Нежность к мертвым

так, но все это вырывалось из меня само, это была истинная и

честная манипуляция, я должна была это знать. Однажды она

повесилась. Внезапно. Как бы просто так. Наверное, ей стало

слишком много. Она больше не смогла учиться. Она использо-

вала его ремень. Помню, я подумала, что легкое удушение обо-

стряет чувства. От этого может стать горячо. Очень горячо. То

есть она сгорела. Я боролась с собой, чтобы не злиться на нее

за смерть, и пыталась скорбеть по ней, но скорбела по прекра-

щенным урокам. Мне ничего не оставалось, как пойти к ее

отцу. Я не знала, что могла сказать ему, и попыталась соблаз-

нить, одеться, как его дочка, стать ею, похитить ее жизнь, но он

не реагировал, ему никто не был нужен, кроме нее, и учить

своему тайному знанию он хотел только ее, а ее больше не

было, и все знание умерло вместе с ней. Он не совращал ее. Он

передавал сокровенные знания, он хотел ее блистательного

будущего, он воспитывал в ней независимость — он слишком

хорошо знал опасный мир мужчин, и пытался сделать ее само-

стоятельной. Но в выборе между отцом и его ремнем, она вы-

брала ремень.

Лизавета. Дальше.

98

Нежность к мертвым

Лиза. Ничего. На этом вся моя жизнь заканчивается. Я не

получила ключа к независимости, и пошла по рукам. Во мне не

было никаких удивительных знаний, чтобы влюблять в себя

мужчин. И теперь я мечтаю, чтобы они любили меня просто

так.

Лизавета. Был очень жаркий день. Почти полдень, в дерев-

не. Это русский юг, а с Сашей мы познакомились в Москве,

где он читал лекции. Мы выбрали друг друга взглядами, он

мог это понять. Там, на русском юге, водятся гигантские мухо-

ловки, разновидность сколопендр. От них почти невозможно

спрятаться, летом они везде. Размером до семи сантиметров.

Ты понимаешь, каково девочке остаться с ними наедине. Ино-

гда ты просыпаешься от того, что одна из них случайно пробе-

гает по твоей ноге. Будто пересекает горный хребет. Или ви-

дишь, как она ползет по подушке, извивается и трещит лапка-

ми. Это все, что я помню о детстве — гигантские мухоловки.

Был очень жаркий день, и я в ситце. Какая блеклость, ка-

кая затасканная история. Слишком много фальши, трагедия

больше не выстреливает в нас. Я просто шла мимо этих домов,

и мама с папой позади. Крыши, раскаленные крыши, и хоте-

лось, чтобы пошел дождь. Высокая трава, с проплешинами

желтизны. Обугленные круги солнца. Такое случается с мно-

жеством девочек, об этом не расскажешь. Он просто сказал,

чтобы я пошла… наверное, была какая-то причина. Поедать

землянику? Мне не более семи, я в ситце, и он держит меня за

руку. Моя рука тонет в его, как в темноте. Большой мужчина.

Псевдо-Георге, его предтеча, его очередное зеркало. Я знаю, что

таких называют Безумными Королями — в Валахии им от-

строены жертвенные холмы, их почитали убийством весталок,

традиция поклонения их терновым бакенбардам уходит очень

глубоко. Это нарратив, от этого не уйти. Одно из искренних

проявлений человеческой скорби — в фигуре огромного муж-

чины с рыжими бакенбардами. Джекоб Блём, так они говорят

— Безумный Король прошлого и грядущего. Вечный возвраще-

нец.

Это был какой-то старый знакомый моей мамы или нет.

Все и всех когда-то видели — далекий юг, мухоловки. Он ведет

меня за руку, чтобы есть землянику, МОЮ землянику. Муче-

ник современности вынужден поедать собственные потроха. Он

приводит меня в дом. И я понимаю, что это что-то неправиль-

99

Илья Данишевский

ное. Я ничего не знаю о сексе, но я предчувствую его. В этой

жизни должно быть что-то зловещее — и оно в этом мужчине.

Его огромный торс наполнен тоской. Педофилия и насилие —

не его природа, но деформация и социальное давление. Он

хочет пасть так глубоко, чтобы наступила беспросветное мол-

чание. Трахнуть маленькую девочку. Расширить ее горизонты,

и чтобы она растеклась вдоль их линии, он хочет выпустить ее

грязную кровь, растоптать земляничную поляну. Он идет на

второй этаж, а я четко понимаю — что-то произойдет. И бегу

через окно. Царапаю колено. Я не знаю, зачем мне бежать, но

во мне чувство уже свершившегося горя. Кажется, все измени-

лось.

И тогда пришли Они.

Они всегда приходят вовремя — полдень ли или вечерний

сумрак, они приходят на твои желания наблюдать. Горячая и

сухая трава по колено маленькой девочке. Время как бы оста-

новилась, и горе-насильник застыл в своем доме. Это поле

сухой травы кажется бесконечным. Я вижу, как начинает зеле-

нью отливать небо. Когда Они здесь — все немного меняется.

Недостаточно сильно, чтобы каждый заметил. Это аура тре-

вожности, подвижности воздуха. Реальность и ее отражение

плотно соприкасаются, ты застреваешь в шве их стыка. Это

Изнанка. Маленькая семилетняя девочка слышит, как шуршат

мухоловки. Этот звук нарастает. И я вижу его. Он стоит на

поляне. Пастух мухоловок. Франциск фон Офтендинген, тор-

говец детскими тенями.

Вначале я вижу только его тонкие руки и распоротый шов

вены. Шелестящие края раны, насекомых которых снуют ИЗ

наружу, текут по его руке. Вижу колокольчик на шелковой

белой ленте. Его пальцы невротично перебирают воздух, и

колокольчик звенит. От этого звона воздух наполняется ирре-

альностью. Я вижу его ногти, изломанные и длинные, покры-

тые белыми царапинами, блестящие, зазубренные концы, и

пальцы, и насекомых на пальцах. Черное шелковое платье пас-

туха-священника. И дальше его корону. Реальность комкается.

Корона из папье-маше. Так мне кажется. Но потом я вижу

тончайшие нити, покрывающие картонные зубцы. И понимаю,

что это мухоловки. Кажется, их спрессовали в трехрогую коро-

ну, их цвет стал цветом ее бронзы, и тонкие лапки ворсом

торчат во все стороны. Вижу, как он подносит руку к лицу и

100

Нежность к мертвым

погружает пальцы в нос(?), и только потом я осознаю отсутст-

вие носа. Упразднено с корнем, и трещины поднимаются вверх,

режут кожу, и вниз к ампутированным губам. Идеальные зубы.

Внечеловеческая красота. На пальцах остается земляничный

сок, как будто нос выломали несколько минут назад. Глубокие

глаза волглого кряжа. Вижу птичьи кости в его ушах. Мелкие

птицы, обглоданные мухоловками до белизны. Лысый и коро-

нованный пастух. Опускает руки и облизывает пальцы, влаж-

ными пальцами по кадыку, болезненно вдавливает его — так

(теперь я знаю) ритуально приветствуют смертных жрецы

трансгенитальной боли — ниже, шуршит по твердой накрахма-

ленной стойке черного жабо, я вспоминаю гравюры Дон Кихо-

та из папиной книги, славные рыцари на приемах с такими же

красивыми ошейниками, оттягивает его и показывает открытую

рану, цветущую вниз по его груди. Мухоловки. Длинные паль-

цы. Мертвый пастух насекомых шуршит туфлями на большом

каблуке по скоплению их тел. Он служит в честь ржавого

скрипа кармы, Колесо вышито на его робе, колокольчик звенит

как проповедь.

Франциск фон Офтендинген. Она рушится…

Лизавета. …

Франциск фон Офтендинген. Карма рушится. Рвется в

клочья.

Лиза. Я не понимаю.

Лизавета. Депрессия — это когда они проходят рядом с то-

бой. В непосредственной близости. С другой стороны. Они

управляют нашими смутными тревогами, нашими историями,

нашей духовной жизнью.

Лиза. Кто?

Лизавета. Иной Народ. Духи дхармы, ее воля, ее настоящее

намерение.

Лиза. Я не понимаю.

Лизавета. Тебе повезло. Они стали моей поэзией, моей ма-

нией. И теперь я не могу быть понята. Я посмотрела в зеркало

и узнала, что зеркала не существует. Летним днем мой шок

расширил мое зрение. Я узнала изнанку реальности. Повер-

нись. Я хочу начать.

Она пристегивает страпон, и берет Лизу. Та скулит. Лиза-

вета прижимает ее к постели, ложится сверху.

101

Илья Данишевский

Лизавета. Саша, обморок, я смотрю в твои окна, я ловлю

твой снег, я преследую твои дороги, пару мгновений, будто

обычная девочка. Я пытаюсь говорить непонятно, я пытаюсь

быть интересной, не такой, как все. Ты смотришь серо, я отве-

чаю полюбопытней. Я выдумываю завихрения, я очищаюсь

любовью от мертвых. Вот идет снег, мои плечи. Еще непонят-

ней, я заворачиваю твое ненужное время в наши встречи. Ты

не отказываешься, и я ласкаюсь к тебе. Я как бы готова все…. В

моих вьюжных снах ты греешь руки о мою грудь. В моей ре-

альности я рассказываю тебе о моих видениях. О том, что сто-

ит закрыть глаза, иная реальность кажет себя из стен. И ты

зовешь меня в Цюрих женой. Я становлюсь твоим текстом,

твоей гениальностью, твоей черной невестой, исповедью попе-

рек иконы… в стране, где мертвые катаются на лыжах с огром-

ных гор, мы живем глупой студенткой-медиумом и нищим

преподавателем. Повернись.

Вкладывает ей во влагалище.

Лизавета. Я диктую их в твою жизнь. Я надиктовываю

свою любовь. Я говорю, что он поднял свою руку и поманил

меня пальцем, я говорю, он заставил одну из мухоловок стре-

котать по моей ноге, я говорю, что было жарко, что она про-

никла в меня. Я говорю, никакой крови. И даже кажется, что

это сон. Но уже ночью я ощупала себя там и достала тончай-

шую лапку. Как на его короне. И это не сон. И он не сон. Так

— моя любовь становится твоим текстом, я говорю о твоей

гениальности, и с этими словами проходит моя любовь, ее все

меньше, и вот конец.

Лиза. Ты ушла?

Лизавета. Нет. Я с ними. Мы вампиры-в-троем. Деньги,

слава и книги. Мы пьем кровь по кругу. Мы умерли давным-

давно. Призраки 21-века. Брендовая одежда, проститутки, лег-

кие наркотики, головокружительная карьера, страстная гомо-

сексуальность, мебель Тюдоров, полный шик. Но мертвые

больше не говорят со мной. Мертвые больше не говорят с ним

сквозь меня. Мертвых больше нет.

Лиза. Почему?

Лизавета. Мы думали, мертвые отдали все. Но нет, мертвые

— забрали. Нам больше нечем платить ржавой карме. Ее коло-

кольчики теперь для других. Оденься.

Лиза. А что твой муж?

102

Нежность к мертвым

Лизавета. Он живет гениальностью, которой нет. Он — как

все. Его глаза светятся пустотой. В них только его любовник.

Жадный книгоиздатель и гений продаж. В них только — высу-

шенная женщина, опустошенная фабрика его романов. Я бы

хотела заламывать руки, я бы хотела трагедию, но нет.

Но больше всего я бы хотела, чтобы тот огромный мужик

выебал меня по-человечески, и моя жизнь бы испортилась. В

ней была бы общепонятная тьма. Я хотела бы плакать, и чтобы

он меня ебал до смерти. Чтобы он задушил меня. Пусть бы он

утолил свою похоть моей крохотной писькой. И это было бы

лучше, чем все, что было после…

…

Георге на презентации. Очередной презентации. Ей просто

нужно занять чем-либо голову, пока идет по улице, поэтому

она вспоминает ту презентацию со стороны Георге. Ему холод-

но от правды. Его гений — продается усилиями продаж. Каж-

дый раз — новая трагичная история реализации, отгрузок, все-

поглощающая печаль реальности. Лизавета отбрасывает эти

мысли.

Свои планы.

Ее темная реальность больше не пульсирует.

Сегодня среда, время рассказать о беременности. Послед-

няя сказка — о том, что мертвые вынашивают долго. Время

течет иначе. Пришло и ее время, страшная мухоловка, тридцать

лет. Но и этим планам не суждено сбыться. Лизавета идет туда,

где кончается Цюрих. Туда, на темную сторону улицы. По-

дальше от света фонарей. Потом — лисьими тропами. Она зна-

ет, что это некролог. Последнее письмо с того света. И ее муж-

чины никогда не узнают правды, но тысячи литературных при-

зраков займут ее место. Она движется инстинктами — женская

тайна берет верх — и идет туда, где правит Маргарита. Туда,

где, как ей кажется, должна править Маргарита.

Вот так внезапно. Голый постмодернизм. Она обрывает

всякие причины и оставляет ружья на своих местах. Многие

женщины танцуют для мертвых. Время Лизаветы пришло. Это

будут тяжелые роды, токсикоз уже вытравил из нее все чело-

веческое. Ее пространство странных историй комкается, и небо

отливает зеленым. Она помнит, как вытащила из себя лапку

мухоловки. Помнит, как сидя на стуле эпохи Тюдоров, расска-

зывала о Маргарите. Помнит, что когда-то она любила его —

103

Илья Данишевский

там, может быть. И как он, может быть, любил Георге. Пока их

не связали оковы этики и профессиональной лояльности. Мир

дикой природы должен открыть Лизавете глаза. Мир, где жен-

щины пляшут для мертвых. Там, у огромного дуба.

Но Цюрих все не кончается, и мужчины не узнают правды.

