Нежность к мертвым

страхах, в объективности, и требуют от детей исповедь. Иногда

они вырывают исповеди с мясом. Иногда оплачивают откро-

венность. Если второе, то ребенок на следующий день найдет

на улице монетку или ему повезет как-то иначе. Все эти слу-

чайные везения — неземная плата двух джентльменов с площа-

ди Грюн, а никаких иных случайностей с детьми не происхо-

дит. Наверное, взрослые случайности, удачные браки и прочее

— иные формы сделки. Я знаю, что все происходит в космиче-

ской сопричастности с вечным городом, в бесконечном повто-

рении его Истинности в нашей профанированной действитель-

ности; мы никогда не понимаем законов и происшествий, они в

наших «здоровых» глазах имеют лишь нелепые оправдания; на

самом же деле все происходящее — тень тех, других событий и

процессов; мы — это земная манифестация их движения. Если

ты хорошо приглядишься к отражению в зеркале, то поймешь,

в нем отражена не ты, но Жан-Поль Сартр; а точнее, и ты, и

он, вы оба не существуете, ваши лица — лишь отражения ка-

кой-то истинной сущности, которая решила посмотреть в зер-

кало там, в вечном городе, и ее прихоть принудила твое тело

подойти к зеркалу и тоже заглянуть в него… все, что ты ви-

дишь, не имеет значения; каждое твое действие сделано для

них…

– Почему ты опоздал?

– Что?

– Почему ты не сделал мне предложение?

– Зачем?

– Мне пора.

Она плачет. Удаляется. Туманная даль. Отголосок какой-то

драмы в вечном городе. Возможно, дева-с-червем вновь опозда-

246

Нежность к мертвым

ла, и на этот раз дом не впустил ее в себя. Кто знает. Дева-с-

червем плачет, и поэтому дева-с-репьем удаляется от меня и

плачет.

Я удаляюсь, потому что что-то удаляется. Мое тело болит,

ключ внутри него, как Вечный жид. Моя боль — Вечный жид.

Я засыпаю, погружаюсь в город, потому что кто-то в городе

заснул и видит мое спящее тело. Амстердам ли? Я помню, как

завязывал шнурки, а ты сидела возле трупа собаки и упраши-

вала ее не умирать и говорила, что зарастет. Верила, что собака

— это рыцарь с другой стороны, прибежавший к тебе на четы-

рех лапах любви, но убитый. Ты плакала и верила, что зарас-

тет. Как красиво репей целовал твое платье…

247

Илья Данишевский

6. Портрет Греты и ее гроба

То был год Греты Гарбо, иначе и быть не могло. Они все-

гда именовали отрезки вечности знаменитостями, увлечениями;

фрагментами тех, кто отражал час или день своей жизнью. Они

не стеснялись примеривать чужое естество, в год Греты ее зва-

ли Грета, а его Бенедикт, по вечерам они изучали все, что каса-

ется Гарбо, если не испытывать мимолетных вспышек и увле-

ченностей, время будет похоже на липкий ком, прошлое и бу-

дущее никогда не имело значение, и то и другое происходило в

одну секунду, воспоминания и надежды переплетались, изме-

рить эту нескончаемую неразбериху цифрами или чем-то дру-

гим невозможно, и поэтому-то был год Греты Гарбо.

Они проживали в доме причудливых фантазий, архитек-

турная шизофрения представила атлантов сифилитиками: ог-

ромные статуи с обезображенными лицами поддерживали сво-

ды крыши; дом на Альфо-плац или вырастающий чуть левее

Парижа, в Праге, или, может, в подземном Нью-Йорке имел

красивую крышу, общее настроение Парфенона и угрюмость

разоренного донжона. Стены дома бесцветны, иногда кажется,

что они прозрачны, и внутри постоянная суета: Грета в боа из

детских косточек пожимает руку миссис Д., господин Бенедикт

отплясывает буто27 в бежевой ванне на втором этаже, напевая

под нос латинские выражения, подмывает гениталии, раскля-

чившись над биде, какие-то дети снуют из комнаты в комнату,

проститутка дежурит в гостиной, но стоит приглядеться, и

оказывается, что размалеванная девка, исковерканные части

танцора буто, и миссис Д. и все остальные — просто нарисова-

ны на стенах; дом – огромная головоломка – построенный по

архитектурному безумию сына Лазаря, высится неясно, где,

будто произрастает из теплого грунта, а мертвый сад вокруг

27 Как бы ритуальный танец очищения.

248

Нежность к мертвым

этого остова — калька семирамидовых кущ, черные стволы

давно упавших дубов с высоты птичьего полета напоминают

сгоревший Эдем, а сам сгоревший Эдем — напоминает сгорев-

шее человеческое тело (участок вытянут в длину и больше

напоминает звезду, возможно, звезду Бафомета) с ярко-

зеленым сердцем крыши странного особняка. Грета часто здо-

ровается с нарисованной миссис Д., выходя в сад. Здравствуй-

те, миссис Д., как ваша пустота? Ничего-ничего, дорогая, ниче-

го-ничего не меняется.

Первый этаж напоминает гостиницу начала 20-х, или одну

из богато украшенных палуб Титаника; когда срывает кран,

сходство просто потрясающее. Бенедикт забирается на стул и

смотрит, как вода медленно наполняет пол, обои меняют цвет,

животные на обоях задирают ноги, особенно оленята ярко-

желтого, солнечного или желточного, цвета; Бенедикт смотрит

на лампы дневного света, Бенедикт гладит правой рукой запя-

стье левой руки, гладкая кожа, бежевые воспоминания детства,

которое выражено одним холодным вечером, одним коротким

воспоминанием: у Иуды красиво-печальные глаза, чувственные

губы немного подрагивают, когда поднимается ветер, хитончик

задирает колени, как же хотелось коснуться этих колен краси-

вого юноши, коснись к ним Бенедикт, сегодня эти руки, кото-

рые касались Иуды, стоили бы целое состояние (их бы навер-

няка оторвали по локоть, замуровали бы в какую-то коллек-

цию), но увы, время упущено, ведь никогда, когда видишь чьи-

то загорелые колени не знаешь, кому они принадлежат, этот

мальчишка с чувственным ртом, совершит ли он что-то дальше,

или так и останется красивыми коленями в памяти и больше

ничем, очень чувственные губы Иуды Искариота, два с поло-

виной месяца до предательства, Бенедикт хотел поцеловать эти

губы и долго держать руку на коленях Искариота (не зная о

том, как прославятся эти губы-колени-имя через два с полови-

ной месяца), медленно шевелить пальцами, отстукивая неви-

димый ритм, вторя сердцу и поднимать руку вверх, шарить в

районе его лобка, оттопырить ему и что-то еще; то был год

Иуды. Когда воды становится много, Бенедикт звонит водо-

проводчику. Иногда ему интересно: если тот опоздает, дойдет

ли вода до самого потолка, может ли она заполнить дом и пол-

ностью его утопить, будет ли дом тонуть, асфиксировать, стра-

249

Илья Данишевский

дать, начнет ли отхаркивать воду сквозь окна, выглядеть, как

облезлый и мокрый пес. Бенедикт звонит, имитируя странные

французские прононсы и говорит «воды, знаете ли, много, вы-

мывает, вымывает грязь из-под ногтей и эти, эти, скелеты, да,

из моего гардероба и гардероба моей жены», но дверь открыть

нельзя, нельзя выйти на террасу и ждать, пока прибудет водо-

проводчик, любоваться длинным, похожим на миндалину оси-

ным гнездом под стропилами, ведь тогда вода вырвется нару-

жу. Первый и второй стук в дверь можно пропустить, Грета

всегда поднимает крик от этих манер, но Бенедикту все равно,

он ждет, пока водопроводчик изобьет костяшки пальцев до

красноты; он никуда не уйдет, его машина припаркована где-то

у левой пятки, если представить, что обгоревший красновато-

черный в закатном солнце, Эдем — это человек, единственные

ворота находятся у левой пятки, толстый человечек шел гектар

до самого дома, и теперь пути назад нет. Он стучит в окно.

В доме три ванных комнаты. Одна: соединенная с туалет-

ной комнатой, два унитаза, биде, в бачке одного из унитазов

живет два сомика мужского пола и бесполая улитка, смерть

похожа на улитку, медленная и неотвратимая; сидя на этом

унитазе, хорошо думается о смерти, когда твои глаза водят из

стороны в сторону по кремовым обоям, кринолиновым штор-

кам вокруг чугунной ванной, как же все бессмысленно, когда

ты сидишь на этом унитазе и шаришь по пустоте зрачками

своих странных глаз, как все бессмысленно, когда рак возника-

ет без причины. Вторая: примыкает к спальне, спальне в багро-

вых тонах с черными гардинками вокруг опочевального места

(Бенедикт на правой стороне, госпожа Грета на левой, два или

три коитуса в месяц + коитусы в праздничные дни, хотя дней

нет, и столь точная классификация времени абсурдна), этой

ванной с душевой кабиной пользуются редко, чаще всего для

того, чтобы вспомнить курьезный момент из прошлого: Иска-

риот моет ноги в источнике близ Назарета, кажется, Бенедикт

не старше и не младше Иуды, они одногодки или даже одно-

дневки, спелые в своем желании смерти. Душевая кабина на-

поминает династию белых раджей, воспетую Г. Витткоп, о тех

секундах-годах и минутах (абсурдных), когда Грета, звавшаяся

как-то иначе, возможно, была одной из последних белых жен-

щин в Индии, дорогущая подстилка для династии английских

250

Нежность к мертвым

раджей, в этом доме возможен любой вздор, любая фантазия.

Третья: появляется и исчезает, дом-ребус хранит в себе тайную

ванную, как раковую опухоль, красную ванну, опутанную сет-

кой вен, это логово для собаки четы Бенедикта, странного пса,

который уходит и приходит по собственной воле, никто не

может отыскать его, когда хочется покидать фрисби или просто

палочку, когда так нужен пес, его никогда нет, пса зовут Вар-

фоломей, и если в доме у него есть тайное логово, наверное,

оно находится как раз в этой потаенной комнате, в которой

ванна выглядит, как живой организм, женщина, разорванная

надвое родами, красная эмаль, там живет Варфоломей, спит в

этой ванне, страшный пес, однажды укусивший почтальона.

Тот позвонил около полудня, колокольчик на двери закричал,

когда одутловатая рука почтальона ухватила его язычок, поч-

тальон был малодушным типом с двумя разводами и тремя

любовницами на все свои сорок три земных года, малодушный

и дурнопахнущий, его рука потянула за колокольчик, это было

в тот год, когда дом жил под знаменем Дитрих, комнаты второ-

го этажа окрашены цветом сепии, огромная гостиная превра-

щена в кинотеатр 30-х с креслами в красной обивке, всю ночь

смотрели на Дитрих и спорили о Ремарке, мистер Бенедикт

(которого тогда звали не Бенедикт, какое-то очередное глупое

имя) сказал, что Ремарк был трусом, малодушной плотью или

даже конвертом с маркой глупости на белесом лбу, и поэтому к

двенадцати следующего дня все спали, кроме Варфоломея.

Итак, почтальон. Да, именно он, ему страшно от этого дома,

кажется, он никогда раньше не видел этого дома, хотя так час-

то ему приходилось пересекать Сен-Жермен насквозь, и только

когда ему велели отнести письмо Сюда, он увидел старинный

особняк с барочными колоннами и статуей Ваала во дворе, и

что Ваал исторгает изо рта воду в полость бассейна, и в голове

почтальона были смутные ощущения, что этого дома никогда

не существовало здесь раньше, и что-то в этом совсем не то, он

даже понюхал письмо, и письмо тоже показалось ему стран-

ным, хоть оно и было совсем обычным, ему показалось, что

какая-то неладица произошла в это утро, ощущение соскальзы-

вания (иначе и не скажешь) закружило его голову, это было

самым сильным чувством за всю его жизнь, ему даже хотелось,

чтобы это ощущение потусторонности продолжалось, какой-то

251

Илья Данишевский

чертоворот, это была длительная и спелая боль в Париже, и

вот дверь открылась.

Портреты Варфоломея вызывали трепет неподготовленной

публики. Есть какое-то психологическое состояние в этом

взгляде, когда кто-то разглядывает такие работы. Джефф Не-

венмейер28 постарался на славу. Картина, в которой живет

патология или портрет патологии. Эти картины висят в подва-

ле, своеобразный триптих: большой фаллос Варфоломея изо-

бражен во всех анатомических деталях, ровно четыре вены,

которые кружат друг вокруг друга, сливаются и отталкиваются

на белой поверхности этого члена, эрегированная патология

оголена, ярко-бурая голова упирается в левый край рамы, неес-

тественно-широкое отверстие с набухшей каплей урины; Вар-

фоломей в черном пиджаке гробовщика, его лапа ротвейлера

держит лопату гробовщика, розовый язык свешивается с на-

бухшей каплей слюны; Варфоломей обнажен, тонкое анрексич-

ное тело, каждый позвонок, каждая ребрина, лицо испорото

зазубренным ножом, набухшая капля крови, глаза вырезаны,

член скрыт синюшным бедром, эта плоть стоит на четверень-

ках, расширенная сфинктерная мышца напоминает второе ли-

цо, изогнутая в талии плоть повернута к зрителю двумя свои-

ми лицами, патология изогнутости.

