалось шеей следующего. Все это

подчинялось инородному рассудку, плавно и мертво движущейся руке

в перчатке мужских пальцев, и в этих телах миз М. увидела и свое

тело, с едва сгорбленной спиной, и тела многих своих знакомых, мно-

гие из тел, побывавших в ее постели, и не очень красивое тело кон-

стебля. Все двигалось, иногда сплеталось руками, тело одной руки

трогало ребра другого, и так бесконечно, и этими движениями созда-

валась энергия, и энергия генерировала бесконечность этого кошмар-

ного пространства. А Нико мыл эти тела, потому что раз в год, хотя

бы раз в год, каждое тело нужно мыть; даже страшно представить, что

Нежность к мертвым

Каждый будто поймал в воздухе и разжевывал, что Арчибальд

лишь тенью любит свою жену, и любит только за то, что она

родила ему ЭТО, немое божество, с которым он пытается сде-

лать дом из картонных кубиков. Шестнадцать лет оно живет

здесь, и источает свои кошмарные сны.

Оно вдыхает

горячие сердца вошедших в этот дом

оно

живущее

в бессюжетной темноте. Не знающее и не имеющее даже

оттенка мысли о существовании сюжета и умысла. Какое-то

неприлично счастливое, когда отец касается его неестественно-

го лица и мертвенной кожи под глазами, кричит радостно,

криком, от которого каждому, кроме Арчи, хочется умереть.

Немая тварь стала единственным источником вдохновения для

Арчибальда, немым укором его жене, немым хозяином дождли-

вого города.

Все смотрели в два разоблаченных лица — ребенка и его

матери — и только миз М. понимала многозначительность уви-

денного. Ее никто не замечал, она была невидима, и невидимой

подошла к констеблю, чтобы сказать «идем, и возьми сына,

идите по хлебным крошкам», и, как обычно, он не сумел отка-

зать разрезу ее юбки. На столе было достаточно хлеба, а дом

такой желтый, что разбросанные по нему желтые крошки —

заметны только для ищущего. Они вели в спальню, где все еще

случится с этим городом, если один из этих сегментов заразится ган-

греной, пойдет волдырями или умрет, что же случится с дождливым

городом, если этот организм распадется… поэтому ночь кошмаров

длилась, пока Нико не отмоет каждый сустав и каждое ребро, каждый

сантиметр желтой и страшной кожи этого существа. А смысла не

было; не было какой-то кары в явлении капитана, не было ничего,

одно лишь его появление вызывало у людей ночные кошмары, но

появлялся он не затем, чтобы мучить, а просто чтобы отмыть свое

тело. И у каждого жителя города перепутаны причины и следствия.

Системы приоритетов давно мертвы. Тот, кого приглашали играть

собаку в доме Арчибальда, оказался самым приближенным к капитану

кошмаров. Пожалуй, он не мог бы приблизиться к нему ближе, даже

став любовником одного из этих тел; не было и не существовало, не

выдумано человечеством ничего более интимного, чем стоящее перед

глазами миз М. в ту страшную ночь.

Илья Данишевский

пахло собаками. Миз М. даже не сомневалась, что они придут.

Она лишь пыталась понять в эти последние минуты своего

одинокого пребывания в спальне, зачем она это делает.

Никто не выходит из дождливого города. Но может, она

хотела повторно войти в бурлящую реку. Или же в ней оста-

лись крохи жаркого сердца, которые она выпила из смуглоко-

жего юнца. Может, она все еще была завернута в красную про-

стыню революции, может, ее устраивал тот выход, который

дарил сын констебля от первого брака.

Или хотела их сравнить.

Или кто-то выходит из города. Или что-то зреет над горо-

дом, и что-то уже поменялось.

Она знала, что хочет погрузиться вместе с ними в эту тем-

ноту без всякого сюжета. И лежать под ними в прошедшем

времени, как покойница.

Нежность к мертвым

5. Те, кто отданы в жены

Небо Цюриха. Она смотрит в небо Цюриха, и не хочет

увидеть птиц. Она думает о криках, которые издают лисы в

период спаривания. Брачный сезон, вакхические танцы, течка,

на снегу остается кровь, тень от деревьев, в свете ночника дви-

жение пальцев принимает облик медвежьей головы. Там, за

окном — небо Цюриха, будто отпечатанный в одну краску ти-

пографский лист. Черная краска осенних туч. Она отворачива-

ется. Там, на веранде лисы любят подсматривать за людьми

сквозь огромные стекла. За женщиной в серых чулках, за доро-

гостоящей светской дамой около тридцати семи лет. Они ви-

дят, как она сидит за столом, они видят, как протирает шею, и

как пальцы дергают неудобную молнию на платье, они видят

ее гордо задранную шею и напряженное лицо, которые смотрит

в небо, они знают, что она думает о них, думает об их спарива-

нии. Картина спаривающихся лисиц тревожит ее, почему-то не

существует ничего более грязного, чем лисьи коитусы. Воз-

можно — медвежьи коитусы. Где-то под землей, в широких

норах, размереные движения медвежьего паха. Но эти крики не

доходят до застекленной веранды, тогда как лисьи — да.