Среда. Город слишком разросся, у Лизаветы нет сил идти

пешком, и она вызывает такси. Из окна – небо Цюриха. Она

смотрит в небо Цюриха, и хочет увидеть птиц. Она думает о

криках, которые издают лисы в период спаривания. Брачный

сезон, вакхические танцы, течка, на снегу остается кровь, тень

от деревьев, в свете ночника движение пальцев принимает

облик медвежьей головы. Там, за окном — небо Цюриха, будто

отпечатанный в одну краску типографский лист. Черная краска

осенних туч.

104

Нежность к мертвым

6. Босния

Мы — вместе могилы копаем в воздухе. Я называю это лю-

бовью; в моем понимании это именно так. Наш роман случился

в том возрасте, когда юношеские прожекты уже отзвенели,

когда гордость закончилась, когда какое-либо ожидание приту-

пилось. Я был немного старше, но и ее стажа хватало, чтобы

разлюбить жизнь. Мы встречались в комнате, кровать которой

заправлена синим бархатным покрывалом, шторы в которой

синие и из бархата, где салфетки вязались чьими-то старчески-

ми руками в ностальгическом порыве, и она часто любила ку-

рить у окна с какой-то глупой печалью, с манерной кинемато-

графичностью и комичной приподнятостью навстречу солнцу.

Все в ней напоминало мне старость, дряхлеющие строения и

воспоминания Большого Бена9 о временах юношеского пере-

звона; ее стройные руки должны были бы копать могилы по-

среди воздуха, ее пальцы — укладывать мертвецов в эти моги-

лы, ее голосовые связки напрягаться в нелепом «да не убоюсь

я, идя долиною смертной тени…», и при этом всем тело ее и

дух ее оставались бы совершенно серьезны; она была старо-

модна, и по старой моде кости ее были тонкими, ветхими,

сердце глубоким, а дырка влажной. Мы практиковали римминг

и глубокое страпонирование без смазки, мне нравилась эта

боль и кровотечения, то, как Босния курила после процедуры с

видом покинувшей площадку Монро; спящая в гробу Дитрих —

вот кем была Босния, запертая в комнату с синим бархатом.

Она не создана и никогда не рождалась для другой жизни, она,

скорее всего, не умела читать, ее макияж был создан под полу-

тона этой комнаты, ее платья маскировали изъяны резных

набалдашников нашей постели; я не удивился бы, узнав, что

Босния никогда не выходила на улицу, что похоронена она

будет здесь, в синем саване, в синем капоре дешевой прости-

9 Имеется ввиду «Медведь» Фолкнера.

105

Илья Данишевский

тутки, удушена сигаретным дымом, с трупными пятнами меч-

тательности на щеках, обильная и сочная в своем желании

умереть, даже посмертно не удовлетворенная и умершая от

недостатка смерти. Босния была королевой тех проституток,

которые желают больше и больше, которые расширены шире,

чем предместья Парижа, ее содержимое — старая посудная

лавка, звонкие щелчки предохранителя и музыкальной таба-

керки; Босния была бесчувственной любовницей с красивым

шрамом во всю спину, она любила говорить о вещах, знание о

которых было призрачным и отдаленным, она любила мечтать

о них ярко, пафосно, с нарочитой похабщинкой, словно старая

башня на берегу Рейна говорит о шедеврах эпохи модерна; она

была смертельно больна любовью к миру и презрительно-

близорука к своей судьбе; я любил ее хрупкость, ее мертвые

кости, ее кожу белую от смерти, ее разнузданную пизденку, ее

раскляченные ноги, ее пегую шерстку, ее глубокую ненависть к

контрацепции, ее детскую открытость миру за стеклом. Придет

час, и ее механизм остановится, спящей она останется в синем

бархате несказанных слов.

Мы встретились — стареющий педераст, отчужденность и

холодность которого можно было бы полюбить, но не срослось,

старый девственник, свою девственность превративший в нена-

висть к миру, и Босния, тоскующая артистичная шлюха, не

способная пережить гибель смертельнородной сестры. Я любил

ее платья, как собственные, любил ее потерю, любил ее сестру

за то, что она умерла. Мы повстречались во вторник. Меня

всегда мучило — до этого вторника — как именно следует по-

сещать бордель: будут ли они говорить со мной, могут ли по-

зволить себе какие-то замечания, я не хотел, чтобы спрашива-

ли, как я хочу и не хотел, чтобы они знали о моем отсутст-

вующем прошлом, я хотел, чтобы все было так, будто по люб-

ви, и, понимая, что разочарование может меня уничтожить, не

направлялся к мужчинам. Мечта о военной форме должна

была вылиться в женщину; все мои причудливые узоры уже не

имели никакого смысла, всякое мое ожидание высохло, моя

пересохшая дельта настолько выпучилась трещинами дна на-

встречу солнцу, что я открыл для себя двери борделя. И за

ними — девки-девки-девки, и все вокруг девок драпировано под

венецианство, все покрыто пудрой, церковно-приходская школа

для юного педераста, здесь и накрахмаленные волосы и начесы,

106

Нежность к мертвым

вазы с уриной, здесь гроты, здесь дворцы — утонувшие в пене,

утонувшие в минувшем, здесь остановившееся часы и оплата

по минутам, здесь девки-девки-девки, а я бы хотел мужчину,

но иду, а мимо девки-девки-девки, и я пытаюсь выбрать из них

хотя бы какую-то, чтобы не уходить вновь опустошенным, не

уходить в привычном ощущении разочарования. И вот Босния.

Это не тот роман, который как-либо афишируют. Его изломан-

ная драматичность пересекает форваторы тишины, ее кости-

стый стан опирался на спинку стула из красного дерева, и я

приценился к ней. Мы отправились в комнату, которая позже

станет комнатой наших постоянных свиданий. Мне бы хоте-

лось, что в этой комнате помимо меня не происходило никаких

празднеств, никаких торжеств, чтобы Вакх здесь не рождался и

Сатурналии не праздновались, чтобы мои запахи, каждое мое

слово, выделение, секреция и секрет впечатались в череп ком-

наты, подперли ее своды, впитались в духоту ее прошлого,

стали — частью ее, неотделимой лобной долей, чтобы исповедь

моя — трещала стропилами даже тогда, когда моего тела не

станет. В этой комнате я рассказал, что меня возбуждают дет-

ские платья, божьи коровки, и собственные фантазии о мужчи-

не, которого зовут Марк; такого мужчины никогда не сущест-

вовало, и я не встречал никого, кто был бы хоть отдаленно

похож на него, но почему-то меж моих зубов постоянно звучит

его голос, и когда я наедине, то говорю, говорю с ним, о нем,

засыпаю с влажностью к Марку и просыпаюсь, упираясь в

пустоту по имени Марк; что Марк носит военную форму, очки,

любит мою нелюдимость; что я возбуждаюсь, когда представ-

ляю, что Марк плачет, то есть — до воображаемого совокупле-

ния — раскручиваю в голове сорокаминутную-часовую предыс-

торию, в которой я ссорюсь с Марком, а затем мирюсь с ним, и

мы выражаем телесно свою любовь и примирение, он целует

меня, он лежит на моей груди, он историк или врач, он лежит

на моей груди, мы говорим, и я прокручиваю, пока не засну,

наши с ним разговоры, и что я знаю имена и жизни всех со-

трудников Марка, знаю его маму, знаю каждую деталь его ске-

лета, его жизни, каждую трещину и потаенную правду, каждую

его страшную фантазию; что вся моя жизнь — это совместная

жизнь с выдуманным Марком, и что когда я иду по улицам,

часто ищу его в толпе, что я сохраняю свою девственность

ради Марка, ради Марка каждый мой вдох, каждый мой выдох,

107

Илья Данишевский

все мое сердце и все мои осени в ожидании Марка, каждый

рабочий день, каждая зарплата, мое завещание, мои кредитные

карты, моя чистейшая кредитная история, что, может, мы усы-

новим ребенка, у нас будет большая собака, и собака будет

вбегать к нам по утрам и наш сын тоже будет вбегать в спаль-

ню, а в спальне — я и Марк — я знаю, как будет выглядеть

наша спальня, а если выйти из спальни — квартира, и я знаю в

этой квартире каждый угол, каждое тайное имя предметов

нашей квартиры, я знаю, сколько он получает и кем работает,

во сколько приходит домой и что любит на ужин, свинину

больше говядины, наши будни, наши выходные, наши годов-

щины и даже — подарки, которые он подарил бы, существуй,

только бы если он существовал, то подарил бы мне именно это;

я рассказал, что в моих книжных шкафах есть пустые полки

для книг Марка, в моем сердце нет ничего, кроме Марка, что я

заготовил для него свое завещание, что всему своему крохот-

ному кругу друзей я рассказал о Марке, но забыл добавить, что

его — не существует; и все они думают, что уже много лет я

живу с прекрасным мужчиной по имени Марк, все мои друзья

думают, что я счастлив, я пересказываю им наши диалоги с

Марком, наши мечты, наши будни, наши выходные, я нахожу

поводы, чтобы их не знакомить, но никто даже не сомневается

в существовании Марка, я знаю и рассказываю о нем каждый

фрагмент, каждый час нашей воображаемой жизни, я задыха-

юсь от любви к нему, я плачу по ночам без него, иногда — он

уезжает из моего разума в командировки на две недели, и я

жду, и я жду его с трепетом, мы будто говорим с ним по теле-

фону и пишем друг другу длинные письма, я пишу ему, что

скучаю, и он отвечает мне тем же, я рассказываю ему, какие

новости на работе, чем я живу в эти скучные дни, когда его

нет, когда его нет рядом, и тут же придумываю, чем Марк за-

нят там без меня, в чем его дни, что на работе и какие у него

настроения; я выдумываю стихи, которые Марк посвящает мне,

и показываю их друзьям — собственные стихи! — и они гово-

рят, что у Марка определенно талант, и я даже чувствую за

него гордость, но одновременно и боль, ведь это — мои стихи к

Марку! — и я говорю своим друзьям, что он замечательный, что

я горжусь им, что я люблю его больше жизни… пусть все это

станет частью комнаты с синим бархатом. Я хочу, чтобы это

было так.

108

Нежность к мертвым

Босния выгодно отличалась от прочих женщин подобного

возраста — она не пыталась спасти мир, не рассуждала о мора-

ли, не сокрушалась об ошибках, она принимала вещи такими,

какими они являют себя в первое мгновение: мужчина мечтает

носить девичье платье и выйти замуж; боль сиамских близне-

цов при потере второй половины надломлено-острая. О своей

умершей сестре она рассказывала ровно столько, сколько тре-

буется для пояснения угреподобных шрамов во всю спину —

операция по разделению очень сложна, и сердце одного из

разделяемых иногда не выдерживает. Жизнь теряет к подоб-

ным женщинам — ставшим несколько… однобокими — всякий

интерес, как только чудо медицины сверкнуло скальпелем, и

приходится идти в проститутки. Она сказала, что у ее отца

было хорошее чувство юмора, оно выразило себя полностью в

сросшихся торсами Боснии и Герцеговине, но после навсегда

покинуло этот круп и отправилось искать себе более здорово-

родящую жену и более славное потомство. Босния не сокруша-

лась. Ее талия была прекрасной собеседницей. Ее ноги были

прекрасными собеседниками. Все ее тело было заунывной пес-

ней о главном — смерти. После совокупления, она отходила к

окну и закуривала, и мы начинали нашу любовь: поочередно

рассказывали друг другу истории, она мне о Марке, о выду-

манных моментах нашей с ним совместной жизни, во всех

деталях, без всякой робости она ныряла в омуты наших взаи-

моотношений, придумывала поводы для ссор и под мою мас-

турбацию бурно описывала «примирения»; я же рассказывал ей

о том принце, что ворвется в царство синего бархата и похитит

свою шрамированную королеву; о том евнухе, которых выхва-

тит ее из семяизвергающих простыней; о кастрированном ко-

ролевстве, которое она получит в приданное. Мы говорили

намеками, сказками и ложью. Пусть наши жизни и лежали за

пределами веры в фантазии, сами фантазии были ценнее обыч-

ной человеческой жизни. Она мечтала о рыцаре с красным

знаменем, на котором золотом вышит перечеркнутый пенис, а я

— о красном и дымящемся в мою сторону рыцаре с багровым

пенисом, о часах и минутах нашей радости; она — о тишине, о

часах и полуночных часах бесконечной фригидной беседы; она

хотела жизни похожей, на сломанный палец, я — жизни, как

вправленный перелом, чтобы кость снова на своем месте; она —

о странах, где люди ползают перед огромными блохами на

109

Илья Данишевский

коленях, где на склонах (фоном — красный-красный или кровь-

из-аорты рассвет/закат) молятся кастрированному Вакху, где

пляшут освобожденные куртизанки, давшие обет целомудрия,

где женщина присаживается и плачет золотым дождем без

страха быть изнасилованной; я думал о Марке, том доме, кото-

рый я выбрал для нас, и Босния рассказывала мне о тихих

днях, осенних и зимних днях, летних, весенних днях, которые

мы с ним вместе проводим денно и нощно, наших поездках на

реку, где поют комары, где мы — я и он — на медвежьей шкуре

в одном из бунгало; я выдумывал для Боснии диковинные

страны, я рассказывал ей книги, которые она никогда не чита-

ла, и делал ее главной героиней, я переписывал для нее эпило-

ги, я плакал вместе с ней в минуту расставания возлюбленных,

я говорю ей, что рыцарь придет, разорвав заслоны, и все мы —

я, Марк, Босния и рыцарь — будем счастливы, покуда смерть

не разлучит нас.