На чердаке этого чудесного дома оставлены прошлые жиз-

ни. Иногда они играли в Ремарка и Дитрих, иногда в кого-то

еще, когда-то Бенедикт был доктором Лектером, а Грета по

очереди была Кровавой Мэри, Гиппиус З. и Садако, кем-то

еще, кем-то еще; чердак, наверное, безграничен. Если идти

мимо стеллажей, манекены, одежда, шляпы (особенно шляпы),

то можно заблудиться, вероятно, кто-то умирал на этом черда-

ке от голода или жажды, около шести гектаром старых вещей,

потерянных картин, в аквариуме плавает утонувшая женщина,

секторы размечены, как размечают архивы, два раза в челове-

ческий месяц Варфоломей работает архивариусом, и если кто-

то без судороги готов озвучить заказ в его окровавленное лицо,

глаза скользят по бритому черепу, через несколько лет, он

28 Художник, нарисовавший известный портрет Джекоба Блёма —

«Брат, на что ты меня покинул…»

252

Нежность к мертвым

принесет необходимое. Отрезанная голова, коробка с мизинчи-

ками, обручальные кольца — упакованы в картонные коробки,

«небьющееся»; или скелет балерины, вмонтированный в огром-

ную музыкальную шкатулку, все в настоящую величину, гроб с

танцующим скелетом внутри (одно время Грета (тогда ее звали

иначе) не могла заснуть без этой музыкальной табакерки, за-

сыпая, она желала видеть, как мертвая балерина вращается,

закинув за череп свою костлявую ручку); ящики-гробы с ус-

нувшими внутри Барби, на железных цепях развешены фото-

графии: Грета на ривьере, Грета обнимает шею Джеффи Не-

венмейера, Грета-Грета-Грета и Она же в своем старом состоя-

нии, в один из последних дней своей человеческой жизни —

Грета в бархатной шапочке магистра, улыбающаяся Грета-

человек на подиуме, в окружении других магистрантов, Грета с

тоской в глазах, Грета с мечтами о любви, Грета любимая дочь,

Грета-Грета-Грета!

То было в год Греты Гарбо, когда ее муж зло сказал «как

же ты нам осточертела, Грета, как же ты утомила, но ничего,

однажды ты оступишься, однажды и ты упадешь, ты не безгра-

нична!»

Правило № 1245, сегодня не смотреть на работы Пикассо

Правило № 365, сегодня не обсуждать погоду

Правило № 2458, сегодня нельзя целоваться

Правило № 2411, сегодня нельзя чистить зубы

Правило № 1783, сегодня нельзя читать Достоевского

Правило № 104, сегодня необходимо…

Долгое время на третьем этаже работал спиритический са-

лон. Медиумы сползались внутрь комнаты, завывали, дискути-

ровали о духах, Бенедикт и Грета наблюдали за ними с сочув-

ствием, большая часть этих людей не могла ощущать, что сам

дом — огромный призрак. Кто-то из них затерялся внутри особ-

няка, иногда они находились годами спустя, будто выпавшие за

борт, мокрые, с пустыми глазами, ходили по коридорам и гре-

мели зубами, иногда они мешали спать, а иногда попадали в

подвал и встречали Варфоломея. Одна дама, прославленный

знаток чувственного мистицизма, ощущала зов внутри дома и

253

Илья Данишевский

шла на эту музыку, она была в лакированных сапожках, на ее

плече висела сумочка Живанши, там, в подвале, она увидела

пса. Обнаженное существо, до пояса все исполосованное зазуб-

ренным лезвием, стояло к ней спиной, раскачиваясь в поясни-

це. В тонкой кисти левой руки это что-то сжимало крюк. Крюк

воткнулся в женскую голову, и Варфоломей дергал рукой из

стороны в сторону, пытаясь отделить голову от прочего мусора.

Оставив в черепе крюк, пес опустился на четвереньки, расстег-

нул суконные штаны, окровавленной рукой вытащил член,

подергал его, придавая форму, мясистый сгусток в его руке

клокотал и бился всеми своими жилами, мертвая женщина

раскинула ноги в сапожках, и пес взгромоздился на нее, их

лица были одинаково обезображены, они соприкоснулись но-

сами, разорванные губы Варфоломея начали ласкать ее мерт-

вые губы, а потом, изъяв крюк из черепа, этим крюком начал

вращать внутри ее промежности, и следом за этим засунул в ее

зад, ладонью играя со змеями внутри ее утробы, влажные и

липкие змейки ползали сквозь его пальцы; когда тело замира-

ло, Варфоломей с силой бил крюком куда-нибудь в грудь или

живот, иногда в лицо, и тогда все вновь сотрясалось, когда

лопался череп, одна пробоина за другой; распахнутые раны

притягивали его, отошедшие полосы розоватой кожи, он оття-

гивал их зубами, выдирал, прилизывал бахрому языком, ерзал

языком внутри ее пизды, пока не просунул в раскуроченную

промежность свою собачью голову, продолжая дергать плечами,

он погружался в нее все больше и больше; руки раздвинули ее

оголенные ребра, и теперь его затылок виднелся меж их раз-

двинутых половин, запустив руку в ее руку, он вскоре полно-

стью овладел ее пальцами, и, повторив то же самое со второй

рукой, начал овладевать ногами; наконец, нос Варфоломея

уткнулся во внутреннюю часть ее затылка; несколько мощных

ударов освободили женскую голову от женщины, мозгов и

крошева черепа, и лицо Варфоломея аккуратно вылупилось из

ее лобной доли; спустя несколько часов кожа плотно облепила

его кожу, все лишнее отошло, вывалилось или вылилось на

пол; сдвинув раздвинутые ребра в первоначальную позицию,

Варфоломей будто застегнул корсет, оставаясь внутри ее тела.

Теперь необходимо было заштопать платье, и нацепить парик,

чтобы было не видно, что на Его новом затылке — Ее прежнее

лицо; спустив тонкие белесые волосы до плеч, он скрыл ее

254

Нежность к мертвым

присутствие, ее смерть, ее тревогу; Варфоломей поднялся из

подвала, просунув своего дружка сквозь ее надломанное лоно,

пес радостно начал подлизываться к Бенедикту и облизывать

его руки, склонившись на колени и зияя женским окровавлен-

ным анусом.

Если у Дома случались проблемы с законом, строительны-

ми компаниями, прочей глупостью (когда какой-нибудь поч-

тальон делился своими сумрачными ощущениями, любовник

погибшего медиума обращался в газету с сенсационным разо-

блачением на Сен-Жермен, когда случалось что-нибудь еще),

Дом переезжал; иногда он полностью обновлял свое тело, а

иногда лишь оттачивал особенности. Медиумы на втором этаже

менялись на художников, путаный сад отдавался детям цветов

и обращался в их кладбище, спальни становились городскими

моргами, а коридоры — зимними проспектами; иногда комнаты

отдавались странствующим пилигримам, а любителям тайн,

Дом позволял сущую вечность плутать в таинственных перехо-

дах, искать выходы из спален и нескончаемых анфилад. Имена

хозяев, их профессии менялись, банковские счета перетекали

из Швейцарии в Австрию и обратно, деньги тратились на ме-

ценатство поэтам, политическим и военным деятелям, получа-

лись из таинственных источников, которые всегда были окро-

вавлены и туманны; казалось, мистер Бенедикт действует сво-

им излюбленным способом, лишенный изящества, он принуж-

дал тех или иных отписывать свои состояния в пользу Дома, а

затем умирать, иногда мучительно, а иногда нет. Часто он то-

пил своих знакомых в лабиринте, в тревоге и воспоминаниях

об умерших детях. Иногда он посещал сиротские приюты, и

приглашал осироченных в свой загородный Дом (тогда он се-

лился где-то на отшибе, имел какую-то легенду и сказку; часто

высился посреди кладбища, обычно индейского, и, вообще,

тяготел к клише и штампам мыльных фильмов ужасов, насе-

ляющие его персонажи были картоны, трагедия развивалась

фарсом и шуткой, настоящая же драма светилась в оголенном

сердце Греты, вся эта кровь, античная агония разворачивалась

для нее одной, своей мишурой обогащая нескончаемый кошмар

ее снов, питая чувство вины и ответственности), где Варфоло-

мей надевал накрахмаленный пеньюар, и называл какую-

нибудь сиротку «ах, моя маленькая Гретель, пойди-ка помоги

255

Илья Данишевский

мне на кухне». Кошмар был невидим, его воняющая мертвеца-

ми репрезентация не имела значение, лишь усугубляла жизнь

Греты, парфюмы, платья, платьюшки и любовники, ничто не

могло ее утолить, вереница хитросплетенных тел напоминала

механизм часов, извращения без ограничений и ответственно-

сти растащили ее Я на куски, эти куски жарились на ярком

солнце Ривьеры и корчились на крючьях пса по имени Варфо-

ломей; иногда Грета писала письма матери, и Бенедикт гово-

рил, что отправляет их, конечно, отправляет, но на самом деле

мама умерла давным-давно, Грета не имели никакой привязки

к реальности, никакой возможности выпутаться из всего этого,

она даже не знала, как жить без этой безграничности, что слу-

читься, если Бенедикт бросит ее, если Дома не будет, что слу-

чится, если однажды случится Перемена… весь этот ад нагро-

мождался и выстраивался ради одного единственного выстрела

в сердце Греты, все работало синхронно и вычурно, все при-

учало ее к богатству-распутству-фантазиям, ради минуты, когда

нескончаемость завершится.

Бенедикт дал ей все, что она могла вообразить, все, о чем

может мечтать женщина. Подарил ей внешность Греты Гарбо,

дал ей имя Греты, волшебный Дом, пса, как символ семейного

счастья, мужа и супружеские ночи. Он выбрал одну из всех, и

подарил ей тьму. Себя и свою тьму, свой дом-тьму и пса тьмы.

В своей комнате Бенедикт пишет письмо Джеффи, в своей

комнате Бенедикт стаскивает через голову человеческую кожу

и становится самим собой. Грета знает, что ее муж — танцор

театра Шута, что он называет себя ангелом с тысячью дьяволь-

ских лиц, это ничего не значит.

Вначале Дом был просто Домом, девочка из провинции ра-

довалась белым шторкам и коричневым гардинам, большому

псу и мужу в строгой рубахе. Распутство зрело в ее психике,

как раковая опухоль; распутство всегда раскручивает свои

кольца в атмосфере полнейшей возможности и безнаказанно-

сти. Когда ее звали вовсе не Грета, она была Алисией, в ша-

почке и мантии магистра, она имела скудные мечты, будто

сворованные у тысячи других женщин, и не знала, реализуются

ли они, ворвутся ли в реальность, или так и останутся внутри;

раньше она жила исключительно внутренней жизнью, пока

Дом не позволил все внутреннее воплотить, самое страшное

256

Нежность к мертвым

внутреннее, самое влажное внутреннее, самое запрещенное и не

имеющее имен. Она любила кинематограф, вмуровывала себя в

каждый кадр, жила потусторонней жизнью, пока не пришел

Бенедикт. Кажется, тогда его звали мистер Бомонд, и Алисия

не была его первой женой, может быть, какой-то тридцатой

или какой-то, Алисию это не волновало, она больше не думала

о прошлом, казалось, внутренняя жизнь не имеет предела, даже

в разврате нельзя достичь конца, но теперь ощущается, что

периферия близко, она скомбинировала тела во всех возмож-

ных вариантах, испробовала и выпила сок, количество цветов и

комбинаций оказалось истощаемым, Бенедикт позволил ей

убедиться в этом на собственном примере. «Ты будешь иметь

все», сказал он и сказал правду, он был многодушен и никогда

не имел повода лгать, «но когда-нибудь ты упадешь, Грета, и я

отниму у тебя все; все перестанет принадлежать тебе, Я, мой

Дом, мой Пес, все это исчезнет и растворится когда-нибудь,

когда ты нарушишь нашу черту, наши правила, я не запрещаю

тебе мыслить, поглощать, комбинировать, выплескивать нару-

жу, но есть определенный свод правил, по которому мы живем.