Сегодня среда. Она встает из-за стола и выходит в просто-

рный коридор, на ее ногах удобные тапочки, и она двигается

бесшумно. Вот зеленые буржуазные обои, и вновь мода на

железные канделябры. Ее зовут Лизавета, это ее канделябры.

Лисьи крики и небо Цюриха принадлежат ей. Конечно, и всем

остальным, если бы остальные — существовали. Там, внизу,

Георге пьет кофе. Четыре кусочка рыжего сахара и молоко,

никогда сливки. Георге сосредоточенно бренчит ложкой. На-

верняка, антиквариат. В его толстой аорте, толстом животе и,

конечно, больших легких — все помешано на антиквариате. Его

медийный образ — это подражание Борджиа, и поэтому дом —

будто желудок [Темного] Отца Борджиа. В Георге много утон-

ченной распаханности, Лизавета даже думает, что Георге —

похож на вспоротую вену. Он основателен, как любой невро-

Илья Данишевский

тик, плюшевый медведь Вуду, нашпигованный иглами, он —

словно чья-то погибель, которая не была доведена до конца.

Георге. Дочитала?

Лизавета. Да, вчера. А ты?

Георге. Да. Мне не нравятся швы. Они очень заметны.

Лизавета. Думаю, это попытка передать дихотомию. После

изнасилования часто наступает дихотомия и ангедония. Это

нормально.

Георге. Иногда меня пугает, с какой легкостью он движет-

ся. Это же почти ненормально. Ему ничего не стоит двигаться

сквозь все это.

Она знает, что Георге не нравится бояться того, с кем он

спит. Вероятно, у него не очень длинный послужной список.

Невротики делают романтику еще более романтичной, они

изнывают десятки лет во имя своего воздержания, их мозги

тщательно анализируют объекты, иногда экран загорается крас-

ным — «ТО САМОЕ!» – оно, великая цюрихская любовь, лю-

бовь к самому факту любви, к той неожиданной встрече и пер-

вому поцелую, к ошеломляющим реакциям химии. Когда Лиза-

вета думает, что именно То Самое может толкать их на отбе-

ливание ануса и эпиляцию яиц, ей становится странно, хотя

она понимает — почему бы и нет? Глянец обслуживает нужды

человечества, но как-то травмирует, когда проникает в твою

собственную жизнь. Резиновые члены и анальные шарики. При

всей их привлекательности, есть какая-то карикатурность в их

антиантичном назначении. Георге, вероятно, тоже испытывает

легкое отторжение от неэстетичных форм, но будучи книгоиз-

дателем, у него богатый опыт принятия.

У него бессонницы. Мигрени. Серый пиджак. У него суще-

ствует нормальное человеческое детство. Его мать умерла от

рака поджелудочной два года назад, Лизавета помнит, как Ге-

орге плакал и цеплялся за рукав Александра. Почему-то эти

человеческие ноты в ДНК его прошлого кажутся Лизавете

излишними, ее отталкивает, что в человеческих жизнях —

столько человечного.

Лизавета. Но тебе понравилось?

Георге. Ну, это гениально.

Лизавета. Правда?

Георге. Конечно.

Нежность к мертвым

Лизавета. Ты очень хочешь торжествовать свою любовь.

Празднование серебряной свадьбы с гением. Ты когда-нибудь

думал, что ошибся? Что, если в нем нет ничего, кроме сделан-

ного лично тобой? Нет никакого торжества над вечностью, и

только твое торжество?

Георге. Не думал.

В дни, когда он страдает бессонницами — часто пьет кофе.

Ему помогает. Александр уже спит, после сладких уединений

он курит две сигареты и целует лоб Георге, как покойника.

Автор и его книгоиздатель в сладкой истоме + анальные шари-

ки, и беременная жена одного из них по имени Лизавета. Она

решила сказать о своем ребенке во время обеда, то есть уже

сегодня, в среду, может быть, как обычно, будут звучать «ва-

риации», Георге говорит, что «вариации» мешают язве глодать

желудок. Четыре месяца никакой крови, никаких выделений.