Здесь я забывал всех своих знакомых, их проповеди, их го-

лоса тонули, синий бархат поедал все. Здесь Босния привязы-

вала к своей спине одеяло и показывала, как именно кожные

склейки связывали их с Герцеговиной, о врачах, которые про-

водили многочисленные операции, о детстве, проведенном под

светом хирургической лампы. Здесь мы были счастливы: я,

Марк, Босния и ее умершая сестра. Здесь проходило наше

время, наши осени и весны, лето, одно за другим, и весна, кис-

лая и горькая весна, и с каждым часом мы с Боснией обогаща-

лись надеждами, и с каждым часом в нас рождались новые

истории друг для друга. Наши больные тела изнемогали от

желания к Маркам и рыцарям, и выражали эту любовь к ним

друг сквозь друга; наши больные души жили в синем свете

синей комнаты, наши мысли спали в далеких странах, наши

океаны выходили из берегов, мы были самыми счастливыми

людьми на земле, – я и Босния -, прооперированными сказка-

ми чужаки на промозглых улицах, мы были лишены внутрен-

ней осени в объятьях друг друга; книгоиздатель и проститутка

спали в одной колыбели, год за годом, год за годом, ночь под-

гоняя ночью, в песнях о таинственных землях, монастырях и

утонувших аббатствах, чудовищ которых свергают рыцарь и его

верный оруженосец по имени Марк, час за часом они были все

ближе к цели — дверям синей комнаты; Рыцарь и Марк зани-

мались любовью, в ожидании нас так же яростно, как я и Бос-

110

Нежность к мертвым

ния… Там, за стеклом этой комнаты, жизнь была наполнена

шумом, памятью и правилами, здесь же вечно горел зеленый

свет, мы ныряли в ширину игольного ушка, чтобы выхватить

наши фантазии из путаницы воображения и облачить их в

слова друг для друга. Уже близко… год за годом, один дракон

за другим, ветер за ветром, история за историей, тянется наша

любовь, одно голодное сердце льнет к другому голодному серд-

цу, спят в одной колыбели отчаявшиеся, прижавшись спинами,

будто сиамские близнецы, осень за осенью вместе, осень за

осенью в одной могиле, обитой синем бархатом; на ночь целуя

друг друга, будто целуя других, в лоб, в губы — глубоко-

глубоко, и снова в лоб.

Мы — могилы копаем в воздухе.

111

Илья Данишевский

7. Комната Жерико

Когда она съехала, остались только туфли от Маноло Бла-

ник. Поддельные туфли, ремешок потерся, дырка в колодке.

Это все, что осталось. Такой ее запомнят, и это я называю

грустной смертью. Каждый раз, когда я думаю о смерти, я

вспоминаю картину Жерико и еще множество других картин.

Когда я говорю «съехала», это значит — умерла. Выбыла из

поля зрения; внеплановая командировка, несвоевременное за-

мужество; грустная потеря девичества. Я не знаю, как она

умерла, но она съехала в известном мне направлении — на

правый берег реки; реки, берег которой кажется белым, мертвое

тело в белой ветоши трупных червей; туда-туда, где мертвые в

белом полощут свои рукава. Вот так; от нее остались только

туфли Маноло Бланик; поддельные туфли, которые когда-то —

очень-очень давно — так же были белыми. Она съехала, оставив

мне свои туфли. Я выбрасываю их на следующий день, и на-

всегда стираю информацию о своей квартирантке с жесткого

диска.

Мертвые не шумят – так всегда говорила мама. От мамы

осталось несколько квартир, красивый браслет, папина фото-

графия, обитая бархатом шкатулка с моей пуповиной, много

всякого барахла, и эта замечательная фраза — мертвые не шу-

мят. Как бы громко они не умирали, они никогда не шумят

ПОТОМ. То, что будет потом — это очень важно. Кому сле-

дующему ты сдашь квартиры, оставшиеся от твоей матери.

Плохие квартиры, странные квартиры, дешевые квартиры или

дорогие квартиры.

Я знаю, что каждый квадратный метр нашей жилплощади

принадлежит мертвым. Все, к чему мы прикасаемся — на самом

деле принадлежит им. Жизнь — это аренда на длительный срок.

На самом же деле твои морщины, твои туфли и твоя девствен-

ность — находятся в собственности тех, кто на другом берегу

реки. Большая квартира в центре города с хорошим видом на —

Сан-Марко,

112

Нежность к мертвым

Сен-Жермен,

Блутен-Блутент-Блутен-Плац — стоит дороже всех прочих

квартир моей матери. Я думаю, что она слишком хорошо знала

мертвых, поэтому преуспела в жизни. Она знала, что мертвые

не шумят. Это все, что она знала, это все, что она оставила

после себя — из важного.

Вся моя жизнь замкнута в квартирах моей матери. Я назы-

ваю это добровольным заточением. Я считаю себя мыслью,

заточенной в черепе этих комнат. Или птицей в клетке. Возду-

хом в легких. Никогда ты не определишь стоимость своей жиз-

ни более достоверно, чем так: жить на виду исключительно

мертвых. Я осматриваю большую квартиру с видом на ***

после того, как она съехала.

Я нахожу ее туфли и тысячу других мелочей. Все это

уничтожается взмахом моей руки. В ванной она развела этих

глистовидных созданий с хитиновым панцирем, которые сколь-

зят в каналах меж кафеля; я сижу на унитазе и смотрю, как

одна из этих тварей дрейфует по цементным мостам. Я не

знаю, что это за насекомые, но они всегда приходят на запах

смерти. Квартиры в центре городов — мертвые, из них не вы-

травишь этих созданий, тысячи дезодорантов, индустрия осве-

жителей воздуха, все эти клубничные ароматизаторы и даже

дезинсекторы — ничего не поможет. У этого животного длин-

ный подвижный хвост, множество лапок на брюшке, я разгля-

дываю судорожные движения10. Перевожу взгляд, и вижу в

10 Каждая из квартир моей матери заражена насекомыми. Кажет-

ся, они стоят на стороне нашей семейственности, и прячутся в темно-

те, когда приходят новые квартиранты. Мертвые не шумят, в этом все

дело. Из поколения в поколения мы доим мертвых коров; всегда най-

дутся желающие нашего мертвого имущества. Условия таковы: мерт-

вые кормят нас, а мы не будим их призраки. На языке живых это

значит следующее: имущество подчиняется мне, пока я не нарушаю

волю своего имущества. Я сдаю квартиры, я зажиточная стерва с

имуществом в центре города, я хозяйка рычащих водопроводов и

опадающей штукатурки, я заклинатель мертвых, обреченная на вечное

отчаяние госпожа, но мертвые не шумят о своих несчастьях. Все нача-

лось давным-давно. Думаю, кто-то из моих предков страдал по како-

му-то мальчику, и на этом топливе осознал: мертвые не шумят. В этой

простой истине весь цимус жизни. Мы вольные художники, искатели

несуществующего — мы те, для кого пишут книги по философии, это

113

Илья Данишевский

раковине еще одно. На этот раз более толстое. Думаю, они

питаются песчинками перхоти, чешуйками эпителий, думаю,

они утилизируют все мертвое, что производит человеческий

организм. Когда ты носишь поддельные «маноло бланики», ты

вынуждена делить пространство с мертвыми. Насекомые — их

вездесущие спутники; они приходят из сливных отверстий,

покрытых трупной ржавчиной канализационных метастаз. Там,

ВНУТРИ домов они свиваются клубками, они спариваются

друг с другом и откладывают яйца. Для матери хитиновых стай

существование сводится к скольжению в рвотных массах и

излишках эякулянта, спрыснутого в раковину; она плодится от

анонимных мужчин, и в какой-то момент умирает от тяжелых

родов. Ее дети подымаются из тенистых юдолей и выползают

из слива и канализационных люков — а потом ползают в

склейках меж нашего кафеля, и их хитиновые спинки блестят

под нашими лампами. Та самка, что сейчас скользит по рако-

вине — Эвридика, она так и норовит соскользнуть обратно в

подземное царство. В чем-то ее жизнь очень напоминает мою —

осознание черной дыры под ногами, ослепленность ярким све-

том, желание большего.

Тебя зовут Мария. Всему нужно имя. Анна Франк дала

имя даже своему дневнику. Но у моего дневника не будет име-

ни, и он будет выстроен в форме поучения — обращения к тебе,

которую я хочу называть Мария. Ты понимаешь мой шифр, я

мы в рабочие часы сидим в дорогих кабаках, это для нас модельеры

шьют свою непрактичную одежду, это мы понимаем комедию дель

Арте, мы потребляем арт-хаус и многие странные виды искусства; мы

способны заплакать от удивительно-тонкого зеленого оттенка на ник-

чемном образце абстрактной живописи. Моя мать, моя бабушка, ее

мать и мать ее матери, и бабушка этой матери, и мать этой бабушки —

все мы не занимались ничем. Ничем, кроме посещения парикмахеров,

спиритических салонов, приемов, ресторанов и мужчин. В разных

странах, под разными именами, вырубая генеалогическое дерево и

взрастая снова — мы всегда здесь. Мой дневник нетороплив — заметно,

он ни к чему не стремится, он пишется для гипотетических дочерей

безделья, для касты работорговцев и декадентских приходов. Я знаю,

из какой скуки придумали Лысую гору и маленькое черное платье.

Все это — для таких, как я. Нас много, как этих глистовидных чудо-

вищ в старом водопроводе.

114

Нежность к мертвым

плачу в твои объятья. Сейчас ты сидишь где-нибудь в Париже,

и нравишься каждому мужчине в зале. Мне неважно отдаешься

ты им или нет; я не верю ни в правосудие, ни в воздаяние, ты

вольна распоряжаться своим телом по собственному усмотре-

нию; главное — ты живешь жизнью тли ровно так же, как я. Ты

сдаешь шесть или семь дорогих квартир, и только этим обеспе-

чиваешь свое тленное существование. Моя матушка — как и

твоя — была вдумчивой сукой, и, конечно, вкладывала подарки

и деньги в квартиры, склепы, кладбищенскую землю и т.д.

Твоя мать знала, что мертвые не шумят. Мертвые очень близ-

ко. Мертвые в зияющей темноте. Мертвые — в твоем сердце;

скелеты птиц плетут гнезда в твоем черепе. В средние века нас

называли ведьмами, в Просвещение — проститутками, сейчас

мы просто достойные внимания женщины. Нам обрезают кути-

кулы, парикмахер вычесывает перхоть каждую среду, кожа

обожжена вертикальным солярием. Ничего особенного — у нас

просто есть время умертвлять наше тело самыми дорогостоя-

щими и изысканными способами.

У нас есть возможность — вести неторопливые дневники.

Письма. Изучать теорию струн. У нас было время расшатать

свою толерантность, и принять — практически все. Нас невоз-

можно удивить, влюбить или расстроить. Богатая женщина —

самая мертвая женщина. Наверное, ты знаешь о снафф-

порнографии все. По-крайней мере я думаю, что тебе в свое

время это было так же интересно, как мне. Ты слышала про

Черную Мессу? Так назвали инцидент в детском доме, кото-

рый арендовали четверо мужчин. Они были в масках Бафоме-

та, и, наверное, они были из нашего племени. Шестьдесят во-

семь подопечных детского дома на одни выходные стали под-

опытными этих четверых. Несколько литров эякулянта закача-

ли в шестьдесят восемь тел. Я уверена, ты слышала об этом.

Ты ведь тоже читаешь газеты, ты — бесконечно в сердце тренда.

Ты знаешь, что постгэнг-бэнг вытеснил с рынка буккакэ. Я

уверена, тебе надоела порнография так же, как мне.

Как Париж? Кованые решетки, влюбленные, комочки

жвачки на перилах моста брачующихся, катакомбы с веселыми

скелетами, и все эти бесконечные художники, которые готовы

нарисовать твою манду за два евро? Думаю — так же, как в

прошлом году, столетие назад, четыре столетия — даже во вре-

мена Иисуса.

115

Илья Данишевский

Все это не имеет никакого значения, поэтому я расскажу

тебе свою жизнь. Вехами. Кровью. Сейчас, когда я ощутила,

что мое очко сводит белой болью, и мне больше неинтересно

разглядывать Эвридику-на-кафеле, я поднимаюсь с унитаза и

чувствую, как онемели ноги. Даже эти нюансы бывают важны.

В их описании — сильное и большое искусство. Бесполезность.

Усталость. Темнота. Поддельными «маноло бланиками» вытоп-

тана дорога в ад. А когда-то я была трепетной девочкой. У

меня было детство. И воображаемый мальчик. Как тебе извест-

но — когда-то много поколений назад женщина из нашего рода

разочаровалась в мужчинах, и наши сердца — навсегда замерз-

ли. Теперь мы не ищем любви. Взамен наши глаза научились

выхватывать из действительности удивительные нюансы тщет-

ности и смерти. Но когда-то давно у меня был воображаемый

мальчик. Я только нащупывала свою потаенную сексуальность.

Я только училась жить. Но мать сказала, что мертвые не шу-

мят. С этой фразы начинается инициация. Тебе это известно,

ведь так? Взрослая женщина ведет тебя на чердак — туда, куда

раньше тебе запрещали подниматься, и ты видишь огромное

нарисованное на стене дерево. Женщина торжественно говорит

тебе, что это Тоддрассиль — символическое изображение вели-

кого Дерева Смерти, Древо Клифот11, тайнопись, дверь в мир

призраков. Ты чувствуешь, будто мир начинает дрожать. Его

границы расширяются и вибрируют. Тебе кажется, что сейчас

что-то случится. Смотришь на тщательно прорисованные ли-

стья этого великого дерева, хитросплетения его торса, в его

коре тебе мерещатся человеческие лица и даже черепа. Жен-

щина в красном, ты — в желтом. Я знаю, что в этом есть какой-

то намек. Недавно ты начала читать Бронте, твоя мать — купи-

ла новую квартиру. Она говорит, что происходящее — очень

важно. Ты должна вобрать в свое сердце и вытеснить все про-

чее — мертвые не шумят. Даже если ты не хочешь этого знать

— мертвые не шумят. Даже если ты хочешь жить — мертвые не

шумят. Любить — мертвые не шумят. Чего бы ты ни хотела до

этой минуты — мертвые не шумят. Вот к чему сводится твоя

жизнь. Это право рождения. Дерево Смерти нарисовано на

твоем чердаке, на его листьях — имена твоих предков, черных

11 «Нечестивая» форма бытия, анти-сфирот Древа Смерти.