Мой Дом не умеет прощать, я отниму у тебя все, когда ты

упадешь, твою внешность — потому что это МОЯ внешность,

которую ты одолжила — мою жизнь, которую ты взяла, меня и

моего пса, этот Дом, вся ты уйдешь в туну, как только нару-

шишь одно из правил. Мы будем играть с тобой, Грета, мы

будем играть с тобой столько, сколько у тебя получится. Ты не

можешь победить. Мы играем тысячелетия, разными жизнями,

разными женщинами и мужчинами, не спрашивай кто мы, это

не важно, я дам тебе все, если ты выйдешь за меня замуж», –

сказал Бенедикт, именно это он сказал, когда Алисия спусти-

лась с постамента, путаясь в своей мантии магистра, когда

обняла маму, когда отец поцеловал ее в висок и прижал к гру-

ди ЕЕ диплом, будто собственное достояние, когда Алисия уже

не могла думать, до того бархатная шапочка сдавила виски,

когда она вышла в большой мир… кажется, иногда ей снились

странные сны, что-то вроде Башни, которая растет на морском

дне и вокруг которой водят хоровод страшные люди-змеи, наги

или дети индуистской Кали, и, вероятно, это было предчувст-

вием Бомонда и его своры. Вечер под липами, Унтер ден Лин-

ден, когда ее бросил Боб, был теплым, медленно начиналась

ночь, в соседних кофейнях мололи кофе, Алисия не могла ни-

257

Илья Данишевский

чего понять, никакие кинопремьеры не могли проникнуть в нее

глубоко, она увязла, перестала различать цвета, отец развелся с

матерью, почему-то он ушел к секретарше, и почему-то Алисия

не злилась на него, она была спокойна и даже была на его

свадьбе, он венчался, Алисия поздравила его и его новую жену,

а потом вернулась к матери и сочувствовала ей, ощущение

двоедушия не мучило Алисию, Алисию ничего не мучило, в тот

вечер, когда она шла по Унтер ден Линден, ее не мучило даже

расставание с Бобом, почему-то не было ничего, кроме про-

страции, безраздельной пустоты, был вечер, потом была ночь,

потом было утро, прошлое и будущее почему-то скомкалось, а

когда Алисия заснула, ей вновь мерещилась Башня и люди-

змеи, то были теплые сны, после которых все тело не хочет

просыпаться, разморено, расширены поры, влажная промеж-

ность, и кажется, что внутри живет болезнь, потому что бук-

вально не можешь выпутаться из морока; а потом был еще этот

сон, и еще, воспоминание о сестренке, которая раскачивается

на качелях, о матери, которая гаснет посреди супружеской

кровати, о самой этой кровати, душно пахнущей отцом, о ярких

эротических вспышках, которые пронзают тело, когда думаешь

об отце, о каких-то особых его проявлениях, вновь о Башне, о

людях-змеях; ватное тело преследовало Алисию с мужчинами и

не хотело отпускать, ей казалось, что она бредит или бредет по

морскому дну, она кричала и притворялась, что чувствует,

разыгрывала сценки, играла эмоции, она ощущала, что она —

уже не она, а какая-то другая женщина, или куст или кошка,

что-то инородное Алисии, уже не та Алисия в мантии магист-

ра, и даже не та Алисия, которая была на отцовской свадьбе,

будто была тысяча этих женщин и все они ютились в одном

теле, но этому не было психологического термина, но это не

шизофрения, нет, просто будто она быстро шагает по лестнице,

или в примерочной кабинке меряет множество платьев, будто

ничего и не меняется, но каждый последующий день — пусть и

похож на предыдущий — уже совсем другая Алисия вылупля-

ется из вчерашней Алисии, и это сны с Башней, сны с людьми-

рыбами, она посещала отца или оставалась у матери, они не

замечали никаких изменений, один был почему-то счастлив

новой жизни, а другая почему-то несчастна, хотя и то, и то

было сухокожим и не имеющим никакого отношения к дейст-

вительности. Кажется, они встретились вечером, или ночью,

258

Нежность к мертвым

может даже, ближе к утру, может и так, мистер Бомонд (тогда

его звали так) представился коллекционером ценностей, он вел

большого ротвейлера и остановился в парке для чтения газеты,

прямо под фонарем. Алисия подумала, что его выгнала жена

или любовница, может быть, что-то другое, и подумала, что

ищет насилия, не против остаться с этим Бомондом на сегодня-

завтра-потом, пока не надоест, ни одному человеку не удава-

лось впутать Алисию в свои игры и свое поле, но она была не

против этого человека и его собаки, она не желала этого, но и

не противилась. «Мой Дом переезжает» сказал он, свет фонаря

просвечивал тонкую кожу на его лице, Алисии показалось, что

этот господин только притворяется человеком, а на самом деле

больше похож на нага из ее снов, какая-то скользкость, какая-

то чешуя была внутри него, змеиные движения и нескончаемая

скука.

Грета испробовала все виды человеческой внешности,

длинный нос, короткий нос, сутулость, красота, отрезанная

после рака грудь, светлые волосы, лысый череп, гермафроди-

тизм; сотни имен, человеческие годы скомкались, не оставив на

ней складок, мама успела умереть, папа, его ребенок от новой

жены, с которым Грета так и не познакомилась, прошлое и

будущее существовало внутри Дома, ни прошлое ни будущее

ничего не значило, Дом скорее выпивал эмоции, чем дарил их,

хотя казалось совсем иначе, казалось будто что-то приобретает-

ся, Грета в убыток под множеством имен, в множестве тел, с

тысячью выдуманных биографий. Годы они отсчитывали ми-

молетными увлечениями, цепочкой самообманов, Бенедикт

начинал свою вечность с Иуды Искариота, Варфоломей с 1435

года, но он никогда не рассказывал деталей, Грета, по идее,

отсчитала девяностый год с того дня, когда она встретила муж-

чину и его пса на лавочке в Берлине, а может и несколько

больше или меньше, дьявольская сила умела скручивать годы в

пружину, каждая спираль, каждый сгиб которой назывался

болью и никак иначе. Были какие-то другие, кто приходил в

Дом, какие-то друзья Бенедикта, они никогда не рассказывали

своих историй, останавливались в комнатах для гостей, обстав-

ляя их по собственной фантазии, обычно они не показывали

свои чудовищные лица, а притворялись людьми, все были веж-

ливы по последней моде, изучившие тысячи моделей и этике-

259

Илья Данишевский

тов, но никогда не обращались с Гретой, будто с ровней; мало

кто продолжал охоту за смертными, всем бесконечно наскучи-

ли эти мягкие игрушки с ломкими душами, вся кровавая буф-

фонада продолжала раскручиваться исключительно ради Греты,

исключительно ради инерции, или самого Дома, который, мо-

жет статься и так, работал на человеческой крови или челове-

ческих криках.

Дамы обсуждают Сенеку, а еще шестую эклогу, бракосоче-

тание со смертью на чердаке, девичник среди пыльных полок,

Варфоломей ползает на четвереньках вокруг, очерчивая кровью

сансару вокруг их сложенных в лотос ног, кто-то подзывает его

к себе, он ластится, но дамы не гладят мертвую челюсть, мерт-

вую кожу, оголенные собачьи ляжки. Иногда Грете требуются

излишества, переборы в излишествах, протяженности, лесбий-

ские оргии, расширенная оптика, глубокий и низменный ужас:

закрыть глаза, когда какое-то инородное и лучше незнакомое

тело изучает твои закоулки, может, светская дама, а может,

Варфоломей, в поцелуях сквозь темноту не понять; кто-то вса-

сывает в себя темноту, а затем выдувает ее, нити слюны, в

Грету, кто-то небрежно целует промежность, кто-то сегодня

Сапфо, кто-то Алкей, Грета переодевается в мужское платье,

чтобы вступить в брак с невинной девушкой на чердаке; Вар-

фоломей клеит ей усики а-ля Сальвадор, барочные туфли и

шелковые шаровары… иногда излишества притупляют воспри-

ятие, иногда начинаются крики, иногда сама Грета начинает

кричать, будто разум наполнен светом, и вот она, в свете софи-

тов, распутничает в будничном аду, ад имеет формы, запахи,

персоналии, тогда она особенно ярко видит Варфоломея, демо-

на в шутовской наготе изувеченного человеческого тела, но не

человека; когда Грета кричит, пес дергает носом и пьет ее

страх, но отсюда нельзя сбежать; когда Варфоломей выпивает

весь страх Греты, он вновь становится просто псом, а она про-

сто аристократкой в чудном Доме, она снова мечтает о пере-

планировке, и Дом неукоснительно меняется вслед за ее мыс-

лями, иногда его коридоры и катакомбы ломаются, лопаются с

пронзительным звуком, какая-то жертва навсегда остается в

комнате, а комната уже не существует, и человек бьется о пус-

тоту, Грета уже перестроила Дом, Дом уже находится в Санкт-

Петербурге, уже на Маврикии, уже белокожие и сухопарые

260

Нежность к мертвым

немки (геморрой, у некоторых губы обезображены какой-то

болезнью, с которой стыдно идти к врачу, иногда они не бреют

ноги, а их мужьям все равно, они плодовиты, они не кричат

под мужьями, но они плодовиты, они не кричат при родах и у

них не бывает разрывов) меняются на балийских распутниц,

Дом становится борделем где-нибудь на Сараваке или в Бад-

жистане, тогда Грета на пару минут выдыхает, приобретая но-

вые качества и свойства. Она уже Кали, уже Дурга, уже демо-

ническое божество, которое коронуют ожерельем из человече-

ских ногтей, бусами из детских черепков, вручают нож, а ее

Дом выстроен из досок затонувших кораблей или остатков

древней дыбы, а может виселицы, она какая-нибудь Иччипака-

лотоль посреди Мексики, рыжекожие, будто ржавые, мужчины

совокупляют ее на полу и осыпают перьями священных попу-

гаев или дуют в ее честь сквозь засушенную рыбу-шар, обли-

вают ей тело рисовой водкой, но очень быстро все это превра-

щается в ничто. Когда она выглядывает в окно, видит очеред-

ной пейзаж, очередные схематично выстроенные линии, чужие

горизонты и пустулезные души, какой-то мужчина застревает в

какой-то женщине, Грета меняет имя, мужчин, любовниц, сти-

ли и почерки, прически, страны, гардеробы, пристрастия, ору-

дия убийств, ласки и боль, все остальное, самое важное, са-

кральный центр, не поддается изменениям. Она обросла воспо-

минаниями, но нечего вспомнить, видимый лоск, как кожа,

сходит от пары резких ударов ножа, избирательная память

вновь выхватывает: шапочка, мантия, Боб, фонарь, мужчина и

пес, море, да, дальнейшее напоминает море, его трудно рассечь

на отдельные волны, протуберанцы, белую слякоть и трупы

медуз на пляже, отдельные рыбы и косяки, вот что остальное,

годы спутаны в узел, шестая эклога, пятая буколика, семнадца-

тый мужчина, магия чисел дает нескончаемый набор вариантов,

комбинации плоти подошли к концу в тот год, что ознаменован

Гретой Гарбо, Гарбо катилась к закату, маячила очередная и

безликая цель, наименование, подъезд, сигарета, детское тельце,

ночь упала вниз, небо скрутило запястья, Бартоломей (он уже

сменил имя) сказал «ты надоела нам, Грета, ты надоела нам…»

Как бы не выглядел Дом, внутри него оставалось что-то

подобное сердцу, неизменяемый угол или стержень, эта комна-

та не была похожа ни на что, и подходила лишь для того, что

261

Илья Данишевский

общно называется мессой. Из черного мрамора, украшенная

цветами, несколькими метрами мужских кишок, пуповинкой

мертворожденного и чего-то еще была сделана Черная Марта,

или Черная Кали, или Черная Мадонна — имя не имеет значе-

ние — неведомое божество Дома, оно единственное знало ответ

«да» или «нет», Бартоломей называл ее Эрешкигаль-Дасшагаль,

небесная мышца. Она знала все ответы, жить или нет, но нико-

гда не отвечала; вокруг нее собирались чудовища, Грета наблю-

дала, как они бьются и корчатся, зная, что даже им нужен ка-

кой-то нексус, чтобы обвинить его в пропасти, боготворить

ради смысла, нужна была эта безжизненная Дасшагаль, статуя

уродливой женщины, чтобы нарицать ее, коверкать, к чему-то

стягивать всеобщую бессмысленность; они придумывали обря-

ды и обращения, бились вокруг нее, оргиальный воздух окуты-

вал Эрешкигаль, но она никогда не отвечала своим паломни-

кам, она была всегда, она будет, она будто хранила заповеди

Иного Народа, но Грета не могла понять, почему именно она,

почему именно так и не иначе, почему она есть, почему нет

ничего другого, черная королева тех, кто в фарсе инфернальной

поволоки дурил смертных развратом и роскошью. Грета при-

нимала участие в оргиях у ног статуи, теплый член Джеффи

Невенмейера, рукой она задевала ногу Богини, колючий мра-

морный остов, и представляла Башню на морском дне, скольз-

кое нечто внутри живота, как беременность или ВИЧ, нельзя

сказать точно, а Дом менялся на глазах прямо во время этой

вечности, семяиспускание, следующий, следующая, холодные

пальцы оставались мрамором, менялись эпохи, выраженные

кишками, и эти кишки обвивали шею Дасшагаль, будто знача

бесконечность Грет, которых насиловали у массивного извая-

ния, бесконечность кругов — в этих бусах, браслетах, и тлен-

ность в черепках, пуповинках, в оргии, которая, как море, Грета

распадалась на составляющие, Греты уже не было, но Грета

была… холодная, как Дасшагаль, позабывшая свое истинное

имя, прямо, как черное божество Иного Народа.

Поэту кажется, что он на дне, смотрит со дна, на каком-то

кругу разврата — то ли система, то ли поэтичность именно

Греты — и саможестокости, любая тварь становится поэтом, и

хорошо, если она не пишет стихи; эта единственная интенция —

быть поэтом, единственная закономерность — желать смотреть

262

Нежность к мертвым

из самой глубины, и никогда не всплыть. Будто это следствие

— лежать под ногами Дасшагаль — той причины, что Артюр

Рембо встречает зеленоватого ангела французской базилики на

Сен-Жермене.

Правило, правило и еще одно, и еще; все их помнит лишь

только Богиня, мизинец Дасшагаль, обвисшие груди Дасша-

галь… Грета в панике своих беспокойных снов, она кричит

«Боб», она кричит другие имена, но не хочет быть ни с Бобом,

ни с кем-то еще, ни с Барто…, ни с Бенедиктом, она прошла с

первой ступени магистерской мантии сквозь горностаевые ман-

тии к первым стадиям разврата, затем вторым стадиям развра-

та, от банального разврата — к боли, в неприкаянности и неви-

новности — к убийству, вначале одному, хорошо спланирован-

ному убийству — это был коммивояжер — затем череде, а потом

к массовым казням, кровавому пиршеству руками Бенедикта и

Варфоломея; Грета была наблюдателем, участником, жертвой.

Она встретила своего будущего мужа в парке, и он сказал ей

«я дам тебе все, и ты мне тоже, это полностью равноправный

брак, богоподобное слияние, но я потеряю жену, а ты потеря-

ешь все, если нарушишь правила, по которым живет Дом… мы

подчиняемся только ему, великому и вечному Дому, я дам тебе

вечную жизнь, вечную перемену, нескончаемость, а потом от-

ниму нескончаемость, перемену, и оставлю лишь вечную

жизнь, ты будешь вечно жить с ощущением утраты, как герой

«Голема29», чья жизнь ощутила свою тщетность после потери, вечная жизнь с надрывом… стержень в сердечной мышце, ты

будешь моей женой?», Грета вначале не поняла, приняла такие

слова за голый романтизм, изысканность мысли мужчины и его

пса, господин Бомонд изъяснялся тысячью наречиями, тысячью

языками, Иуда Искариот и его колени, Бомонд объяснил ей, в

чем суть нескончаемой игры Дома: год за годом и следом сто-

летиями Дом выбирает женщину в свои хозяйки, и та будет

править Домом, пока выполняет нехитрые правила. Около

четырех тысяч правил. «Ты можешь их изучить, можешь за-

помнить, четыре тысячи абсурдных правил, не смотри на Пи-

кассо, не чисти зубы или чисти зубы — каждый человеческий

29 Густав Майринк.