Ее дыра омертвела, стала банальным жерлом. Она ежедневно

пила красное вино, но ничего. Две среды назад во время пре-

зентации — был утомительный перелет и Александр смотрел в

окно — собралось много народу, она стояла во втором ряду, и,

конечно, никто ни с чем ее не поздравлял. Жена гения прячет-

ся между чужих пиджаков и разглядывает эту двойную иронию

— закрытая гомосексуальность ее супруга и закрытость наличия

Лизаветы, делает его образ притягательно-асексуальным, с

поволокой дыма — они сильно выпили, красное вино пошло

сверху. Но никаких месячных. Во время презентации она пахла

«Герлен Грин Найт», а на Георге серый галстук Эрмес, воз-

можно, в гостиничном номере он позволил связать себе руки,

но если так, его невроз должен был запульсировать. Любое

инородное, неорганическое вмешательство заставляет невроти-

ка испытывать сомнение в любви своего партнера.

Она решила рассказать в обед, после Главной Процедуры.

Беременная жена, муж и его любовник — идеальная компози-

ция, арабская вязь на тонком стилете их вампирического суще-

ствования. Они трое — как огромный уроборос, сосущий собст-

венный член. Если точнее — сорокачетырехлетний книгоизда-

тель, издающий книги своего любовника; тридцатидевятилет-

ний писатель, вдохновляющийся историями своей жены; три-

дцатисемилетняя женщина, диктующая мужу истории пустоты

и кровоточащий сок Древа Мертвых, и живущая за счет книго-

издателя своего мужа. Бермудский треугольник.

Илья Данишевский

Георге. Кажется, он ушел от этой бархатной поэтичности.

Теперь он рубленный, очень чеканный.

Лизавета. Разве это важно? Оно продается. Темнота всегда

продается. Всегда. Репелленты возбуждают звериные чувства.

Во время Главной Процедуры Лизавета сидит на деревян-

ном стуле эпохи Тюдоров. Георге с пылающими глазами раз-

глядывает своего любовника, будто никогда не видел его рань-

ше. Их любовь — это когда тебе просто больно, от того, что

нужно отлучиться в сортир. У Александра белеют костяшки

пальцев в отсутствии своего книгоиздателя, – как, впрочем, и

у любого автора. Возможно, белизну вызывает астма. Иногда

он задыхается, и тогда прыскает себе в горло спрей. Лизавета

может увидеть его горло и его язык. Она никогда не трогала

его язык, и точно — никогда своим языком. Некоторые вещи

позволены только невротикам. Она знает, что он был девствен-

ником до Георге, но зато имел сильный любовный опыт во

время аспирантуры. Она знает, что Георге был женат и у него

есть дочь, но никогда прежде — он не испытывал любовного

опыта.

Поэтому ей не остается ничего другого, как перейти к

Главной Процедуре. Пустить новую кровь в их финансовую

вену. К сожалению, ее муж творчески бесплоден.

Лизавета. Как я говорила, иногда они трахают лисиц. Не

знаю почему, но им нравится размножаться с лисами. Возмож-

но, что-то в лисьей пизде или матке такое, или кровь такая, что

им очень легко вылупиться именно из лисицы. Во время спа-

ривания те истошно кричат, а во время родов обычно умирают.

Говорят, лисица, понесшая от них дважды — становится лиси-

ной королевой, божественной рыжей потаскухой, и именно ей

поручают воспитание темного потомства. Лисиную королеву

Цюриха зовут Маргарита. Ее шерсть седая, а глаза выгнили.

Лисьи королевы правят рыжими стаями, пока новая королева

не перегрызет ей горло. Это крещение кровью. Очень похоже

на человеческое общество — вначале работа пиздой, а затем

убийство. И торжество. Она прикажет слугам съесть умершую

королеву, и будет смотреть, как подданные давятся гнилым,

рассыпающимся мясом. Там, в огромной норе под старым цю-

рихским дубом, Маргарита правит лисами Австрии — огромная,

около двух метров в длину… на ее рыхлой спине есть пробои-

ны от охотничьих пуль. Раньше — четыре или пять столетий

Нежность к мертвым

назад, на мертвецов охотились. Мертвое должно быть мертвым.

Это сейчас ему место — на обложке Vogue.

Когда у лисицы наступает менструация, она начинает тре-

вожно кричать. Ей очень нужно заполниться. И тогда приходят

они. Мертвые седлают крохотные рыжие и белые тела, нашин-

ковывают их собой, и сквозь них — рождаются снова.

Георге. А где обитает Маргарита?

Лизавета. Недалеко. Ты хочешь увидеть?