116

Нежность к мертвым

вдов, самок богомола. Забудь воображаемого мальчика. На

этом все духовные процессы остановлены. После — тебя от-

правляют в художественное училище. Твои руки должны нау-

читься рисовать. Там — твоя первая школа одиночества. Добро

пожаловать, вилькоммен и все остальное. Привет. Здравствуй.

Славься — густая чернильная чернота.

Художественное училище знакомит тебя с картинами Же-

рико. Для тебя, что они, что открытки с видом заснеженной

Праги. В модных салонах любят обсуждать Климта и Софокла.

Иногда тебе снится Тоддрассиль, и ты понимаешь, что все это

— не шутка. Дерево мертвых действительно существует. Ты

знакомишься с трудами средневековых демонологов, и все это

— совсем не шутка. Ты ходишь по книжным магазинам и вы-

бираешь книги. Ты ждешь, что однажды хоть кто-то напишет

правдивую топографию ада. Чак Паланик «Проклятые», Данте

«Божественная комедия», Свифт, Толкиен — все они не расска-

зали всей правды. Каждый забыл о страшной атмосфере ду-

шевной угнетенности. Ад кишит «живыми» существами, мерт-

выми, насекомыми, он поражает границы твоего воображения.

Ты пытаешься прикоснуться к его величественной архитектуре.

В какой-то момент ты понимаешь, что должна нарисовать ИС-

ТИННУЮ картину. Лучше, чем другие картины. Единствен-

ную картину. Я назвала ее «Свадьба Бархатного Короля», я

слышала о другой Подобной — «Брат, на что ты меня поки-

нул…12», картина от которой шестнадцать девственниц покон-

чили с собой. Я решила нарисовать «Свадьбу Бархатного Ко-

роля» через два года после «инициации», после того, как прие-

хала из училища в одну из квартир моей матери. Мне казалось,

я почти поняла, что значит Тоддрассиль, и наша жизнь — слу-

жительниц мертвого дерева — и сказала матери «я хочу нари-

совать ИСТИННУЮ картину…», «я хочу показать людям

МЕРТВЫХ, то, что происходит ПОТОМ…», она посмеялась

надо мной. Тебе известно о том, что НАС преследует странные

сны. Корни дерева мертвых растут в нашей почве, а крона за-

тмевает солнце. Это напоминает действие барбитуратов. Жизнь

перестает что-то значить, когда маленькая девочка приносит

12 Один из самых известных портретов Джекоба Блёма, на кото-

ром Девы Голода подносят Безумному Королю свою жизнь и свою

любовь.

117

Илья Данишевский

мечты о мальчиках, слюнявом сердце и деторождении на ал-

тарь Тоддрассиля. Все становится совсем другим. Тебе это

известно. И я должна была нарисовать «Свадьбу Бархатного

Короля»…

…я продолжала посещать модные салоны и вести дискуссии

об искусстве. На самом деле я очень боялась увидеть на одной

из выставок что-то, что показалось бы мне ИСТИННОЙ кар-

тиной; я боялась, что меня опередили. Но нет. Ничего подоб-

ного. Люди продолжали рисовать людей: людей, сделанных из

кубиков, кусков дерьма или красного пенопласта. Никому не

снились сны, подобные мне. Я бредила «Свадьбой Бархатного

Короля» несколько лет. Все мое существование свелось к от-

стаиванию своей творческой позиции перед лицом критиков и

потребителей. Я думала, что смогу проложить мост между ми-

ром живых и миром мертвых, а мать продолжала смеяться надо

мной. Мертвые — в атмосфере, они в тягостном бездействии,

очень скоро ты поймешь тщетность, там на глубине этой тщет-

ности — и существуют мертвые, это и есть — Свадьба Бархатно-

го Короля. Но я не верила в ней. Скорее всего в тебе так же

существовали человеческие амбиции, ты хотела, так сказать,

схитрожопить — сесть на два, а то и три стула сразу. Ты дума-

ла, что принадлежишь мертвым, но при этом откусишь от пи-

рога живых. Я спорила с литературоведами. Я выступала с

докладами и кричала «Джойс — бездарность, самая маковка,

самая поверхность, искусство должно шагать глубже…», я спала

с критиками, и тогда им начинали нравится мои эскизы.

«Свадьба Бархатного Короля» существовала в шестидесяти

восьми набросках — ровно по числу жертв Черной Мессы. Я

была одержима искусством, я была одержима «Свадьбой…» в

той же мере, как, вероятно, Караваджо был одержим «Поцелу-

ем Иуды». Со мной вели разговор о манере, о красках, и я не

могла понять — зачем? Живые очень любят подвижные мелочи,

они мечтают обмануть самих себя, утроба их воображения

родила поддельные «маноло бланики», они говорили, как моя

кисть ложится на полотно, как холст отторгает краску и все

остальное. Они уничтожали воздух своими разговорами. Мы

занимались сухим художественным сексом, и по утрам обсуж-

дали «Свадьбу…». Никто не мог понять метафору Бархатного

Короля, и никто не мог поверить, что метафоры — не сущест-

вует. Бархатный Король существует, как существуют мертвые,

118

Нежность к мертвым

но люди не верят в мертвецов. Отгороженные кладбищенскими

оградами, те плачут в одиночестве. Одному из критиков я ска-

зала, что Бархатный Король спит в корнях Древа Смерти, и к

нему обращены крики всех колоколов загробного пространства.

Я сказала ему, что в Зеленом Радже13 высится Колольня Вер-

христ, и что в соборе Комбре14 есть колокол мертвых. Он спро-

сил меня «ты пересказываешь фантастический роман?», и я

ответила, что нет, конечно же — я не пересказываю тебе и

твоему крохотному художественному члену фантастический

роман, я рассказываю о той реальности, которую открыл мне

шепот Тоддрассиля, дерева мертвых. Колокола умерших кри-

чат, занимаясь друг с другом любовью своими криками. Я ска-

зала, что знаю топографию сумеречных пространств. Он отве-

тил — ты обкурилась, деточка, или ты пишешь фантастический

роман. Очень дурной фантастический роман, деточка, – доба-

вил он, и я спросила, почему же дурной?! Он дал очень про-

стой ответ, до того простой, что я начала хохотать. Вот что он

сказал «фантастический дискурс подразумевает синтез аксио-

мических тезисов и введение физической манифестации Друго-

го, который в данном случае должен являться искаженной

автором мифологемы», и знаешь, что я ответила ему? Пра-

вильно — иди нахуй.

Каждый художник — должен нарисовать картину своей ти-

шиной. Иначе ничего не получится. Краски, вымысел и субли-

13 Один из доменов Иных Народов эпохи близкой к Зимнему Лу-

ностоянию, находящийся в обозримой близости к миру смертных.

Считается, что земля здесь так переменчива, что ежедневно меняет

свои очертания. Это — прямолинейная метафора приближения Луно-

стояния, точки Конца, выключения жизни Великого Прокаженного —

возвышенной Ночи Брахмы и смерти искусства.

14 Мистический город памяти, «открытый» известным «путешест-

венником на край ночи» Марселем Прустом. Известно, что Джеффи

Невенмейер, вдохновляясь Комбре, создал серию музыкальных таба-

керок. Одну из них Джекоб Блём дарил каждой из своих женщин —

обычно, на Рождество, это наиболее логично. Сердце Безумного Коро-

ля псевдочувствует штампами. Обычно, именно эта музыкальная

шкатулка со стеклянным городом Комбре — становилась средоточием

женского гештальта, началом истории их гибели. Остальные шкатулки

находятся в частной коллекции мистера Бомонда — в Цюрихе или

Братиславе.

119

Илья Данишевский

мация, вся прочая атрибуция портит замысел. Только тишине

подвластна правда Древа Смерти. Мертвые не шумят – в этом

вся истина. Никто не готов был услышать то, что я знаю. И

когда я замолчала — мир живых перестал существовать для

меня.

Теперь я молча сдаю квартиры. Я продаю их желающим

найти временное прибежище. Я продаю мебель. Я сдаю в арен-

ду смерть, похоронила мать, по пятницам поднимаюсь на чер-

дак, чтобы любоваться Тоддрасилем. Его ствол — это дневник

нескончаемой некростенции. Его тело — похоже на тело Эври-

дики, очком сидящей на подземном царстве. Оно шелестит

множеством лап, оно бархатится страшными сегментами плоти

насекомых. Оно растет сквозь бесчисленные пространства

мертвых. Их называют Бардо, ад и Шеол. Много всего приду-

мано на этот счет, но художества бесполезны.

Одиночество — это заточенность гения в собственный за-

мысел. Остается разглядывать поддельные туфли своих квар-

тирантов, читать ожесточенные дискуссии по выходу нового

бестселлера, посещать морги и смотреть, как прекрасно смерть

точит свои шедевры. Нам много чего остается, Мария: верти-

кальный солярий, педикюр по средам, страшные сны каждое

воскресенье. В конце концов, гениальные картины остаются в

наших головах. Мы умираем — заполненными. Мы перестаем

шуметь. Мертвые никогда не шумят, – вот что говорила моя

мать. И она оказалось права. Мертвые тихо смотрят, как шеве-

лится Древо Смерти. Вот и все, Мария. Вот и все. Вот и все, не

так ли?

P.S.

1) Жерико долго разглядывал трупы, чтобы воссоздать

пластичность их мускульной системы на своих полотнах. Моя

комната — это ход его мысли, ход его смерти. Старые часы

громко поют для меня. Комната, в которой нет ничего — это

моя комната. Место ссылки. И место ожидания смерти.

120

Нежность к мертвым

2) Колокольня Верхрист поднимает свою голову высоко

над Зеленым Раджем, ее плач является любимым блюдом ма-

тери стаи — Кармиллы15.

3) Колокол в соборе Комбре — вылит из бронзы и крови, и

своим плачем хочет заняться любовью с Колокольней Вер-

христ.

4) Свадьба Бархатного Короля — это пылающая лестница.

Это огонь, облизывающий ступени. Это наш первый мальчик —

ставший мужчиной — идущий по горящей лестнице. Ему не

больно от пламени. Пламя пляшет по шнуркам на его ботин-

ках. Он поднимается вверх — туда, где нет ничего, только снова

и снова — горящая лестница. Художник шаг за шагом преодо-

левает одно и то же пространство.

Вот и все, Мария, ничего больше. Рано или поздно — тыся-

ча усилий — толстое тело Эвридики соскальзывает обратно в

сливное отверстие.

15 Кармилла считается матерью ночных ведьм и паранойи. Ее

страсть к безграничным интеллектуальным накоплениям погрузила

Зеленый Радж в марево тревожности и разврата. Угодья Кармиллы

выстроены вокруг колокольни Верхрист, колокол которой насылает

безумия и скорбь, пытаясь достать своим шумом и яростью стен горо-

да Комбре.

121

Нежность к мертвым

Акт II.

Древо Клифот

Разомкнутый адресат и вдовами

пенящийся берег Рейна – вот от кого

я зачал – ту печаль|третий глаз,

обращенный в слепую зону

тот тотентанц и зельбцерштёрунг

тех детей и ту красоту – самоколесованных

посреди воздуха

Мейфлауэр рваные мачты протоки извилины дельты —

состоящие из моей любви, составляющие мою любовь —

седьмой, восьмой и девятый

вал, безразличие, старость, майская ночь —

...где вся красота спит

в разуме омута в памяти и разумкнутости

шумит имя мое из чужого рта,

как обращение развращающего к развращенному

мой бляйбен мой фон дер – моя неприкаянность

Лотта из гесперид нити трахей в своих пальцах —

в пользу Атропос

Швейные фабрики вдовы штопают вновь

исходящие Рейном внутренности моих рук

полости четырех – моих истонченных камер

там у подножия меня

то есть там, где вода спит

и свивается в вечные кольца

бензола прозака шиллера беркенау кадавров в моем

тотенкляге

в моем дисперсивном завтра

вдовы штопают ночь

на месте выгнившего третьего глаза

123

Илья Данишевский

1. До крика петуха…

У нее был муж, у него была жена, но это ничего не значи-

ло. Миссис *** и мистер Бомонд состояли в плодотворно-

интимной связи, и это опять же ничего не значило. 1933 год,

два часа до Лондона, – в этом что-то было, но она не могла

понять что. Видя себя со стороны, она видела: острые плечи и

сильные ноги; видя себя со стороны, она не могла сказать уве-

ренно, что эта женщина решила покончить с собой, будучи

этой женщиной — она знала это наверняка. Никак не удавалось

забыть запах легкой плесени, исходящий от сыра, и поэтому

она решила умереть. У нее все было слишком хорошо, и по-

этому она решила умереть. Она считала себя лучшим читате-

лем Вирджинии Вулф, и поэтому она решила умереть. Ни разу

в жизни миссис *** не смогла преодолеть страх перед миссис

Вулф, прочесть хотя бы одну ее книгу, зная, что сила этой

книги сокрушит и острые плечи и неловкое сорокалетнее лицо;

она знала наверняка, больше чем что-то другое, что миссис

Вулф — была гением, и для этого вовсе не обязательно читать

хотя бы одну из ее книг.

Этого всего было достаточно, чтобы хладнокровно решить

— пришло время умереть, миссис ***.

У нее был муж, а у него была жена, и поэтому мистер Бо-

монд вежливо спросил:

– Все нормально?