263

Илья Данишевский

день божественная Дасшагаль выбирает одно из правил, теория

случайных чисел в действии, и только одно правило работает

каждые сутки, никто не знает какое и ты не будешь знать ка-

кое, и если ты нарушишь его — ты выйдешь из Дома вон и

никогда больше не найдешь Дом, никогда больше не услышишь

о Нас, никогда не увидишь Нас… по теории вероятности, ты

можешь выигрывать вечность, по теории вероятности — ты

можешь проиграть уже завтра, ведь никто не знает, даже сама

Дасшагаль, какое правило и когда вступает в силу, а когда

перестает действовать, это просто теория вероятности, бросок

кубика или, точнее, монеты, упадет ли она на ребро — никому

неясно, и даже тебе, каждый день, как на лезвии, ты либо про-

игрываешь, либо нет, и пока ты хозяйка Дома — ты имеешь все,

вечную жизнь, вечную молодость, чистоту безморальности, ты

будешь хозяйкой Ада, пока не оступишься, будешь ли ты на-

шей женой?» и она сказала ему Да, откуда-то из памяти вы-

рвался Боб, а потом последняя страница Джойса (то ли Улис-

са, то ли Финнегана), где она долго вспоминает, почему гово-

рит Да, а потом говорит Да, и вот Грета тоже сказала Бомонду

(или как его, может, Финнеган?) Да, потому что серота сковала

мышцы, нервные узлы опутала слизь, Боб, отец, мачеха, мать,

серые мышцы плавающее в серости мяса, сосуды, пропускаю-

щие сквозь сердце грязь, она сказала ему Да, как это сделала

*** (черт ее вспомнит, и кому она, та, Джойсовская, сказала Да

тоже не вспомнить, то ли Буйволу, Дьяволу, то ли Финнегану,

а может, самому Джойсу?) и отдалась ему и его псу на лавке…

а потом началось состояние, в которой она была то Гретой, то

Мерелен, то кем-то, то женщиной, то не совсем, Дом цвел ба-

рочностью, сапфизмами, Руссо и багряными гиацинтами, каж-

дый день Дасшагаль выбирала одно правило из четырех тысяч,

а Грета пыталась угадать какое именно, и прошло около девяти

десятков человеческих лет, но и этому наступит конец. Не

смотри на Пикассо… сегодня или завтра. Какое-то правило

могло повторяться кругом четырнадцать суток или не выби-

раться никогда, выломай себе зуб, соврати девственницу, про-

беги голышом по Флитт-стрит, какие-то правила были одно-

значны, и прогреть на них было невозможно (не было правила

«смени простыни», но было «не меняй», и логичным было не

менять никогда), и те, которые стояли друг напротив друга,

образуя зеркальный коридор… иногда Грета забывалась и на

264

Нежность к мертвым

лезвии бритвы, становилась Ирадингой в балийских деревнях,

Екатериной в мужицких деревнях, нравственность — как серая

слякоть, обволакивающая кости; наверное, каждая проходила

стадии разврата (а может, и каждый, ведь неясно, принимал ли

Бомонд женские формы, чтобы Выходить замуж, или же оста-

вался в мужских, но Выходил замуж, или где-то в параллели

существовал другой Дом, где молились мужскому божеству, а

хозяином был мужчина… наверняка, было нечто такое, чтобы

путать и мужчин), распада, убийства, а потом ее вечность об-

рывалась, когда она чистила зубы или случайно видела Пикас-

со, почти наверняка Они подтасовывали, хотя, может и нет,

ведь какая разница, пусть одну лишь Грету триста столетий

или триста девчонок по сто лет на каждую, какая к чертям

разница, неясно, может и истинно, что только Дасшагаль знает

«да» или «нет»… Грета просыпалась и просила мужа «оставь

меня чистой!» и тот обнимал ее талию (а рядом был Варфоло-

мей), начинал утро, кончал на ее зад и говорил Да, а Грета

делала шаг в еще один день, она знала лишь то, что жизнь не

имеет смысла, она знала лишь то, что каждое ее движение — по

дороге к Концу — и ничего другого, и как вообще знать хоть

что-то, когда Дом меняется по воле твоих желаний, когда Пес

— это труп; когда муж — это что-то, имеющее тысячи лиц, когда

ты — бесформенное мясо, облепившее кости; когда жизнь ле-

жит в ногах Дасшагаль, когда девственницы говорят тебе Да, и

ты делаешь с ними свою волю, когда все пребывает в кошмаре

и безраздельности, когда каждый день — все обрывается или не

обрывается — страшные сны, утонувшие поэты (Георг Гейм?) и

знание, что однажды лицо черной богини посмотрит в твое

лицо и ответит Да на вечный вопрос, когда-нибудь она скажет

Да, когда-нибудь все говорит Да, так тело уступает смерти, Да,

она когда-нибудь скажет Да, но Грета этого не боится, потому

что она уже не Грета, век Гарбо подошел к концу, начинается

другая эпоха, которой тоже — Да — наступит конец, и будет

что-то еще в безграничном Доме. За окном были слизистые

облака, вновь Париж, она проснулась в Ионе Евы Грин, ворва-

лась в это новое сквозь «Мечтателей», Бартоломей сбрил ста-

рую кожу со своего лица и надел новую, Варфоломей остался

при старом имени и старых шрамах, Ева проснулась от того,

что хлопнула дверь, Варфоломей вышел на улицу искать себе

женщину, Ева проснулась и не знала, какое сегодня число, она

265

Илья Данишевский

увидела, что постель пуста, ее будто пронзило, что сегодня

Дасшагаль сказала Да, может быть, это минута правила № 4000

— не просыпайся — а потом поняла, что нет, она все еще внутри

Дома, и эта победа на ее языке была, как полное поражение…

все повторится вновь, каждую минуту она почему-то ждала и

радовалась Концу, но Конца не было, вечность и вечность бес-

конечных Нет продолжала разворачивать кольца, хлопнула

дверь, Варфоломей вернулся с прогулки, Бартоломей в новом

лице зашел в спальню, Ева попросила его «оставь меня чис-

той!» и он ничего не ответил ей, еще один слизистый день. В

сердце будто вставлен стальной стержень. Вращается. И враща-

ет вслед за собой все остальное: сердце, декорации, Еву, осо-

бенно, Еву. Он кончил на ее зад и сказал Да, началось новое

утро, с рождением Ева, и она начала вживаться в это новое

имя и новое тело, изучать ногами обновленный за годы отсут-

ствия Париж, новые туфли, стрижка, безграничный клубок

темноты застрял где-то в клапане сердца, с рождением Ева, она

наделал свежее платье и вышла на улицу, чтобы увидеть — как

сегодня выглядит Дом, его фасад, его плоть, какого цвета его

не знающие времени стены.

266

Нежность к мертвым

7. Нико 2/2

Королева с Адамовым яблоком обречена на бесконечную

боль. Когда ты слишком долго трогаешь его, чтобы оно скры-

лось внутри шеи, твои мышцы начинают безустанно ныть,

напоминать об этом выпирающем меж вен проклятье. Ты на-

чинаешь задыхаться и теряешь понимание: боль рождается от

того, что ты — мужчина, и это внутренняя боль, или оттого, что

постоянно мнешь шею в надежде избавиться от напоминаний?

Пока Нико была человеком — пусть и странным человеком

— она не знала о такой вещи, как эвтаназия. В ее комнате на-

шлось бы достаточно вещей, чтобы лишить себя жизни. Но она

не знала о том, что такое существует, и продолжала расти,

запертая, гниющая заживо и замурованная в кожаный гроб

мужского тела.

Теперь она знает…

…как знает, что такой ее создал Лунный свет и таинствен-

ная Отец. Те, кому молятся проклятые и педерасты, породил

Нико с этим уродливым кадыком и этим черноватым от грязи

отростком между ног. Противный господин Ночи создала Нико

танцовщицей боли, – то есть по образу и подобию. И там, где

индусские монахи говорят, что нужно разворотить себе кости и

суставы, чтобы продолжить танцевать, игнорируя плоть и иг-

норируя боль, Нико не могла ничего игнорировать, она лелеяла

в себе ненависть и злобу. Красные, раскаленные до предела

внутренности обжигали ее нутро и выжигали его до черного.

Дым горелого мяса и беспробудной ночи, беспробудной похоти.

Когда приходил Джекоб, она была растением. Растением,

что танцует над своим горшком, с тонкими листьями рук и

бессловесным голосом. Как змея поднимается из темноты

горшка по зову факира, Нико по зову лунного света танцевала,

поднявшись над горькой правдой о собственной мужественно-

сти. О, влажные сны!

…любила!

267

Илья Данишевский

Как дождь, окрашенный луной. Как дыхание спящего ко-

тенка на твоих коленях. И как мужчину. Совсем не такой лю-

бовью, что изображена потаскушной Девой Голода на «Свадьбе

Бархатного Короля», где мужчина раздираем мыслью о дозво-

ленности самого факта мысли и чувства. Не так, как на этой

картине, где мужчина с горем в сердце — Джекоб Блём — лю-

бит мужчину. В Нико и ее мужском теле родилось к нему то

истинно женское, похожее на холодную змею, похожую на

медленно раскручивающего кольца удава — истинное женское

чувство — полностью поглотить Блёма собой и погрузить его в

свой бездонный желудок. Быть женой сумасшедшего, обожать

его безумие. В темноте…

Когда Нико поняла все это — уже после Его гибели — она

начала очень долгий путь. Ей казалось, что жизнь ее отныне,

после яркого пожара, подобна жизни колокола. Тот просыпает-

ся несколько раз в день под верной рукой звонаря, и движется

в своей жизни, оставаясь недвижимым и подвешенным на ко-

локольне. Так и Нико, будто бронзовый колокол, вроде и иска-

ла Джекоба Блёма, но в своих поисках топталась на месте.

Везде, по всему миру, можно было найти сплетни и слухи

о его имени и имени множества других. Тех, у кого множество,

может быть и сотни имен. Бесконечное море имен поглотило

ее.

Нико топталась на месте, да. Она сжевала себя печалью, и

питалась ей, на десерт предпочитая маленьких девочек из про-

винциальных городков Штатов. Она кралась через мир и была

похожа на циркового урода, который сорвался с цепи. В ее

походке и жестах давно смешалось мужское и женское, или же

давно не стало ни того, ни другого, и танцовщица с яблоком

Адама на шее превратилась в жадное до мяса и рефлексии

чудовище.

Ее пищей были многочисленные поклонники ЗОЖ, пра-

ведные ёбари малолетних, покупатели книг о правильной бере-

менности: будь то смерзшиеся без чувств камни мужских сер-

дец, которые впотьмах не разберают в Нико мужчины и берут

ее силой; женщины, нашедшие в ее согнутом позвоночнике

плач давно умершего от туберкулеза ребенка; старые сморщен-

ные бабки, в движении на четвереньках различат в танцовщице

шелудивого пса и нальют молока…

268

Нежность к мертвым

Таких же девушек давно не отыскать среди больших горо-

дов. Нико, замершая на холме, смотрит на пасторальную дере-

вушку и черный лес, среди деревьев, перевитых друг другом —

и ненависть к этой твари в капоре, к ее веселым кудряшкам,

девичеству сразу родились в танцовщице.

И когда девчушка спустилась к лесу, шурша юбкой и до-

вольно большим пластиковым пакетом (он был скользким,

сквозь дно просачивалась густая кровь, набухала, падала на

землю; кровь и девушка совсем не смотрелись рядом, но меж

тем были чем-то единым), Нико шершавым движением косну-

лась ее шеи-без-всяких-там-яблок.

Ее звали Бекки (не та ли это Бекки, друзья, что отправи-

лась под кладбищенские стоки искать младенца? Постаревшая

и возросшая Бекки? Хуесоска Тома мать его Сойра?), а вторую

Нико. Вместе они смотрелись единым целым, как если по

большому портрету полоснули ножом, а потом соединили две

отрезанные друг от друга половины вместе: хищная танцовщи-

ца с лысиной и слюнявыми губами, в этой хламиде на голое

тело и сорванных с какой-то убитой чешках; и Бекки, вся вы-

лизанная чьим-то старательным языком, хладносердечная, пре-

красная, никогда не любившая… с этим пакетом, из которого на

землю течет кровь. Дева Голода и Богоматерь-Убийц-Нуво.

Когда вместе они шли по лесной тропе, Нико, наконец,

стала еще и Богоматерью Цветов, с хищной улыбкой прожжен-

ного сутенера, походкой избитой под ребра ножом шлюхи — и

глазами зарезанного агнца, когда все вены лопнули и красно-

той заплыл белок.

Вместе они двигались в сторону самой глухой из чащ. Ще-

бетала Бекки, радостно рассказала темной тени, что появилась

у ее тапочек на плоской подошве — тени по имени Нико о

мальчиках и Маноло Бланиках; и что вчера отпраздновали

вусмерть Бал Первоапрельского Дурака, и сегодня пришло

время заметать следы. Вряд ли она сказала бы это кому-то,

кроме Нико, этой странной темноте, имеющей плоть, что вчера

пили до утра и играли в Кровавые Кости: вначале на желания,

а потом и на жизни.

– Он вернулся из армии совсем другим. Думал, что мы

поженимся, все такое. Очень вовремя наступил этот Бал, когда

все пьют и праздную весну… я давно поняла, какой он пустой…

но нравился маме. Мы играли с ним до утра. Чтобы завлечь

269

Илья Данишевский

его, я проигрывала и проигрывала специально, и раздевалась, и

раздевалась. Я совсем оголилась, его глаза так горели, он был

на крючке… влажная-влажная ночь, – лес окутывал туман.