Георге. Нет.

Лизавета. Хорошо. Ты бы не смог этого пережить. Точнее —

продолжить жить. Для тебя вообще лучше — охранять свои

информационные границы. Мир, суженый до размера любов-

ника и френдленты. Георге, можно еще кофе?

Александр. Продолжай.

Лизавета. Тебе страшно?

Александр. Не по себе. Это очень простая история, но что-

то в ней очень неправильно.

Лизавета. В ней правильно все. Только от этого тебе не по

себе. Ничего не вырезано. Жизнь лис без купюр. Никакого

лоска и глянца, старая жизнь не сведена до размеров прекрас-

ной любви Ланселота. Иногда стоит просто посмотреть в окно,

чтобы увидеть, как цепочка лисьих следов ведет прочь от дома

в лес. И никогда нельзя знать, зачем они приходили к нам. Им

не нравятся люди, но они приходят. Их ведет любопытство?

Им — мертвым — так же, как тебе, хочется прикоснуться к че-

му-то другому. Вот и все. Это не то, что враждебно, это то, что

просто находится рядом. Как кровь – течет в невидимой для

тебя близости к тебе. Это просто другая сторона, и ты просто

не хочешь видеть.

Георге. Не расплескай.

Лизавета. Постараюсь. Продолжать?

Александр — вся его жизнь сведена к решению простой за-

дачи — быть гением. В мире стеклянных небоскребов, отданных

под офисы, мире прозрачной и красивой конкуренции, в мире

бесконечного аттракциона — интеллектуальным правом и пра-

вом на жизнь — очень легко решать уравнение гениальности с

одним неизвестным. Александр прославился как кетаминовый

фрик масс-маркета. Большие деньги ему приносят синяки под

глазами и сильно выпирающие вены на запястье. Его шея пах-

нет «Gucci Black», его похабная и хтоническая готика хорошо

Илья Данишевский

продается. Он не тот, кто делает динь-динь на камеру, тайна

его интимной жизни — не просто стремление к личному про-

странству, но маркетинговое предложение. Александр никогда

не испортит себе имидж, собирая краудфайндингом на новые

рубашки от Лагерфельда или виллу в Исландии; он никогда не

пожертвует в пользу голодающих Судана. Его последняя по-

весть — «Невесты Донбасса» – больно отозвалась в жилах

вселенной. Александру нравится быть непрощенным, но нельзя

догадаться, как далеко он зайдет в следующий раз.

Лизавета. Против всеобщего заблуждения, жизнь женщины

не сводится к поиску мужика. Конечно, жажда осеменения

очень велика, но в то же время, оно пугает, и заставляет жен-

щину искать других развлечений. Потому в тайных женских

обществах, притворяющихся кружками по рукоделию или ми-

нет-коучингом, обучают и тому, как найти королеву лисиц.

Многие женщины мечтают босиком станцевать перед ожившим

трупом Маргариты. Женщин, конечно, очень возбуждает бли-

зость к олицетворенной смерти. Словно огромная богиня или

даже принявший форму лисицы серп, Маргарита лежит в гнез-

де из костей — человеческих или лисьих — и зиянием рассмат-

ривает танцовщиц. Иногда женщинам позволяют плести царст-

венный венок для Бледного Зверя. Обычно используют ядови-

тые растения и кости небольших птичек. Разрешаются коло-

кольчики и красивые, с яркими фиолетовыми сердцами, цветы

репейника. Репейником же можно облепить хвост Маргариты.

Обычно женщины танцуют нагишом. Женщин пугает спать

голыми рядом со своими мужьями, хотя мужчины и считают

иначе. Иногда ты просыпаешься, и находишь эту штуку, упи-

рающуюся тебе в позвонки, и понимаешь о мужчинах все. Но

вот перед лисами у женщин нет такой стыдливости. А когда

танец заканчивается, женщина встает на четвереньки, но не так,

как перед мужиком, а опустив задницу ниже, чтобы лисы мог-

ли дотянуться. Женщинам нравятся шершавые лисьи язычки и

на удивление увесистые члены.

Раньше даже считалось честью подарить лисьей стае свое

девичество, или даже понести от нее первенца. Сейчас, конеч-

но, первые тридцать раз — вообще не считаются опытом.

Георге. Это не опасно?

Лизавета. Возбужденная женщина не знает, что такое опас-

ность. Но, думаю, это опасно. Это как стремление стать лицом

Нежность к мертвым

модного дома — так желанно, но при этом очень уязвимо к

критике. Это как новая книга — всегда повод быть осмеянным.