– Да, – ответил я. Глядя сквозь свою мать, я не понял, по-

чему она спрашивает, все ли у меня нормально. Потом я по-

смотрел на поезд. Тот застыл посреди ночи, и, глядя на него, я

продолжал не понимать, почему моя мать находится здесь.

Обычно она занята разводами, налаживанием личной жизни, и

я не знаю, почему она находится здесь и сейчас — Москва, 2002

год — и делает вид, что является хорошей матерью. Я отвечаю,

что да, все нормально.

Мы стоим на перроне, меня ждет поезд через Украину, с

пересадкой во Львове, до Братиславы. Перрон заполнен людь-

124

Нежность к мертвым

ми, одна парочка слишком громко воркует, мама краснеет,

потому что мы никогда не обсуждали, есть ли у меня личная

жизнь, а сейчас обсуждать слишком поздно, и она просто крас-

неет от того, что кто-то кому-то признается в любви, а мы

находимся рядом, никогда не обсуждавшие подобного и поте-

рявшие время обсудить.

Я прислушиваюсь.

– Мы правда до конца будем вместе?

– До крика петуха, – тихо отвечает миссис ***. На ней

платье с серыми тюльпанами, платье сдавливает и не дает ды-

шать. На пару мгновений она отвлеклась, чтобы вновь увидеть

хищные глаза Вирджинии Вулф, будто коснуться этого — «я… я

люблю Вирджинию Вулф, может, даже, как женщину….», а

сейчас вернулась. Ее муж тянул трубку и смотрел на нее жало-

стливо и побито. Наверное, он ощутил, что именно сегодня ее

потерял, ведь до этого ни разу в жизни он не говорил с женой

о любви.

Потом она берет книгу. У него есть любовница, у нее есть

любовник, они отужинали, как хорошая семейная пара, он

читает газету, она читает книгу. Мужчина был одет в странного

вида пальто… Она думает, что Вирджиния никогда бы не нача-

ла свою книгу столь глупой фразой; она не может сосредото-

читься и думает о том, знает ли ее муж, догадывается ли ее

муж, чувствует ли ее муж, что сегодня станет вдовцом. Или не

чувствует?

Мужчина был одет в странного вида пальто. Его звали

Джекоб Блём, и он исполосовал своим горем все европейские

города. Он закончил двадцатый век в едва заснеженном Берли-

не и сразу же помчался дальше. Он не знал, что происходит, и

ему стоило бы умереть, потому что жизнь ничего не стоила.

Заражая каждый город этой мыслью, он убегал дальше, туда,

где мысль о смерти еще не свила свое гнездо.

Братислава, 2002 год, он ощущает, как тонкое лезвие па-

рикмахера приводит в порядок встрепанные бакенбарды. Он

старается не думать ни о чем, лишь чувствовать тонкий нож на

бакенбардах. Потом он понимает, что не думать нельзя, и на-

чинает думать о том, какую книгу купить. Нужно что-то… что-

бы хотя бы сегодня мысли не заползи в гостиницу. Он остано-

вился в просторном номере с видом на заснеженную улицу, но

125

Илья Данишевский

это не значило ничего. Ему нужна была книга, которая позво-

лит не осознавать, что это не значит ничего, или…

Ему нравилась Вирджиния Вулф. Кажется, он ощущал в

ней огромное горе. Джекоб Блём знал, что если сегодня будет

читать ее — утром уже не проснется. Тогда он вытянул сле-

дующую книгу, и уже хотел было вернуться к Вирджинии, но

нечто остановило его. В тихом зале медленно гасли лампы.

Девушка-продавец что-то сказала, но Джекоб не знал этого

языка, ему лишь показалось, что она говорит: мы закрываемся.

И поэтому гасли лампы. Он вернулся к книге, но девушка

снова что-то сказала. Тогда он оплатил и вышел в снег. И

только в своем холодном номере понял, что его вынудили ку-

пить. Что-то, допускающее, что «Лолита» Набокова — исповедь

Гумберта своему врачу; что-то допускающее и содержащее

ЭТО под своей обложкой, что врач отвечал Гумберту. Что все

это — взаправду и имеет значение.

Как и обычно, Джекоб боялся, что книга кончится плохо,

поэтому открыл последнюю страницу и начал читать с нее16.

Письмо лежало среди прочих других. Тесный пакет дружеских

посланий неявного содержания был перевязан зеленоватой

лентой. Едва уловимое прошлое пахло гвоздиками и этим сне-

гом. Я знал, что эти письма лежали спрятанными достаточно

долго. Их привезли в Словакию и оставили, чтобы они начали

пахнуть снегом. Выйдя на общий балкон, я ощущал этот же

запах. Вся Словакия пахла так, и пачка писем, которую я на-

шел в небольшой нише, спрятанной между пыльными полками

в чулане.

16 …PS: «Даже больше, Гумберт, ведь именно ты сделал ее Лоли-

той. В своем письме ты говоришь, что хотел съесть, хотел съесть ма-

ленькую Ло с потрохами, потому что она — Лолита, потому что ее имя

— как едва обжаренное мясо на языке — ты хотел съесть ее и не съел,

и оттого она умерла, но, Гумберт! Нет! Это не так. Даже больше,

Гумберт, ведь именно ты сделал ее Лолитой, именно ты заставил ее

умереть, потому что она стала Лолитой. Ты хотел съесть самого себя,

став жертвой губительной жажды зубов перемолоть собственные же

корни; ты боялся творения своих поцелуев, ты хотел убрать его об-

ратно в гортань, и она умерла, потому как ты был слаб и не сделал

подобного»

126

Нежность к мертвым

Это было мое первое самостоятельное путешествие по Ев-

ропе. Меня слегка тревожило, что остальные успели познако-

миться еще в поезде, а я вновь опоздал. И они, сбившиеся

компаниями по три и четыре — пугали. Как темные тучи, еще

разорванные, говорят о грозе, они — говорили о чем-то. А еще

эти письма. Среди них не нашлось ничего, что могло объяснить

это чувство безраздельного ужаса. Оно поселилось внутри. Я

думал, что это — моя молчаливая влюбленность в бледную

девушку из девятого класса; подсознательное, что пока я здесь,

а она там, что-то случится. Но на самом деле мы даже не были

знакомы, и этот страх — что-то другое. «…когда ты говоришь,

будто слышишь в темноте ее кожу, ты говоришь о запахе или

ты наблюдаешь цвет? Когда ты говоришь, что в ней лежит

трансцендентальное зерно, правее сердца, и оно умирает от

старости — оправдываешь ли ты себя, Гумберт?»

Я слышал поезд и дремал. Иногда было не отличить сердца

от шума колес. Холодная струя воздуха упрямо бьет по лицу.

До меня долетело «Что-то не так?», – это лысеющий мужчина

спрашивал женщину. Его голос был высохшим и слишком

звонким. Он ехал научить своего сына кататься на лыжах. С

ними была женщина, с которой он – в разводе. Я не знал, едет

ли он именно затем, чтобы научить своего сына кататься, или

же внутри него были другие мысли. Мне казались, что были.

Они стояли за этим высохшим и звонким голосом.

За этим

«Что-то не так?»

все было совсем не так.

Засыпая, я слышал, как он повторил:

– Что-то не так?

– Что? — Джекоб уже почти заснул. Холодная Братислава

его утомила. Открывая дверь, он думал, просил ли не беспоко-

ить или нет, уместно ли нахамить этой даме с накрахмаленным

лицом, в накрахмаленном платье горничной. Она что-то сказа-

ла, но Джекоб плохо знал английский, а у нее был плохой

английский, но, наверное, она спрашивала, не дует ли из окна,

или что-то такое. Что-то неважное. Наверное, еще не слишком

поздно, просто уже стемнело по-зимнему, и Джекобу хочется

спать. Он пытался объясниться на пальцах, а когда она не по-

няла в пятый раз, что все хорошо, ему захотелось сказать прав-

ду, что все очень плохо. Может, она зайдет. Незамужняя, ста-

127

Илья Данишевский

реющая, может, она его пожалеет. Тогда она зайдет, они пога-

сят свет, не будут понимать языков друг друга, и она проверит

(как будущая жена Джойса проверила: тепло ли твоему паху,

Джеймс?) не дует ли из окна; если он не сдержится, ей придет-

ся гладить его по голове. Джекоб знал, что она будет думать

что-то очень тривиальное: о том, что, наверное, у него разбито

сердце, и вспоминать, как и у нее разбилось сердце когда-то

давно. Джекоб заставил себя посмотреть ей в глаза. Да, ее

сердце было разбито, поволоченные легкой полутьмой глаза

говорили, что так и есть. Нет, все в порядке.

Он закрыл дверь. Вновь ощутив холод, он хотел попросить

ее вернуться и все же проверить окно, но затем взял себя в

руки и сам прикрыл форточку. В темноте он смотрел, как за

окном медленно растворяется в снегу всякая жизнь. Большой

мужчина гладил свежий автомобиль, и было понятно, что он

купил его только сегодня или только вчера. Две женщины о

чем-то молчали, или говорили, но Джекоб не мог услышать.

Да, наверное, они говорили о чем-то… неважном. Может быть,

даже каждый день; каждый день говорили о чем-то неважном,

и каждый день кто-то выглядывал из гостиницы и пытался

подслушать их неважные разговоры. Молодая девушка что-то

беззвучно выкрикнула на другой стороне улицы, его лоб на-

прягся, кожа почти надорвалась, но молодой человек не сдви-

нулся, и ни одна его морщинка не сдвинулась тоже; и девушка,

увидев это, побежала, исчезла из виду.

И потом… старый костел пытался ударить в колокол, но

снег облепил язык. Снег облепил надгробные плиты, похожие

на больших овец, и старое распятие. Снег пристал к ранам на

голенях натуралистичного Христа, к зеленоватым нарывам в

ладонях и бороздкам почерневшей крови. Колокол еще раз

беззвучно ударил. А затем еще раз, и еще раз, и еще раз, и

тогда Джекоб снова пронзительно ощутил, что куда бы он ни

побежал, где бы ни пытался укрыться, сменяющие друг друга

кровавые рассветы найдут его и будут, найдя, меняться беско-

нечно, а внутри продолжит клокотать мрак.

Он закашлял, но это было уже сквозь сон. От собственного

кашля разлепив глаза, Джекоб нашел себя на коленях, все еще

смотрящим в окно. Колени и подбородок затекли. Снаружи все

уже стемнело, и наступила ночь. Теперь даже женщина с пло-

хим английским не зайдет узнать, все ли хорошо, не дует ли из

128

Нежность к мертвым

окна, не дует ли в сердце и спирает ли от отчаянья в глотке…

теперь уже нет, не зайдут, только темнота. Даже снег казался

черным, фонарей почему-то не было, или они заснули. Но

казалось, что колокол продолжал бесноваться. Миссис *** зна-

ла, что это колокол загробного мира. Когда ты умираешь и

перешагиваешь тонкую бритву, медленно из тумана выходят

метафоры посмертного существования. Человек слишком огра-

ничен, чтобы его посмертие имело иные атрибуты, чем жиз-

ненное бремя. Поэтому там есть колокол, окруженный запахом

цианистого калия звонарь, сплетенная из черепков, осколков

хрупкого мрака и опия цепь держит колокол под сводами кос-

тистого донжона, время оторвало мякоть его серой стены, «Ма-

рия Целеста» гудит клаксонами, черная и густая вода перетека-

ет по костям миссис Вулф, продолжает нести свою тайну и

омывает оголенный торс Индии, а потом конденсируется и

сбрасывает ее кости на тибетское плоскогорье. Она давно по-

няла, что сладкий сироп от кашля обостряет нервы, вызывает

каталепсию и нарушение зрения. Прибавив к этому сиропу

депривацию сна, миссис *** могла узнать, каково быть мерт-

вым. Ей мерещилось, как пляж — это голый и вязкий ил, фи-

зические процессы выталкивают кроткую реку из берегов, и

поэтому ил всегда влажный, похожий на кровоточащую десну,

осклизлый кустарник на берегу, как скелет, обглоданный ске-

летик птицы, мертвое устье реки, сумрачная дельта, и бриз

потустороннего колокола несет свои запахи и тревоги. Вода не

имеет настроения. Она вне категории боли. Она не бывает

радостной. Ил ясен и одновременно размыт, своими призрач-

ными формами похож на человеческую жизнь. Когда сироп

застывает на губах, странное чувство сковывает горло, и ты

понимаешь, что такое смерть: миссис *** чувствует, как холод-

ные пальцы Вирджинии Вулф крепко держат ее в танце, слы-

шит крики Ричмонда и отвергает эти крики, танец с утоплен-

ницей, а зрение, нарушенное сладким сиропом, позволяет ви-

деть Вирджинию так, как миссис *** всегда представляла ее, –

каталепсия и старые пристрастия к алкоголю размыли реаль-

ность. Остались только мысли о посмертном существовании. О,

если бы можно было в раз лишиться суеверий и больше не

знать об идеях воздаяния или перерождения, Джекоб бы боль-

ше не боялся.

129

Илья Данишевский

Он бы снял комнату в Берлине и ждал дождливой ночи. И

тогда он бы смотрел, высунув разрезанные руки в окно, как

вытекает жизнь; ощущал бы, что тело сопротивляется, раз за

разом пытается сомкнуть края ран, терзать сердце надеждами;

дергается и просит Джекоба спастись…

…но проигрывает, жизнь смешивается с дождем и к перво-

му крику петуха оседает лужицами на Альфонс-штрассе, и

прохожие наступают в лужи. В этом был особый шарм — пач-

кать собой свежие ботинки работников крупных фирм и су-

пермаркетов, искристо существовать в предельной к ним бли-

зости в то время, когда они даже не догадываются о существо-

вании Джекоба Блёма.