Может, только сейчас Нико перестала быть колоколом и дви-

нулась куда-то дальше. Может и так, да — а если и нет, в ми-

нуту разговора она поедала странное чувство внутри себя, чув-

ство трепета и восторга… а Бекки продолжала. — Я выиграла!

Ее улыбка освещала лес на мили вокруг. Она развернула

пакет, чтобы показать Нико его содержимое. Фулхауз!

– Пришло время закапывать темные секреты, как все наши

женщины закапывают их на Красной Яме.

…такого, конечно, не может существовать. Но оно сущест-

вовало, и красиво одетая Бекки делала это место еще более

невозможным. Содержимое пакета полетело вниз Красной

Ямы, но уже и нельзя было даже сказать, что это — Яма, ведь

она до краев была наполнена тем самым, о чем не принято

говорить, и о чем все женские тайны — гора мертвецов, вол-

шебная гора наоборот, тотенберг! Там – мужчины, что невер-

ны; мужчины, что громко храпят; мужчины, что опостылели;

мужчины, которые любят вжик-вжик с мужчинами — все они

свалены здесь, и их гниение подарило женщинам счастье.

– Он бы никогда не обеспечил меня.

Убийство или Маноло Бланики?

Глаза были еще свежими. Он — после усекновения головы

– упал ими к небу, а волосы запутались в волосах других сва-

ленных кучей. Теперь — посмертно — все мужчины делают

вжик-вжик с мужчинами, это называется Красная Яма. Старая

молва говорит, что на Балу Первоапрельского Дурака играют в

Кровавые Кости. С начала времен эта игра проедает дыры в

сознании смертных. И здесь, в этой деревне, к этому дню при-

урочен

другой

день — Первоапрельский

Развод по-

Американски, когда феминистично настроенное население ре-

жет и пилит этих ненасытных скотов, их обожаемые хуи и

слюнявые глотки.

…а потом вся эта мужская мерзость летит в Красную Яму.

– Бекки-Бекки, а ты бы хотела уплыть с Томом на озеро?

— спросила Нико. Она была везде, ее длинные пальцы шурша-

ли под юбкой красивой девушки, обшаривали ее ноги в поис-

ках хотя бы одного волоска, который испортил бы всю карти-

ну.

270

Нежность к мертвым

– Что?

Если бы она сказала «да», если бы она сказала «нет», все

бы изменилось. Все бы закончилось для этих женщин совсем

иначе. Но теперь, когда она задала свой глупый вопрос, Нико

возмущенно выгнула спину, а затем распрямилась. Выяснилось,

что она почти на голову выше подруги, и в плечах шире ее, как

типичный мужчина шире типичной женщины.

Нико увидела полное отсутствие интеллекта в глазах Бек-

ки. Может, она была хороша внешне и в ударе ножом, но ее

глаза оказались пусты.

– Когда я болел, мама читала мне книги. А тебе, наверное,

нет. А еще, Бекки, эти уколы, болезненные уколы… они всегда

вкалывали мне их перед сном, как любому аутику. Они подав-

ляют мужское начало, мешают больному изнасиловать собст-

венную мать, прекращают спермовыделение… они всегда коло-

ли их мне, их вообще колют каждому больному. Как ты дума-

ешь, может это они разрушают наш гормональный фон, и это

долгое воздержание даже от нежной мастурбации заставляет

застыть между двумя континентами…?

– Какими еще континентами?

Да, никакого интеллекта.

– Континентом мужчин и континентом женщин.

– Кто ты вообще такая?

– Старый моряк. Приплывший с земли, где мужчины и

женщины спаяны вместе. И да, мне так давно не делали этих

уколов…

Нико с силой схватил Бекки, и припал к ее рту в желании

заползти в ее тело. Они были такими похожими — убийцами,

шлюхами и сутенерами — только вот Нико не хватало именно

такого тела. Сильного, способного вынести гнойные мысли и

переполненное червями нутро.

Такое тело, наконец, нашлось. Длинные ногти Нико за-

ползли под трусики Бекки, забрались внутрь. А та уже про-

мокла от вожделения. Да, именно такого тела не хватало Бого-

матери Цветов — тела, что начинает течь, стоя на краю Красной

Ямы, от запаха мертвых мужчин.

Язык Бекки цеплялся за язык Нико, пусть руки первой и

упирались в плечи второй, чтобы ее оттолкнуть, язык продол-

жал получать удовольствие.

271

Илья Данишевский

Вместе они покатились, не размыкая тел, в Красную Яму, и

что-то хлюпнуло под ними, что-то сломалось, и продолжало

хлюпать, ломаться, пока Нико шарила в своем рубище в поис-

ках немытого годами отростка. Наверняка, у него был убиваю-

щий вкус, но Бекки не удалось испробовать этого, потому как

Нико сразу же заползла внутрь. Как паук он двигался внутри

широкого пространства распутной Бекки, и плел там свои се-

ти…

Когда поцелуй закончился, начались привычные движения,

Бекки уперлась затылком в лицо своего жениха. Нико была

яростна, непреклонна и быстра. Когда она скрючилась в оргаз-

ме, Бекки увидела худосочную тень на дереве. То был Фран-

циск, правитель Первоапрельского Дурака; он ощипывал шиш-

ки, и голыми кидал их на землю. Улыбаясь, он наблюдал, как

медленно Красная Яма надвигается на Бекки и Нико.

Он спрыгивает вниз — а всем известно, что его приближе-

ние дарит вечную ночь, Нико задирает голову, чтобы рассмот-

реть его легендарную славу. Тут же она замечает, что ее кожа и

кожа Бекки сплавились воедино. Теперь их приросшие друг к

другу ладони напоминают чаши.

Срослись они так же в коленных чашечках, грудями, и

Адамово яблоко Нико вросло в плоскую шею Бекки.

Нельзя было пошевелиться.

Франциск. Какое зрелище!

Нико. Темнота!

Бекки. Что тебе нужно?! Мы принесли тебе жертву! Крас-

ная Яма сегодня полна!

Франциск. Этого мало для этого. Вы так урожайны…

Бекки. Что тебе надо?

Франциск. Ничего.

Нико. Чего ты хочешь?!! Чего ты хочешь, мать твою?!

Франциск. Давай поиграем, Б-И-К-К-О? У тебя есть пять

минут, чтобы научиться ходить и покинуть Красную Яму. Если

же ты не сумеешь, эти растерзанные мужчины заберут вас себе.

Им же так скучно без женщин. А потом вас накроет земля,

чтобы смертные не могли найти это кладбище и эти ужасы…

давай поиграем? Время пошло.

Бекки. Что?!

Франциск. Удачи, девочки. У Гарри Гудини ушло бы на

это не более двух минут.

272

Нежность к мертвым

Акт IV.

Нежность к мертвым

Ты мне говорил темнота

Вот прилив все остынет

Мертвый Брюгге и старый Комбре

В темноте я тебе отвечал голоса

Мертвых похожи на звон колокольчика

Мертвых сплетаются в яростный шум

Голоса и твой голос стал голосом мертвого

Прошлого и теперь я тебе говорю голоса

Мертвых тише чем ты можешь представить

На холме Бухенвальда заросшего

Тишиной колокольчиков два мертвых

Венчаются змеями пальцев

Хитином ручных пауков латают прорехи

Своего голоса твоего голоса моего голоса

Синего перезревшего прошлого

Как опухоль Брюгге приливом шумит

В теле моего Комбре

Вот о чем я тебе за границей болевого порога

говорю где кончается детство

где потом кончается юность

о том что оно отцветает осенью

а потом и осень кончается это дерево

что центр окружности вписанной в колодец того двора

четыре раза или пять я замахиваюсь говорить

раз о том что... пока ты чередуешь

свои увлечения в периметре моих теорем и я

говорю тебе как не люблю своего ребенка

ты переспрашиваешь

говорю что когда закончилось детство

юность

увлечения

ожидания

и каждое опасение осталось в том что закончено

совершенно точно я не чувствую этого

я чувствую только о боже мой и торжественную

арелигиозную аллилуйю и предвкушаю то

что закончится завтра

созерцательным нервам и размякшим натяжениям

душевных волокон холодно

273

Илья Данишевский

1. Медея в изгнании

Медея в мехах. Спит, и солнце блестит на ее волосах. Кра-

сива, как молодость Гелиополиса, спит, воспитанная в почита-

нии к отцу и любви к матери, спит Медея, золотые у нее воло-

сы, спит Медея, спит в мехах. Обворожительно и не привыкло

к труду ее молодое тело, груди налиты соком, плоть зовет к

себе жизнь, но только бесстрастное солнце ластится к Медее.

Жизнь ее размерена, и это угнетает полное жизни сердце Ме-

деи. Четыре камеры ее сердца наполнены тревогой о завтраш-

нем дне. Вернется отец, и подарит ей гребень, и мать будет

расчесывать ее волосы. Золотом отливают волосы, красивые

волосы, и гребень будет красивым, но ничего другого нет в ее

жизни, и, кажется, ничего может никогда и не быть, кроме

старости. Будет лежать дряхлая Медея, как куртизанка, и пря-

тать свою старость в пожеванный мех. Но она хочет другого.

Юная творческая страсть живет в ней, доставшись от матери,

но ей страшно, ведь юная творческая страсть ее матери ушла в

туну, рассыпалась от ритмики вклинивания в ее творчества

отцовского паха; Медея боится, что скоро уже выходить замуж,

что скоро все оборвется, и нет никаких перспектив. А за окном

город, солнечный и прозрачный, там люди, которые не впуска-

ют в свою жизнь и свое сердце Медею; люди, которых она не

впускает в себя. Кажется, никто еще не жил в ее сердце, кроме

матери. Да и та в ее сердце лишь из дочерней повинности, и не

было в жизни Медеи ради этой любви никаких действий и

подвигов, она лишь росла в этом доме, да подставляла свои

золотистые волосы под красивый гребень.

Утро, день ночь, утро, день, ночь утро день ночь ночь ночь

утро утро день ночь ночь ждет Медея утром и ждет Медея

днем и ждет Медея вечером ненавистен красивый гребень

пусть бы она словно гребень впилась в сочную жизнь как гре-

бень в сочные волосы пусть бы жизнь проструилась сквозь

зубья Медеи пусть бы трагично кололо Медею пусть бы и так,

274

Нежность к мертвым

но утро, день, ночь, новое утро. Просыпаясь, она смотрит в

окно, и за окном ее город, как из тысячи других окон, и никто

не врывается в его улицы, чтобы похитить Медею. Никто не

ищет золотое руно ее локонов. В ее червонной красоте будто

находят изъян чрезмерных ожиданий, и берут в свои жены

других. Так погасло золото ее матери, так может погаснуть —

ее. Она вырывается из комнаты, горящая и сладострастная,

глаз ее зелень обыскивает дом, и не находит ничего нового.

Страсть к переменам погашена вновь. Мать расчесывает воло-

сы, и все приговаривает, какая Медея красивая. И Медея знает,

что мать не лжет, но знает она и другое, что под этой красивой

кровавой мякотью, есть и другое золото, жидкое и не имеющее

формы, и Медея не знает, в какую форму или в чьи ладони

излить золото своей творческой души, ищет помощи скульпто-

ра, жаждет натруженных мужских рук и даже, возможно, гру-

бости, которой боятся все прочие женщины. Она растет в теп-

лой мякоти материнского грунта, в доме бессловесного отца,

придавленного властной женой; он ходит бесшумно и молча

вдыхает с какой-то запредельной радостью воздух, уходит на

работу, и возвращается сюда, где не ждут его слов. Мать расче-

сывает волосы. Она вся живет уходом за дочерью, свой гнев

неудавшейся жизни выливает на мужа, слезами рвется к про-

шлому, но молодость уже погасла, и она догнивает здесь, мор-

щинами прикасаясь к золотым волосам Медеи. А Медея в кра-

сивых платьях, играет фа-диез минорной симфонии для своей

старой матери, дом наполнен шумом этой игры, но никого не

влечет в этот дом фа-диез минорной симфонии. Дом забыт для

смертных, и Медея, укутанная в роскошь родительской любви,

жаждет похищения, а иногда — чтобы ее изнасиловали. Она

обильно влажнеет, думая о том, что и с ней может случиться

хоть что-то. Но за окном тихий город, где ничего не случается.

Жизнь тиха и напоминает послеобеденный сон, отягощенный

лишь переполненным желудком. Медея не верит, что зло суще-

ствует; она даже боится, что его породили умы, чтобы бередить

раны таких, как Медея… город вечно спит в своих миролюби-

вых забавах, под звон фабричных цехов и клаксонов, а люди

передвигаются по нему в поисках приключений, и стареют, не

находя. Жизнь скучна, как фа-диез, но за ее видимым слоем

обязана пульсировать какая-то другая жизнь, прорыв к которой

напоминает резкий удар ножом по руке, за видимым слоем

275

Илья Данишевский

кожи и обильной реакцией крови можно обнаружить потаен-

ный мир сокращающихся мышц… так и за видимой скудностью

улиц должно обнаруживаться нечто другое. Каким бы не было

это нечто, оно уготовано Медее, ведь каждый из нас знает

пункт назначения, к которому стремится душа. Медея обдумы-

вает резкое движение, которое следует совершить, чтобы исто-

рия произошла. Чтобы какая-то история начала происходить не

вокруг Медеи, а с ней.