К счастью, танец перед Маргаритой едва ли угрожает женщи-

нам стыдом. Могут случиться разрыв вагинальных тканей и

смерть от обширного кровотечения или разорванное горло, но

это, конечно, менее болезненно, чем ошибка, совершенная в

простройке медиа-образа или неудачно данное интервью.

Александр. Так они совокупляются только с лисами?

Лизавета. Думаю, не только. Но лисы возвели совокупле-

ние с мертвецами в культ, а культ обратился в традицию. Как

ты знаешь, кельтские жрецы во время инициации совокупляли

овулирующую лисицу, и это символично означало совокупле-

ние с духами умерших. Я так же знаю о женщинах, которые

посвятили себя служению лисьим королевам. Их прельщала не

только пляска, но и полная самоотдача мертвому чудовищу.

Такие женщины оставались в норе навсегда, и постепенно сле-

пли. В их обязанности входило обслуживание самцов, но

большую часть времени они тратили в уходе за лисьей короле-

вой.

Александр. Думаю, достаточно про лис. Этого хватит на

главу.

Лизавета. Еще кое-что. Центральный элемент лисьей куль-

туры. Они называют это Погребенный Возлюбленный7. Об

этом мне рассказали в одном из женских обществ, и я склонна

верить, что это так. Лисьи королевы наследуют не только ко-

рону, сделанную из костей и бузины, но и сердечное чувство к

некому Погребенному Возлюбленному. Иногда его называют

Первый-из-Умерших. О нем все лисьи крики и ночные песни.

Королева наследует платонического Возлюбленного, потерян-

ного много столетий назад. Он — как бы любовник всего лисье-

го рода. И лисы верят, что много столетий назад, люди убили

Возлюбленного королевы, и похоронили его в земле. Оттуда

все это лисье мародерство кладбищ и, часто, некрофилические

акты с человеческими мертвецами и этот некросадизм, когда

грызут мягкие ткани. От злобы. Крохотные лисьи лапки роют

глубокие человеческие могилы и вновь не находят Погребенно-

го Возлюбленного. Так что — от злобы. На этом все.

7 Конечно, как бы «Джекоб Блём»

Илья Данишевский

Александр. Все это нелепо. Очень по-детски.

Лизавета. Это архаика. А она не склонна наслаивать смыс-

лы. Ты просто ждешь чего-то эдакого, такого «не такого, как у

всех». Но такое не может существовать. Все, что ты можешь

изобрести — уже изобретено. Все, что тебе остается — переизда-

вать свои книги в покетбуках и в новых обложках под новыми

названиями.

Георге. Достаточно жутко. Когда понятные вещи становят-

ся внезапно другими — это пугает.

Александр. Не знаю. Это другой уровень, другая целевая

аудитория.

Лизвета. Не бойся, Нобелевскую премию дают за совокуп-

ность. Если бы ты придумывал свои книги сам — думаю, они

были бы как раз такими, как тебе хочется. Но тебе ничего не

остается, как описать Маргариту. Думаю, Анна8 бежит из до-

ма… внезапно. Она почему-то поняла, что больше не может

жить в ритме «входит-и-выходит», она понимает — с женщина-

ми такое случается — что рождена для чего-то другого. Ее не

волнует, что у нее нет денег, и что муж может броситься за ней

в погоню. Возможно, ее пугает, что он как раз не бросится. Но

это точка невозврата. Ей тридцать шесть, она верная жена, у

нее нет любовника и подруг, и она больше не может. Она бе-

жит из дома. И встречает Маргариту, мертвую королеву лисиц.

Добавь к этому множество умных слов, покажи им торжество

своей богатой фантазии, покажи им ризомы, ублажи их мета-

текстом, трахни актуальностью и чеканным стилем. Опиши,

как мертвец насилует рыжую лисицу на излете осени. Начни с

этого главу. Да, крупным планом — мужчина, бывший мужчи-

на, мертвец — грузное чудовище с одним глазом, насилует ли-

сицу. Опиши, как сокращается лисья матка, не забудь вкусное

описание его оружия, все эти венки, драную шерсть на мошон-

ке и все остальное — они это обожают; опиши, как падают

осенние листья, они трахаются на повороте реки. Лисица опас-

ливо озирается, будто боится, что их застукают. Мертвец опи-

рается на руки, обломанные ногти. Начни с этого, а затем вер-

нись к Анне-Розе. Покажи им контраст и язык насилия. Пусть

монтаж произойдет в точке описания его лоснящейся кожи и

8 Или [мареновая] Роза

Нежность к мертвым

описания того, как Роза-Анна гладит салфетки. Или манжеты

его рубашек. Может быть, мертвец формами похож на ее му-

жа? Или она смотрит в окно — один случайный взгляд, прочь

от рубашек и манжетов — и видит, как мертвец и лиса? Я не

знаю, придумай сам. Ты мастер чудовищного копирайта. До-

бавь несколько завуалированных цитат из Зюскинда и Рушди.