Небо все в рваных тучах. Казалось, что пойдет дождь, но

миссис *** не стала дожидаться дождя. В этом году в моду

вошли французские камеи, все женщины сходили с ума от бус

из муранского стекла, жемчуга были забыты, а еще были туфли

с узорчатыми швами наружу, декорированные терновникам

или красными нитками распустившихся роз. На миссис ***

была камея с зеленовато-размытым, будто мандала или спил

крохотного ясеня, образом медведя в погоне за самим собой,

медведь-уроборос под ярким полуденным светом казался кари-

катурным, а в ночи призрачным, едва уловимым знаком и са-

мым главным правилом жизни. Эту камею привез мистер Бо-

монд, снявший летнюю веранду с ее прожаренными и гулкими

стропилами, осиным гнездом и завтраками от горничной мис-

сис ***. Он был истинным ценителем стропил и осиных гнезд,

пунктирной

линией

французских

салонов,

медведем-

уроборосом.

В миссис *** он нашел притягательную силу смерти, зата-

енных демонов или мандалу особого тона на спиле ее жизни.

На веранде, где жарко нагрето, и он зажигает посаженный на

иглу шарик опия, они вступали в странные связи. Бомонд за-

сыпал, оставив руку меж ее холодных ног, или она засыпала с

пальцами, погруженными в Бомонда, в рот или его черный ход,

с особыми вздохами антиквар впускал в себя миссис ***, но

никогда они не вступали друг в друга вычурно, по моде фран-

цузских салонов, их связи были призрачны и едва уловимы,

как медведь-уроборос. Он выливал глинтвейн на ее грудь, и

смотрел, как тот воспаляет сосцы, затем медленно слизывал

глинтвейн и позволял миссис *** вытянуть его своим ртом из

130

Нежность к мертвым

его рта, а затем ложился на пол, художественно откидывал

руку (пальцы хватаются за ножку стола из красного дерева), и

позволял ей рисовать узоры гибели на склонах его сизых ре-

бер, или облизывать крайнюю плоть, немного оттягивать ее

зубами и причинять роковую боль. Выделения были под запре-

том.

Каждая мандала подвержена внутренней логике. Знания о

точках позволяют расшифровать линии и общий умысел. Ут-

ренний туман в воспаленном зрении миссис *** казался зерни-

стым, как влажный снег. Небо состояло из точек и линий.

Мертвые двигались быстро, их тени проступали сквозь утрен-

ний мрак, выходили из сочного прибрежного ила. Все они

выражали идеи и категории, не умирающие во тьме гениально-

сти и бесконечные огни. Нервы миссис *** напряглись, руки

застыли в распятии, спину поглотил туман, на шее следы ут-

ренней грязи, а в волосах зелень выкинутой на берег водорос-

ли, крохотная личинка стрекозы ползет по ладони, теряется на

пустыне этого огромного тела, мечтает о недосягаемо-высоком

камне ядовито-зеленого цвета, магической камее; полупрозрач-

ная личинка методично движется — от медленной и затхлой

кожи к мистическому камню на груди женщины. Последнее

дыхание Бомонд забирает себе, а его пальцы ощущают твердый

и льдистый клитор, затаивший свою жизнь внутри мертвой

женщины. Миссис *** кажется, что много-много-много Вирд-

жиний вышло сегодня на берег, платье зеленого стекла, муран-

ские бусы, камея для королевы стрекоз, разорванные на клочья

тучи немного напоминают детство, мягкий податливый ил —

объятья мужа, а поцелуи личинки на стылом запястье — таин-

ство женской дружбы в пансионе «Санта-Мария», губы не

чувствуют ничего, сладкий сироп от кашля парализовал ее

горло. Перед смертью миссис *** слышала свои тайные имена

— Сиэль, Саломея, Стелла и Астра — и думала о Франциске

Ассизском.

Франциск умел слышать, о чем плачут птицы. В его честь

названы многие базилики. Джекоб просыпался от собственного

кашля и видел одну из них, сухие стены, немного сморщенные

окна и заплаканные витражи. В сумбуре сна приходили погас-

шие влюбленности, приснопамятные имена и лица, замещенные

лицами святых, Джекобу казалось, что он влюблен в самого

Франциска и его идею, он не мог вспомнить своих перекрестий

131

Илья Данишевский

и пересечений, в груди было грубо скроенное распятье из тиса

или ольхи, но какие-то сумбурные имена воспаляли нервы,

какие-то фрагменты прошлого были отдаленно знакомы, тре-

вожное эхо напоминало, что желание умереть имеет потаенные

корни. Но мистер Блём всегда наблюдал мир, будто сквозь

снег, его видения никогда не были достаточно контрастны,

чтобы ясновидеть собственное прошлое. Сумбурные пережива-

ния и кашель наполняли собой его тревожные сны об улицах с

выгоревшим асфальтом, о потаенных вселенных с вечным дож-

дем, о дрозофилах, оплодотворяющих самих себя, мистериях

Изиды и элевсинских рождениях Вакха, о себе самом в испол-

нении Тициана, Рахманинова и Боттичелли, о самом главном: о

людях, которые вбили гвозди в красивые запястья ночи, об

утраченной идее божественной любви; о людях, которые вбили

гвозди в красивые запястья любви, об утраченной идее божест-

венной ночи, – приступ кашля, как погружение во тьму, оста-

точные боли в легких, как вспышки окровавленного маяка,

Джекобу вновь было страшно, как ребенку, за то, что он знал:

во тьме живет нечто, хохочущее над идеей божественной люб-

ви; нечто, подзадоривающее людей вбивать гвозди — в краси-

вые запястья небосклона. Сквозь эту ночь плыла тревога в

своем сером хитоне тумана и влажного дождя, и Джекоб видел

ее, когда просыпался, рыбу-тревогу, плывущую над сводом св.

Франциска Ассизского.

Мы остановились в двух часах от Братиславы; город, от-

строенный вокруг горнолыжного склона, старается удержать

вес за счет денег туристов. За склоном начинается старое клад-

бище, под снегом надгробия напоминают овец, отара мертва,

засыпана влажным пеплом. Подъемник издает протяжные сто-

ны, чтобы натянуть свои цепи, их лязг долетает до кладбища,

влетает в окна домов. Наш лицей вбирает в себя каждый соци-

ально-значимый элемент, у нас есть дочери ночной Москвы,

есть сын брахмана, приносящий в класс ожерелья из человече-

ских черепков и тантрические лезвия, позолоченные украшения

и воспоминания его детской Индии: о шудрах с грязными ног-

тями, тихих посвящениях для брахманских сыновей с балий-

скими шлюхами под присмотром отца, о той женщине, убив-

шей его невинность, о звуках погружения в ее темное смуглое

лоно, о катарсисе четырнадцатилетнего брахманенка в ее пот-

ных объятьях на дряхлой циновке, о наркотическом воздухе

132

Нежность к мертвым

благовоний. Мы живем в доме словацкой семьи, в комнатах на

четырех человек — я, брахманенок и еще двое — в трех комна-

тах из пяти на втором этаже этого дома; завтрак, обед и ужин,

лыжное обмундирование и гид включены в стоимость. Хозяина

дома зовут Гумберт, его суровая расплывчатая тень иногда

заполняет коридоры. Оглядываясь назад, я понимаю, что его

симптомы и повадки были очевидны, слюнявый рот рассказы-

вал все тайны своего хозяина. Когда-то свадьба мерещилась

ему искуплением и переходом в новое состояние, сейчас Гум-

берт, отец двух дочерей, вновь во власти своих болезней, раз-

меренное существование вернуло их к жизни, здоровый сон и

семейные совокупления наделили их властью, взрослый одере-

веневший в бесчувствии Гумберт научился жить двумя парал-

лельными жизнями, вытеснения и внутренние баталии подо-

шли к концу, кокетство, самобичевание и залысины властвова-

ли над его внешностью, сальные железы окислили душу, чер-

ные перепонки желаний шуршали внутри него, череп Гумберта

был заполнен нескончаемыми рядами детских гробов, и ему

казалось, что это — мертвые бабочки свили гнездо внутри ста-

реющего черепа. Он завел собаку, когда дочери перестали иг-

рать роль домашних любимцев, странные фантазии вынуждали

его утягивать ошейник до асфиксии, долгая боль сделала серд-

це пса черным, как и сам Гумберт, они плавились в чане раска-

ленного гноя, от злобы Гумберт грыз ногти, а пес кусал тех,

кто подходил близко. Женщины дома безмолвствовали, их

молчание расширяло катакомбы подземных кладбищ, гематомы

и насилие сделало их нрав кротким; Гумберт перестал брить

подмышки с того самого дня, когда понял, что брак — это не

инициация, не излечение и даже не лезвие.

«Педофилия, расширенная за пределы патологии, является

феноменом, сходным с гениальностью. Гений не способен уме-

щаться в рамках собственного тела и гений, неспособен отно-

ситься к себе снисходительно. Педофил так же расширяет себя

за пределы собственного естества посредством детерминации:

уничтожение того, кто мог бы быть (или был) порождением

его собственных чресл, приводит к самоуничтожению, к пол-

нейшему эсхатологическому восторгу. Мне приходилось видеть

тех, кто не мог полностью развоплотить себя посредством од-

ной жертвы (и таковых большинство), но идеальный или гени-

альный педофил — тот, кто четко просчитал траекторию и су-

133

Илья Данишевский

мел уничтожить свой атом одной единственной правильно

подобранной жертвой, той, кто является истинным зеркалом

его чресл и его самого. Гениальный педофил, как жрец, вопло-

щающий идею судьбы в реальность, и подвергает насилию

лишь того, кто обязан быть изнасилован», – прочитал Джекоб.

Утренняя Братислава наполнена шумом, мистер Блём на-

блюдал, как целая свора трупов выстроилась в очередь на ис-

поведь к святому Франциску. Их продолговатые пегие лица,

как хлопья снега, струпьев, гнойничков, тайных лабиринтов

метастаз и судорожного кашля. Их естество раскроено ветром

на части: жертвы обманов, священников и пустосердия, – ры-

жий пес вертится у мертвенно-стоптанных ног, пес-живой, как

яркое пятно посреди Братиславы. Утром она — наполнена яро-

стным шумом, тысячи голосов вновь нагоняют Джекоба,

«вспомни! Вспомни нас!», и какие-то тайны прошлого приот-

крываются на минуту, кажется, что жизнь — это рана, смор-

щенные края источают давно забытую вонь, силуэты людей,

домов и гостиниц, Джекоб не мог помнить этого ясно, но было

очевидно, что все это имеет какое-то отношение к прошлому.

Но он не хочет вспоминать, заползать в расползшийся шов, он

снова куда-то мчится, и когда проходит мимо Ассизского, ему

кажется, что стекла церкви — это перепонки, трепещущие на

ветре воспоминаний, слизистая раздражена, горло раздирает

кашель, коже холодно, нарушение сна и аппетита, какой-то

тяжелый недуг живет глубоко внутри, мистер Блём не знает

его имени, но чувствует, как мышка-песчанка копает нору к

центру его души.

«Ярость Вашей болезни не убивает, она покрывает Вселен-

ную пленкой густо-черной смолы или дегтя…», – читает Дже-

коб в автобусе, а из окна виден холм, укрытый снегом. Погосты

кажутся овцами. Пастух где-то рядом. Он не был жнецом,

Джекоб всегда представлял пастуха подобных овец — челове-

ком-с-ножницами, смерть всегда так чудовищна, приносящий

ее вооружен ножницами. Пророк всегда устремлен вперед, он

видит, его не интересуют математические ребусы и метастати-

ческие причины, Критские захоронения и мандалы, он просто

видит и не может иначе, – Джекоб никогда не вспоминает.

Тихий город погружен в ощущение праздника. Здесь ти-

шина рокочет, и тревога дремлет в глубинах старых строений,

подвалы отравлены тайнами, магазины распродают столетия,

134

Нежность к мертвым

одиночество зацветает в сердцах, рыба-чума спит в местной

реке. Я уходил в город от разговоров и вечерних пьянок. Брах-

маненок тратил индийское золото своего отца на «хенесси» и

«джек дэниэлс», его приятели заполняли нашу комнату и пили

до черноты; их свежие организмы просыхали к утру и устрем-

лялись на горнолыжный склон, они радовались скрежету подъ-

емника и девушкам в цветастых вязаных шапках, их скейтбор-

дам и их неумению; с горы — соскользнуть быстро, в этом она

похожа на жизнь, смерть, оргазм и спазмы. Город был проти-

воположен горе. Каталепсия, эпилептические припадки, рак

грудного механизма противопоставлен пьяной драке, убийству

и остановке ритма. Каждый дом сдается в аренду, в каждом

своя тихая тайна и тихая семейная жизнь. По субботам жен-

щины посещают кладбище, стряхивают снег с уснувших овец.

Город — бесконечная менопауза, внутреннее кровотечение, по-

чечная колика. Почечная колика заставила Гумберта схаркнуть

в раковину клок желтоватой слюны, ее нити все еще стягивали

губы, отравленное дыхание разъедало не только комнату, но и

сами его внутренности. Жизнь в этом теле была омерзительна:

сколько себя помнил, Гумберт находил это тело больным: то

выпадали волосы, то сильные морозы сковывали яички, и мо-

чеиспускание начинало приносить боль. Гумберт не помнил

дней радостного солнца, его жизнь пролегала сквозь ядерный

реактор, мясоразделочную и темные коридоры прошлого.

Внутри этого комбайна, молящего муку, жила ярко-красная

птица страсти. Единственный остров в гнойно-желтом океане

будней.

Он хранил свою переписку с психиатром, как сентимен-

тальные письма в бутылке, записи старинных романсов своей

венгерской родины, патефон матушки и крохотную фотогра-

фию своей Долорес. Ло на велосипеде, который он подарил ей

на шестилетие. Трагедия, похожая на падение в озеро Бодом.