Она идет с матерью по магазинам, чтобы купаться в муж-

ском внимании. Вращается позолоченный флюгер на крыше

ярмарки тщеславия, Медея сияет от радости. Как же их много,

этих мужчин, с жаром смотрящих на упругие формы; моряки и

военные, коммерсанты и предприниматели, большие и малень-

кие, толстые и худые, рябые мальчишки и седеющие ловеласы,

с каким же огнем они смотрят вслед Медее, какими сладкими

поцелуями осыпают следы ее ног на асфальте. На самом же

деле, конечно, никому она не нужна, нет дураков, чтобы взять

ее в жены, а вместе с ней — ее мать; никому не нужна инфан-

тильность Медеи, никому не нужна ее властолюбивая мать.

Даже нетронутые прелести не компенсируют этого, только и

остается — провожать ее жадными взглядами. Но что до Медеи,

то она и не хочет замуж. Нет нужды выходить замуж девствен-

ницей, раз уж такое время, когда это можно. Нужно потеряться

в истории и уже там потерять, а потом — можно и замуж. Ос-

тудить этот пыл, а потом послушаться мать. Коль уж в мужья

сегодня берут расчехленной, нет нужды предлагать мужу

больше, чем требуют нравы.

Большое Приключение для Медеи начинается в саду. Яр-

кое и доброжелательное солнце намекает на счастливую дорогу.

Под большим деревом Медея находит чудовище, вроде бы,

личинку майского жука или кого-то другого. Грациозное, пять

сантиметров в обхвате, напоминающее член, оно лежало на

ладони, и можно было почувствовать, как под белой и тонкой

мембранкой кожицы бьется сердце, или что-то другое, испол-

няющее функцию сердца. У чудовища был рот, и от страха

перед Медей чудовище ртом закусывало себе хвост, образуя

защитное кольцо. Пальцы гладят кожицу, губы гладят кожицу,

увлеченная гаданием на внутренностях, Медея решает узнать

свое будущее, и садовыми ножницами аккуратно разрезает

упругое тело надвое. Обе половинки корчатся на ее ладони,

276

Нежность к мертвым

испускают зеленоватый сок, и говорят, что будущее Медеи

скользко и неясно. И Медея понимает, что оно — в ее руках;

ничто не начнется без ее ведома. И поэтому решается погово-

рить с матерью. Эта личинка на ладони отсылает к воспомина-

нию, где отец принес домой букет амариллисов и вручил их

Медее, сказав, что она королева, и что отец поцеловал тогда ее

руку, цвет амариллисов цветом напоминает тонкую кожицу

страшной личинки.

Медея. О, мама…

Мать. Ночь сегодня была ко мне зла. Я говорю ночь, имея

в виду то время, когда я сплю. Мне так и не удалось совмес-

тить мою ночь и ночь объективную, и потому злые силы муча-

ют меня странными снами. Если бы я ложилась в полночь и

вставала утром, все было бы иначе, и на моем лице не было бы

морщин. Я чувствую, как во мне огнем горит желание другой

жизни, и во всем своем горе обвиняю неправильный график

сна. Всему виной в моей жизни полночи — полночи, когда я

только начинаю приходить в себя.

Медея. Я хочу поговорить.

Мать. Конечно, ты ведь чувствуешь, что мне снятся дурные

сны. Конечно, ты хочешь поговорить со мной.

Медея. О другом.

Мать. Мне виделся город, по улицам которого мужчины

передвигаются с завязанными глазами. Вечером они идут к

главной площади, где получают из рук женщин пищу, а затем

получают женщин. Мужчина ко всему способен привыкнуть. В

нем есть эта врожденная привычка — забывать потерянные

бедра. Тогда как мы не способны смириться с неудавшейся

судьбой…

Медея. Да, я не могу.

Мать. Но когда-нибудь ты будешь кормить слепого мужчи-

ну, и своей сутью восстановишь его потерянное бедро… Я ви-

дела, как эти слепые овладевают женщинами, каждый своей,

они знают их тела от и до, и умеют отличать свою женщину от

чужой, как свинину от говядины, пусть они и не против по-

пробовать какую-то другую, и даже делают это, если ее хозяин

болен или не успел прийти на площадь вовремя, – но все же

они возвращаются в свое стойло. В мягкой плоти они засыпают

и чувствуют уют ее потаенных скважин, они двигаются вперед,

желая пробудить ее воды.

277

Илья Данишевский

Медея. Я хочу изменений.

Мать. Каких-либо глобальных изменений?

Медея. Именно.

Мать. Я понимаю, к чему ты клонишь. Мне не хотелось бы

баловать тебя, чтобы не расшатывать твою покорность, но я

готова пойти тебе навстречу. Ты можешь занять комнату на

первом этаже, она совсем не такая, как твоя комната, вид из

окна совсем иной, ты будто попадешь в другой мир. А еще мы

могли бы купить тебе новые платья. Если ты откажешься от

своей привычки к цветам и фасонам, доверишься новизне, твои

горизонты будут расширены до бесконечности. О, не надо так

реагировать, мы с твоим отцом всю жизнь работали для этого

мгновения, пусть я, конечно, и не работала, но выполняла важ-

ную миссию — принуждать к работе Его, – и вот, мы готовы

отдать всю эту кровь тебе, Медея, и все наше состояние на

твой гардероб. Мы понимаем, как важно это для молодой де-

вушки — перемена.

Медея. Спасибо, мама, но я не совсем про это.

Мать. И я тоже. Я говорила о городе моего сна. О женщи-

нах, которые ждут своих мужчин с работы. Это такой же город,

как и все остальные, где женские прелести дожидаются при-

косновений и ласк работников фабрики, – так я подумала, но

затем увидела, что все эти женщины сшиты в одно, огромная-

огромная гора из женских тел, а точнее — огромное животное,

червь, сотканный из миллиарда женщин, – долго существовал

под землей, и показал свою голову в этом городе. Вместо пло-

щади вход в пещеру, ты ведь знаешь, Медея, какие глубокие

символы сопряжены с пещерой, какая хтоническая мощь в

одном этом слове — «пещера», – и из этой пещеры огромный

червь, сделанный из женских тел, показал свою голову, опро-

кинул ее на асфальт, и позволил мужчинам резвиться со свои-

ми… с чем бы это сравнить, кусочками (?), деталями (?), час-

тями? Нет, скорее эти женщины как волоски на лице, то есть

растут из массива белого тела первобытной матери, и это даже

не червь, а линии или щупальца, идущие из центра вселенной,

под всеми городами, огромная и великая мать бьется сердцем и

двигает прогресс человечества… это она порождает в тебе же-

лание перемен и новых платьев, это она принуждает мужчин к

работе на фабрике, и ее многочисленные дочери удовлетворяют

мужские потребности. И вот я увидела ее во сне. Дочь багро-

278

Нежность к мертвым

вую, с чашей из человеческой кости, а в чаше той блуд и мясо,

– все то, что нужно мужчинам. Центрально-царственное ее

тело росло из вершины этой горы, оно было, как ноготь, если

вновь продолжить метафорический ряд, и на этот раз сравнить

червя с пальцем первобытной матери, – главная женщина

сидела на червивом троне, и другие женщины образовывали

массив ее вотчины, надзирательница, Дочь багряная, с венцом

из зубов проституток, сидела на спине этого диковинного зве-

ря-червя и поила мужчин города блудом из своей чаши, мясом

своих дочерей, и если это была гора, то мужчины — сношали

камни, и не видели этого сквозь свои повязки, и мужчины не

понимали, что сношают камни, потому что мужчинам, что кам-

ни, что женщины, что другие мужчины. Что может значить

этот сон, Медея?

Медея. Предсказание о будущем?

Мать. И что же я предсказала?

Медея. Помнишь амариллисы, которые отец раньше так

часто приносил нам?

Мать. Помню. По букету за каждую шалаву, на которую

хотел бы заскочить. А с тех пор, как тело перестало возбуж-

даться, иссякло и его чувство вины перед нами, потому больше

нет амариллисов. Но, может, есть и другая трактовка. Ты ведь

знаешь, что всякая вещь должна быть рассмотрена со всех

сторон. Так говорил один мой любовник, драматург, и я думаю,

в чем-то он был прав. Помимо этой правоты, он дарил мне

амариллисы, и твоего отца это злило. Возможно, не собствен-

ным чувством вины он наделял цветы, но принуждал меня к

этому чувству.

Медея. Ты не говорила мне об этом драматурге.

Мать. Я забыла. А сейчас я вспомнила, что любила его.

Медея. Прямо любила?

Мать. Конечно.

Медея. И почему ты не ушла к нему?

Мать. Не знаю, так получилось. Наверное, я просто не

люблю уходить. Вот ушла к шоферу, а когда закончилась лю-

бовь, вернулась. Я женщина, и у меня много платьев, а значит,

мне приходится возить их туда и обратно. А этот шофер… ко-

гда он любил меня, то, конечно, подогнал машину, и помог мне

загрузить в нее вещи, а потом сам же разгрузил, то есть — по

его меркам — достал для меня звезду с неба. А вот обратно

279

Илья Данишевский

пришлось самой. Твой отец даже не помог мне поднять их на

второй этаж; его мелочность, его повышенное внимание к сво-

им обидам и настроениям испортило мне жизнь.

Медея. И про шофера я не знала.

Мать. Тебе было четыре.

Медея. Я жила с вами?

Мать. Нет, ты не поместилась в машину. Слишком много

платьев. Я думала забрать тебя позже, но все не находила вре-

мени, а потом уже и сама вернулась. Так что ты ничего не

заметила. Ну так что там с твоими амариллисами?

Медея. Я была в саду *показывает матери ножницы* и га-

дала о своей судьбе.

Мать. Я знаю, о чем пророчат ножницы. Как ни крути, а

всегда одно и то же. Вещие сестры разрежут очередную нить.

Медея. И поэтому я гадала на внутренностях. Я разрезала

чудовище, которое похоже на чудовище из твоего сна, но толь-

ко в миниатюре. Тонкая кожа, белесая плоть, думаю, девочка, я

чувствовала дыхание, когда оно лежало на моей ладони…

Мать. Как хорошо, что ты продолжила мои ряды, и помог-

ла провести параллель между первобытной матерью и моими

любовниками. Сколько же их было?

Медея. Ты не помнишь?

Мать. Не всех. Но некоторых очень четко. Видела их будто

вчера. А одного и впрямь — вчера.

Медея. И отец все знал?

Мать. Не все, конечно. Я хорошо прячу скелеты в платя-

ном шкафу. О чем предсказывает мой сон?

Медея. О переменах. Он предвосхищал наш разговор. Ты

знаешь, мама, я вовсе не хочу быть частью огромного скопле-

ния женщин и удовлетворять слепого работника фабрики. Я

хочу уехать.

Мать. Это невозможно. Ты не уедешь.

Медея. В другой город… отыскать саму себя.

Мать. Ты не уедешь.

Медея. Но почему?

Мать. Незачем. Некуда. Ты не уедешь.

Медея. Я хочу искать любовь.

Мать. Поищи на улице, загляни в магазины, дай объявле-

ние.

280

Нежность к мертвым

Медея. Но любовь должна приходить внезапно; она должна

поражать мое нутро, она должна появится из ниоткуда…

Мать. А затем исчезнуть в никуда, оставив тебя с голой

задницей. Ты не уедешь.

Медея. Мама! Я убью себя! *подносит садовые ножницы к

горлу*

Мать. Прекрати. Прекрати или убей себя.

Медея. Я убью себя.

Мать. Я вижу кровь. Режь глубже.

Медея. Но я убью себя.

Мать. Как все нелепо. В детстве ты просила хомяка, и го-

ворила, что повесишься на полотенце, если не получишь его. И

что вышло? Он умер через три дня.

Медея. Я была маленькой. Но Любовь — это не хомяк.

Мать. Да, от нее еще меньше пользы. Чаще всего, она жи-

вет меньше трех дней.

Медея. И все же я убью себя, если ты не разрешишь мне

уехать.

Мать. Тебе некуда ехать.

Медея. Я поеду в соседний город.

Мать. Это плохой город.

Медея. Не хуже этого.

Мать. В нем нищие люди, и улицы похожи на кровоточа-

щие десна, в нем некуда выйти, а все мужчины уже нашли себе

жен.

Медея. Любовь не знает преград.

Мать. Зато мужчина знает о них. Иди в свою комнату.

Можем сходить в кафетерий после того, как ты протрешь

спиртом царапину на своей шее.

Медея. Вскоре от моей шеи будет только рана.

Мать. В соседнем городе ты вся станешь раной, ты вся бу-

дешь кровоточить и плакать о возвращении. Но уехав в Содом,

ты не сможешь вернуться в нашу Гоморру. Ты не уедешь, по-

тому что нужна мне. А еще отцу.

Медея. Но я хочу любви! И я убью себя.

Мать. Убей себя.

Медея. Мама!

Мать. Убей себя!

Медея. Мама, мне это необходимо. Моим легким нужен

воздух, моему сердцу нужна новая кровь, мои молочные зубы

281

Илья Данишевский

все выпали, и десна мои пусты. Моим рукам нужна мужская

рука, моему телу нужен мужчина, моя душа вся влажная от

желания перемен, смотри, – она красная и влажная, вытекает

из моего пораненного горла.

Мать. Выпусти ее.

Медея. Мама!

Мать. У нас порядочная семья. И лучше самоубийца, чем

проститутка.

Медея. Я не проститутка.

Мать. Но ты станешь ей там, где улицы скользкие от не-

чистот, где не почитают родителей, где безрадостные закаты и

рассветы похожи на менструацию. Я мучилась и рожала тебя

не для того, чтобы услышать «мадам, вашу дочь нашли уби-

той…» и не для того, чтобы ты вернулась пузатой. Убей себя

или — иди в комнату.

Медея. У меня болит горло.

Мать. Ты такая же, как твой отец. Плачет в углу, слушая

мои страсти с соседями, плачет и говорит о любви, плачет и

говорит, и позволяет мне плясать каблучками на его крохотном

пенисе, и думает, что раз он такой мягкотелый, я сжалюсь и

перестану танцевать; но мир таков, что если ты позволишь ему

и скажешь «танцуй», он сделает, и вот я танцую, а он плачет.