Покажи им, что прочитал еще несколько высокоинтеллекту-

альных книг. К примеру, пусть лиса во время того, как в нее

запихивают, цитирует список кораблей. Или Бахман? Да, пусть

цитирует Бахман. А в конце главы не забудь дать зыбкий на-

мек, что все аллюзии не случайны. Сделай вид, что так и заду-

мано, что ты не просто грязный некрофил, смакующий темы

гибели и пасмурного разврата. Пусть твой стиль будет таким,

будто ты просишь внести тебя в букеровские списки. А я пой-

ду прогуляюсь. Вдоль по улице. Там, за стеной — по улице

мира, где не думают о смерти. Я выйду вон. И буду там, что ты

так ненавидишь — в Гольфстриме человеческой жизни, обыч-

ной и банальной, где солнце плещется на витражах и огромные

плазменные квадраты рекламируют Перье.

Она встает со стула. Мебель эпохи Тюдоров заставляет те-

бя понимать, что все, что делаешь — может остаться в веках.

Мадам Бовари, Анна Каренина, Жанна д’Арк — все эти бес-

смысленные имена почему-то сохранены в контексте; Гретхен,

Ева, Альбертина — и это они тоже; Шанель, Синди Кроуфорд,

Ангела Меркель — и они… Добро пожаловать, ничего не будет

забыто. Даже если тебе захочется. Может быть, ты сможешь не

вспоминать отвратительную резиновую сухость елозящего в

тебе гондона, но кто-то обязательно вспомнит. Даже если од-

нажды ты проснешься в сумрачном лесу — какая-либо случай-

ная сплетня и контекстная реклама расскажет о тебе его обита-

телям.

Лизавета идет по улице. Здесь и повсюду рекламируют ут-

раченные, но вернувшиеся в моду 90-ые. VHS-кассеты, особый

шарм потоковых кинофильмов того десятилетия, расцвет

мыльной оперы и ее трагический конец на фоне бури столетия,

все эти люди, поющие, играющие и говорящие — как бы все

еще существующие в нашей памяти, полумертвые звездули

прошлого столетия. Мальчик Кен, плачущий пластиком, по

ушедшей волей маркетинга Барби к другой силиконовой блон-

динке. Ленты Гаспара Ноэ с красивыми ретроспективами ско-

Илья Данишевский

тобойни. 90-ые, десятилетие разнообразия и бесконечного экс-

перимента снова выкатило свои длиннорукие кофты на при-

лавки, кудрявые прически и сексуальность здорового женского

тела. И в параллель им — книги Александра, фриковые звезды,

переливающиеся на рулонах презервативов детского размера,

современный кондом отпускается по достижению 13 в ваги-

нальном и анальном варианте, туалетная бумага с рассасываю-

щейся втулкой — чтобы мужчинам не нужно было напрягать

себя и нести втулку до мусорного ведра; мир, когда девушки

90-х возвращаются в беспощадной и злой пародии на самих

себя, снова фотографируются неглиже, прикрыв сиськи умны-

ми книгами, чтобы подчеркнуть процесс интеллектуализации, в

котором они плескались все эти утраченные годы.

Ее ждала долгая дорога. Она смутно представляла, где и

как повернуть, чтобы срезать углы. «Дом Сивиллы» попался ей

по одной из множества ссылок рекламы по интересам. Кажется,

раньше он действительно притворялся модным заведением для

мистически настроенной молодежи, но сейчас приспособился к

новым веяниям, и с легким кокетством обыгрывал свое про-

шлое. Теперь он — злачное фешенебельное заведение с мрач-

ным сайтом-визиткой, где каждая девочка вела тематический

блог. Общее настроение было желчным, очень снобливым. Эти

девочки как бы утратили всякий вкус жизни, но были богиня-

ми понимания. Ничего не укрывалось от их высказываний:

женщины, заполонившие личинками весь мир, быстроспус-

кающие мужланы, многочисленные туристы с красноватой от

воздержания спермой, нравственные священники с крохотными

мудями, собачонки из глянцевых журналов, арт-выставки с

глиняными пёздами на прилавках, китайская одежда, тротуары,

магазины, мещанство, Библия, секс-шопы. Лизавете нравились

те, кто умел приспосабливаться. Ей чем-то нравился Георге с

его нескончаемой манией накопления: портфолио, фотосессий,

онлайн-интервью, упоминаний в социальных сетях, побед в

виртуальных конкурсах, ежеквартальных отчетов по продажам.