Очередная жертва свергнутой словацкой королевы — Эржебет:

Долорес с мышиными волосами и тонким голосом. Долорес на

велосипеде. И Долорес, умершая самой страшной смертью из

всех. Она упала под подъемник, а теперь Гумберт каждый день

слышит его шум, в этом очень легко сойти с ума, его первая

дочь чувствовала, как коченеют пальчики, но не могла позвать

на помощь, бездушный подъемник разбил ей череп, и от боли

она потеряла возможность кричать. Гумберт бежал через снег,

135

Илья Данишевский

и пес Гумберта бежал, но они нашли, когда было слишком

поздно. Маленькая Ло уже была, как труп птицы, разбитая,

невесомая, она терялась в огромных ладонях своего отца, пес

плакал на звезды и облизывал ботиночек Ло. Долорес на вело-

сипеде. Маленькая грустная Долорес, умершая на обочине

горнолыжного склона. Сердце Гумберта черное, как южная

ночь. Но внутри живет какая-то ночная птица. Папаша пошу-

тил, назвав его Гумбертом, и он пошутил тоже, назвав свою

первую дочь Долорес. Шутка удалась, крохотная Лолита, как

воробей, потерявший перья, погасла навсегда. Кто-то погасил

свет, а Гумберт больше не боится темноты с той ночи. Пес

плачет на звезды.

Джекоб Блём любит собак. То, как они преданно плачут,

ласково плачут. В 8:47 по местному времени он видит красиво-

го пса, похожего на звезду, у магазина сувениров. В 8:56 идет

по дороге, убаюканный тишиной.

В 8:34 Гумберт выходит из дома за покупками.

В 9:04 они сталкиваются с Джекобом на старой площади с

остановившимися часами.

«…чаще всего нужду в самоуничтожении чувствует те, в

ком не упокоены детские травмы, в ком родительские репрес-

сии или разводы живут самостоятельной жизнью. Эти чудо-

вищные потенции всегда видны за много просторов вокруг»

В 9:06 по наручным часам (которые, возможно, спешат на

пару минут, а значит, встреча происходит синхронно) Джекоб

Блём видит Гумберта, черное зеркало в раме человеческой

плоти, голова полнится непонятным шумом, отвращение скре-

бется в душе.

Презревшие друг друга с первого взгляда они навсегда рас-

ходятся в 9:08 по часам Гумберта, и теряются друг для друга в

пучине взаимного отвращения.

К полудню они не могут вспомнить друг друга.

Ровно в полдень (так получилось) мистер *** хватился

своей жены. Через четыре года и шесть дней с того полдня,

ровно в полдень (так получилось) вдовец *** порвал со своей

любовницей миссис Хеджтон, и переехал в Лондон. Весной

1941 в 19:07 миссис Хеджтон принимает цианистый калий,

чтобы облегчить раковые боли, две последние минуты своей

жизни они почему-то думает о мистере Бомонде, старом антик-

варе, ставшим началом ее медленного падения, о холеном гос-

136

Нежность к мертвым

подине в старомодном сюртуке, о том, кто ни на кого не похож,

кто не имеет аналогов, кто сотворен будто не человеческой

спермой и не в чреве женщины. Этот припадок божественного

откровения прерывается действием цианистого калия. Весной

1942 в 13:37 умирает единственный сын миссис Хеджтон. Его

сердце останавливается внезапно, без всяких на то причин. Он

помнит красивую миссис ***, первую свою детскую любовь,

похожую на разряд электричества; презирает свою мать за фра-

зу «она слишком старая для тебя», умирает мгновенно, а в

кармане его клетчатого пиджака остается билет на вечернюю

театральную премьеру. Осенью 1988 мистер Блём со своей

женой посещает тот самый театр, который не сумел посетить

сын миссис Хеджтон. Через два года с того спектакля, ровно в

полдень (так получилось) мистеру Блёму приходит навязчивая

идея о разводе. Через четыре месяца в 9:06 по наручным часам,

он получает развод и начинает свое грустное путешествие. В

полдень сего дня, когда он уже ничего не может вспомнить о

Гумберте, его начинает мучить головная боль.

137

Илья Данишевский

2. Марсель, принц Ваезжердека17

Сон

А под сердцем Яна Гамсуна бился ночной кошмар. Прогло-

тившие паука ощущают горлом конвульсии тонущего в слюне,

а Ян Гамсун ощущает под сердцем ночной кошмар. Улицу

заполнила ночь; откуда-то с запада в мансарду проникал туск-

лый свет маяка. Маяк погасили тридцать лет назад; Гамсуну

было ровно шесть, когда моряки устроили празднество в честь

смерти маяка. Свет погас. Свет навсегда погас, но Ян помнит,

как вращалась яркая лампа на голове этой башни, как истор-

гаемый ей луч ощупывал город; голодно… голод, под сердцем

был голод; ощупывал с голодом, приценивался к уличным,

иногда забирал с собой уличных, дети того времени верили,

что их, умирающих от чахотки, забирает с собой маяк; а теперь

их забирает лишь темнота. Ян ворочается, и свет давно мертво-

го маяка проходит сквозь окно; в его свете ярко и красно бле-

стит оттопыренная заячья губа, бликует свет по слюне; бьется

ночной кошмар. Там, в его глубине, будущий сутенер вспоми-

нает мать. Она не двигалась. Он хватает ее, а она молчит; он

тянется, а она молчит. Повсюду — только темнота; день, ночь —

17 Один из самых макабричных районов Комбре, по традиции

считающийся своеобразным «проспектом красных фонарей». Если

Комбре в целом прямо ассоциируется с пространством снов, то Ваез-

жердек — с влажной их частью. Время стабильности и благополучия

закончилось, когда люди покинули Комбре; шлюхи Ваезжердека вы-

нуждены были оправдывать свое существование, воссоздавать новую

идеологию своей пасмурной жизни. Тогда же возникает религиозная

окраска извращенных и часто гомогенных актов звериного сношения.

Старый маяк — стал алтарем молофьи и растраченной невинности.

Казалось, шум свального греха мог пробудить Комбре от многолетнего

сна, но нет, и Ваезжердек так и остался — и останется до Зимнего

Луностояния — очагом неистового рукоблудия, сомнамбулического

поиска взаимной любви и тошнотворной печали.

138

Нежность к мертвым

темнота; он дергает ее пальцами, и нога матери мягкая, вце-

пившись ей в кость, Ян плачет. В своем обмороке на мансарде,

он причитает и зовет свет маяка; луч холодно проползает по

комнате, исчезает, делает свой круг, и вновь пляшет по заячьей

губе.

Луч заставляет старую кровь на полу блестеть. И в центре

этой крови высвечивает железо. Едва приоткрыв глаза, Ян

наблюдает, как что-то блестит посреди мансарды. Прижав к

животу ладонь, он ощущает теплые ребра, и урчание кошмара.

Тот бьет ногами; тот почти появился на свет. Луча маяка уже

нет; толстое стекло разбили железными палками, и оно оскол-

ками осыпалось вниз; маяк уже мертв, но, кажется, его свет

только что был в этой комнате… голод заставил Яна встать.

Кажется, он не ел несколько суток, хотя, конечно, в этой тем-

ноте не могло пройти и более двух дней. За стеной резал кукол

обезумевший старик. Того зовут Акибот; старина Акибот с

вытравленной на плече русалкой; у той раскосые глаза, и ниже

мохнатого паха член якорем; Акибот делает кукол, и сдает Ян

Гамсуну старую мансарду, а нижние этажи — проституткам

мамаши ***; в доме часто стоит кутерьма, в доме постоянно все

слышно, а особенно то, что не хочется слышать, и поэтому Ян

уверен, что не мог проспать более двух дней; эти девицы из 4 и

6 комнаты стали звучать под клиентами громче и жутче с тех

пор, как зло поселилось на этих улицах. Они звали его; и хоте-

ли умереть; хотели в каждом клиенте найти свою смерть, а по

ночам, или лежа под моряками, которые слишком трусливы,

чтобы утолить мортиро путан, мечтают о смерти. Им видится

лунный серп, входящий в шею, и выходящей с другой ее сто-

роны; невидимые нити, вздергивающие два окончания этого

серпа к небу; и мечтают дергаться на этих нитках, как куклы

старины Акибота; эта жизнь встала им посреди горла, и они бы

хотели, чтобы лунный серп распорол это, обезумевшее от за-

стрявшего в нем, горло, и выпустил ЭТО; и чтобы ОНО стекло

по шее, к обвисшей груди, и капало на город с пяток, когда

тело вздернется к небу на невидимых нитях. Ян знал, как они

хотят смерти.

Гамсуну, когда он приблизился к предсердию комнаты,

вновь показалось, что на красных досках что-то лежит; будто

аорта выпирает и усердно кажет, как в ней урчит кровь. Но Ян

отходит подальше; хрустит одна дверь, затем другая, и вот он

139

Илья Данишевский

уже протирает глаза, чтобы наваждение растворилось, в комна-

те Акибота. Не утружденная приличьями, Селина накинула

пиджак кукольника на голое тело. Припав к столу, она смотре-

ла сквозь наполненную сигаретным дымом комнату, чтобы

отыскать в этом дыме самого Акибота. Ян не раз видел, слы-

шал и чувствовал Селину; ей было двадцать, и от чахотки она

заходилась кашлем по ночам так, что ее шлюха потеряла в цене

и теперь едва сводила концы с концами. На ее правой груди

была большая расплывчатая родинка, похожая на остров по-

среди белой кожи, и, заходясь кашлем, Селина до сих пор ве-

рила, что это — карта; и на карте указано родинкой сокровище.

Она рассказывала это на каждом углу; не боялась, что кто-то с

нижних улиц срежет с нее кожу, и воспользуется этой кожей,

как картой; может, даже хотела такой участи. Или уплыть с

ним — волосы которого падают на загорелую грудь — за разби-

тый маяк, и чтобы его рука нежно отодвигала край платья,

пальцами по этой родинке, и, сверяясь с координатами, найти

обетованную землю. Но иногда ей снилось, что когда она роди-

лась, младенца принесли старику Акиботу, чтобы тот ножни-

цами рассек пуповину, а тот уронил на ее живот сигарету, и

так появилась «карта»; она просыпалась от кашля, от того, что

кровь наполняла легкие, пыталась откашлять бронхи, и вывер-

нуть посреди комнаты свое содержимое… но содержимого ни-

какого не находилось, и Селине от боли продолжало сниться,

что она выплевывает наружу себя-красную-внутреннюю, оста-

ваясь на старом матрасе собой истинной — лишь кожей без

содержимого, с вульгарной родинкой на правой груди.

Комната походила на морг. В дыму лица кукол очеловечи-

вались; Ян видел, как целый ряд кукол у дальней стены ощу-

пывает кирпич искусно сделанными пальцами. Они хотели

вырваться; проломиться наружу, но снаружи тоже ничего не

было; тихая улица погружена в ночь; но куклы не знали этого

и хотели сбежать; а старик Акибот не препятствовал их жела-

ниям.

– Как он выглядит? — спросил Ян у Селины. На кончиках

ее губ запеклась кровь, и поэтому он просто обязан был спро-

сить о ее сокровенном острове.

140

Нежность к мертвым

– Далеко… – улыбнулась она, – главное, он далеко. Вялый

багет18. Никаких членов. Никаких мужчин.

– А твой капитан?

– Скормлю его рыбам. Я рассказывала, как один моряк

признавался мне в любви?

– Они все тебе признаются, – откуда-то из дыма сказал

Акибот.

– Он обещал меня забраться отсюда.

– Ждешь?

– Это было четыре года назад. Я думала, что он мертв. Это

красиво. Но я видела его много раз с тех пор, и он меня не

узнал. Лучше бы умер. Это красиво.

Вскоре Яну вновь захотелось спать. Он оставил Селину

развлекать старика; и вернулся на свою мансарду. Ему вновь

показалось, что луч маяка обыскивает комнату. Ему показа-

лось. Никакого маяка не было. Была только кровь посреди, и

именно поэтому их маленький дом вчера обыскали. Ян едва

мог вспомнить заданные ему вопросы. Но очень хорошо перед

ним стояли лица этих вояк; которые едва могли дышать от

того, что стоят в самом сердце притона и слышат, как цирку-

лирует по его стенам блядская кровь. Они называли его —

«господин Гамсун», и это было смешно; один из них заикался,

а второй казался храбрым. Храбрый легко ступил к телу и

потерял всякую храбрость. Все оттого, что от двери едва ли

были заметны раны; он, наверное, думал, что одна из шлюх

словила удар под «господином Гамсуном». Да, вряд ли он ожи-

дал подобного зрелища. Его щеки побелели. Тогда-то Ян и

вспомнил маяк. Белый свет его, скользящий по лицу, делал

лица такими же бледными; и дома… все якобы умирало в его

свете, а затем вновь появлялось в темноте, и снова умирало,

когда луч возвращался.

«Господин Гамсун!» – охнул храбрый. Будто с обидой, что

Ян не предупредил его; может, этот мальчик впервые видел

подобное; но в его голосе слышалась обида, в его желудке —

обед, и тот хотел выйти наружу. «Господин мой!» – повторил

18 Страна вялых багетов — некое подобие Вальгаллы для прости-

туток. Великая страна радости, где мужчины утратили эрекцию, а

вслед за ней — похоть и лидерские качества. Мифическое far-far away,

где женщина перестает быть вещью.