Ты такая же неспособная на поступок. Иди в свою комнату.

Медея. Мама…

Мать. Иди в свою комнату и жди любовь. Можешь смот-

реть в окно.

Медея. Я не хочу больше видеть тебя.

Мать. Так не смотри. Но не забудь, что мы собираемся в

кафетерий.

282

Нежность к мертвым

2. Венера впотьмах

Это очень плохо, если тебя зовут Венера. Если у тебя нет

денег, чтобы выбиться в люди. Если ты хочешь быть художни-

цей, и если дурна собой. Ты пытаешься говорить с людьми

языком искусства, но это мертворожденный язык. Для всех —

ты просто слабоумная девушка из Кельна, ты учишься в кол-

ледже, ты осваиваешь изящные искусства, ты очередная без-

дарность. Ты рисуешь покосившиеся домики или церкви, в

этом нет ничего необычного, никто не пророчит тебе великое

будущее… ничего. Просто ничего, – вот будущее современной

Венеры. Ее блеклые волосы. Ее тело. Ничего. Сплошной ноль.

Говорят, ноль можно умножать на бесконечные величины, и

все равно получится ноль. У Венеры нет выхода. Однажды

даже прочитанные книги перестанут спасать. Цитата на каж-

дый день — не то, что нужно современности.

Твою первую подругу зовут Ди. Первая подруга? Ее отец

хищно присматривал за своей дочерью, и вскоре ты была вы-

черкнута из ее списков. Как это и бывает, время стерло из

твоей памяти секреты маленькой Ди, но иногда ты ее вспоми-

наешь. В этом нет смысла, это лишь устройство нашей памяти

— наделять максимально далекие вещи глубоким смыслом.

Поэтому люди любят Иисуса, эта любовь химического уровня

или даже болезнь, наследуемая новыми поколениями. Ты окан-

чиваешь колледж, и перед тобой никаких новых горизонтов,

абсолютный штиль, твои паруса порвались во время рождения,

такое случается, не стоит переживать. В этом мире много пре-

красной работы для выпускниц художественного колледжа.

Официанткам понадобится Джотто. Секретарям — Караваджо.

Каждому знанию свое особое место. Ты пригодишься — где-

нибудь, а потом наступит ночь.

Ты останешься одна. Совсем одна, когда наступит ночь. В

самую долгую ночь твоей жизни ты будешь совсем одна. Полу-

чая диплом, ты не знала этого, ты многого еще не знала, но в

ту ночь ты будешь совсем одна. Ночь, когда умрет твой ребе-

283

Илья Данишевский

нок. Плод девяти месяцев тошноты и кесарева сечения. Ты

рожала в тихом роддоме, где, кажется, штукатурку не меняли с

Великой депрессии. Ты точно помнишь цвет штукатурки и имя

своей акушерки. Это очень важно. Ты мяла край простыни во

время схваток. Ты не смотрела в окно палаты, именно это окно

— напоминало тебе о том, что твоя жизнь уничтожена. Но, если

не смотреть в окно, правда уходит вглубь, правда рассасывается

при сильной боли, можно втыкать булавки или прижигать

сигаретой, при схватках ты просто и наивно мяла край просты-

ни — в роддоме, будто вытекшем на тебя из какого-то фильма

ужасов. Ты помнишь, как скрипело колесо твоей постели. Сто-

ит шевельнуться, и оно будет скрипеть. Есть еще воспоминание

о лошади-качалке твоего младшего брата. Он очень любит сед-

лать этого коня, когда у папы начался рак. Ты говорила ему,

что папа просто побрился налысо, и твой брат тоже хотел —

побриться налысо. Ты говорила маме, что нельзя так делать, но

ей не до чего не было дела, и вскоре он — уже лысым оседлал

своего деревянного коня. В этом есть что-то неправильное? У

Венеры нет времени рассуждать об этом, у нее нет времени

вести дневники или что-то такое, у нее нет времени причитать

или смотреться в зеркале. Когда у тебя на руках крохотный

ребенок — все отступает от тебя. Тебе начинается казаться, что

ночь никогда не настанет; ты падаешь на кровать и просыпа-

ешься по ее крику, дни мелькают перед тобой, и когда тебе

кажется, что все начало получаться, наступает самая длинная

ночь в твоей жизни. Такое случается, маленькие дети умирают,

и ты остаешься с этим один на один. Только теперь ты пони-

маешь, что значит выражение «один на один». Деревянный

конь твоего брата, рак твоего отца, скрипящее колесо и блиста-

тельное будущее Ди — все это внезапно становится важной

составляющей твоей потери. Кажется, все это — даже является

странной причиной того, что твой ребенок умер. Вот и все.

…

Ты уже несколько лет работаешь в архиве, ты имеешь дело

со старыми книгами, как тебе и хотелось. Странно, что ты зна-

ешь историю чужого города лучше, чем коренные жители,

лучше, чем свою индивидуальную историю. Возможно, ты рож-

дена, чтобы сохранять вечность в сохранности. Ты знаешь, от

чего умерла жена строителя обувной фабрики, кто получил

местечковую поэтическую премию сорок восемь лет назад, ты

284

Нежность к мертвым

разглядываешь старые снимки, а еще протираешь пыль. Стран-

но, что твой муж живет совершенно нормальной жизнью. На-

верное, мужчины воспринимают гибель потомства рациональ-

ным полушарием своего мозга. Утром он причесывается, будто

жизнь продолжается. Он идет на работу, чтобы вечером вер-

нуться с работы. Странно, но для него день и ночь продолжа-

ются. Две недели назад он погасил свет и притянул тебя к себе.

Ты ощущаешь свое тело отстраненным, чужим предметом. Ты

отлучена от собственных переживаний. Он расстегнул пугови-

цы на своей рубашке, и ты отметила, что он не принял вечер-

ний душ. Это не слишком волнует тебя, по крайней мере, ты не

задумываешься об этом, когда он притягивает тебя к себе. Ты

не думаешь также о запахе его гортани, когда он тебя целует и

камнях в его почках. Ты позволяешь ему шарить по твоей гру-

ди в поисках чего-то… чего? Ты не знаешь ответа, но вот он,

кажется, находит искомое и издает протяжный звук. Вы нико-

гда не предохранялись: вначале не было денег, а затем просто

не предохранялись. Он говорит, что ты очень красивая, но это

просто так. Он не считает тебя красивой, и ты знаешь, что он

не считает тебя красивой. Его рука продвигается по твоим

ребрам, и твои ребра очень нравятся его рукам, твое тело уже

полностью уничтожило следы родов, от твоего ребенка ничего

не осталось, даже воспоминаний тела. Он проникает тебя вна-

чале двумя пальцами, затем добавляет третий, и ты без всякого

на то желания становишься влажной. Это физиология. Химия,

физика и прочие священные науки все решают за тебя. Он

повторяет, что ты очень красивая, прокручивая в тебе пальцы.

Затем проводит влажной рукой по твоей спине, потом вытас-

кивает спицу из твоих волос, и начинает мять их этой влажной

рукой. Он дышит тебе в шею, волосы на его животе и спине

уже поседели, но ты можешь сказать ему, что он очень краси-

вый. Это просто семейное лицемерие, это помогает его дружку

подняться ввысь. Он входит внутрь. Несколько минут ты су-

ществуешь в ауре его запахов и живешь в такт его движениям,

потом он кончает. Самое странное, что ты тоже кончаешь. В

последние минуты ты начинаешь думать о том, что ваша ма-

ленькая девочка умерла, и внезапно кончаешь. Вряд ли это

связано, но ты кончила в тот момент, когда представила ее

лицо… ее лицо уже уплывает от тебя, ты едва вспоминаешь

родные очертания, он говорит тебе, чтобы ты перестала жить

285

Илья Данишевский

прошлым, ты говоришь ему, что хорошо, он входит в тебя каж-

дую среду и каждую пятницу, когда его рабочий день сокращен

на час, каждый раз он говорит тебе, что ты очень красивая,

каждый раз вставляет вначале два пальца, а затем добавляет

третий. По воскресеньям ты делаешь ему утренний минет, а он

никогда не моется по субботам. Его запах наполняет тебя, но

это не имеет значения. На улице осенние тучи, и ты стоишь на

четвереньках на вашей большой кровати, когда редкие лучи

солнца освещают твое семейное белье — без всякой рюши или

другой нарядности — и сосешь его леденец в холодной про-

страции. Он открывает глаза и видит, как ты водишь головой

вверх-вниз, как заведенная кукла, затем проглатываешь и хло-

паешь его по ляжке, намекая, что пора вставать. Пока он пьет

кофе с бутербродами, ты полощешь рот, хотя на самом деле

тебе не противен вкус его спермы; на самом деле — тебе ничего

не противно. Ты выходишь на улицу, чтобы просто пройтись

по улицам. В тишине воскресного утра ты наблюдаешь туман.

Он знает, где тебя найти, знает твое любимое место в городе.

Он придет сюда за тобой, чтобы взять за руку, чтобы сказать,

что любит тебя. Затем вы будете некоторое время молча смот-

реть вдаль, где пересохшая дельта реки вьется под вашими

взглядами мозолистым телом. Он повторит, что любит тебя. На

его ногах мозоли с белыми трещинками. На его правом боку

трогательный белый шрам от старого перитонита. Он носит

очки, и, конечно, видит, что ты совсем некрасива. Некоторым

мужчинам не остается других женщин, и они вынуждены жить

с такими, как ты, они вынуждены любить, таких, как ты, они —

эти мужчины — просто принимают жизнь такой, какой она им

является: с холодными улицами, перегоревшими фонарями,

болями уретрита, изжогой и мертвыми дочерьми. Ты знаешь,

что до тебя он любил другую. Ты знаешь, что он любил ее

больше, чем тебя. Ты догадываешься, что он любит ее и сейчас,

ведь такие преданные мужчины, как твой муж, однолюбы. Ты

тоже любила только однажды, но твой ребенок погиб. И его

ребенок, между прочим, но его сердце остыло — задолго до

смерти вашей дочери, задолго до ее рождения. Он говорит, что

любит тебя и пора возвращаться домой.

…

С тех пор, как ты переехала, ты никогда не возвращалась

домой. Наверное, мама уже умерла. Они никогда не верили в

286

Нежность к мертвым

твои способности, и поэтому тебе некуда возвращаться. Ты

уехала к мужчине, который так же не верил в твои способно-

сти. Однажды вы ехали по дороге, и он задел бампер чужой

машины. Он трусливо поехал дальше, и ты поняла, что этот

мужчина способен на подлость. Может быть, этот момент ты

вспоминала в тот момент, когда умерла твоя дочь, а может ты

вовсе ни о чем не думала. Это было в год очень дурной осени,

когда ты подрабатывала в кафе, и тебе приходилось брать ма-

лышку с собой. Ты протирала столики и улыбалась клиентам,

– он никогда не спасал тебя от работы. Ты всегда была наеди-

не со своим предощущением страшного будущего: ты жила тет-

а-тет со своим токсикозом и женскими страхами, ты одиноко

сидела в кресле гинеколога с загибом матки, ты рожала в мо-

мент его командировки. Он любил вашу дочь как-то априорно,

без всяких на то проявлений, и ты знала почему. У женщин,

которых зовут Венера, нет других вариантов, ты принимала

своего мужа по умолчанию. Ты больна синдромом «первого

мальчика» и «маниакальной депрессией», первое не лечится, а

на лечение второго нет средств. Он приехал из другого города

и пил кофе, которое ты ему подала. Он был крупен в плечах,

его живот в коричневой майке слегка выпячивался, ты думала,

что хорошо бы выйти за него замуж. Он любил другую жен-

щину, и лечил свою любовь твоей плотью. Первый раз было

унизительно, но потом ты привыкла. Женщины рождены так,

чтобы привыкать ко всему. Первых четырех сеансов лечения

было мало, и он сказал тебе, что хочет продолжить процедуры,

то есть — он сказал «выходи за меня», и ты смогла уехать из

своего города и больше не видеть мать. Когда ты уезжала, тебе

казалось, что все изменится. Когда ты приехала в новый дом,

осознала, что нет. Вначале он лечился твоей плотью почти

каждый день, а потом, когда его любовь, видимо, ослабла, на-

чал пользовать тебя реже. К нему вернулся прежний аппетит и

трудолюбие. Примерно тогда ты забеременела, и вы перешли

исключительно на воскресный минет. Ты знаешь, что в этой

позе, когда твоя голова шарнирно двигается вверх-вниз, очень

напоминаешь ему другую женщину, он зажмуривается и пред-

ставляет на месте твоего рта другой рот. Все глотки одинаковы,

очень легко представить. А его сперма какая-то трогательная,

очень детская, ты испытываешь прилив нежности, когда его

голова напрягается и выпрыскивает утреннюю молофью. В

287

Илья Данишевский

этих мыслях есть что-то извращенное, но это не имеет значе-

ния. Женщина без внешних данных, обделенная талантом и

верой в себя — обречена на отсутствие точки зрения. Теперь,

когда ты работаешь в архиве, ты полностью обезличена. Ты

хранишь в себе чужую информацию. Ты напоминаешь жесткий

диск или исписанный дневник. Ты лишена самости и устрем-

ленности в будущее. Ты помнишь, что он лишил тебя девст-

венности на кушетке в подсобном помещении кафе, ты дума-

ешь, что любишь его или, по крайней мере, любила, ты дума-

ешь, что и он как-то особенно любит тебя. Ты терпишь его

вонючие тапки рядом с кроватью, ты стираешь его грязные

полотенца, ты знаешь, что он надевает носки дважды, прежде

чем отправить в стирку. Ты знаешь, что иногда во сне он пла-

чет, когда ему снится любовь юности. Однажды 17 апреля он

сказал тебе, что в той любви не было ничего особенного и ни-

каких фактов, она не давала ему поводов думать о взаимности,

но он так не мог пережить этого, что всем друзьям рассказал,

будто поводы есть, и все друзья так поверили в это, что стара-

тельно несколько лет пытались их свести; он сказал тебе, что

она возненавидела его, когда все общие знакомые начали наме-

кать ей, будто она влюблена в него. Он сказал тебе, что у нее

были такие же голубые глаза, как у тебя. И ты ответила, что у

тебя глаза зеленые. Тогда он подошел ближе, чтобы рассмот-

реть, и от унижения ты протянула руку и начала мять его член,

который уже давно был готов. Возможно, именно тогда ты

забеременела.