Ему казалось, что все это как-то спасет его. Однажды. Ему

казалось, все это зачтется. Георге из тех, кто боится ссориться с

кем-либо, вдруг пригодится. Долгая привычка бесконфликтно-

сти развила в нем злокачественную доброту. Его страстность к

значимости заставляла Александра продавать свои книги под

тысячью разных названий всех возможных форматов во всех

Нежность к мертвым

существующих сериях, перевестись на все бесполезные языки

мира, выступить на тысяче конференций, саммитов, открытых

дискуссий, книжных ярмарок и фестивалей – везде, где хоть

каким-то боком он мог пригодиться, и там, где не мог, но вы-

ступал локомотивом мало раскрученного дерьма, будь то руч-

ные украшения, открытие концертных залов и мероприятий

неясного направления – конечно, ему следовало там быть;

пусть даже его образ не разрушался, так как его речь и облик

всегда отстаивали самобытность его таланта от этой вездесущ-

ности, сам факт его существования стал малозначительным и

каким-то контекстным, по умолчанию ни у кого не вызывал

сомнения очередной релиз его книги, но все же покупка этого

релиза стала чем-то обязательным, тоже очень обычным. Ранее

шокирующее в его текстах — стало глянцем черного цвета, не

более, чем новым блюдом в рождественском меню. Его переда-

ча на BBC, которая вначале транслировалась после полуночи и

была как бы не про каждого, медленно сползала в прайм-тайм

и множилась в количестве, так что, в конечном итоге, ее стало

так много, что ни Георге, ни Александр не смогли контролиро-

вать ее содержимое, и она, как все остальное, стала дерьмом.

Качественное мрачное дерьмо. Медленно обрывая острые углы,

он стал глуповатым гением с шестью интервью в месяц, тремя

ежемесячными колонками и ежемесячным спецпроектом. И

если Георге никогда не испытывал панической страсти к по-

граничью и был вполне удовлетворен, то Александр, как и

Лизавета, истинно возбуждались на фотографии обезображен-

ных трупов и репортажи о чем бы то ни было отвратительном,

и теперь чувствовали себя кастрированными, когда их призна-

ния в этом перестали читаться до глубины, стали прозрачными

и формирующими новый жанр с тысячью эпигонов. Даже если

ты получаешь больше всех повторяющих, ты тонешь в их ко-

личестве. Ты перестаешь существовать. Ты уже не понимаешь,

где кончается любовь и начинается блядство. Где твоя фанта-

зия перетекает в потакание ожиданиям. Где начинаешься ты, и

заканчивается твоя фотография. И что в твоем интервью ска-

зано новым словом и хоть как-то отделяет тебя от вчерашнего

дня. Когда-нибудь ты перестаешь замечать, как один день пре-

вращается в другой. А когда-нибудь все исчезает. Это называ-

ется смерть, и тысячи литературоведов, изучающий твои слова,

никогда не разберутся в твоих мотивах и телодвижениях; ко-

Илья Данишевский

гда-нибудь, однажды, ты сделаешь такое количество дел, что их

нельзя будет запомнить. Там — далеко впереди — тебя так мно-

го, что ты перестаешь контролировать каждую малость. И на-

ступает Всё, Аус, Беркенау, эндро морте унд э морте энд

ля’морт…

«Дом Сивиллы» был не таким крутым, как хотелось. Оче-

видно, что все эти барочные арки и готический шпиль слились

в нем по какой-то случайности. Конечно, жизнь была блеклым

зеркалом своей веб-визитки. Но все же Лизавета вошла, как и

положено, она нажала на звонок, встроенный в пасть бронзово-

го льва, и оказалась как бы снова у себя дома, в богатой бога-

дельне с персидскими коврами и зеркалами в кованых рамах.

Жизнь — очень нищенская вещь, и поэтому все же очень при-

ятно, когда она обставлена богато.

Там, в зеркале, ей не было тридцати семи. Беременность

почти не видна. Успешная вдова или женщина на огромных

каблуках в царском офисе. Или художница, или жена худож-

ника. Острые черты лица, кокетливая анорексичная бледность,

Дитта-фон-Тиз-нуво.

Лизавета. Девочка без большого опыта. Готовая рассказать

свою историю, как в первый раз. Не потасканная на открове-

ния. И выслушать. Дырка узкая. Страпон. Включая анал, опла-

та наличными.