141

Илья Данишевский

он и сел рядом с трупом. Яну стало понятно, что на этот раз он

зачем-то зовет сюда Бога, и ему хотелось сказать этому мужчи-

не в синем жакете, что Бог не смотрит на улицу Ваезжердек с

тех самых пор, как убили маяк. Ему даже хотелось узнать, не

знает ли он, не узнавал ли случайно у Бога, зачем и почему

убили маяк, но промолчал. «Господин!» – мальчик нагнулся

над телом так близко, что можно было подумать, будто он

начал молиться холодному мертвенному блеску слегка лосня-

щейся коже; и тогда, когда он лбом почти уперся в окровав-

ленную промежность мертвеца, второй, который заикался, от-

тащил его за плечи и сам засвидетельствовал убийство. Ян

сказал, что убитая — его сестра. Это подтвердилось женскими

платьями, грубо сваленными в углу. «Она была проституткой?»

«Нет, она была больна» – соврал Ян; «…с самого рождения она

была больная (и это не являлось ложью), слабый рассудок

заставлял ее сидеть у окна целыми днями». Потом Гамсун

сказал, что просит милостыню на перекрестке от Ваезжердека к

Аушверу19; что один раз как-то толстяк засунул ему монету

под заячью губу, и что Ян никак не способен забыть такого

позора. А еще он соврал, что не видел СДЕЛАВШЕГО это;

потому что ни одно живое не поверит в увиденное. Только

живущее под глазом мертвого маяка способно верить, и поэто-

му Ян поведал о ночном госте только Селине.

«Принц Вялого Багета!»

Яна не интересовало, какое зло пришло в Ваезжердек; он

лишь знал, что это зло. Оно не могло не явиться, ведь весь

этот квартал так жаждет гибели; когда маяк погас. Оно пришло

на зов этой улицы, чтобы медленно умертвить ее. Когда-

нибудь, когда последняя проститутка умрет, женский крик

больше не будет звать стражу, и Ваезжердек станет таким же,

как комната Акибота — заполненным куклами. А потом смрад

позовет сюда людей, но зло уже скроется среди мякоти тел и

вывалившихся сквозь лопнувшее брюхо останков. Оно раство-

19 Один из жилых кварталов Комбре, ставший печально извест-

ным благодаря Черной Аннет. Шлюхи Ваезжердека находили в услу-

гах Аннет облегчение от нежелательной беременности и/или новоро-

жденного потомства. Богачки из верхних кварталов в поисках омоло-

жения покупали у Черной Аннет «красное варево» из эмбрионов,

надеясь отыскать утраченное время.

142

Нежность к мертвым

рится, и никто не узнает, как его зовут; пусть даже — Принц

Вялого Багета.

…он хотел уже лечь спать, но снова увидел блеск. И на-

гнувшись, нашел в сердце комнаты бронзовый ключ. Тот был

тонкой ручной работы, с раздувшейся головой, на которой кто-

то выбил глаза и пунктир губ; этот ключ находился ровно там,

где из сердца вылилась наружу кровь. И только это заставило

Яна вновь произнести странное имя убийцы, названное Сели-

ной.

Лежа на своем матрасе, Гамсун думал, а стоит ли верить

этому имени, которое и не имя вовсе, а какая-то городская

легенда. Стоит ли произносить его и потакать моряку, или

кому-то подобному, кто хотел обрядить свою вонючую плоть в

одежду этой легенды. Но снова ему вспомнилось зрелище и

лицо убийцы, которое… которое! ОНО БЫЛО ТАК ЯРКО

ВИДНО, ЧТО НЕ БЫЛО СОМНЕНИЙ — ЕГО ВЫСВЕТИЛ

ИЗ ПУСТОТЫ ЛУЧ МАЯКА! Когда Ян вошел в комнату, он

видел это лицо, и оно точно не принадлежало ни моряку, ни

даже человеку. Никто не наряжался легендой, сам Ваезжердек

этой густой ночью пришел призраком и сделал свое дело. Как

пес, верно и любя, за худым телом двигался луч маяка. И те-

перь стало ясно, что Он — возвращался, чтобы оставить ключ,

и именно поэтому Яну чудилось, что по его заячьей губе бегает

белый луч, что глаза реагируют на яркий свет маяка… в груди

что-то забилось; Гамсун сжался в углу комнаты, чтобы не

вспоминать, чтобы вновь не утонуть в своем ночном кошмаре.

Но не смог, и темная волна подхватила его, вынесла сквозь

западное окно, разбив его, и унося с собой по улице, заставило

протиснуться в узкий люк коллектора.

Яну виделось, что он плывет на спине. Так плывут мерт-

вые, из тел которых вышел воздух. Он подумал, почему Ваез-

жердек не утаскивает своих убитых именно так, если способен

повелевать костям сжаться и протиснуться в узкое перекрестье

канализационной решетки. А затем — зачем же? Зачем же са-

мой улице скрываться, не лучше ли показать свое господство

над теми, кто кашляет кровью, и теми, кто холеной поступью в

синих мундирах входит в его тенеты? Ян подумал (сильное

течение канализации ударило его о стену — тело ощутило боль

— прижало к ней, а затем перпендикулярный поток подхватил

его и понес дальше), что ОН — пришел смеяться; Ян попросил

143

Илья Данишевский

в темноту, чтобы ЭТОТ исцелил ему заячью губу, коль уж ОН

— ангел Ваезжердека; и тут же в его голове пронеслось, и это в

затопленные уши совершенно точно прошептал смрадный по-

ток — «Тише и никогда! Найди свои губы сам!» – а затем, не

успел Гамсун ничего ответить этому потоку, как вода отпусти-

ла его, и он вновь оказался в своей комнате.

Тело болело. Оно все еще помнило, как его ударило о кир-

пичную стену сводчатого коридора. На нем остались напоми-

нания об этом ударе. Ян ощутил, что губами сжал найденный

ключ, и в нем возгорелось то ужасающее воспоминание, как

толстый мужик засунул ему монету в рот; как однажды Ян

Гамсун будто бы смотрел на себя со стороны, и его второе Я

глядело в зеркало, а значит, в комнате единомоментно было

целых три Яна, и каждый из них держал в руках бритву и

желал перерезать себе горло — тогда только мысль «сколько

тел найдут, если Ян Гамсун разрежет себя? И кто из нас — кто

из нас троих? — испытает боль разошедшейся в стороны аор-

ты?» – остановило его.

Ян вынул ключ, и испытал тошноту.

Кошмар хотел его обратно; но Ян не хотел вновь тонуть.

Поэтому он быстро выбежал на улицу, чтобы вдохнуть Ваез-

жердек. Но ему не удалось вдохнуть улицы, потому что это

улица вдохнула его. Ян побежал, и ему показалось, что он за-

точенный внутри мертвеца, и идет от самого копчика куда-то к

изголовью этого лежащего ничком скелета. И он знал, где ока-

жется. Это изголовье было ему хорошо известно. Сквозь глаз-

ницы — видно море. Мертвенный свет звезд заиграл на хмурых

щеках Яна Гамсуна; и тот заплакал, припав к парапету. Вновь

ему захотелось упасть за борт, как хотелось в детстве; тогда

ему мешала твердая рука Акибота, воспитавшая Яна, будто

сына; а сейчас… а сейчас ему не мешало ничего, но будто бы

мешало. Он понял, что он такой же, как проститутки мамаши

***, не имеющие силы лишить себя жизни; и теперь он понял,

застывший и плачущий, почему дух Ваезжердека пришел. Вни-

зу море мрачно билось о камень, и Ян многое понял.

От этого стало еще дурнее, и он засунул два грязных паль-

ца себе в гортань, чтобы выпустить это наружу. Его начало

тошнить, а в глазах всплыл мальчонка, которого точно так же

тошнило с перепития и безумия, несколько лет назад. Ян на-

шел его у этого парапета и сделал своим любовником. Сейчас

144

Нежность к мертвым

ему хорошо помнилось, что единственной мыслью было недо-

верие, как этот тонкокостный выдерживает поцелуй заячьей

губой. И только сейчас Гамсун осознал, от чего истошно плачет

под мертвенным светом звезд: мальчика больше нет; того, кто

единственный без омерзения выдерживал поцелуй Яна —

больше нет; и от вида его мертвого тела храброго мужчину в

синем мундире тошнило так же, как тошнит сейчас Яна, как

тошнило самого этого мальчика несколько лет назад, когда он

понял, что вся его судьба — быть проституткой на Ваезжердеке.

Где-то очень далеко высился хрупкий стан маяка. Люди

выбили ему глаз, потому что боялись белоснежного взгляда. А

Яну было проще никогда не задавать себе вопроса, любит ли

его это слабое тело или же нет, и поэтому дух улицы пришел и

лишил Гамсуна сомнений. Мальчик, торгующий своим телом

на мансарде Акибота, надевающий для привередливых клиен-

тов женские платья, умер. И убийца оставил Яну ключ. Теперь

этот ключ лежал в его кармане. Кармане штанов? Нет, пальцы

находят оба кармана в широких штанах дырявыми. Кармане

пиджака? Ян осознает, что на нем совсем не пиджак, а женская

кофта, в которой его мальчик встречал клиентов. Вероятно, Ян

схватил ее в приступе тошноты с груды другой одежды; или же

сама кофта вызвала в нем тошноту, сама кофта приказала на-

деть ее, и бежать к этой набережной. Да, в ее кармане лежал

бронзовый ключ с большой головой. Яну показалось, что на

этой голове нацарапана заячья губа, но это — лишь на секунду;

а затем — снова ключ, как ключ.

Итак, лишь на пару мгновений могло показаться, что ка-

кой-то мистический ветер подхватил Яна и потащил за собой; а

теперь он вспомнил, как встретил мальчика на набережной.

Наверное, тот хотел лишить себя жизни, как сам Ян когда-то

хотел; и точно так же, как рука Акибота спасла Яна от смерти;

рука Яна спасла жизнь этого тонкокостного. Не так ли люди и

находят себе семью на Ваезжердеке? Кто-то кого-то рожает от

кого-то в темноте и выбрасывает в темноту, а потом этого вы-

брошенного находит некто, кто давно хотел бы иметь преемни-

ка. Так Ян стал почти сыном старины Акибота; так и сам Ян

стал отцом. Никто здесь не знал, что такое «отцовство», и по-

том Ян Гамсун глубоко целовал своего сына, и заставлял того

надевать женские платья и торговать телом. По ночам они

целовались; Ян так и не знал, нравится ли ему мужское тело

145

Илья Данишевский

или нет; но знал, что Ваезжердек убил его сына лишь за то, что

в какой-то момент Ян Гамсун сказал себе — «Что я делаю?», не

веря в любовь этого мальчика.

Тогда, ночью, улица пришла и забрала свое. Все ненужное

тонет в древних коллекторах нижнего города. Но когда ты

снимаешь рубашку, жизнь надевает на тебя новую, и поэтому

сейчас в руках Яна Гамсуна был таинственный ключ, и этот

ключ значил собой столь же много, как мальчик, продающий

свое тело морякам.

«Принц Вялого Багета»

…снова прошуршала в его ушах.

На пару мгновений ему показалось, что за спиной кто-то

стоит; но, обернувшись, нашел лишь спящий Ваезжердек.

Страшно похожий на труп, он был бел в свете невидимого

маяка.

Явь

Ян спрятал лужу крови под ворохом старой одежды, а за-

тем позвал к себе Белинду. В свете луны шлюха скинула перед

ним одежду, встала на четвереньки и стала называть его «гос-

подином Гамсуном»; и тогда он понял, что она подслушивала

его разговор с инспектором. Ян ударил ее, а затем заполз свер-

ху; ему казалось, что она кричит от медленного умирания, но

когда открыл глаза, понял, что Белинда кричит по привычке, а

вены на ее шее даже не дрогнули, кровь не убыстрилась ни от

удара, ни от быстрой езды.

Ночью казалось, что луч фонаря ползает по ее едва выпук-

лой груди. Ползает и блестит на серебряном медальоне. Белин-

да лжет, что она — дочь какой-то аристократки, которую похи-

тили в младенчестве, и эта вещь, – единственное, что осталось

у нее от прошлого. Но каждый, и Ян в том числе, знает, что

шлюха просто украла его у девицы в сизом капоре, которая

пришла поглазеть на тусклую жизнь Ваезжердека. Но сейчас

медальон уже слился со смуглым телом Белинды, а иллюзия —

крепко вросла в ее разум; Ян ухватил ее за талию и попытался

заснуть.

…ему виделось, что он проходит сквозь ее грудную клетку,

и оказывается внутри Белинды. Здесь темно. Ночь. Ночь

скользит над городом. Все шлюшьи внутренности стали дома-

146

Нежность к мертвым

ми, лежащими в каньоне меж ребрами; и в центре этого кафед-

ральный собор сердца. Ян будто наблюдал снаружи, и был

самой ночью. А затем оказался в темной комнате, кротким

ребенком, который теребит труп матери. Свет не проникает

внутрь. Ребенок щупает материнскую ногу и ощущает кость. А

затем появляется Акибот; будто из ниоткуда. И приносит с

собой свет фонаря…

Проснувшись от громкого звука, Ян понимает, что этот

шум доносится как раз из комнаты старика Акибота, и тут же

Гамсун мчится на этот звук, оттолкнув от себя Белинду. Шлю-

ха осталась лежать, опьяненная сном об аристократической

жизни.

Внизу курит голый моряк.

Поднявшись по лестнице, Ян врывается в комнату куколь-

ника. Того колотит. Руки, согнутые в локтях, припали к стене,

и пальцы методично ощупывает кирпичи. «Здесь! Здесь!

Принц! Здесь! Багет!» Последнее слово достигает Гамсуна, и

он приходит в себя…

…Принц. Багет.

Куклы упали на пол лицом вниз. Старик раскидал их по-

всюду, и теперь они замерли, как мертвецы. Показалось, что

старик Акибот — врач, потерявший в морге обручальное коль-

цо; и теперь все трупы лежат на полу, а ищущий плачет и

бьется о кирпичную стену, потому что памятная вещь закати-

лась в толстую, шириной с палец, щель на стене. Ян никогда не