…

Ты работала шесть смен в неделю по десять часов. Ты за-

была все, о чем рассказывали в колледже. Ты работала до

восьмого месяца, и муж уговаривал тебя отработать еще две

недели. Воды отошли, когда его не было дома. Ты сама вызвала

врачей, ты все сделала сама. И когда ты вернулась с ребенком,

ты сама постирала перепачканные простыни. Через два дня

после ее смерти он попросил тебя о минете, и ты отказалась, и

тогда он заговорил о вашей дочери, и заплакал, ты тоже запла-

кала; тогда он прижал тебя к себе и начал гладить по голове, а

потом — все же трахнул.

Он всегда говорил тебе: Венера, однажды тебе повезет! У

тебя такое редкое имя, однажды точно случится что-то из ряда

вон! Он не ошибся. Правда, теперь, когда ты работаешь в архи-

288

Нежность к мертвым

ве, тебе известно, что такое «из ряда вон» случилось не только

с тобой. Как минимум еще семнадцать женщин с банальными

именами пережили подобное за последние шесть лет. Но все

же в какой-то мере он оказался прав, и это, конечно, его очень

радует. Твоего мужа очень радует, когда он одерживает верх в

споре. Он боится показаться перед тобой глупым, и это его

форма любви. Он не требует от тебя многого: принимает тебя

только сверху, и ты, придавленная его большим телом, испы-

тываешь редкие оргазмы. Ты любишь его, это самое глупое, что

случалось в твоей жизни. Когда у тебя впервые начались ме-

сячные, ты бегала по дому и кричала маме, что у тебя рак.

Никто не додумался объяснить тебе, что происходит. Ты всегда

была не нужна всем, кроме него. Только ты могла исцелить его

от ОГРОМНОЙ ЛЮБВИ, только ты согласилась лишить его

застоявшейся девственности. С тобой он разделял свои вечера

и просмотры телешоу, с тобой он ездил на машине и ради тебя

просыпался по утрам. Ты знаешь, что он хотел покончить с

собой за три месяца до вашего знакомства, но оно избавило его

от подобных мыслей. Когда он умрет, ты будешь получать

вдовью пенсию и доживать свои дни с мыслью о своей крохот-

ной девочке. В твоем тихом доме будет стоять ее плач. На

улице всегда будет осень, всегда будет идти дождь, ты навеки

заточена в эти воспоминания, у тебя нет, и не будет средств

поменять квартиры, ты заперта в клетку этих воспоминаний, в

давящие стены вашей супружеской спальни, вдавлена в постель

весом его тела, уничтожена бесконечной ночью. В твоих тре-

вожных снах — красные птицы летают на фоне темноты. Ты

видишь голого мужчину с замочной скважиной посреди груд-

ной клетки. Кожа вокруг этого выреза покрыта фурункулами,

иногда из замочной скважины показывает свою треугольную

голову зеленоватая змея; лицо мужчины обезображено, в его

рот, как лошадиные поводья, вставлена натянутая колючая

проволока, его губы срезаны, а запястья освежеваны от кожи.

Ты не знаешь, кто он такой. Но когда он видит тебя, то глаза

его расширяются от радости; красные птицы садятся на его

плечи и на его освежеванные запястья, чтобы клевать драное

красное мясо; он хохочет от этой боли, раздирая рот еще силь-

нее шипами на колючей проволоке, ты просыпаешься. Ты про-

сыпаешься, и не находишь вокруг себя ничего. Тебе некуда

протянуть руку.

289

Илья Данишевский

Время умирать и время умирать, – вот два твоих времени.

Ты работаешь в архиве, ты копаешься в воспоминаниях

чужого города. Раз в две недели ты стираешь вонючие тапки

своего мужа. А еще ты знаешь, что он иногда забывает смывать

за собой в туалете. Когда ты это видишь, на минуту замираешь

в прострации, разглядывая плавающее дерьмо. Тебе не против-

но, но как-то удивительно от увиденного. Затем ты смываешь,

и уже через три минуты забываешь о случившемся. Потом ты

принимаешь душ, и иногда он стучится в дверь, чтобы взять

тебя в душевой кабине. Тогда ты прижимаешься грудью к хо-

лодному кафелю, и выпячиваешь зад, чтобы ему было легче

вцепиться в него. Он крепко сжимает пальцы, и толчется в

тебе некоторое время, а затем кончает. Но ты никогда не кон-

чаешь стоя. Наверное, такая физиология.

…

В архиве нет ничего о мужчине с ободранными запястьями.

Он и его красные птицы — не является городской легендой.

Это очень индивидуальный демон. Как и твоя умершая дочь —

он принадлежит только тебе. Твои короткие оргазмы, воспоми-

нания и демон с колючей проволокой — вот и все, что тебе

остается, Венера. Когда муж описывает стульчак, поленившись

его поднять, ты без всякой брезгливости садишься на эти жел-

тые пятна, а потом просто вытираешь задницу. Жизнь научила

тебя не бояться никакой грязи. Тело не умирает от соприкос-

новения с испражнениями. Клиническая депрессия делает твой

разум спокойным, апатичным, очень осенним. Твои настроения

не меняются и перепады менструального цикла не выводят

твою душу из равновесия.

Это случилось осенью. Ты привела ее в кафе, как часто де-

лала по понедельникам, четвергам и пятницам. В кафе были

шоколадного цвета стены, тебе всегда нравился этот цвет, а еще

фотографии Франции: Башня и Нотр-Дам. Женщины предпо-

читают эспрессо и глясе, мужчины капучино и латте. По внеш-

нему виду покупателей ты можешь предугадать, что именно он

закажет. Ты очень хорошая официантка. Возможно — это един-

ственное, что ты делаешь хорошо. Никто не делает тебе дву-

смысленных намеков, женщины смотрят на тебя с легкой жа-

лостью, но без брезгливости: ты всегда опрятна и твои волосы

аккуратно зачесаны назад. Твой большой лоб лучше не выпя-

чивать, но все же, ты всегда зачесываешь волосы назад во вре-

290

Нежность к мертвым

мя работы. Твоя малютка пьет горячий шоколад и играет кук-

лами в подсобке. Туда имеет доступ только персонал, в этом ты

уверена, но когда ты уже закрыла кассу, и пошла ее проведать

— подсобка была пуста. Ты не помнишь, что ощутила в ту ми-

нуту. Может быть, еще ничего. Казалось, сейчас рассосется, но

ты уже знала, что ее нет. Ее просто нет, и ее больше никогда не

будет. Ведь муж всегда говорил тебе: Венера, с тобой обяза-

тельно случится что-то эдакое! Вот и случилось. Жертвами

акул за год становится около сотни человек. Это фантастиче-

ская смерть, никто не поверит, если ты расскажешь, что твоего

знакомого съела акула. С убийствами так же. Они всегда про-

исходят с кем-то другим, убийцы всегда охотятся на других

улицах. Наши дети бессмертны в противовес высокой смертно-

сти чужих детей. Маленькая девочка пропала в шоколадных

стенах. Провалилась в творожный торт. Лежит где-то, нашпи-

гованная мужскими сливками. Перелом бедра. Шестнадцать

изнасилований. Экспертиза определила, что мужчин было чет-

веро и что-то еще. В ее крохотном влагалище нашли следы

ржавчины и битое стекло. Изнасилование ржавым ножом —

выходит за пределы бытового утоления похоти. Кожа с запяс-

тий снята и не найдена на месте преступления. Колючая про-

волока продета сквозь щеки и запаяна на затылке. Непрони-

цаемый обруч боли. Терновый венец, пропущенный сквозь рот.

Четыре выбитых зуба. Молочных зуба. Двадцать четыре пере-

лома. Уши отрезаны. Маленькая девочка пропала из кофейни

посреди осени, ее мать растерянно обследует помещение, под

мышками у нее растеклись пятна. Сто человек в год съедает

акула. Жертвами МАНИАКАЛЬНОГО убийства — становятся

избранные. Например, те, чьи матери носят имя Венера.

Муж трахнул тебя через два дня, после того, как тело, на-

конец, нашли. Он трахнул тебя от боли и ужасающего страха

перед случившимся. Он помнил, что однажды пользование

твоим телом избавило его от боли, и рефлекторно решил по-

вторить терапию. Ты лежала под ним, как нашпигованная

стеклом, а он оставил в твоем терпеливом теле остатки ржав-

чины.

Однажды, Венера, с тобой случилось что-то из ряда вон!

…

Архив говорит, что ты восемнадцатая. То есть в этой бес-

крайней ночи вас восемнадцать + мужчина с окровавленными

291

Илья Данишевский

запястьями; Тот-Кто-Продает-Колючую-Проволоку. Ты видишь

в своих снах, что она торчит хвостом из его копчика и ее след

теряется в темноте. Если идти по этой колючей проволоке,

можно отыскать начало этой истории, но ты этого не делаешь.

Когда твоя девочка пропала, он сказал тебе, что все образу-

ется. Он сказал, возможно, она увидела в окно красивую соба-

ку и побежала за ней. Но в подсобном помещении нет окон.

Он сказал, что возможно она у кого-то в гостях и уже сладко

спит. Ты не знаешь, у кого в гостях и на каких основаниях

может быть четырехлетняя девочка. У нее нет друзей. У ма-

леньких девочек, отстающих в развитии, бывают только вооб-

ражаемые друзья. Но он говорит, что любит тебя, и впервые ты

ему веришь. Его плотное тело крепко прижимается к тебе, и ты

слышишь силу его сердцебиения. Этой ночью он не спит так

же, как ты. Этой ночью вы одно целое — и от вас оторвали

кровоточащий кусок.

Три дня ваш запрос обрабатывают специальные органы, и

лишь затем принимаются за поиск. Эти три дня ты продолжа-

ешь работать официанткой, и у тебя такое пустое лицо, что

тебе совсем не дают на чай. Эти три дня в тебе живут: воспо-

минания о токсикозе, ее первом слове, которое было «мяу…», о

детских книгах с окошками, о рисованных мышках, живущих в

картонных домиках… ты понимаешь, что маленькие девочки не

могут выжить три дня в страшном осеннем городе. Тебе снится

Тот-Кто-Продает-Колючую-Проволоку, а ты еще даже не зна-

ешь, что одну из своих проволок он продал твоей крохотной

дочери. За два месяца до этого ты пересчитала скопленные

деньги, и собиралась вести ее на операцию. Ты уже заготовила

подарки на рождественские праздники: муж получит от тебя

запонки с прозрачными камушками, будто настоящими брил-

лиантами. Ты случайно подглядела его подарки, и знаешь, что

он купил тебе платье. Вы вместе выбирали подарок для вашей

маленькой дочери. Но в мире, где вечная ночь, нет рождествен-

ских праздников.

Впервые предельно остро ты чувствуешь боль от того, что

у вас нет друзей.

Вы принадлежите только друг другу, а твой отец умер от

рака.

Ты вспоминаешь Ди. Ее отец всегда говорил, что Венера —

девка с гнильцой. Возможно, он оказался прав.

292

Нежность к мертвым

Ты никогда не верила в Бога, и, видимо, поэтому через че-

тыре дня тебе позвонил следователь и попросил срочно прие-

хать. Когда ты вошла в его кабинет, ты думала о том, как

скрипело колесико у твоей кровати в роддоме. Этот мужчина

пожал тебе руку, как пожимают мужчинам, и сказал, будто ему

нужно тебе кое-что показать, если ты готова увидеть. Ты не

была готова, но такие вопросы — просто проформа. Он сказал,

что придется посмотреть. После ты поплачешь в мужа, он —

будто огромная подушка, будет душить тебя своей нежностью,

но ты не доверяешь его горю. Сердце мужчины способно пере-

жить смерть ребенка, это тебе известно. Отвратительно, что оно

не может смириться с потерей любви, но может — со смертью

ребенка. Это тебе было очень хорошо известно, когда ты шла

вместе со следователем по длинному коридору. Кажется, мига-

ла лампочка, но, скорее всего, тебе лишь казалось, потому что

этот коридор напоминал тебе коридоры из страшных фильмов,

а там всегда мигают лампочки. В одной из комнат этого кори-

дора он показал тебе на большую картонную коробку. Это

нашли сегодня утром, вот что сказал он. А еще, что это деше-

вые туфли, и не стоит обращать на такие мелочи внимание; в

таких дешевых туфлях, сказал он, ходят многие девочки. Те-

перь, когда ты работаешь в архиве, тебе известно, что такие

дешевые туфли действительно принесли хозяину фабрики

бешеные деньги. Следователь попросил заглянуть в коробку.

Что он ожидал от тебя? Наверное, что ты будешь кричать. Но

на это не нашлось сил. Ты ожидала чего-то такого: увидеть

завернутую в полиэтилен отрезанную по щиколотку ногу ма-

ленькой девочки в дешевой коричневой туфле. Застежка с

Hello Kitty. Это не пила, сказал следователь, использовали

молоток, чтобы раздробить кость, а потом резали ножом. Что?

— переспросила ты, и он, растягивая слова, доходчиво повторил