Такая девочка нашлась на третьей этаже. Утраченная

жизнь и заточение в башне. Здравствуй, моя дорогая, как же

тебе хотелось, чтобы он любил твое страшное прошлое, при-

жимал твои холодные руки и целовал твои пальцы, как же

всем нам хотелось — когда-то давно — отдавать то, что называ-

ется нежность, прижимать его большую голову к нашей плохо

сформированной груди, целовать его большие руки от избытка

благодарности. Теперь ты — проститутка. Не такая, как все, но

проститутка. И у тебя новые фантазии: чтобы он взял твои

холодные руки и целовал твои пальцы, вывел из башни, не

позволил цветку завянуть для удовольствия, оросить своим

соком больную почву одинокого и покинутого всеми посетите-

ля, богатого на отчаяние мужчины средних лет, здравствуй,

забери меня прочь — по лестнице, ведущей из ада. Оплати мое

время и целуй меня нежно. Целуй мое сердце навылет. Послу-

шай, как крутится в глубине моих ребер — вентилятор колеса

Нежность к мертвым

судеб. Как кровообращение больно жаждой любви — без всяких

на то причин, в любви замечая зыбкость спасения.

Лизавета. Как тебя зовут?

Ее зовут Лиза. Другая зеркальная Лиза двадцати трех лет.

Лизавете предстоит как бы изнасиловать собственное прошлое,

а точнее — повторить его. Продолжить насилие. В этом законо-

мерность Колеса Судьбы. В бархатной комнате бардовых обоев

— разве не здесь оно проворачивает свои ржавые ребра, отве-

чающие за холодную меланхолию и разбитое девичество?

Лизавета. Меня тоже.

Лиза. Сразу?

Лизавета. Нет. Сядь на кровать. Положи руки на промеж-

ность, и задери голову. Гордо и томно смотри в потолок.

Лиза. Так.

Лизавета. Голову чуть набок. Да, хорошо. Говори негромко,

с томностью, как в фильмах.

Лиза. Что именно говорить?

Лизавета. О своей катастрофе.

Лиза. Что именно?

Лизавета. Все и до конца. Ты была у исповедника?

Лиза. Да.

Лизавета. Точно так же, но без надрывной мольбы о про-

щении. Это черно-белое кино. Ты должна рассказывать так,

будто знаешь, что тебе никто не поможет, но будто в тебе еще

остались надежды.

Лиза. Так и есть.

Лизавета. Я знаю. Ты рассказываешь главному герою. Ты

рассказываешь ему с ожиданием, что он полюбит тебя за твое

страшное прошлое. Не смотри ему в глаза. Во время таких

исповедей всегда стыдно и страшно, что тебя ударят в ответ.

Лиза. Я убила свою подругу.

Лизавета. Не так. С начала.

Лиза. Мы с ней сдружились в школе, а два месяца назад у

меня умер отец. Это был рак, но я не могла это понять. Мне

было от этого холодно, и я не могла понять, почему именно

осенью. Мне кажется было бы понятнее, если бы он умер вес-

ной. И, может быть, я с ней так сдружилась, потому что он

умер. Я как бы чувствовала в ней возможность это понять. И

это именно она научила меня мастурбировать по-разному. Это

меня согревало. Не могу сказать, что думала об отце, но «теп-

Илья Данишевский

ло-холодно» было связано с ним. После школы мы ходили к

ней, и она доставала ключ, и открывала дверь, мы шли в ее

комнату и мастурбировали. А потом, однажды, она начала тря-

стись, это был транс, и сказала, что это папа ее научил. Когда

они ездят на дачу, он рассказывает ей, как дрочить. Но себя

запрещает трогать. Она плакала, но беззвучно, и все повторяла,

что каждую субботу он ей рассказывает что-то новое. Скоро в

нее не влезет, и она обязательно умрет. Этих знаний становит-

ся слишком… Ей Слишком от того, как много она знает, но она

не может не пробовать. Это слишком заманчиво. Она не может

остановиться, не может рассказать маме, но кажется, она скоро

умрет. Я обняла ее и сказала, что ничего страшного. Поцелова-

ла ее в шею, и поняла, что это как бы мой отец через ее отца

делает мне «тепло», я хотела узнать от нее все, я была учени-

цей ее отца, и не слушала, что в ней это не вмещается. В меня

больше не вмещалось горе, и я нашла, чем его потеснить. Я

хотела, чтобы она продолжила ездить с отцом на дачу. Я нахо-

дила множество слов изо дня в день, чтобы убедить ее — все

хорошо, так нужно, папа тебя любит. Я знала, что что-то не

< Назад Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги